Предисловие героя
Искренне надеясь на благоприятное впечатление, которое оставит вам рассказ автора о моей жизни, хочу я все-таки предостеречь вас касательно тех, может быть, сюрпризов, что преподнесет вам сие повествование. Первым из них для вас окажется неумение мое молчать, и постоянное желание перебивать автора. Грешно вам пенять на это - кто из вас, в приятной компании, слушая знакомый уже анекдот из уст приятеля, не возжелает остановить его, чтобы продолжить самому? Ибо каждому из нас кажется, что никто в мире не сделает лучше него то, что он хотел бы сделать. Второй же казус истории этой заключается в том, что изредка речь будет представлять собой то стилизацию (удачную, нет ли - судить вам) монологов веселого плутовского романа средних веков, а то и рассудительные слова вашего современника. Немудрено: ведь, как договаривались мы с автором, эта краткая повесть представит собой попытку возрождения плутовского романа, ныне почти забытого, незаслуженно - отмечу. А вот герой ее - я, то есть, человек, живший в 20-м веке, и, следовательно, выражавшийся как вы.
Что же касается моральной стороны повествования, то я не склонен драматизировать судьбу свою, подобно автору. Чувство грехопадения незнакомо теперь людям, а право - зря, ведь только оно придает волнующую остроту бытию. Только в воображении автора я сумел чего-то достичь, а потом - потерял. На самом же деле большинство событий, описанных здесь, не происходили. На то она и сага. Неужто вы думаете, будто Нибелунги существовали на самом деле? Однако теперь, по прошествии тысячи с лишним лет, на основании лишь саги о них, мы рассуждаем об их поступках и анализируем действия так, как будто они взаправду жили. Темпы же нынешней жизни требуют от нас сокращать промежуток времени, в течение которого мы можем поверить во всяческие небылицы. И теперь, чтобы уверовать в явную глупость, нам необходимо не полторы тысячи лет, а всего минуту - после того, как услышим ее из уст телевизионного Гомера, ослепленного софитами. Итак, может быть, ложь и правда здесь и смешались, но отнеситесь к рассказу доверительно - как к получасовой информационной передаче на вашем любимом телеканале.
А теперь - до встречи. И помните, что нынешнее время вынуждает нас относится ко всему легко, но не насмешливо.
Предшествие первой главы
Пройдоха, идущий по городу
В белом свитере, где нити - кружева его злоключений
Идет, не унывая, радостно плачет под напором ветра
Силящимся забраться под изнанку век Пройдохи
Этот холодный ветер издавна дружен с городом
Но чем-то ему не нравится маленький веселый человек
В белом свитере, где воротник - кольцо нелепой судьбы
Ветер думает - заберусь-ка я под изнанку его век
Пощекочу нежную гладь глазного яблока, выжму слезы
Но маленький человек в белом свитере смеется
Полагая, что его слезы не имеют отношения к нему самому
Как ветер - к городу, куда врывается каждый ноябрь
Пройдоха обнимает себя как лучшего друга
Ступает на мост, вспоминая анекдоты
Байки, истории, рассказы - шелуху для ума
Вовсе не для того, чтобы забыть о холоде
Эта шелуха сокращает ему путь, осыпав его
Развлекает ум - вовсе не самый глубокий
Пройдоха идет, потому что хочет занять себя
У него нет багажа в виде прав человека, уважения к слабым
Нет комплекса перед черным потому, что он - белый
Как свитер, где нити - линии судеб людей
Они сплели для Пройдохи кокон, где он живет -
Теплую одежду круга друзей и знакомых, любимых женщин
Детских кошмаров, рабочих взаимоотношений и карьеры
Головокружительной, как взгляд в небо утром с перепоя
Пройдоха идет по мосту, пытаясь попасть в резонанс этой странной
Махины, разлегшейся на восемнадцати бетонных опорах
Улыбаясь, Пройдоха останавливается посреди моста
Он говорит - прощай, издыхающий кит городского строения
Я тут отойду на минутку, чтобы родиться
Глава первая
Дон, господин, и сеньор Пройдоха был рожден весною 1980 года в городе Кишиневе. Служащая родильного дома (который, по правде говоря, следовало испепелить взрывом ядерной бомбы за секунду до рождения этого злодея) принимая младенца, все никак не могла на него налюбоваться. Бойкий же мальчуган, увидав белый свет и золотой крестик на груди доброй женщины, ходившей тайком в церковь, первым делом потянулся к этому украшению.
- Видите, как малютка тянется к кресту! - воскликнула она, на что получила довольно сухой ответ матери Пройдохи, так и не узнавшей, кто отец ее седьмого по счету ребенка:
- Скорее, к металлу, из которого он отлит.
Повивальная же сестра, нимало не смутившись столь холодным тоном, возрадовалась тому, что на белом свете стало одной Божьей душой больше. А мальчик, наконец, закричал и пустил пузыри, проявив, таким образом, свою подлинную младенческую сущность. А ветер - ровесник земли, все так же лениво гладил грязные стекла роддома, потому что видал на своем веку немало таких пройдох. Младенец же, плотно поужинав, накрепко заснул, словно предчувствуя, что госпожа бессонница не раз потревожит его в дальнейшем.
Пробыв в роддоме три дня, и навсегда возненавидев грибы (поскольку густой грибной запах исходил от плесени, покрывшей стены этого недостойного здания) наш младенец был доставлен в дом своей бабушки, почтенной уроженки славной страны Украины. Не будем подробно рассказывать вам о младенчестве Пройдохи, ведь не это цель нашего рассказа. Остановимся лишь на несколько минут, чтобы пристально рассмотреть личность бабки героя, оказавшей на формирование его сознания огромное влияние.
Росту она была невысокого, и толщина ее достопочтенной фигуры вечно спорила с длиной. Опрятность не входила в число добродетелей старушки, и в борщах, коими она потчевала внучка, редкие кусочки свеклы отчаянно пытались выпутаться из седых волос и кошачьей шерсти. Подать к столу блюдо, ухватив его со сковородки пальцами, прежде вымазанными половой тряпкой, для нее было делом столь же обычным, как для нас - почистить зубы утром. Надобно вам сказать, что по утрам почтенная особа проводила рейд, в ходе которого тщательно проверяла содержимое своих многочисленных шкафов и узелков, со спрятанными в них богатствами. К числу последних относились - шуба из меха неизвестного доселе науке животного, лысая, как обладательница сего драгоценного предмета, бусы из поддельных камней, нестерпимо блиставших на солнце, графинчик с вишневой водкой (постоянно опустошавшийся и пополнявшийся), а также пачка папирос «Дружок», пожелтевших от времени.
Небрежно бросая на стол то пережаренную яичницу, похороненную под грудой протухшей капусты, то тарелку нестерпимо жирного супа, старушка имела обыкновение поучать мальца. Вот что она говорила:
- Ты, малец, не морщись, да под себя греби. Ишь, капусту разбрасывает, интеллихент поганый. Греби, греби, да под себя, тебе говорю. Если так жить будешь, как бабка учит, не раз меня добрым словом вспомнишь.
А младенец хохотал и брезгливо отбрасывал неудобоваримую пищу.
Старушка же, нимало не смутившись, продолжала бубнить в нос, весьма высоко вздернутый, с целью, несомненно, уклониться от зловония, исходящего от сального фартука этой почтенной особы:
- Если кто тебя, недоумка, надоумит жить честно, да по правилам, так ты ко мне сразу подойди, чтоб я из тебя дурь эту поварешкой вышибла, перенадоумила то есть. Да не смейся, зубы миру не кажи - моя речь она и есть самая правильная. Как говорят? Живая. Она так и пещрит, в смысле, пестревает, разными выкрутасами да вывертами народного говора. А от него вся речь-то и пошла, кою нынче умники в институтах - проститутах запутали, выхолостили, да такого наворотили, что давка у Вавилонянской башни по сравнению с этим ничто. Ну, и толку от слов мало. Поэтому отдадим тебя на вантузных дел мастера учиться. Куда лучше чужие унитазы от дерьма чистить, чем свою голову разным дерьмом забивать. Верно бабка тебе говорит?
Младенец плескал в сковородки чай, и старуха била его по рукам.
Но он все хохотал.
- Помнится, - начала вспоминать старушка, - еще в позапрошлом веке, когда я девицей была ого-го, объявился у меня воздыхатель. Городской, в лакированных ботинках и тросточкой. Пенсну носил на носну, да на носу то бишь. Папаша покойный того страсть как не любил. До того страсть, что полдня, как завидит, с вилами гоняется. Тогда подкрался франт мой к дому вечером и говорит:
- Прекрасная Далила, - так он меня называл, видно, в книге вычитал какой вредной? - прекрасная моя, а не хотите ли вы замуж за меня выйти?
- Отчего ж, - говорю, - не выйти. Да только папаня согласия своего хозяйского не даст.
Тут он про Едипа что-то сказал, да я ему так и сказала - еди ты с едипом, да подальше, а коль скоро замуж меня хошь, так выражайся по людски. В общем, пришел он на следующий день, когда петухи еще зорьки не пели, и аккуратненько так, говорит папаше:
- Не желаете ль вы, уважаемый, за меня отдать свою драгоценную и мою ненаглядную дочурку?
На что папаня добрый был, выпивши, и отвечает:
- Отчего ж, если намерения у тебя сурьезные, а не таки, каки раньше мне казались?
Сговорились они, и порешили свадьбу к зиме сыграть. Да ты, небось выверта ждешь, иль выкрутаса какого? Чтоб как в тех поганых кинах, что ты сутками напролет по телевизору смотришь, увлекатно было? Не дождешься, сосунок! А суть истории моей такова. Франт тот твой дед был, и потому ты как олух царя небесного выражаешься, что это кровь его дурацкая в тебе играет. А нашей крови, верной, в тебе нетути. Ирод!
- От той грамотности в роду нашем никому покоя не было. Матушка твоя разлюбезная, что с хахалем нынешним подалась куда-то, тож шибко умной себя почитала. Когда в роддоме вас еще держали, - и, право слово, лучше б там и оставили, - надумали тебе имя дать. Что ж - оно дело такое, без имени никак нельзя. Да только людским оно должно быть, а не так, как нынче у нас, в Молдавии, любят детей обзывать. Октавиан, Лючифер, Антоний, Венера, Вассилиандар… Тьфу! А детям их каково будет?! Вассилиандарович… Без литры не скажешь! Так и тебя окрестить хотели именем нечеловеческим. Да бабка вовремя вмешалась, за что ты благодарить ее по гроб должен, у которого я еще, даст бог, всплакну. Чего мудрить - Пройдоха оно и есть для тебя самое подходящее имя. Ешь, давай, чего скалишься?!
Но младенец смеялся.