Вперед! руби! коли! Упали... Плеснуло поле мертвецами --
Кровавой изморозью стали, осколком хмурого стекла...
Развёрнутые знамёна, барабанный бой, звенящий глас металла -- боевые рожки швейцарской пехоты. В бой идут ветераны, гордость армии -- её кровь и плоть, облачённая в одинаковые коричневые камзолы, чёрные кожаные башмаки, коричневые чулки до колен, начищенные, полыхающие солнцем гребенчатые шлемы. Тысяча сто пик, триста пятьдесят аркебуз, колесцовых и фитильных, полторы тысячи коротких пехотных палашей... Идеально ровный строй, чёткий шаг -- и вдруг всё взрывается воем, грохотом орудий. Летят клочья, падают люди. Полки -- идут. Держать строй! Ать-два, левой! Ать-два, левой! Левой, левой, левой!
Дым стелется над полем...
Люди -- словно диковинная коричневая трава, странно ровная и странно плотная -- поле, на котором расцветают огненно-жёлтые тюльпаны. Там, где распускается очередной цветок, трава чернеет и съёживается, чтобы уже через мгновение плотно сомкнуться, хороня под собой проплешину. Кажется, трава олицетворяет собой вечность...
Левой, левой, левой!
Держать строй!
Левой!
Стой!
Первая линия, вторая линия, третья линия! Р-раз!
Аркебузу с плеча... приклад в землю, руку к бедру...
Два!
Шомпол в ствол, вверх-вниз... на четыре счёта: раз-два-три-четыре...
Три!
Теперь порох... пыж пошёл... шомполом раз-два... Быстрее, быстрее... мы успеем, должны успеть, мы – лучшие... мы – Коричневые Камзолы...
Четыре!
Пулю из-за щеки – в ствол, шомполом раз-два... и не думать, не смотреть, не помнить, что точно такая же линия в пятидесяти шагах от нас... точно также -- на счёт -- кладёт пулю в ствол... Руки дрожат.
Пять!
Ключ – в замок. На пять оборотов... Раз-два-три... пять... насыпать порох на полку... Пороховница в руках выписывает зигзаги... чёрные крупинки летят на землю... падают, падают, падают...
Все. Наконец-то. Можно стрелять.
Шесть!
Первая линия опускается на колено, вторая поднимает ружья, третья готовится...
Целимся... ах, дьявол...
Гремит залп.
В упор.
По нам.
Ах, дьявол... падаю. Валюсь лицом в растоптанную зелень. Перед глазами – распрямляется смятая травинка, ах, какая упрямая травинка... чёрные крупинки пороха. Жар в груди. Аркебуза... Где моя аркебуза?
Мама!
Падаю, падаю, падаю...
Третий ряд просачивается сквозь два первых, выстраивается в линию. За ним – четвёртый; выбегает вперёд, опускается на колено. Звучат команды.
Целься!
Огонь!
Ряды солдат окутываются дымом, аркебузы дружно выплёвывают огонь и смерть. Ровный строй жёлтых камзолов ломается, на землю валятся раненые и убитые; в рядах противника движение – на смену погибшим спешат солдаты из резерва, подбирают ружья. Миг – и уже жёлтый строй окутывается клубами дыма, и уже коричневые камзолы спешат на смену павшим товарищам.
Шаг. Всё ближе.
Держать строй!
Сплошной ряд камзолов. С тридцати шагов трудно промазать в такую мишень. С пятнадцати – практически невозможно.
Стрелять. В упор. Глядя в ненавидящие, озверевшие глаза, прямо в чёрное око аркебузы. Стрелять в глаза собственной смерти. Целься! Огонь!
Падают люди...
Шаг, выстрел. Шаг, выстрел. Шаг...
Рукопашная.
Наконец-то.
...Латники прошибают конскими телами левый фланг желтых камзолов, опрокидывают пехоту. Иглы палашей окрашиваются алым. Вперёд!
Камзолы бегут. Латники догоняют и рубят; под копытами лошадей трещат дешевые пики и дорогие аркебузы. Валятся тела. Крики. Стоны. Вопли.
Во главе конного строя мчится на чёрном жеребце юноша в белой рубахе. Ветер рвёт кружева, треплет непослушные русые кудри. В глазах горит бешеный огонь. В руке юноша сжимает лёгкую шпагу с узорчатым эфесом, с длинным прямым клинком, витой шнур – синий с золотом – запачкан кровью.
На пути конного вала встаёт, ощерившись пиками, желтокамзольный строй...
Против лошадей, пику -- опустить!
Пики.
- Ждать, - голос подобен океану -- спокоен и глубок, за спиной -- полсотни латников личной охраны герцога, пистолеты заряжены, замки заведены…
Ждать.
На гребнях рокантонов полыхает солнце… стекает по металлу, плещет в глаза…
…Глупый мальчишка… Достаточно видеть спину герцога… даже не лицо… лица не видно -- спина, она очень старается не дать слабины, стать камнем… Что будет, если герцог внезапно повернётся и взглянет в глаза верному лейтенанту? Потерянно и жалко… конечно, будет гнев… но тоже -- потерянный и жалкий. Трогель, скажет герцог… Трогель… И тогда ничего не останется, как взять стоящих за спиной…
Солнце. Пыльный беззвучный пейзаж перед глазами… кони, люди…
Говорят, батистовая рубаха совершенно не держит удар -- ни палашом, ни пикой…
Ни пулей.
Якоб Трогель
швейцарец, лейтенант,
командир личной охраны герцога Орсини
Я не люблю опаздывать.
- Трогель, - сказал герцог, синий камзол потемнел между лопатками, - Трогель...
Обернись, мысленно попросил я, пожалуйста, Джерардо... чтобы в твоих глазах я увидел гнев, ярость, безумие... что угодно! Кроме надлома, звучащего в голосе.
Джерардо!
Пятно пота на синей спине...
- Марш! - скомандовал я, стервенея. Конь почувствовал мое настроение, рывком выметнулся вперед...
- Я сам поведу, - внезапно сказал герцог, поднял руку в коричневой охотничьей перчатке. Я натянул повод, останавливая жеребца...
- Сам.
Он не обернулся.
...Второй день у меня левый глаз мокрый, а люди думают, что лейтенант Трогель плачет. Контузия, будь она проклята! Левое ухо до сих пор не слышит, в глазах время от времени темнеет -- чертов пушкарь! -- ядро превратило в кровавые брызги гнедого... Меня же словно великанская рука взяла за шкирку, вынула из седла и от души шмякнула в землю. Щека дергается...
Голова болит.
Лейтенант плачет.
...- Ты пришел утешать меня. Не правда ли, Якоб?
Сильная женщина. Дочь графа ди Попони, стройная черноволосая красавица с карими глазами -- Анжелика Орсини, герцогиня... Мать Антонио, глупого и мертвого мальчишки. Как холодно бывает в этих дворцах...
В штольне -- и то теплее.
- Знаю, ты хочешь мне помочь...
- Да, - сказал я, чувствуя себя колодой для рубки дров... Громоздкой и упрямой, как только может быть упрям итальянский дуб.
- Ты хорошо умеешь утешать, Якоб... Только утешения эти -- мужские. Понимаешь?
Скажи: понимаю. Скажи: мне жаль. Антонио был хорошим парнем, мы все его любили... Скажи: нам будет не хватать его... Скажи...
- Нет.
Она судорожно вздохнула.
- Ты честен, лейтенант, - сказала медленно. - Только мужчина может быть так жестоко честен. Молчи! Сейчас ты скажешь, что Тони стал бы хорошим герцогом, настоящим мужчиной, воином, которым гордился бы род. Молчи! Пусть это правда -- все равно молчи. Будущее умерло, скажешь ты. Это большая потеря, кивнет капитан Умбарто, его поддержит Джованни Боргези, того -- Сколло делла Фьорца... Будущее -- умерло. Мужчины! Вы не понимаете, почему мы плачем...
Матерям плевать на то, кем могут стать их сыновья -- полководцами, герцогами, наемниками... не отворачивай глаз, лейтенант! Нам -- плевать. Потому что не свое будущее мы в вас любим -- мы любим вас. Глупых, тщеславных мальчишек, хвастливых и наивных... Вас самих, какие вы есть. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки... Мальчишки, которые никогда не вырастут. Я помню, Якоб, как Тони плакал над задохнувшимся щенком. Помню тепло, когда он прижимался к моим коленям. Помню, какие у него были глаза, когда он улыбался и когда злился. Я -- помню. Этого достаточно. Иди, Якоб, и отдай свои утешения тому, кому они нужнее... Иди к Джиро. А мы с твоей матерью поплачем. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки... Вы украли наши сердца...
...Я поклонился тогда. Поклонился и -- вышел прочь.
Мои утешения... к дьяволу их и меня вместе с ними!
Дурак.
...- Вот ты где, Якоб.
Я поднял взгляд, уже узнавая по голосу -- бархатному, с характерным выговором -- окликнувшего меня. Невысокий, в темной ризе, лицо -- роспись шрамов по грубо выделанной коже, голубые глаза... в руках псалтырь.
Отец Игнатий, испанец.
- Святой отец, - склонил голову я, - благословите недостойное чадо свое...
- Заткнись.
Я утратил дар речи.
- Что?! - когда обрел.
- Заткнись, - повторил святой отец ласково. - Ты не любишь меня, Якоб, и не боишься это показать. Понимаю и уважаю. Сам когда-то был солдатом... Но ерничанья -- не потерплю. Встать!
Я не успел сообразить, как оказался на ногах.
- Прими благословение, сын мой, - голос веял теплотой. Отец Игнатий поднял руку со сложенными перстами... Я посмотрел на него сверху вниз, мысленно примеряя на себя осанку святого отца... Да, он мог быть солдатом -- пока ноги были одинаковой длины. Впрочем...
- Голову ниже, осел! - зло шепнул падре. Я поспешно склонился, пряча улыбку.
- Паск вобискум, сын мой!
Дохнуло благостью.
...Так я познакомился с отцом Игнатием. С настоящим отцом Игнатием -- не с той личиной, что видел в церкви по воскресеньям... Не скажу, что стал больше любить его -- зато начал уважать.
С того дня падре зовет меня "хорошим человеком". Насмешка? Заблуждение? Просто слова? А может, я действительно хороший человек -- о чем сам никогда не догадывался? Знаю, я хороший солдат. Не самый лучший, но -- хороший. Но какой я человек? Как оценить себя? Зная за собой и зависть, и ненависть, и гнусные помыслы... Что помыслы?
Когда я убивал, насиловал и грабил, когда поджаривал Лукко пятки -- он так любил свое золото, смешной старый чудак... Разве то были -- помыслы?!
Дела.
...Я так долго шел в ад, что разучился мечтать о рае.
- Хороший человек Якоб, - сказал святой отец, - Я искал тебя.
- Зачем?
- Чтобы напомнить о долге.
- Перед Господом? - я криво усмехнулся. - Господь забрал сына у моего дру... моего герцога. Что ж. Я знаю: господь справедлив -- и не ропщу, пусть даже Джерардо теряет разум... Я больше не вижу в его глазах воли... Сильные не гнутся -- они ломаются.
- Ты много на себя берешь, швейцарец. Говорить о боге -- не твоя забота.
- Я -- не ропщу.
- Герцог ропщет, - просто сказал Игнатий. - Иди к нему.
Джерардо!
- Вытащи его, швейцарец... Не дай сломаться. Ты можешь, я знаю. Меня он не станет даже слушать, я для него -- посланец Того, кто отнял сына... Иди, черт тебя подери! - крикнул он мне в лицо. Потом помолчал, закончил тихо и строго: - Это -- твой долг. Не заставляй меня разочаровываться в тебе...
И я пошел. Не потому, что я хороший человек... Потому что я -- хороший солдат. А солдату положено выполнять приказы.
...- Оставьте меня в покое.
Здесь странное эхо: в покое, кое, кое... упокое... Стены из пористого камня, местами -- гобелены, свет падает через узкие оконца под потолком. Теплый свет, золотистый... а мрачно -- как в могиле.
Кое, кое... упокое...
Не хотел бы я здесь ночевать.
Джерардо!
...Сумерки, холодные альпийские сумерки... Снег. Качается на ветру фонарь, освещая вход в штольню; на свет вытащена бадья, в ней -- две кирки и груда камня. На растоптанном до черноты снегу переминаются четверо -- рослые, но странно сутулые -- словно под открытым небом им уже неуютно...
- Еле успели, чтоб ее...
- Еще бы чуть-чуть.
- Голова тяжелая, братцы... И не пил даже!
Смеются. Слегка нервно, как смеются избежавшие верной смерти -- веселье в долг, сами не верим... Чудо!
На дне клетки, которую держит младший из них -- почти мальчишка, но рослый и широкоплечий -- лежит канарейка. Маленькая желтая канарейка...
Кажется, что птица спит.
...- Оставь меня в покое, Якоб, - устало сказал герцог. - Пожалуйста. Иди куда-нибудь... к дьяволу, к богу... к этому сладкоречивому испанцу... как его?
- Игнатий Родригес.
- Дурацкое варварское имя!
- Он направил меня к вам, мой синьор.
- Чрево христово, Якоб! Направил тебя? Зачем? Поговорить о боге?!
- Не думаю, мой синьор, - сказал я. - Я плохо в этом разбираюсь. Много хуже, чем в богохульстве...
Кинжал оказался у моего горла раньше, чем я успел вдохнуть.
- Ты много на себя берешь, швейцарец, - проскрипел герцог. - Ты много на себя...
- Да.
- Что -- да?! - заорал герцог. - Сын шлюхи! Что ты хочешь сказать этим чертовым "да"?!
- Да, я много на себя беру, - сказал спокойно. - Твою жизнь, Джерардо... Когда я закрыл тебя своим телом -- я много на себя взял. Когда латники Бентивольи смяли наш эскадрон и твой конь упал -- я взял на себя еще больше... Ты долго не мог простить мне этого.
- Но простил!
- Прости еще раз. Я позволил твоему сыну умереть. Я не понимал, что твой сын и есть твоя жизнь. Я -- не понимал.
- А если бы понимал? Что тогда?!
- Перекинул бы мальчишку поперек седла и -- в галоп.
- Ты никогда не получил бы прощения, - невесело оскалился герцог. - Он был очень горд, мой Тони... очень горд. И став герцогом, он...
- Я знаю.
- Но ты сделал бы это?
- Да.
Герцог молчал. Смотрел на меня и молчал.
- Другому я перерезал бы за такие слова глотку, - сказал он наконец, - Но ты... ведь ты не лжешь мне, Якоб? Нет?
- Клянусь.
Кинжал вернулся в ножны.
- Честью наемника?
- Честью мужчины, - сказал я. - Джерардо... я знаю, как ты любил Тони...
- Мой сын...
- Твой сын мертв! - отрезал я. Герцог отшатнулся. Я сделал шаг вперед, ухватил Джерардо за плечи, встряхнул. Сказал мягко, глядя в глаза: - Мне жаль. Из него получился бы отличный солдат.
Лицо герцога исказилось.
- Будь ты проклят, швейцарец... Будь. Ты. Проклят.
...Ты хорошо умеешь утешать, Якоб. Настолько хорошо, что сам себе начинаешь верить. Ты ведь не плачешь, лейтенант? Мокрые глаза -- всего лишь чугунное ядро, разбросавшее гнедого по сторонам света... Всего лишь темень в глазах, падение и -- раскаленный клин в голове. Обычная контузия. Со всеми бывает. Ведь так, Якоб?!
Ведь так?
Щека дергается...
Голова болит.
Лейтенант плачет.