Анатолий Лернер.
День приезда, день отъезда - один день.
День первый.
Уехал муж в командировку, а жена села у окошка, двери на засов заперла и - давай соседкам про родного рассказывать. Он-де, у нее такой хороший, такой пригожий, такой работящий, не пьющий не курящий. А соседки, язви их душу, соглашаются. Жена и так и эдак мужа своего расхваливает, а соседки все из окошек кивают и поддакивают. Ну ладно...
Закрыла жена окошко. А и вправду, чего на дурных да похотливых до чужих мужиков баб зря зеньки пялить? Сидит одна, кручинится. Муж только за порог, а у нее уже мысли разные. Куда от них денешься?
Пробовала жена худеть как-то. День не ела, другой терпела. А на третий день уже есть и не хотелось вовсе. Только водичку по чуть-чуть попивала. Неделю без еды осилила.
Как-то случилось что и без воздуха могла обходиться. Они с подругой на спор в речке Самаре под водой сидели. Минуты две нисколечко не дыша просидела. А вот, без мыслей чтобы, - ни секунды не осилила.
А мысли-то все больше невеселые, все об муженьке, да об соседках бесстыжих. Словом, почувствовала себя жена брошенной. Ну да ладно.
Жена, чтобы мыслей ход изменить и течение, вот чего удумала. Села она перед зеркалом, лицо подправила, прыснула на себя что-то очень возбуждающее, в смысле приманки для мужеского полу, надела на себя что получше и - ну из дому, в ресторан.
А надо сказать, что ресторан-то в городе том был один. Один, как и вокзал. И название этого ресторана само за себя говорило «Привокзальный». Здесь и свадьбы справляли и поминки. Здесь, а не в церкви исповедовались проезжие горожанам, и наоборот. Здесь происходили случайные знакомства, здесь мужья пытались почувствовать себя холостыми, а жены вдовыми. Здесь бранились и ссорились на всю жизнь, и здесь мирились на веки.
Хороший был ресторан. На все случаи жизни.
Вот села брошенная жена за столик, благо, время было ранее, восемь утра, дождалась официанта и заказала...
Ну что может заказать себе женщина, когда душа ее праздника просит? Заказала она коробку конфет, пирожные, бутылку коньяка и сигареты «Marlboro». И попросила официанта, чтобы тот, значит, вазочку для фиалок, которые она сама себе на рынке купила, принес.
И пока она дожидалась заказа, достала из сумочки сигареты «Прима», зажигалку, и ну в пепельницу окурки совать.
Видно, заказ сделать еще мало, чтобы попридержать свои мысли.
А на перроне вдруг музыка заиграла, «Прощание славянки» называется. Это московские фирменные поезда так в прежние времена отправляли. Совсем жене не по себе стало. Муж-то ее, тоже в Москву отбыл. Только не поездом никаким, а самолетом. Мало кто в те годы про, разные там, крушения рассказывал, вот и летали люди, не боясь ни Бога, ни черта.
Нам-то, какое дело? Что о всех-то говорить? Все несчастливы по-своему, а счастливых людей, разве запросто встретишь?
Тут дверь ресторана «Привокзальный» распахнулась и на пороге встала красивая, молодая женщина, о таких еще тогда говаривали: «деловая».
Сумочка под мышкой, дорожная сумка на плече, полуулыбка на губах, макияж мастерский, одежда дорогая, импортная. Маникюр свежий, запах - изысканный. Дорогая женщина.
Глянула эта самая дорогая женщина по сторонам, да прямиком к столику, где брошенная жена пировала, и направилась.
«Разрешите, - говорит, - вас побеспокоить. Я-де, чужая в этом незнакомом городе. Просто, вот сделала здесь остановку».
И билет перекомпостированый показывает. Пойти не к кому, да и не зачем. Просто захотелось увидеть город, где родился ее любимый.
Брошенная жена с радостью пригласила «деловую» женщину за свой столик и даже предложила ей рюмочку коньяку. А что справляем? Так это - не важно! Ну, любовь провожаем.
- И встречаем, - пошутила «деловая» женщина. - Впрочем, все, как и положено на вокзале.
И они выпили. И каждая выпила за свое. И от неловкой натянутости они перешли к дружеской и доверительной беседе.
Надя, так звали «деловую» женщину, обращалась к своей новой товарке запросто, на «ты», говоря приблизительно так: «Ты, Любушка, не горюй, встретишь свое счастье еще. Не может быть, чтоб для такой красивой женщины не сыскался свой принц.
А Любушка, хотя и пила почаще, все же своей приятельницы робела, потому все больше сбивалась на «вы». И отвечала как-то подобострастно, признав за собеседницей большой житейский опыт, по части мужиков.
В общем, им было о чем поговорить. То и дело в ресторане возникали маленькие очажки напряженности, но до вызова милиции так ни разу дело и не дошло.
На эстраде сидел одинокий пианист и, громко втягивая носом то ли воздух, то ли сопли, наигрывал что-то легкое, сентиментальное, пьяно-слезливое. Порой он удивленно прислушивался к своей игре, и тогда его пальцы начинали яростно терзать и без того истерзанный за годы застоя рояль.
Особо поразившие его места уловленной им мелодии, он проигрывал вновь и вновь, а затем, тряхнув головой, бросал безадресное и безрадостное: «А, пофигу». И отхлебнув из бутылки «жигулевского» пива, снова запускал свои тонкие и лохматые лапы в рояль, точно к бабе под юбку крался. Казалось даже странным, что вместо звука оплеухи или пощечины, вдруг возникала непонятным образом и неизвестно откуда извлеченная музыка.
Женщин этот пианист весьма позабавил. «О нем говорят, что он несостоявшийся гений, - зачем-то прошептала Любаша. И закурив сигарету, продолжила, - Тоже, знаете ли, несчастная любовь.
- А любви несчастной не бывает. Есть либо любовь, либо, то, что приносит несчастье.
- Наденька, - возразила захмелевшая Любаша, - вы наверное не понимаете. Как же нет несчастной любви, если я, вот, типичный ее представитель.
- А я говорю, что все это глупости. - Настаивала Наденька и, наклонившись к Любушке, взглянула ей в глаза. И как она это сделала! Любе просто стало не по себе. Казалось, глаза собеседницы опустились до самых потаенных глубин ее души и достали оттуда пульсирующий комок чувств, до сей поры не имеющий определения.
- Я утверждаю, что все это глупости, - повторила Надежда. - Ты любишь, ты вместе с этим человеком, значит ты счастлива. Даже если вы по врозь. Будь счастлива уже тем, что ты его любишь.
- Как же так? Ведь я люблю его таким, как запомнила, когда увидела его впервые. Эдаким принцем на белом коне. А он с тех пор так сильно изменился, что я прямо чувствую, что что-то у меня оборвалось внутри.
- Это, Любушка, твой бабий эгоизм. Несчастна с ним - отдай соседке. - Ударила по больному Надежда. - Любишь, ищи то, что в тебе самой делает его таким, каким он стал в твоем представлении.
- Как это отдай?! - Не поняла Люба. - Да они только и ждут, шлюхи ненасытные, чтобы мы с ним разбежались. А там уж... Он мне даже как-то сказал, смотри, мол, Любка, до греха не доводи. Выгонишь, пущусь во всю Ивановскую. Всех баб молодых в городе перетрахаю. Мне с тобой никто не нужен, потому как люблю тебя. И одна ты мне мила и желанна. А мучаешь меня зачем - не знаю. Ведь я и так всего себя тебе скормил - на, не жалко. Я люблю тебя и любовь эта сделала меня и богатым и щедрым. Много у меня чувств к тебе, все не унесешь.»
- Ну, а ты?
- А я ему: « Я сильная, я унесу»... - Любаша разрыдалась. - Вот, похоже, и надорвалась.
- Ну-ну, будет тебе, - искренне успокаивала Любашу Надежда. - Ведь он тебя, похоже, и впрямь любит. А? - Любушка кивнула в ответ.
- Ну! Вот видишь? А ты, ты его, что -тоже? - Любаша разрыдалась.
- Ладно, ты поплачь. А пока ты будешь успокаиваться, я тебе тихонечко так расскажу про мою историю. - Надежда прямо просияла вся.
- Мой любимый даже и не догадывается обо мне. Мы-то ведь и виделись с ним лишь только раз. На какой-то презентации, в каком-то офисе. Так, эпизод в его и, как я думала, в моей жизни. Ан, нет. И ты знаешь, Любаша, я ведь стерва, видавшая виды. Вскружу голову, сплету сеть и все соки выпью - любому. Вот не поверишь, кого пожелаю - мой. Женат, не женат - какое мое дело. Негоже красивой женщине долго без мужика обходиться. Вот я и трахаю их, и выбрасываю потом пачками. Но тут...
Тут меня, видно Господь наказал. Так я думала тогда. Думала, что это наказание. Дура, конечно. А вот сегодня ночью, представляешь, в поезде, - поняла, нет, не наказание это вовсе. Любовью нельзя наказать. Любовью возможно только одарить. Вот оно нас, небушко, и одаряет. Небо нам дает еще один шанс. Ну, чтобы исправиться. Ты понимаешь?
Любаша согласно кивала головой.
- Да, - мечтательно вздохнула Наденька. - Тут случилось нечто невероятное.
- Ты взаправду влюбилась, что ли? - Любаша перестала рыдать.
- Мало сказать «влюбилась». Увязла по самые микитки. Только подумаю о нем, и уже вся влажная. Сплю с другими, а думаю, вот бы с ним также, хоть разочек.
- А что, с ним, ни-ни?
- С ним? Не-ет. И что интересно, куда подевался весь этот азарт амазонки? Что стало со мной, воительницей и охотницей? Стала я какая-то нежная, уравновешенная, не агрессивная. Словом, ранил, ранил амазонку Амур. Да так стрелой своей угодил, так меня ею прошибло, что я даже вдруг о Боге вспомнила. И молитвы, те, что бабка когда-то учила, сами реченькой полились. И поняла я, что он - это и есть Бог. Что он один такой. Мой и не мой. Бог - он ведь для всех. Ты как думаешь?
- Бог - для всех. А мужик, если он мой, он только для меня. И пусть только попробует...
- Но счастье в том, - не продолжала Надежда, что все же встретила я его, своего Бога... что с ним была рядом... что клубникой из ложки кормила, а сама эту ложку облизывала - Надя громко и заразительно засмеялась.
- Ты правда его так любишь? - Любашины глаза светились восторгом.
- Конечно. Знаешь, как говорят: «ноги бы мыла и воду ту пила». Я и приехала сюда, потому что, это его город. И мне, ну как знамение небесное, что ли было. Ехала сегодня ночью в поезде, тихо, мирно. И на тебе! Приехали. Какая-то сила подняла с места и выбросила на перрон, едва проводница назвала станцию. Ну, не глупо ли?
- Нет... Наверное не глупо. Ну, если действительно любишь, тогда конечно не глупо. Если и впрямь любишь, тогда боготворишь...
- Так что ж ты, сучка, со своим богом-то делаешь? Что ж ты его, мать, совсем затрахала? Ты и только ты виновата в том, что несчастна. Какая его вина? Он есть у тебя такой, как есть. Живой, ощутимый, плотский. Подойди к нему и прими таким, какой он есть, раз уж любишь.
Знаешь, видно ты, попросту, пути к нему еще не сыскала. Эгоистка ты, Любка. Как есть эгоистка. Держись за него, дура, крепко держись, а то, не ровен час, соседки твои его у тебя и уведут. Растащат по кусочкам твоего бога. А он - един. И неделим. Бог - он и есть Бог. Бог - он, прежде всего, мужик. А наша бабская доля, любить его, этого мужика, а через любовь к нему, и все, что любовь эта с собою несет: детей, друзей, кошек, собак, солнце, луну, и, конечно же - себя.
- И себя? Правда?
- Ну конечно! Только не так любить, как это делают эгоистки, а любить, как следствие того, что тебя любит Бог. Ведь он избрал тебя, твой бог, и ты - это та, которая сделала его счастливым...
- Но твой же не избрал тебя, как тогда быть?
- А мой - это мой. Я же говорю - святой. Ты знаешь, мне невероятно страшно, порой, представить, что он мог вдруг оказаться... Как многие. Взял бы, да и уступил мне... Нет, нет, - спохватилась Надежда, - уверяю тебя, он не стал бы для меня таким, как все. Просто я была бы еще больше счастлива. Если это еще можно как-то измерить.
- А он что, женат? Я бы, будь я мужик, пред тобой бы не устояла.
- Сказал, что женат. Что очень любит свою жену и просто не представляет себе, как это сможет даже в мыслях изменить ей.
- Ну да! А сам позволил тебе себя из ложечки кормить. Клубникой... Фе.
- Позволил! - Не без кокетства, но без вызова согласилась Надя. - Знаешь, он как-то сделал это запросто, по-детски. А как он мне замечательно сказал! Он сказал, что счастлив потому, что в лице своей жены любит всех женщин. Но без нее он может пасть и тогда это падение будет длиться вечность.
- Слушай, Надя, прямо интересно, кто же этот мужик? Может я его тоже знаю?
- У тебя, Любаша, свой бог. Вот и разберись с ним. Спроси у души своей: чего в ней больше. Любви, так люби себе на здоровье и на радость. А нет - не губи души ни своей, ни его.
- Так как же не губи! Если больно мне так, что сил моих больше нету! Кажется, вот еще чуть-чуть и - не выдержу, умру, погибну, испарюсь. А побуду без него денек и такая тоска, прямо жуть!
- Это ты, мать с жиру бесишься. Собакой на сене быть не годится.
- Это он тебе так сказал? - Лицо Любаши пылало.
- О чем это ты, подруга? - Не поняла Надежда.
- Никакая я тебе не подруга! А ну, рассказывай, где ты с ним шашни разводила!
- Ты о чем?
- Из ложечки, говоришь, клубничку... Я тебе сейчас покажу бога! Я тебе сейчас покажу душу! Мать! А сама-то, сама!..
День второй.
...То ли сон, то ли нет - невдомек, да и разбираться в этом некогда. Только видит муж себя как-то странно. Со стороны себя видит. Удивительно как-то. Словно бы не он, а актер, какой, на него похожий. Интересно глядеть на себя со стороны.
Глядит муж, удивляется. Вот руки его, вот ноги, на пальцах ног - ногти. Голова, лицо крупным планом. А это что еще за тень? А не тень это вовсе. Это щетина. Вот она, жесткая, колючая – неприятная щетина у актера. А вот на руки глянуть… Словом, понравились ему эти руки. Настоящие, мужские руки. Ну да ладно. Вроде разобрались… хотя… как-то непривычно… Словно кино о себе смотришь. И актер на тебя похож, и ты на него, а все же что-то не так. То голос другой, то мимика смущает, то что-то в механичности движений раздражает.
Смотрит муж на то, как актер деланно восхищается чем-то, и сам себе думает: - Проследить за собой надобно, неужели, у меня подсмотрел? Или все же в чем-то сфальшивил?
И снова всматривается он в актера и приходит к нему осознание, что, конечно же, это не актер никакой, а он сам. И то, что ему не нравится в себе, несложно самому и изменить. Только попристальней понаблюдать сейчас за собой со стороны, чтобы потом ловить эти мелкие и неприятные мелочи. А, по возможности, устранять их...
Вот так, наблюдая за собой и внимательно следя за всем, что его окружало в эту минуту, забрел он в цветущий сад. И растения в том саду самые, что ни на есть, разные. Многие такие, что даже названия в голове для них не сыскалось. Красивый сад. Ухоженный. Большой сад. «Сколько любви в этот сад вложили чьи-то добрые и умные руки, - подумал он, - сколько души».
А сад жил своей первозданной жизнью и вовсе даже не подозревал, что он - сад. Деревья, словно старые йогины, предавались медитации. От них исходило спокойствие и полное отсутствие любых мыслей.
Цветы нашептывали пчелам что-то невероятно интересное, а те внимательно выслушивали их. В своем усердии пчелы не только заглядывали цветам в души, но буквально туда залетали. И когда завершалась эта удивительная исповедь, цветы щедро одаряли пчел нектаром своей души...
Трудно сказать, сколько это продолжалось, только вдруг сад пришел в трепет. Его беспокойство перешло и к нему. Захотелось искать убежища. Даже еще не понимая, отчего.
И тут на сад обрушился шквал ветра. Человек сел под дерево и закрыв глаза, стал слушать. И стих в нем ветер понемногу. И трепет неизвестности исчез. И не было больше в мире страха. Погрузившись в себя, он снова обрел покой и чистоту.
Когда же он снова открыл глаза, сад тихо и деловито приводил себя в порядок, после внезапного набега ветра. И он последовал примеру сада…
А затем, он посмотрел в небо. И он удивился тому, что не сделал этого раньше. Что не сделал этого давным-давно. Потому что небо, оказывается, давно ожидало его внимания. Оно поразило его, это вечно ожидающее небо. Оно удивило его так, словно бы он никогда прежде не видел его таким, а если и видел, то только лишь глазами, которые привыкли смотреть под ноги.
Сегодня он, как-то вдруг, осознал, что видят, как раз, не глаза. Глаза всего лишь смотрят. Смотрят, как смотрят на мир запорошенные пылью окна домов.
Способностью же видеть обладает нечто иное. Это иное, глядит на нас теми же окнами домов, это иное, заглядывает в наш мир любопытными звездами, или - просто сиянием чьих-то любимых глаз...
А небо, оказывается, просто живет своей небесной жизнью. И эта жизнь была не менее насыщенной и не менее привлекательной, чем жизнь самого сада…
Облака, эти скопища водяной пыли, походили на влажные тряпицы у классной доски. Лоскуты стирали с неба то, что изо дня в день писалось на нем. То ли учитель, то ли ученик писал что-то новое, а прежнее, казавшееся застывшим на века, исчезало с такой легкостью, с какой проносились по небу облака.
«Вот так сотрется и моя, должно быть, жизнь. И еще чья-то, и еще, и другая», - думал он. И это не беспокоило его, потому что он понял: стирается то, что уже состоялось, вечно же – только стремление состояться...
Все это были уроки неба, великого Учителя. И были они мудры и противоречивы, ибо истина присутствует всегда и во всем. Истина была в нем самом и в его страстном желании постичь ее. Истина была в том, что едва он достигал ее, как она неизбежно превращалась в фантом. Истина была ощутима и на ощупь неправдоподобна. И он понял еще кое-что. Он понял, что все та же истина, разделявшая облаками мир на две половины, на Небо и Землю, стремится соединить половинки одной души. И если одна половинка была обронена в мир материальный и обрела плоть, то другая, вечным камертоном звучала с небес, зазывая и теребя, беспокоя и вселяя надежду на вечное возвращение. Вечное возвращение к весне, вечное возвращение к состоянию рассвета и любви, пережившего и свой закат и свою смерть.
И в этом саду, под этим небом, как и должно было случиться, появилась его жена.
- Здравствуй, - сказала она и протянула ему руки.
- Здравствуй, - едва выдохнул он.
- Здравствуй, - услышал он за спиной и оглянулся. И за спиной его была тоже жена.
- Здравствуй, - говорила она, а где-то в стороне она снова обращалась к нему, и это походило на круговорот.
Сомнений не было, это была его жена. Она была в одном лице, но многократно воплощенная. Ее было много. Это и забавляло, и настораживало.
- Нет, - подумал он, - у меня одна жена и я обязан ее разыскать.
- Милый. - Говорила одна и протягивала ему ложечку с клубникой в сливках.
- Аа-уу! - Обращала на себя внимание другая.
- Я здесь, дорогой! - Слышен родной голос, но такой же родной голос окликал его откуда-то еще.
Жены смеялись, резвились и явно ожидали от него чего-то. Еще немного и они бы вошли в раж, но вдруг среди множества родных и любимых лиц, он приметил одну. Она ничем не отличалась от иных, только разве что, ее тихое и несуетливое свечение позвало его к ней.
Он ринулся, метнулся к ней и обнял. И, обнимая, лишался всех мыслей, эмоций и страхов. Он обнимал свою единственную и неповторимую.
- Ты сделал выбор? – Спросил кто-то.
- Да, - ответил он.
И едва он это сказал, как все остальные жены попросту улетучились.
- Смотри, - сказала жена и улыбнулась, - ты сделал выбор. Я была разная: веселая и смешная, глупая и не очень. Но ты выбрал меня такую... Почему?
- Я люблю тебя. - Искренне сказал он.
- Вот такую, какою увидел сейчас?
- Да.
- И ты не захочешь, чтобы я изменилась, не станешь меня заставлять быть другой, похожей на других, тех, кого ты отверг только что?
- Прости, - сказал он, - я понял в чем наша беда. Мне не нужна ни одна из тех женщин, мне нужны они все, воплощенные в тебе одной. Но так не бывает.
- Бывает, - ответила она, - и это уже моя забота. Это то, над чем мне предстоит еще очень и очень потрудиться. А теперь закрой глаза и не открывай, пока не почувствуешь сам, что уже можно.
И он подчинился. И открыл глаза, когда в самолете включили свет, и голос стюардессы сообщил, что полет окончен и пожелал от имени экипажа всего доброго.
А когда он спустился на трап, откуда-то оттуда, ветер донес едва слышное: «Любимый, я с тобой».
- Я с тобой, любимая. - Ответил он.
Чей-то женский голос игриво произнес рядом: - Это вы мне?
- Жене. - Улыбнулся он, не оглядываясь.
Май, 1999г.