Всё началось с того, что я дал ей прикурить. В прямом смысле - поднёс горящую спичку в гнезде из ладоней.
- Спасибо, - сказала она.
- На здоровье, - неоригинально ответил я.
Осень уже заканчивалась, и листья не шуршали, а мокро прилипали к подошве. Как в бане. Только холодно. Какая уж тут романтика.
Я дал ей прикурить. А она мне. В переносном теперь уже смысле. Есть какая – то загадка в факте предложения огня. Некоторые с готовностью наклоняются к твоей спичке. Другие со словами «У меня есть» достают зажигалку. Разговор не прерывается – ничего особенного не произошло. В то же время я подозреваю, что на некоторые неуловимые вещи это влияет. Ведь огонь – это больше, чем копеечные спички, всё гораздо сложнее. Предложение огня – это доверие. Это знак к продолжению контакта, надежда на большее.
Она позвонила.
- Привет, это Наташа. Можно я зайду?
- Приходи.
Я, как мог, навёл порядок в безнадёжно – непривлекательной квартире, включил и выключил телевизор, смыл с раковины волоски, оставшиеся после бритья ( я где – то читал, что 90% женщин жутко психует как раз из – за этих несчастных волосков). Через 20 минут она появилась – «Они сошлися (…) лёд и пламень»
- Может, выпьем чего – нибудь?
- Давай.
Я сбегал к Жлобсонам ,в соседнюю пятиэтажку, занять денег. Купил бутылку водки и тоник. Интересный момент – тоник (т.е. какой – никакой шарм) я предпочёл банальной селёдке.Мы много разговаривали и странно – мало смеялись. Обычно мы только и делали, что хохотали. Я тогда думал, что мы диаметрально противоположные люди ( лёд и пламень!). Постоянным смехом она как бы двигала неприятности за границы собственного восприятия. Я же предпочитал смаковать их и наслаждался торжеством непобедимой трагедии. Тем не менее, её смех меня не раздражал, мне было интересно. Я ступал на незнакомую территорию. Я начинал жить по другим правилам.
Когда я выключил свет, и мы легли спать, она недовольно спросила: «Ну что, сегодня что – нибудь будет или нет?». «Что – нибудь» было.
- Я даже не ожидала от тебя такой прыти. Тихий, интеллигентный мальчик…- польстила, надеясь в будущем на большее.
Как потом выяснилось, я привлекал её, прежде всего, как сексуальный объект. Для меня это было новостью. Разглядеть во мне сексуальную привлекательность тогда составляло определённую сложность. Как мне казалось, я мог заинтересовать своей наигранной странностью, умом, в конце концов, но никак не мужской статью. И тем не менее.
- Мне с тобой так спокойно…- зря она это сказала. Фраза, зовущая к продолжению. И ещё какому…
Наши отношения были далёкими от естественных. Я много пил, потому – что не мог писать. И был абсолютно неспособен писать, потому – что много пил. Я бесконечно, и с самыми разными людьми, разглагольствовал об искусстве, иждевенствовал за счёт родителей, имел много долгов, и серьёзно намеревался лет через пять – шесть умереть.
Она всего этого пугалась, тем более, что я не на шутку влюбился и истерично требовал её любви к моей персоне. Колотил кулаками мебель по поводу и без повода, смотрел диким взглядом. Кончилось тем, что я её потерял.
- Лучше я буду совсем одна, чем с тобой.
Это была самая трудная весна в моей жизни. Тогда я потерял всю уверенность в своём могуществе, всё уважение к себе, всю гордость, до капли. Я окончательно забросил свои литературные опыты. Стал ещё более мрачным и резким. Ждал, ждал, ждал… Встречая её просил о чём – то. Даже плакал. Пил и один и в компании друзей, которые не совсем понимали моё отчаянье. Ушёл с работы, справоцировав конфликт с начальством.
Как – то утром позвонила мать.
- Как дела?
- Всё нормально, я влюбился…
Маме было интересно, что происходит в моей жизни, она сдерживала своё любопытство, но всё же каждый раз пыталась разузнать побольше.
- Ну ты хоть расскажи, что за девочка, что у вас за отношения…
- Мама, ты чересчур много сериалов смотришь. Ничего особенного не происходит!
- Что ж ты так – то, я просто спросила…
Я почувствовал, что обидел её, но так и не извинился. Прости меня мама, кто же знал, что из меня получится такой бессердечный сын. Кто виноват? Что делать? Вот и я спрашиваю, что делать?
Я бродил по городским окраинам, распугивая случайных встречных. Разучил, как мантру, фразу «Того Ребёнка, что я любил, больше нет». Попадая в ритм моих шагов эти слова погружали меня в небытие, в самом прямом смысле этого слова. Я наблюдал за своей тенью, она казалась мне реальнее всего окружающего.
«Прикрой глаза. Солнце не слепит, но тебе не нужна полная панорама происходящего вокруг. Ты становишься своей тенью – смотри, как она плавно гладит землю, ты так же невесом и совершенно - пластичен. Лениво следи за ней. Людей вокруг не существует. Только ты и твоя тень, неторопливо ползущая впереди. Ты никуда не спешишь – в Вечном Городе торопятся только рабы. Ты же независим ни от чего. Ты – бог, обходящий свои владения со своим тёмным адьютантом. Всё, что ты видишь : картины, меняющие положение – только видимость движения, иллюзия жизни. Живым можешь быть только ты. Ничто не нарушит твой покой. Пусть убивают ребёнка – ты пройдёшь мимо. Ты сам устанавливаешь цену своей невозмутимости. Всё попадающееся тебе навстречу, уступает тебе дорогу. Мир вокруг – порождение твоих подошв. Хвала священным пяткам.
Иди.
С тобой уже ничего не может случиться.»
Именно в это время я переехал, и никто, кроме нескольких близких друзей не знал, где я живу. После полуночи я возвращался в тёмную квартиру, садился в кресло и открывал очередную бутылку пива. Света из прихожей было достаточно, чтобы не испытывать страха. Я стремился к тотальному одиночеству, и я его получил. Но, погружаясь в него, я начал понимать, что перестаю существовать.
Она пришла поздним вечером, именно тогда, когда я уже ничего не ждал. Так всегда бывает. У Агутина даже песня про это есть : «Ты вернёшься когда – нибудь снова (пауза) ко мне…». Что означает эта чёртова пауза? Может быть, вопросительный знак? «Ко мне?» Чушь. Всего лишь необходимый ритмический приём.
- Хочешь чаю? – я разыгрывал оскорблённую злость.
- Я посижу у тебя?
- Конечно, - вырвалось.
Мы немного поболтали о работе, о том, о сём. Тщательно избегая нашей скользкой темы. Потом я пошёл её провожать. Она жила в одинокой, хотя и двухкомнатной, квартире на первом этаже. Верный своей вновь обретённой гордости, я попрощался, чмокнул её в щёку, и пошёл, проклиная эту чёртову гордость, домой.
Через полчаса она пришла опять.
- Я знал, что ты вернёшься, - соврал я. «Как вас зовут? Надежда? Вы умрёте последней…» Мы тут же легли спать.
- Это же ни к чему меня не обязывает, правда? – сказала она. Подходящие слова для возвращения, нечего сказать.
Утром мы проснулись счастливые (я, во всяком случае) и голодные. Кое – как позавтракали, провалялись на диване до обеда. В той квартире был замечательно – красный, скрипучий диван. Потом она начала собираться, у неё – дела, работа, друзья. У меня – красный диван, Сэлинджер, и иногороднее радио со смешным названием «Афонтово».
- Ты придёшь вечером? – должен был ненавязчиво и равнодушно спросить я, но спросил быстро и напряжённо.
- Да, - короткий ответ.
Так мы и жили. По большому счёту, не тужили. Утром к нам в гости приходило солнце – я жил на восточной стороне дома. Днём она уходила, а я садился ждать. Пытался что – то писать – получалась ерунда. Я ждал, и мог сосредоточиться только на этом. Поздно вечером она возвращалась, иногда навеселе. Я тоже времени не терял – с алкоголем ждать было легче. Ночью происходило счастье.
Однажды она вышла на балкон, голышом в августовскую ночь. А я в тёмной тишине задремал. Она меня ждала, там, под звёздами, а я сопел, свесив достоинство набок. Никогда себе этого не прощу. Мы создавали собственный мир. В нём было не так много предметов, но он нам нравился.
- За пределами этой квартиры может быть и есть родители, друзья, проблемы, дела… Но здесь только мы с тобой… и ночь.
Она соглашалась.
Как – то она принесла банку с салатом из морской капусты. Гадость страшная, даже с майонезом. Но очень полезная, если верить научно – популярной литературе. Много йода. Полезно для щитовидной железы (меньше всего на свете меня тогда беспокоило состояние моей щитовидки). Но из её рук я готов был есть даже гвозди. Некоторым организмам требуется много железа, моему бы тоже не помешало, может, стал бы твёрже и принципиальней (что может быть принципиальней гвоздей).
Один из моих старых друзей работал под «нашими» окнами в качестве рекламного агента. Тёрся среди автомобилистов, собиравшихся перед легавкой с целью постановки своего транспорта на учёт, и уговаривал их обращаться в нужную контору за не менее нужными документами. Он много пил (довольно часто мы пили вместе) и, может быть, именно поэтому его желудок часто давал слабину. За канализационной помощью он обращался ко мне. Обычно это происходило ранним утром, когда мы совершали очередной утренний подвиг, и появление похмельного и страждущего облегчения Коляна нас страшно раздражало. Но мы терпели. Несмотря даже на то, что работать ему было скучно, и он норовил подольше задержаться у нас, чтобы поболтать о чём – нибудь помимо автомобильных проблем.
На день рождения я подарил ей серебряную цепочку с католическим крестиком. Положил на подушку, рядом с её головой, пока она спала.
- Спасибо, - грустные, нерешительные глаза, стоит в дверном проёме в моей синей рубахе до колен.
На праздник по этому поводу она меня не пригласила.
Август заканчивался, пахло осенью и ненадёжностью. Она всё чаще пропадала, я ночевал один. Постоянно выбегал на балкон, высматривая знакомую фигуру среди прохожих. Когда становилось совсем темно, слушал, не едет ли лифт, прижав ухо к входной двери. Лифт не ехал, а если и ехал, то не на мой этаж. В холодильнике портились остатки салата из морской капусты.
Через несколько дней я наведался к ней сам. В ту самую одинокую, хотя и двухкомнатную, квартиру на первом этаже. Она сидела в окружении наших общих знакомых, для которых что – то общее между нами было неожиданностью.
- Ты меня бросила? – наигранно – наивно, когда мы оказались вдвоём на остановке.
- Лучше я буду совсем одна, чем с тобой, - два смертных приговора за полгода – это чересчур даже для меня. Я изо всех сил ударил ногой по железной, вмонтированной в асфальт урне, и, словно, протрезвев, ушёл. Что я ещё мог сделать?
Представьте себе, что вы подобрали в подъезде котёнка… Нет… Представьте, что вы – бездомный котёнок, и вас подобрали в подъезде… Опять не то… Я слабо представляю, что чувствует человек, которому ампутировали ногу, но мне кажется, что я пережил что – то подобное, хотя я прекрасно понимаю, что это не более, чем избитая фигура речи.
Я задыхался без неё. Я потерял весь смысл моей изменённой жизни. Поэзия на бумаге больше ничего для меня не значила. Я понял, что такое реальная поэзия, поэзия жизненного присутствия. Я начал осознавать с какой болью создаётся индивидуальный миф. Миф, который оправдывает существование изначально раненого, но временно анестезированного человека. Развитое воображение, способность придумывать, создавать образы – это игра. Игра, от которой за версту несёт консервантами. Как от того салата. Важнее, нужнее, честнее не мучить бумагу или компьютер (тем более, компьютер) плодами своего таланта, а экспериментировать с самой жизнью. И результатами этого, иногда жестокого и страшного эксперимента менять окружающих тебя людей. Разве не в этом суть поэзии – настоящей поэзии?
Через несколько недель я вернулся на работу. Оскорблённый моим коварством начальник позволил мне трудиться только в ночное время. Как раз это меня обрадовало. Днём я спал, ночью работал. Была уже глубокая зима, и дневного света я практически не видел. Не было времени думать. Не было возможности бездельничать, что, в принципе, то же, что и думать. Занятость – великое благо для людей, перескочивших экватор собственной жизни. Нет времени рефлексировать о том, что было. Легко отгоняются мысли о том, что будет. Встал – поел – на работу – домой – поел – спать – встал – поел… Тупая радость взрослой жизни.
Моя отвергнутая любовь закономерно превратилась в ненависть, которую бесполезно отвергать. Перед ненавистью можно только преклоняться. Что я и делал, заставляя всех окружающих следовать моему примеру.
Меня выводило из себя любое упоминание о ней – макушка начинала греться, и я старался куда – нибудь уйти, чтобы не показывать свою стыдную уязвимость.
Как – то меня пригласили на попойку в честь дня рождения одной из сотрудниц. Тёмный бар в подвале гостиницы мне не нравился уже заочно, но я всё – таки приехал. Она тоже была там. После некоторых возлияний я подсел к ней поближе.
- Надо поговорить. Я устал тебя ненавидеть. Давай уедем и просто трахнемся. Ничего не надо, не надо меня любить, не надо ничего объяснять. Просто секс и всё.
Она неожиданно легко согласилась.
Мы приехали в мою квартиру, которая была полной противоположностью той, где мы когда – то создавали свой мир. Окна выходили на запад, вместо дивана стояла железная, полутораспальная кровать, над которой, на обоях, красовались слова великого Хуана де Ла Круса : «Любить – это не значит духовно сопереживать сердцу другого. Любовь – это нагота и жертвенность».
Утром мы проснулись счастливые (я, во всяком случае) и голодные. Она сладко потянулась, я сварил пельменей. Наши отношения вновь вернулись на прежние позиции. Как будто и не было этих шести месяцев. Я понимал, что происходит что – то странное, но ничего не хотел менять. Я больше не хотел возвращаться к самому себе. Собственно, я не хотел этого уже после самого первого из наших расставаний.
Но кое – что всё – таки изменилось. Она собиралась уезжать. Надолго и далеко. И все наши беседы были посвящены именно этому. Я был для неё перевалочной базой и радовался хотя бы этому. Она тяжело прощалась с прежней жизнью, о расставании со мной речь не шла – это было легко. Даже секс её больше не интересовал.
Я продолжал пить. В то же время работал и ждал её вечерами. Через какое – то время она опять стала приходить всё реже и реже.
23 февраля на железнодорожном вокзале я провожал её и не больше верил больше ни во что. В определённый момент, отведя её в сторону от прочих провожающих, я обнял самого дорогого для меня человека, кроме меня самого. Снизу вверх на меня смотрели детские, голубые глаза, наивные и, похоже, не понимающие всю серьёзность происходящего.
- Пообещай мне в первую очередь думать только о себе. Ни о ком другом, ни обо мне, только о себе.
- Хорошо.
Я ушёл не оглядываясь. Всё – таки Орфей оказался слабее.
В офисе в этот день пьянствовали по поводу главного мужского праздника – Дня Защитника Отечества. Только она могла уехать из страны именно в этот день. Я остался оборонять Отчизну за двоих. Чёрт бы её побрал! Отчизну…