— Кладём сначала боевой заряд, а потом только холостой. Поняла?
Кивок.
— Это уж полегче, чем коню корму задать, правда? Хе-хе, а конь-то всё равно за тобой остаётся. Справишься?
— Что вы, дядя Симон, я уже взрослая.
— Ну вот и молодец. А теперь я покажу тебе, как всё это в действии. Да и зрители, кажется, заждались.
Действительно, людской гул нарастал, слышались нетерпеливые «ну когда же?», недовольные «скоро ещё?!» и отчаянные «за что мы платили!» Наконец разноцветный занавес с аляповатыми заплатами поднялся, и на импровизированной сцене, которая оказалась всего-навсего небольшой ровной площадкой, появились два артиста: невысокий пузатый немолодой добрячок и среднего роста мужчина лет сорока, загорелый, крепкий, наверное, гимнаст или акробат.
— А сейчас, дамы и господа, смертельный номер!— добрячок ударил ногой огромный барабан, стоящий тут же, «за кулисами».— Этот смельчак на ваших глазах поймает зубами пулю.
И добрячок вынул из внутреннего кармана своего пыльного сюртучка чёрный револьвер, нацелил его прямо в голову ассистенту и почти уже спустил курок. Раздался женский визг, и одна из зрительниц, закрыв лицо руками, уткнулась в плечо мужу, который во все глаза пялился на отважного парня.
Но добрячок неожиданно перевёл револьвер на другую мишень— пустую бутылку рома, стоящую на небольшом пеньке неподалёку. Выстрел. Зелёные осколки разлетелись в стороны, поблёскивая и играя в лучах полуденного солнца. Доказав зрителям, что заряды в револьвере настоящие, толстячок снова нацелил его на помощника и выстрелил. Тот выпучил свои выцветшие бледно-серые глаза и слегка качнулся. Смертельный номер не удался, ловкач не словил пулю и вот-вот рухнет на землю. Снова раздался крик слабонервной зрительницы и публика замерла в ожидании. Выдержав небольшую, но оттого не менее напряжённую паузу, смельчак начал медленно раздвигать губы, и они наконец открыли обмершей публике блестящую пулю, крепко зажатую меж белоснежных зубов. Раздался шквал рукоплесканий, кричали «Браво!», «Бис!». Больше всех веселилась та самая женщина, столь переживавшая за жизнь неизвестного артиста. Маркель неторопливо обошла зрителей с мятой шляпой в руке. По звуку бросаемых монет она определила, что подавали немного и всё совсем уж мелочью. Возгласы «бис!», однако, не прекращались.
— Это очень тяжёлый номер, ему нужен отдых, приходите завтра,— прокричал толстячок публике, уводя своего напарника за кулисы. Занавес закрылся. Поражённые зрители постояли ещё недолго, словно ожидая продолжения, хотя и знали, что «человек-броня»— последний и самый эффектный номер программы.
«И неужели никто не догадывается,— думала юная Маркель,— что пуля у него заранее во рту? Дядя Симон говорит, что народ сейчас такой доверчивый, наивный, а господин Дюруа в таких случаях добавляет: «Только и успевай его грабить». Господин Дюруа странно на меня смотрит, ты не замечал, Фигаро?— Маркель похлопала коня по холке.
Конь фыркнул, топнул копытом и махнул хвостом. «Ты конечно прав, Фигаро, в нём есть что-то непон…»
— Маркель!
— Да, дядя Симон!
Маркель обошла повозку и заглянула внутрь. Там сидели артисты. Господин Дюруа подбрасывал на широкой ладони только что пойманную им пулю, а старый Симон что-то помечал в своих бумагах.
— Будь готова, сегодня вечером мы уезжаем. Ярмарка уже завершается и нам пора в путь. Если хватит денег, мы даже сможем перебраться через пролив. Правда, придётся продать Фигаро.
Ледяным ножом полосонула эта новость по сердцу Маркель. Фигаро— её добрый и преданный друг, и вот теперь расстаться с ним?!
— Вы сказали: «если хватит денег». Зачем же продавать его?— ласково проговорила она, наивно улыбнувшись.
— Видишь ли, боюсь, нам может не повезти. Оставаться здесь больше нельзя, а до завтра мы не достанем нужного. На том берегу, говорят, скоро большой осенний праздник, там-то мы разбогатеем и купим нового коня.
Снова холодное лезвие коснулось детского сердечка. Фигаро погибал на глазах Маркель. Ни к какому другому существу ребёнок так не привязывается, как к любимому животному. Склонив голову, Маркель, отошла от повозки и вернулась к коню. В его больших круглых выпуклых глазах она прочла невыразимую грусть. Фигаро уже всё знал. Она погладила его по шее, пробирая тонкими пальчиками чёрную смоляную гриву, поцеловала его в звёздочку на лбу и неслышно заплакала. Конь склонил голову, прикрыл глаза и изредка поводил ухом, прислушиваясь к возгласам, доносившимся из повозки.
— Послушай, Симон, я не хочу отсюда. Я хочу остаться. Как я туда? Подумай сам.
— Клод, дорогой, я знаю, я тебе должен, но видишь, зарабатываем мы немного. Ведь здесь публика что? Одни истерички. Надеюсь, там будет лучше. Клод Дюруа— это имя, а твой номер— просто находка! Там его оценят. Дадим несколько представлений, и я расплачусь с тобой.
— Этими сказками ты меня кормишь уже месяц! Я хочу денег и убраться из твоего балагана!
— Прошу тебя, мне и самому надоела эта бродяжья жиз…
— Хватит!— крикнул Дюруа.— Завтра, если ты со мной не рассчитаешься, я заберу твоего коня! И завтра я выступаю с тобой в последний раз!
Усталое солнце сползло за горизонт и повозка, качаясь, переваливаясь и скрипя, медленно покатилась по сухой пыльной дороге, поднимая за собой грязный песочный шлейф. Маркель укачалась и быстро заснула. Всегда хорошо спится, когда на душе тягостно, и тем отвратнее бывает после глубокого сладкого сна пробуждение.
* * *
Едва забрезжил рассвет и вдалеке показалась голубоватая дымка, покрывшая собой морскую гладь, как повозка наконец въехала в тихий, спящий, но начинающий пробуждаться город. На каких-то старых, прогнивших и покосившихся воротах висела, скрипя ржавыми цепями и раскачиваясь на ветру, выгоревшая табличка:
.....................ОБРО ПОЖАЛО..........
.......................В ШЕРБУ..............
— Приехали.— тягостно вздохнул Симон. Фигаро фыркнул.— Да, дружище, знаю, ты хорошо нам служил, но что ж поделать…
— Мама! Мама! Цирк!
И под оглушительный и радостный крик тут же проснувшейся детворы повозка бойко застучала колёсами по булыжникам узких улочек портового города. Маркель проснулась. «Цирк! Цирк приехал!»— донеслось до неё. Когда-то давно, а было это совсем недавно, она сама так же точно бежала за яркой повозкой и кричала звонким голосочком: «Цирк! Шапито!» Никогда она не думала, что сама станет артисткой и вся жизнь превратится для неё в цирк.
Артисты остановились на небольшой площади, окружённой со всех сторон невысокими домишками, которые во все глаза таращились на цветастую повозку в ожидании зрелища.
— Почтеннейшая публика!— с горькой радостью прокричал Симон.— Сегодня вас ждёт небывалое представление! Ровно в полдень. Гвоздь программы— человек-броня!
«Ах, в полдень…»,— пронеслось по площади, и она вся тут же оживилась, зашевелилась; люди вернулись к своим повседневным заботам и занятиям. Булочник вынес на подносе свежие горячие хлебцы, жена рыбака приволокла корзину рыбы, выловленной этой ночью, мясник вывешивал на острые кривые крючья большие куски мяса.
— Вы куда?— спросил Симон.
— Пойдём погуляем по городу. Маркель никогда ещё не видела моря.
Симон взглянул на Маркель. Она была в смятении. Море она действительно видела только на картинках, но не горела особым желанием на него смотреть, тем более, что сегодня вечером они и так собирались пересечь пролив. Неожиданное предложение господина Дюруа погулять по городу напугало Маркель. Дюруа ей казался всегда человеком холодным, неприступным, крайне скупым на слова, «и тут на тебе— пригласил на прогулку». И зачем ему понадобилось увести её? Но Маркель молча согласилась.
— Не волнуйся, Симон, к полудню успеем,— Дюруа глянул на башенные часы,— сейчас только половина девятого.
Захватив несколько сухарей для себя и Маркель, Клод Дюруа отправился туда, откуда слабо и призрачно доносились крики чаек и шум волн. Маркель неуверенно поплелась за ним. Симон же остался у повозки и принялся развлекать местных ребятишек нехитрыми фокусами, обдумывая попутно, как бы расплатиться с Дюруа.
— Я узнал тебя. Ты ведь дочь того булочника из Лиона, так?
— Из Лиона— так, но мой отец был сапожник.— осторожно и словно чувствуя какой-то подвох, отвечала Маркель.
— Да нет же, булочник.— настаивал Дюруа.
— Сапожник, я это хорошо знаю. Может вы, господин Дюруа, что-то путаете?
— А может, и путаю.— досадливо ответил он, с такой силой сжав челюсти, что даже желваки выступили.— Но мне кажется, что я знаю тебя очень давно.
— Это я вас знаю. Вы тогда приезжали к нам, помните. Тогда я впервые увидела цирк.
— Да, да.— отвлечённо проговорил Дюруа,— Но как ты сама попала к Симону?
— Не знаю… Так…— Маркель грустно опустила глаза, и по её обветренной щеке прокатилась росинка. Так искренне ребёнок может плакать только о своих родителях, которых больше никогда не увидит.
— Прости,— произнёс Дюруа,— я должен был догадаться.
— Не извиняйтесь, господин…
— Называй меня Клод, просто Клод. Я хочу быть близким тебе человеком. Я всегда мечтал о дочке… такой же девочке, как ты…
Дюруа нагнулся и нежно поцеловал Маркель в самую маковку. Он хотел было поцеловать её в лоб, но решил, что его двухдневная щетина уколет девочку. Маркель на миг смутилась, но неожиданно всплеснула руками и вся просияла.
— Ах, море! Море!— воскликнула она, утирая покрасневшие глаза ладошкой.— Как красиво!
На волнах, лучезарно-лазурных, живых, дышащих, покачивались парусники, лодки, плоты. Чайки то и дело сновали меж рей и такелажа, высматривая себе добычу у рыбаков. В порту скопилось много повозок, телег, нагруженных самыми разнообразными товарами, и пустых. Вереницы грузчиков, согнувшихся от тяжести мешков на спине, тянулись от судов к этим повозкам и обратно. Слышался плеск волн о борта деревянных судов, скрип телег, храпенье лошадей, крики чаек и ругань грузчиков, которые для простоты общения старались максимально сократить количество используемых слов, невероятно ёмких и многозначных.
Узкая улочка заканчивалась, и они уже почти выходили на портовую площадь, как вдруг из переулка появилась фигура широченного матроса, который, пошатываясь, приближался к ним, бормоча что-то невнятное.
— А я уж вас тут зажжждася…
Дюруа хорошо знал, что в порту всегда полно моряков, которые не прочь порезвиться за небольшую плату.
— Быстро,— скоро проговорил он, подхватив Маркель за руки и увлекая её в переулок. Матрос, молниеносно протрезвев, мигом последовал за ним. Послышался грубый мужицкий гогот, кто-то пару раз присвистнул и какое-то время из переулка доносилась возня, негромкие вскрики, визги, но вскоре всё стихло и из-за угла показался Дюруа, шагавший вдоль стены и пересчитывающий сальные купюры. Солнце ярко освещало его фигуру, которая отбрасывала на бело-жёлтую отштукатуренную стену тень. Тень тоже считала деньги.
— А где же...?
— Скоро будет. Решила побыть ещё у моря. Не бойся, не заблудится и не опоздает. Здесь все дороги ведут на площадь.
Дюруа пощипал немного свой подбородок, над чем-то размышляя. Он собирался отрастить остренькую бородку, что, по его мнению, должно сделать его неотразимым. Протрубив губами «пу-бу-бу-бу-пу», он полез в повозку за кольцами, а через минуту уже ловко жонглировал перед разинувшей рты детворой. Симон положил на землю перед ним мятую шляпу, внутренность которой долго оставалась пустой, но незаметно заблестела медью.
Часы пробили двенадцать.
— Ну где же ты ходишь?— взволнованно спросил Симон. Дюруа продолжал жонглировать не обращая внимания на появление Маркель.
— Так, на море смотрела во всей его красе. На якоря, цепи…— потерянно отвечала она.
— А это что?— Симон дотронулся до оторвавшегося рукава. Маркель вздрогнула. На её плече Симон заметил свежую ссадину.
— Так, зацепилась за что-то— также отвлечённо ответила она.
Симон тяжело вздохнул. В лице Маркель он почувствовал какую-то новую черту, новый штрих, которого вчера ещё не было: словно бледная тень покрыла лицо юной артистки. Ему показалось, что Маркель как-то разом и вдруг повзрослела. И он не мог заметить на её тёмно-синей юбке влажное красное пятно.
— Ладно, — сказал он наконец,— я за тебя уже всё приготовил, ты только возьми в повозке бутылку и захвати мой сюртук.
Маркель быстро, хотя как-то неестественно вяло, слазила в повозку, подала Симону его сюртук, установила как надо бутылку и притаилась за повозкой.
— Почтеннейшая публика! Мы начинаем наше…
Маркель не помнила себя. Она чуть не забыла поднять занавес, и только удар в барабан пробудил её.
Наконец дошла очередь и до последнего номера. Всё повторялось, как и вчера. Первый выстрел— и бутылка разбилась вдребезги.
— Ах, мамочка, как красиво,— проговорила маленькая девочка, прижимая к себе нелепую куклу с огромными глазами и взъерошенными волосами.
— А теперь на ваших глазах Клод Дюруа поймает пулю зубами!
Дюруа лишь надменным взглядом смотрел куда-то поверх головы Симона.
Снова раздался выстрел. И снова, как вчера, Дюруа вытаращил глаза, пошатнулся. Снова всем показалось, что номер стоил ему жизни. Снова раздался чей-то истеричный визг. Но вместо того, чтобы показать зрителям удачно выловленную пулю, Дюруа просто выплюнул её вместе с кровью, мутная струя которой потекла вниз по его жилистой шее.
— И-и-и-ы-ы-у-у-у…— захрипел, зарыпел, засипел он и обрушился на пыльную землю.
Публика замерла в оцепенении, ошарашено уставившись на тело, слабонервная зрительница упала в обморок, а Фигаро только махнул хвостом.
декабрь 1999