Дева Пандора

Костантин
ПАНДОРА
ФРАГМЕНТ 1. МУРАВЕЙНИК
У Иришки Мурзавецкой были месячные. Не было настроения, и болела голова. Она решила уйти с последнего урока.
И правильно сделала.
Последним уроком было обществоведение. А она его знала. По крайней мере, файф в аттестате ей был обеспечен.
А вокруг был апрель. Воздух легок и дурманящ. Почки набухли слизью. Липкой. Трепкой. Солнце щекотало глаза ласково. Асфальт, наверное, был теплый. Хотелось снять туфли, идти босиком.
Туфли она, конечно, не сняла. Но хотелось.
Лифт сожрал ее целиком. Сыто заурчал. Отрыгнул свою жертву на восьмом этаже. На прощание подмигнул ей воспаленно-красным глазиком, слепым почти. Дома, конечно же, никого не было. Да и не должно было быть. Все было, так как должно. Тупая успокоенность питончиком свернулась на дне черепной коробки.
Таблетка пенталгина, окруженная пепсикольным пузырем, медленно опустилась на дно молодого, здорового желудка. Желудочная кислота цепкими щупальцами потянулась к белому, подрагивающему диску. Он начал медленно таять. Кофеин, анальгин, бензол натрия, оседлав скользкие кровяные шарики, разнеслись по телу. Вот они уже обволокли мутной паутинкой пульсирующие бугорки боли.
Иришка распахнула холодильник. На отдраенном пластике стола, появилась цветастая банка юговской ветчины. Она еще с утра была прооперированна консервным ножом. Рядышком звякнула менее цветастая, но более блестящая банка масла, не то французского, не то бельгийского. Сливочного, естественно. Бутылка «Пепси», уже ополовиненная, и сразу поскромневшая - ждала их.
В хлебнице тоскливо забилась в угол сухая горбушка батона.
Иришка фыркнула. Да. Мама Света утром говорила: «Пойдешь из школы, хлеба купи». И чмок. Осознание того, что в отсутствии хлеба, кроме себя винить некого, усилило раздражение. Оно завибрировало в висках.
Иришка оказалась в своей комнате. Платье грустно закачалось на резном венском стуле. Щелкнул магнитофон. Щелкнула застежка итальянского бюстгальтера. Оставшись в одних трусиках, наедине со звенящим фальцетом Фреди Меркури, Иришка вдруг озарилась - обижаться особо не на кого, и отказ от обеда - глупость.
Вскоре сухость горбушки скрасил тонкий слой янтарной массы, приплюснутый сверху блестящим ломтем нежнейшей свининки. За стенкой надрывался Меркури. По радио же, по заявке колхозника из кубанского совхоза «Рассвет», товарища Кутепова, передавали серенаду Дон Жуана. Иришка вдруг почувствовала, что хочет в туалет.
«Ну, дура! Как жрать, так и ...»
Хлебнув «Пепси», держа в руке надкушенный бутерброд, она зашлепала босыми ногами по японскому линоллиуму. Клацнул выключатель. Свободной рукой она открыла дверь, обклеенную под дуб. Удобно примостившись на финском унитазе в цветочек, принялась доканчивать бутерброд. Ветчина таяла во рту. Сухие крошки от батона падали на коленки.
За всем этим наблюдала Алла Борисовна Пугачева. Томным, оценивающим взглядом она смотрела с плаката, пришпиленного к двери. Дохрустевши бутербродом, Иришка показала певичке язык. Но наглости во взгляде Пугачихи не убыло. Иришка опустила глаза. Трусики были грязными. «У-у, крыса!» Иришке вдруг стало весело. Она встала. Опустила вниз ручку смывного бачка. Оторвала, чуть ли не метр, нежной и пушистой, как снег, туалетной бумаги. Вытащила свои стройные ноги из трусиков и гордой походкой двинулась в ванну. Меченые трусики с надписью «thursday» успокоились в ведре с грязным бельем. Они обиделись на свою хозяйку. А хозяйка беззаботно полоскалась под душем. Упругие струи жадно барабанили по торчащим соскам, заползали в нос, в уши, резвились на богатых (но в меру) ягодицах.
Махровый халат на голое тело. И снова своя комната. Заурчал фен. «Акай», выжав все, что можно из Меркури, выжидающе подмигивал. Наконец, получив жертвоприношение в виде перевернутой кассеты, он запел голосом высокомерной Аллы. Она похотливо, с фальшивой скорбью, призывала своего, наверно сбежавшего милого. Иришка вспомнила, как в автобусе, девченки-малолетки (класс 7) спорили кто это - Михаил Боярский или Раймонд Паулс.
«Видать очень хочется», - с каким-то беззубым злорадством подумала Иришка. Она тут же вспомнила скабрезный анекдот про Пугачеву и того же Боярского. Его она услышала на уроке истории СССР. Краем уха. Пашка Джон, сидящий за задней партой, рассказывал его Сухи, своему соседу, белобрысому дебилу. Пашка рассказывал в пол голоса, но она слышала. Слышала она и тихое похрюкивание Сухи. Ничего смешного там не было. Но на то Сухи и дебил, что бы смеяться над такими пошлостями. «Впрочем, у нее, конечно же, есть и с кем и кто... А у меня... Ить, лапочка. Только свистни. Тю-тю. Я и свистеть-то не умею. А хороша ведь девочка Ира». Она скинула халатик и стала во весь рост перед трюмо. Да, все на месте. Любой журнал на гнилом Западе не отказал бы такому тельцу в своей первой, такой глянцево-цветастой обложке. А волосы. Ниже лопаток. Блестяще-каштановые. Чуть вьющиеся. Чуть пушистые. А глаза. Зеленые. Искрящиеся, русалочьи. Между прочим, мама Света красит свою шевелюру какой-то безумно дефицитной фирмой, что бы получились такие же как у нее. А у нее и без фирмы такие.
«Бе-е».
Отражение показало язык. Но самолюбование чуждо советским девушкам. Пугачева допела свое. «Акай» обиженно щелкнул. Радио на кухне пропикало два часа. Затренькал звонок. Иришка накинула халат (ситцевый) и побежала открывать. В дверях стоял Палыч - райкомовский шофер. Под мышкой он держал пухлый сверток.
- Привет, красавица!
- Здравствуйте, Палыч.
- Держи... Партия заботится. Как учеба? Смотри, учись хорошо... Н-да... М-м-м... Привет родителям.
Замок щелкнул.
Иришка потащила сверток на кухню. Сегодня день завоза... Да, ведь она совсем забыла. Мама Света говорила, чтоб была дома. К двум. Она забыла. Но была. Все океюшки. Распаковывая сверток, она принялась укладывать его содержимое по местам. Что в холодильник, что в настенный шкаф.
С килограмм свиной корейки. Еще теплой. Килограмма полтора бурой, мягкой говядины. Бараний бок. Правда, мороженный. Две банки румынского зеленого горошка. Две банки сайры. Банка шпротов. Банка португальских сардин. Банка лосося. В собственном соку, аж, дальневосточного. Баночка зернистой икры оттуда же. Тресковая печень - две банки. Головка сыра, конечно, голландского. Моток сосисок. И что там еще - чай индийский - сорт высший, и банка финского пива. Да, завоз сегодня слабый. На прошлой неделе был финский же сервелат и португальский портвейн. Кстати, хуже вермута. Но бутылка - сказка. Умеют капиталисты... Мясо в морозилку не влезло. Пришлось бараний бок рубить на две части. Иришка тюкнула пару раз никелированным топориком по красно-белому позвоночнику несчастного барашка. Наконец он хрустнул. Разломился. Дело докончил нож с наборной ручкой. Все, холодильник укомплектован. Теперь можно и отдохнуть. А уроки? Иришка поплелась в свою комнату. Уныло примостилась за ореховым секретером. Что там на завтра? Так, алгебра. Это - потом. А почему, собственно, потом?! Она быстренько расправилась с десятком интегралов. Вздохнула. История. Ее она и так знает. Литература. На завтра необходимо подготовиться к сочинению по бессмертной книге Леонида Ильича «Малая Земля».
Брошюрка валялась рядом. Иришка качнула мизинчиком головку китайского болванчика, стоящего перед ней, рядом с корешком «Мастера и Маргариты». Голова мандарина закачалась туда-сюда.
Молодец - умничка. Молодец - умничка. Да, молодец. Да, умничка. Что она сочинение, не напишет что ли!? Все. Сделала дело - гулять можно смело. «Ах ты, Иришка-воришка. А что? Все. Совесть чиста. Красота. Лепота. Тра-та-та. Так, в пять к репетитору». Опять Агния Львовна будет нудным голосом вытягивать из нее третью форму англицких глаголов. Господи! Такой красивый, правильный язык. И какого черта им сдались эти проклятые неправильные глаголы. Ну, нет, что бы все по правилам... Есть же правила. Так нет.
«Была бы я Британской королевой... А что? Это вариант.
Подцепить бы какого-нибудь принца Датского..., ну, на худой конец, Норвежского... А вообще - жуть. ХХ век. Европа. Вроде цивилизация. И короли. Прямо средневековье какое-то. То ли дело у нас... И почему ихние пролетарии не скинут проклятых буржуинов? Как было бы хорошо. Еще Картер этот американский, со своей нейтронной бомбой. Ведь мир - так хорошо. Как они, тупые, не понимают. Ну, зачем воевать. Мы не хотим. Они, говорят, не хотят. Тогда зачем?
А как бы я именовалась... Королева всея Британии Ирина Первая. Нет. Скорее всего, так - ее высочество Ирэн Первая. Ведь не было у них пока Ирин. Нет, не звучит. Лучше просто - принцесса Ирэн. Скромно и со вкусом. Вот поступлю всем назло во ВГИК. И буду сниматься на Рижской киностудии... А потом... Мадмуазель, для фильма «Новая Клеопатра» (или допустим, «Личная жизнь королевы Елизаветы») нужна актриса на главную роль. Вы нам подходите... Ну, ничего. Сначала она стерпит их высокомерие. Голливуд есть Голливуд. Но потом... фигушки! Голливуд будет у ног. А Пугачиха будет приплясывать у трапа «Боинга», выклянчивая автограф... Ой, дурында!»
На кухне ожило радио. Сообщали ласковым, но строгим голосом сигналы самого точного времени. Причем не только в Москве, но еще и в Волгограде, Алма-Ате и даже Петропавловске-Камчатском. Потом, в новостях сообщили, что трудящиеся Тьмутараканьского завода доильных аппаратов рапортовали всему политбюро и лично Леониду Ильичу о том, что они перевыполнили план первого квартала на двести процентов. На что Леонид Ильич вместе с политбюро пожелали им таких же, и даже больших успехов во втором квартале текущего года. Под акомпанимент монотонного пересказа диктора о том, как честные люди Федеративной Республики протестуют против размещения на их землях нейтронного оружия. Иришка нашла в шкафу пакетик с трусиками, выцепила из него те, на которых не по-русски было написано «Четверг», потом гольфы... Джинсы... Лифчик она решила не одевать... Английский свитер из исландского мохера... Ловкие пальцы, со скромным маникюром, сноровисто соорудили из копны волос толстую косу. Она пикантно болталась на левой груди. От волос пахло зеленым яблоком, приготовленным из дикого каштана. (По крайней мере, нечто подобное было написано на этикетке шампуня).
Тем временем радио сообщило, что ЦСКА проиграл на своем поле первый матч первого тура. А в Москве всего 5 градусов тепла.
Косметикой Иришка не пользовалась из принципа. Пинцетиком пощипала и без того тонкие брови. Облизнулась, обнажив ряд рекламных зубов. Фыркнула. Осталась довольна. Повернулась. Оглянулась. Джинсы обтягивали попу как нужно, наклейка «LEE» была видна. Все нормально. Можно идти.
Чавкнув, крокодиловокожаная сумочка проглотила общую тетрадь, кошелек, расческу-гребень, шариковую ручку. За ними последовала пудреница (в ней зеркальце) и носовой платок. Чуть поразмыслив, туда нырнула пачка «Мальборо», японская зажигалка с пьезаэлементом и важный, большой апельсин с надписью «Марокко».
Уже в троллейбусе Иришка предалась размышлениям о том, что же будет делать сегодня вечером. Вариантов было несколько. Самый простой - схлестка в каморе. Там обычно собирались одноклассники. Говорили о том, о сем. Баловались сушнячком. Иногда Пашка Джон бренчал на гитаре. Порою пускали по кругу беломорину с планом. Но девочки все же предпочитали сушнячок. В каморе вечер проходил, хотя вяло, но незаметно. Но... это крайний вариант. Дальше. Дальше - дискотека в «Пакистане». Туда ее пригласил каратист Хвостов из «Б» класса. Единственным достоинством (кроме внешних) у Хвостова было умение плясать любой танец. Лексикон же его состоял преимущественно из названий рок групп и терминов каратэ. Хвостов был так же туп, как и его нунчаки. Но он не пил и не курил. Самец был, конечно, породистый. Иришка его прикармливала, так, на всякий случай. Девочкой она была интеллектуальной, но крепкие ребра ладоней Хвостова могли пригодиться. Для чего? А черт его знает. Можно было пойти в ДК «Металлист» на репетицию «Непокорного слуги». Колонн был ей всегда рад. Он ей уже намекал, что ему, как будущей рок звезде, нужна достойная подруга жизни. Его иллюзии она не развеивала, но держалась на расстоянии. Изображала из себя девицу, поглощенную роком. И только роком. Колонн поддался на эту приманку и надеялся через рок-н-ролл добраться до молнии на ее джинсах. Когда Иришка приходила на репетицию, он выворачивался наизнанку. Он сгонял семь потов со своих меланхоличных, вечно под кумором соратников - басиста Бобы и барабанщика Батисты. Это ее забавляло, даже развлекало. Колонн иногда долбал довольно интересные вещи. Со смыслом. Сладко-дурманящим. Внутри ее мозгочка, как червячок в яблоке, копошилась мысль: «А вдруг из Колонна действительно что-то получится...» И получилось бы, если бы не репертуар. Нет, с такими песнями он далеко не уйдет. Точнее зашел слишком далеко. Иришка сморщила нос, вспоминая ритм и гвозди-строки:
 
Вы - поколение выбритых лбов,
Мы - поколение низменных инстинктов.
Вы - поколение позорных столбов,
Мы поколение затхлых лабиринтов.
Или же:
 
В себе Спартака восстание
Душили с ежовской жестокостью.
Теперь же хотим понимания,
Притормозивши над пропастью.
Нет, с такими текстами на большую советскую эстраду не пробьешься. Но какое-то внутреннее чутье предостерегало Иришку от того, чтобы дать совет Колонну написать что-нибудь этакое. В общем, вариант был недурен, но Иришка знала, что репетиции кончаются, обычно, все той же попойкой до зеленых чертей, или, опять же, беломориной по кругу. А это было уже не интересно. Ребята дурели. Начинали вести аполитичные разговоры. Ругались матом.
А можно еще... Тут мысли Иришки были прерваны какой-то возней на задней площадке.
На предыдущей остановке (завод сельхозмашин), в уже обожравшийся пассажирами троллейбус, втиснулись два индивидуума неопределенной наружности (очевидно, после дневной смены). Их рты излучали довольно специфический запах свежего перегара. Один высокий, в кепке, был еще туда-сюда. Его же брат по разуму, уцепившись за рукав того, что в кепке, мирно причмокивал на его плече. Он, второй, был никакой. После очередного резкого торможения, толстая тетя в нэпмановской шляпке визгливым голосом обратилась к высокому:
- Гражданин, нельзя ли поаккуратней?! Держитесь! Вы же лежите на мне!
- Чо! Га! Кто ж на тебя ляжет, кошелка штопаная.
- Вот скотина пьяная. В вытрезвитель тебя. ЛТП по тебе плачет. ЛТП.
- А по тебе - дурдом, чебурашка шизоидная. Чо рычишь? Чо рычишь? Муж недо..., что ли? Га?
- Хам!
- Сука!
- Не ругайтесь матом, товарищ, общественное же место, - пропищал мужчина с папкой под мышкой, неопределенного, в сторону пятидесяти, возраста. Очевидно интеллигент.
- Ты чо, козел?! Обурел?! Пьете нашу кровушку пролетарскую, падлы! Козлы вонючие! А ну, ша, крыса белая (дальше по матери).
- Да как вы смеете?! - уже более миролюбиво зашипела папка.
- А ты чо, пидар? Может выйдем, разберемся? Га?!
- В милицию их. В милицию! - это верещала нэпмановская шляпка.
- Чо ноешь? Чо скулишь? У тебя и мужика, чай, нету? Га. Га. Вот и ноешь. (Слова «милиция», видно, заползли длинному в подсознание).
В виду того, что папка не собиралась выходить и выяснять кто пидар, а кто козел, Склока постепенно затихала. Но угаснуть до конца ей не дали борцы за справедливость на передней площадке, отделенные от площадки задней, плотной, сопящей биомассой.
- Вези в милицию (шоферу).
- До Кировского без остановок, там, на углу вытрезвон.
- Алкаши проклятые, управы на них нет.
- Сволочи, дети же едут, женщины.
- Кепка живо откликнулся:
- Ну, чо ты там базаришь, глиста собачья. Попадешься мне в темном месте, враз ноги поотшибаю. Козлы вонючие.
Возможно, все так бы и кончилось. Мирно. Но тут второй индивид оторвал голову от дружеского плеча, со скрипом повернул ее туда-сюда. Захлопал глазами, как крыльями. И... изрыгнул из пролетарского рта толстую струю блевотины. Прямо на даму в нэпмановской шляпке. А на даме, между прочим, был почти новый плащ.
Кажется, импортный. Вроде бы, чешский. А в авоське, которую она нежно прижимала к широкой груди, кроме килограмма белковой колбасы и буханки хлеба, находилось масло, отоваренное на талоны. На месяц.
Желто-зеленое пятно вспенилось, растеклось по груди дамы, заползло за подкладку, закапало на полы плаща. Следующая струя достала масло, хлеб и колбасу. При некоторой фантазии, в вонючей жиже можно было различить кусочки кильки в томате, так и не успевшей толком перевариться и томаты зеленые - руб. двадцать за баллон. У дамы отвисла челюсть. Но при попадании в раскрытый рот брызг от продолжающего свое извержение гейзера, челюсть со щелканьем стала на место. И казалось, она никогда больше не откроется. А голова индивидуума завертелась как свернутый гидрант. Следующей жертвой неиссякаемого потока стал полупьяный прапорщик. На его фуражке и кителе оказался тот же натюрморт, что и в авоське у дамы. (Разумеется без колбасы и масла). Наконец желудок пролетария закончил свой рассказ о том, чем он обедал и закусывал. На посиневших губах трудящегося выступила пена. На погон прапорщика закапала тягучая, липкая желчь, перемешанная со слюной. Прапорщик же оказался не полупьяным, а пьяным в усмерть. Ему хватило сил лишь на то, чтобы открыть мутные глаза. Они были залиты казенным, неочищенным спиртом. В бешено мчавшемся троллейбусе стояла гробовая тишина. Ее нарушил всхлип прапорщика.
Намертво вцепившись в поручень, он икнул и изрек:
- С-с-с... ссука... Свинннь-я.
Кепка и тут не растерялся.
- На себя глянь... в-вояка.
В это время троллейбус остановился, створки дверей раскрылись. Не теряя драгоценных мгновений, представители самого передового класса рванулись на волю. Полу парализованные пассажиры вежливо уступили им дорогу. Вслед, как мешок с навозом, вывалился прапорщик. Люди на остановке отпрянули от, еще недавно такого желанного, входа в общественный транспорт. То ли их испугал букет ароматов, вырвавшийся оттуда, то ли вывалившийся и оказавшийся на четвереньках, что-то мычащий, доблестный защитник Родины. Облегченные пролетарии скрылись за углом. Двери закрылись. Десятки глаз проводили прапорщика, ползущего по направлению к большой луже. Но на преодоление водной преграды, у него уже не хватило сил. Последнее, что видели пассажиры, была плавающая фуражка с голубым околышем.
Троллейбус ехал дальше. Все бросились с остервенением открывать окна, задраенные на зиму. Вокруг неудачливой дамы зазияла пустота. Она вдруг навзрыд заплакала. Неожиданно большие слезы текли по пухлым щекам, мешаясь с начинающей засыхать блевотиной. Она громко всхлипывала, глотая их.
Кто-то издалека успокаивал: «Ну, ничего, гражданка, одежда отстирается. Отстирается, вот увидите. Вот платок».
Платок кинули, как кидают кусок мяса за решетку клетки, в которой мечется тигр-людоед. Она с неожиданной ловкостью поймала его. Но разве мог такой маленький платок впитать такое большое горе. Наконец, дверцы открылись. В жалком одиночестве, дама первая двинулась к выходу. Уже ступив одной ногой на тротуар, она обернулась и, всхлипывая, проговорила неизвестно кому:
- Плащ... Плащ-то отстираю... А масло?... Масло...
Она безнадежно тряхнула авоськой и навсегда покинула негостеприимный салон.
Да, люди уходят, а запах остается. На следующей остановке все пассажиры, включая Иришку, покинули троллейбус. Лишь на переднем сиденье остался пускать пузыри, до этого такой неприметный, гражданин со сбившимся галстуком.
Очнувшись в вытрезвителе, он так никогда и не поймет, как это он, интеллигентный человек, смог такое... Но начальству вытрезвителя было все равно. Все равно было и шоферу, твердо решившему, что кто-то за это должен ответить...
Иришка две оставшиеся остановки решила пройти пешком. Благо, время позволяло. А погода... Погода так и шептала... Впрочем, что она шептала, Иришка так и не разобрала. Она поленилась сделать над собой усилие, чтобы понять суть слов, которые шептали солнечные лучи. О чем мурлыкал ветер, который терся о лоб, как кот о ногу. Ласково. Просто шепот был приятный.
Она купила мороженное за 22 копейки. «Ленинградское». В шоколадной глазури. Сладкий холодок во рту вернул ее мысли в прежнюю колею. Колея вела в дворянское гнездо на улицу Лермонтовскую. На этой улице, чудом сохранившейся после нашествия фашистских орд, жили слуги народа. И слуги слуг народа. Естественно, со своими детьми. К одному такому дитю, своей подруге Марианне, Иришка намеревалась заглянуть. У Марианны собиралось избранное общество. Наследников слуг народа.
Наследники работников торговли (именно Торговли, а не прилавка), в общем, передовая когорта советской молодежи. Ее, так сказать, золотой авангард. Почти все, начинающие свою аппаратную карьеру, комсомольцы. Да, там общество приятное. Интеллектуальные разговоры, в том числе и о смысле жизни. Безалкогольные коктейли. Из курева, конечно, только «Мальборо» и тому подобные. Новейшие записи Высоцкого, одесситов и Аркаши Северного. Была у Марианны и такая штучка, как видеодиво.
После цейлонского чая и разговоров о новых театральных постановках, обычно смотрели по видео какую-нибудь добротную порнографию или, на худой конец, фильм ужасов. Вариант у Марианны был самый предпочтительный.
Иришка остановилась у дома № 9 по улице Коммунистической. Если подняться на 3-й этаж и позвонить в квартиру N 10, то дверь откроет женщина лет 55. Это и есть Агния Львовна - преподавательница английского языка. Преподавать этот язык ей было намного проще, чем всем остальным преподавателям - она была самая настоящая англичанка. Правда, лет сорок она не покидала границы СССР. Как она попала за эти границы? История эта довольно занимательна. Но не знаю, честно говоря, найдется ли повод ее изложить.
Иришка дохрустев мороженным, бросила бумажку в урну, как и положено воспитанной девочке. Электронные часики на ее прелестной ручке показывали 16:55. Пора.
- Good day, Agneay Lvovna!
- Hello, Iran. Please. Come.
Итак, урок начался. В запасе имеется полтора часа чистого времени. Оно будет использовано для знакомства с мамой Светой.
Маме Свете было 35 лет. Она работала первым секретарем Октябрьского райкома комсомола. Внешность ее, не в пример возрасту, была еще довольно комсомольская. Больше тридцати лет ей никто не давал, а там где 30, там и 28. Словом, судя по внешним факторам, Светлана Георгиевна Мурзавецкая могла сойти за слегка перезревшую комсомолку или же немного зеленоватую коммунистку.
Носила она, обычно, строгий, темный жакет, подчеркивающий округлость бюста и узость талии. Ширину интеллекта должен был подчеркнуть черный шнурок, бантиком стягивающий ворот белой, кружевной блузы. Черная юбка в обтяжку, чуть ниже колен, повествовала не только о красивых ногах во французских колготках, но и о некоторой демократичности взглядов. Ну, что еще... На жакете, конечно же, красной капелькой горел значок с позолоченным профилем вождя. На том месте где, если снять жакет, блузу и лифчик, торчал коричневый сосок, еще упругой груди. Если Иришка при благоприятных условиях могла бы вполне покрасоваться на обложке «Play Boy», то ее самая близкая родственница вполне могла бы претендовать на такую же обложку журнала «Мода» областного издательства.
Тем временем, пока Иришка беседует с Агнией Львовной на непонятном для простых смертных языке, мама Света слушала более понятный, но не менее трудно усваиваемый язык, на котором изъяснялся докладчик на конференции в обкоме партии. Конференция была посвящена усилению идеологической борьбы против происков империализма на современном этапе. Она вместе со 120 делегатами слушала этот доклад. И вместе с ними же уныло чертила чертиков дармовой шариковой ручкой в дармовом же красном блокноте.
Докладчик еще раз (в какой уже) посоветовал Джимми Картеру разобраться с правами человека в своей гнилой Америке (в пример была приведена Улнитонская десятка и помянута пресловутая Анджела Девис), не лезть во внутренние дела Советского государства рабочих и крестьян. У нас с правами человека проблем нет. Еще в конце сороковых Советский Союз, не в пример США, подписался под декларацией этих самых прав человека. Наглядным подтверждением всему этому является новая Советская конституция. Ни в одной стране мира нет такой конституции. Взять хотя бы право на жилище, право на отпуск, свободу совести, право на... ...Причем, все это гарантировано укладом нашей жизни, страной, где впервые за всю историю построен развитой социализм. Куда там продажным буржуазным демократиям. Вот и остается им (империалистам) одно - злобно рычать из своих щелей. Но разве может это злобное рычание, переходящее в истерический писк, остановить твердую поступь советского народа на пути к общественному прогрессу. На пути к коммунизму. Докладчик закончил такими словами: «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза! Да здравствует страна Советов, оплот и надежда трудящихся и угнетенных всего мира!!! Да здравствует Леонид Ильич Брежнев, верный продолжатель и наследник дела Ленина! Ура, товарищи!»
Жидкие аплодисменты так и не переросли в продолжительную овацию.
Следующим выступал инструктор обкома Гарик Петров. Молодой.
Подающий. Свое выступление он начал стандартно. С руководящей роли партии. С ее возрастающей роли на современном этапе. Дальше пошел свет ХХIV съезда КПСС. Дальше. Дальше. Дальше... Дальше мама Света заметила, что мирно дремавший до этого в президиуме, начальник местного КГБ Бурков, вдруг запрядал ушами. Оживление произошло и в зале с коринфскими колоннами. Мутный туман, который, казалось, излучали усталые головы, вдруг всколыхнулся. А все вот из-за каких слов Петрова: «Мы должны читать и изучать наших идейных врагов. Лишь тогда мы сможем объяснить нашей молодежи (конференция, кстати, была как-то связана с молодежью) как их разоблачать».
Бурков подал реплику: «Вы что же, может и в школе посоветуете изучать Солженицына, вместо... э-э... классиков марксизма-ленинизма...» (Бурков мог позволить себе такую шутку).
- Нет, конечно, - сразу стушевался Петров, - но...
- Так «нет», или «но», - в голосе Буркова чувствовался картон, жесткий, шершавый.
- Ну вот, например, - уже совсем вяло откликнулся Петров, - того же Солженицына. Мы разоблачаем. Правильно разоблачаем. А ведь почти никто из нас, его не читал. Не знает что...
- Поверь мне на слово. Там нет ничего интересного. Пасквиль. Продажный писака, - устало подвел черту Бурков.
- Я это и хотел сказать, - бесцветно промямлил Петров.
Дальше его речь вошла в накатанную колею. Об американских империалистах, боннских реваншистах и пекинских гегемонистах. В конце, как бы пытаясь загладить свою вину, Петров потребовал усилить направленность идработы, чтобы донести до самых широких слоев советской молодежи непреходящий смысл высокохудожественных произведений Леонида Ильича Брежнева «Малая земля» и «Целина», ибо эти произведения являются воистину школой жизни советского народа.
После Петрова выступал секретарь парткома пивзавода.
Единственным отличием в его речи было то, что он сообщил, что их предприятие в следующем квартале освоит выпуск нового сорта пива «Славянского». И, хотя прямого отношения к усилению идеологической работы это сообщение не имело, оно было встречено довольно доброжелательно.
После общего заседания было закрытое. На нем присутствовали только первые секретари райкомов партии и комсомола, их вторые секретари и еще кое-какая шелуха. В общем партбонзы средней руки.
Выступал секретарь обкома Винокуров. Он рассказывал довольно интересные вещи о братских странах социализма и о самой братской из них, то есть о Великом Могучем Советском Союзе.
Ну, например, для мамы Светы было новостью, что долг народной Польши западным демократиям достиг 25 миллиардов долларов, и польская экономика сталкивается с определенными трудностями. Правда, польская рабочая партия (ПОРП), возглавляемая Эдвардом Гереком, и вооруженная марксистско-ленинским учением, найдет выход из любой, самой сложной ситуации. По крайней мере, Винокуров выразил полную уверенность, что так и будет. Кстати, внешний долг нашей страны всего 21 миллиард долларов, но у нас есть чем расплачиваться. Нефть. Газ. Алмазы. Золото. Лес. Уголь... Страна мы богатая. Остальные братские страны тоже в похожем положении. Правда, платить им нечем. По чуть-чуть повышаются цены. И не только на предметы роскоши. Но это - временное явление, и в обозримом будущем все должно измениться к лучшему. Дальше Светлана Георгиевна узнала, что в народной Корее, светоче социализма на Дальнем Востоке, установлена, так сказать, наследственная власть товарища Ким Ир Сена. Его приемником объявлен его сын. Официально. И ничего. Корея процветает. Правда, тяжелая ситуация сложилась в не менее братском Вьетнаме. Там, в Хайфонском порту, люди падают в обморок от недоедания. А цена курицы на черном рынке равна ежемесячной зарплате инженера. К тому же, промаоистский режим товарища Пол Пота, науськиваемый из Пекина, развязал братоубийственную войну. Что касается самого Пекина, то там происходят вообще странные дела. Куда-то пропал товарищ Хуа Го Фэн. Провозглашенная же гегемонистом Дэн Сяо Пином политика четырех модернизаций, на самом деле, есть полнейший отход от принципов-марксизма ленинизма, пусть даже в его маоистском извращении. Однако попытки Джимми Картера разыграть китайскую карту, тщетны - так как противоречат интересам международного содружества наций. Хотя, в принципе, признание Вашингтоном режима Хуа Го Фэна - вещь положительная.
Дальше докладчик говорил о наших проблемах, конечно же, несопоставимых с той жутью, что творится на Западе. Производительность труда в ряде отраслей советского народного хозяйства растет катастрофически малыми темпами. А это очень плохой признак. Дальше шли цифры. Они говорили о том, что к роковой черте мы пока еще не подошли. Но... Далее было вежливо, но настойчиво предложено на вышеогворенные данные ссылок не давать. Нечего зря волновать советских людей, занятых напряженным трудом, для выполнения планов, намеченных партией.
Потом пошли ответы на вопросы, переданные из зала и записанные на глянцевых листочках, вырванных из красных блокнотиков.
Где сейчас работает товарищ Катушев? - пошевелил толстыми, влажными губами товарищ Винокуров. Прошмыгнул глазами по каменным лицам в зале. Ответил:
- На сколько я знаю, товарищ Катушев работает послом на Кубе.
Следующий вопрос вызвал у него ленивую улыбку. «Есть ли у нас подпольные миллионеры?»
У нас нет таких данных. Официально - нет. Однако, судя по книгам и... публикациям, миллионеры имеются. Все товарищи.
Он начал складывать свои бумаги в красную кожаную папку с золотым вензелем.
- Минуточку, товарищи, - крикнул какой-то коммунист, фамилию которого мама Света не помнила, - в фойе работает буфет и выставка-продажа худлитературы. Желающие могут...
В книжном лотке мама Света купила сборник НФ-81 (для Иры) и избранное Р.Гамзатова - для полки. В буфете на дно ее авоськи легли: пол палки колбасы, не то московской, не то еще какой, в общем конской, банка кофе растворимого, пакетик фасованной осетрины холодного копчения и яркая бутылка «Токайского» сладкого.
Когда она спускалась по мраморным обкомовским ступеням, на улице было уже сумрачно. За углом ее ждал голубой «Москвич». За рулем сидел Петр Сергеевич Кирсанов, двадцатидевяти лет отроду. Второй секретарь Октябрьского райкома партии. Молод и подающь. Как и «Москвич», он ждал ее. И она ждала. Все два с половиной часа конференции. Весь сегодняшний день. С самого утра. С того самого момента, когда поднялась с постели, оставив еще теплую арабскую простынь. И теплую, храпящую спину папы Миши, полковника в отставке. И вот дождалась.
Успев косануть глазами на зеркальце, она сказала:
- У меня два часа времени.
- А у меня впереди целая жизнь! - как всегда ни к месту пошутил Петр..., впрочем, отчества уже ни к чему.
Вот и все.
Пора возвращаться к Иришке.
Она как раз говорит: «Good Bay, Agniy Lvovna», и спускается с третьего этажа на заплеванный за трудовой день тротуар. Наползающая ночь, нежными лапками вымазала, сморщенное лицо дня, черной сажей. Заволокнились рекламные огни. Закрапал дождик. Теплый. Приятный. Обманчивый. Усталые лица. Хвостик очереди трепыхался как полу раздавленная гадюка, выползая из дверей магазина «Колбасы». Давали «Докторскую». Иришка быстро шагала, втянув голову в плечи. Капли скатывались за шиворот. Она решила пару остановок пройти пешком. Слишком много энергии было затрачено на неродной язык. Для освежения, изрядно поблекшего серого вещества, требовался свежий воздух. Пусть даже перемешанный с выхлопными газами.
Ощеренная пасть подворотни, изрыгнула изречение, обращенное к Иришке. Вернее она кожей щеки почувствовала, что это к ней. Изречение прозвучало на препаршивейшем йоркширском диалекте:
«Герла! Кам ту ми. Дрынк ту би?» Что в переводе означало примерно следующее: «Лапочка, не желаешь ли глотнуть виски? С последующим перепихиванием. Дубовый пенис гарантируется. Ну, как?»
Две корявые тени крестом упали на Иришку. Она оглянулась. Как ни странно, позади улица была пуста. Длинный-патлатый в финско-джапановской нейлонке ловко схватил ее за руку. Она не успела даже крикнуть, как оказалась прижатой к склизкой, шершавой стене подворотни. Выдолбы и холод она почувствовала лопатками. В лицо пахнуло перегаром. Рядом суетился и попискивал второй, короткий, в такой же курточке, но судя по мешковатости пошива, отечественной.
Это были студенты железнодорожного техникума. Они выполняли свой комсомольский и гражданский долг, отбывая очередное ДНД. С начала дежурства народных дружинников прошло около полутора часов. Две бутылки по 0,8 литра «Яблочного» продолжали настойчиво рассасываться в слизистой оболочке их желудков. Души, замурзанные сопроматом, жаждали приключений и развлечений. Вот и они.
- Брось... Слышь... Брось, - с трудом разжимая, начинающие плясать зубы, выдавила Иришка.
- Как так? - Длинный чуть отстранился. Блестевшие в сумраке глаза его, должны были выражать удивление, - Ты чо? Не с-сознательная? Давай повысим рождаемость! Стране нужны рабочие руки. А то скоро, куда ни плюнь, в узбека попадешь.
Одна такая рука, мокрая, рабочая, заползла ей под свитер, со стороны живота. Слюнявые губы загнали было вырвавшийся крик обратно. Иришка замычала и забилась о стенку. Как рыбка. О начинающее припекать, дно сковородки. Ее сознание начало мутиться от перегара и отвращения. Ужас слепым мышонком метался во мраке гулкопустой черепной коробки. Натыкался на твердое. Тонко, колко пищал. Она вдруг ощутила, что силенки начали улетучиваться из ее тельца. Она начала размякать. Таять.
Тем временем дружинники распределили обязанности. Короткий сцепил ей запястья и распял на стене подворотни. Длинный же, непослушными руками, пытался справиться с молнией на ее джинсах. Вообще-то сначала ребятки хотели пошутить. Но. Но разбавленные продукцией Байского консервного завода мозги, не возражали против того, что бы шутка переросла во что-либо более серьезное. К тому же, несмотря на полумрак и алкогольную пелену, Иришка выглядела довольно соблазнительно, чтобы разжечь, в данном случае, низменные инстинкты. В случае другом, все это назвали бы высокими чувствами. Впрочем, и то и другое, обычно, кончается постелью. Но постели не было. Справлять же свою первую брачную ночь, облокотясь затылком на ржавый мусорный контейнер, у Иришки не было никакого желания. Она опять попыталась закричать. Звонкая оплеуха на миг оглушила и ослепила ее. Во рту появился солоноватый привкус. В подворотне раздались шаги. Мужчина в шляпе, с папкой под мышкой, прижимаясь к противоположной стене, прошмыгнул во двор. Выбравшись на освещенное место, он, грозя папкой, как комиссар красным стягом, что-то прокричал. «Что-то» разобрать было трудно. Но вроде речь шла о распущенности современной молодежи. «Меня же сейчас изнасилуют», - мысль лезвием полоснула Иришку по мозгу. Красный след от пореза растекся, стал медленно заволакивать плоскость сознания. За кандидатом в спасители громко и жалостливо скрипнула дверь подъезда. Японская молния, наконец, поддалась, не державшим лома, рукам. Трусики, мужественно бросившиеся на защиту своей хозяйки, получили в неравном бою рваную рану. Не выдержали, треснули жалобно. Резинка в них от отчаяния лопнула. Наконец, Длинный дорвался туда, куда так настойчиво стремился. Правда, ему предстояла не менее «мучительная» процедура расстегивания собственных штанов. Тем временем Короткий, перехватив Иришкины две руки в одну свою, свободной клешней извлек из-за пазухи пол-литровую бутылку. Ее горлышко заклацало по рекламным зубам гражданки Мурзавецкой. Она попыталась отвернуться. «Ароматное степное» заструилось по подбородку, закапало на свитер. Исландский мохер жадно впитал дурманящее пойло.
- Вай, красавица! Пэй! Пэй! Халява эть.
Короткий вывернул ей обе руки сразу. Она застонала. Но в раскрытый от боли рот, вместо воздуха ворвался жидкий поток вина. Сладкого. Вонючего. Судорога свела горло. Добрая половина влитого возвратилась обратно. Кружным путем, через нос.
- Давай Серега! - прохрипел короткий, - а то девочка так хочет, аж сопли пустила... Ги... Я устал держать. Я тоже ха-ачу...
Может завафлить ее?
Н-нэ-э... Эще откусить... Ныряй... Ги.
Иришка догадалась выставить колено. Серега нарвался на него пахом. В награду за свою догадливость Иришка получила короткий удар под ребра. Перед глазами пошли большие красные круги. Джинсы безнадежно сползли на колени. Между ног она почувствовала что-то твердое, теплое, мокрое...
Вдруг все кончилось. Когда возможность что-то соображать вернулась, она увидела и почувствовала следующее: сама она, голой задницей сидела на мокром асфальте, облокотившись, все на ту же скользкую стену подворотни. Метрах в десяти от нее, Длинный полз на четвереньках в сторону двора. Он отхаркивал прямо на свои руки черной слюной. Тряс головой. Что-то мычал. А мусорный ящик ржаво, но довольно регулярно поскрипывал. А скрипел он оттого, что рядом с ним, на бетоне дергался Короткий. Он тыкался о контейнер то локтем, то головой, то еще чем-нибудь, а дергался он оттого, что чуть склонившийся над ним молодой человек, методично бил его то одной, то другой ногой. Когда Короткий перестал хрюкать, молодой человек без труда догнал Серегу и ударом ноги в живот остановил его зигзагообразное четырехпалое движение по кривой. Затем он подошел к Иришке.
- Жива? Давай!
Ладонь была твердая и теплая. Она встала. Он отвернулся и замолчал. Очумленность улетучилась. До Иришки дошло, что она голая по пояс. Разумеется, в обратном понимании обычного смысла этого слова. Щеки ее вспыхнули. Джинсы вновь сошлись на талии.
- Все?! - он полуобернулся.
- Да.
- Пошли отсюда.
- Пошли.

... Голубой «Москвич» свернул в сторону от шоссе. За высоким тополем, на краю грунтовки начиналось поле. Вдали за рекой горели огни города. «Москвич» нырнул за широкий ствол. Он стал невидим для тысячеглазого чудища, урчание которого доносилось и сюда. Чавкнула под шинами свежая земля. Недовольно фыркнул и замолк двигатель.
- Приехали, - сказал Петя.
- Приехали, - сказала Света.
- Выпить есть?
- Ты же за рулем.
- Ерунда. Ведь нам коммунистам ничто человеческое не чуждо, а?
Граненый стакан «Токайского» был закушен теплыми сухими губами. Поцелуй был долгим, профессиональным.
- Наконец-то ты научился целоваться.
- Учуся, учуся, и еще целый раз учуся. В соответствии с Ильичем.
- С каким?
Оба рассмеялись. Щелчок. Спинка сидения мягко опустилась.
- Выйди, я разденусь.
Петя сделал круг вокруг «Москвича». Высосал беломорину ленинградской фабрики «Клары Цеткин». Он вообще был оригинал... Заглянул в полумрак кабины.
- Все?
- Да.
Он нырнул в «Москвич». В темноте белело тело. Света лежала, поддерживая за бедра, согнутые в коленях, задратые ноги. Кончики пальцев чуть доставали до потолка салона. Ягодицы покачивались в сантиметре от покрывала. «Ты еще не разделся», - донеслось из сумрака. Ее томный нечеловеческий голос прогнал по его, начинающему деревенеть, телу сладостную волну мурашек.
- Прости дурака, родная. Я сейчас.
- Давай... Скорей... Время... Мало времени...
- Сейчас, сейчас, - быстро повторял он, одной рукой комкая брюки, другой, срывая галстук.
«Поехали».
Над крышей «Москвича» в пустом небе нервно дергались ранние звезды. Как рекламно-неоновые огни.
Шофер такси уважительно хмыкнул и спрятал красную бумажку в нагрудный карман. Они вышли из машины.
При тусклом свете лампочки в подъезде Иришка наконец-то рассмотрела его. Начищенные до идиотизма туфли. Их острые носы окаймляла металлическая пластинка. На туфлях, как ни странно, ни крови, ни грязи не было. Джинсы. Коричневая, кожаная куртка с молниями. Черный шелковый нашейный платок. Фигура супермена. Но не перекаченная. Рост где-то метр восемьдесят. Чуть удлиненное лицо, выбритое до синевы. Аж блестело. Чеканный подбородок с ямочкой. Блеклые тонкие губы. Прямой нос с горбинкой посередине, ровные, надломленные на концах брови. Длинные волосы без пробора прикрывали лоб и уши, спадали на затылок. Они были какой-то чудной масти. Ни русые, не рыжие, а золотые. Они переливались в мутном свете. Искрились. Завораживали. И глаза. Большие. Овальной формы. Чуть на выкате. Чуть прищуренные. Небесноголубые. Прозрачные. Чуть примутненные на дне. С двумя желтыми точками в конце лабиринта расширенных зрачков. В них можно было смотреть. И Иришка смотрела. На вид ему было не более 25. Иришка же была в том возрасте, уточнение которого, после давно наступившей половой зрелости, интересует лишь уголовный кодекс.
- Ну, давай знакомиться, - он улыбнулся. Казалось, армейский прожектор направили прямо в лицо, а он лишь чуть-чуть улыбнулся. Иришка почувствовала, что теплая, липкая волна рванулась вниз по телу. От висков, туда - на дно. Она разодрала спекшиеся губы и тоже улыбнулась.
- Ирина, - она протянула свою лапку. Он не пожал ее, а поцеловал. Причем сделал это так непринужденно, что она даже не удивилась.
- Антоний.
- Как?
- Антоний... Тебя что-то удивляет?
- Наверно... Может Антон?
- Хм. Почему Вы все так... Нет, именно Антоний.
- Ну, Антоний, так Антоний, - Иришке вдруг стало весело, - пойдем что ли?
- Ты здесь живешь?
- Нет, здесь моя очень хорошая знакомая живет. Подружка. Вечеринка там... Пойдешь?..
- Пойду.
- А где ты... ну, в общем, чем занимаешься?
- Ну, если бы я работал ассенизатором, разве это что-либо меняло?
- Нет, конечно.
- Тогда пошли?
- Пошли.
Иришка сделала зарубку на память: «Обязательно узнать, что означает слово ассенизатор.»
Дверь открыла Марианна.
Слышалось: «Колея это только моя... Добирайтесь своей колеей».
Просторная прихожая, моющиеся обои. Разные африканские маски на стенах.
- Иришка, лапочка, здравствуй.
Марианночка, привет. Знакомься, Антоний.
- О, очень приятно... Ан-то-ний, - Марианна успела состроить глазки пока они ручкались, - откуда к нам такие античные?
- Да прямо с Рима. С Древнего.
- Ну-ну.
- Я в ванну Марианночка... Проводи Антония. Познакомь... Кто там есть...
- Да-а. Придется искать ему Клеопатру... Молодой человек, вам нужна подруга обязательно по имени Клеопатра.
- Учту Ваши пожелания. Где вешалка?
Он повесил куртку. Надел предложенные тапочки. Направился в комнату. Оттуда, вперемешку с гитарным звоном доносилось:
«Да нет, живу не возле Сокола.
В Париж пока что не проник.
Да что вы, все вокруг да около.
Спрашивайте напрямик.»
В комнате стоял полумрак. Подпрыгивали цветными полосками индикаторы «Шарпа».
Комната была богатая. Арабская инкрустированная мебель. Красивая, но неудобная. Ковры. Стены, увешанные отнюдь не дешевыми безделушками. На кофейном столике, накрытом вышитой салфеткой, фарфоровые чашечки с кофе. Четыре высоких бокала с прозрачной салатной жидкостью, и торчащими из них соломинками. Двое парней и одна девица свободно расположились на креслах и диване.
«...В блокноты Ваши капает слюна,
Вопросы будут, видимо, о спальне».
Кто-то приглушил звук.
- Знакомитесь, Антоний.
- Октавиан, Август, - оскалился высокий парень, в чуть ослабленном узком галстуке, - шучу, конечно, - протянул руку, - Александр, к сожалению не Македонский.
Второй, полный, пробурчал нечто похожее на «Лёлик» и протянул свою пухлую пядь лодочкой.
- Да не так сильно.
- Жанна, - представилась девица.
- Дослушаем, - предложил Александр, - сейчас Вовка новье слабает.
Он увеличил громкость. Марианна ушла на кухню, готовить кофе для вновь прибывших. Иришка все еще была в ванной комнате. Приводила себя в порядок.
Слушали молча.
Лёлик лишь иногда причмокивал, когда «Вовка» уж слишком свежо позволял себе выражаться.
...Моше Даян без глаза был и ранее,
Другой бы выбить, ночью подловив,
И если ни к чему теперь в Иране я,
То я хочу поехать в Тель-Авив...
...
Ну дайте же мне волю мужики.
Кассета кончилась. Резюме подвел Лелик: «Кайф».
И все-таки я не пойму, как его до сих пор не посадили? - глубокомысленно проговорил Александр и выудил из пачки «Пел-Мел» сигарету.
- Говорят он сидел, - быстро вставила Жанна.
- Мало, видать, - беззлобно закашлялся Александр, выпуская струю сизого, терпкого дыма.
- Э, знаешь какая заварушка там бы была, - Лёлик кивнул головой в сторону, - почище чем с Сахаровым. К тому же иногда патриотку поет. Ничо. Прикормят рано или поздно.
- Вот Сахарова этого, собаку, не пойму, - Александр нервно затушил сигарету, - ведь все есть. Академик. Трижды герой... Живи, как бог. Все есть... Нет же. Свободу ему подавай.
- Все они там с жиру бесятся, - вставила Жанна, - может потанцуем, - ее скользкий взгляд облизал непроницаемое лицо Антония, - что Вольдемар, достал?
- Нет. Не особенно, - автоматически ответил он.
Тут вошла Марианна неся два блюдечка, на которых стояли чашки с кофе. Появилась Иришка с подносом. На нем были пустые фужеры, распечатанная пачка пластмассовой соломки и пузатая бутылка какого-то импортного пойла - не то бальзама, не то настойки.
- О, дамы!
- Привет, Иришка!
- Может, потанцуем? (Жанна)
- Чуваки, новый анекдот хотите? (Это уже Лёлик)
- Да ну его в болото, давайте танцевать. (Жанна)
- Политический.
- Валяй, - неожиданно громко проговорил Антоний.
- Слушайте! - Лёлик оживился. Вытянул из бокала соломинку. Хлебнул, - Так вот, получил Леонид Ильич очередную звезду и думает, звезды звездами, а скоро помирать. Нужно увековечиться. Как? Да мавзолеем, конечно. А Красная площадь занята. А времени мало. В общем объявили конкурс. Лучше, больше, быстрее. Американцы говорят: «За месяц мавзолей отгрохаем. Платите нам ваш казахстанский миллиард пудов». Нет. Дорого и долго. Французы говорят: «Пол месяца и два миллиарда». Не-эт. Хоть и скоро, но дорого. А хочется и рыбку съесть и ... Ну в общем прорывается наш, из Костова, алкота, глаголет: «За десять минут мавзолей сбацаю. Ящик «Столичной» и ведро краски надо...»
- А-а, это старо как... - Александр хлебнул кофе и обжегся, - вечно ты Лёха.
- А вот я не слышала, - сделала заинтересованную мину Марианна.
- Ну поставил над «е» две точки и все.
- Не поняла? - Марианна свела две бровки в одну черточку.
- Ооой, - закатил глаза Александр, призывая в свидетели всех святых, - в Москве была?
- Была.
- Мавзолей видела?
- Видела.
- Что там над входом написано?
- Не помню.
- Ну тундра. «Ленин» там написано. Над «е» две точки - что получится? «ЛЁНИН». Осталось одного Ильича вынести, другого положить. Тундра.
- Не смешно.
- Во-во.
- Эх, Ёську Сталина на вас всех, - с деланной тоской молвил Лёлик. Судя по интонации и уместности, эту фразу он довольно часто слышал, скорее всего, от своего папаши - работничка облисполкома.
Да, кстати, Лелику было лет 17, Александр выглядел старше его на год-два. Марианна, Жанна и Иришка были однолетки.
- Ребята, ну давайте же танцевать! - Жанна твердо направилась к матрице с кассетами.
- А что при Ёське? - перебил ее Антоний.
- Порядок был, - нравоучительно изрек Лелик.
- Мы будем танцевать, или нет? Что ставить?
- Да ну его все к лешему... - Александр плеснул из бутылки в бокал и жадно выпил. Залпом. - Скучно сегодня. Тошно что-то. То-ошно.
- Хотите повеселю? - Антоний забегал оттаявшими глазами по лицам. Чуть задержался на Иришке.
- Какое к черту лысому веселье, - Александр хлебнул кофе, - вот папаша достал билет в кино. На «Зеркало», этого, как его, Тарковского. Думал, отдохну. Повеселюсь. Столько шума, ах, ах, ах. А мура такая. Еле до конца досидел. Вышел, как оплеванный. А все шу-шу, да шу-шу. А ведь, падлы, тоже ничего не поняли. Козлы. И Тарковский козел... Ну как же ты меня повеселишь, а? Ан-то-ни-аан. Как? Меня сейчас даже голая баба не повеселит. Тошно.
- Хватит пошлить Сашхен, - ядовито фыркнула Марианна.
- Ну как хотите, - Антоний поставил пустую чашку из-под кофе на блюдце вверх дном. И начал с идиотским вниманием всматриваться в выползающую кофейную жижу.
- Слушай, Иришка, а где это ты подцепила этого Цезаря-весельчака. Я его что-то раньше не видел.
- Нарвешься Сашенька, - Иришка стрельнула глазами.
- Да нет, Ира, - голос Антония был тверд и спокоен, - просто наш Македонский друг немного приревновал меня. Так сказать, атавизмы переходного возраста. Ты ему нравишься. Это можно назвать даже влюбленностью. По крайней мере ночью, в его эротических снах, ему снишься ты. Что он там с тобой проделывает? Об этом можно узнать, посмотрев порнографический журнал - любой из тех, что лежит за книгами, в папином шкафу. Но... наступает утро. И... и ничего, кроме испачканных трусов. Он тебе, кстати, тоже нравится... Что? - подбородок Антония дернулся, - уже - нравился?
- Немного по-хамски, но в лоб, - оскалилась Марианна.
- Да кто ты такой?!! - Александр вскочил и сжал кулаки. На глаза ему попалась бутылка,
- Да я...
- Сядь, сядь. Это бесполезно. Кто я? Ха. Я везде и нигде. Я - это я.
Слушай, ты...
- Мальчики, хорош (это Жанна), давайте лучше танцевать.
- Хорош, так хорош, - не замечая последних слов, проговорил Антоний, я погорячился. Мир. Дружба. Солидарность. Пойдет?
Т-о-то... - Александр с облегчением сел. Хлебнул бальзама, - А то: «Я везде и нигде». Ишь, космополит какой нашелся.
- Скорее интернационалист, - криво усмехнулся Антоний.
- Нет, космополит, космополит.
- Но ведь это почти одно и то же. Космополит по-гречески, а интернационалист - по-латински. А я ведь с Древнего Рима, так, кажется, Марианна?
- Да ты, брат, еще и враг народа. Ишь, космополит и интернационалист одно и то же. Эх, попался бы ты мне в 41, - Александр уже шутил.
Антоний же продолжал серьезно.
- Ну как нет? Ну вот... Футбол любишь? Вижу да. Где сейчас играет Бекенбауэр? Правильно в «Космосе». А Фоккетти? Его родной клуб какой? «Интер», точнее «Интернационале». Ведь оба названия обозначают одно. Вселенная. «Между всем». Ну... через футбол дошло.
- Грамматей, ишь, - пробурчал тезка великого завоевателя.
- Слушай, Антоша, ты обещал веселье. Фокусы.
- Фокусы? - как будто удивленно спросил Антоний,
- Ах, фокусы! Фокус, так фокус.
Он достал из заднего кармана джинсов потрепанный кожаный бумажник. Раскрыл его. Там было не то пять, не то шесть отделений. Антоний с кривой улыбкой выволок на стол его содержимое. Иришка заметила, что аккуратно подпиленные ногти на пальцах, неестественно блестят. На столе, между бокалом с отпечатком губной помады и недопитой чашкой кофе, легли шесть купюр советских дензнаков.
- Включите верхний свет, (Марианна щелкнула выключателем) - ну смотрите внимательно.
- Чо смотреть. Бабки, - неуверенно процедил Александр, рублей двести.
- Он провел пальцем по купюрам. На столе лежали: сто, пятьдесят, двадцать пять, десять, пяти, трех и одно-рублевые бумажки.
- Настоящие? - Лёлик, щуря глаза, поднял четвертак вверх, - водяные знаки вроде есть... Ну и что? Весь фокус.
- Нет. Возьми, - Антоний протянул Лелику бумажник, - посмотри.
Лелик вывернул и облапал кожаные карманчики.
- Пустой.
- Закрой, - кивнул Антоний.
- Щелкнула кнопка застежки.
- Теперь открой.
- Ну и что.
- Посмотри что там.
Лелик засунул пальцы в один из кармашков. Глаза его чуть не вылезли из орбит. Толстые губы затряслись. Между большим и указательным пальцами была зажата десятирублевка. Александр вырвал бумажник из рук. Закопошился. Вскоре на столе оказался точно такой же цветасто-хрустящий набор суровых необходимостей развитого социализма.
- Клево.
Девочки, Марианна и Жанна аж завизжали от восторга. Иришка сидела на кресле с побелевшим лицом. Она поняла, этот концерт для нее. За гладким лобиком закопошился клубочек тревожных мыслей.
- Давай еще!
- Хватит, - спокойно сказал Антоний и засунул бумажник в нагрудный карман клетчатой фланелевой рубашки. - Хорошего по чуть-чуть.
 Александр очумело перебирал червонцы. Четвертаки. Стольники.
Он смотрел их на свет. Пробовал на зуб. Да так усердно, что чуть не сгрыз сторублевую купюру. Опомнился. Положил обслюнявленную бумажку на стол.
- Ну ты даешь... Циркач, что ли?
- Ага. Циркач. Ну счастливо оставаться ребята. Спасибо за кофе Марианна. Вкусный... Ты идешь со мной?
Иришка дернулась. Вопрос был обращен к ней.
- Да... Да. Иду. Счастливо, Марианна. Жанночка, звони. Чао, мальчики.
А мальчики щурясь от света шестиламповой люстры богемского хрусталя, продолжали очумело смотреть на гору денег на столе.
Антоний уже стоял в коридоре, держа за плечики болоневую ветровку, в которую Ирина уже по локоть засунула руки. Марианна с Жанной возились на кухне. В дверях показался Александр. На его корчагинских скулах багровели два пятна. В каждой руке было зажато по радужному бумажному комку.
- Эй, бабки то... Их как... Куда... Забыл что ли?..
- Да нет. Не забыл. Попейте на них коньячку, за успех безнадежного дела.
- К-как?
- Да так.
В комнате Лелик, очевидно, включил магнитофон.

 Я скачу, но я скачу иначе.
По полям, по лужам, по росе.
Бег мой назван иноходью - значит
По другому, то есть не как все...

На лестничной площадке Иришка еще раз, с какой-то осторожностью осмотрела Антония. Он был спокоен, краешек его губы дернулся в подобии улыбки.
- Ну куда теперь... Знаешь?
- Нет... А впрочем... Знаю.
- Тогда покатили?
- Покатили.
За дверью на прощание зазвучали тамтамы «Бони-М». Жанна скорее всего уломала компанию потанцевать...
Такси поймалось сразу. Дождь усилился. Он барабанил по крыше.
- Куда едем? - таксист обернулся, щелкнув счетчиком.
- К ДК «Металлист», - быстро и твердо сказала Иришка.
- Понятно.
Она откинула косу за спину. Скосила глаза на Антония.
Чеканный профиль был наполовину в тени. Нижнюю, освещенную часть, разрезала неподвижная резиновая улыбка. Машина дернулась. Голова Антония качнулась. Улыбка медленно сползла. Губы и морщины вернулись в прежнее положение.
Иришка отвернулась к окну. Мимо мелькали чужие горящие окна и дерганные рекламные огни...

Н- у все? - спросил Боба, и не дожидаясь ответа, встал со стульчика перед ударной установкой.
- Все! - кивнул не оборачиваясь Колонн. Он сосредоточенно подтягивал колки на гитаре.
- Фу. Ну навкалывались сегодня, - Батиста открыл зубами бутылку теплого пива и приложился к горлышку.
- Хорош. Оставь немного, - сквозь зубы бросил Колонн.
Дзинннь, струна лопнула. Мат, по этажности сравнимый разве что с каким-нибудь нью-йоркским билдингом, наполнил актовый зальчик дома культуры завода «Металлист». Досталось и какой-то матери, и какому-то рту, и презервативу, почему-то штопанному и даже колючей проволокою. Конечно же, не были обойдены и отечественные струны. Не было и отечество наше свободное оставлено без внимания. Не был забыт, и вроде бы не имевший к этому никакого отношения, Леонид Ильич Брежнев. Правда, по имени он назван не был. Но слова «козел ты наш дорогой и любимый» относились явно в его адрес.
Батиста поставил на полутораметровую колонку пол бутылки пива. Кивнул Бобе, и они тихо, незаметно ушли. Колонн остался один. Он наконец поставил новую струну. Отложил гитару. Закурил.
Колонн - он же Колонков Сергей Викторович - был рок музыкантом и рок поэтом. По крайней мере считал себя таковым. По совместительству он работал в магазине №19, с романтическим названием «Пиво-воды». В магазине вод было немного. (Барахлил еще дореволюционный водопровод). Пива чуть больше. И уж в совсем широком ассортименте представлялась продукция, изготовленная из яблок и других фруктов посредством брожения. Неизменно присутствовали и два псевдовиноградных гостя-брата из солнечного Кавказа - «Колхети» и «Иверия». Зарабатывал Сергей 180 грязными, плюс талон на обед в соседнем кафе, плюс бутылка вина или пару пива. Жить было можно. Жить было хорошо. Жить было, вообще-то, весело. Но жить особо не хотелось. Но жилось.
На заре своей туманной юности Сергей совершил, как ему казалось, одну непоправимую ошибку. Когда ему под звуки духового оркестра вручили зеленую картонку, свидетельствующую о том, что он получил самое среднее в мире образование, он поддался уговорам и наставлениям своих благородных родителей. Решил посвятить свою молодую жизнь службе отечеству.
«Есть такая профессия - Родину защищать», - вспомнилась ему тупая, как лезвие «Нева», фраза из какого-то фильма. И одухотворенный, он отнес бумаги в военное училище имени какого-то гофмаршала. Беспредельна была радость и гордость папаши, бывшего кадрового военного, выгнанного из рядов ВС за беспробудное пьянство в чине майора. С Сережиной матерью они, кстати, разошлись не так давно. Главным козырем в увещеваниях было - спокойная и сытая старость будет обеспечена. То ли это, то ли что другое, в общем, Сергей оказался за высокой стеной из белого кирпича. А высокое серое здание сталинской постройки, по идее, должно было заменить лет на пять родной дом. Четыре этажа. На окнах первого этажа, выходящих на улицу, решетки со звездами.
На пятый день ему пришла мысль, что «сытая и спокойная старость» - вещь не столь уж необходимая. Через две недели, в самый разгар КМБ, он был уже заядлым пацифистом. Все занятия с военным уклоном, к концу второго месяца, назывались им не иначе как милитаристскими игрищами. Его, почему-то, невзлюбила целиком вся кафедра истории КПСС. В ответ, он возненавидел всех замполитов в мире. Короче, после успешно проваленной первой и последней сессии, он оказался в действующих войсках. Оттуда, спустя пол года, он был комиссован по статье, с диагнозом: язва желудка. Язву он лечил месяца три. Как ему посоветовал в окружном госпитале бывалый язвожелудочник майор - чистым спиртом.То ли спирт был очень чистым, то ли язва не очень язвительной, но вот уже три года он не знал почти никаких проблем.
Стихи он начал писать еще в школе. Первые были, конечно, про любовь, весну и комсомол. Но последние два года он писал совсем другие стихи. Почему? А он и сам не знал. Просто как-то раз, сентябрьским утром, он проснулся и понял, что он поэт. Тут же, в одних трусах уселся за стол и написал 16 строк. Довольно удачных. Снял со стены гитару. Набренчал. Он играл (и недурственно) не только на гитаре. Не брезговал банджо. И даже из флейты умудрялся извлекать довольно членораздельные звуки. А совсем недавно понял, что без всего этого уже не может жить. А жить было надо. От сознания этого на душе стало чуть спокойней. И тяжелей. Как будто к затылку привязали блин от штанги.
Сергей отложил гитару. Потушил сигарету. Закурил папиросу. Оперся небритым подбородком на кулак. Сидя на корточках, наблюдал за клубами сизого дыма. Вдруг он резко встал. Вспугнул, беззаботно стелящуюся, сладкую пелену. Полапал себя по карманам. Нашел там обгрызенную ручку. Поднял с пола обрывок оберточной бумаги. Положил его на колонку, рядом с пивом. Прикрыл глаза. Переложил папиросу из одного угла рта в другой. Начал что-то писать. Быстро. Неразборчиво. Глотая окончания. Заглянем ему за спину.
Сизый липкий дым
Дым клубится сизый, липкий,
Разбавляя очертания
Стал чего-то я
Стал (сильно?)
Стал, браток, ты больно хлипкий
На страданья.
На страданья.
Страдайте люди!
И что-то будет.
Глянь! Дым, аж вспенился.
Что-то изменится.
А я не хочу...
Потому и молчу.

Он зачеркнул все. Скомкал бумажку. Спустился в зал.
Ободранное кресло с ругательствами на ручках приняло его. Потухшая сигарета, сделав замысловатую дугу, упала на барабан. Он вскочил. Запрыгнул на сцену. Поднял бумажку, развернул, дописал:
«Шучу, шучу, шучу...»
Еще раз все перечитал и опять безнадежно скомкал. И выбросил. Теперь уже навсегда. Он допил пиво. Повертел в руках бутылку. И с силой зашвырнул ее в противоположный конец сцены. Она не разбилась.
Нет, - собственный голос показался чужим. Облупленный потолок, с наляпанной вокруг светильников советской символикой, отразил глухое эхо.
Ничего не получается. Боже! Если ты есть. Почему так жестоко. Я загнан в угол. Мне нет пути назад. Я средний. Средний, обыкновенный человек. Ну умею рифмовать слова. Ну умею компоновать звуки. И все. Уймись. Миллионы, миллионы таких. А ты, ты что высший? Необыкновенный? Тю-тю-тю. Ишь. Копни, копни. Ведь так думаешь? Так? Так?! Так! Так! Так! А все так думают. Все! Вот потому и ты такой, как все. Выше этого. Выше чего?.. Через плечо. Но зачем тогда жить, к чему-то стремиться, страдать. Ах! Ты еще и страдаешь, интересно от чего? Не от того ли, что девочка несовершеннолетка не отдалась тебе после прослушивания твоих перлов о смысле жизни? Дурак. Тебя же любят бабы. И не за стишки. Зачем тебе она. Дурак. А ведь даже ей ты не способен закомпостировать мозги. Жри. Пей. Размножайся. Что тебе надо? Чо? Мыслишка свербит мозжечок. Так это у всех нормальных средних людей. У просто нормальных. А это... Для этого надо быть ненормальным. А ты откуда знаешь? Откуда ты, червяк, знаешь, как надо? Червяк. Поднявший хоботок. Потянувшийся к солнцу. Корчишься сейчас. Гася в луже блевотины свои обожженные щупальца. Надо работать. Надо. Работать. Работать, но не лезет ничего. Отрыгиваются штампы. Они не могут и на десятую часть насытить этого, жрущего изнутри. Сосущего. Чавкающего. Он со стараньем втягивает мозги. Ему надо кидать строки, мысли, ритмы. А их нет. А те что есть, он лузгает как семечки. Хочется выть. Нельзя. А почему нельзя? (Колонн хрипло завыл. У-у-у-у) Тошно. Тошно. Тошно. Труд поэта, что добыча радия. Грамм добычи в годы труда. Изводишь, единого слова ради, тысячи тонн словесной руды. А от радия язвы. Они все шире. А не намыто еще ни грамма. А то что намыто оказалось шлаком. Никому ненужного шлака. Пустота. Нужно что-то сделать. Что? Вдруг перед глазами вспыхнула яркая белая вспышка. Боль сцепила виски. Заплясали зубы. Кровь со всего тела, нефтяным фонтаном, ударила в голову. Глаза, казалось, лопнут как мыльные пузыри. Кровь начала медленно падать вниз. Как в замедленном кино. Брызгами. Каждая капелька больно, электрически била по сердцу. Кости казались голыми, без мяса. Каждое прикосновение воздуха к ним причиняло рвущую боль. Капельки крови начали густеть, превращаясь в буковки. Осталось только сложить их в слова и строки. Боль с визгом бросилась наперерез. Они столкнулись лбами. Она отскочила в сторону, маленькая зеленая ящерка, ткнулась прямо в лицо. У нее были большие, добрые глаза. Теплым раздвоенным язычком она лизнула его в лоб. Казалось, сейчас она что-то скажет. Но она молчала. Слова и строчки затвердели. Ящерка встала на задние лапки, и склонив голову набок, стала внимательно вчитываться в них. Ее пастька шевелилась.
Предощущение новой страшной боли оглушило Сергея. «Не-ет». Он дернулся. Росток гордости за сотворенное, раздавил сапог унижения. Боли не было. Был липкий всепожирающий страх ее предощущения. «Не-еэт», - еще раз прохрипел он. Буквы рассыпались. Они превратились в лужицу крови. Она испарилась. Дождавшись этого, ящерка заковыляла в надвигающийся серый туман. Он опомнился. Что-то живое в нем толкнуло рвануться за ней. Она нехотя увернулась. Зажатый в кулаке хвост, лениво хлестнул его по лицу. Только хвост. Кровь отлила обратно. Его затрясло. Хвост ящерки быстро сморщился и трухой высыпался сквозь пальцы.
Он сел на пол и заплакал.
Он понял, что на одну секунду был гением. Настоящим поэтом.
Он понял, что это еще страшней и больней, чем просто быть честным.
Он понял какая это боль.
Это плевки друзей, растертые на лице сапогами врагов.
Это дерьмо по горло.
Это испепеляющее унижение.
Это колючая проволока вместо лаврового венка.
Это два кусочка льда вместо глазных яблок.
Это окостеневшие, перекошенные лица живых мертвецов.
Это боль. Боль. Боль. Боль.
И сохраненный, в течение этой боли, рассудок.
Самое страшное это строки, они настолько... Настолько, что свобода их почти невозможна. Они захлебнутся в собственном гное и тепле. И если когда-нибудь дойдут до еще теплых мозгов, то это случайность. Рассчитывать на нее глупо. Так же глупо рассчитывать вытащить из покерной колоды бубнового туза. Если вытащил, то ..., если нет, то пропал, пропал всерьез. И он побоялся. Побоялся не вытащить. Побоялся пропасть. Он не вытравил из себя надежду. «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Эти слова выбиты над входом во Вселенский Бухенвальд искусства. И туда никто не сажает. Туда нужно войти добровольно. И добровольно оставить надежду. И добровольно одеть полосатую робу. И добровольно шагнуть в пасть печи, если твой черед. И добровольно стать душистым пеплом. На нем вырастут новые добровольцы. Беззаветные, как и ты. Самое страшное, что оттуда можно уйти. В любой, самый последний момент. Но только один раз. И войти и уйти. И только один раз. И глупо здесь слово «зачем». Только один раз. И умереть и родиться, и зайти и уйти - один раз. А он даже не вошел. Он проклинал себя за это.
Он вскочил, вставил штекер шнура в гитару. Нет. Нет. У него есть силы. Ему ведь не показалось, что строки из сгустков крови мелькнули перед глазами. Только он не смог разобрать. Он разберет. Вспомнит. Вперед.
Началась бешенная, до рвоты, импровизация. Ритм. Ритм. Ритм.
Бездонная черная ночь,
Словно косматый паук.
(Он с ужасом понимал, что это не то, но по инерции продолжал. Строки опять мелькнули перед глазами. Он разобрал отдельные буквы, но не смысл слов.)
Света остатки пинком гонит прочь.
Сплела паутину множеством рук.
(Не то, не то. Он сменил ритм.
 Темень ночная,
В ней спят города.
Смотрит на них исподлобья
Звезда!
Кто его знает, быть может
И нет
Этой звезды,
И лишь ее свет
Льется как будто хмельное
Вино
Из кубка, что опрокинут
Давно.
Черною плесенью звуки ползут,
Не возвратятся те кого ждут.
Вернется назад только пепел и мрак,
Вернется назад перед будущим страх.
Кто-то в истерике дикой забьется,
Кто-то в отчаянии по кнопкам пройдется
Длинными тонкими пальцами и...
В небе ночном сразу вспыхнут огни.
Ярче ста солнц будет пламя светиться,
Жидкость глазная вмиг испарится,
Люди ослепнут, а после сгорят.
Скорбно пустые глазницы глядят.

Остановился. Соленые капли пота, казалось, зашипят на пересохших губах. Но это было не то. Глаза-ящерки вспыхнули как два прожектора. А там, под ярким светом, рваным строем-камикадзе маршировали буквы, строки. Но лица их были все одинаковые. Он не мог различить их. За что же мне это. Нет. Надо. Но глаза не слушались. Тогда он закрыл их. Лучом карманного фонарика обшарил мозг. Там что-то должно было отпечататься. Он нашел. Но буквы начали медленно таять, то ли от мутного света, то ли от чего еще. Он успевал хватать лишь обрывки. Но они тут же превращались в труху, как и хвост ящерки. Ярость сдавила горло. Он оставил надежду. Он нырнул. Но тело зависло и не захотело падать. Бездна не приняла его.
Кованые ворота «Бухенвальда» холодом резанули лоб.
Он остатком последних сил захрипел еще одну импровизацию. Он не видел ничего. Он выл и стонал. Не видел и как зашли Иришка с Антонием. Они остановились в полумраке фойе и слушали. Он пел долго, минут двадцать. Импровизация кончалась так:
...Муравьи черных букв
В большом муравейнике лжи
Копошатся.
Копошатся.
Копошатся.
Эти слова были оттуда. Но силы оставили его. Изо рта пошли пузыри. Чуть скрипнувшие ворота закрылись, казалось на вечно.
Антоний тронул Иришку за плечо.
- Пойдем. Мы ему только помешаем.
- Пойдем.
Они ушли тихо, так и не замеченные.
Колонн еще что-то пытался петь, но затем пришло успокоение. Он отключил гитару. Аккуратно положил ее в футляр. Зашел за кулисы. Разыскал в груде какого-то тряпочного реквизита свою сумку из ненатуральной кожи. Извлек из нее бутылку вина с романтичным названием «Букет Анастасии». Взвесил ее в руке. Вино было из класса «гадких». Рубь тридцать две с посудой. По цвету оно напоминало чернила «Радуга», фиолетовые, немного разбавленные водой... Дернул зубами за желтый язычок пробки. Присосался. Выпил все залпом, дыша через нос. Крякнул. Достал из сумки треснутый шприц. Резиновый жгут. Шприц закинул куда-то. Тот жалобно звякнул. Жгутом перетянул руку выше локтя. Поработал кулаком. Вена взбухла. Другой рукой достал из кармана пачку лезвий «Восход». Зубами распечатал бумажный пакетик. Наконец вена созрела. В пальцах закопошились мурашки. Он с силой полоснул лезвием по вене. Ничего не получилось. Изо рта закапала слюна. Он зарычал. Второй порез был удачным. Брызнула вишневого цвета кровь. Для верности полоснул еще пару раз. Ну вот и все. Кто-то накинул на сознание полупрозрачную вуаль. Аккуратно так накинул.
В неработающем водопроводном люке, оставшемся после строителей, спал Гена Биджо, грузчик, расположенного рядом, «супермаркета». Два флакона тройного одеколона мирно рассасывались по его телу. Устало-отдыхавшему после напряженного трудового дня. Гене Биджо снился сон. Как он принимает ванну из шампанского. Это было последнее сновидение в жизни трудящегося. Здесь его найдут во вторник или в понедельник. Третьекласснику Саше Григорьеву еще долго придется забывать сладкий противный запах. И лицо без носа и ушей (как потом установит брезгливая экспертиза - их отгрызли крысы). Но это все еще будет. Пока же Гена Биджо зачерпнул из ванны пригоршню пузырящейся жидкости, но как только пригубил ее, то почувствовал во рту вязнущий вкус уксусной эссенции. Возможно, это его и доконало.
Рядом с люком, а точнее с канализационным колодцем, стоял высокий девятиэтажный дом красного кирпича. В нем жили люди. Сначала они отдыхали. Жарили котлеты. Пили чай. Стирали пеленки. Самые нетерпеливые уже любились под мелодичную музыку погоды, в оканчивающейся программе «Время». Программа «Время» была намного длиннее обычного, почти на час. Транслировали вручение Л.И.Брежневу золотого доильного аппарата, с вделанным в него орденом боевого красного знамени, или еще чего-то в этом роде. К подъезду подкатила «Волга» с шашечками. Затормозив, она обрызгала из лужи какого-то пьяного мужчину, пытающегося попасть в довольно узкий дверной проем.
Из такси вышли Антоний и Иришка.
- Куда теперь? - спросил он, раскрыв невесть откуда взявшийся японский зонтик (дождь все шел).
- Сюда, - она кивнула на подъезд.
- В подвал, - мужчина стоял в позе прогрессивного журналиста, которого сейчас будут обыскивать самосовские палачи. В дверь он так и не попал. Уперевшись руками в закрытую створку, он блевал прямо на свои ботинки. Антоний и Иришка аккуратно обошли его. Вошли в подъезд. Свернули в темный закуток. Из-под оббитой кровельным железом двери, выполз раздавленный червячок ядовитого света. Антоний попытался открыть ее. Дверь задребезжала, но не поддалась.
За ней послышались шаги.
- Кто?
- Я!
- Матильда, что ли?
- Ира!
- А-а...
Щелкнул засов.
Этот подвал и назывался у 10 «А» класса каморой. Точнее каморой Дяди Тома. Распотрошенный диван, обтянутый изрезанным дерматином. Штук пять деревянных ящиков. Подобие стола. Несколько консервных банок вместо пепельниц. Закопченные автографами стены. Мутный свет лампы в 40 ватт. В углу поблескивали пять пустых бутылок. Трое молодых человеков играли в секу. Четвертый набрыкивал на гитаре:

Если верить карточным гаданьям,
Каждый день нам радость принесет.
Вот опять спешишь ты на свиданье,
А она в кино с другим иде-о-о-от.

На гитаре играл Павел Сливин (он же Пашка Джон). А китайской народной игрой, каковой являлись карты, занимались белобрысый Жора Гельман, прозванный за пристрастие ко всему японскому «Сухи», Петечка Лютиков - комсомольский вожак и сочинитель довольно забавных стишков, третьим был местный хулиган Сапог, кончивший школу в прошлом году, и доживающий последние вольные дни, перед тем, как отправиться выполнять священную обязанность. Имени, а тем более отчества его, никто не помнил - просто Сапог.
На том, что заменяло стол, стояла ополовиненная бутылка болгарского «Каберне» и замызганный стакан. Граненый. Когда вошли Антоний и Иришка, Пашка прекратил играть, и с деланной радостью, воскликнул:
- Привет, Иринка! Ха! Мы то думали, что сегодня вообще останемся без приятного общества.
- А где все?
- А... - Пашка неопределенно махнул рукой. Закатил глаза. В общем, девчонок сегодня нет. К чему подробности. Ей, однако, рады.
Иришка заметила вспыхнувший взгляд Петечки. Однако, как только они встретились глазами, он отвернулся и с деланным равнодушием принялся сдавать.
- А енто кто? - спросил Сапог, разворачивая своих валетов.
- Это мой знакомый, - Иришка плюхнулась на диван рядом с Пашкой.
- Сыграй нам что-нибудь.
Пашка забренчал какую-то жалостливую мелодию про парня, который подстреленный на китайско-нашей границе проклятыми хунвейбинами, писал кровью на первом снегу письмо своей милой, что он еще вернется, припев был на английском языке и гласил примерно следующее: «Что я могу сделать?», или же «Ничего не поделаешь», судьба короче.
Тем временем Сапог, отодвинувший к себе горку меди, обратился к Антонию, стоявшему у входа:
- Эй, ты, знакомый, играть будешь? Две копейки ход.
Буду, - Антоний подцепил ящик и устроился за столом.
Получив три замусоленные карты, он даже не посмотрел на них. Сухи раздраженно бросил карты на стол. «Упал». Петечка нерешительно бросил две копейки. «Дальше». Сапог покусал губу и тоже продолжил. Видать у всех была недурственная карта, а может кто-то и блефовал.
- Ты хоть карты то посмотри, - недовольно промычал Сапог Антонию.
- А зачем?
- Ну ты даешь, знакомый... - Сапог проговорил это с интонацией Косого Савелия Крамарова из «Джентльменов удачи».
Прошли еще один круг
Еще один.
И так пять раз.
Иришка уже не слушала песню. Она напряженно следила за игрой.
И Антоний и Петечка рисовались для нее. Антоний... Ну в общем, бог знает зачем. У Сапога наверное было два болта, а может и тридцатник, иначе бы он не лез. А у Петечки... Иришка была уверена, не больше чем очко, а скорее всего двадцать очей. Но... Она знала, что нравится Петечке. Он писал ей свои стишата, звал в кино, в бар. Пару раз она удостоила его чести. Он был вообще-то милый. Ей было его жалко. Но не более того. Она многим нравилась. Он, Петечка, был не исключением. Исключением была она. Это она усвоила твердо. Вот и сейчас он выскребает свои последние медяки, чтобы рисануться перед ней. Да, он явно изображал супермена. Ковбоя из фильма «Смок и Малыш». Сапог, тот просто дурак. Да если бы они глупые знали про фокусы Антония. А вообще он странный какой-то... Она так и не могла понять с кем же имеет дело. Своих знакомых противоположного пола она, казалось, видела насквозь. Всех их интересовала она. И каждый, в меру своей фантазии и воспитанности, давал ей это понять... Антоний был верхом изящества, но у нее было такое ощущение, что она ему интересна совсем не этим. Чем тогда? «А действительно, лапочка, чем ты еще можешь быть интересна?» Духовным миром? Ха. Он, конечно, не серый, но... На фоне всего... «Да, мой духовный мир - это бесплатное приложение к моей мордашке и фигурке». Антоний, естественно, пока его не знал. Что тогда ему надо? А ведь что-то надо. Что? Это интриговало. Тянуло.
- Вскрыл рваным, - Сапог бросил железный рубль с профилем вождя. Ткнул свои тридцать одно в глаза Антонию.
- Мало.
- Покаж свои... - Сапог потянулся к так и не перевернутым картам.
- Успеешь, - Антоний накрыл его пять своей ладонью.
- Ну ты, фраер... Чо выделаешься.
- Успеешь, я сказал.
- Ты чо?!
- Оставь, Сапог, - вмешался Сухи, - никуда не денется...
- Ну-ну, - Сапог глотнул вина из бутылки.
- А что? - Петечка тяжело вздохнул и стушевался. - Я все...Задавили коном... (он не поднимал глаз) Нету у меня больше маней.
- А что есть? - голос Антония был холоден и тверд, как кристалл льда. Петечка хмыкнул.
- Душу всю в заплатках на кон ставить что ли?.. Часы? Нельзя. Именные, предок на шестнадцать лет подарил. Нет, заигрался я. - Он посмотрел на Иришку добрыми глазами. - Так что давай, чувак, вскрывай карты и забирай все.
- Душу? Душу поставишь? - как бы ничего не слыша проговорил Антоний.
- Ты что, чокнутый? Па-ашел.
- А зачем тебе она? А так проиграешь, поживешь хоть те два года, что тебе остались без комплексов.
- Ты показуй карты, давай! - загремел Сапог. Было дернулся. Но под взглядом Антония остался на месте.
- Ну так что? Как насчет души?
- Иришка, где ты нашла этого чудика, надож такого... Такое придумать, два года...
- Точнее, один год, одиннадцать месяцев, девять суток и еще около трех часов. Ты сгоришь заживо... А вообще нет. Извиняюсь. Гореть ты будешь уже мертвым. Пуля попадет тебе вот сюда, - Антоний ткнул пальцем Петечку в переносицу.
- Тьфу, дурак... Ты с дурдома бежал, наверно... Где это ты пулю у нас?.. Козел...
- Ну не у вас... А где получить пулю... Скоро, скоро... Можно будет... Не хочешь душу? Ну и ладушки... Вот, - Антоний перевернул карты. Два туза и «сека». Он сгреб деньги и засунул в карман. - Ну мне пора. Денег у вас все равно нету.
- Па-аастой! - рявкнул Сапог.
- Сидеть!
Сапог сел. Антоний стал подниматься по лестнице.
- А я? - каким-то чужим, ледяным голосом спросила Иришка.
- А ты пойдем со мной...
- Прощайте ребята.
Антоний остановился. Резко глянул на нее. И вдруг, улыбнувшись проговорил:
- Хорошо сказано, «прощайте»...
Дождь кончился. На темной улице от этого стало противно и холодно.
- Проводи меня домой. Здесь недалеко.
- Пошли.
- Слушай, а с чего ты взял, что Петечку убьют и кто убьет?
- Кто? Зачем тебе его фамилия... А может и не убьют, если будет поступать не на журналистику, а на... Ну хоть в железнодорожный институт.
- Но почему?
- Ой, да потому, что на журналистику он не поступит...Получит тройку по сочинению. Не хватит двух баллов. Заберут в армию. А солдат убивают.
- Убивают на войне. А войны нет. И не будет. Наша... партия за мир. И вообще, странный ты какой-то, Антоний. Смотрю на тебя и не могу понять.
- А что понимать... А впрочем, ты уже кое-что поняла. Только сама не хочешь себе признаться...
Они подошли к девятиэтажке из белого кирпича. К тому самому подъезду, из которого Иришка отправилась в этот странный вечер.
- Ну вот и все... Ты мне позвонишь?
Антоний как бы не слышал ее слов, и говорил обращаясь неизвестно к кому.
- А вообще-то из него вышел бы неплохой писака. Выше среднего. Но нет. Их много. Нет времени.
- О чем это ты? Запиши телефон.
- Да так, о Петечке... Он мне ни к чему... Пусть все будет как есть.
- Хватит выделываться... Не хочешь, как хочешь... 31-93-82...
- Подожди... Сейчас скажу точно.
Антоний вытащил из кармана две фосфоресцирующие пластинки ромбовидной формы. Закрыл зонтик. «Держи». Она взяла его. Он подбросил пластины. Они упали. Судя по звуку от удара о бетонное крыльцо подъезда, они были не то из кости, не то из пластмассы. Антоний опустился на корточки и щуря глаза принялся рассматривать их. В такой ситуации полагалось смеяться. Но смех Иришку не посещал.
- Гадаешь что ли?
- Нет, уточняю... - сквозь зубы выцедил Антоний. Он собрал пластины. Встал.
- Кстати, насчет Петечки, ты хотела фамилию убийцы, пожалуйста - Махмуд Ахмед Шах. По моему так. И здесь даже я вряд ли что-то изменю. На нем метка Карины... Другой вариант ведет туда же... Правда, на полтора года дольше... Но первый предпочтительней... Второй убийца Алексей Шутов... Но - ты знаешь, по-моему, лучше погибнуть в бою, чем в кораблекрушении... Так хоть орден дадут. Красной звезды что ли. Посмертно.
- Знаешь что, Антошка, иди копать картошку... Спасибо тебе, конечно... Но твои приколы меня уже достали... Чао, короче...
Она вбежала по ступенькам. Но на лестничной площадке вдруг остановилась. Обернулась. В черном проеме стоял Антоний, засунув руки в карманы. Он смотрел исподлобья. Его золотистая шевелюра искрилась в искусственном свете..
- Пошли, - его клокочущий голос прогнал по телу мурашки.
Он повернулся и пошел. Она с удивлением осознала, что медленно спускается по ступенькам. Вслед за ним.
За углом их ждала машина. В свете люминесцентного светильника серебрился «Мерседес». Антоний открыл дверцу. Она уселась на переднее сидение. Кинула на заднее зонтик. Антоний сел за руль. Заурчал мотор. Замелькали тухнущие окна. Наконец Иришка разодрала спекшиеся губы.
- А чья машина?
- Моя... - он включил магнитофон. На каком-то восточном языке гортанный голос затянул заунывную песню. Звучали барабаны, бубны, какие-то трубы.
- А что? - он посмотрел на нее.
У Иришки вдруг пропала всякая охота спрашивать. Они выехали за город. Переехали через реку. Стрелка спидометра зашкаливала. Дергалась, как будто ее прижигали сигаретой. А ведь цифры на шкале показывали мили, а не километры. Пейзаж за окном слился в одну пульсирующую синюю полосу с черными пятнами. Вот вновь появилась желтая полоса света. Антоний сбросил газ. По проступившим за окном очертаниям домов, Иришка узнала Лермонтовскую улицу. Только она была непривычно пуста и плохо освещена. «Мерседес» свернул в какой-то двор. Под колесами зачавкала грязь, зашуршал битый кирпич.
Приехали.
Они вышли из машины. Высокие кирпичные, без окон, фасады домов вычерчивали ломаный шестиугольник неба. С него полуприкрытым глазом смотрела почти красная луна. Звезд не было. Вдали горел огонек. Они пошли к нему. Это светилось окно, в невесть как оказавшейся здесь избушке, срубленной, видать, еще в прошлом веке. Она была ветхой, с обросшими мхом бревнами стен. Такие Иришка видела только на старых фотографиях. К избушке так и напрашивались куриные ножки, но их не было. Иришка вдруг обнаружила, что видит в темноте. Двор ей казался до боли знакомым. Но почему? Вокруг избушки был разбит небольшой полисадничек с черными деревьями и кустами. Запах был вокруг не тошно противный, но... такие запахи бывают только в старых дворах.
- Подожди, - Антоний нырнул в сторону, в прозрачный мрак.
Иришка разглядела колонку. Он качнул пару раз ручку, полилась вода. Он стал пить. Нагнувшись. Рассыпал свои поблескивающие волосы. Звук пьющейся воды почему-то успокоил ее.
- Ну вот и все, - он вытер губы рукавом. - Нам туда.
Они зашли на небольшую верандочку. Иришка спотыкнулась о какой-то цинковый таз. Таз загремел. За дверью, покрашенной темно-зеленой краской, послышался шорох.
- Иди сюда, - Антоний со скрипом раскрыл дверь и легонечко подтолкнул Иришку вперед. В мутный клубящийся мрак.

Конец первого фрагмента

Приложение к первому фрагменту «МУРАВЕЙНИК»
ФАНТАЗИЯ за номером раз

Юрий Владимирович Андропов встал из-за стола, подошел к окну.
За ним ночь. Задернул шторы. Возвратился за стол. Устало потер лоб. Надел очки. Углубился в лежащую перед ним бумагу. Усталость брала свое. Он раздраженно отодвинул скоросшиватель. Повернулся на крутящемся кресле к резному настенному сейфу-бару. Достал из него бутылку добротного шотландского виски и пузатый бокал. Плеснул в него на три пальца. Поднял бокал к зеленому абажуру настольной лампы. Повертел. В прозрачной, сладкопахнущей жидкости запрыгал золотой блик. Резко, залпом выпил. Виски ласково обжег нутро. Он потер кончик носа. Выдохнул. По усталому телу расползлась приятная истома. Загорелся огонек селектора, изготовленного на подземных заводах-роботах какой-то японской монополии. Раздался, чуть искаженный, голос секретаря.
- К Вам Горбачев, Юрий Владимирович.
- Пусть войдет.
Горбачев вошел.
Андропов: Здравствуй, Михаил.
Горбачев: Добрый вечер, Юрий Владимирович.
Ан: Ты по делу, или как?
Г: Или как.
Ан: Ну садись тогда. Пить будешь? Виски недурной... Знаешь, я не могу терпеть эту водку. Они все жрут и не подавятся... Виски люблю я... Тебе налить?
Г: Нет, не хочу, спасибо.
Ан: Ужинал хоть?
Г: Какой к черту ужин. Когда это кончится, Владимирович? Когда!? Присутствовал ведь я в Георгиевском зале на вручении этого доильного аппарата. Все целину осваивает. Книжонку, вон, новую готовят... Когда кончится-то все это?.. Куда катимся? Ан: Скоро, Михаил, скоро... Чазов бюллетень, вон, показывал. Год, два осталось... Прогнил заживо. А все... Маразм у него. Давно уже. У Сталина, говорят, паранойя была, а у этого маразм.
Г: Перекрыть бы кислород.
Ан: Ну и что дальше?..
Г: Дальше ты, Владимирович.
Ан: Да как сказать... У тебя Михаил Сергеевич мысли не те. Я знаю.
Не те... Вон, покойный Никита рыпнулся... А ведь сила мужик был...
Сожрали... Правда, у него самого рыло в пуху было.
Г: Точнее в крови...
Ан: У всех в крови тогда было... Время такое было.
Г: И у тебя?
Ан: (пауза) Эх, Миша, ты пионером тогда был. Счастливый ты был... А я уже... Закваска у меня та. Дрожжи те. И это хорошо... Каленым железом выжигать надо. Каленым. Чтоб шипело все. Они это знают. У меня ведь все концы. (Андропов кивнул на сейф). Г: Хочешь сделать 37 наоборот?
Ан: Да нет... Зачем ты так?..
Г: А как? Закон должен быть... Ведь мы коммунисты.
 Ан: Коммунисты... Что же ты, коммунист, на заседании не встанешь и не скажешь... Ну в общем знаешь что сказать... Честно так. По-коммунистически... Как тот же Сахаров... Тебе-то ведь... Что? На пенсию отправят... Зато совесть будет чиста. Совесть коммуниста... Не в дурдом ведь, как некоторых... Да отправляю. Хоть правы они. Страна не созрела для Этого... И долго зреть будет. Нужно сначала каленым железом. Потом накормить. Потом... Потом уже и правда твоя... И их. Не трогаем ведь тех, кто талантливее. Пусть живут. Может доживут.
Г: Не то все это. Не то. Будем честными хоть между собой. До чего страну довели... Смеются над нами. Просто смеются. Посмешище мы. Великая страна - посмешище.
Ан: Ты это только мне говори. И больше никому. Они не поймут. У них уже коммунизм... Да и у нас тоже... Ведь в чем дело то, царь России нужен. Царь. Беда это? Да беда. Но беда не в том, что царь - это царь, а в том, что царь - дурак, или выродок, или... Нужно создать механизм, что бы на престоле был умный царь. Чтобы дуракам (пауза) шлагбаум перед лбом... Чтобы был отец народа. Добрый строгий отец. А отцов не выбирают, как ты хочешь... Мы уже не раз возвращаемся к этому... Спрячь свои мысли. Спрячь.
 Г: Был ведь уже один, отец народов, не хватит ли?.. Ну сдохнет эта мразь. Ты будешь. А как с тобой что случится, тогда что? (пауза) Тогда кто?
Ан: Ты... Я так думаю... Знал бы сколько дел. Что делается. Мафия у нас не хуже чем в Палермо. Все жрут, грабят, гадят. И туда нити тянутся. И оттуда. Рак это. Рак. Метастаза. Все с ума посходили. Все... Я, пожалуй, еще выпью. (Наливает) Вот смотри, (ткнул в бумагу на столе) хороший парень. 32 года. Только что майора подписал. В Португалии, Бразилии работал. Последние два года в Анголе... Там какую-то заразу подцепил. Переболел. Прострелен. Фидель лично у меня о нем запрашивал. Просит привлечь к операции одной. «Тайфун» называется. А у него сдвиг по фазе после этой желтухи, или чего там. Сейчас на внутренней работе... Знаешь, какое он сообщение прислал?.. Вот рапорт... Дьявол у нас в стране объявился. На полном серьезе... А ты говоришь, гласность... Да дай им волю... Не смейся. Понимаешь, лично знаю этого парня и... такое... Прямо булгаковщина какая-то... Все, все с ума посходили.
Г: Так что ты с этим парнем делать будешь?
Ан: А черт его знает... Отправим в санаторий... Есть у нас под Кисловодском хорошая лечебница. Подлечат может. Выйдет на волю - пенсию дадим.
Г: А с чего это он взял дьявола, увидел где?
Ан: Ай, Михаил Сергеевич, это уже не интересно. Одно светило наше, фамилию не помню, жидовская какая-то, ознакомился... Типичная, как это там, не то шизофрения, не то психоз. Не интересно это.
Г: Слушай, Владимирович, мадам то опять с брильянтами вертится... Мои люди в МВД сигнал дали... Кончать с этим надо. Ан: Тронь ее попробуй. Тут прокурор один... Чуть ли не сам лично из-под гильотины вытащил. Каких людей теряем. Г: Что же делать?
Ан: Что делать? Мы в неоплатном долгу у народа. В неоплатном.
Г: Что же делать?
Ан: Ждать.
Г: Чего?
Ан: Будто сам не знаешь... Пока верный ленинец не отдаст богу душу. Тогда можно и всю его шайку... Каленым железом... Каленым. И работать. Пахать.
Г: Но народ, народ...
Ан: Народ нас поймет... И узнает все. Когда-нибудь. Мы завели страну в это болото. Нам и выводить.
Г: Вытягивать себя за собственные уши?.. А не абстракция ли это?
Ан: Не нравишься ты мне сегодня.
Г: Я сам себе не нравлюсь. Но ведь с каждым днем мы все ближе к пропасти. Все дальше от Ленина.
Ан: Такова система. Система, созданная Ильичем. Мы можем всех... Всех. Но не систему. Система - это святое. И ни сталины, ни хрущевы, ни этот придурок не способны расшатать ее. Г: Так ли это?...
Ан: Так, (пауза) только так.
Г: Пожалуй, ты прав, Юрий Владимирович. Мы не используем до конца все преимущества социализма.
Ан: (устало) Ты наивен еще, Михаил Сергеевич... Сергеич Второй.
Звучит?
Г: Не знаю. Я об этом не думал.
Ан: Ой, Михаил, лукавишь. Думал. Все мы об этом думаем. Все...

Конец ФАНТАЗИИ номер раз
 
ФАНТАЗИЯ за номером два

Пис-с-сака! Все пишешь? Ну-ну.
Я оглянулся. На обшарпанной кровати с прогнувшейся сеткой примостился гражданин.
Среднего роста.
Среднего возраста.
На нем был серый костюм тройка. Импортный галстук, еще более подчеркивающий засаленность воротничка, когда-то шикарной рубашки.
Нос тонкий, хрящеватый.
Губы - как будто по плоскому сырному лицу полоснули бритвой. На месте пореза слегка выступила разбавленная кровь. Это они и есть. С живыми, нервными, вздрагивающими кончиками.
Мутные глаза.
Чуть слезящиеся.
Чуть бегающие.
Цвета подсолнечного масла со дна застоявшейся бутылки.
Он произвел манипуляцию безвольно болтающейся кистью с тонкими ломкими пальцами. «Пиши, пиши», - вождистские брови полезли вверх, сморщив в гармошку высокий лоб. Сатировски как-то.
Я косанул на дверь. Она была закрыта. На два замка. Закрыл я ее сам. Минут сорок назад, возвратившись из туалета.
Что-то холодное, липкое закопошилось у меня внутри.
Чо глаза пялишь-то? Никак не узнал? Пис-с-сака.
Да узнать то, вроде, узнал... Но не верится что-то.
А чо же ты тогда людишкам головы морочишь? Крысеночку бедную эту куда пихнуть хочешь? А сам-то чо? Ус-сался?
Странный ты какой-то.
Эть чего же ето я странный, га?
Ну внешне, что ли... Говоришь как-то...
Ишь ты. Ето с кем как. С кем как. С доктором, ну фамилия на ракету похожа... - по одному, с крысечкой этой твоей - по другому... А с тобой и так хватит. Я ить безразмерный... С тобой - как заслуживаешь... Как это? А! Во! Каков поп, таков и приход.
Он довольно захрюкал.
От меня-то тебе что надо?
Чо надо, чо надо... Купил... Я что хочу, то и делаю. Я - это я... Ни за душонкой твоей. Она и гроша ломанного не стоит... Мне просто интересно кое-что. Куда ты ее поведешь со мной? На аукцион что ли?
А откуда... - я осекся. Ведь вполне возможно, что он все знает.Он же плюхнулся на кровать и дрыгая ногами, принялся реготать.
Ну уморил, ну уморил, ну козел! Ну и козел же ты... Чо, подумал что ли, что угадал? Осенило, что ли? Коз-зел. Ложь все это. Ложь. Этого не могло быть, потому что никогда не было. А не было, потому что быть не могло. Единственное что верно, так это то, что я мог появиться там из... Древнего Рима. (Он сел и посерьезнел). Клеопатра! О, какая это женщина!.. Тебе идиоту совдеповскому даже не понять. Хотя здесь я прав не до конца (а прав я всегда). В принципе, любая, более-менее здоровая, потомственная уборщица, при соответствующем уходе... Но нет! Нет! Чтобы быть Клеопатрой, нужно родиться 2000 лет назад. И быть царицей. Уть так, - он сделал мне «козу», - а знаешь, от Антония в нем что-то есть. Есть. Только тот был чуть помассивней... Пис-с-сака. Самое дикое и смешное это то, что я видел эта, как ее, не то Лара, не то Гала перепечатывала твои перлы... У тю-тю-тю. Ить так умилялась, так умилялась... Заглянул ей в душонку, как в декольте... Разрази меня гром! Аж плюнуть захотелось... Тебя б козла на зону или в ряды ваших доблестных Вэ эС. Впрочем, будь ты посочней, я б тобой занялся... Радуйся и так, что лицезришь... А так... Живи, что ж... Плескай своим серым воображением. Ядовитенький ты мой... Пошленький ты мой. Ить знаю, знаю, что масочка. Но масочка то с кожичкой срослась. Не отдерешь... У тю-тю-тю. Слушка! Расскажи мне свою теорийку. У тебя обязательно теорийка быть должна.
Какая теорийка?
Ну кррэдо... крэдо. Ты же писака. Интересно, насколько отупели писаки в вашей поганой, вонючей стране.
Да ты же сам все знать должен. Вон ведь в чужие души, как за бюстгальтер залазишь.
Ну козел, ну козел. С кем дерзишь, думай!
А мне плевать... Знаешь, я ведь устал бояться... А оно давит... Вот оно, кстати, и кредо. Щелк внутреннего цензора по лобику. И все. Пишу что хочу и как хочу. Дьявольское, так сказать, искушение.
Кого подначиваешь?! Кого?.. Да и брешешь ты все. Кожей чувствую как у тебя там мыслишки копошатся. Липкие такие, скользкие, их то куды? Их то? А?
Для того ведь и пишу. Чай, не у одного меня этот клубочек за черепком копошится... И... Расслабляемся мы порой... Допускаем возможность этих мыслишек... А надо не допускать их появление... Отгонять их... Содрогаться, чувствуя, что они начинают проклевываться... Вытравливать.
Выдавливать, как сказал ваш классик, раба по капле, так что ли?..
Что-то в этом роде.
Но это ведь старо, как мир.
Мы - это мир. Я - это мир.
Ты! Я! Он! Она! Все мы внуки Сталина, - засмеялся он крысиным смехом, - Глупый ты козел, глупый. Знаешь как в Древнем Риме молодежь от пьянства отучали? Да и от рабства заодно?
Не понял.
Ну, козел! Ты же вроде когда-то на истфак собирался, историю штудировал, правда вашу... А впрочем, да! Вашу же! В совдеповской, так сказать, интерпретации... Ну так хошь расскажу? пользительно будет... Как это там, «Пользительно и хитро. На Капри это по капле, а здесь подставляй ведро». Кстати, и о ведре...
Об чем речь, конечно.
... А впрочем, забавно... Значит так. Я тогда в шкуре патриция одного был. Молоденького такого. Папаша (кажется Луцием звали) купил мне как-то египтянку, о! Чтобы сексу, значит, меня научила. А может не египтянку, а финикийку. Вооосточная в общем женщина. ... Забавно было, ей-ей... Ну, значить, поучились мы, я приказываю, сбегай мол за вином, а то в глотке пересохло. Я ить как-никак мущиной стал. Ну, приволокла она кувшин. Вино отменное было. Кажется, хиосское. Выжрал я весь кувшин не разбавляя, по шарам дало, о-го-го как. Буянить начал. Ей морду набил, даже, кажется, глаз выбил. Обрыгался и лег спать. Утром папаша будит, суровый такой. Пошли, мол, говорит. Ну, выходим на внутренний двор. А там уже все собрались. Прислуга, ну, рабы наши, мамаша, брательники, сестрица, так сказать, девица, папаша от первого брака сварганил - все концерта ждут... Вытолкнули, значит, на середину нумидийца Кобу, он здоровый был, весь в мышцах. Гордый такой. Потом папаша его в гладиаторы продал. Нумидиец - это что-то среднее между жидом и нигером. Их царишка, Массинаса что ли, проклятые варварские имена, а вот помню, много хлопот республике доставил, но это к делу не относится. Ну, значит, стоит посреди двора. Белки свирк, свирк. Туда-сюда. Его, кстати, папаша потому и выбрал, что гордый еще был, не объезженный. Он в армии Массинасы манипулой командовал, а у нас конюхом был. Нумидийцы в конях толк знали... В общем, приволакивают, значит, ведро вина, правда не хиосского, но тоже ничо. Папаша кивнул. Грек один, имени не помню, домоправитель наш, надсмотрщик заодно, тоже раб, ткнул его легонько, пей, мол. Тот покосился, видать, думал отравлено. Во дурак. Но вроде, решился, чашку просит, грек тот уже натасканный был, нет, говорит, пей мол с ведра. Ну, стал Коба на четвереньки, еще раз покосился и пригоршнями, пригоршнями... Ну, хлебнул порядком, сел, озирается. Грек, раб этот наш, говорит, пей еще, и кнутом по спине. Ух. Клацнул Коба зубами и давай еще. Ручищами ведро наклонил и через край чуть ли не половину выпил. Сел осоловелый. Ну все, грек говорит, мол, иди. А рабы вокруг все поняли (молодого хозяина жизни учат), глядят, цокают, слюнки глотают. Ну, Коба, значит, встал, вроде, но тут же плюх. Вино то раньше не то что сейчас было... Ну, пополз на четвереньках, к кустам. Папаша бровью повел, грек понял. Куда, спрашивает. Коба промычал, что по нужде вроде. Низя, говорит грек, здесь давай, и кнутом. Коба еще что-то промычал, но нужду справил, как терпеть-то?! И малую и большую. Набедренную повязку не снимая, обгадился весь, рыгать начал. Тут папаша другой бровью повел. Грек кивнул и поманил к себе рабыню, самнитку, она была еще не старая, но мужикам себя не давала, из рабов, а из вольных никто не зарился. А не давала она потому, что когда ее селение сжигали, так получилось, что ее чуть ли не целый центурион изнасиловал. С того времени она до сексу не очень охочая была. Снасиловали ее то лет в двенадцать и, видать, на всю жизнь охоту отбили. Секс без причины хуже дурачины. Вот так-то. Ну вот, значит, она то вроде рыпнулась, а грек ей ручонку заломал и кнутиком по спине, аж кожа лопнула. Но кричать она не начала, так как язык у нее отнялся с того самого случая. А грек этот, значит, хитон, ну, платье по вашему, содрал с нее, ловко так, не порвавши, хозяйское добро берег люто, за это и возвышен. И Кобе ее. А тот, совсем пьяный, а как бабу голую увидел, вконец одурел. Рабам то особо спариваться не разрешалось. Пороли за это. Секс, он много сил отымает, а ночью спать надо, сил набираться. На работу силы тратить. В домах то еще туда-сюда, а на латифундии с этим делом строго. Стране то хлеб нужон. И вино. И мясо. Какой уж тут секс? Коба хоть и пьяный, а здоровый был, бабу заломал и давай ее, в дерьме ж своем, совокупляются. Отцу нашему нового раба зачинают. А грек кнутом их, кнутом. А у остальных рабов аж слюна капает. Завидуют Кобе. И напился. И насовокупился. Выспаться сегодня дадут. Ну, выползла она с под него. Под руки ее зацепили и увели. Говорят, умом потом тронулась. Коба было ползти куда, кайф зализывать. Не тут-то было, грек его кнутом, кнутом, аж мясо его шоколадное клочьями летит. Хмель, значит, выгоняет. Отрезвел он маленько, а ему опять ведерко. Опять приник к живительному источнику. Ну, тут грек ему кнут кажет и велит, славь своего хозяина, славь жизнь свою. И давай Коба славить. Языком то он толком не владел, ни своим заплетающимся, ни нашим латинским. И благодарит он хозяина за счастливую жизнь, больше головой, правда, кивает, спасибо, мол, за щедрость, за секс, за вино, за жизнь же опять беззаботно бездушную. Еще вина просит. Ему дали. В сарай потом отволокли... Только зачем я тебе все это рассказываю, ты-то все одно выводов правильных не сделаешь.
Ну почему? Патриций тот, видать, до смерти нажираться до полусмерти не будет... И на войне, наверное, перед тем как в плен попасть, скорее глотку себе перережет.
Ну и глуп же ты...
А что с ним, то есть с тобой дальше стало?
Да ничего особенного... Дослужился до квестора. Наплодил чистопородных граждан Великого Рима и сгинул где-то не то в Иберии, не то на войне с Митридатом Понтийским, тоже, кстати говоря, фрукт был... Тебе-то это зачем... Я ведь его шкуру на время одевал. Дело у меня там было.
А что за дело, если не секрет?
Эх, ты, пис-с-сака! Сам ить догадаться должен. Теорию рабства я изучал. Комбинировал. Готовился в общем. Мне ведь ваш русско-советский отдел достался... А как у вас тут работать предмет толком не зная? Рабы вы все. Не намного менее скотские, чем римские, как этот ваш писака писал, которого грохнули, и за дело:
Прощай, немытая Россия!
Страна господ, страна рабов.
Твои мундиры голубые
И ты, им преданный народ...
Ну и как там дальше, не помню.
Зря ты так.
Нет, не зря, пис-с-сака, не зря... Вот ты бы совокупился прилюдно за миллион рублев, а?
Ну, знаешь...
А ты покопошись в мыслишках, так, не предвзято, один на один. Найдешь оправдание. Ведь найдешь. От взглядов, чай-то, язвы не вскочат. А тут и мильон и кайф. И завидовать же будут. Черной пеной исходить. Найдешь оправдание, найдешь. И пороть вас надо. И поить.
За власть (не Советов, а может и их).
За машину.
За кормушку.
За то, чтобы вот эту писанину тиснули тиражиком тыщ сто, и девочки потом кипятком писали от восторга, от пошлости этой.
За то, чтобы потом спокойно и сыто жилось и спалось.
А! Да мне ли тебе рассказывать?! ... Страна рабов... И не говори нет. Если даже удержишься, потом всю жизнь ногти от досады кусать будешь. А это однозначно.
Дак это и есть же мое кредо. Показать, что все видели. Показать рабство, чтоб никому, как сладостно оно бы не казалось, не возникло даже мысли испытать этот кайф, показать муку творчества и выбора так, чтобы ни у кого не возникло желания увильнуть от ее боли. И показать эту Боль. Эту пошлость. Это рабство. Чтобы знать, какие они. И пишу для себя в первую очередь. Здесь ты прав - и для таких как я. А друзей у меня немного. Чтобы не допускали мы мыслей этих. Чтоб чужды они нам так же были как стекло вместо хлеба. Мы не рабы! Рабы не мы!
А кто же мы? Вы?
Не знаю... Конечно, не Спартаки. Но и не Кобы... И, уж по крайней мере не те, кто ему завидовал.
Уже не обезьяна, но пока не человек.
Уже не рабы... Да! Вот оно! УЖЕ не рабы.
Точнее, уже не совсем рабы... Эх, говорил я, на зону тебя бы или же в Вэ эС.
Вот чего не знаю, того не знаю. Здесь ты прав.
Зачем же тогда пишешь? Ведь с т р а ш н е н ь к о же. Страшненько. Скажи!
Да! Страшно. Но страшно мне становится не тогда, когда сажусь писать, а после того, как написал. Поэтому я уже не раб.
Или... пока не раб.
Лукавый ты.
А ты как думал. Впрочем и ты не прост. Точнее прост, но не так.
Да, да... Ведро... «Нам подставляй ведро». Прав Галич... Не по капле. Яд в организме. Нужно промыть желудок.
Все у вас через желудок. В черепе что ли желудок, ну вымуштровали вас. По желудкам, видать, мозг рассосался.
Пусть так. Желудок. Пить трехлитровыми баллонами теплую, розовую от марганцовки, противную воду. И отрыгивать раба. Потоком. Струей. Отрыгивать раба... Возможно, всего и не отрыгнешь. Но наступит по крайней мере облегчение. Ясно? Слушай, а зачем ты все же ко мне пришел?
Не-эт писака, пис-с-сака! Ты все же глуп. Глянь в окно-то...
Я обернулся. Там бессонными окнами светился вокзал. Слышался голос диктора, что поезд из Кисловодска опаздывает на 4 часа. За окном дышала прохладой в форточку ночь. Когда я обернулся, на кровати уже никого не было. Видать, я переработался. Болела голова. Сгрыз таблетку анальгина. Сосал желудок. Хотелось жрать. Я зашлепал к холодильнику. В его замызганых внутренностях было так же пусто, как и в моих. Только в углу, на средней полке, сиротливо ютился кусок копченого сала. Грамм 150. Но я вспомнил, что хлеба нет. На всякий случай открыл хлебницу. Оттуда вышмыгнула пара худых тараканов. Они уносили последние крошки. Сало без хлеба - это пошло. Я хлебнул холодного чая. Измерил шагами комнату. Вернулся за письменный стол. На нем, в кругу света настольной лампы, меня ждала ручка и бумага. Я заправил в мундштук «Астру». Армавирская «Астра». Такая паршивая. От табака поташнивало и першило в горле. Что это все было? Галлюцинация? Возможно. Переработался я сегодня что-то. А надо записать все это. Пока не забыл...
Записал...
А что, еще одна главка... Фантазия, так сказать, вторая... Устал я. Пора спать... Жрать хочется. До 22 осталось 9 рублей. Три трояка. А сегодня какое? Вроде одиннадцатое. А! Уже двенадцатое. Эх! Стакан бы водочки. Залпом. Когда-то так лечили нервы. Помогало. А сейчас такая, что даже пить противно. Слабая. Говорят, градусов 35. Или я стал другим. Но дело сделано. Пора спать... А водочки захотелось по инерции. Не хочется. Ведь в самом деле не хочется. Кровать почему-то теплая. Так действительно с ума можно сойти. Давай, брат, спать. Завтра не забыть подготовить отчет II РЭ по электроэнергии. Все.
Конец второй ФАНТАЗИИ
 

ФРАГМЕНТ 2. АУКЦИОН
- Знакомься, Карина! - Антоний кивнул на черное кожаное кресло, стоящее в углу.
Перед тем, как остановиться на женщине в кресле, взгляд Иринки оббежал комнату. Она была чудная. Без окон. Откуда бралось освещение - непонятно. Стены и потолок были оббиты черной, переливающейся материей, похожей на шелк. А возможно, что это шелк и был. Пол покрыт фигурным паркетом из темного дерева с белыми прожилками. Карина в кресле напоминала Иришке Шамаханскую царицу из сказки о золотом петушке. Иришка с детства запечатлела цветную иллюстрацию из сказок Пушкина. Только одета Карина была современно. Черные кожаные штаны без карманов обтягивали длинные стройные ноги, увенчанные черными лакированными туфлями с тонкой, высокой шпилькой. Крутые бедра. Широкий таз. Именно о такой нижней части мечтают мужчины, по крайней мере, Иришке так думалось, хотя сама она в этом ничего не находила.
Пойдем дальше. Точнее выше.
Осиная талия.
С такими бедрами такая талия незаменима для танца живота. Однако, судя по гордой осанке, танец живота Карина не танцевала никогда. Короткая куртка подчеркивала талию. Она была чуть выше ее. Куртка тоже кожаная и соответственно черная. Месяц назад Иришке подарили похожую, сирийскую, на молнии, с искусственным мехом. А эта без меха, с клепками. Тускло блестящими. Желтыми. А так куртка была похожа. Под курткой ослепительно белая шелковая блуза. С пышным кружевным воротником, расстегнутым так, что видны были предгорья, казавшихся твердыми, грудей. Стоящие соски проступали сквозь прозрачную ткань. Прямой нос. Чуть раскосые глаза с необычайно длинными ресницами. «Наверное накладные», - с некоторой долей зависти подумала Иришка. Брови. Сломанные посередине. Ровные. Тонкие. Густые. Темные. И, конечно, волосы. Распущенные, чуть расчесанные. Почти до пояса. Пышные. Вьющиеся колечками. «Химия, наверное». Они переливались всеми оттенками вороньего крыла. Похожи на мертвых змей. Глаза полуприкрыты. Светлыми они быть не могли. Лицо слегка удлиненное и бледное. Губы темно-бардовые. Но без помады. Возраст Карины определить было трудно. Ей можно было дать и 35 и 23. Есть такой тип женщин.
Карина закинула ногу за ногу. Улыбнулась, обнажив мелкие, перламутровые зубки. Поволока в ее взгляде рассеялась. Глаза - и белки, и зрачки вспыхнули неестественным блеском. В подрагивающих зрачках загорелись две желтых точки от несуществующих источников света. А белки переливались, как обратная сторона створки раковины моллюска - мидии или еще какого-то.
- Это она? - Карина обратилась к Антонию.
Тот твердым шагом подошел к креслу. Стал рядом. Положил руку на плечо Карины. На черной коже (или кожзаменителе) его кисть казалась неестественно белой.
- Да.
Эта парочка напоминала Иришке пожелтевшую фотографию из велюрового семейного альбома. Где дедушка, краском, с двумя ромбиками в петлицах, стоит рядом с бабушкой, председательшей местного ОСАВИАХИМа. Бабушка сидит на стуле похожем, на обглоданные ребра парнокопытного, а дедушка стоит рядом, и точно также вот, его рука лежит на ее плече. Оба они лучистым взглядом смотрят в светлое будущее. В котором дедушку ждет яма, выдолбленная кирками в колымской вечной мерзлоте, а бабушку - петля, ловко затянутая полицаем Игнашкиным, бывшим подкулачником.
Но Карина и Антоний смотрели не в светлое будущее. Они смотрели на нее. Их взгляды ощупывали ее словно пальцы. Длинные. Холодные. Равнодушные. Она почувствовала, как по телу пробежали косяки мурашек, а соски стали холодными и твердыми.
 

И вдруг Карина засмеялась. Громко. Нервно. С хрусталинкой. Смех ее не был неприятен. Но почему-то вызывал напряжение. Иришка почувствовала, что виски зажаты в тисках, в таких самых, которые имеются в их школьной мастерской, в кабинете труда. Чугунные. С шершавыми краями. И кто-то невидимый, медленно, но неотвратимо давит на длинную ручку, постукивающую в пазах зажима. Колкий шарик льда начал кататься по черепной коробке. От стенки к стенке.
- Ты что смеешься?! Ты что смеешься?!! - в голосе Антония слышались визгливые нотки бешенства.
- Глупый ты, мой Ахреман... Он обманул тебя... Точнее, ты обманулся сам. Он то никогда не обманывает. Он всегда говорит правду, но никогда не договаривает ее до конца... На ней моя метка.
- Не-эээт!!! - зарычал Антоний, - Где она?! Я ее не видел! Не может быть!
- А ты проверь.
Антоний достал из кармана те самые костяные пластины. Нервно так. Подбросил их вверх. Когда раздалось чоканье от их удара об пол, опустился на четвереньки и принялся рассматривать их. Взглядом жадным, безумным. Так продолжалось довольно долго. Затем он медленно поднял голову и ошалело уставился на Карину. Прямо в глаза. Взгляды их встретились. Две бездны. Голубая и черная.
- Откуда она взялась? - медленно, сквозь зубы выцедил он.
Карина скосила глаза на пластинки и с сожалением, как бы оправдываясь, проговорила:
- Видишь, пульсирующая черта. Я здесь не причем. Эдипов эффект. Он предусмотрел все.
- О-о! Как я об этом не подумал! Как не вспомнил!? - Антоний ударил себя кулаком в лоб и закатил глаза. Карина сморщила губы в бантик, поговорила:
- Он это Он. Ты это ты. Ты слишком увлекся, Ахреман. Ты забыл, пульсирующая метка появляется лишь тогда, когда свершается предначертание. Вариантов предначертания много. Зачем же метить фиксированной меткой лишних... Ты проиграл.
- Нет! - Антоний резко вскочил на ноги. - Нет! Ты ее поставила, ты ее и снимешь!
- Ты же знаешь, милый Ахреман, что это выше моих сил.
- Ну хороша... Будь... ты... проклята...
Карина побледнела, но улыбнулась.
- Так? О-о! Это ново. Ты проклинаешь меня? Хм. Представляю себе, как Он там тешится.
- Глупо, конечно... Беру свое проклятье назад... - кому-то громко, - Беру свое проклятие назад! Погорячился... Я люблю тебя... Давай вместе думать...
Антоний злобно глянул на Иришку. От этого взгляда она чуть не потеряла сознание. Карина печально улыбнулась и тронула руку Антония.
- Да, ты любишь меня. Меня кроме тебя любить некому. И мне ничего не остается, как любить тебя... Но чем я могу помочь? О, если бы я умела рожать, а не ...
- Постой, постой! - Антоний перебил ее. Оживился. Манипуляции его рук стали быстрыми. Резкими. Он расхохотался. Громко. Принялся кататься по полу, держась за живот. - Придумал, придумал, - слышалось сквозь смех. Он перестал смеяться. Ковбойским движением, одним изгибом тела, вскочил на ноги. С какой-то доброй жалостью взглянул на Иришку. - Что приуныла, красавица? Все нормально... Ты не слушай все наши эти краки... Толком не поймешь... Хоть ты и умочка... Да что стоишь-то, садись, Иришка, садись.
Она обернулась. За спиной стояло такое же кресло, в котором восседала Карина. Она села. Истома ртутной волной расползлась по телу. Девочка продолжала наблюдать и слушать. Ей было страшно интересно. Интересно и страшно.
 

Карина подала голос. Как будто чокнулись хрустальные бокалы с шампанским:
- А что ты придумал, милый мой Ахреман?
- О-о! - с Антония окончательно слетела заторможенность, которая была на нем в первые часы общения с Иришкой. - Послушай! - продолжал он неожиданно звонким голосом, похожим на голос Карины, - метка на Антиона ведь не переходит?
- Автоматически нет. Но по прейскуранту я должна сделать это.
- Ты этого не сделаешь.
- Но ты же знаешь, что я этого не могу. А если бы даже и смогла. То... То все равно. Она может перейти сама.
- А может и не перейти?!
- Может... Ведь возникает неопределенность. А неопределенность может все.
- Отсутствие гарантии - это шанс.
Шанса нет. Я должна отметить и Антиона. Фиксированной меткой, причем. Он предусмотрел все.
- Он не предусмотрел одного. И знаешь чего?
Карина сцепила подлокотники и привстала. Ее красивое лицо исказила судорога. Оно стало ужасным. Таким, наверное, было лицо Горгоны, когда ее шея почувствовала холод клинка Персея.
- Ты не посмеешь.
- О, я? Я!? Я!!? Я не посмею, - Антоний рассмеялся. - Посмею, милая Карина. Игра идет по-крупному. Я свяжу тебя и запру в Мрачной комнате. На время, конечно. Пока он начнется. И ты не успеешь поставить метку. Конечно, если бы я был не я, то ты могла бы поставить метку на мне. Но я - это я.
- Подумай, что будет!.. Подумай. Сорвутся планы. Графики. Разнарядки. Ты потеряешь больше, чем приобретешь. Шанс-то неустойчивый.
- Но он есть... А насчет всего остального... Это пустое... Где-то убудет, где-то прибудет. Он позаботится.
- А если он предусмотрел и это?
- Он - это он. Я - это я. Кто из нас кто? Кто кого! Твое будущее пребывание в Мрачной комнате он ведь не предвидел.
- Откуда ты знаешь?
- Чувствую... Ну да ладно. Нам пора. Готовься, Карина.
- А если... я пропаду?
- Куда?.. Ведь ты же меня любишь. А я могу перестать любить тебя.
- Зачем ты так... Но я буду сопротивляться.
- Сопротивляйся... Это пожалуйста... Пусть он там потешится.
- Чем все это кончится, Ахреман?
- Победой... А если... По крайней мере, игра доставит мне наслаждение... Ведь главное, если я не ошибаюсь, участие. Участие - вот суть. Ну пока... Мне нужно рассчитаться с Иринкой и подготовиться. Готовься и ты... Пойдем, Иринушка.
Он подошел к Иришке. Протянул ей руку. Так же, как и в подворотне. Только теперь ладонь была холодная и скользкая. И хрупкая, как лед. Иришка даже испугалась, что может сломать ее. Они вышли из комнаты и стали спускаться по витой деревянной лестнице. Вокруг было сумрачно. Ступени коряво скрипели. Под ногами шастали какие-то твари, похожие на больших мышей, только ушки были длинненькие с кисточками. Они косили свои умные, светящиеся зеленым светом, глаза. И в последний миг ускользали из-под ног во мрак. Более густой по краям.
Иришка спросила, пытаясь разглядеть непроницаемый профиль Антония:
- Кто эта Карина?
 
- Ты знакомила меня со своими друзьями, а я тебя со своими. Карина одна из моих... соратниц, что ли.
- А вы с ней...
- Ты хотела спросить, спим ли мы с ней?
- Ты говорил, что любишь ее...
- Ее никто, кроме меня не может любить. Значит это приходится делать мне... Насчет этого... Нет, мы с ней не спим. Спросишь, почему? С ней нельзя спать. Спросишь, как же мы любимся? Платонически. Спросишь, почему нельзя? Могу объяснить. Но ты ничего не поймешь. А может и поймешь, если до конца узнаешь кто она такая.
Они спустились в полутемную прихожую, напомнившую Иришке салун из вестернов о Диком Западе. За стойкой стоял бармен, через руку у него было перекинуто белое полотенце. За столиком сидело еще двое мужчин. Все трое застыли в неподвижных позах. Как в детской игре «замри». Антоний щелкнул выключателем. Зажегся яркий свет. Обитатели салуна ожили, как будто им сказали «отомри». Бармен, кстати, лысый, деловито протирал бокал, и без того уже блестящий. Он мурлыкал какую-то знакомую песенку на непонятном языке. Толстые блестящие губы шевелились. На полном лице блуждала вороватая полуулыбка. Взглянув исподлобья на Антония он сладко произнес:
- Привет, Лисс.
- Здравствуй, - небрежно кивнул Антоний. - Как дела? Как торговлишка?
- Да ничего, нормально, ты надолго к нам?
- Да нет... Обслужи-ка нас, - к Иришке, - ты что будешь?
- А что есть?
- Все.
Иришка впервые за вечер улыбнулась:
- Тогда ананас, свежей клубнички, рюмочку «Наполеона», кока-колы и... и... и трепанга. Вот.
Бармен хмыкнул.
- Ты чего это? - спросил строго Антоний.
- Извини меня, Лисс, простите и вы, мадемуазель, - он клоунски поклонился, - но у вас слишком, ну какое-то , еще раз извините, убогое воображение, - к Антонию, - где ты ее подцепил, Лисс?
- Это Она, Лютц, Она, понял?.. Делай что приказано... А насчет воображения... Оно у них у всех там такое. Да и сам я там порядком отупел... Мне, кстати, тоже эту, как ее, коку...
Услышав все это, Лютц поклонился, на этот раз с искренним почтением. Иришка заметила, что уши Лютца имеют странную форму. Они были удлиненными (почти как у истуканов с острова Пасхи), с острыми верхушечками, похожими на затупленные шипы. Хрящеватые.
Антоний галантно выдвинул грубо сколоченный стул. Сел напротив. Стол был накрыт серой, но чистой салфеткой. Не мигая, Антоний уставился на Иришку. Она отвела глаза. Спросила:
- Антоний, а почему так? Карина называла тебя Ахриманом, этот, - кивнула в сторону бармена, копошившегося у стойки, - Лисом?
- А разве это так важно?!
- Ну, интересно.
- А зачем интересоваться тем, что не важно. Разве, как это там, имя делает человека, а не человек делает имя... Нечеловек делает имя... Я - это я.
- Но все же... И вообще, что это за заведение? Я, честно говоря, не думала, что в этой избушке, когда мы вошли, столько комнат. Это, наверно, подвальный этаж... Слушай, а «Мерседес» действительно твой?
Антоний, казалось, не слышал всего этого. Он смотрел своими серыми глазами Иришке прямо в лицо. (Серыми глаза стали от искусственного света). Наконец, после паузы он изрек:
- Это не важно.
- А что важно?
- Я тебе нравлюсь?
Иришка кокетливо потупила глаза:
- А зачем тебе это?
- Я хочу с тобой переспать... И если я тебе нравлюсь, то к этому нет никаких преград. Если ты, конечно, не возражаешь.
- Ты шутишь, что ли?!
- Нет... Ведь тебе тоже хочется со мной переспать. Если так, то я заглушу всех цензоров...
- Дурак.
Их милую беседу прервал Лютц. Он плюхнул на стол поднос. На нем было все, что заказывала Иришка. Красиво разрезанный ананас с капельками мутного сока на нежно-янтарных внутренностях. Тарелочка с клубникой. Отборной. Величиной со сливу. На блюдечке стояла пузатая рюмка с коричневой дурманящей жидкостью. На краешке блюдечка лежал кружок лимона. Как медаль ХХ лет РККА (ее Иришка видела в шкатулке у мамы Светы, это все, что осталось от дедушки), только вместо профилей вождей, горка сахара. Две бутылки кока-колы. Непривычной формы. Одна ей, другая Антонию. И глубокая тарелка с чем-то, залитым красным соусом и посыпанным зеленью, очевидно, трепанги. На краю тарелки знакомый вензель - «Общепит».
Лютц несколько раз поклонился и попятился назад, к стойке, мелкими шагами. Прижимая к животу поднос.
Коньяк Иришке был кстати. Она ухарски глотнула содержимое рюмки. Залпом. Небо вспыхнуло. Кровь ударила в голову. Двумя пальцами она выцепила клубничку. Та была сладкая и сочная. Плотная, как мясо.
Внимание Иришки привлекла пара за соседним столиком. Сначала в полумраке она толком не смогла рассмотреть их. Теперь разглядела. Первый, лет сорока двух с половиной, был одет в странную военную форму, скорее всего в офицерский мундир. Иришка вдруг вспомнила портрет адмирала Нахимова из учебника истории. На нем был похожий сюртук с эполетами и такая же фуражка с большой овальной кокардой. Фуражка глубоко надвинута. Конечно, этот на Нахимова был не похож. Белые бакенбарды, рыжие пышные усы. Двойной подбородок. Глаза закрывал лакированный козырек.
Второй выглядел лет на десять моложе. Смуглокожий. Курчавый. Лица Иришка не видела. Он сидел к ней спиной. На нем были розовые шелковые шаровары и жилетка на голое тело. Ноги босые.
Они играли в карты.
Все в ту же секу.
На столе, помимо замусоленной колоды, находился треснутый граненый стакан, наполовину заполненный фиолетовой жидкостью. Невдалеке от стакана желтели желтые жетоны. Штук двадцать. Размером с металлический рубль каждый. Игроки были быстры и азартны. Горки жетонов напротив каждого то таяли, то увеличивались.
- Кто это такие? - спросила Иришка, пытаясь сменить тему разговора. Тем более, что она вдруг с ужасом поймала себя на мысли, что переспать с Антонием не прочь. Хотя страх перед ним уже начинал скалить свои черные прокуренные зубы.
- Послушай, девочка... - Антоний забарабанил пальцами по краю стола, - неужели ты такая наивная... А впрочем, это даже к лучшему (пауза). Кто это? Это ничтожества. Эй! (он щелкнул пальцами) Представьтесь.
За соседним столиком перестали играть. Офицер встал, одернул китель, пробасил:
- Штабс-капитан Свиньин.
Второй обернулся. У него было веселое цыганское лицо. Изъеденное оспой.
- Буслай. Цыганский барон.
- Встань, когда разговариваешь с дамой, - в голосе Антония послышалась жестокость.
Буслай нехотя встал, оскалил осколки зубов.
- Кто вы есть?
- Ничтожества, - хором ответили оба.
- Объясните даме почему.
Отвечать стал штабс-капитан.
- Видите ли, мадмуазель, что бы попасть на аукцион у нас слишком мало жетонов. Только на одного. Вот мы и разыгрываем их... У нас не на что купить жетонов... Поэтому мы и ничтожества.
- Играйте дальше, - Антоний вяло махнул рукой.
Они сели и продолжили игру.
- Ну почему они ничтожества, - Иринка возмутилась, - Ну нет у людей денег, ну и что. Бедность не порок.
- О! - Антоний живо улыбнулся, - Порок, да еще какой... Все дело, лапочка, в том... Да ты ешь... Хоть трепанга попробуй... Так вот, все дело в том, что эти жетоны выдаются не за деньги... Что бы их купить нужно иметь талант - это самый ходовой товар. Здоровье, любовь, на худой конец, совесть и... Ну в общем все то, что не имеет материальной цены... А продаваться то должно?
- А что взамен? - Иришка не восприняла слова Антония всерьез.
- Взамен? Ха! В основном удача, опять же здоровье, известность, почет, любовь, смерть даже. Совесть, правда, никто не покупает. Самый дешевый товар. Непопулярный. Почти то же самое, что произведения классиков марксизма-ленинизма из братских стран... У вас, кстати, я нашел неплохой способ ее реализации - давать в нагрузку... Правда, выльют, собаки. А что, собаки... Это неплохо... Не собаки только, а вообще... (Антоний смеется).
- Шутник ты... А покажешь мне этот аукцион?
Для того и пришли. Посмотришь. Может что и понравится. Это и будет моя плата за ночь с тобой. Выберешь на аукционе любую вещь. Бесплатно. А если не понравится, я исполню любое твое желание.(И едва слышно добавил: «Благо фантазия у тебя не богатая»).
- А ты что, волшебник?
- Лисс, она что, не знает кто ты такой? - это подал голос Лютц из-за стойки.
- Как видишь (Антоний улыбается).
- Иришка встала. От возбуждения и коньяку на ее щечках загорелись два красных пятна.
- Знаешь что, Ан-то-ша, или Ахреман, или...
- Лисс, - подсказал Лютц из-за стойки
- Лисс... Так вот, я думала ты порядочный парень, а ты... Мне эти шутки надоели... И балаган этот тоже. Мне пора. Где моя сумочка? Где выход?
А выхода нет, - Антоний причмокнул и развел руками, - а сумочку ты наверное забыла наверху... И если ты думаешь, что здесь притон партбоссов или мафии, ты ошибаешься... И не дурдом здесь... Ты спроси, кто же я?
Иришка успокоилась и села.
- Ну и кто же ты? - спросила она, вложив в голос все запасы сарказма, которые имелись в ее душонке.
Но Антоний не успел ответить. Внимание всех привлекли события за соседним столиком.
Буслай, видать, проигрался полностью и зарыдал. Он обхватил голову руками и принялся раскачиваться на двух ножках, страшно скрипящего стула.
- Хорош ныть, - обернулся Антоний, - проигрался, плати. Сам знаешь, что... на аукционе без жетонов делать нечего. А то гляди, кожу с живого сдеру, так и будешь бегать, живей давай, поооо-нял?!
- Да, да, да, - шмыгая носом, жалостливо озираясь, проговорил цыганский барон, - эй, штабс-капитан, дай револьвер.
Свиньин хмыкнул, достал из-за пазухи длинный, шестизарядный «смит-вессон» времен русско-японской войны. Взвесил его на ладони. Положил на стол. Пальцами легонько пододвинул его Буслаю. Тяжело вздохнул. Снял фуражку. Иришка содрогнулась. У штабс-капитана не было пол головы. Точнее верхней части черепной коробки. Серый, сморщенный, желеобразный мозг был покрыт паутинкой красно-синих сосудов и нервов. Два глазных яблока без век смотрели как глаза, выброшенной на берег белой рыбы. Как шары во время розыгрыша «Спортлото». Только вместо двух цифр были два больших черных кружочка. Мозг, как студень, колыхался при каждом вздохе.
- Простите, - пробасил Свиньин. Он вытряхнул из фуражки вторую половинку черепной коробки, покрытую пегими редкими волосами и натянул ее как купальную шапочку. - Простите еще раз, мадмуазель. В свое время я терял голову в переносном смысле, а теперь вот в прямом... Простите. Это от волнения.
- А... а рулетку можно? - Буслай схватил «смит-вессон» и прижал его к груди.
- Нет, - отчеканил Антоний, - проиграл - плати... А впрочем... Что бы потешить нашу гостью, разрешаю... Валяй. Все-таки ничтожествам везет. Будь ты порядочный человек, давно бы уже... Благодари ее.
Буслай бросился на колени и принялся целовать ноги Иришки.
Она завизжала и отдернулась. Неаккуратно. И упала со стула. Антоний вскочил. Помог ей подняться. Сверкнул глазами на сжавшегося Буслая. «Не гневи меня!» Буслай подал ему пистолет и склонил голову. Антоний с улыбкой обернулся к Иришке.
- Ты наверное слышала про гусарскую рулетку... Один патрон...
- Прокручиваешь барабан и...
Он приставил пистолет к своему виску и щелкнул. Раздался выстрел. Иришка завизжала. Но когда пороховой дым рассеялся, она увидела, что Антоний так же улыбается, только на виске у него возник не то большой прыщ, не то фурункул с бело-гнойной головкой. Он провел по нему большим пальцем левой руки и гнойник пропал.
Икнул. Сплюнул себе под ноги еще теплую липкую пулю.
- Так вот, - как ни в чем не бывало продолжал он. - Это ничтожество будет играть в совсем другую рулетку. Называется она - ахремановой. Это почти то же самое. В барабане должно быть шесть патронов, один я израсходовал. (Он повернул барабан, показал пустое гнездо.) Это и есть шанс этого ничтожества. Один из шести. Порядочные люди такого не имеют.
Держи - он крутанул барабан о ладонь и кинул револьвер цыганскому барону. Тот жадно поймал его.
- А может не надо?
- Кого ты жалеешь, глупенькая? Знаешь сколько крови на его волосатых пальцах. И крови таких вот лапочек как ты. В основном, правда, смугляночек. Давай, барон. Давай... Эй, Лютц! Позови Карину, я чувствую, это ничтожество не использует свой шанс.
Лютц кивнул и скрылся в полумраке лестницы.
Антоний раздраженно бросил:
- Буслай, быстрей, сын пса!
- Сейчас, сейчас, - Буслай еще несколько раз крутанул барабан.
- Эй, не шуллерствовать! - Антоний погрозил ему пальцем.
- Все, все, - цыганский барон сел за стол напротив штабс-капитана. Жадно взглянул на жетоны. Зажмурился. И выстрелил себе в голову. Мозги забрызгали стол и мундир штабс-капитана. Иришка отвернулась. Она почувствовала, что ее стошнит. Но удержалась. Штабс-капитан, что-то бурча под нос, принялся вытирать жетоны о рукав и прятать их во внутренний карман. Он брезгливо отодвинул, залитую кровью, голову Буслая и вытащил у него из-под щеки последний жетон. Затем взял из обмякшей руки револьвер и засунул его себе за пазуху. Буслай же сполз на пол. Раскинулись его руки. Вокруг головы образовалась лужица крови. Нога чуть дергалась в конвульсии. Кисть левой руки вывернула судорога.
Свиньин же стал по стойке «смирно», и взмахнув рукой, приложил ладонь к виску:
- Разрешите идти, Вашевысокоблагородь.
Но когда он сделал это движение, из рукава у него вылетела карта. Она закружилась, как осенний лист, и опустилась прямо у ног Антония. Тот недобро ухмыльнулся и поднял ее. Это был пиковый туз.
- Шельмуем, высокоблагородь? - передразнил он.
- Это... Это...
- Что это?.. Это все, штабс-капитан. Как был ты сволочью и скотиной, так и остался... Понимаешь, девочка, - обратился Антоний к Иришке, - ведь из него мог получиться недурственный художник... Но талант он продал за мундир. Посчитал, что Лермонтов, будучи поручиком, стал великим поэтом. А почему бы Свиньину не стать таким же художником? А ведь не наивен был. Знал, армия и талант не совместимы... Шпицрутены... Ох, щедро он их раздавал... Но это все, так сказать, цветочки... Служил-то он, скотина, на Каспии. И у него в роте, кто думаешь был? Да-да, Тарас Григорьевич Шевченко. Сосланный в солдаты с запрещением писать и рисовать. Николай знал что делал... Армия и художник... Армия - это тупость. Это солдафонство. И декабристы, и Лермонтов - это исключение. Правило - Унтер-Пришибеевы. Свиньин исключением не стал. Но мало того, этот, так сказать, не Репин, рьяно следил за выполнением воли Его императорского величества. Правда, отдадим ему должное, рисунки Шевченко он отбирал и жег, но до шпицрутенов дело не доводил.
Но зато потом... потом он оказался под Севастополем. Опять карты. Несмотря на армейские принципы, офицеры в старой армии были несколько иного воспитания. Карточный долг - дело святое... И что бы его возместить, он продал французам схему укреплений. Вместе с совестью, конечно. Так что на аукцион ему жетоны купить не на что. Кстати, ему везде везло на встречи со знаменитостями... В карты он проиграл графу Льву Толстому, который в то время не отличался особой приверженностью к своему же толстовству. Пил вино. Любил баб. Здесь он, кстати, был действительно демократом и непротивленцем. Не делал разницы между дворянами и крестьянами. Играл по крупному. И долг свой получил спокойно, хотя знал, что у Свиньина таких денег быть не могло. Ну да ладно...
Ты знаешь что делать, штабс-капитан? За то, что не запорол до смерти украинского художника тебе поблажка. 2 из 6. На целый патрон меньше... Действуй. «Капитан, капитан, улыбнитесь...»
Свиньин поклонился. Извлек револьвер. Поднял глаза, перекрестился. Засунул дуло в рот. Нажал курок. Выстрел. Из затылка полетели кровавые брызги. Он рухнул рядом с Буслаем, только лицом вниз.
Иришка сидела как парализованная, она почти ничего не соображала. Не чувствовала ни рук, ни ног. Не могла шевельнуться, не могла закрыть глаза.
Появились Лютц с Кариной. У Карины хищно раздувались ноздри. Зрачки расширились на все глаза. Две черные дыры, изрыгающие холодный мрак. Все, на чем останавливался ее взгляд, покрывалось инеем. Антоний вскочил, запустил руку в карман кителя штабс-капитана. Извлек оттуда жетоны.
- Экономика должна быть экономной. (к Иришке) Отвернись. Не дай бог с ней взглядом встретиться.
Карина, тем временем, легко, как будто они ничего не весили, подцепила Свиньина и Буслая за ноги и потащила их в темный угол, как тащит за собой плащ влюбленный, не дождавшийся прихода возлюбленной, и теперь равнодушно бредущий куда-то, и волочащий этот ни к чему не нужный плащ.
- Посиди здесь... Лютц, развлеки даму, - Антоний зашагал за Кариной.
Иришка заметила, что он незаметно вытащил из заднего кармана джинсов пару наручников. Когда они пропали в темном углу, где, очевидно, была потайная дверь, Лютц занялся уборкой. Протер стол, убрал шваброй кровь с пола. Снова очутился за стойкой.
- Не желаете что-либо?...
- Нет, Лютц, спасибо... Лучше расскажите пожалуйста, что это за заведение и кто такой Антоний.
- О, о... Но я не знаю кто такой Антоний.
- Но вы же знакомы.
- Я знаком с Лиссом. Я служу ему.
- Ну кто такой этот Лисс? И вообще, что здесь происходит?
- Но вы же, мадмуазель, не знаете Лисса... И следовательно не поймете из моего рассказа ничего.... А Антония я не знаю. Он сам придет и расскажет. А насчет заведения, то это...
За стеной раздался душераздирающий крик. Это кричала Карина. Звук был страшен. Высок. Резок. Что-то среднее между воем сирены и плачем шакала. От этого звука Иришке захотелось заткнуть уши и залезть под стол. Но крик вдруг резко оборвался. Иришка с Лютцем продолжали свою странную беседу.
Иришка: Ну как же так. Не пойму. Почему вы мне не хотите рассказать про Антония или Лисса? Разве это не одно и то же?.. Он же сам говорил, что не человек делает имя, ой, наоборот, не имя делает человека, а...
Лютц: Вот видите, мадмуазель, вы сами запутались. Он - это он. А Лисс и Антоний - это не совсем одно и то же. Так как то, что касается Лисса, не касается вас.
Иришка: А то, что касается Антония, касается вас?
Лютц: Нет.
Иришка: Странно... Почему?
Лютц: Потому что вы - это Она, а я - это Лютц, а...
Иришка: ...а он - это он... Надоело.
Лютц: Каждому свое... Наконец вы мадмуазель начинаете понимать что к чему.
Иришка: Не зовите меня «мадмуазель».
Лютц: Звать вас «мадам» не настало время.
Иришка: А вы хам, Лютц.
Лютц: Ну если хотите, буду звать вас «товарищ Ира».
Иришка: Нет, не хочу.
Лютц: Давайте лучше я расскажу вам об этом заведении.
Иришка: Лучше расскажите кто вы такой.
Лютц: Я служитель этого заведения. И не из последних... Вы так и не попробовали трепанга...
Тут раздался скрежет. Из темного угла потянуло серой. Из мрака вынырнул Антоний. От него веяло холодом. Иришка с ужасом заметила, что на правой руке у него не хватает трех пальцев. Антоний перехватил ее взгляд. Натянуто улыбнулся.
- Извини, Иринка... Я не в форме... Это Карина откусила... Но теперь она уже... По крайней мере в течении часа никому... Ой... Вообще, конечно, я слишком увлекся. Целый час... Хочешь фокус?
Он засунул изувеченную руку в карман. Вытащил. Пальцы были на месте. Подошел к столику. Сел. И снова уставился на нее. Наконец он произнес:
- Ты еще не устала удивляться?.. У меня час времени... Ну так как, ты согласна со мной переспать? А потом на аукцион. Поверь, ты не прогадаешь. Ты будешь самой... В общем не менее самой, самой женщины в мире... Не скажу счастливой... и не несчастной...
Иришка почувствовала, что сейчас у нее начнется истерика. Но она сдержала себя. Последним усилием.
- Если тебе хочется... меня, то... пожалуйста. Насилуй... Мог бы еще и там...
Она заплакала. Лицо Антония перекосила гримаса холодной жалости.
- Ну зачем ты так... Если ты не захочешь, то я тебя не заставлю. Но все дело-то в том, что ты хочешь... Дети должны зачинаться в любви... Лишь тогда...
- Я сойду с ума, - шмыгала своим очаровательным носиком Иришка. - Кто ты... чего тебе от меня нужно... Не дьявол же ты... И не... - она опять разрыдалась.
- Ну-ну, не надо, - Антоний погладил ее по голове. - От тебя мне нужно одно... Что бы ты мне отдалась... Поверь, это доставит тебе наслаждение... Великое наслаждение. Ты одна из немногих кто мне подходит... Почему так? Это тебе не постижимо. А кто я? Я попытаюсь тебе рассказать, правда, не знаю сможешь ли ты воспринять суть. Она почти непостижима. Она не усваиваемая для... ну в общем - Я Антоний, Я Лисс, Я Ахреман, Я Вендз, Я Артауштра, Я герцог Мрак, Я лейтенант Хрюков. Я - это Я.
Он начал свой рассказ. Он говорил долго. Жестикулировал руками. Его губы дергались. Он то оскаливался, то шептал, то посмеивался клокочущим горловым смехом.
Иришка мало что поняла.
Он говорил о материальном и нематериальном.
О материи и ее субстанции.
О добре и зле.
О параметрах времени. И еще о чем-то таком, о чем она понятия не имела.
О боге.
О каких-то компонентах пространства.
О каком-то смысле.
Она ничего толком не поняла. То что она видела убеждало ее, что рассказ Антония обо всех этих вещах - не бред. Хотя на бред все это было очень похоже.
Он говорил, что он материальное воплощение какой-то духовной концентрации. Что он скорее черное, чем белое.
И много чего еще.
Он доказывал неизбежность своего появления и невозможность постижения сути этой неизбежности.
Иришка это не отрицала.
Она видела чудо.
Слышала попытку его объяснения.
Ей этого хватало.
И подсознательно и сознательно она не хотела, чтобы эта попытка превратилась в пытку - постигнуть непостижимое. И когда он спросил ее: «Ну ты поняла хоть что-то?» Она согласно кивнула головой: «Все поняла». Он же устало откинулся на спинку стула. Под его глазами набрякли мешки. Складки у рта стали жестче и глубже. Было такое ощущение, что он постарел лет на десять. Но Иришка уже знала, скорее подсознательно уяснила, что стареть он не может. Так как он - это Он.
- Гэй! Лютц, дай что-нибудь выпить покрепче... Ты готов к аукциону? Я, кстати, придумал одну штучку... Ты потешишься.
Лютц приволок запотевшую бутылку «Столичной» и тонкостенный стакан. С подобострастием свернул бутылке горло. Антоний вяло махнул кистью, иди мол. Но Лютц не уходил. Он склонился еще ниже.
- Ну чего тебе? - вяло спросил Антоний, наливая стакан до краев.
- Ты мне, помнишь, Лисс, обещал оттуда принести...
Чего ж ты раньше молчал?! - Антоний держал стакан с водкой на весу и всматривался в его прозрачность.
- Ты был занят, и я...
- Ить ты какой нерешительный стал. Что-то я раньше не замечал... Держи...
Свободной рукой он извлек из кармана пакет супа «Вермишелевого с мясом» и кинул его Лютцу. Тот с жадностью поймал. Как будто это была невесть какая ценность. «А впрочем, - подумала Иришка, - черт его знает, что в этой пачке». Как бы угадывая ее мысли, Лютц оторвал угол пакета и высыпал его содержимое себе в пригоршню. И принялся пожирать звездочки вермишели, сушеную морковку и все остальное. Он довольно хрустел и бегал глазами из стороны в сторону. Сожрав содержимое пакета, он разорвал его и слизал с целлофановых внутренностей все крошки. Сыто заурчал. Поклонился. И весело виляя бедрами, направился на свое место - к стойке. Иришку аж всю передернуло.
- Слышь, Лютц, - Антоний полуобернулся, водка из стакана немного расплескалась, - сходи в Мрачную комнату и приволоки револьвер Свиньина... Смотри, не трогай Карину.
Сказал и начал пить водку. Большими глотками. Кадык его ходил. По подбородку змеилась прозрачная струйка. Выглушив стакан, он фыркнул и утерся рукавом. Повеселело сказал Иришке: «Пошли». Лютцу, вынырнувшему из темного угла под лестницей, бросил: «Готовься. Через час аукцион».
Вся обстановка новой комнаты состояла из огромной, наверно пяти-спальной кровати. Она была с деревянными резными спинками. Шелковое алое покрывало расшито драконами. Горка подушек различных размеров резала глаза белизной и крахмальностью. Стены тоже были оббиты шелком. Только голубым. Блестящий паркет. Все сверкало. Все переливалось. Но почему-то не радужно. Антоний откинул покрывало. Сел на кровать. Захрустела белоснежная простынь. «Раздевайся», - как-то буднично сказал он. Скинул куртку. Принялся расстегивать свою фланелевую рубашку. Иришка стояла не двигаясь. «Ну», - Антоний добро улыбнулся. И она, как бы спохватившись, стащила свитер. Села рядом. Голые по пояс они смотрели друг другу в глаза. Фигура Антония, покрытая пластами неброских мышц, казалась ожившей античной статуей. Иришкина, кстати, тоже. Только джинсы не совсем гармонировали с обликом Афродиты. Проклюнувшееся желание, начало постепенно ее согревать. Антоний подцепил указательным пальцем Иришкин подбородок и приблизил к своим губам. Поцелуй был легкий. Губы Антония шершавые и твердые.
Волна жара окатила Иришку изнутри. Она сама, скорее подсознательно, потянулась к молнии на джинсах.
«Подожди, - Антоний приложил палец к губам и улыбнулся, - давай я тебя успокою. Окончательно... Понимаешь, нет ничего. Ни тебя. Ни твоего города. Ни меня. По крайней мере такого». «Как?» «Да так... Я же тебе недавно рассказывал как это получается. Все это придумано. Придумал один писака, который... Ну в общем, многие компоненты нашего поведения зависят, в некоторой степени, и от него». «Бред какой-то». «Не какой-то, а именно этот... Я познакомлю тебя с ним на аукционе. Он там должен быть, - Антоний поглядел в потолок и оскалился, - верно?» Ответа не последовало. «Но я не пойму, - Иришка немного отодвинулась, - как же так? Ведь ты есть. Я есть...» Антоний ухмыльнулся. «А разве то что ты видела могло быть?» «Вообще-то нет... Но ведь было!» «А разве могло быть то чего не было?» «Вообще-то нет, но... но это странно». «Не менее странней того, что ты видела. Так?» «Да. Но... но я запуталась. Давай лучше...» «Ну и умничка. Не нужно ломать голову над тем, чего нет. Но вместе с тем оно существует. Как? Разве нам это важно? Ты умочка... Иди ко мне».
Их тела сплелись
Сначала одни джинсы, а вслед за ними и другие звякнули клепками о паркет.
Антоний был неутомим.
За сравнительно короткое время Иришка восприняла то, что женщина обычно постигает лишь к закату своей половой карьеры. Сознанием и подсознанием. Мышцами и кожей. У секса для нее не осталось тайн. И она, захлебываясь сладострастием, вдруг ясно осознала, что нет в мире ни одного смертного мужчины, который бы (при ее желании) не воспылал к ней всеми своими чувствами. Которые он имеет и не имеет. И она поняла, что сможет заставить любого некастрата удовлетворить себя. И ему доставить наслаждение, сравнимое с божественным.
Это был первый дар Антония.
Антоний и сам попался в свою же ловушку. И хотя он мог многое. Почти все. В его мозгу порой вспыхивала искра восхищенного удивления.
Они сменили все позы. Проиграли все любовные игры, которые существовали с того времени, как появились мужчина и женщина. И лишь после нескольких, еще не существующих, она не позвала его на себя. Позволила ему выскользнуть из собственной волшебной сетки.
Он, неутомимый, стал одеваться. А она, уставшая, покрытая сладостной испариной, лежала недвижимая, переваривая наслаждение. Как удав переваривает проглоченного кролика. «Странное дело, - думала она, - и месячные у меня кончились. Хотя еще два дня...»
- Антоний! - ее голос разбил нависшую тишину, - ты знаешь, что такое любовь?
- А разве это не любовь?
- Нет, это кайф!
- А разве кайф и любовь не одно и то же?
- Нет... Мне так кажется... Антоний, а почему ты никого не любишь?
- А Карина?
- Ты же сам говорил, что платонически.
- Тогда не понимаю... Ты говоришь, что у нас с тобой не любовь, а кайф. И с Кариной у нас не любовь. А что любовь по твоему?
- Это и то и другое.
- Так не бывает, - в голосе Антония прозвучала жестокость, - за это надо платить слишком много жетонов. И никто не покупает. Товар хуже совести. Все хотят только кайфа. Я подарил его тебе и научил дарить другим.
- А ты...
- Знаешь, Адам никогда не смог бы полюбить никого кроме Евы. Как и Ева. Им просто некого было любить. И у нас с Кариной то же самое. Она для меня настоящего одна. И я для нее один. Мы друг другу единственные, не могущие причинить друг другу зло. Кстати, в Завете сказана не совсем истина. Ева и Адам (хотя назывались они по-другому) имели полную возможность вернуться в рай после грехопадения. Господь Бог был не таким уж жестоким. Но было одно условие. Они должны были забыть тот кайф, который испытали. А как забыть добровольно?! Адам ещё мялся. Уж больно сытно жилось в раю. Ева отказалась наотрез. Причём в категорической форме. За форму, кстати, и была наказана мукой при родах. В общем, дверь в рай им держали открытой. Но они не захотели. Бог назвал их скотами. На это они выдумали любовь. (Выдумал, кстати, Адам). И никто теперь не может понять, что это такое. Это оправдание за отказ вернуться в рай. Оправдание за свершенную глупость. Это человеческое изобретение, пытающееся, и не без успеха, объяснить отличие живой разумной материи от живой, но не разумной. Я ведь не человек. И мне это не нужно. Чуждо. Наши отношения с Кариной можно назвать словом «любовь» лишь условно. Она ведь тоже нелюдь, только противоположного пола. Опять же понятие пола здесь крайне условно.
- Но все же, кто такая Карина?
- Ты не осмыслишь... А приемлемое слово исказит ее суть еще больше, чем слово «любовь» искажает истинный смысл наших с ней отношений.
- Но какое это сравнение? Какое слово?
- Это слово, - он склонился и что-то прошептал ей на ухо.
Иришка ойкнула и побледнела.
- Я же тебя предупреждал... Но, впрочем, твои ассоциации меня мало интересуют. Пойдем на аукцион. Одевайся, - он кинул ей джинсы.
Истома слетела с Иришки вспугнутой птицей. Натягивая свитер, она спросила:
- А зачем я тебе?
- Теперь лишь только затем, чтобы расплатиться... Все остальные объяснения потеряли свежесть. И смысл. Нужно было спрашивать раньше.
Иришка поняла, что ничего больше Антоний ей не скажет. Но впереди был еще аукцион.

Ибрагиму Оглы хотелось выть.
Он вдруг понял, что это неотвратимо. Он заметался по камере. Устал. Сел на, вделанную в шершавую стенку, деревянную полку, служившую ему кроватью. В камере горел мутный аварийный свет. Он обхватил голову руками. Великолепные бицепсы чуть подрагивали. От напряжения. Он видел это краем глаза сквозь растопыренные пальцы. Бицепсы и все тело были его гордостью. Еще он гордился, чуть ли не лошадиным, пенисом, способным порвать трусы. Еще он гордился своей силой. Своей суровой красотой. Жалко в камере не было зеркала. Он закрыл глаза и представил зеркало. И свое лицо в нем. Мужественное. С чеканным подбородком, а-ля супермен. Сверкающими, умными глазами. Такой взгляд проникал во внутрь. Заставлял мелкие душенки съеживаться. И вдруг зеркало рассыпалось. Как будто в него кинули камень. Но это был не камень, а пуля. Завтра такая же пуля взбаламутит ему мозги. Разорвет его здоровое тренированное сердце. Оно же, еще ничего не подозревая, продолжало гнать, пересыщенную гемоглобином, кровь по упругим жилам. Завтра. Расстреливают, говорят, обычно на рассвете. Завтра для него не будет. Будет вечное сегодня. В это не верилось. Но это было ужасно. Хотелось жить. Кто-то далекий, как из тумана, спросил тихим, звенящим голосом: «А им не хотелось?» Ибрагим отогнал этот голос, как назойливую муху. Они. Они. Они - это они. А я - это я. Их нет. А меня... Но, о, аллах, спаси и сохрани. Но Ибрагим молитвы не помнил. Он вообще не умел молиться.
Открылась дверь камеры смертников. Вошли двое. Офицер, вроде старлей, и конвойный с автоматом. «Мамедов, на выход!» Конвойный остался в дверях. А офицер защелкнул наручники на его, ставших безвольными, руках. «Пошли».
«Неужели сейчас... Неужели!» Он шел ничего не видя и не слыша. И по тюрьме. И по улице, дышавшей ночной прохладой.
Господи! Ведь адвокат давал надежду. Давал. Родственники должны были заплатить и прокурору и судьям. Много. Только бы не смерть, только бы...
Но даже продажный советский суд не смог вынести иной приговор, кроме высшей меры... Судей бы растерзали тут же в зале. Сеть убийств и четыре изнасилования. Он вспомнил как у себя в подвале разрубал на части тело Марины. Мясницким топором. Тем самым, которым он разделывал туши на центральном рынке. Фамилию Марины он не помнил. Сначала руки. Потом ноги. Потом голову. Потом... Когда он попытался ее изнасиловать, она начала кричать. Громко так. Пришлось задушить. Он вспомнил, как хрустнули в его железных пальцах шейные позвонки. Да, Марина уже ему не досталась. Он любил живых. А о Светочке он им ничего не рассказал... И как этот вонючий следователь не рыпался, ничего не доказал. Светочка-деточка. Ее, тоже разрубленную, он сжег в своем камине... Вспомнившийся запах паленой человечины с бензином, был ему неприятен... От всех этих воспоминаний ему захотелось жить еще больше.
И почему мне 24, а не 17. Ведь до 18 вышку не дают. Он чуть не заплакал от обиды на эту несправедливость.
«Стоять!» - команда возвратила его в реальность. Конвой остановился перед железнодорожными путями. Приближался поезд. Со свистом. Со стуком.
Он сейчас пронесется как жизнь. На небе догорали звезды.

Рахмет одернул китель. Рукоять парабеллума нагрелась. Ладонь вспотела. Свободную левую руку он поднес к глазам. На ней были часы. Они показывали время. Через пол часа должен пройти он. Рахмет готовился перешагнуть порог того света. Он сейчас войдет. И получит свою пулю. К нему Рахмет не испытывал зла. Он испытывал зло к тем, кто его послал. Послал на смерть. Правда, за эту смерть его вдова и семеро детей получат почти сто тысяч рублей. Три дня назад, еще в Бухаре, он получил четыре билета лотереи ДОСААФ и денежно-вещевой. Все билеты выигрышные.
Рахмет был не глуп. Такие деньги зря не платят. И если уж заплатили, то великому беку всех узбекских коммунистов, видать, припекло...
Но Рахмет отогнал эту мысль. Дела беков и эмиров ему не интересны. Да и к чему это теперь. Три часа назад ему сделали укол. Ему осталось жить час. В раю его уже ждут гурии. Прекрасные гурии. И источники вина. Не той гнилушки, что продают в магазинах. А хорошего, настоящего вина. Обкомовский мулла отпустил ему все грехи. Смерть он примет ради аллаха. Убив гяура.
Почти три месяца, в каком-то подземном тире, в окрестностях Сукобада, его учили стрелять, не вынимая рук из кармана. Учил капитан милиции. Лица его он не видел. Лицо было закрыто черной полумаской. Хорошо кормили. Давали мясо. Плов с бараниной. Потом его учили произносить четко без акцента русские слова. Это далось с трудом. Потом сделали пластическую операцию, чтобы он стал похож на того человека, вместо которого стоит здесь. Тот человек был неверным. И нечего его жалеть.
Зато Зухра доживет остаток жизни спокойно. Что ж, его не будет. Зато будет много денег. Искандеру нужен хороший калым. Он у него будет. Жалко Рахмет не увидит внуков. Но на все воля аллаха. Рашид поступит в институт. Это десять тысяч. Но зато он получит образование, станет уважаемым человеком. Еще пять тысяч райвоенкому, что бы не дай бог не забрали. А Искандер... Что ж, Искандер к тому времени должен успеть стать дважды отцом. От этих мыслей Рахмету стало сладостно. Но тут он услышал шаги. Это шел эмир всех чекистов. Рахмет напрягся. Приготовился.

Сергей Колонков открыл глаза. Над ним был все тот же обшарпанный потолок.
Мысль клюнула мозг, как птица яблоко. «Жив? Но почему?» Он поднялся из лужи крови. Изрезанная рука болела. Кровь на ней засохла и запеклась. Странное дело. Шрамы уже успели вспухнуть гноем. От похмелья и потери крови кружилась голова. «Ну что ж, видать, не судьба. А может даже и к лучшему». Идти он не смог. Дополз до кучи реквизита и плюхнулся в нее. Лег на бок. Укрылся рваным красным лозунгом - «Планы партии - планы народа». И заснул. На этот раз чтобы проснуться.

Академика срочно вызвали в Кремль.
Умирал Брежнев.
Вся хитроумная медицинская аппаратура показывала, что у дорогого и любимого наступила клиническая смерть. И если щелкнуть рычажком, то груда дряблой плоти приступит к естественному процессу разложения и гниения. Но рычажок академик почему-то не передвинул. «Пусть еще помаринуется».
Он вышел в приемную. В ней толпились заспанные члены Политбюро. Кто цедил кофеек. Кто коньячок. Кто нервно курил. Не было только Андропова. «Ну?» - спросил кто-то. «Ему осталось жить пятнадцать минут», - ответил академик, когда-то талантливый хирург. «И ничего нельзя сделать?» - спросил тот же взволнованный голос. «Нет», - устало отрезал академик и достал из пачки «Севера» папиросу. Зубами.

Ибрагим понял. Это его последний шанс. И с истошным воплем каратиста он головой сбил охранника. На секунду конвой растерялся. Именно на эту секунду он и рассчитывал. Именно на эту секунду Ибрагим, по кличке «Мясник», и рассчитывал. Прыжок был такой, что проклятый империалист Боб Бимон искусал бы от злости свои толстые губы. И все-таки тупой нос локомотива задел Ибрагима и отбросил его. Но не под колеса. Он не слышал жалобный вой овчарки, рванувшейся за ним. Бедному псу не повезло. Конвоиры метались перед мчащимся поездом. У Ибрагима было пол минуты. Он их использовал. Пригодилась и сила, и ловкость, и выносливость. Жажда жизни была сильней ссадин, ушибов и наручников.

Ну вот и он. Великий эмир всех красных чекистов. Он посмотрел на Рахмета своим внимательным, но далеким взглядом. Кивнул. Рахмет нажал курок. Осечка. Холодный пот прошиб Рахмета. «Вам плохо», - спросил Великий эмир. «Нет, Юрий Владимирович». Великий пошел дальше. Спина в строгом пиджаке проплыла перед глазами. Рахмет еще раз нажал на курок. Туда, в спину. Опять осечка. Спина пропала.
Уже бредя по ночной Красной площади, Рахмет удивился, почему он до сих пор жив. Время прошло. Что будет с семьей? Что случилось с пистолетом?
Его остановил дежурный милиционер. «Эй! Стой! Кто такой? Документ!» Рахмет сунул ему красную гербастую корку и побрел дальше. В удостоверении была фотография человека на которого он был похож. Милиционер догнал его. «Возьмите удостоверение, товарищ капитан». Милиционер был, кажется, сержантом. Козырнул. Рахмет отрешенно взглянул на него. «Вам плохо?» «Нет, мне хорошо». И побрел дальше. Сержант опять догнал его. Сунул удостоверение в карман плаща. Еще раз отдал честь. Проводил недоуменным взглядом этого странного кэгэбиста. «Почему была осечка? Почему не подействовал яд?» Рахмет забрел в какую-то подворотню. Полез в карман за зажигалкой. Достал удостоверение. Швырнул его в мусорный контейнер. Наконец извлек зажигалку. Другой рукой достал парабеллум. Язычок пламени запрыгал по вороненому стволу. Рахмет заглянул в пустую глазницу дула. И зачем-то, скорее машинально, нажал на курок. Выстрел не прозвучал. Пистолет был с глушителем. Разрывная пуля снесла Рахмету пол головы. Глаза, перемешанные с мозгом и кровью, забрызгали надпись мелом на стене подворотни. Надпись гласила: «Спартак - чемпион».

Андропов появился в приемной. Окинул быстрым взглядом кислые лица. «Ну что?» Кто-то шепнул: «Говорят, все». Открылась дверь. Вышел усталый академик с моложавой медсестрой. Он кивнул Андропову. Закурил. Юрий Владимирович придал своему лицу скорбное выражение. Взгляду серьезность и ответственность. Академик обратился к нему: «Появился четкий пульс… Кризис, похоже, миновал... Это чудо какое-то». Кто-то за спиной Андропова облегченно выдохнул: «Слава тебе, господи...»

Сергей Колонков спал. Сон его был беспокойным. Он постанывал. Скрипел зубами. Ему снилось море. Только вода в нем была какая-то вязкая. Тягучая. Похожая на ртуть. Море напоминало болото. До самого горизонта болото. Мертвое болото.

Антоний и Иришка спустились в салун. Лютц преобразился. На нем был стеганый смокинг в цветочек. С атласным воротом. Нейлоновая блуза с кружевами. Галстук-бабочка. Лицо и лысина блестели. По лицу блуждала неприятная улыбка. Щелки глаз излучали приторность.
- К аукциону все готово, Лисс.
- Отлично... Не давай даме скучать, а я пойду выпущу Карину.
- Лисс, прости за напоминание, но ты забыл сдать реквизит... Мне ведь баланс скоро подводить... а...
- Ладно, старина, извини, - он достал из заднего кармана тот самый бумажник, при помощи которого показывал фокусы у Марианны, бросил на стойку перед Лютцем. Тот поклонился и спрятал портмоне.
- Расписочку возьми, - Лютц сунул Антонию какую-то бумажку.
Тот небрежно спрятал ее в карман.
- Да, кстати, Лютц, - Антоний обернулся уже на ходу, - револьвер ты взял?
- Конечно.
- Отдай даме. И расскажи как им пользоваться... И вообще, расскажи ей о чем-нибудь интересном.
Антоний пропал в темном углу под лестницей.
Лютц покопошился под прилавком и извлек оттуда тот самый «смит-вессон», из которого стрелялись Антоний, Буслай и Свиньин. Крутанув барабан, протянул его Иришке. Она отпрянула. Лютц засмеялся.
- Нет... Не бойся. Глупенькая ма-а-адам. Это подарок. Возьми. Бери же. - Иришка осторожно, двумя пальцами, взяла револьвер за ствол. Он был тяжелый. - Подними свитер и засунь его за пояс. - Она так и сделала. Холодная сталь обожгла упругий живот. - Теперь послушай, что я тебе скажу... В нем осталось три патрона. Они твои. Ты можешь совершить безнаказанно три убийства. Ну-ну. Не волнуйся так. Поверь мне, здесь нет ничего страшного... На аукционе за это платят по десять, пятнадцать лет. А тебе бесплатно. И тебе не нужно ни выслеживать, ни целиться, ни нажимать на курок. Тебе стоит только подумать, и пуля окажется в голове у того, о ком ты подумаешь... Впрочем, нужность этого подарка тебе наверняка придется оценить. Хотя, честно говоря, я не желаю тебе этого... Но вещь хорошая, что и говорить... Только не знаю, зачем Лисс отдал его тебе. Впрочем, ему видней.
Это был второй дар Антония.
- Послушай, Лютц, у тебя есть что-нибудь выпить?
- Коньяк?
- Нет... Лучше водки... Там после Антония ничего не осталось?
- Зачем осталось...
Лютц извлек из-под прилавка запечатанную бутылку «Столичной» - экспортный вариант. Обернулся. Снял с полки хрустальную стопку.
Иришка выпила. Закашлялась. Лютц услужливо сунул ей бутылку «Пепси-колы». Она кивнула, спасибо мол. Отдышавшись спросила:
- А откуда в том бумажнике берутся деньги?
- Из госбанка... Ровно столько сколько из него достается, столько же исчезает из банковских сейфов. Так что это не так уж безобидно. Как это происходит? Разрази меня гром, не знаю.
И тут Иришка, сама не зная зачем, спросила:
- Послушай, Лютц, а расскажи мне каков Антоний, то есть Лисс.
- Я же тебе говорил, что...
- Нет, как он выглядит?
Лютц хитро сощурился.
- Вот ты какая?.. Впрочем, Лисс знает, что делает... Какого цвета волосы у Антония?
- Светлые... Золотистые.
- А у Лисса черные, как смоль, с проседью... Какие глаза?
- Голубые.
- А у Лисса зеленые... У Антония есть шрам через всю щеку?
- Нет.
- А у Лисса есть.
- Но как же так, перед нами один и тот же человек...
Один то один. Но мы то разные. Мы по разному смотрим на него и разное видим. Так как мы разные, каждый видит свое. Поэтому я и сказал тебе, что не знаю кто такой Антоний. Да, кстати, он же тебе говорил, что он не совсем человек.
- А Карина его тоже видит другим?
- Конечно.
- Интересно каким? Она его называет Ахреман... Как дивно все.
- Об этом спросишь у Карины... Вот, кстати, и она.
Появились Антоний с Кариной. У Карины были синие круги под глазами. На тонких запястьях - кровоподтеки.
- Ты готов, Лютц? - проговорил весело Антоний, целуя Карине руку.
- Всегда готов! - Лютц отдал пионерский салют и поправил бабочку.
- Тогда пошли. Нас уже ждут.
- Секундочку... Там кто-то скребется.
- Впусти.
Иришка заметила, что уши Лютца шевелятся. В комнате появился человек. Иришке показалось, что он вышел из стены. Он ей кого-то напоминал. Серый френч. Начищенные сапоги. Он был немного полноват. Ей казалось, что это лицо она где-то видела. У него почти не было лба. Густые темные брови и зачесанные назад волосы разделяла узкая полоска кожи, сморщенная в гармошку. Гладко выбритому лицу чего-то не хватало. И тут Иришку как стукнуло. Точно. Еще бы усы - и копия Сталина. Он повертел головой туда-сюда и важно изрек.
- Мне нужен лейтенант Хрюков.
- Ну вот он я, - нехотя, сквозь зубы выцедил Антоний.
- Ах, простите, лейтенант, не узнал.
- За это прощаю... Что надо?
- Нельзя ли... Ну вы же мне обещали... Помните в 38, в Ежово-Черкесске...
- Ежово-Черкесска больше нет. И 38-го тоже. Да и вас, кстати, тоже уже не должно быть. Вы из прошлого, а сейчас будущее.
- Э-э, нет... Вы не правы. Партия-то вечна...
- Пока она только трехчетверть вечна.
- Ну не будем возвращаться к нашему тогдашнему спору. Ведь вы признали, что коммунизм и будущее неразделимы. А я коммунист. Значит мое место в будущем.
- А партбилет у вас с собой?
- Конечно, - он достал из внутреннего кармана красную картонку.
- Съешь его...
- Как?! Как вы... Да я лучше...
- Пожалуйста... Иришка, пистолет у тебя? Одолжи пожалуйста. Пулю я тебе верну.
- Ну как, как... Нельзя ли что-нибудь другое... Я же...
- Что, ты же? Не такой уж ты большой сек. Решайся. Через пять минут аукцион.
- Отдай его мне, - глаза Карины загорелись. Лицо разрезала улыбка.
- Но я не могу... не могу... - человек во френче чуть не плакал, - не могу... не могу... Без соли, по крайней мере.
- О-о, это организуем. Лютц, у тебя там закусь найдется?
Лютц молча поставил на стол тарелку с зернистой икрой. С торчащей из нее гнутой алюминиевой ложкой. Иришка заметила, что на тарелке все тот же серый вензель «Общепит».
Антоний взял из дрожащей руки партбилет. Щедро намазал его икрой. Толстым слоем. Слизнул с пальцев прилипшие икринки. Протянул этот своеобразный бутерброд человеку во френче. «Держи». Тот взял. И принялся жевать, горестно вытирая при этом рукавом слезящиеся глаза. Однако, сам того не замечая, слизал всю икру, у билета лишь измочалил угол.
- Ну да ладно, - Антоний рассмеялся, - держи, - он протянул ему жетоны сгинувшего штабс-капитана, с присохшими к ним капельками крови. Френч, раздирая слипшиеся жетоны, жадно пересчитал их. Жалобно пропищал:
- Ма-ааало...
- Бог подаст... Билет-то отдай... И давай, валяй. Все уже наверно собрались. Пошли ребята.

Иришка так и не поняла, как она оказалась в огромном актовом зале с ореховыми стульями. Стосвечовая хрустальная люстра излучала яркий свет. Зал был почти полон.
В креслах сидели в основном пожилые мужчины, но встречались и молодые, мелькали и женские лица.
Чиновничьи мундиры. Костюмы. Генеральские и маршальские погоны. Эполеты. Цветастые петлицы. Кожаные тужурки. Ордена, начиная от Владимира и кончая Октябрьской революции. Георгии. Звезды Героев Советского Союза. Цветастая радуга орденских планок. Сверкание бриллиантов и плотоядный блеск глаз. Многие лица были Иришке знакомы. Она их видела на фотографиях. На плакатах. Теперь они ожили. Здесь были известные поэты и художники, партбонзы различных рангов, комиссары в черных кожаных тужурках, рокеры в таких же тужурках, только более блестящих. И много, много других. Попадались даже в боярских кафтанах - очевидно опричники. В зале стоял гул. Но вот Карина, Иришка, Антоний и Лютц поднялись на сцену и заняли места в президиуме. Гул утих. Иришка вдруг заметила, что не может различить ни одного лица. Они расплывались.
- Господа! - Лютц встал. В руке у него был аукционный молоток, перед ним на столе Иришка заметила гонг. - Господа и товарищи! Аукцион начинается!
- Одну минуту, - Антоний поднял палец вверх, - у нас здесь гостья! (Он кивнул на Иришку) Она имеет право забрать любой выигрыш, как до, так и после торговли. И... и что бы потешить нашу гостью мы проведем эксперимент, который, я надеюсь, станет доброй традицией. (Лютц с Кариной удивленно переглянулись) Эта идея мне пришла во время бесед с нашей гостьей... Лютц, дай-ка мне молоток.
Лютц неуверенно протянул молоток Антонию. Тот взял и с силой ударил по полированному столу. Звякнул графин.
Потух свет.
Когда он зажегся, Иришка аж ойкнула. В зале не было людей. Все френчи, мундиры, костюмы со звездами, орденскими планками были одеты на человекообразных обезьян. Или же на обезьяночеловеков.
Антоний к Иришке (в пол голоса):
- Дальше будет интересней. (к залу) Господа и товарищи, нам необходимо избрать почетную коллегию. Среди вас есть те, кому ничего не надо? Кто пришел сюда за какой-нибудь мелочью?
Ответом было гробовое молчание. Чем дело мельче, тем меньше в нем мелочей. Обезьяночеловеки супили надлобные валики. Морщили кожу на покатых черепах. Жрали. Но не семечки, а сухую колбасу и осетрину. Сплевывая при этом шелуху и шкорки прямо на полированные сапоги и штиблеты. Ловили блох. Старались не смотреть в сторону гербастого президиума.
- Ну смелее, смелее, - в голосе Антония прозвучала ирония, - Господа и товарищи. Ваши мелкие желания будут исполнены со скидкой. Вы сэкономите для следующего аукциона. Смелей, господа хорошие, смелей.
Встал гориллообразный в маршальском мундире конца Великой Отечественной войны. Горилльи в нем были черты, а не стать. Мутные черные глаза излучали одновременно и тупость и хитрость. Сентиментальность и похоть.
- Ну я согласэн... Я нэ повторим. Даже в этом. Мнэ ничэго нэ надо.
Он говорил с турецким акцентом. С таким же печатала свои перлы пишущая машинка из «Золотого теленка». И слова его были такими же печатными.
- Какую страстишку исполнить? (это уже Лютц).
- У мэня нэт страстишэк. У мэня эсть одно малэнькоэ жэланиэ.
Горилла в маршальском мундире запустила лапу за стоячий воротничок с золотой лавровой вязью. С хрустом почесала спину. Вытащила блоху (или какое-то другое насекомое), хрустнула ее зубами. Как семечку. Сплюнула. Коричневая слюна забрызгала белый маршальский китель.
- Так вот. Нэльзя ли мнэ прэдать мой прэжний вид? А то блохи замучили.
Лютц Лиссу: «Ты не возражаешь?» «Я же обещал. Пусть так».
Горилла в мундире вновь приняла человеческое обличие. Оно,
обличие, опять же напомнило Иришке покойного генералиссимуса. Но не совсем. Усы у него были не обвислые, а стояли торчком, как у кота. И причесон несколько иной. Волосы зачесаны вверх. Как и должно. Но одна непослушная прядь кинжалом упала на бровь. От этого он еще кого-то напоминал. Он сел рядом с Иришкой. Она непроизвольно отодвинулась. Человек с кошачьими усами посмотрел на нее.
- Нэ бойся, дэвочка. Ты чэго? Я ведь люблю дэвочэк, - он улыбнулся, обнажив прокуренные зубы. Сделал ей «козу» толстыми черными пальцами. Похожими на червей.
- А вы вправду Сталин? - шепотом спросила Иришка.
- Нэ совсэм... Зови мэня Гога, - он так же важно отвернулся и замолчал.
Следующим добровольцем, взобравшимся на сцену, стал колченогий орангутанг. На нем был шитый золотом кафтан с пышным стоячим воротником. Кафтан почему-то напомнил Иришке шинель буденовца времен гражданской войны. Орангутангу не хватало только «пыльного шлема» с синей звездой.
Он взмахнул своими длинными лапами, как будто хотел взлететь, и открыл свою пасть. Оттуда пахнуло сырым мясом.
- Мене тоже ничего не потребно. Ить узнать только, своей смертью помру?
- Своей, - сказал Антоний, выдвинул стул, - садись Лукич.
Орангутанг с ногами взобрался на стул. Повертел графин с водой. Поставил его. И обратился к Лютцу:
- А кровушки нет? А то что-то в горле пересохло.
- Жрать и пить потом, - цыкнул на него Антоний.
Орангутанг обиженно засопел. Карина погладила рыжую поросль на его голове. «Ну успокойся, успокойся. Кровушки хочешь? Так это мы сейчас. Бедненький ты мой». Она стрельнула глазами в сторону Антония, мол зачем так. Антоний ухмыльнулся: «Ну дай ему».
Карина достала из-за пазухи бутылочку с соской, из которой кормят грудных детей. И сунула соску между слюнявых губ орангутанга. В бутылке была бордовая вязкая жидкость. Сладостно чмокая, он высосал бутылочку.
Ухая как филин, на сцену вскарабкался длиннорукий гиббон. Стриженный под ежик. Одетый во френч с петлицами армейского комиссара. «И мне, и мне! - задыхаясь кричал он, - Я согласен. Я!» Гога цокнул и сплюнул. Но получив изничтожительный взгляд Карины, съежился и затих.
«Ух ты, моя рыбочка», - Карина посадила гиббона себе на колени. Потрепала его с нежностью за ушки. Почесала затылок. Он довольно замурлыкал. Карина же с непосредственностью мадонны расстегнула свою шелковую блузу и вывалила острую, упругую грудь. Гибон с жадностью всосался в нее. Его глазки закатились от удовольствия. Между пепельной шерсткой, окаймлявшей щеки, поползла алая струйка. Карина поглаживала его стриженую головку и плотоядно улыбалась: «Ну, ну-ну, не кусайся, маленький. Напьешься... Напьешься...»
Наконец она отодрала гиббона от груди и посадила рядом с собой. Застегнулась. Он размазал рукавом по мордочке красную жижу. Блаженно зажмурился.
- Ну что, коллегия в сборе? - Антоний сбоку осмотрел президиум, - Лютц! Начинай, - он протянул ему молоток. - Все? Ну тогда начнем. Господа и товарищи. Бояре и секи. Продается власть. Власть среднего пошиба. Но с перспективой перерасти в неограниченную. Первоначальная цена двадцать пять жетонов, - Лютц стукнул молотком по гонгу. Не успел звон угаснуть, как послышались крики.
26!
27!
30!
35!
Когда прозвучало «сорок», торговля на миг стихла. Вся шелуха выдохлась. В торг вступили члены боярской думы, государственной думы всех созывов, члены Политбюро, сенаторы, секретари обкомов, тайные стацкие советники, губернаторы и прочая, и прочая, и прочая.
Но тут Иришка заметила еще одно диво дивное. Как только кто-то из сидящих в зале выкрикивал цену, он сразу превращался из обезьяночеловека в другую скотину. Если же он выкрикивал еще раз, метаморфоза повторялась. Зал был наполнен свиньями, огромными крысами (размером со свинью), ослами (тоже со свинью), собаками, волками, огромными червяками, глистами, пауками, кровососами, тараканами и прочей мерзкой живностью. Вообще-то, свинья была эталоном размера. В зале в основном мелькали крысиные морды и свиные рыла.
Торг дошел до ста жетонов.
Остался лишь хряк в черном костюме с двумя звездами героя соцтруда, с черепом обросшим белым пушком. И клетчатый пиджак. Из него, покачиваясь высовывался раздутый капюшон кобры. Хряк сощурил глазки и поднял вверх копыто.
120!
Тут же он превратился в шелудивого ишака. Со слегка обгрызенным левым ухом.
140! - прошипела кобра. И тут же клетчатый пиджак оказался на блестящем, как портфель, крокодиле.
150!
Из черного костюма уже потявкивал, обросший седыми клочками шерсти, шакал.
160!
Мерзкий, смердящий ящур перепончатыми лапами одернул клетчатый пиджак, на котором, как золотая фикса, сверкнула звезда героя.
180!
Шакал превратился в измученного жизнью лысого безрогого барана. Правда, из отвисшей слюнявой челюсти обнажились два сломанных клыка.
Ящур грязно выругался и сел на свое место. Клетчатым рукавом он протер звезду на груди и принял независимый вид.
Баран опять превратился в свинью и, сдав 180 жетонов, получил за них целлофановый кулек с сахаром. Он сожрал его тут же. Не отходя от трибуны. Переваливаясь поплелся к своему месту. Из разреза пиджака весело помахивал крюк хвоста.
Лютц ударил по гонгу и объявил следующий предмет торга.
- Продается возможность что-либо кардинально изменить. Начальная цена 15 жетонов.
Дзинннь.
- Нэ понимаю, зачэм это! - буркнул Гога.
Возможность что-либо кардинально изменить купил лысый павиан в импортном костюме. У него на лбу было родимое пятно, по форме похожее на Северную Америку. Когда он был длинноухой дворнягой, то боролся за власть. Но сошел на 90 жетонах в виде ушастого лемура. Теперь 90 жетонов ему хватило.
- Протестую! Протестую! - завизжал гиббон, - Гога! Он обманул всех! Мы обманулись, Гога!
- В чем дело? - строго спросил Антоний.
- Вот! Вот! - гиббон потрясал какой-то бумажкой.
Антоний раздраженно:
- Что там?
- Там... там написано, что он выменял жетоны на свою партийную совесть! Вот!
- Действительно, - Гога хитро улыбнулся, - как можно продать то, чего нет?
- Дайте-ка декларацию, - Антоний взял лист из лапы гиббона. Вчитался. - Все правильно... Два литра партийной совести - значит была. Протест не принят.
- Как так, как так! - гиббон замахал своими длинными лапами как крыльями, но под взглядом Антония успокоился.
- Да, кстати, - Антоний нашел глазами в зале умиротворенного хряка, купившего власть. - Эй, ты, свинья, ты забыл взять нагрузку.
Лютц плюхнул на стол бутылку с мутной желтой жидкостью, подозрительно похожей на мочу.
- Зачем мне она, - это хряк, - мне и так хорошо.
Бери... а то отнимем (к Иришке) А тебе, кстати, власть не нужна? А то отнимем у этого хряка.
- Зачем она мне, - Иришка кокетливо потупила глаза. Власть ее страшила.
- Ну как зачем? - это уже Лютц, - будешь генеральным секретарем.
- Машинисткой, - вдруг выдал орангутанг в боярском кафтане.
Весь президиум рассмеялся.
- А что? Генеральный секретарь-машинистка, - оскалилась Карина, - звучит!
- Тем временем хряк пришкандыбал к трибуне и нехотя взял бутылку. Поднес ее к рылу.
- Товарищ лейтенант, - Гога окликнул Антония.
Тот обернулся. Хряк же, не теряя времени, вылил содержимое бутылки за воротник своей белой рубашки. Антоний отмахнулся от Гоги и вновь вперился глазами в свинью дорвавшуюся до власти.
- Вылил?! - гневно спросил он.
- Да что вы! Лейтенант... Клянусь благосостоянием советского народа!
Ударил себя в грудь розовым копытом. Звезды героя зазвенели. Забегав поросячьими глазками прохрюкал:
- Как можно править без совести? Что я, не понимаю что ли?
Он, приплясывая, направился к своему креслу.
- Ну да ладно, - пробурчал Антоний, - товар реализован.
Павиан выпил свою порцию под пристальным наблюдением. Он вращал, налившимися кровью, глазами. Морщился. Фыркал. Видать, совесть была очень неприятной на вкус. Поплелся на место, зажав в лапе аэрозоль «Прима», что, очевидно, олицетворяло «возможность».
Потом продавался почет.
Потом продавалась еще одна разновидность власти.
Потом продавалась возможность поиздеваться над ближним.
Потом продавалась сытость.
Потом продавался покой.
Потом продавалось здоровье.
Потом продавалось...
Продавалось. Продавалось. Продавалось.
Наконец дошла очередь до вещей творческих. Деятели культуры и науки всех времен со свиными рылами и крысиными мордами принялись выторговывать
Удачу.
Вдохновение.
Гонорары.
Популярность, дешевую и недешевую.
Когда на ком-то была поставлена посмертная слава в области поэзии, на сцену поднялся взъерошенный волчара. С гитарой за спиной. В джинсах. Голубой рубашке. Лютц возмущенно постучал молотком по столу.
- Гражданин, попрошу возвратиться на место, а то лишитесь права участвовать в аукционе.
Волчара ощерился. Щелкнул зубами в сторону зала. Зарычал хриплым басом.
- Я хочу сдать жетоны, отдайте мне назад мои годы жизни!
- Как так! Как так! Как так! - Гиббон замахал лапами.
- А сколько жетонов? - вкрадчиво спросил Лютц.
Волчара высыпал на стол президиума довольно солидную горку.
Антоний хмыкнул. Внимательно посмотрел в умные волчьи глаза.
Но ведь на это много чего можно купить... Хочешь, огромный тираж всех твоих произведений?
- Нет, - волчара мотнул головой.
- Что скажет почетная коллегия?
- А что говорить? - орангутанг развел руками-лапами. - Есть же правила. Вот вычитал. Жетоны можно вернуть, за вычетом 30% комиссионного сбора.
- Ну так как, согласен?
- Согласен.
- Но это же десять лет жизни!
- Черт с ней.
- А вторая половина будет возвращена в виде совести.
- Черт с ним.
В зале начались смешки. Кто-то гавкнул: «Сбесился волчара. Отпустите его, нам больше достанется».
- Ну что ж, иди, - Антоний махнул рукой.
Волк направился к черной шторе позади президиума. Перед тем как зайти за нее принял человеческий облик. Иришка узнала его.
- А может еще кто хочет сдать жетоны? - Антоний обратился к залу. - Есть такие?
- Есть.
На сцену выбрался доберман-пинчер с ослиными ушами. В сером пальто, перешитом из парадной офицерской шинели. Он вытряхнул на стол перед Антонием штук 30 жетонов и хрипло пролаял:
- Возьмите! И ничего мне не надо.
Антоний наклонился к Иришке: «Это тот самый писака, который стряпает эту историю... Я так и знал, что он откажется... Однако, попробуем его уговорить...»
- Послушай, Костя, если сдашь жетоны, эта книжка вряд ли когда дойдет до читателей... И вообще, я не смогу поручиться, что какие-нибудь твои перлы увидят свет. Все сгниет. Подумай... И ведь успехи, так сказать, в личной жизни, на которые ты купил жетоны, возвратятся к тебе в мизерном объеме. Я тебе дам совесть на все...
- Но почему? - возмущенно-жалобно тявкнул доберман.
Да потому, что я так хочу. Ведь ты писал сам, что я делаю все что хочу. Что, я - это я... Ты сам во всем виноват. Впрочем, можешь переписать... Не возражаю. Но ведь не перепишешь. Ну?! Не передумал жетоны сдавать? Зря!
- Нет! - доберман чуть не плакал. Он вылакал стакан желтой жидкости и направился к ширме. Перед тем как зайти за нее, он превратился в большого толстого человека. Серое пальто лопнуло по швам. Зал грохнул хохотом.
 
Торг продолжался. Иришка потеряла счет времени. Наконец продали почти все. И страсти и чувства. Очень значительная часть участников аукциона в результате этого превратилась в небольших динозавров, размером, опять же, со свинью. Было немало крокодилов и других пресмыкающихся. Мелькали крысы и свиньи, возвратившиеся в это состояние, проделав короткий путь эволюции.
- Секундочку! - Лютц постучал молотком. - Осталось немного любви. Любви, так сказать, в комплекте с муками и страданиями, но и с соответствующим наслаждением.
- А без мук этих можно? - раздался шакалий писк из зала. - А то у меня пару жетончиков осталось.
- Нет, - терпеливо разъяснял Лютц, - эта любовь продается комплекс-пакетом, так сказать... 5 жетонов.
- 10! - руку, точнее лапу, подняла серая дворняга в болоньевой куртке.
- 10 раз! 10 два! Любовь со всеми муками и страданиями, но не смотря на это приятная! Ну-ну. Нет желающих?! 10 три! Продано.
Дворняга запрыгнула на трибуну. За ухом у нее был стригущий лишай.
- Ты хоть кобель или сука? - спросил опричник-орангутанг.
Кобель, - ответила дворняга.
Вот сертификат. Кого вписать? - Лютц разгладил пергаментный лист с гербовой печатью. Макнул перо в бронзовую чернильницу.
- Ее, - дворняга кивнула на Иришку.
Их взгляды встретились. У дворняги были глаза Сергея Колонкова.
Антоний рассмеялся и повертел флаконом с зеленой жидкостью перед серым носом.
- Прыткий ты, Сережа! Ох, прыткий. Ишь, захотел. Ты на что любовь-то покупал, а? На годы жизни?! А их нету! - он вылил жидкость прямо на сертификат. Лютц едва успел отпрянуть. Запахло французскими духами.
- Я могу взять любую вещь? - подала голос Иришка.
- Да, - Антоний удивленно посмотрел на нее. - Ты что? У тебя же есть желание! Я его исполню. Глупая. Зачем тебе жизнь этого жалкого рокера. Он же, все одно, зоной кончит.
- Я так хочу! Я - это я, - Иришка гордо задрала подбородок.
- Ну люди! Ну люди! - Антоний ударил кулаком по столу.
- Отдай же мне сертификат, а ему жизнь. И чтобы он ничего не знал.
- Это последнее слово?
- Да!
- Что ж... Возьми. А ты, иди... досыпай... И ничего не помни.
Дворняга пропала.
Сертификат Иришка порвала.
Это был третий дар Антония.
- А теперь, господа-товарищи, ужин! - Антоний хлопнул в ладоши.
Штук двадцать негритят в шелковых шароварах внесли огромное блюдо. У негритят были почему-то сионистские носы. На блюде был гигантский торт. Он представлял из себя точное картографическое изображение Советского Союза. Шоколадные горы посыпаны белой пудрой ледников. Голубая глазурь рек. Зеленый крем равнин. Цукатные планы городов. На месте московской области возвышался пряничный кремль. С Красной площадью, мавзолеем и собором Василия Блаженного. Невесть откуда послышалась музыка. Играли какой-то старинный гимн. Негритята поставили торт перед сценой.
- Угощайтесь, господа-товарищи! Прошу.
Рой живности метнулся к торту. Перемахнул через стол гиббон - армейский комиссар. Туда же нырнул орангутанг - опричник.
- Глупыэ. Всэм нам хватит! - пожал плечами Гога. И не спеша направился к своеобразной кормушке.
Все свиньи, крысы и пресмыкающиеся жадно жрали торт-СССР с двух концов. Нажравшиеся, сыто урча, отваливались и пропадали в начинающем густеть мраке. Их сменяли новые шеренги пожирателей. Когда остался один кремль, все наелись уже до отвала. К кремлю подошел Гога. Он шел прямо по блюду. Стук каблуков от его сапог перекрывал сытое урчание и похрюкивание. Он подцепил мавзолей и, хрумкая шоколадной глазурью, сожрал его.
- Остатки - сладки. Вэрно?
Он поднял палец вверх и смахнул бисквитные крошки с кошачьих усов.
- Ну все, - сказал Антоний, - я провожу гостью. Пошли.

Как Иришка оказалась на улице, она так и не поняла. На небе догорали звезды. Иришка огляделась. Вокруг чернели частные кирпичные домики. Район был незнакомый. Но родной. Нормальный. Иришка захлюпала по лужам.
«Господи, неужели все это было? Интересно, где я нахожусь?
Похоже на Булыженку. Сколько времени? Она нажала на кнопочку подсветки часов. 4:55. Господи, она же не ночевала дома! «Что будет? То будет. А вот что было! А где моя сумочка? Да было ли это? Так, сигарету с планом я сегодня не пробовала. А может... подсунул кто... Пашка или Сергей... Господи... Сергей... Нет. Нет. Это кошмар какой-то!» Иришке вдруг захотелось курить. Она не курила весь вечер. И всю ночь... Первую ночь она не ночевала дома. Вспоминать о том что было не хотелось. Она быстро шла по тротуару неизвестно куда. Мимо заборов. Мимо ворот. Мимо остывших окон. Куда она шла? Она еще не знала. За воротами залаяла собака. В других дворах ей подвыли. Вскоре вся улица наполнилась собачьим лаем. Вдали загорелись фары машины. Иришка рванулась на обочину дороги и принялась бешенною голосовать. Завизжали протекторы. Иришку обрызгало из лужи. Это было такси. За рулем сидел парень лет тридцати, в кожаной кепке, сшитой из волейбольного мяча.
- Я на Восточный жилой массив, а тебе куда красавица?
- На Авиаремонтную пожалуйста.
- Это дорого будет стоить.
- Сколько?
- Пятерка.
- Поехали.
У Иришки денег не было, но ей нужно было уехать отсюда. И как можно скорей. Шофер без конца косился на нее.
- Музыку какую любишь? Диско? Рок?
- Все равно.
Он включил магнитофон. «АББА» затянула свою песенку про деньги.
- Нравится?
- Ничего.
- Откуда ты так поздно, киска?
- От верблюда.
- У ты какая! Счастливый наверное верблюд... Зовут-то как?
- Верблюда.
- Нет, тебя, киса.
- Мальвина.
- Значит Мальва... Слышь, Мальвочка, может прокатимся куда? Ты, я вижу, деваха - птаха ночная... У тебя и денег нет наверное... Что, натурой думаешь расплачиваться?
За окном в лучах фар мелькнули знакомые очертания домов. Ее родная улица. Вот парк. Вот дом.
- Здесь остановите.
Такси завернуло в тупичок напротив трансформаторной будки.
- Ты знаешь, у меня действительно нет денег.
- Ну и не надо. Я тебе сам заплачу. У тебя такса какая? Четвертак хватит?
- Да пошел ты...
- Ну киса, не ломайся, - он выключил свет и полез обниматься.
«Да что за напасть такая», - подумала Иришка отбиваясь локтем. Но он был парень крепкий. Руку заломал ей ловко. Иришка сама не поняла, как об этом подумала. Вдруг парень обмяк. Она скорее по инерции оттолкнула его. Он упал, стукнувшись головой о дверцу. Начинающие стекленеть глаза, удивленно смотрели на нее. Изо рта выползла черная струйка. Иришка закричала, но тут же закусила кулак. Другой рукой тронула парня. Он сполз еще ниже. Зацепился рукой за руль. От сигнального звука ее передернуло. Скинула руку таксиста с руля. Сигнал затих. Она не могла понять, что случилось. Что-то давило в живот. Иришка запустила руку за пазуху и извлекла оттуда револьвер. Он был теплый, согретый ее телом. Поднесла к глазам. Осторожно, одним пальцем, провернула барабан. Он крутнулся с тихим щелком. В барабане желтели только две капсюльные головки. В мозгу почему-то мелькнул хрипящий шепот Антония. То слово, которое он сказал ей перед тем, как она отдалась ему. «Карина - это смерть».
Конец 2 ФРАГМЕНТА «АУКЦИОН»
 
ФАНТАЗИЯ без номера,
так как внеплановая

Ну вот... Все простое, все понятное мне самому - написано.
Условия игры поставлены. Теперь начнется самое сложное - не подвластное моей логике и сознанию. Дальше начнется подсознание. Дальше мне будет непросто - просто. И непонятно, как сделать понятно.
Дальше тьма.
И честно говоря, я пока топчусь на пороге этой тьмы. И боюсь вступить в нее. Но вступлю. Куда мне деваться? Некуда деваться. Но как, как туда нырнуть? Господи! Как я понимаю Сережу! Только теперь. Перед началом, началом самого, самого. «Прости, Сережа, за муки тебе доставленные. И даже не за них. А за то, что я сделал их видимыми для чужих, скользких глаз. Тебе больно от этих взглядов - то равнодушных, то ненавидящих, то презирающих. Больно. Но все же мы с Иришкой спасли тебя. Скажешь, зря? Не знаю. Не уверен. Но надо жить, Сережа. Надо. Это единственное «надо», которое имеет смысл. А думаешь мне хочется? У тебя хоть я есть. Иришка есть. С ней то не все потеряно. У нее есть к тебе ощущение. Это не чувство. Не любовь. Но и не ничто. А у меня этого нет. У меня ничто. Конечно, у меня есть то, чего у тебя нет... Я знаю что, будет, а ты об этом даже не догадываешься. А если и догадываешься, то смутно. Впрочем, нет, не догадываешься. Ну да и бог с ним. Ты меня сейчас все равно не слышишь. Тебе не до меня. Измочаленный страшной ночью, ты пришел домой. Ты очумленными глазами впитываешь повестку со штампом КГБ. В ней говорится, что к 9-00 тебе необходимо почему-то прибыть в Октябрьский райком комсомола. В кабинет №19. Имея при себе паспорт и комсомольский билет. Почему так? Что это за бред? Я и сам пока толком не знаю. Разберемся в общем. Потом».
... А у меня отличная новость. Я наконец закончил «Пандору». Я наконец-то переехал в Ростов. Наконец-то у меня появилось более-менее приличное жилье. Где я могу работать. Работать. Работать. Спокойно... На очереди «Обратная сторона Эдема» и, конечно же, многострадальная «Планета великого благоденствия». Возможно даже наберусь сил для «Реставрации» - это стихи. Поэма.
Наконец-то весна. И еще одна хорошая новость. Я уломал Бориса, и он обещал размножить мою «Пандору» на каком-то хитроумном штатовском компьютере. Я человек вроде современный, но к компьютеру испытываю какое-то священно суеверное благоговение. Примерно то же испытывал наверно абориген с Золотого Берега к консервной банке. Да! Кто такой Борис. Ну прежде всего, это мой друг. Во-вторых, рокер, из одной очень известной команды. У нее столько названий, что приведи я одно из них, оно никому ничего не скажет. Недавно его группа вернулась из гастрольной поездки по городам Великобритании. Имели там большой успех. Поставили на уши Уэмбли. Получили хорошую прессу. Записали диск. Борис даже подарил мне фотографию, где он рядом с Полом Маккарти. Есть и автограф. Перед отъездом, ассоциация любителей рока при лейбористской партии подарила им великолепный комплект музыкальной аппаратуры. Но провезти ее через таможню они не смогли. Не хватило денег на уплату пошлины. Слишком хорошо ребятки погуляли на валюту в Ливерпуле. Аппаратуру они разломали тут же на таможне, в Шереметьево. Большой скандал был. Во «Взгляде» даже показывали. В «Комсомольской правде» статейка была... Ну да ладно.
По совместительству Боря работает не то программистом, не то конструктором, не то еще кем-то в КБ, при институте, в котором мы когда-то учились. А там есть эти самые диво компьютеры. В общем двадцать экземпляров «Пандоры» расползлись по городу, как тараканы...
... Этим утром я почувствовал, что случилось что-то нехорошее. Как только проснулся, так сразу.
Зашлепал на кухню. Сел. Закурил. Хоть в своей чудненькой однокомнатной квартире я живу один, но курю только на кухне. Для порядка, так сказать. Открыл холодильник. Извлек оттуда бутылку минеральной. В горле было сухо. Язык шершав. Включил новенький «Филипс». Его Боря мне привез из той же Англии. «Филипс» был двухпрограммный, самый дешевый. Его рокерам дали на сдачу, когда они в супермаркете, кажется в Бирменгеме, затаривались шотландским виски, для обмытия очередного удачного концерта. Писклявым голоском дикторша объявила: «А сейчас Владимир Высоцкий споет свои новые песни». Я добавил высоких частот.
Спасибо партии ррродной
За широту ее зззаботы.
За мирный труд. За наш покой.
И будем мы для ей ррработать.
КааПаэСэС -
Это прогресс.
КааПаэСэС -
Заря Востока.
Жидомассонский ушлый бес
Не сдвинет коммунизма срока...

Меня аж всего передернуло. Слуховые галлюцинации?! Белая горячка? Нет, нужно бросать пить. Господи, сколько же мы вчера квакнули? Много. Я тридцатник выкинул. Осталось мало. Много и мало - две самые философские из всех философских категорий.
Я хлебнул минералки. Трубы зашипели. Натянул джинсы. Джинсы были моей гордостью. И не потому, что они производства Калининской швейной фабрики. А потому, что они 48 размера. Французская диета и русские гири. За три месяца - 30 кэгэ. Но все-таки с 48 размером я поторопился...
Я на лестничной площадке. Открываю почтовый ящик. Сегодня должен быть «Огонек». Он и есть. Так. Ого! С первой страницы обложки на меня глядел, уже полузабытый, но умильно родной анфас дорогого и наилюбимейшего Леонида Ильича Брежнева. Гирлянды звезд на груди, казалось вот-вот звякнут. А слюнявая бульдожья челюсть вот-вот всосет вместе с воздухом длинные микрофоны, похожие на мужские органы спецназначения. За широкими плечами расплывчатый профиль отца нашего государства. К красному, волнистому фону он был пришпилен как бабочка.
Так. В номере наверно очередная статья про добрый старый застой. Интересно. Но начинает надоедать. Пока эти мысли метались у меня за черепом, я оказался снова на кухне. Хотел раскрыть журнал. Из него сухим жухлым листиком вылетела прямоугольная бумажка, похожая на повестку. Что это еще от меня военкомату надо? Я поднял ее. Это действительно была повестка. Только не из военкомата. Только из КГБ. Мне предстояло сегодня к 10-00 явиться в 23 комнату к т... Фамилия неразборчива. Сколько сейчас время? Стоящий на столе будильник, стоял. Часы на руке тоже никуда не шли. Что за чертовщина?! По приемнику пела Людмила Зыкина. Про Волгу. Сообщать сигналы точного времени она явно не собиралась. Но, несмотря на все это, время шло. И вот, по прошествии некоторой его части, я уже одет. Я уже в телефонной будке. Я уже кручу диск.
«Бориса можно? Боря, это ты? Привет. Необходимо встретиться. Где? У института. Срочно. Окей. Ловлю тачку. Через десять минут буду».
Вот я уже торчу под коричневой колонной, подпирающей храм науки. Переминаюсь с ноги на ногу. Еще холодно. Жадно курю. Подходит Борис. Здоров - здоров.
- Ну что там?
- Я сую ему повестку. Его лицо бледнеет.
- Из-за «Пандоры»?
- Похоже.
- Что будем делать?
Ответить я не успел. Наше внимание привлекла толпа. Человек триста. Молодых здоровых парняг и их противоположностей, в смысле пола. Все в клетчатых штанах. В голубых шапочках, а-ля «Динамо»-чемпион. Это была не то демонстрация, не то еще что-то. Змеей толпа стекала с улицы Ленина и взбухала на Юбилейной площади. Напротив института. Толпа дружно скандировала какую-то чушь, вроде этого: «Жиды-и-мас-соны продали перестройку! Жиды-и-мас-соны! Продали перестройку!» Толпа в центре расступилась, образовав небольшой круг. Туда кто-то ляпнул самопальный табурет. На него втолкнули чернявого парня с плакатом на груди. На плакате было написано:

ВРАГ ПЕРЕСТРОЙКИ

Тут я увидел, что рядом с нами, облокотившись затылком о колонну, стоит молоденький сержант милиции. На груди рация. На бедре кобура. Он лениво лузгал семечки. К блестящей нижней губе прилипла шелуха. Медузьи глаза лениво наблюдали за происходящим.
- Товарищ сержант! - я дернул его за рукав.
- Ну! - он вылупил на меня свои бельма, покрытые слизью безразличия.
- Что делается то! Вмешайтесь же!
- В глазах его что-то мелькнуло.
- Ты чо, чувак? Га? С Луны е...ся (так и сказал!). У нас, эть, с-свобода! - он с презрением отвернулся.
- Атмосфера тем временем накалялась.
- Парень ударил себя кулаком по плакату и истошно закричал:
- Братцы! Я не жид! Я черкес! Я сам жидов не люблю! Я...
Его голос заглушил кликушечный вопль из толпы:
Черкесы Гитлеру Кавказ сдали! Мочи его, мочи!
Визгливо заиграла флейта. Из-под парня выбили табуретку. Начали топтать. Кто-то делово проломил ему череп кованым футляром от балалайки. Толпа собралась в стаю и двинулась дальше. По улице Ларина. Слышались скандирования: «Русский рок - лучше всех! Красные девушки самые красивые!» И опять же про жидов и масонов. Под звуки флейты толпа стекла с площади.
Милиционер что-то прокашлял в рацию. Вскоре подъехала черная скорая помощь, с красными звездами вместо крестов. Двое санитаров в синих халатах открыли заднюю дверцу. И синхронно закинули туда чернявого парня. Лужу крови на мостовой засыпали опилками. Нас с Борисом трясло. Мы не знали верить ли своим глазам.
- Ты видел?
- А ты?
- Слушай, пойдем похмелимся.
- В Кривой должны пиво завезти. (Кривым, мы еще со студенческих лет, называли гастроном напротив).
- А сколько времени?
- У меня часы встали.
- У меня тоже.
- У тебя денег много?
- Червонец.
- У меня пятерик.
Мы, воровато оглядываясь, направились к магазину, который был через дорогу.
За прилавком скучала толстая продавщица. Когда мы глянули на прилавок, то чуть не сели на немытый пол. На пустой полке, вперемешку с баллонами томатного сока стояли забытые, зеленозмийные бутылки с «Русской». Продавщица открыла один глаз и прошлепала губами:
- Чо вам, голуби?
- А... а это продается? - неуверенно спросил Борис.
- У тя чо, глаза повылазили?
- Ну, дайте... - Боря протянул ей замызганный червонец.
- Сколько?
- Тут уже я не выдержал.
- Ты что, мать, издеваешься?! Три! На все!
- Чо орешь на мене... Нашел мамашу!
Она со злобой покосилась и клацнула о прилавок тремя мутными бутылками. Ворча, покопошилась в миске с мелочью, швырнула нам 20 копеек. Что-то прошипела и отвернулась. Мы стояли ошарашенные. Первым опомнился Боря. Он подцепил две бутылки, кивнул мне. Я схватил третью.
Мы вылетели из магазина, как пробка из теплого шампанского.
Сели на лавочку. И с идиотизмом, достойным лучшего применения, принялись разглядывать бутылки. Водка как водка. Только в углу наклейки шоковая строчка: «Цена 3 руб. 00 коп. без ст. посуды». Мы посмотрели друг другу в глаза. Внимательно так. Несмотря на недавний кошмар, в душах стало чуть спокойнее.
- Где будем кирять?
- А давай... в паровозе.
Наши головы синхронно повернулись. Напротив, в небольшом парке, на небольшом пьедестале, стоял небольшой паровоз. Времен корчагинской узкоколейки. Там мы еще не пили.
- Подожди, - сказал Борис, - сбегаю закусь кое-какую принесу.
- Стакан не забудь, - крикнул я вдогонку.
Боря вернулся из своего КБ со свертком подмышкой. Мы неудобно расположились в тамбуре. Развернули сверток. В пожелтевшую «Правду» был завернут пластмассовый стакан и бутерброд. С бутербродным маслом и колбасой «Молодежной». Боря зубами отодрал желтый язычок пробки. Наполнил стакан до половины. Протянул мне. Пока моя глотка впитывала обжигающее пойло, я непроизвольно скосил глаза на передовицу центрального органа Политбюро ЦК КПСС.
Вот стакан уже у Бориса. Я взял одной рукой бутерброд, другой приблизил газету к своим контактным линзам. Странные вещи гласили, залитые жиром, строки.
«В Политбюро ЦК КПСС состоялось очередное совещание. Первым и единственным вопросом повестки дня было смещение акцентов в воплощении в жизнь программы партии, по преодолению рецидива пьянства и алкоголизма.
Политбюро считает, что ограничение торговли спиртным было инспирировано, пробравшимися в местные советские и партийные органы, представителями некоторых сионистских кругов, направляемых спецслужбами отдельных западных и северных стран. Что все это? Недомыслие, или политическая провокация? Скорее и то и другое. Сейчас становится очевидным, что вышеупомянутая акция предпринята для возбуждения среди некоторых слоев советской общественности неудовольствия и непонимания истинной линии ЦК КПСС, авангарда советского народа. Политбюро и ЦК КПСС акцентирует внимание, что оно делает разницу между сионистами и советскими евреями. В Политбюро царит единство и уверенность, что советские евреи за перестройку! Советские евреи оказывают большую помощь органам внутренних дел в выявлении сионистов. Политбюро заявляет, что Коммунистическая Партия Советского Союза глубоко отмежевывается от, имевших в некоторых районах страны, еврейских погромов. Политбюро еще раз напоминает, что никаких указаний от Политбюро о проведении погромов не было. Это грязная ложь! Вместе с тем, Политбюро испытывает понимание к настроению народных масс. Но свое отношение к еврейским и другим погромам партия ясно выразила, оно - отрицательное. Что касается масонов, то использование ими запретов на потребление алкоголя, является чудовищным извращением глубинных пластов политики КПСС.
В ответ на все это, Политбюро постановило. Цену на водку уменьшить в три раза. В два раза: на коньяк, шампанское, все виды вин и пива. Обязать министерство торговли обеспечить реализацию населению вино-водочных изделий от открытия до закрытия и после закрытия предприятий торговли. Разрешить продажу ликеро-водочных изделий лицам, достигшим 14 лет и 3 месяцев, при условии, что они пообещают не употреблять их до совершеннолетия.
Политбюро постановило. Валютные резервы, вырученные в результате продажи зерна, направить на приобретение вино-водочной продукции.
Вот так, товарищи, советскому народу приходится расплачиваться за некомпетентность некоторых товарищей.
Вместе с тем, Политбюро и ЦК КПСС акцентирует внимание, что все эти меры не являются доказательством того, что антиалкогольная политика обанкротилась. Отнюдь, нет. В своей основе это глубоко правильная политика. Ослабления антиалкогольной политики не последует, наоборот...»
Борис ткнул мне стакан.
- Пей, что там интересного?
- А ты «Правду» эту не читал?
- Ты же знаешь, что эту «Правду» я не читаю.
- А зря, - сказал я и выпил.
Дальше мы пили молча. Я не пьянел, а дурел. Меня немного трясло. Очевидно, у Бори было такое же состояние, тем паче, что с передовицей он тоже ознакомился. Вот уже и вторая бутылка звякнула в паровозной топке. Бутылок там, кстати, почему-то было много. Наверно, вот на таком же паровозе Ленина везли не то в Финляндию, не то из Финляндии - делать революцию. Только в топке вместо бутылок был уголь. От огня которого разгорелся пожар революции. Тем более, что сам вождь кинул туда пару хороших комсомольских лопат. Я вдруг представил себе Брежнева или Горбачева, кидающих уголь в топку паровоза. Мне стало смешно. Но не от этого. А от того, что представил, как за паровозом тянется огромный , до горизонта, состав. Во всех вагонах коммунисты. Все они едут в Финляндию, или еще куда. Лишь бы подальше...
Раздался металлический стук. Я глотнул водку и обернулся. В проеме тамбура улыбалась голова в фетровой шляпе. Боря оглянулся тоже.
- Тук-тук. Все, ребята, приехали... Станция Копенгаген... Ну, вылазьте, вылазьте.
- Мы нехотя спрыгнули на плиточный пол у подножия монумента. Перед нами стоял человек в сером плаще и, как уже говорилось, в шляпе.
- Пойдемте.
- А кто ты такой?! - заплетающимся языком спросил Боря.
Человек в шляпе отвернул широкий лацкан плаща. Там мелом было написано «КГБ».
- Да пошел ты на ..., - Борис махнул рукой.
Но человек в плаще заломил эту самую руку. Я дал ему в зубы. Но тут же почувствовал, что мне тоже заломили руки. Двое таких же молодцов дышали мне в оба уха. Их фетровые шляпы щекотали виски. Рядом взвизгнула тормозами черная «Волга»-скорая помощь со звездами.
Первый гаденько улыбаясь и сплевывая кровь (губы я ему все-таки разбил) подошел и ударил меня ногой в живот. Мои глаза застлал мрак...
Очнулся я в комнате. В ней стоял письменный стол и стулья. Мы с Борей сидели на стульях. За столом пожилой мужчина в форме. По комнате прохаживался еще один. Тоже в форме. Но почему-то в тюбетейке. Да и наружность его была узбекской. Форма на этих гражданах тоже была несколько странная. Вообще-то, с первого взгляда почти обыкновенная. Галстук. Китель. Блестящие пуговицы с серпастыми звездами. Но вот погоны на кителях почему-то были пришиты не вдоль плеч, а поперек. И звезды не золотистые, а красные. Стеклянные или пластмассовые. У узбека по две на каждом погоне. У того кто за столом - по четыре. Да еще на каждом кителе болталось по четыре звезды Героя соцтруда.
- Ну что? - узбек остановился и ткнул пальцем. - Давайте знакомиться. Подполковник Усман-Хаджиев. А это, младший генерал-лейтенант Абдужафаров. Но перед тем как перейти к разговору, нужно выяснить: кто из вас жид, а кто масон. Вот ты, - указательный перст остановился перед Бориным носом, - черненький-патлатенький, будешь сионистом, а ты, - палец остановился в сантиметре от моего лба, - будешь масоном, голубоглазенький.
У нас с Борисом одновременно отвисли челюсти.
- Что скалитесь, псы! - сидящий за столом, ударил по нему кулаком. - Как антикрасную пропаганду разводить, все вы прорабы, - он взял со стола кипу бумаг и потряс ей.
Я с ужасом узнал мою «Пандору», отроботроненную на Борином компьютере.
- Но поз-звольте, - от волнения я стал заикаться, - сейчас же свобода, гласность, а там (я кивнул) хроника застоя и... и вообще, все это не очень серьезно...
Он посмотрел на меня как доминиканский монах, которому сказали, что земля круглая.
- Не серьезно, говоришь!? Да за это... Вот послушай, Абдула, - он обратился к Усман-Хаджиеву и открыл рукопись.
Он посмотрел на меня как доминиканский монах, которому сказали, что земля круглая.
- Не серьезно, говоришь!? Да за это... Вот послушай, Абдула, - он обратился к Усман-Хаджиеву и открыл рукопись.
Абдужафаров закрыл рукопись. Я затряс головой. Хотелось взвыть.
- Ребятки, а какой сегодня год? - вдруг осмысленно спросил Борис.
- Десятый год перестройки, - важно ответил Абдула.
- Нет, - Боря мотнул головой, - от рождества Христова какой?
- У-у, жидяра, Христа вспомнил, - вскипел Абдужафаров.
- Успокойся, Леопольд, - сказал Абдула-подполковник, - Товарищ так увлекся антисоветскими провокациями, что потерял счет времени и забыл, что уже 62 год нашей Советской власти.
- Это же 79-ый, - простонал Борис.
- Тут не выдержал я и почти закричал:
- Но это же абсурд! Так не может быть! Вы что, и Горбачева может быть не знаете? Вы знаете, кто такой Горбачев?! Вы...
Тут я осекся. Мой взгляд остановился на портрете на стене. В подобных учреждениях это весьма почетное место. Его, обычно, занимает страдальчески-пламенный профиль Феликса Эдмундовича. Сейчас на меня со стены смотрел человек в пенсне и с усиками. Чем-то он напоминал Варлаама из фильма «Покаяние». Меня прошиб холодный пот, но тут затараторил Борис:
Вы что, с ума сошли что ли? Ведь это же 79-ый! 79-ый!!! Ведь мы тогда в школе еще учились. В 10 классе. А сейчас мы уже давно институты позаканчивали. Ведь этого не может быть!!!
Может... может. У нас все может быть, - миролюбиво промурлыкал младший генерал-лейтенант.
Господи! - Борис чуть не заплакал (я, кстати, тоже), - У нас же дипломы есть. Государственная бумага. Понимаете!? Отпустите домой за дипломом, я принесу. Докажу. Покажу.
Ага, - клоунски кивнул Абдула и скорчил уксусную гримасу, - мы вас отпустим за дипломами домой, а вы в Турцию убежите...
Я почувствовал, что начинаю сходить с ума. Как бы прочтя мои мысли, Усман-Хаджиев почесал за тюбетейкой и молвил:
Слышь, Леопольд Гальтиеревич, а может они сумасшедшие, а? Давай сдадим их в дурдом на обследование. Пусть пару лет пообследуют. А?
- Давай, - как-то глупо-легко согласился Леопольд Гальтиеревич.
... Нас свезли в Ковалевку. Дали отдельную палату, но почему-то с нарами. Мне достался верх, Боре низ. Полосатые махровые халаты. Сетка рабица на окне. Овсяная каша по утрам. И уколы. Уколы. Уколы. От уколов становилось тупо безразлично. И все время хотелось спать. И мы спали. Мы были вместе. Нас не трогали. И это было не так уж плохо. Мы договорились ждать настоящую перестройку. До нее осталось не так уж много. Каких-то шесть-семь лет. Правда, после одного сообщения по радио, наш оптимизм несколько рассеялся. В сообщении говорилось, что все Политбюро во главе с товарищами Алиевым и Рашидовым с глубоким прискорбием сообщает, что Михаил Сергеевич Горбачев, его член, пропал без вести вместе с самолетом, на котором он летел в Магадан, на встречу со своими избирателями.
Но все равно - вера в грядущую, уже не за горами, перестройку стала для нас своеобразной религией.
Один раз, получив очередную порцию внутривенного, я впал в тяжелое забытье. Очнулся от него я в своей комнате, в вонючем общежитии, в одном грязном южном городе. Там я живу и работаю. Звенел будильник. Я потушил его. Автоматически оделся. Поплелся на работу. Вот мой кабинет главного инженера строительного управления.
- Что с тобой, Константин Борисович? - секретарша жалобно смотрит на меня. - Заболел что ли?
- Нет, Наташа. Так просто...
Я сел за свой письменный стол. Бумаги. Отчеты. Все нормально. Устало закурил. Набрал 07.
- 23-я слушает.
Мне Ростов, по срочному пожалуйста...
Дальше Борин телефон. Мой телефон. Пароль. Моя фамилия. Через полчаса тренькнул междугородний. Поднял трубку. Отодвинул недоделанную смету на теплотрассу по улице Шаумяна.
- Ростов вызывали? Говорите.
- Боря! Привет, здравствуй.
- Ты, Костя?
- Да. Как дела?
- Все нормально.
- Как фестиваль отыграли?
- Да знаешь, по телефону долго рассказывать... Я напишу. Ты к нам собираешься?
- Собираюсь.
- Скоро?
- Скоро... Боря!.. Слышь... А какой сейчас год?
Борино прерывистое дыхание донеслось аж за 400 километров.
- Давай не будем об этом.
- Давай... Слышь, Боря... Ты это... Помнишь, Ковалевка... Невралгия... Палата №12... Слышь, Боря... Купи там пожрать чего-нибудь и водки...Передачу отнеси. Может быть они там еще сидят, а?
Короткие гудки.
Конец ФАНТАЗИИ без номера
 
ФРАГМЕНТ 3. ЯЩИК ПАНДОРЫ
состоящий из нескольких осколков
1. ОСКОЛОК похожий на параллелепипед

Иришка открыла глаза. Она лежала у себя в комнате. На своем родном диване. Время было обеденное. Спала она одетая.
Когда утром она открыла дверь, ни мама Света, ни папа Миша не спали. В коридоре стоял запах валерьянки. Папа Миша сидел на кухне. В пижамных штанах и майке. На груди, из-под майки выглядывал низкий лоб вождя всех времен и народов. На рябом плече татуировка изображала знак «Гвардия», который окаймляла надпись «III Белорусский». Дрожащими пальцами он держал тлеющую сигарету. Это было странно. Папа Миша бросил курить 8 лет назад. После инфаркта. Увидев Иришку, он затушил сигарету об угол стола и пошел в спальню, не сказав ни слова. Мама Света метнулась за ним. Снимая кроссовки, Иришка услышала за полузакрытой дверью шипучие полуслова.
- У меня нет сил, Света, разговаривай с ней сама... Я не могу.
- Но ты же отец!
- Я не могу (почти хрип) Я ее... Я... Сама... Я потом.
Иришка сняла кроссовки. В дверях в комнату стояла мама Света в ситцевом халатике. Волосы ее были не прибраны. Глаза красные. На щеках потеки туши. Коронный, естественный вопрос:
- Где ты была, Ирина?
- Молчание.
- Где ты была? Где? С кем?
- А с чего ты это взяла... И зачем тебе нужно с кем?
Иришка сама удивилась холодной и спокойной наглости своего голоса, показавшегося чужим.
- Ты что, Ира! - мама Света перешла на крик. - Ты что?! Откуда у тебя это? Мы с отцом ночь не спали... Чуть с ума не сошли! Ты... где ты ночевала?! Да... да от тебя спиртным пахнет!.. Шлюха!
Мама Света отвесила своей дочери не болючую, но звонкую пощечину.
Их глаза встретились.
- Хорошо, - вдруг успокоено проговорила мама Света, - иди спать. В школу можешь не ходить. Вечером поговорим. Вечером.
Она поцеловала Иришку в лоб и легонько подтолкнула ее в комнату.
... И вот уже день. Вечер еще впереди... Иришка сварила на кухне кофе. Обжигаясь, выпила две чашки. Неловко обернулась. Ткнула локтем блюдце. Оно упало и разбилось. Иришка, сидя на табуретке, нагнулась, что бы подобрать осколки. Ее опять что-то кольнуло в живот. Это был револьвер. Иришка осторожно повертела его в руках. Указательным пальцем крутанула барабан. Желтонули два капсюля. Остальные глазницы барабана были пусты. И тут она все вспомнила. Все.
И она подумала о том, что же она сегодня вечером будет говорить маме Свете. И ей так страшно не захотелось этого разговора. И она...
Тут же Иришка обхватила руками голову. И подвывая, несколько раз ударилась головой о кафель. Больно. Наконец страшная мыслишка была прогнана. Наконец истерика кончилась. Она облизала пересохшие губы. С опаской покосилась на мирно поблескивающее на столе оружие. И вдруг страшная мысль бичом хлестнула мозг. У нее расширились зрачки и судорогой свело губы. Сегодня утром она убила человека. Убила. Но нет. Она ведь не хотела. Она ведь... И тут до нее дошла такая далекая поговорка - и слово убить может. И не только слово. А даже мысль. Она вдруг поняла, что даже мысль - есть преступление. Только что она чуть-чуть не убила свою мать. Ей стало страшно и холодно. Человек отвечает не только за свои слова и дела. Но и за мысли. От этого можно сойти с ума. Она была по сути добрая девочка. Холодная решимость придала ее движениям твердость. Она двумя пальцами взяла револьвер за дуло, и держа его как дохлую крысу за хвост, вышла на лестничную площадку и кинула его в вонючую пасть мусоропровода. В трубе послышался металлический стук. Облегченно вздохнув, она в два прыжка добралась до родной двери оббитой красивым кожзаменителем. У себя в комнате, в секретере, между учебниками нашла початую пачку «MORE». Выудила оттуда длинную тонкую сигарету. Пошла на кухню. Открыла форточку, затянулась прохладным дымом. (Сигареты были с ментолом). После нескольких глубоких затяжек мысли пришли в равновесие. Сигарета быстро истлела. Иришка обернулась, чтобы кинуть оставшийся длинный фильтр в мусорное ведро и ... И тут сердце ее оборвалось. На столе лежал «смит-вессон». Пустой зрачок дула, казалось, хищно щурился. Но нервишки у Иришки были уже подготовлены к подобным чудесам. Она с удивлением осознала в себе какую-то твердость и холодную решимость, переходящую в ярость. В сознании мелькнула, до этого казавшаяся идиотской, формула Антония: «Я - это Я». Ей даже показалось, что она ухмыльнулась так же как Антоний, точнее не она сама, а что-то в ней заставило ее. Да, дар Антония страшен. Но она - это она. Мозг начал выделять мысли, как надрубленный ствол березы сок по весне. Мысли капали. Сладко-трепкие. Прозрачные. И почему-то твердые. Похожие на застывшую смолу.
Так, да так. Хорошо же, - Иришка быстро повертела головой как птица.
За стеклом, на подоконном отливе мирно курлыкал голубь.
«Туда хочу. Ну...»
Голова голубя лопнула как мыльный пузырь. По оконному стеклу
стек кровавый плевок. Шейный обрубок птицы еще пару раз машинально дернулся. И голубь сковырнулся вниз.
Иришка взяла в руки пистолет. Он был теплый. Она посидела так немного, с отупением осматривая оружие. Перевела глаза на окно. Кровь со стекла медленно сползала на отлив.
Убить.
Убить живое существо оказывается не так страшно. Ей опять вспомнился таксист. Что ж, он сам виноват. Она не хотела. Это не она. Но почему так устроен человек, чуть что, и у него мелькает эта проклятая мысль. Убить.
Да. Теперь ей придется избегать не только этих слов, но и мыслей. Таких обыденных. Сколько раз в день они произносятся. «Будь ты проклят!» «Что б ты сдох!» «Я бы тебя убила!» Но мгновенно дурманящей вспышки инстинкта всегда не хватает... не успевает хватать... А у нее это есть... Ей теперь будет хватать. Ее ничто не остановит. Теперь нужно думать, прежде чем посылать проклятья. А это страшно. А это тяжело. Она вдруг осознала, что обладает ужасной властью. Скользкой. Но к чувству власти примешалась, приплыла какая-то сладостность. Сначала она испугала. А потом от нее, от этой сладостности, стало хорошо и спокойно.
И Иришка решила.
Не тратить последнюю пулю просто так. Ее сознание смирилось с
тем, что она еще пригодится. Она поняла вдруг, что с этой, потраченной просто так, уйдет и то ощущение сладостности. А оно уже стало привычным. И она сначала подсознательно, а потом осознано уяснила, что не хочет что бы это уходило. «Что я, неврастеничка что ли?» Игра с собственными нервами обещала ей острые ощущения. А к ним она уже почувствовала вкус.
Зазвонил телефон. Звонил Хвостов из «Б» класса. «Ты заболела, Ира, а? Не пришла вчера поэтому, да? Что серьезно что? А? Я зайду, ты не против? Откуда звоню? Из автомата, здесь недалеко. Сейчас буду.»
Иришка засунула пистолет на место. За пояс. Одернула свитер.
В ванной умылась и почистила зубы. Затринкал звонок. В дверях появилась суперменистая фигура Хвостова. В руках у него был дипломат и три тюльпана. «Ого, у Хвостова, судя по тюльпанам, ко мне весьма серьезные намерения. Господи, и он туда же... А что если...» Мысль, до этого казавшаяся дикой, стала вдруг обыденной и липко-манящей.
- Проходи, Саня, - Иришка взяла у топтавшегося Хвостова цветы.
Он прошел к ней в комнату. Через пару минут туда же вошла Иришка. У нее в руке была вазочка, в которой понуро склонились три красноголовых тюльпана, наконец-то дорвавшихся до воды. Хвостов сидел на диване и тупо рассматривал картинки в журнале «Америка». Стопка этих журналов лежала на тумбочке. Рядом с ней чокнулась вазочка с цветами. Иришка же умастилась на диван, с ногами, рядом с Хвостовым. Ее колено уперлось в его бедро. Их взгляды встретились. Хвостов отвел глаза. На его мощных скулах запрыгали желваки. Косясь куда-то в сторону, он пробурчал:
- Ну как здоровье? Я думал что-то серьезное. Слава, богу что все... все... хорошо.
- Слушай, Санечка, - Иришка картинно закатила глазки, - а зачем ты ко мне пришел?
Хвостов не заметил как скомкал журнал.
- Ну... ну, проведать.
- А я тебе нравлюсь, Санечка?
Румянец расползся с щек на всю физиономию Хвостова. Он исподлобья посмотрел на Иришку, на этот раз твердо. В его глазах горели два смоляных факела.
- Да, я люблю тебя... Ириша... Ира.
Он неумело взял ее за плечи своими ручищами. Иришка засмеялась русалочьим смехом. Выскользнула из его лап. Мозолистых от ударов по табуреткам и кирпичам. Она стала напротив Хвостова. Потянулась. Ее живая напряженная плоть способна была превратить мозг в кусок парного мяса.
Хвостов считал себя недурственным мужчиной и знатоком секса. (Кстати, само слово «секс» он услышал совсем недавно. А что оно означает узнал еще позже. Прошлым летом, в колхозе, Хвостов узнал, что такое женщина. Вместе с сельскими аборигенами он обожрался самогона. Все кончилось тем, что он по пьяне переспал с тридцатилетней скотницей. Теперь в технике секса и обольщения для него не было тайн. Так он считал).
Но Иришка - это совсем другое.
Иришка - это божественное.
Или дьявольское.
Ты наверное хочешь жениться на мне? - голос Иришки звучал так, как по хрустальной вазе постукивали серебреной ложечкой. - Тогда, когда... когда вырастешь, - Иришка рассмеялась.
Хвостов набычился.
- Я люблю тебя... Я тебе... Я убью за тебя... кого хочешь.
- Убьешь? - Иришка резко обернулась. В глазах ее мелькнул интерес. - Убьешь потом... А сейчас...
Она ловко стащила свитер. Как змея кожу. Муть застлала глаза супермена. Глухо звякнул упавший револьвер. Хвостов его даже не заметил.
А Иришку уже кто-то подхлестывал изнутри. Как тройку коней. Крест на крест. Копыта высекали искры.
У Хвостова будет еще много женщин. Всяких. Но в каждой из них он будет искать хоть частицу того, что... что, в общем, получает теперь от божественной. Да. Именно это слово «божественная» шепчут его пересохшие губы, терзая упругую дурманящую кожу.
Иришка отдалась ему так, как умели это делать всего несколько женщин в мире. Но они не жили уже давним давно.

Кабинет первого секретаря октябрьского райкома ВЛКСМ. Панели из финской фанеры. Блестящий паркет. (Интересно, кто же его натирает?) Хрустальная люстра. Полированные столы буквой Т. Ковровая дорожка. Ореховые мягкие стулья, чем-то напоминающие бессмертные «12», правда, их было в два раза больше. Под инкрустированным портретом вождя сидела Светлана Георгиевна. Как всегда в порядке. Вождь задрал подбородок, окаймленный треугольной, козловато-интеллигентской бородкой.
А мама Света морщила губы, смазанные бардовой аргентинской помадой «МИСС РИТА». Рука ее вертела не струганный карандаш «кох-и-ноор». На другую руку, окаймленную позолоченным браслетом с часами «Полет», облокотился ровный лоб, отделенный от белой кожи руки каштановой прокладкой челки. За лбом варились мысли. Здесь были и селедка, и мед, и чеснок. То есть и Петр Кирсанов, и Иришка, и утреннее долгожданное предложение, от обкомовского кадровика, должности инструктора обкома партии.
Рядом, на стуле, развалился Бурков, начальник областного КГБ. Это был знойный лысоватый мужчина. Лет 45. Интеллигентные, импортные очки, за которыми (как должно) серые проницательные глаза. С мудрым прищуром. На нем был безукоризненный пепельный костюм. Крахмальная кремовая сорочка «мистер «Д» и узкий галстук по последней парижской моде. Морщины суровой чекистской жесткости бороздили его вырубленное топором лицо.
Оба они ждали Сергея Колонкова, так как на обратной стороне двери в кабинет была прибита бирка, на которой золотом - 19.
- Что же вы, Светлана Георгиевна, так плохо работаете с комсомольцами?
- Какой же это комсомолец?.. Это же рокер!
- Рокер тоже человек... советский человек, между прочим... Вы слышали его песенки?
- Степан Тимофеевич, если я еще и это сатанинство слушать буду... то у меня на работу время не останется... Есть же отдел культуры!?
- А зря... Зря. Песенки то эти на касетниках расходятся. По чуть-чуть. И наши же комсомольцы, и несоюзная молодежь, особенно, слушают их. Теряем мы молодежь. Смену нашу-то, а? Они ведь явно не предпочитают им те песенки, в которых поется про три веселых буквы.
- Не поняла, что вы имеете ввиду?
- Я имею ввиду БАМ, - Бурков рассмеялся. - Когда слушают ребятки ваши, это, как вы сказали «сатанинство», на непонятном английском - это еще бог с ним. Здесь нам легче. Но все дело в том, что соловушки-то по нашему запели... По-русски... И до статьи допелся, кстати, Сергей-соловей... Ра-азбойник... Распространение заведомо ложных слухов и измышлений, порочащих... Слышали, небось, про такую статью?
- 190-я. Кажется...
- По старому 58-я. И это комсомолец. Позор!
- Но я все же не пойму. Зачем вы его сюда вызвали? У вас...
- Надо так. Светлана... - Бурков облизал глазами маму Свету, вздохнул, - Георгиевна. Надо.
Маме Свете было действительно непонятно зачем Бурков вызвал своего подопечного сюда. И вообще, Бурков!!? Сам Бурков! Он ведь, небось, не всяким агентом ЦРУ, сам лично, занимается. А тут какой-то жалкий рокер. Странно все это.
Много странного здесь было и для самого Буркова. Все началось ровно неделю назад. На его столе зазвонил голубой телефон. Связь Оттуда.
 - Здоров, Тимофеич. (Бурков безошибочно узнал голос Генерала, так звали замупр комитета ГБ) Как дела? Привет Фаине (жене значит). Чем занимаешься? Все диссидентов выявляешь?
- Выявляю, товарищ генерал.
- Ну-ну. Слушай, Тимофеич... Ты слышал о деле капитана Светлова?
- Да так... Что-то туманно... Зачем мне это?
- Знаешь где он сейчас?
- Нет.
- Ну и не надо. Так вот, это дело у Самого на контроле... И знаешь, ниточка к вам тянется. В Костов.
- Да ну...
- Вот тебе и «ну»... Что тебе говорит фамилия Колонков. Сергей Колонков. Есть там на него что-нибудь?
- Колонков... Колонков... Вроде знакомое что-то. Хотя нет. Секунду. Сейчас запрошу.
- В общем запроси. Через полчаса позвоню.
Через полчаса он позвонил.
- Ну что?
- Знаете, товарищ генерал, есть. (Перед Бурковым лежало «дело»). Колонков... Сергей... Бывший курсант КВВКУ, между прочим... комиссован... Работает грузчиком... Сочиняет стихи. Песни. Поет. Играет. Распространяет. Все антисоциальное. Четыре сигнала. Пока не трогаем. Тексты песен читать?
- Не нужно... Стихи то хоть хорошие?
- Вы же знаете, я больше прозу люблю...
- Вот так всегда... Не хватает у нас времени по настоящему заняться прекрасным (смех в трубке). Ты вот что... Ему нужно устроить встречу со Светловым.
- Но...
- Лично, слышишь, лично этим делом займись... Светлов Его любимец... Недавно ему, кстати, «Красное знамя» утвердили... А он, Светлов, наверно догадываешься где... Светлов, как ни странно, упомянул этого самого Колонкова. Так что лично, Тимофеич, лично. Я тебе в помощь майора Емельянова пришлю. Помнишь?
- Помню.
- Так вот, Тимофеич... Значит так. Строго конфиденциально Неофициально. Без шума. И строго секретно. И... и самым идеальным вариантом был бы такой, чтобы этот Колонков оказался сумасшедшим. Ну немного, конечно. Тогда бы все упростилось.
- Не понял.
- Ты что-то непонятливым стал. Зажировал на тихой работе. (Генерал смеется). Помнишь, Иран - 58-ой?
- Помню... Я все понял, товарищ генерал.
- Ну другого я от тебя и не ожидал. И максимум оперативности. Максимум. Емельянов вылетает сегодня вечером. Ну, будь...
- В дверях появился Колонн. В обшарпанной куртке. Тертых джинсах. Под глазами набухли мешки. Длинные вьющиеся волосы свалялись.
- Ну, присаживайтесь, Сергей... э-э-э, Иванович... Давайте знакомиться. Я Бурков. Полковник Госбезопасности. А это Светлана Георгиевна Мурзавецкая, ваш, так сказать, комсомольский вожак... Первый секретарь... Вы что, плохо спали?
- Нет... Нормально.
- Вы догадываетесь, зачем вас сюда вызвали.
- Понятия не имею.
- Сергей внимательно посмотрел на Мурзавецкую. Иришкину родительницу он видел впервые.
- Это ваши перлы?
Бурков открыл, лежащую перед ним, зеленую папку из фальшивого крокодила и протянул Сергею тонкие машинописные листики со штампиками в левом верхнем углу.
- Ого! Отпечатали что ли?! - Сергей бережно перебрал листки со своими песнями.
- Молодой человек, ведь вы же армию прошли и... и такое...Что, больше писать не о чем?.. Ну что вот это, например... Да как у вас рука не отсохла писать подобное.
Да, мы отсталая страна,
Немного развитей Уганды.
Видать, от бога нам дана
Правителей лукавых банда.
Это вы о ком? О Ленине? О Сталине? Об Леониде Ильиче? Да за это... Откуда у вас это? В каких помойках вы копошитесь? Грязно все это. Мерзко. Леонид Ильич кровь на войне проливал, чтобы вам, и тебе в том числе, хорошо жилось. За мир, вот, не покладая рук борется. Партия заботится о вас. Все вам - молодым. А вы... Как свинья под дубом.
Сергей молчал.
- В общем так, Сережа, дело зашло слишком далеко... Возбуждено уголовное дело. (Бурков блефовал - «дела» пока не было).
А Сергей устал. Сейчас ему было все безразлично.
Разговаривать с этим полковником? Доказывать ему что-то? Глупо это. Да и к тому же, тлеющий на дне мозга, инстинкт самосохранения подсказывал: «Молчать!» А Бурков продолжал.
- Ну что, скажи, писать не о чем? Петь не о ком? Посмотри, жизнь вокруг какая! Сколько интересного кругом! А ты... ты льешь воду на мельницу наших врагов! Ты что?! Хочешь чтобы мы стали рабами империалистов? Чтобы вернулось проклятое прошлое?! (Бурков чувствовал, что говорит что-то не то, что-то не так. Но апатия, которую излучал Сергей, передалась и ему). Мне от тебя скрывать нечего. Американцы (да и китайцы тоже) наращивают вооружения. Им чуждо все человеческое. Ради наживы они пойдут на все. Может быть даже война не исключена, а ты... Мы должны... Весь советский народ должен быть как единый кулак. Ведь они же ненавидят нас. Ненавидят коммунизм. Ты что, против коммунизма? Против счастья всех угнетенных? Ты заблуждаешься, Сережа. Ведь ты же рос в Советской стране. Учился в Советской школе. Служил в Советской Армии. Откуда у тебя все это? Разве этому там учили?.. В общем так, Сережа, помочь тебе очень трудно... Но... Но если ты пообещаешь больше не писать. Не петь. И тем более не распространять, то...
Сергей хмыкнул. Полез в карман. Швырнул перед мамой Светой свой комсомольский билет.
- Делайте что хотите.
- Да как ты... - Светлана Георгиевна чуть не захлебнулась от искусственно вызванного возмущения и вполне натурального непонимания.
А Бурков продолжал как ни в чем не бывало.
- И что это у вашего ВИА за название такое - «Непокорный слуга»? С душком... Вашу аппаратуру, балалайки все, в общем мы, конечно, конфискуем... А ты парень смелый... Это хорошо. Но... слушай. Не верю я, что ты... бывший курсант, так вот... С комсомольским билетом. Это же святое. Его же у сердца носили. И вражеская пуля, прежде чем пробить сердце, пробивала комсомольский билет. Это ведь не просто клочок бумаги. Жалеть будешь... А... А может быть ты болен? Светлана Георгиевна, покиньте нас пожалуйста.
Мама Света сделала понимающие глаза. Взяла билет. И покинула кабинет. Своей неповторимой походкой.
- Нельзя так, Сережа, нельзя... Сказал бы что-нибудь. Молчишь что? А?
- А что мне с вами разговаривать. Разве это что-нибудь изменит?
- Ты умный парень. Умный. Но нельзя так относиться к своей судьбе. Безразлично так. Ты знаешь, мне тебя даже жалко. Ты болен наверное. Болен... Прочел я твое стихотворение «Про уши», как это там:
У меня на сердце выросли уши
Розовенькие и нежные...
Бр-р-р, бред какой-то. Разве в здравом уме можно такое написать... Шизофрения все это... Жалко мне тебя.
- А вы что, психиатр?
- Ну зачем такая ирония... Нет, конечно. Но я знаю одного хорошего профессора. Устроим тебя в санаторий. Обследуешься. Подлечишься. Законы у нас гуманные. Может и пройдет все это.
- Не пройдет.
- Пройдет, Сережа, пройдет... Не в санатории, так на зоне...
- Я, очевидно, должен выбирать... где?
- Как тебе сказать...
- Вам зачем-то нужно упрятать меня в дурдом.
- Ну зачем же так... Санаторий. По моему под Кисловодском. Очень хороший. Очень... Подлечишься. И снова станешь нормальным... Самое главное для нас человек... И я одного хочу, чтобы ты стал человеком.
- А иначе зона?
- Зона не зона... Но...
- Хорошо... что писать.
- Ну ладненько. Вот бумага. Пиши. Главному психиатру области, тэ...
Колонн написал, что просит отправить себя на обследование по поводу психического расстройства. Перечислил симптомы, продиктованные Бурковым. Ну и все остальное. Отдал лист.
- Ну вот, Сережа. И все... Сейчас наш товарищ проводит тебя домой. Соберешь необходимые вещи и... Билеты уже заказаны. Товарищ, фамилия его Емельянов, будет сопровождать тебя. Вот так вот.
- Значит теперь я сумасшедший?
- Ну зачем же так... Обследование покажет.
- Послушай, полковник, на правах сумасшедшего можно вопрос?
Бурков перекосился, как будто хлебнул прокисшего пива. Но молча, одолжительно кивнул. Это дело сделано, его ждали другие.
- Слушаю.
- Так вот, неужели ты сам веришь во всю эту чушь собачью?
- Не понял.
- Да все ты понял... Ну вот все это. Что на плакатах. В газетах. По телевизору. Ведь кому как ни вам, гэбистам, знать истину. Вы же ближе всех к информационной кормушке. Вы же коммунисты. Ты, полкан, партийный же, конечно, ответь - за что вы, коммунисты, 60 лет обманываете народ? Кормите его блевотиной! Развратили. Истребили лучшую его часть. Превратили Великую страну с тысячелетней культурой в посмешище в глазах всего мира!
Я сумасшедший!
Ведь нашим политикам на международных форумах только клоунских колпаков не хватает. Или же палаческих балахонов... Ведь всюду ложь! Ложь! И нравственный разврат. Политическая порнография. Я не знаю всего. Ты же знаешь. По крайней мере, больше. Информация у нас - дефицитней черной икры. Ложь. Всюду ложь! Я кожей, печенкой чувствую ее удушливые волны.
Я сумасшедший!
Ведь у вас же не развитой социализм. Социализм только для партбонз. А за кремлевской стеной и коммунизм давно построили. В качестве эксперимента что ли? А люди! Люди как живут?! Оторвите рыла от кормушек. Посмотрите... Ублюдки... Это же ваша родина. Ваша родная земля. Вы же изнасиловали собственную мать! Как это говорят ваши бывшие китайские товарищи - феодально-фашистская клика. Это у них. А у нас? Что? Просто феодальная? Или просто фашистская? Да ведь инквизиторы - мальчики по сравнению с вашим идеологическим аппаратом. Мракобесы! Когда мракобесие государственная политика - что это?! Ведь ты же, полковник, знаешь это! Как это там, за державу тебе не обидно?!
Я сумасшедший!
Вот ты мне про Леонида Ильича мозги компостировал. А ведь только кони двинет - с говном смешаете. Но правильно смешаете. Не знаю только пока за что. Новую куклу будете звездами обвешивать. Чтобы только жралось сытно. Чего только не выдумаете. Вот сейчас захлебываетесь, с каким бы эпосом сравнить его писанину. Один ублюдок, по моему из Краснодара, сравнил «Малую землю» со «Словом о полку Игоревом». И ведь не разверзлась же русская земля... Гомер новоявленный... Он же труп. И ты труп, полковник. Все вы мертвецы. Живые мертвецы. Ведь этими величайшими произведениями русской словесности, вы, после его смерти зад подтирать будете, уже официально... Тебе песни мои не нравятся... Не слушай... Не для тебя же я их писал... Ты же как свинья в апельсинах... разбираешься... А, да что там!
Я сумасшедший!
А не нравятся они тебе потому, что там есть правда. И если даже не она, то, по крайней мере, они искренни. Если я и заблуждаюсь, то искренне. А не лицемерю, как вы!
- Какая правда? Что ты знаешь о правде, молокосос?! Слушай, - Бурков, сам того не замечая, закурил, - слушай... Да, были у нас перегибы... Возможно, и сейчас есть... Есть... Но нельзя же все охаивать. Все очернять. Ведь мы построили новое общество... Мы стали сверхдержавой... Мы... Хорошо ли, плохо, но мы построили дом. Плохой ли, хороший, но дом. И мы в нем живем. Ты предлагаешь дом разрушить. Где мы тогда будем жить? Как?
- По мне, лучше мерзнуть под открытым небом, чем греться за решеткой. Не дом, а тюрьма. Тюрьма народов - так кажется сказал обитатель мавзолея... На костях все... На крови... Зачем мне, сумасшедшему, мозги пудрите?! Где наша статистика?... Прячете?!
- Ну зачем же панику среди людей сеять?
- Панику! Ага, есть для нее основания! Вы не народ... Люди ведь не такие дураки, какими вы их хотите сделать. Вы паразиты, пьющие народную кровь... Сосущие его мозги... Когда-нибудь вас, коммунистов, выметут поганой метлой...
- И когда же это будет? - спросил Бурков с деланным сарказмом. Он сам удивлялся своему спокойствию, - Этого никогда не будет.
- Тогда, когда вы останетесь единственными здравомыслящими среди сумасшедшего народа.
Я сумасшедший!
Вот как... А что ты скажешь насчет Ленина? Уж он-то был прав. Его ты, надеюсь, не считаешь безыдейным дармоедом, дорвавшимся до кормила власти.
Ленин... Ленин. Ленин хитрый, умный, жестокий политикан. Да он и сам косвенно признавал это. Он заклал великий народ в угоду бредовым идеям ушедшего века. И сам понял это. За то и велик, что нашел в себе мужество признать абсурдность того кровавого фарса, который сыграла кучка провинциальных актеров на российской сцене. Он был автором и режиссером. Мечтатели и циники. Как и следовало ожидать, после смерти постановщика циники сожрали мечтателей. А вы Ленин, Ленин. Ленин тем и велик, что признал, правда поздно, бесполезность и идиотизм всего им сотворенного. Впрочем, я сомневаюсь, чтобы вы... да и вся партийная свора, во главе с дорогим и любимым, читали Ленина. А зря. Ведь недалек тот час, когда и в тайных распределителях опустеют кормушки. Тогда вы зашевелитесь. Закопошитесь. И опять, опять народ виноват будет. Что плохо работал. Вы хорошо работаете. Дармоеды. Пиявки... Ленин... Из Ленина вы сделали доброго дедушку Мороза. Борода из ваты. А он был жесток. И в средствах не стеснялся. А все хорошее в нем - не от Маркса. А от дворянского воспитания. А оно подразумевало, по крайней мере, личную порядочность и моральную чистоплотность.
Скажите, будь у нас настоящая свобода, не та лживая, что записана в конституции, разве ваша продажная банда удержалась бы у власти?! Вы бы были самой мелкой оппозицией, которую никто не воспринимал бы всерьез. Вы... Будь вы действительно порядочными политиками, то после того что вы сделали со страной, с народом, вы давно ушли бы в политическое небытие. Добровольно! А вы, все перегибы исправляете... Ублюдки...
Бурков затушил сигарету прямо о полированный стол.
Ну все?
Все.
Ну и отлично... Добрый совет тебе, Сережа. Нажрись как-нибудь водки и откуси себе язык. И... там тебя вылечат. Вылечат. А мне пора.
Бурков протянул Сергею руку. Тот криво усмехнулся... и пожал ее.
Ну все, бывай... Товарищ Емельянов ждет тебя за дверью... Лечись. Да, паспорт отдай... Вот так.
Хвостов смотрел светящимися глазами на серое мутное небо второй половины рабочего дня. Трудящиеся на предприятиях и интеллигенты в институтах напряженно трудились, перевыполняя «рубежи, намеченные партией». Работники сферы обслуживания обслуживали их. Все массы советских людей с вожделением косились на часы. Наручные и настенные. Массы, в основной массе своей, ждали конца трудовой вахты с остервенением.
Хвостов и Иришка еще не приобщились к великому созидательному труду советского народа. Они были еще недостаточно образованными для этого. Через два с половиной месяца они получат аттестат, свидетельствующий о их зрелости. Вступят в новую, светлую жизнь. Им в ней открыты все дороги.
А пока они стояли на автобусной остановке и ждали общественный транспорт. Почему-то резко похолодало. А ведь был апрель - самый чудный месяц. В нем не должно быть холодно. Но было. Но не у всех. В груди у Хвостова, за курткой и джемпером было тепло. И радостно. Он был счастлив. А в груди у Иришки было никак. Она искоса посматривала на Хвостова так, как в зоопарке сытый обыватель разглядывает редкое животное, отделенное от него надежной решеткой. Стоящие рядом советские граждане шевелили губами, матеря то ли непутевую погоду, то ли общественный транспорт. Но Иришке и Хвостову не было до этого никакого дела. Они, по идее, были влюбленными. А влюбленные не должны замечать ничего, кроме самих себя и от этого должны быть счастливы. В свою очередь, от этого их состояния другим гражданам с чистой совестью должно становиться хорошо. Но людям стоящим рядом, «хорошо» не становилось. И не потому, что совесть у них была чем-то залита. А от того, что было холодно. И не было общественного транспорта. А обществу без общественного транспорта нельзя никак.
- Послушай, Санечка, - Иришка разодрала обветренные губы, - а все-таки куда это ты меня хочешь отвезти? Что показать?
- О-о! Узнаешь. Я покажу тебе самое интересное... самое важное... Ты поймешь меня... Ты будешь с нами... Если ты полюбила меня такого, то меня истинного ты полюбишь в сто раз больше.
- Ну и какой же ты, так сказать, настоящий, - в глазах Иришки мелькнул интерес.
- Увидишь... Скоро... Сейчас поедем туда. Как раз через час собрание нашей фаланги... Я представлю тебя своему фюреру.
- Чего-о?
- Или сенсею... Учителю значить... Фюрер, кстати, безобидное слово. Это вождь по-немецки... Он, я уверен, одобрит наш союз.
- Санечка, а ты не тронулся?
Иришка крутанула пальцем у виска. Шутовски измерила ладошкой температуру лба Хвостова. Лоб был влажный и холодный. С возрастными угрями. Его слова хрустнули морозцем, начавшего было таять, интереса Иришки к личности Хвостова.
- Глупенькая ты моя... Самая хорошая моя... Божественная... У нас неполноценных не держат. Человек должен быть прекрасен морально и физически. Лишь тогда его можно пускать в светлое будущее... Слушай, мало времени. Туда нельзя опаздывать. Поехали на точиле.
Они отошли метров двадцать от остановки, на торцевой стенке которой корявой кафельной плиткой было выложено изображение, символизирующее братство народов СССР, или же достижения того же эСэСэСэР в области освоения космоса.
Иришка подцепила Хвостова под руку. А тот свободной рукой принялся дирижировать перед пролетающими легковыми машинами. Но они не останавливались. А те, которые останавливались, ехали не туда. А «туда», это было на Южный жилой массив. Или же просто на «Южный». Массив был застроен недавно. Теперь городские власти ломали свои упругие головы, как насытить его транспортом. Транспорт вроде был. Но не было дороги. Забрызганные грязью автобусы, обжирались пассажирами, как алкаши вермутом, а возможно и больше. Владельцы юрких жигулят и даже корявых государственных «Волг» с шашечками, не изъявляли никакого желания гробить своих железных жеребцов на колдобинах недостроенного шоссе.
Тем временем к остановке подполз автобус. Иришка со своим партнером было дернулась к нему. Но опамятовалась. Как только увидела одичавших граждан, штурмующих разорванную пасть дверей. На этом празднике жизни они явно оказались бы лишними. Наконец помятые створки дверей сошлись, и автобус, кряхтя, потащил своих счастливых обитателей дальше - к следующей остановке, на которой его терпеливо поджидала продрогшая биомасса.
Сбоку дороги чернела разрытая канава. Должны были проводить инженерные коммуникации, к почти построенной девятиэтажке.
Перед оранжевым лбом автобуса мелькнул младшеклассник с ранцем за спиной. Шофер резко затормозил. Визг резины. Неповоротливый зад общественного транспорта занесло в эту самую канаву. Автобус захрипел и перевернулся. Не успевший среагировать водитель, мчавшегося навстречу КРАЗа, ткнул автобус капотом своего мехмонстра в крышу. Как футбольный мяч. Только мяч был размером с игрока. И оранжевый. И прямоугольный.
Хруст. Лязг. Скрежет. Крики.
Перевернутый автобус, и вошедший в него почти наполовину КРАЗ, пронесло еще метров тридцать. До сиротливого бетонного столба. Столб крякнул и ухнулся сверху. На дороге, как хвост кометы, остался длинный шлейф из резины, масла, крови и бензина. Он был присыпан, как конфетти, шапками, сумочками, портфелями и кусками шевелящейся человечины.
Все это произошло в течении полуминуты. Опомнившиеся прохожие, точнее самые расторопные из них, принялись быстро и ловко очищать проезжую часть от сумок, шапок и кошельков. Какой-то молодой человек умудрился содрать золотой перстень, с еще дергающейся оторванной кисти, справедливо предположив, что его прежнему хозяину перстень уже ни к чему.
Мимо Иришки и Хвостова прошмыгнул бойкий парнишка в финской нейлонке. Секунду назад он содрал ондатровую шапку с окровавленной головы, высунувшейся из разбитого окна автобуса.
- Сволочь! - крикнула Иришка ему вдогонку.
- Людишки... - сквозь зубы выдавил Хвостов и нервно сплюнул. - А ведь и мы могли быть там, - чуть помедля добавил он. - Судьба.
Иришка вдруг поймала себя на мысли, что почему-то не захотела убить того парнишку в финской нейлонке. Это показалось ей странным и занятным. Все ее существо наполнилось гордостью за крепость собственных нервишек.
Хвостову же хотелось блевать. Но он удержался от этого. И не только потому что рядом с ним была его любимая дама, а и еще по одной причине. Но о ней чуть позже. Только не нужно думать, что это правила приличия. Да и к тому же, где написано, что блевать в общественном месте запрещено?
Ну, наконец-то. Вход в цокольное помещение пятиэтажного дома.
Дверь оббита железом. На ней обшарпанный плакатик:


Клуб ФАКЕЛ
 ЖЭК № 3


Хвостов выбил костяшками пальцев замысловатую дробь. Дверь открылась. Вот они уже в затхлом помещении без окон, освещенном люминесцентными светильниками. Вдоль стен несколько рядов сбитых стульев с откидными сиденьями. Изрезанные. Грязные панели. Облупившаяся штукатурка. На стульях человек десять парней. Все как на подбор. Накаченные. С твердыми взглядами и разработанными челюстями. Коротко стриженные. Одеты по-разному. Просто, но со вкусом. Хотя на их широкие плечи так и просилась униформа. Было здесь и несколько девах. Штуки три. Смазливенькие. И рыжие. Но одна из них крашенная - это точно. Глаз у Иришки был наметан. Кстати, она узнала одного из парней. Гарик Комиссаров - когда-то был комсоргом их школы. Теперь учился в университете на втором курсе. Специальность научный коммунизм. Он, судя по уверенности, здесь за главного.
- Кто это? - настороженно спросил он у Хвостова, кивнув на Иришку.
- Это моя подруга. Она будет с нами.
Хвостов удивительно вписался в ряды, сидящих на стульях, суперменов. Несмотря на разномастность нарядов, они чем-то напоминали «молодцов из ларца одинаковых с лица» из какой-то русской сказки.
- Ты поручаешься за нее? - вопросил Гарик. Его колющие глаза ощупали Иришку. Похоже он припомнил ее.
- Да.
- Смотри, Хорст... Впрочем, не мне тебя предупреждать... Тогда начнем. Макс, проверь дверь!
Молодец с краю молча направился к двери. Вокруг царила опереточная торжественность. Иришка едва сдерживала улыбку. Было как-то тревожно. Но она ничего уже не боялась. Ребристая рукоять грела ей живот. Револьвером, в случае чего, можно было и попугать.
Тем временем Гарик достал из спортивной сумки кассетный отечественный магнитофон. Поставил его на стол. Сам же, встав на цыпочки, потянулся к засиженному мухами портрету Ленина на стене. Снял его. Положил на стол внутренней стороной рамы вверх. Она была аккуратно закрыта куском ватмана, прикрепленного кнопками.
- Гюнтер! Сегодня тебе предоставляется великая очередность!
Тот кого назвали Гюнтером, стриженный под полубокс, в джинсовой куртке «Милтонс» подошел к столу и стал бережно отдирать кнопки.
Гарик же вставил кассету в магнитофон. После короткого шипения послышалась знакомая чем-то мелодия и пение на непонятном языке. Язык был немецким. Мелодия бравая. Голоса поющих - веселые. Тем временем Гюнтер окончательно обнажил обратную сторону портрета Ленина. На ней был прикреплен, искусно сработанный карандашом, портрет геноссе Шикльгрубера, более известного в широких кругах под именем Адольфа Гитлера. Из магнитофона послышались фанфары. Гюнтер встал по стойке «смирно» и прижал лоб Ильича к своему животу. Фюрер же окинул зальчик своими бесовскими глазами. В них кроме штампованной истеричности, неизвестный художник вложил еще и животный ум. Вся компания (кроме Иришки) дружно вскочила на ноги и вытянула руки в нацистском приветствии.
- Зик хайль! Зик хайль!! Зик хайль!!!
Дружно скандировали парни и девицы. Все это было для Иришки не менее неожиданным, чем странный ресторанчик, в который привел ее Антоний. Ей даже вдруг померещилось, что вот-вот появится Лютц с подносом, уставленным пивными кружками. Но Лютц не появился.
Гарик взял у, так называемого, Гюнтера портрет бесноватого и водрузил его на стену. Разумеется обратной стороной.
- Фаланга! Вольно!
Все расселись. Иришка заерзала на стуле рядом с Хвостовым. Происходящее ей было интересно.
- Братья! - визгливо и громко проговорил Гарик. Впрочем, ему самому собственный голос казался демоническим. Он умел говорить внятно. Без запинки. Ведь он должен в будущем стать аппаратчиком. И готовился к этому. И действительно, модуляции звуков, которые излучали его голосовые связки, многим напоминали выступление какого-то члена Политбюро, правда, какого, так никто и не мог понять. На первом курсе, его четко отбарабаненные доклады, приводили в умиление преподавателей марксизма на кафедре Истории КПСС. Дальше - больше. Он был любимцем преподавателей общественных наук. Бойкие разглагольствования на тему о великой роли Леонида Ильича и его своры в деле построения социализма, развитого разумеется, и вообще, на темы марксизма, были бальзамом на их остуженные души. Души замороженные зубоноющими взглядами большинства студентов. Пламенные, а главное гладкие речи Гарика, казались им искренними. Вообще марксизм учил говорить. Эту науку Гарик усвоил. Говорить без остановки и с расстановкой. И с ударением. И пусть даже бред собачий. Гарик готовился в ораторы, в коммунисты, в руководители масс.
- Бррратья! - шипящая слюна брызнула в сторону притихших Гансов и Фрицев. - Мы! Дети Великой Белой Равнины - последняя надежда полноценной расы... Мы! Выжили и победили в великой борьбе с национал-социализмом! И мы! По праву сильного! По праву победителя! Берем великую идеологию фашизма на свое вооружение. Причина поражения Адольфа Гитлера в том, что он не родился русским. Мы! Под новым знаменем воплотим в жизнь его огненные идеи. Мы! Плоть фашизма. Его бессмертных идей! Мы! Русские люди должны спасти европейскую цивилизацию от страшной угрозы...
- От какой? - не удержалась Иришка.
Гарик сверкнул на нее глазами. Хвостов дернул ее за рукав и возмущенно зашипел в ухо, что негоже перебивать фюрера. Пушок на его верхней губе щекотнул ей висок. Холодные капельки слюны попали в ушную раковину. Иришка отдернулась. Осмотрела Хвостова с ног до головы. В ней что-то резко оборвалось. Перевернулось. Хвостов вдруг, в течении секунды, стал ей сначала безразличен, а потом и противен.
- Какую?! - голос Гарика вернул ее в действительность. - Ты что?! Ослепла?! Посмотри вокруг! Нигеры ходят с белыми девушками. Совокупляются с ними. А евреи?! Евреи! Жиды всюду! Всюду! На всех интеллектуальных должностях! Даже в КПСС проползли, падлы! Чистокровные русские парни вкалывают на конвейере. Пашут землю. Проклятые жиды ими понукают. Руководят. Как ни руководитель - жид. Как ни писатель - жид. Пока русские парни служат в армии, жиды разворовывают национальное достояние. А грузины и нигеры насилуют их девушек! Славянки вместо того, чтобы рожать русичей занимаются миньетом с нигерами! Русским невозможно получить образование. Черножопые кавказские ублюдки купили за свои мандарины всех жидов-профессоров в ВУЗах.
- Куда нас толкают?! В тьму! У власти нет сил и решимости остановить все это. Пресечь. Это сделаем мы - молодые национал-фалангисты! Мы! Фашисты!
Посмотрите на нигера, разве это человек?! Разве у него больше сходства с человеком чем с обезьяной? Черный. Вонючий. Баранья шерсть на черепе. Толстые, слюнявые губы. П... на лице. (Все дружно засмеялись. Иришке же стало мерзко и даже душно). Посмотрите на азиата! Желтая мерзкая кожа. Узкие ехидные глаза. Кривые ноги. Вонь. Ну как?! Как эту нечисть можно называть людью?! Посмотрите на жидов! Они, твари, вместе! Они стаей! На их бегающие масляные глаза, на их слюну, капающую изо ртов, разинутых на наш хлеб. Их ум извращен... А мы разобщены... Посмотрите на кавказских педерастов! Они тупы. Они наглы. Они чужой веры! Их нравы дики... Их концы обрезаны как у жидов! И вся эта ублюдочная свора терзает многострадальную Россию.
- Так... Теперь о конкретном. На повестке дня следующие вопросы...
- Ну уж это без меня, - Иришка резко встала. - Тебя... Гарик, или как там тебя по-немецки... в психбольницу сдать нужно. Кузнецовка по тебе плачет, а вам... - она скользнула взглядом по отверденевшим лицам с отвисшими челюстями, - по кайлу в руки и на БАМ. («Откуда у меня все это», - мысль мышью прошмыгнула и забилась в норку подсознания.) В общем чао, парни...
Иришка взбежала по заплеванным ступенькам и закопошилась с замком. Затылком она почувствовала что-то. Обернулась. Прижалась спиной к крякнувшей двери. К ней медленно, втянув головы в плечи, приближались двое суперменов. Их намерения были явно определенные. Они хотели сделать что-то нехорошее. Иришка быстро запустила руку за пазуху и вытащила оттуда, нагретый животом, «смит-вессон». Шальной зрачок дула весело подмигнул присутствующим. Двое молодцов притормозили. У остальной компании со скрипом отвисли челюсти.
- Не знаю чего вы хотите, мальчики, но если кто сделает лишний шаг, тот уже ничего не будет хотеть.
Иришка резко мотнула головой, стряхнув с глаз челку. Первым опомнился фюрер фаланги.
- Пушка игрушечная! Цепляйте ее!
Молодцы было снова дернулись. Но тут Иришка взвела боек, зажмурилась и пальнула в потолок. Посыпалась штукатурка. Запахло порохом. Пуля, срикошетив о железку в бетонной плите перекрытия, попала прямо в портрет на стене. Она свистнула рядом с ухом Гарика, и пробив левый глаз Гитлера, застряла в стене. (У Ильича же, на обратной стороне, был выбит глаз правый, мудро сощуренный).
Гарику стало плохо. Слоенка с творогом. Бутерброд с колбасой «Любительской». Пол пачки вафель «Ягодных». Пакет молока пастеризованного. Все это, тщательно перемешанное, с уже удаленными углеводами, сдобренное хорошей порцией отменной желудочной кислоты, медленно, но верно расползалось по хлопковым арабским трусам, так ладно обтягивающим Гариковы бедра. А в голове у него метались мысли. Как свора бешеных собак. Они жутко грызлись. Исходили пеной. Рвали друг другу уши и хвосты. «Господи... У нее мамаша комсомольский босс... Если она расскажет... Откуда-а-а... Откуда она взялась... Господи... Чем так завоняло... Меня ж выгонят из комсомола... Из университета... Господи... А там что? Что?! Арррмия. Армия. Боже! Зашлют ведь на китайскую границу. (Гарик был уверен, что служить ему придется именно на китайской границе. Почему? А бог его знает). А там... Там... Господи... Меня же... Меня там могут убить... Меня?!! Ночью, вот так поссать выйдешь, и зарежут... Проклятые хунвейбины... Меня... Чем так воняет... Меня могут убить... Убить!»
- Убейте! Убейте же ее! Вперед!
Но убивать уже было некого. Иришка исчезла за скрипнувшей дверью.
Опять был вечер. Как ни странно потеплело. Иришка подходила к своему дому. Перед домом чернел редкий парк. В парке были лавочки. Иришка села на одну из них. Вокруг никого не было. И было уже довольно темно. Она достала из кармана пачку «Космоса». Размяла сигарету... Несколько жадных затяжек привели ее мысли в равновесие. Так. Первое. Она избавилась от этого волшебного, по другому не скажешь, револьвера. Потратив последнюю пулю, Иришка выкинула его в какой-то мусорный контейнер. И слава богу. Она отшвырнула не дососанную сигарету. Хрустнула пальцами. Предстоял разговор с мамой. Ну ничего. Переживем и это. По сравнению с тем... А действительно, что бы они с ней сделали? Неужели убили бы? «Сама, дура, виновата... А интересно, до чего они там еще докракались?.. Ублюдки...» Иришка никогда не ругалась матом. Даже мысленно. А тут выругалась. Про себя, естественно. От этого почему-то стало легче. Глубокий вздох. Она еще раз, как бы на прощание, окинула взглядом окрестности. Здесь, среди этих домов и аллей прошло ее детство. Здесь она выросла. Мимо во-он того магазина она каждый день ходит в школу. А около того столба ее после школы поджидает Петечка Лютиков. Иногда она удостаивает его чести проводить себя до подъезда.
За последнее время окрестности явно преобразились. Аллеи и дорожки были вымощены. Возле них посажены куцые, безродные деревца. Поставлены довольно приличные лавочки. Урны. Все щедро выкрашено зеленой и желтой краской. Заасфальтированы тротуары. Восстановлены бордюры. Приведено в божеский вид, вдребезги разбитое, шоссе. Все это произошло, как по мановению волшебной палочки - в течении недели. Работали две роты солдат, из неподалеку расквартированной воинской части. Работали на совесть. По двенадцать часов. Без выходных, естественно. Все дело было в том, что по этому шоссе должен был проехать не то военный министр Гречко, не то кто-то из Политбюро. И если вдруг высокому гостю солнечного Костова вздумается свернуть голову на бок, то его мутный взгляд должен радовать пейзаж ухоженной улицы, проносящийся мимо лакированной «Чайки». Улицу и ухожили. И не смотря на то, что партийный вельможа не приехал вовсе, или же проехал по другому шоссе, жители окрестных домов были благодарны ему. За то, что он есть.
Иришка запрокинула голову. На склонившейся над ней веткой каштана набухли почки. Иришка подцепила одну из них. Растерла. От ставших клейкими пальцев, пахнуло дурманящим. Кружанулась голова. Пора идти. Она глянула на часы. Господи. Прошли почти сутки с того момента, как она увидела Антония. Всего сутки. И целая вечность. Не верилось, что за 24 часа можно увидеть столько. А может быть ничего и не было. А может быть это все сон. И мама Света, как ни в чем не бывало, спросит ее про школу, про все там остальное, накормит ужином. И все. И все. Как бы хотелось чтобы все так и было. А может так и есть. Да! Так и есть.
Иришка встала. Но тут же, как подкошенная, плюхнулась на лавочку. Провела ладонью по животу. За пояс, под свитером, был заткнут револьвер.
- Господи! - прошептала она.
Ужас перемешанный с радостью запенился в подсознании. Она достала «смит-вессон». Покосилась по сторонам. Сквер был пуст. Привычным уже движением, крутанула барабан. Поднесла оружие к сощуренным глазам. Все отверстия в барабане были пусты. Из них чуть припахивало порохом.
- Странно... - вполголоса произнесла она.
«Ничего странного... абсолютно ничего...»
Иришка дернулась от этих слов, сказанных голосом тонким, высоким, гнусавым. Как будто пластинку на тридцать три оборота крутили на сорок пять.
Иришка настороженно оглянулась. Она была одна. По крайней мере, в радиусе 200 метров никого не было. А дальше был мрак. Сквозь него светились зажегшиеся окна домов. И ее в том числе. Но голос-то послышался рядом. Над самым ухом. Иришка даже на всякий случай заглянула под лавку. «Наверное я перенервничала. Устала. Галлюцинации. Слава богу, пока слуховые.»
«Не-эт, мамочка, это не галлюцинация. Это я... Да не вертись же... Спокойно... Сейчас я тебе все объясню. Но давай прежде знакомиться...»
А вокруг по-прежнему Иришка ничего не видела. Ничего. И никого.
 
2. ОСКОЛОК по форме напоминающий Африку

Профессор Иссак Моисеевич Гинзбург подошел к окну. Открыл форточку. В кабинет ворвался свежий ветер. Он принес запах весны. Запах взрыхленной земли, как бы разодравшей слипшиеся веки. Запах свежих, еще клейких листьев. Запах начинающих цвести растений. А их за решетчатым окном было много.
Профессор измерил кабинет шагами. Наконец сел за двух тумбовый ореховый стол. Достал из среднего ящика кожаную зеленую папку. Забарабанил по ней пальцами, заросшими густыми седыми волосами. Хотелось курить. Но профессор не курил уже около четырех лет. Но хотелось страшно, особенно по весне. Водрузил на нос очки в тонкой металлической оправе. Нажал кнопку вызова в левом углу стола.
В кабинете появился медбрат. По военному подтянутый в хрустяще белом крахмальном халате. Из нагрудного кармана халата кокетливо выглядывал уголочек клетчатого платочка. Щелкнул каблуками. Туфли начищены. Без шнурков. Лицо медбрата выражало готовность.
- Вот что, любезный, - профессор перебрал пальцами воздух и сверкнул блюдечками-линзами своих очков, - пригласите ко мне пациента Светлова.
- Слушаюсь, - медбрат кивнул и быстро удалился.
Профессор начал делать пометки на перекидном календаре. Золотое перо «Паркера» посвиркивало в такт своему скрипу. Зазвонил один из трех телефонов. Зеленый. Звонил властно. Требовательно. Профессор прижал плечом трубку к уху. «Да, слушаю... Конечно... Именно этим сейчас и буду заниматься... Материалы... Да, конечно, получил. Все получил. Большое спасибо... Ну мне то за что. Это, батенька моя работа. Служба... Вы знаете, пока трудно что-либо сказать конкретно... Ну-ну. Надежда всегда есть, даже когда случай безнадежный... Нет... Нет... Я все понимаю. Всю важность... Все что могу... Вы же знаете, пустых обещаний не даю... Потеряно не все... Определенно, нет... Ну все... Вам того же... Да-да, всех благ. Всех.» Профессор положил трубку. Устало покосился на нее. Поправил узел галстука. Зажегся огонек селектора. Заверещал зуммер. Из динамика раздался голос:
- Светлов ждет в приемной.
- Пусть войдет.
Вошел. Человек довольно молодой. Высокий. С запавшими щеками. Лихорадочно блестящими глазами, цвета расплавленного свинца. Стрижен под ежик. На Светлове был добротный коричневый халат с голубыми отворотами. Короткие шаровары. Домашние тапочки с бомбончиками.
- Садитесь пожалуйста.
Профессор указал на кресло напротив. Вроде кожаное. Вертящееся. Светлов нервно сел. Скрестил длинные пальцы на остром колене. Взгляд его был внимательный и настороженный. Тонкие бескровные губы чуть дергались.
- Что это с вами, Михаил Эдуардович. Худеете на глазах прямо. Не в прок пища наша? Стол у вас какой?
- Общий.
- Я распоряжусь чтобы перевели на 18... Кстати, поздравляю вас. Вы награждены орденом Боевого Красного Знамени и вам присвоено звание майора. Поздравляю сердечно. (Поручкались). Это я не официально, так... Официальные церемонии, когда выпишетесь от нас... Нет, что это вы так исхудали... Болит что? Хотя желудок и весь ливер у вас вроде в порядке.
- Я здоров. Абсолютно здоров.
А я в этом и не сомневаюсь. Поэтому и попросил вас прийти сюда, а не пришел к вам в палату. Мне бы хотелось поговорить с вами тет-а-тет. Никуда не спеша. И, возможно, все решить окончательно.
- Чего решать-то, профессор, здоров я. В здравом уме.
- Так-так. Но вы по-прежнему настаиваете на том, что мне рассказали. Вы ведь осознаете, что все это похоже... мягко говоря на... фантазию. Галлюцинацию.
- Да, настаиваю. Да, осознаю. Я прошу поверить мне, профессор. Фантастичность случившегося не может заставить перестать быть то, что было.
- Да в том то и дело, Михаил... Если я поверю вам... Допустим, что поверил. Допустим. Но это... Но если я поверю во все это, то все равно к работе в органах вы будете не пригодны. На свете станет одним сумасшедшим профессором больше.
- Но почему?!
- Потому что вы настаиваете на...
- Но вы же сказали, что...
- Я сказал, допустим... И я допустил. Да-да. Допустил. Начнем с конца. Вот вы говорили, что не можете понять, как оказались в Союзе. Рассказывали какие-то чудеса.
- Но это действительно так.
- А что вы скажете на это? - Гинзбург извлек из папки пачку цветастых бумажек. - Вот. Авиабилеты. Луанда - Лиссабон. Лиссабон - Берлин. Берлин - Москва. Вот ваш заграничный паспорт со всеми соответствующими пометками... Все это нашли в той одежде, в которой вы оказались в Шереметьево. Подождите... Допустим, это все черти какая ловкая мистификация. Но кому она нужна? Впрочем, это оставим. Ваши рапорты, кстати, дошли по назначению. Самое главное, удалось опросить стюардесс. Стюардесса португальского лайнера узнала вас по фотографии. Вам весь полет было плохо. Дальше. Вас запомнил ваш сосед, когда вы летели из Берлина в Москву. Вольфган Шен, гражданин ГДР. Летел на конгресс каких-то там ихтиологов что ли. Вы с ним мило беседовали о культе личности. Помните?
- Нет. Этого не может быть.
- Ну вот, опять... Вы знаете, что я вам скажу, думаю... Помните, вы говорили, что эта, как ее...
- Лизз.
- Да, Лизз, эта самая американка, так вот, вполне возможно, что вместо того, чтобы брать у вас кровь, что странно, вколола вам какую-то гадость. Судя по всему это был ЛСД или что-то в этом роде. Отсюда и последствия.
- Нет... это был не наркотик. Нет. У меня не отшибло память. А скорее наоборот.
- Но почему вы так уверены?
- Уверен, профессор... Уверен. Они уже здесь, профессор. И нужно искать.
- Фу-ты ну-ты. Хорошо. Давайте сначала. Расскажите еще раз все. Подробно. С самого начала.
- Да сколько можно!
- Давайте, давайте. Или вместе с ума сойдем, или...
- Или найдем истину?!
- Ну пусть будет так... Нет, давайте начнем с того момента когда вы познакомились с этой Лизз и как их там...
- Стариком Хэмом и Карелом.
- Во-во, стариком Хэмом... Я слушаю вас.
- Закурить можно?
- Нежелательно... Но... Курите...

Жара стояла страшная. Звук кондиционера напоминал муху, жужжащую под ухом. Но вот и ее кто-то прихлопнул. Кондиционер замолк. Светлов вышел на балкон своего номера. Солнце ударило в лицо.
За вызженно желтыми пальмами был виден блекло-голубой атлантический океан. На самом берегу этого самого океана и белел этот полуафриканский городок, не обозначенный на любой уважающей себя карте. Он назывался в честь какого-то португальского святого. Название было длинное. Народная власть переименовать его еще не успела, и на жаргоне он назывался просто город Га. Так вот, в этом самом замызганном городе Га и находился, когда-то довольно приличный, отель «Хилтон». На балконе одного из номеров этого отеля и стоял капитан Светлов. Стоять ему надоело. Он зашел в номер. На балконе было жарко, в номере душно. Он открыл холодильник. В холодильнике кроме матрицы со льдом ничего не было. Светлов выругался по-португальски и решил спуститься вниз, на первый этаж, в ресторан.
Он спустился. Сел под вылинявший зонтик. Щелкнул пальцами, нехотя скорчившему вежливую гримасу, официанту.
- Что-нибудь холодного и... и поесть что-нибудь.
Через четверть часа перед ним на столике появилась запотевшая бутылка с апельсиновым соком и местное фирменное блюдо - акула под белым соусом. Ополовинив бутылку, Светлов нехотя поковырялся в тарелке с местным деликатесом. Он вспомнил, что в первый день своего приезда сюда, его предшественник рекомендовал ему это блюдо. Долго рассказывал, как оно готовится. А после третьей бутылки «Столичной» чуть не потащил Светлова ловить акул, чтобы показать все в натуре. Но это было, конечно, после того как Светлов принял все дела. А дел было много. Во-первых, оказание помощи местным властям в формировании службы безопасности; во-вторых, взаимодействие с кубинскими интернационалистами, полк которых был расквартирован неподалеку. Взаимодействие заключалось в работе с агентурой, которая действовала среди парней Холдена Роберто. Дальше, конечно же, противодействие ЦРУ, следы молодцов из Ленгли, конечно, были и здесь. Здесь пахло жаренным, и все уважающие себя разведки занимались своими делами в этой такой богатой и такой нищей стране. А то что страна нищая, Светлов убедился. Было и еще одно довольно интересное задание - вести агента, работающего в ядерном центре ЮАР. Агент был кубинский, но Кубе как таковой это пока было не надо. Его отдали под опеку КГБ.
Так что дел было много. Но была жара. Страшная жара. Светлов отодвинул недоеденную акулу. Заказал пива. Есть не хотелось. Но есть было нужно. Он почти двое суток ничего не брал в рот. У него началась тоска. Здесь даже водка не помогала. Тем более ее не было. Светлову до чертиков надоели консервы, пусть даже штатовские. Все эти ананасы, кофе, акулятина и тому подобное. Он, как о манне небесной, мечтал о «Любительской» колбасе с горчичкой, белым батоном за 22 копейки. О соленом помидорчике. Бутылке запотевшего «Жигулевского». Не такого хорошего, как здесь. Но зато своего. Родного.
Светлов еще раз мутными глазами взглянул на недоеденную рыбу. Аппетитные воспоминания заставили его желудок выделить немного сока. Рыба была доедена и начала перевариваться.
- Мигель!
Светлов обернулся. В ресторане появился Хуан Гонзалес - его кубинский коллега, майор госбезопасности. Моложавый, вечно полупьяный и в грязной рубашке цвета хаки. От него всегда разило потом и виски. Но парень он был веселый и дело свое знал.
Хуан сел за столик рядом со Светловым, непринужденно развалился и, живо жестикулируя руками, произнес:
- Знаешь, Мигель, я наконец-то мужчиной стал. Наконец-то!
Это было странно. Светлов знал, что у Хуана в Сантьяго-де-Куба жена и трое детей.
- Не понял, Хуан? - Светлов глотнул, становящийся теплым, оранж.
- Ай, компаньеро! - Гонзалес стрельнул глазами по сторонам и полушепотом, - Гонореей я заболел... А женщина какая была! - он цокнул. - Кожа белая... Глаза... Бедра. О-о! И мулатка, между прочим. Ты знаешь, я в нее даже влюбился... Принцесса! Святая Мария! Принцесса!
- Принцесса-то принцесса, а вот триппером наградила. Ну ты даешь, казенную валюту на ****ей переводишь, - Светлов криво усмехнулся. - Ты гляди, подсунут тебе наши коллеги цереушники какую-нибудь такую, - Светлов повертел в воздухе кистью, - подстилочку. И все... Будешь служить проклятым империалистам. Уж что-что, а работать они умеют.
- А-а, - Хуан скривился и беззаботно махнул рукой, - Меня никто не перевербует. Только одной женщине это подвластно. Ей имя - Пуля. Служу Фиделю, там шеф будет господь бог. Тоже неплохо... А вообще не понимаю, как ты без женщин можешь? Хочешь, подберу тебе негритяночку, без заразы. И преданную делу революции. Негритяночки это... - Хуан защелкал пальцами, подбирая португальские слова, - ну, в общем... ВЕРЫ ВЕЛЛ, - закончил он по-английски. Хлебнул теплого виски. Закашлялся.
- Без заразы - это хорошо... - Светлов задумчиво, но с наслаждением затянулся сигаретой. Курил он балуясь. Но как только попадал за границу, каждую неделю менял марку сигарет. Сегодня была неделя «Кента»... - без заразы - это хорошо, - повторил Светлов, выпуская струю ароматного дыма. - А то один чудик из торгпредства трусы в местном ручье прополоскал, воды видите ли не было, и в итоге сифон подхватил. Бытовой. Но злой..., падла. Ой, как мне его жалко... Инструкции, сеньор Хуан, не всегда следует нарушать... Ты ко мне по делу, или как...
- Какое дело? Дело ведь у нас ведь намечено на завтра. А? Да. Конечно же, по делу.
Хуан приоткрыл полевую сумку. Из нее торчало позолоченное горлышко бутылки. «Ром», - логично подметил Светлов. Водка у него давно кончилась. К виски он так и не привык. А ром отличался от всех видов пойла тем, что его можно потреблять теплым. Но пить Светлову почему-то не хотелось. Знание трех языков не могло спасти его от жары.
- Пойдем к тебе? - Хуан посмотрел исподлобья. Вопросительно так.
- У меня кондиционер не работает, - Светлов потупился. Он понял, что пить все-таки придется. - Сходим лучше к океану. Скупнемся.
- Ты что?! Мигель? - Хуан обнажил сахарные зубы. - Ну даешь! Там же сейчас вода, как кипяток. На песке кофе по-турецки готовить можно. Туда утречком идти нужно. Часа в четыре... А кондиционер. Вообще-то эти сеньоры распустились после ухода португальцев... Эй, ты! - Хуан поманил размякшего за стойкой бармена.
Тот нехотя подошел. Это был разжиревший негр, метра под два ростом. На нем была грязно-белая рубашка, похожая на этот городишко. Сходство дополняли желтые подтеки на груди и по краям. Рубашка была навыпуск, поверх потертых джинсов с полурасстегнутой молнией. Если бы джинсы выпускали в 18 веке, то судя по их затертости, эти джинсы были выпущены именно тогда. При императоре Павле I они наверное выглядели как новые. Бармен пробурчал нечто похожее на «Ну».
- Где хозяин?! - твердым лающим голосом спросил Хуан.
- Сеньор Суареш в Луанде. Уехал за товаром. Будет через неделю.
- Послушай, - Хуан лапнул кобуру на бедре, - если через час в номере у этого господина, - он ткнул пальцем на Светлова, - не заработает кондиционер, то ты, как агент ФНЛА будешь предан военно-революционному трибуналу. Пооонял!!! (Бармен оживился и часто закивал головой, мол об чем речь, конечно понял). А теперь принеси нам льда и... Пошел вон... (Бармен метнулся к стойке). Черная обезьяна, - тихо сквозь зубы просипел Хуан.
Светлов улыбнулся. Майор Гонзалес не любил негров - он сам был негром и знал их хорошо. Его предки попали на солнечную Кубу лет 200 назад, примерно из этих мест.
- Самое паршивое время для любой развивающейся страны, - Гонзалес чмокая закурил. - Капитализм уже разрушен, а социализм еще не построен... Ну ничего. Как гласит ваша советская народная пословица: «Будет и на нашей улице праздник Октября», - он произнес это простодушно, морща лоб и коверкая русские слова.
На столе перед интернационалистами появилась вазочка со льдом. И тарелка, на которой красовался красиво разрезанный ананас. Светлов сглотнул слюну и своротил скулу. Ему опять захотелось соленых огурцов или, на худой конец, баклажанного сатэ с чесночком. Тем временем Гонзалес разлил ром по высоким стаканам, кинув туда по кубику льда. Сцепил свой. Произнес по-русски:
- Ну что, Миша... Будем...
Подмигнул и заглотнул содержимое стакана. Поморщился. Сгрыз кубик льда, как кусок сахара. Расплылся в улыбке.
- Будем, - нехотя задумчиво ответил Светлов.
Качнул стаканом в воздухе. Выглушил содержимое. Скривился. Хрумкнул ананасом. Они повторили. Светлов сплюнул попавшуюся вместе с ромом льдинку. Огляделся.
В пустом до этого зале ресторанчика появились трое новых посетителей. Они разместились невдалеке от разомлевших от жары и алкоголя чекистов. Троица представляла собой довольно любопытное зрелище. Спиной, в пол оборота к Светлову, сидел старичок в линялых шортах и белой рубашке на выпуск. Старичок был лысый. Плешь блестела. Виски и затылок обрамляла поросль волос, растрепанных, похожих на водоросли. Абсолютно седые. Лицо старичка (насколько удалось рассмотреть) было сморщено как печеное яблоко и выжжено солнцем. Руки жилистые. Шелушащиеся. Обвитые лианами черных вен. Покрытые рыжими точками и обросшие седым пухом. На правой руке блестели хромом часы «Сейко» с микрокалькулятором. (У Светлова были похожие. Он их утопил два дня назад. Когда купался). Лицо старичка, из-за его позы, разглядеть было трудно, только кончик курносого облупленного носа.
Напротив старичка сидел молодец в кремовой шведке с нагрудными карманчиками на кнопках. Молодец был высок, породист и накачан. Длинная шея. Твердый, удлиненный подбородок с ямочкой. Мощные челюсти. Тонкие, блеклые губы. Прямой перебитый нос, с подрагивающими ноздрями. Уголки губ все время как-то дергались. Были в движении. Это придавало лицу выражение благородной брезгливости. Глаза полуприкрытые. Сломанные посередине брови чуть приподняты. От этого на высоком прямоугольном лбу застыла рябь морщинок. На лоб клинышками спадали коротко подстриженные волосы - иссини черной масти. Блестящие, как перья птицы. С его взглядом Светлову так и не удалось встретиться.
Рядом с черноволосым сидела девушка. Светлов ее рассматривал последней - как бы на самое вкусное. На ней была короткая юбчонка из джинсовой ткани и голубая тенниска. На удивительно стройных и длинных ногах, покрытых нежно золотистым загаром, надеты странные сандали. С ремням опоясывающими голень почти до колена. Великолепные бедра. Тонкая осиная талия. Сквозь побуревшую от пота тенниску выступали острые соски, казавшихся каучуковыми, грудей. Длинная шея напоминала своим изгибом каноническую шею Нефертити. Пушистые ярко-золотистые волосы, пенясь, спадали на лопатки, прикрывали лоб шальной челкой, вьющейся на концах. Черты лица до ослепительности правильные. Только очаровательный носик чуть вздернут и присыпан веселыми веснушками. Они делали ее очарование еще более неотразимым. А глаза. Господи! Вечный июль сиял в них. Они были необыкновенно голубого цвета. По оттенку напоминали лазурит. Но лазурит мертвый камень. А они были живые. Казалось, из них излучается ненавязчивое апрельское тепло. Разрез глаз чуть удлиненный. При разговоре веки вместе с длинными рыжими ресницами чуть приподнимались. Резко. И два лучащихся кружочка с черной точкой посредине становились необычайно контрастно круглыми на фоне матовых удлиненных белков глаз. Ее взгляд настолько неотразим, что она позволяла ему быть даже чуть-чуть наивным. Тонкие загорелые руки. На правой костяной браслет в виде змеи. С зелеными камешками вместо глаз. Сама грациозность в движениях.
Светлов с трудом удержал, готовую было отстегнуться, челюсть.
- Кто это... такие? - хриплым полушепотом спросил он.
Это? - Гонзалес сжал пухлые губы в гармошку. - Это. Хм. Экспедиция называется. Антропологическая. Штатовская. Вон тот, лысый, вроде профессор, фамилия какая-то, не помню. А этих я не знаю... А ничего милашка, верно? Только есть у меня подозрение, что от этих американов Ленгли попахивает...
- Ну не все же янки цереушники, - Светлов не сводил глаз с девицы. С него даже хмель слетел.
- Не все... Согласен... Особенно если они такие симпотные... Что? Нравится сеньорита? Да, такие с нами черными не путаются... Впрочем, бывает иногда как раз наоборот... Но я вижу, Мигель, ты совсем обалдел... Что ж, не теряй времени...
- Брось, Хуан.
- Что брось! Что брось! Так импотенцию заработаешь. Забудешь с какой стороны к женщине подходить. Твоя сеньора тебя из дома выгонит... Нет, что ни говори, а дом хорошо. Я очень скучаю...
- Нет у меня сеньоры, Хуан.
Тогда вообще не пойму, чего ты теряешься... Хочешь познакомлю с ними?
- Н-да... познакомиться не грех...
- Не грех ли? - Хуан лукаво сощурился. - Ну так как? Знакомить?
- Хм! Как? Ты что, ее... их знаешь?
- Нет не знаю. А как познакомимся, увидишь.
Гонзалес встал из-за стола, опрокинув при этом стакан. Выругался. Нетвердой походкой отправился к телефону. Пока он пытался позвонить, гарсон любезно предложил ему стакан содовой со льдом. Стакан был выплеснут прямо в лицо неугодливому работнику сферы обслуживания. То ли для того, что бы освежить его, то ли еще для чего. Как после выяснилось, майор Гонзалес расстроился по двум причинам. Во-первых, потому что телефон не работал, а во-вторых, потому что бармен был без бабочки... Ведь барменам положено носить галстук-бабочку, а иначе какой же это бармен. Так себе. Пфу! Освеженный, тот быстренько сбегал на шестой этаж (лифт тоже не работал) и приволок радиотелефон. И благодарно мотал головой, пока Хуан к его титулу «обезьяна» прибавлял новые эпитеты, самый безобидный и часто повторяющийся среди них был «ленивая». Вот Хуан уже возвратился за столик с банкой «Пепси-колы» в руках. Конечно, теплой. Из трех холодильников работал только один. Японский. На солнечных батареях, которые пока подзаряжались.
Лед в тарелке растаял. Хуан смахнул ее со стола. Долил в стаканы остатки рома. (Стакан взамен разбитого появился как бы сам собой).
- Ну, за что пьем, Мигель?.. Давай, за завтра. Пусть будет для нас завтра... Особенно послезавтра. Может и пьем-то в последний раз... Надеюсь ты не забыл, что завтра...
Нет, Светлов не забыл о том, что будет завтра. Завтра ему и Хуану предстоит начало одной очень интересной операции. Немного опереточной. Фраерски рисковой. Но одобренной из центра. Уж очень она была заманчивой по своим возможным результатам. К этому они с Гонзалесом шли разными путями. И здесь, в африканской саванне, где хозяйничали банды Хоолдена Роберто (юаровского прихвостня и агента ЦРУ), их пути скрестились. Как говорилось, центр дал добро. И в Гаване, и в Москве, и в Луанде. Детали Светлов с Гонзалесом скоординировали на месте. Все было готово. Осталось ждать завтра. Но о завтра думать не хотелось. Светлов умел отдыхать. Умел отключать все мысли, мешающие отдыху... Он не думал об операции под кодовым названием «Сафари бешеных шакалов». Ни о своем агенте, под псевдонимом «Светлый», который занимал в штабе Роберто довольно значительный пост. Ни о Колхауне Ванденберге, задыхающемся от жары в одиночной камере центральной тюрьмы провинции, чью роль придется ему играть завтра. Ни о той пуле, которая уже готова остудить свою будущую раскаленность в теплой мякоти его затылка. Ни о... Много еще о чем. А думал он о проклятой жаре. О противном теплом пойле. О том, что было бы хорошо, если бы в его номере починили кондиционер. И о той чудной девушке через три столика. И о кружке пряного холодного кваса с изюмом, который так хорошо готовит его мама, Клавдия Степановна.
Тем временем к троице американцев, мирно пьющих мутный апельсиновый сок, подошли двое бравых молодцов в пятнистой форме. Это были двое кубинских интернационалистов в форме войск МПЛА, правящей в стране партии, пригласившей этих самых интернационалистов для борьбы с империалистами, обложившими молодую республику со всех сторон. Как волка флажками. А так же для борьбы с пособниками империалистов - своими бывшими союзниками по антиколониальной борьбе - формированиями партий ФНЛА и УНИТА. А так как в эти формирования входило примерно столько же индивидуумов сколько в формирование правящей партии, то, ясное дело, революция требовала, чтобы ее защищали. Ибо, как сказал Великий учитель всех африканских народов, сбросивших колониальное ярмо, В.И.Ленин - «какая же это революция если не может себя защитить». В общем полусоциалистическое отечество было в опасности. А все «завоевания» под угрозой. Но мы немного отвлеклись.
Один из кубинцев, развязно отдав честь, довольно грубо потребовал у американцев предъявить документы. Документов у них с собой, очевидно, не было. Гонзалес подмигнул Светлову и поплелся туда.
- Комарадо... Неужели вы не видите, что это известный американский профессор и его коллеги... Я их знаю.
- Ах, ну если так, тогда вопрос исчерпан.
Патрульные как бы удивленно пожали плечами и удалились. Хуана из благодарности пригласили за столик. Он махнул Светлову, мол давай сюда. Тот подцепил стул и туда. Вот они уже впятером скалят друг другу зубы. Знакомятся значит. Догадливый бармен, прошедший школу вежливости майора Гонсалеса, быстренько протер стол и плюхнул на него литровую бутыль виски. От денег при этом почему-то отказался. Хотя старичок и предлагал ему доллары. А доллар, как известно, и в Африке доллар. Бармен проводил печальным взглядом зеленые бумажки, которые профессор спрятал обратно в свое портмоне. Откланялся. Удалился.
Хуан продолжал разговор, видимо, только что начатый. Проворно разливая виски, он представил Светлова.
- А это наш русский друг Майкл (разговор велся по-английски) из...
- Внешторга, - сквозь зубы вставил Светлов.
- Да, из внешторга. Бизнесмен по-вашему.
- Первый раз вижу красного бизнесмена, - молодец в шведке улыбнулся, будто рекламировал зубную пасту.
Пожал руку. Зубы у него были, действительно, ослепительной белизны. А глаза были темные. Холодные. Как два кристаллика черного льда. Никогда не таявшего. Со времен ледникового периода. От его взгляда по коже пробегала волна мурашек.
- Карел, - представился он.
- Хэм. Профессор Хэм. Или можно просто старик Хэм. Так меня величают коллеги.
У старика Хэма были небесноголубые водянистые глаза. Прозрачные, как вода в горном ручье. До неприличия добрые и наивные. На дне их двумя кобрами свернулась мудрость.
Ощутив на себе его взгляд, Светлов почувствовал себя не очень-то приятно. Он вдруг вспомнил, что примерно похожее ощущение испытывал в окружном госпитале, когда глотнув ложку брома, стоял под рентгеновским аппаратом, а врач с тоской рассматривал его здоровые до идиотизма сердце, почки и желудок. «Ну что там, доктор?» - с деланным любопытством спросил тогда он. «А что там у вас может быть? - врач криво усмехнулся. - Все нормально».
Старик Хэм кого-то Светлову напоминал. Кого? И тут его осенило. Ну точно! Белый балахон ему. Бородку. Нимб. И вылитый бог-отец с лубка, который висел у них на кухне в старой квартире. Еще коммунальной...
- Лизз.
Их глаза встретились. У Светлова в ушах малиновым звоном зазвучали валдайские колокольчики.
Вообще-то полное мое имя Элизабет. Кто зовет меня Элиза, кто Бетси. Но мне самой нравится Лизз.
- Она протянула ему руку. Потратив пару секунд на размышление, Светлов пожал ее.
- Ну, мне, вроде, пора! - Хуана, очевидно, мутило от очередного полстакана виски «за знакомство». Блудливым взором он обшарил окрестность, ища место, где бы можно было спокойно проблеваться. - До завтра, - он махнул рукой всей честной компании и поплелся к своему джипу, недалеко припаркованному.
Старик Хэм откинулся на спинку стула. Закурил тонкую длинную сигарку. Спросил:
- А это правда, Майкл, что вы интересуетесь антропологией... По крайней мере, так сказал ваш друг, - он кивнул в сторону удаляющегося Гонзалеса.
«Влип, - подумал Светлов, - ну Хуан, ну шельма».
Да, с детства интересуюсь, - сказал он вслух, - профессор, расскажите о цели вашей экспедиции... Я слышал, в окрестных джунглях до сих пор водятся рибентропы...
- Питекантропы, наверное, - мягко поправил старик Хэм.
Светлов закусил губу. Он проклял длинный язык майора Гонзалеса. И себя самого. Как это у него сорвалось. Пакт Риббентропа-Молотова. Ну да, Риббентроп - фашистский министр третьего рейха, а не название обезьяны. Да, таких конфузов с ним давно не было. Но черт побери, просто сорвалось с языка. Но уж больно они похожи по звучанию - Риббентроп и питекантроп.
А Хэм продолжал, вежливо не заметив оплошности Светлова.
- Нет... Питекантропы давно превратились в нас с вами. Наша экспедиция ищет их останки. Почему именно здесь? Объясняю. Я являюсь сторонником мутационной теории происхождения человека. Как известно, древней прародиной древних пралюдей была Африка. Ее центральная и южная часть. По крайней мере, в Европу и Переднюю Азию они расселились оттуда... Меня лично интересует вопрос перехода обезьяны в человеко-обезьянье состояние.
- Ну, - Светлов хмыкнул, - здесь, по-моему, вопрос решенный. Труд сделал из обезьяны человека. Это же так ясно.
Не совсем. Так говорит ваш Маркс. Дарвин по этому поводу не столь однозначен. В своем учении Маркс основывался скорее на Ла-Марке, нежели на Дарвине. Точнее на той части ламаркизма, которую Дарвин включил в своё учение.
- Ла-Марк - это, кажется, тот ученый, который говорил, что у жирафа шея длинная от того, что он тянется за листьями, которые высоко расположены, - Светлов решил блеснуть эрудицией, вспомнив далекие школьные годы.
- О! Да-да. Что-то в этом роде... У вас в стране, кстати, эта теория была господствующей.
- Это когда же? - теория Ла-Марка, несмотря на простоту, казалась Светлову какой-то неуютной.
- В конце сороковых. Когда всей вашей наукой руководил мистер Лысенко. Занимательнейший человек. У нас его часто называют мракобесом. Смеются. А зря. Я в свое время лично знавал Трофима Денисовича.
- И почему у вас на западе такая ненависть ко всему советскому. Надо же - мракобес... Лучше бы кук-клуц-клан запретили.
- Согласен... Но мы отвлеклись. Так вот. Границы ареала происхождения первых людей находятся примерно от верховьев Голубого Нила до верховьев Лимпопо.
- Ого! - Светлов присвистнул. - Пол Африки!
- Мне и моим коллегам удалось найти несколько стоянок древних человеко-обезьян, или обезьяно-человеков, как вам угодно. Причем они датированы примерно одним и тем же временем. Около двух миллионов лет назад... О радиоуглеродном методе вы представление имеете?
- Да.
- Причем, все кости и черепа разные. Разные в том смысле, что они принадлежат разным подвидам человекообразных. Некоторые были из них ближе к австралопитеку, то есть скорее к обезьяне, чем к человеку, а некоторые к синантропу и питекантропу, то есть уже к получеловеку.
- А по каким принципам вы делаете это различие между особями?
- А по объему черепной коробки. Мозга, короче. Меньше 1800 кубиков - уже не человек. Мозг более 600 - уже не обезьяна. У австралопитека объем мозга 800, у современной гориллы около 600. У питекантропа - 1200. У неандертальца - 1600. Это, кстати, наш с вами прямой предшественник. У «homo sapiens», то есть у нас с вами - 1800-2000. Бывают индивиды с 2200. Применяются также классификации по весу мозга, по площади головной коры и другие.
- Ну и что?
Разговор начал пробуждать у Светлова здоровое любопытство. Что ни говори, а профессор все же не дурак. Хоть и американец.
- Все дело в том, где находятся эти стоянки древних людей. Где я их находил? Майкл, как вы думаете? В каких местах?
- Ну и где?
- А там, где обнаружены крупные залежи урана и других радиоактивных веществ... Поняли?! Радиация! Радиационное излучение вызывает, как известно, изменения генной структуры живых существ. Все это дает мне основание утверждать, что человек произошел от обезьяны в результате мутации, вызванной многолетним радиационным излучением. Многолетним, конечно, сильно сказано. В исторических масштабах этот срок мизерно мал. Такова, популярно, моя теория. Здесь есть еще один интересный аспект. Здесь, в Африке, во время раскопок в Эфиопии, мне удалось найти берцовую кость и челюсть индивида, который близок к нам с вами. Эти кости датированы примерно полуторами миллионами лет. Плюс-минус 100 тысяч лет. И не вдалеке от тех же мест, это где-то районе Дырье-Дуа, (Вы, кстати, бывали в Эфиопии?) нашел другую стоянку...
- В Эфиопии сейчас война... - Светлов сморщил лоб что-то соображая.
- Слово «война» почему-то вызвало на лице Карела блаженную улыбку. Она неприятно резанула Светлова.
- Чему вы радуетесь, Карел?
- Я не радуюсь. Просто забавно. Два меньших марксистских брата Сеуд Барре и Менгисто Мариан на некоторое время отложили свои дела по построению коммунизма и делят Огаденскую пустыню. Разве не забавно?
- Сомали - агрессор. Одурманенные шовинистическим угаром правящие круги этой страны, втянули свой народ в братоубийственную войну.
- Как же так? - улыбка на лице Карела стала чуть уже, но с лица не сползла. - Ведь еще недавно Сеуд Барре был лучшим другом Советов. А как же ваши военные базы на африканском роге?
- У моей страны нет друзей агрессоров и террористов. И баз в Сомали наших нет. ТАСС год назад об этом компетентно заявил... А вот ваш Пентагон на Диего-Гарсия...
- Господа! - старик Хэм поднял руку. - Не будем вдаваться в политические дискуссии. К чему нам политика? Карел! Ты же знаешь, мне политические дискуссии противны.
- Все политики - это дерьмо! И ваши и наши. - звонко выпалила Лизз, искоса взглянув на Светлова.
Тот заиграл желваками, но ничего не сказал.
- Успокойся Лизз, - Это уже старик Хэм. В его голосе не слышалось доброжелательности. - О политике все.
Лизз недобро улыбнулась, но замолчала.
- Итак, на чем мы остановились? Я, кажется, говорил о своей Дурье-Дуанской находке. Так вот, в районе этого стойбища я нашел довольно хорошо сохранившийся скелет австралопитека. Его возраст около одного миллиона лет. Улавливаете разницу. Что это? Регресс? Я думаю, что история человечества намного запутаннее, чем мы себе это представляем. Вполне возможно, что человечество развивалось циклически. Сколько лет нашей цивилизации? Пять-шесть тысяч. Сколько лет людям современным, кроманьольского типа? Тридцать-сорок тысяч лет. А разница между двумя особями, мной найденными, 500 тысяч лет... Тут для фантазии простор большой. Но это пока далеко от науки. А я, прежде всего, ученый. Но для меня несомненным кажется только одно. Все мы мутанты. Мутанты. От обезьяноподобных наших предков... А австралопитек, синантроп, питекантроп, гигантопитек, неандерталец - это промежуточные ступеньки мутационного ряда...
На лице Светлова блудило задумчивое выражение. Он потушил сигарету и изрек, растирая шею:
- Так, чего доброго, и о полезности нейтронной бомбы договоримся. Что бы улучшить породу человечества, а?
Шутка его понравилась. Все вежливо заулыбались. Тут Лизз подала голос.
- Старик Хэм не допускает другой, более простой и естественной причины создания человеческой природы.
- Какой? - оживился Светлов.
- Божественной, - Лизз прикрыла глаза.
Светлов посмотрел на нее так, как папа римский рассматривает пляску и заклинания эскимосского шамана, трясущего бубном над священным огнем.
- Нет, - он налил всем виски, - мутационная теория, что ни говори, лучше божественной.
Вся компания опять заулыбалась, очевидно, приняв это за очередную русскую шутку. Как бы извиняясь, Карел пояснил:
- Лизз у нас истовая католичка. Впрочем, это не мешает ей быть прекрасным дозиметристом.
Все выпили за русско-американскую дружбу, вспомнив при этом Авраама Линкольна, императрицу Екатерину II, фельдмаршала Эйзенхауэра и его коллегу просто маршала Жукова. После Хэм продолжил.
- Вот и сейчас, здесь... Завтра мы отправимся в джунгли. И там, где радиационный фон повышен, будем искать останки древних пралюдей.
И тут Светлова как обухом по голове, или бамбуковой палкой, с поправкой на местность - как угодно. «Так-так-так. Кости и челюсти ищете? И там, где повышенный радиационный фон. Ловко. Косточки значить. Питекантропов-рибентропов значить. Шалишь. Проф-фессор. Ох, шалишь! Или как там тебя? Старик Хэм». Светлов по-прежнему кивал головой в такт интонациям Хэма. Но слов он уже не воспринимал. «Стоянки древних людей значить... Черта с два! Эта Лизз хороший дозиметрист значить? Ишь, католичка. Еще скажите, что она святая девственница. Да... Стратегические запасы урана вы разыскиваете!!! Антропологи-питекантропы! А крыша хорошая. Ловко! Ох, ловко! Ишь, экспедиция. Завтра утром значить. Хитро, хитро... Срочно надо запросить Центр насчет всей этой веселой шайки. Да и у Хуана, действительно, нюх на цереушников. Но тогда зачем этот старикашка так передо мной распинается? Не принял же он меня за работника «Внешторга»?» Светлов представил себя со стороны. Твердый взгляд. Атлетическая фигура. Накаченные руки, в которые так и просился автомат Калашникова, да и все остальное. Нет, не похож он на красного бизнесмена, обрюзгшего от дармового коньяка и заплывшего жиром от неумеренного потребления зернистой икры и парной свининки. Зачем же тогда весь этот обезьяний спектакль? «А может специально он меня поддразнивает? Нет, этого не может быть...» О завтрашней операции знает только он, Хуан и еще один человек, в надежности которого он не сомневался. «А может быть все мои подозрения это обыкновенная мнительность? Нервы. А... Странно все это. Надо обязательно успеть сделать запрос в Центр. Обязательно... Но уж очень все просто получается. Не дураков же в Ленгли готовят. Да и на агентов вся эта троица не очень похожа. Ха! Э-э, брат. Ты же, вроде, не новичок. Чего ж ты хочешь? Чтобы перед тобой сидело трое суперменов в плащах с поднятыми воротниками, долговязых, с злобно-змеиным прищуром колючих глаз. Хотя, хм, Карел этот пожалуй похож. Тьфу, дурак, тогда тем более странно... По крайней мере, на профессионалов они не похожи. Впрочем, может это и есть истинный профессионализм».
Светлову почему-то вспомнились строчки из песни: «...Профессионалам зарплаты навалом, плевать, что на лед они зубы плюют. Им платят деньжищи огромные тыщи, и даже за проигрыш и за ничью...» «Но им-то, допустим, за проигрыш не платят... А играть они умеют матеро». Светлову, опять же ни к месту, вспомнилось свое предыдущее задание в Бразилии. Там он чуть не погорел. Вывернулся чудом. Он на своей шкуре почувствовал железную хватку парней из Ленгли. Тогда он победил. Был лично отмечен в приказе по Комитету ГБ. Что-то будет теперь?
Хэм же все рассказывал о своих антропологических изысканиях. Наконец замолчал. Постучал ногтем по уже опустевшей бутылке виски, проговорил как-то устало:
- Ну вот и все... Очень приятно было с вами познакомиться,
- Майкл. Нам пора. Отправляемся мы завтра. Рано утром, - он глянул на свои часы. - Уже четыре, по-среднеевропейскому.
И тут Светлов сделал еще одно маленькое, но интересное открытие. Хэм носил «Сейко», а уважающие себя американы такие игрушки не таскают. Это мини-чудо вызывает ажиотаж разве что у местных негров и... Светлову стало неприятно от воспоминания, что он сам покусился на такую вот штуку, подкупленный ее дешевизной и чудностью для советского человека. А ведь Хэм, видать, из солидных. Иначе на какие шиши этот американ таскается по своим экспедициям? И зелененькие у него водятся. Вот и сейчас он все же извлек из своего бумажника две двадцатидолларовые бумажки и прижал их к столу пустой бутылкой из-под виски.
Это не укрылось от жаждущего взгляда бармена, немного повеселевшего после ухода Гонзалеса. Его глаза засветились собачьей преданностью. И предложи ему Хэм вылизать себе задницу, тот бы сделал это с превеликим удовольствием. Проклятые империалисты. Вот так они и развращают рабочий класс своих стран. Подкупают его верхушку. Создают пролетарскую аристократию...
Хэм и Карел встали. Поручкались со Светловым.
- Ты идешь с нами, Лизз? - насупив брови, бархатно спросил Карел.
- Нет, мне хочется еще немного поговорить с Майклом, если он, конечно, не возражает. (Майкл явно не возражал). Я как-никак впервые вижу красного бизнесмена.
Карел хмыкнул.
- Только не пытайся обратить его в веру истинную, все коммунисты должны быть убежденными атеистами. И я где-то читал, правда, вроде про Китай, что если коммунист поверит в бога, то его ждут большие неприятности... э-э... как это... а, объявят «строгий выговор». Так кажется?
- У нас в стране свобода совести, - вполне серьезно буркнул Светлов. - И между прочим, это гарантировано конституцией, - зачем-то добавил он.
- Ну-ну... Гуд бай, мистер красный бизнесмен, - как показалось Михаилу, загадочно проговорил Хэм.
Они на прощание кивнули бармену и удалились.
- Не забудь, Лизз, завтра рано утром вставать, - уже издалека донесся голос Карела.
А Лизз, облокотившись точеным подбородком на сцепленные кисти рук, которые локтями уперлись в столик, смотрела на Светлова, взглядом лучистым, почти детским.
- Майкл, а не возникло ли у вас желание пригласить меня к себе в номер?
Светлов вздрогнул. У него возникло такое желание. Он вскинул свои серо-голубые глаза на Лизз. Внимательно, не отводя взгляда, осмотрел ее. Но в ее лице не нашел ничего такого... Ну в общем такого.
Их взгляды, как ни странно, не встретились. Хотя Лизз свои глаза не отводила, а Светлов настойчиво пытался заглянуть в них. Лизз же, как бы не замечая этого, до наивности естественно предложила:
- Ну тогда приглашайте...
 «Ну все, началось, - Светлова прошиб холодный пот, - Господи, но почему так в лоб? За кого они меня принимают? Что им надо? Не могут же они так грубо работать?.. Не могут». Но вслух сказал:
- Хорошо. Пойдемте...
Да. В доме витал дух майора Гонзалеса. Кондиционер урчал, как пустой желудок представителя угнетенных классов. В холодильнике, который как ни странно работал, и который Светлов открыл чисто машинально, была полная затарка. Блестели коричневым глянцем бутылок пять «Пепси-колы». Гордо подбоченилась в углу пузатая бутылка бренди. В ящике для фруктов желтели половой зрелостью довольно приличные бананы. Блестящим штабелем выстроился полувзвод разномастных консервов.
Светлов откупорил пару бутылок «Пепси». Очистил несколько бананов. Положил их в пластмассовую розовую тарелку. Стопка этих тарелок стояла на столе, застланном довольно чистой салфеткой. Он сел на скрипящую кровать. Лизз стояла у окна. Она задернула шторы. Резко обернулась.
- Я тебе нравлюсь, Майкл?
Светлов сглотнул бугристый ком.
Она начала непринужденно раздеваться. Стащила тенниску. Ловким движением расправилась с застежкой на юбке. Светлов сидел как парализованный, одной рукой сжимая бутылку «Пепси», другой комкая влажную простынь. В его голове мелькнули строчки параграфов и инструкций, которые объясняли, что нужно делать в подобных случаях. Но букв он не смог различить. А где смог различить буквы, не смог сложить их в слова. Вот засветилась в сознании карта Советского Союза, висящая в кабинете шефа. Осуждающая голова шефа, которая почему-то покачивалась как головка китайского болванчика. Почему-то вспомнилось, как его принимали в пионеры, как он приложив ко лбу руку, согнутую буквой «Г», звонко-взволновано произнес: «Всегда готов!» И снова перед глазами поплыли строчки параграфов и инструкций. Но все это вдруг сморщилось, как газета «Правда», которую лизнул язычок мутного пламени от последней, сломанной спички. Все превратилось в пепел. Рассыпалось. Все это заслонили два полушария грудей, с полюсами коричневых, стоящих сосков. Они превратились в мир. Назойливой мухой вилась мысль: «Нам коммунистам ничто человеческое не чуждо». По всему его телу прошла горячая мутная волна. «Стоп, Миша. Стоп! Это же конец! Куда ты катишься!? Это же все... это все, Миша!»
Юбка упала к ее ногам. За юбкой не было никакого намека на белье. Ноги. Ступни. Колени. Бедра. Выше...
- Я нравлюсь тебе, Майкл? - повторила она хрустальным голосом.
Здесь не выдержал бы наверное даже сам Железный Феликс. Не выдержал и капитан Светлов...
- Да... - прохрипел он.
Они лежали рядом.
Обнаженные.
Отдыхали после великой любовной игры. Светлов дотянул свой «Кент» и затушил окурок о деревянную спинку кровати. Скосился на Лизз. Она лежала ровно. Без движения. Рыжие ресницы, прикрывшие глаза, подрагивали. На лбу проступила роса благодатной испарины. Светлов снова опустился затылком на смятую подушку. Полуприкрыл глаза. Сквозь папирусную штору, в щель между веками, вполз плоский червячок солнечного света...
Как это было ни дико, но Лизз действительно оказалась девственницей. Но боже! Можно было подумать, что она лет с трех воспитывалась в самом фешенебельном публичном доме. Она знала все. Она умела все. И даже больше. И в теории и на практике. Ее тело было не только прекрасным, но и умным. Это все было. Сладкая тайна.
... Светлов опять почувствовал на себе ее руки. Он открыл глаза. Она звала его. И вновь началась сладостная игра, с правилами удивительными.
Хотя за свои 32 года он повидал немало. Так он считал. Он сам удивлялся своей необыкновенной выносливости и ненасытности. За какой-то час он успел уже несколько раз устать и вновь набраться сил.
Лизз была божественна... И вот уже в шестой раз он откинулся в сладостном изнеможении. Лизз погладила его по лбу и села. Ее вид со спины вновь пробудил в нем желание. И вновь, теперь уже сам, он привлек ее к себе. И она опять покорилась ему. Став одновременно и покорнейшей из рабынь и сиятельнейшей из богинь. Именно богиня. Служить и покоряться которой - не просто честь, а величайшее из наслаждений. Наверное, нечто подобное испытывали смертные древнегреческие герои, удостоенные вниманием своих, казавшихся бессмертными, богинь. Среди которых не было не прекрасных.
... И вновь, казалось, до смерти изнеможенный и выпитый до дна, он лежал раскинув руки и тяжело дыша. Но с каждым глотком тяжелого густого воздуха тело впитывало новую силу...
Лизз встала, прошлась по комнате. Заскрипели ее сандалии, которые она почему-то так и не сняла. А в голове Светлова мелькнула мысль. Шальная, как чернильный чертик, нарисованный детской рукой. «Господи! За ночь с такой женщиной можно отдать все... Многое...» И даже, такое желанное получение звания майора, показалось ему второстепенным по сравнению с тем, что ему предстоит повести с Лизз еще некоторое время. Но эти мысли только промелькнули. И навсегда скрылись за тяжелой портьерой малинового бархата, на которой золотом был вышит Серп и Молот.
«Долг!» - это слово иглой прошило мозг, дернуло сухожилия. Но тут же игла заржавела, затупилась, рассыпалась в горстку праха.
И вновь прохладное блаженство обернуло его сознание прозрачной хрустящей пленкой.
Лизз тем временем подошла к журнальному столику. На нем рядом с несколькими мятыми журналами «Лайф» и подшивкой пожелтевших газет «Московские новости» лежал микрокалькулятор «Электроника» с желтым инвентарным номером на черном боку.
- Слушай, Майкл, подари мне эту штуковину! - она взвесила счетную машинку на ладони.
Светлов улыбнулся.
- Зачем она тебе? Ведь в любом вашем маркете их...
- Считай, что это мой каприз... Так подаришь?
- Только зачем?
- А ты однако любопытен... Ну, допустим, я буду гадать на нем.
- Тогда погадай мне.
- А насчет чего?
- Ну, хотя бы насчет того, встретимся мы еще раз или нет.
Она положила калькулятор на столик. Склонилась. Заиграла пальцами по клавишам. В полумраке белели ее полукруглые ягодицы. Светлова опять обожгло желание. Он неслышно подкрался к Лизз. Просунул ей руки под мышки. Она, не переставая нажимать кнопки, склонилась еще ниже. Они совокупились...
... Отдышавшись, Светлов сел рядом в кресло. Закурил. А Лизз продолжала свои манипуляции со счетной машинкой, не изменив при этом позы.
- Ну что там, - Майкл криво усмехнулся.
- Ты знаешь, странно, - Лизз вскинула свои лучистые глаза, которые казалось светились в сумраке. - Здесь говорится, что это наша с тобой последняя встреча. Но с другой стороны мы должны встретиться еще раз... Странно... Она должна повториться.
- И все это там написано? - Светлов с иронией кивнул на светящееся табло машинки.
- Да, - Лизз быстро выключила микрокалькулятор. - Прикури мне пожалуйста сигарету.
Он прикурил.
- Послушай, Лизз... А кто такой Карел?
- Ассистент старика Хэма.
- Нет, я...
- А-а, ты хочешь спросить какие у меня с ним отношения? Он мой жених. Мы любим друг друга.
- ...?
- Здесь нечему удивляться, Майкл... Все дело в том, что Карела могу любить только я. И ему некого любить кроме меня... Значит мы должны любить друг друга... Верно?
- А я? Меня ты что... не любишь?
- Ну, во-первых, как я могу любить тебя, если мы знаем друг друга всего два часа. Во-вторых, я уже говорила, что могу любить только Карела, а в-третьих... Впрочем, хватит и первых двух.
- Не пойму зачем тогда... - удивлению Светлова не было предела.
- Ну хотя бы потому, что с Карелом нельзя спать. А жить-то надо? Верно?
Светлов сочувственно вскинул голову.
- Он что... больной?
- Нет... В том смысле, в котором ты подумал, у него все на месте.
- Тогда...
- С ним нельзя спать, Майкл... Нельзя и все. Понимаешь, не-воз-мож-но. И все. Закончим на этом.
Лизз затушила сигарету.
- Ну что тебя еще смущает... А-а, поняла... Иди ко мне, милый...
И снова их тела превратились в одно...
Когда Светлов наконец опомнился от очередной порции блаженства, казавшегося нечеловеческим, его как бы стегануло бичом. Лизз опять оказалась девственна! Он ясно чувствовал это. Да и на простыне, как чернила на промокашке, еще продолжало расползаться темное пятно. Рядом с первым. Уже засохшим.
Ему показалось, что он сошел с ума. Что все это сон. Но это был не сон. Свидетельством этому была голова Лизз, мирно лежавшая на его груди. Вот она приподнялась. Обнажила зубы. Ослепительные до того, что в темноте казались фосфорными. Предупредив его изумление, она полушепотом произнесла:
- Уметь надо.
Озорно цокнула языком.
- Божественная! - прохрипел Светлов.
Забыв все, и не устав чему-либо удивляться, он заключил ее в объятия. И опять отдых. Место схлынувшей страсти медленно, наползающе, заполнил чекистский профессионализм.
- А что, этот Хэм, действительно выдающийся ученый?
- Да. Очень. Помимо антропологии он занимается еще и исторической наукой.
- А как?
- Делает историю.
- Не понял?!
Лизз звонко рассмеялась.
- Ну даешь, Майкл. Он пишет исторические рефераты, статьи, учебники... А ведь кто пишет историю, тот ее и делает.
- Глупости все это. Историю творит народ. А пишут ее летописцы, или как там...
- Хм. А откуда народ знает о своей истории? Как он убеждается в том, что она была именно такая, а не совсем противоположная?
- Ну-у-у... Как тебе сказать...
- А так. Он читает о ней в летописях и учебниках, которые пишут эти самые летописцы. Значит как они напишут, такую историю люди и будут иметь. Значит кто историю пишет, тот ее и делает. Каждый народ создает своих летописцев по своему подобию - это верно.
- Ну ты еще скажи, что историю делает господь бог.
- Ну... Это ему ни к чему. Ему интересней наблюдать за ее ходом. И анализировать.
- Ох, Лизз, ну, Лизз... Ты говоришь так уверенно, как будто разговариваешь с богом каждый день.
- А это так и есть.
Ответ Лизз был настолько неожиданным, что Светлов резко встал и уставился на нее полусумасшедшими глазами. Лизз опять громко рассмеялась.
- Странные вы, русские... Ты что? Забыл? Я же католичка. И каждый день общаюсь с богом... В своих молитвах.
Светлов облегченно выдохнул. Его сознание, было летящее в бездну, вдруг ощутило над собой спасательный купол, раскрывшегося парашюта.
- О чем ты сейчас думаешь? - после короткого молчания спросила она.
- Да так...
- А-а... Хочешь угадаю?
- Ну... - с волнением произнес Светлов, до которого начало постепенно доходить то, что все происходящее пахнет довольно странно.
Не волнуйся, Майкл... Ведь даже если я агент ЦРУ, то ты ведь не выдал мне ни одной страшной военной тайны... Верно? Разве что... Надеюсь, ты не думаешь, что наши компании охотятся за секретом производства калькулятора, который ты мне подарил. А мне он нужен совсем для другого... Тебе этого не понять...
- Зачем же тогда спишь с дураком?
- Ты не дурак... А для того, чтобы «спать», тоже нужен интеллект. Иначе, чем мы будем отличаться от спаривающихся животных, влекомых лишь инстинктом?
- Ты имеешь в виду любовь?
- Я сказала все, что хотела сказать.
- Однако, ты довольно безапелляционна. Интересно почему?
- Потому что я - это я... И хватит об этом. Спроси что-нибудь другое. А то мне скоро идти.
- Слушай-ка, девочка, вот ты говоришь мне, что ты истинная христианка...
- Католичка, - поправила Лизз.
- Не важно.
- Все что я говорю - важно.
- Это почему же?
- Потому что я - это я.
Светлов заиграл желваками, но почему-то смолчал. Затем продолжил развивать прерванную мысль.
- Ну так вот... Бог-то, кисонька, не одобряет внебрачных связей, как там, не прелюбодействуй.
- А кто тебе сказал, что я прелюбодействую?
- Ну...
- Неужели тебе двух раз мало? Я и сейчас чиста как дева Мария перед зачатием... Не веришь - проверь... Только быстрей, а то мне скоро уходить. Да и тебе рано вставать... Я пока не знаю зачем ты мне нужен... Зачем все это... Но то, что это нужно - несомненно... Ну, дорогой, не теряйся... Иди ко мне, милый, хороший...
«Это все странно... Это все подозрительно... Прямо чертовщина какая-то,» - думал Светлов, ища губы Лизз своими. Нашел. И вновь страсть вытеснила из его души все остальное.
В последний раз...

3. ОСКОЛОК по форме напоминающий Африку (продолжение)

... - Эй! Кто там есть! Сдавайтесь! Вы окружены.
Эти слова, усиленные громкоговорителем, прозвучали из зарослей напротив. Светлов дал туда очередь из своего ППШ. Веером. В ответ залаяли М-16.
Светлов тряхнул головой, сгоняя красное марево, стоящее перед глазами. Со лба на ствол упала крупная капля пота. Зашипев, она испарилась.
Фьить. Фьить. Перед самым носом гнойными нарывами лопнули фонтанчики пыли. Светлов снова нажал на курок. Щелк! Все. Патронов больше не было. Он с сожалением отложил автомат. Полез за пистолетом. Брюки взбухли от крови. Пуля попала ему в бедро. Судя по всему, задета кость. О боли он пока не вспоминал.
Шесть патронов им. Один себе.
Это он решил твердо.
А вообще глупо все получилось. Глупо и просто. Он лежит вот под полуперевернутым чадящим «виллисом». Сверху виноградной гроздью свисает качающаяся кисть руки сержанта Хименеса. Метрах в ста догорает второй «виллис». А загорелся он в результате прямого попадания из базуки. Вместе с ним догорают восемь бойцов ангольской народной армии и два кубинца-интернационалиста.
Все это произошло быстро. Почти мгновенно. Перестрелка ведется всего минут пять. «Виллис», на котором ехал он, сержант Хименес и майор Гонзалес, напоролся на мину. Хименесу рулевое колесо по кружок сигнала вошло в живот. Кажется переломало позвоночник. По крайней мере, Светлов слышал хруст... Метрах в пятнадцати от него лежал майор Гонзалес. Его голову, развороченную крупнокалиберной пулей, уже облепили вездесущие мухи. «Хуан оказался молодцом. Он успел опустошить магазин своего акаэма. А вот добраться до укрытия не успел. Да, вдвоем было бы веселей... Вдвоем бы уже ничего не было. Здесь должен быть кто-то один. Спасибо тебе, Хуан, за те десять секунд, которые ты мне дал. Впрочем, скоро встретимся с тобой, комарадо. И все-таки глупо мы влипли. Впрочем, влипают всегда глупо. Засада, на то и засада. Но есть возможность отдать свою жизнь не просто так. И это хорошо».
И тут Светлов почувствовал, что его обходят. Затылком почувствовал. Каким-то боковым зрением он засек фигуры в защитных гимнастерках. Они подкрадывались сзади. «Живьем хотите?! Отлично, парни». Он выдержал паузу. Резко перевернулся на спину. Сцепил пистолет в двух вытянутых руках. Те двое прыгнули почти одновременно. Один плюхнулся на Светлова - уже мертвый. Второй успел выбить «макаров» носком ботинка с высокой шнуровкой...
Тьма...
Светлов очнулся в сырой и душной яме. Яма была вырыта в сыром глиноземе. Ее прикрывала деревянная решетка. На верху разговаривали. Слов Светлов не смог разобрать, так как говорили на местном африканском наречии, которого он не знал.
Захотелось встать. Дикая боль в ноге на миг лишила его сознания. Когда он осмотрел ногу, то обнаружил, что она перевязана. Неаккуратно, но перевязана. «Значит так просто не расстреляют. Легкая смерть отменяется... Паршиво. Ох, как паршиво...» Светлов решил, что тут не до церемоний и помочился под себя. Страшно хотелось пить. Он стряхнул с груди каких-то земляных насекомых, похожих на медведку.
«Ну вот и все, Миша... Теперь уже все по-настоящему... И все-таки, черт побери, хорошо он провел последнюю ночь... Как будто знал, что перед смертью. Пора подводить итоги, Ма-йкл... А что подводить то? Родине служил честно. Осталось теперь только честно умереть... Только получится ли? Эти парни мастера на разные штучки... Но он должен выдержать. Он - профессионал!»
Светлов умел много. Без промаха стрелял. Владел всеми видами оружия. Великолепно водил машину. Мог управлять вертолетом, самолетом. Знал саперное дело, радиотехнику, разбирался в электронике, программировании. Знал испанский, португальский, английский в совершенстве. Что еще. Работал в Португалии около года, два года в Бразилии. Официально - шофером в посольстве, неофициально (в основном) - офицером по особым поручениям. Поручения он выполнял. Знал он и тайнопись и шифровальное дело. Был, кстати, в свое время подающим надежды шифровальщиком. Но когда представилась возможность выбирать, он выбрал оперативную работу. Не женат. Морально устойчив. Был, по крайней мере.
«Эх ты, Штирлиц-мирлиц, давай набирайся сил перед последним и решительным... Бедная мама. Ей скажут, погиб при исполнении. Жаль ее. Даже на могилку не сходит. Все горевала, что он так и не женился. А он так и не спешил. В Москве жил с Людочкой - секретаршей одного из отделов ведомства. Им было хорошо. Были у него и другие... А за границей было не до этого... А все таки Лизз подвернулась вовремя, по крайней мере, есть что вспомнить...»
Решетка над ямой отодвинулась. Перед носом у Светлова закачался конец веревочной лестницы. Над ямой склонились две черные головы в армейских кепи с жеваными козырьками. Светлов уцепился за деревянную планку. Что-то вереща, очевидно ругаясь, негры вытащили его наверх. Солнце склонялось к западу, был уже вечер. Светлов прикинул, что в яме он пробыл часов десять. Идти он не смог. Лег на землю лицом вниз. Негры пару раз ткнули его под ребра своими М-16. Убедившись в том, что идти он не может, один из солдат, тот что повыше, пнул его ботинком по раненой ноге. Светлов застонал сквозь зубы. Негры оскалились. Подцепили его под мышки и потащили. Ноги Светлова волочились по земле. Волна боли разбилась о бетонный волнорез силы воли. Он пришел в себя. Окинул местность. Волокли его к фанерному бараку. Это был военный лагерь. В бараке, скорее всего, штаб. Несколько палаток расположилось рядом на трамбованной площадке. Вокруг были джунгли. Посредине лагеря, метрах в пятидесяти от барака, стояла бронемашина израильского производства. Около штаба человек десять негров, голых по пояс, отрабатывали приемы рукопашного боя. Ими руководил, свирепый на вид, мулат, очевидно сержант. Около ближайшей палатки еще трое вояк осваивали крупнокалиберный пулемет. Они его разобрали и пытались собрать. Но у них все время оставались лишние детали.
«А может еще не все потеряно? Ясно. Это люди Роберто... Что если прикинуться португальцем, предпринимателем, сотрудничающим, черт с ним, с властями?! Это все-таки шанс... Зачем тогда отстреливался? Нет. Это не пойдет... Или же американцем... Англичанином из какой-нибудь там культурной миссии... Или...»
Его втащили в барак. Втолкнули в угловую комнату, отделенную от соседней тонкой стенкой. Вся обстановка комнаты состояла из грубо сколоченного стола и двух табуреток. На столе лежали бумаги, стояла бензиновая лампа. К стене прибита самодельная полка. На полке какие-то коробки, стопка скоросшивателей, электронные часы. Его посадили на табуретку, облокотив спиной на угловую стенку. Ушли. Светлов закрыл глаза. Нога гудела, как раскаленный язык колокола. Колоколом было тело.
Мысли опять поплелись в направлении спасения. Спастись почему-то очень хотелось. «...Итак, зачем отстреливался? Может быть...» Послышались шаги. Светлов открыл глаза. Перед ним стоял человек в желтой безрукавке и военных бриджах. Он был белокожий и рыжеволосый. Сухощавый и высокий. Рябое лицо. Узкие сощуренные глаза. Голубые. Холодные. В одной руке он держал недопитую бутылку «кока-колы», в другой дымящуюся сигарету. Светлов понял - спасение отменяется. Перед ним стоя Колхаун Ванденберг.
- Что, не ожидали, коллега? Как видите, мы поменялись ролями... Пить хотите?
Колхаун плеснул ему в лицо из бутылки. Сел за стол.
- Да... Вот такие вот дела, товарищ... Как вас там? Надеюсь, вы не будете меня убеждать, что вы геолог, ищущий полезные ископаемые для молодой республики?
Светлов и не думал его убеждать. Еще две недели назад он лично допрашивал Ванденберга, готовя себе легенду. Все. Его карты биты. Подхватил на мизере двух тузов.
В идеологические споры мы, надеюсь, не будем вдаваться. Оставим все это нашим политиканам, верно, мистер... Да! Кстати, мы ведь так и не познакомились.
- Зовите меня Майкл.
- Прекрасно! - Колхаун перешел с португальского на английский. - Прекрасно, Майкл! Мы ведь оба профессионалы, и лишние сантименты нам ни к чему. Вы сделали все что могли... Дрались до конца. Это по-мужски. Это мне нравится... Все просто, Майкл. Вы располагаете информацией. Мне она нужна. Рисую перспективы. Вы мне называете имя. Вашего агента в штабе мистера Роберто и... явку в Кейптауне. А там, выбирайте... Хотите, переправлю вас в Штаты? Будете там, в каком-нибудь университете, читать лекции нашим советологам. Спокойная старость. Коттедж. Машина. Тихая жена. Сказка!
- А если нет?
Майкл! Мы же профессионалы. Вы ведь прекрасно понимаете, что если я получу интересующую меня информацию помимо вашей воли (а это так и будет, вы сами прекрасно знаете) то... То спокойная старость будет вам ни к чему. Заметьте, я не спрашиваю координаты тех баз, где кастровские выкормыши натаскивают головорезов для очередного «народного восстания» в Катанге... Как видите, я неплохо информирован. Скажу больше... Впрочем, больше, пожалуй, ни к чему.
- Боитесь, что мы опять поменяемся местами?
- Хорошая шутка. Вы самоуверенны, Майкл. Даже наглы. Приятно иметь дело с достойным партнером... Заметьте, я не говорю противником... Надеюсь, что мы все же станем партнерами.
- Колхаун! Вы же расист... А печетесь о неграх.
- Ого! Можно подумать, что со мной говорит не комми, а великий дракон клана... С чего бы это? Жить хочется? Впрочем, кому же не хочется? Даже коммунистам. (В голове Светлова опять мелькнула идиотская фраза: «Нам коммунистам ничто человеческое не чуждо», но он отогнал ее). Понимаете, Майкл, и среди нигеров есть белые. Только их мало. И среди белых есть нигеры. Я - расист духа, а не цвета кожи...Любой, самый злобный нигер для меня лучше самого смирного коммуниста. Уничтожать надо, конечно, и тех и других. Но комми - в первую очередь... Однако, вернемся к делу...
- Колхаун, я не вижу в этом никакого смысла... для себя.
- Отчего же?
Вы ведь все равно не выпустите меня из своих рук живьем, даже если я соглашусь работать на Ленгли. Вы же будете трястись за свою шкуру. Ведь при первом же контакте с тем кто выше вас, я ему расскажу как вы, мягко говоря, раскололись... А битая карта никому не нужна. Верно?
- Логично. Только зачем вам это? Какая вам от этого выгода?
- Не считайте меня за идиота... Ведь даже если я поклянусь всеми святыми, что не сделаю этого и даже, допустим(!), что вы мне поверите, то все равно... вы меня уберете... Так... на всякий случай, - Светлов добавил по-русски, - Береженого бог бережет.
- Вы умный человек, Майкл... С вами интересно разговаривать... Приятно иметь дело. Но вы не учли одного.
- Это чего же?
- А того... Что как только я получу от вас интересующую меня информацию, то у меня есть два варианта исполнить то, о чем вы только что говорили. Первый, вы спокойно получите свою пулю в затылок. И на этом все. Второй вариант, я отдам вас тем парням, видите? (Ванденберг кивнул в окошко, затянутое противомоскитной сеткой). Они уже ждут... Честно говоря, как человек цивилизованный, никому не желаю попасть в их обезьяньи объятия. Эти гориллы умеют такое... Бр-р-р... К тому же, они ненавидят всех белых, а белых коммунистов в тройне.
- По коже Светлова пробежали мурашки. Он различил в окне терпеливые лица негров, покачивающихся в кровавом ожидании. Негры сидели на корточках, метрах в пяти от окна. Вот они встали и куда-то пошли. Очевидно размяться. Светлов собрал волю в кулак и довольно спокойно произнес:
- Ну что ж... Давайте сыграем в эту игру... А там посмотрим... А все таки вы сволочь, Ванденберг.
Колхаун расхохотался, обнажив мелкие желтые зубы.
- А вы молодчина, Майкл... По-мужски. Ох, по-мужски. Вы забыли только одно. Я как-никак джентльмен. Все эти африканские удовольствия мне тоже не по нутру. Хотя неврастеником я не был никогда. Нужно здраво мыслить. Ну так слушайте, что вас ждет... Эта метода апробирована в ДИНА. А там, в Латинской Америке, коммунисты еще достаточно свежие. Они на своей шкуре еще не испытывали всех ужасов тоталитаризма (Чили не считается). Они хотят попробовать... Троцкий, Мао, Ленин для них идолы... Они им фанатично поклоняются. Как язычники. Они выдерживают и пытку электротоком, и когда им вырывают ногти, и многое другое... Но информацию дают даже самые заядлые фанатики. Правда, это обходится довольно дорого... Ваше признание мне лично обойдется в пару тысяч долларов. Вот...
Колхаун достал с полки коробку, извлек из нее ампулу. Зажал ее стоймя между большим и указательным пальцами. Встряхнул. Прозрачная жидкость замутилась.
- Как вы думаете, что это?
Светлов хмыкнул.
- Нет-нет - это не «эликсир правды». То все игрушки. Люди с крепкой волей, такой как у вас, выдерживают это... Да, с вас не будут с живого сдирать кожу. Отрезать куски мяса, жарить и есть у вас на глазах... Не будут связывать вам руки собственными жилами. (Я видел и такое). Не будут у вас живого доставать вашу печень. Кстати, говорят у ваших коммунистических коллег в Камбодже это любимое лакомство молодых революционеров, сонсаков, как они себя называют. У них считается, что парная печень оппортуниста придает храбрости... Впрочем, может быть. Кстати, отвлечемся... Я, между прочим, один раз пробовал человечину. Пару лет назад служил советником у императора Боккассы, тогда он, правда, был еще президентом Центральной Республики. На одном из дипприемов он угощал гостей мясом какой-то диковинной антилопы. Мясо нежное. Чуть сладковатое. Приготовлено великолепно! Как мне потом удалось узнать, эта антилопа представляла собой последнего профессора математики в стране. А ведь Боккассо тоже начинал не то социалистом, не то марксистом... Так вот, вы догадались, что в этой ампуле?.. В этой ампуле очень хороший сильнодействующий наркотик. Цена ампулы на черном рынке 1,5-2 сотни долларов. Думаю, десять-пятнадцать ампул вам хватит. Информация, которая мне от вас нужна, имеет важное значение, но... она потерпит две недели. Через две недели у вас наступит такое состояние абстенции, что за одну инъекцию вы согласитесь продать весь Советский Союз оптом и каждую из пятнадцати республик в отдельности. Как только я получу интересующую меня информацию, я сделаю вам еще один укол... Последний... А потом... Патроны я на вас тратить не буду... А вы будете очень просить об этом. Вы умрете в судорогах и пене, Майкл. Вы тысячу раз проклянете эту минуту, когда отказались от пули. Поверьте, это по-честному. А вообще я вас не понимаю... Ну ладно, агент в штабе Роберто - это, так сказать, личное дело КГБ... Ну а явка в Кейптауне? Насколько я понимаю, вас тоже интересует ядерный потенциал африкандеров. Но ведь и правительство Соединенных Штатов не заинтересовано в том, чтобы парни из Претории завладели бомбой. Не все ли равно кто даст им по рукам - Ленгли или Лубянка?.. Да, конечно, у вас сильные позиции в национальном фронте освобождения. Но вы же знаете, мы туда нос не суем. Пусть устраивают побег Манделе или пускают поезда под откос. Точка зрения правительства Штатов такова: мы против террористов, но сочувственно относимся к борцам против расовой сегрегации... По крайней мере, мы им не мешаем. Апартеид стал таким же жупелом, как и красная угроза. А конгрессу хотелось бы иметь дело со стабильным правительством ЮАР...
Ну так как?.. Не передумали? Нет? А зря... Надеюсь, вы понимаете, что сопротивление бессмысленно и дадите мне руку для укола спокойно... Отлично... Подумайте еще раз.
 - Нет. Так я вам хоть убыток нанесу... А то вы толкнете наркотики, еще и наварите на мне... Я бы не хотел, Колхаун, быть для вас источником наживы.
- Вы мне все больше нравитесь, Майкл. Чертовски жалко, что так вышло... Но когда сдавали, вы знали на что играли. И я и вы... Поработайте кулаком...
Ванденберг ловко распечатал упаковку с одноразовым шприцем. Сломал головку ампулы.
- А что там такое?
- А разве так уж важно что это?.. Вам что, покейфовать не терпится?.. А вообще-то эта пытка самая гуманная и приятная даже...
- Хм. Гуманная пытка? Это что-то новое.
- А что вас удивляет? Мир полон парадоксов. Вот вам жарко? Скоро не будет. Хочется пить? Скоро жажда пройдет. Хочется курить? Через пару минут каждый глоток воздуха покажется затяжкой гаванской сигары. Болит нога? И это пройдет. Простите за каламбур, боль с ноги как рукой снимет... Ну давайте вашу венку...
Смотря, как Ванденберг шарит иглой под кожей, Светлов думал: «Наверно героин или еще что-нибудь в этом роде... Да, жалко... Я беспомощен... Ты смотри, они меня даже не связали... Уверены, что я не убегу... А ведь действительно не убегу. Куда мне с ногой-то... А впрочем...
В вену Ванденберг попал только с третьего раза.
- Ну как? Скоро привыкните и будете ждать инъекции как шахиншах наложницу.
Светлову вдруг стало весело. Легко. Самое главное, что боль в ноге прошла. Ему даже захотелось побегать. Кровавая повязка на бедре показалась до ужаса смешной. Мысли стали работать быстро и четко. Немного суетливо, но очень интенсивно: «Слышь ка, батонэ Колхаун... Все ты просчитал... Все ты насчитал. Молодец, конечно... Кроме одного только».
Ванденберг тем временем подошел к Светлову, склонился над ним. Заглянул ему в зрачки. В глазах американца было животное любопытство.
- Ну что, краснозадый, кайфуешь?
- Кайфую! - резко выдохнул Светлов и ударил своим лбом по голове Ванденберга.
 Тот отлетел оглушенный в противоположный угол комнатки. Светлов вскочил. Боли не было. Все великолепно. Час времени, по крайней мере, есть. Он схватил обеими руками стол и с размаху разломал его о поникший затылок Ванденберга. После этого рухнул на пол. В ноги вбежавшему охраннику. Подсек его. Падая, тот прошил очередью фанерную стенку и приникшего к ней Колхауна Ванденберга. Но тому было уже все равно. Автомат отлетел в сторону. Светлов сцепился с рычащим от ярости негром. Его руки сошлись на черной шее. Кадык запрыгал под стальными пальцами. Хруст позвонков. Негр обмяк.
«Обколотый чекист страшнее в два раза. Трепещите, империалисты!» Эта мысль развеселила Светлова. Он расхохотался. Но тут же осекся. Подхватил М-16, и слегка припадая на раненую ногу, легко, по-кошачьи, шмыгнул в коридор. Там он лоб в лоб столкнулся с другим охранником, спешащим на шум. Светлов среагировал на мгновение раньше... Теперь у него уже две винтовки... Так, что за дверь? Как учили еще в ВДВ, ногой ее, очередью из угла в угол. Еще трое негров так и не успели понять, что же случилось. Теперь к выходу. В тамбурке, у выхода, прислонилась к стене, готовая к употреблению, базука. Светлов залег у приоткрытых дверей. От выстрелов лагерь всполошился. К бараку бежало человек десять. Без оружия даже. Светлов методично расстрелял человек шесть. Остальные рванулись назад. «Эх, обезьяны, обезьяны, учат вас, учат... Залечь бы надо было». Последнего Светлов подстрелил как только тот пытался скрыться за бронемашиной. Опомнившиеся солдаты (сколько их там было), под руководством сержанта-мулата, короткими перебежками подбежали все к той же бронемашине. Залегли под ней. Открыли огонь. Двоих Светлов успел все же снять... Затрещала фанера. На Светлова посыпались щепки. «Собрались, голуби! Ну, пора...» Он потянулся к базуке...

Светлов полз по джунглям. Сколько он полз? Три часа? Пять? Он потерял счет времени. Нога, оттаявшая после инъекции, готова была лопнуть. Гудела. Переливалась всеми оттенками спектра боли. Сквозь густую сеть лиан и ветвей, на черном небе, сверкали звезды. Африканские. Непривычные. Крупные. Без северной мути был их свет.
Светлов несколько раз терял сознание. Рот растрескался. Напиться ему так и не удалось. Пытаясь облегчить жажду, он жевал траву. Но трава попадалась какая-то хрусткая и не сочная. О жесткие стебли он изрезал себе губы и небо. От соленого привкуса крови пить захотелось еще больше. Казалось, дай ему сейчас эмалированное ведро с оббитыми краями, наполненное мутной болотной водой - он бы выглушил его залпом.
Светлов находил в себе силы удивляться тому, как он до сих пор еще не переваривается в желудке какого-нибудь дикого кошкообразного. Среди ночных звуков явственно различались и рык леопарда, и плач гиены. Он кожей чувствовал собственный запах крови. Должны же его почувствовать и чуткие ноздри хищников. Но то ли капитану пока просто везло, то ли зверюги пока предпочитали человечине мясо других тварей.
И вновь Светлов потерял сознание. Эти потери давали ему некоторые передышки, от отходняка, начинающего овладевать его существом. А ведь это был только первый укол. Через две недели, а может быть и раньше Светлов рассказал бы все... И умер бы в «страшных судорогах». Несмотря на боль и малую вероятность спасения, на душе у Светлова было спокойно. Если даже он умрет, то умрет с чистой совестью... Он сделал все что можно. И даже больше. Но жить почему-то хотелось. Очень.
Капитан опять пришел в себя. Сквозь корявую решетку стеблей он увидел мерцающий огонек. Не то от костра, не то еще от чего. Он пополз туда. Раздирая последние остатки одежды о сплетение корней и колючек. Раздирая в кровь кожу, и без того покрытую язвами от укусов летающих и прыгающих тварей. Силы опять оставили его. Он начал грызть землю. На зубах хрустели сухие коренья. За щекой чавкала влажная глина. Последняя вспышка ярости заставила двигаться тело, ставшее неуправляемым. Вперед. Еще вперед. Еще... Последнее, что видел Светлов перед тем как впасть в небытие, была хижина из кривых бревен, покрытая сухим тростником. На ней плясали отблески, горящего рядом костра...
«Я жив... Сколько прошло времени? Я жив. Жив... А может быть того... Уже там... Глупости, конечно. Я мыслю. Значит я живу. Но мысли ли это? Что это? Голоса... Я слышу голоса. А может это бред? Голос Лизз. Ее голос... Нет... Но похож. Очень похож. Почему? Ах, да. Голос вроде мужской. Если бы не мужской, то точно Лизз... Как это там... «Я нравлюсь вам, Майкл?.. М-м-м-м...»
Светлов застонал. Голоса оборвались. Их всего три. И все ему кого-то напоминали. После паузы разговор продолжился.
- Он, кажется, пришел в себя?
- Ну и что? Ему ведь одна дорога.
- Да (это уже третий голос, тоже знакомый, хриплый). Здесь я вам ни в чем не могу помешать... Он твой, Ариманта.
Светлов с трудом приоткрыл веки. Вместе со светом в его мозг возвратилась память. Вся поцарапанная, в изодранном платье.
Он лежал на ложе из листьев и трав. От них исходил дурманяще-пьянящий запах. Он лежал в хижине. В той самой к которой полз. Краем глаза он разглядел довольно странную обстановку вокруг. В углу стоял рассохшийся стол, сколоченный из не струганных досок. Стол был завален желтыми, на вид хрусткими, прямоугольниками бумаги. Сверху все это было припорошено, блестящими никелем, инструментами, похожими на хирургические. Рядом со столом стояло некоторое подобие этажерки. На ее полках стеклянным хламом громоздились какие-то банки-склянки, колбы, мензурки, штативы. В некоторых находились разноцветные жидкости. Светлов с трудом повернул голову. В противоположном углу он разглядел обитателей хижины. Их было трое. Одного из них Светлов узнал сразу. Это был старик Хэм. Он сидел на ветхом табурете, опершись сморщенным лицом в венистые кулаки. Локти рук были уперты в сбитые, исцарапанные колени. Брови старика Хэма медленно шевелились. Вверх - вниз. Вверх - вниз. В унисон с ними волнились морщины на его лбу.
По обе стороны от старика Хэма стояли двое субъектов. Один из субъектов был женского пола.
Слева, кусая сухие обветренные губы, топтался мужчина лет сорока. Коротконогий. Длиннорукий. Одет он был странно. Могучий торс обтягивало подобие камзола. Бархатного. Черного. Блестящего. Камзол спадал на голые волосатые ноги с мощными икрами. Полы камзола свисали треугольными лоскутами, наподобие тех, как рисуют у джокера из колоды карт. Только не разноцветные. Только без бубенцов. Красный кожаный пояс с бляхой из желтого металла широкой полосой обвивал крутую талию. На короткой бычьей шее тускло блестело серебро витого ожерелья, очень похожего на ошейник. Яркорыжие, коротко подстриженные волосы. Длинные, сломанные на концах брови. Угольно черные. Они, казалось, поддерживали широкий низкий лоб. Они были похожи на шрамы. Так же, как и бескровные губы. Горбатый нос. Широкие скулы, на которых пульсировали желваки. Узкого, азиатского разреза глаза. Но светлые-светлые. Он был очень сутулым. Из него перла скрытая мощь.
По другую руку от Хэма стояла женщина. Высокая. Костлявая. В черном балахоне. Балахон эту костлявость лишь подчеркивал. Огромные, на пол лица, глаза. Черные. Поддернутые влагой. Лицо без кровинки. Стриженные, под ежик, волосы. Абсолютно белые. Но это была не седина. Просто белые.
Светлов попытался поднять голову, но она бессильно упала.
- Бери его, Ариманта.
Женщина было дернулась, но рыжий человек в черном остановил ее.
- Подожди...
Ту, которую назвали Аримантой, удивленно обернулась на него.
- Йездан, (Рыжий назвал Хэма почему-то так) можно мне сказать? Меня посетили огненные мысли.
Йездан-Хэм устало скосил на него свои водно-прозрачные глаза.
- Говори, Артауштра.
И снова предался своим размышлениям.
- Ариманта! - рука Артауштры со скрюченными пальцами дернулась вверх. - Какой сегодня день, помнишь?
- Нет, - ледяным равнодушным голосом ответила женщина в черном. Однако поволока из ее глаз испарилась. - А впрочем... Да! Да!!! Каталунские поля?!
- Я! Я! Подготовил тебе подарок к этой дате, - в голосе Артауштры слышался восторг.
Йездан-Хэм хмыкнул:
- У вас же ничего не получилось...
- Да! Да! Ты подсунул Аэция... Но каков был замысел?! И, во-вторых, Атилла все же ушел непобежденным... Он просто ушел... Урожай собрала Ариманта. Но я... Я! Какое получил наслаждение от этой игры. Что оно в сравнении с неудачей. Предвкушение - вот истинная суть наслаждения.
- Любимый! - Ариманта вдруг рухнула на колени перед Артауштрой. Принялась лобызать его бугристую руку своими, наверное ледяными, губами, время от времени заглядывая ему в глаза. - Спасибо! Спасибо, любимый! Тогда ты для меня сделал много... Очень много. Я этого никогда не забуду. Никогда... И то, что Йездан помешал нам, ничего не значит. (Она потерлась шершавой щекой о руку Артауштры и, казалось, вот-вот замурлычет) Но и я... и я ведь рассчиталась с этим, как его, Аэцием.
- Это уже мелочи, - Артауштра скупо улыбнулся. - Но как я провел Атиллу через пол Ойкумены. А мне было тогда, ох, как нелегко. Во мне ведь жил дух Ху-Ну... Атилла хотел идти в Иран. Этого змея манил фальшивый блеск былой славы Востока. Но орды гуннов дошли до Европы... О нем нет памяти... Но имя его - Ужас. А ведь Ху-Ну был простым вестовым... И если бы, Йездан, ты не помешал мне... Ты... ты бы сейчас был козлобородым монстром с рогами и блеял. Бе-е-е-е! (Артауштра смеется).
- Ох, Артауштра... Ты забыл, что я никогда не мешал тебе. Никогда... Ты сам себе мешаешь. И никогда ничего у тебя не получится. Почему? Потому что двенадцатилетний мальчик, как бы шустер он не был, никогда не выиграет у зрелого мужчины, которым ему предстоит стать.
Хэм-Йездан достал из кармана мятую сигарету без фильтра с желтыми подтеками и, играя щеками, раскурил ее.
- Что ты там придумал, кстати? Опять какую-нибудь неугодную пакость? Мельчаешь ты что-то в изощренности духа... Вот Вендз из Стангонии, тот да... Впрочем. Ха. Кому я это рассказываю? Тебе ли не знать кем ты будешь.
- О-о-о! Ты поразишься мне, Йездан! А ты, Ариманта, восхитишься. Смотри, какой подарок я приготовил тебе. В честь юбилея одной из наших самых великих неудач... Вот. Поверь мне, это вкуснее крови мертвых гуннов.
Артауштра подцепил с полки этажерки колбу с мутнорозовой жидкостью и протянул ее двумя руками Ариманте. Та вскочила с колен, ловкими движениями стряхнула пыль с балахона. Бережно взяла колбу и разгорающимися глазами принялась рассматривать ее содержимое.
- О! Это же чудо! Спасибо. Ты не повторим. Милый мой, Ахреман.
«Бред какой-то, - подумал Светлов, - почему она назвала его Ахреманом?»
- А ну-ка дай-ка мне. Я гляну.
Йездан-Хэм взял колбу из хрупкой руки Ариманты. Встряхнул ее. Щуря глаза, принялся всматриваться. Сквозь тусклое стекло во взбаламученную жидкость. После встряхивания, она приобрела какой-то салатовый оттенок. Заперламутрилась.
 Хэм-Йездан: Насколько я вижу, здесь нет противоядия... Ловко ты состряпал.
 Артауштра-Ахреман: (Вкрадчиво) Причем заметь, Йездан, я все, все соблюл. Это (он ткнул пальцем в колбу) карает лишь тех, кто в твоих заповедях не видит смысла. А ведь за всё надо платить. За сытость - голодом. За любовь... О, как нужно платить за любовь. За... за все - всем. За все - всем. Всем за все - всем. И ведь тоже за блаженство игры плачу проигрышем. Но так будет не всегда. Вот эта штука-то, а? Наказание за нарушение - дело угодное тебе. А к нему причастен и я... Значит... Зна-чит. Ничья. Уже ничья.
 Хэм-Йездан: Я никого не наказываю. Все наказывают себя сами. И ты проигрываешь сам себе. И играешь сам с собой. Я просто не мешаю. И суть любого моего вмешательства - невмешательство. Ведь на то я - это я. Кто еще, кроме меня, избежит соблазна вмешаться. Моя суть - избежание соблазна. В чем моя мощь, равная твоей - я никогда не мешаю сам себе. Ты же никогда не можешь удержаться от соблазна вмешаться. Именно поэтому твоя мощь ничто, в сравнении с моей...
Кстати, ты опять лукавишь. И соблазн лукавства опять воздвиг преграду на твоем пути... Оно ведь передается не только через плотский грех, но и...
 Артауштра-Ахреман: Да, да... Ну что сделать? Такова моя суть. Ну, слукавил немного. Немного ведь. Чтобы доставить каплю ублажения Ариманте. Против того, они очень легко найдут антоним. Как скоро? Это их дело. Мне достанутся мои. Тебе твои. Но и Ариманте нужно хоть что-то иметь с наших дел... Ведь я же люблю ее.
Хэм-Йездан: Я сейчас не хочу видеть глубину сути до конца (пауза) Ну и как же ты им хочешь это отдать?
 Артауштра-Ахреман: О-о! Это очень просто...
Он выцепил со стола шприц, с присохшей к нему иглой, покрытой налетом от заржавевшей крови. Взял колбу из рук Хэма. Набрал полный шприц и... двинулся к Светлову.
- Через него, - сказал он оборачиваясь. - Поэтому, дорогая Ариманта, я и просил тебя пока его не трогать... Он к тебе прейдет еще.. Твою метку на нем я вижу очень четко. Даже так.
Хэм-Йездан вскочил с ловкостью несвойственной его преклонным годам. Царственно поднял вверх ладонь.
- Вето! Вето, - напряженно проговори он.
- Но почему?!!
- Да, почему?
В голосе Артауштры слышались визгливые нотки бешенства, а в возгласе Ариманты удивление и разочарование.
- Нарушается принцип, - отрубил Йездан, - Все - да, начало - нет. Все должно истекать из греха. Начало должно быть греховным. Ты как всегда перепутал причину и следствие, Артауштра. Все. Вето. Такова моя воля.
- О, великий! - взмолился Артауштра. - Прогнать огненного жеребца через всю Евразию мне было легче, чем сделать это, - он ожег глазами шприц. - Ведь ты же допустил, допустил...
- Да, допустил. Но я не собираюсь упрощать тебе начало. Вето... Я допустил суть, но ее начало я не допускаю. Быть по сему. Все.
Артауштра зарычал от бешенства. Глаза Ариманты стали печальными. Йездан же сел на табуретку и опять предался глубокомыслию. Глаза Артауштры налились кровью. У дергающихся краев губ, появилась пена. Вдруг его лицо приобрело плутовато-заискивающее выражение.
- Йездан, а Йездан... Слышь, что я придумал...
Светлов не расслышал, что придумал Артауштра. Его мозг обожгла мысль: весь этот бредовый разговор велся на чистейшем русском языке. Причем Артауштра даже поокивал. Когда Светлов опомнился, он услышал лишь обрывок фразы.
... песочные часы!!!
- Ну-ну, - Хэм-Йездан прицокнул.
Ариманта завизжала и захлопала в ладоши. Артауштра разорвал рукав камзола мелкими желтыми зубами и, хищно оскалившись, азартно вонзил шприц себе в вену. Пуская слюну, выдавил его содержимое. Отшвырнул шприц, рванулся к этажерке. Разгребая стеклянную посуду, стал рыться в ней. В полубезумном взгляде Ариманты плясал восторг. Огненные точки водили звездные хороводы. Йездан же наблюдал за этим спокойно, приложив указательный палец к щеке и качая головой. Зазвенело стекло. Упал какой-то сосуд. Выползшая из него на трамбованный земляной пол синяя жидкость, вспенилась и зашипела. Запахло серой. Потом аммиаком. Потом йодом. Потом еще чем-то резким, незнакомым.
Наконец в руках Артауштры оказались запыленные пластмассовые часы. Песочные. Минут на пять.
- Как?! А? Как?! - резко повторял он, кривя губы в подобии улыбки.
Светлов поймал на себе его взгляд. От этого взгляда капитана передернуло. Зазнобило.
Артауштра поставил часы на стол. Замер. Застыла в неестественной позе и Ариманта. Хэм-Йездан тоже был без движения. И лишь его голова методично покачивалась. Артауштра отрывистым движением перевернул часы.
Светлова ослепила ярко-розовая вспышка. Ему показалось, что он сходит с ума. Сознание сдвинулось. Поползло. Медленно так. Оно раздвоилось. Он раздвоился. Стал букашкой. Муравьем. Копошащимся в чем-то вязком, белом, студенистом. Он вдруг как-то ослепительно ясно осознал, что это его собственный мозг. И одновременно он чувствовал себя тем другим. Большим. Огромным. Владельцем этого желеобразного болота. В тысячи раз большим, чем тот, внутри, он сам - маленький. У себя внутри. В голове. Сам в себе. Но тот большой не подозревал о маленьком внутри. Разноцветная, радужная метель ударила в глаза. На сожмуренных веках, как песок на губах, захрустели снежные хрусталики. Тело стало чужим. Оба тела. Каждое каждому - чужие. Мозг стал чужим. Каждый - каждому. Чувства стали холодными. Пористыми. Дымящимися. Как искусственный лед.
... Лизз.
Губы Лизз.
Плечи Лизз.
Бедра Лизз.
Ее тело.
Ее кожа.
Она.
Опять ночь.
Опять наслаждение сравнимое с божественным.
Время возвращенное назад. Повернутое вспять.
Бешеная гонка по саванне.
Оскаленный в предсмертном стоне, рот Гонзалеса.
Перестрелка.
Взрыв.
Свист пуль.
Яма.
Тьма.
Ехидное, торжествующее лицо Колхауна Ванденберга.
Его лицо. Уже мертвое.
Искаженные предсмертным страхом физиономии негров.
Взрыв.
Опять перестрелка.
Горящая бронемашина.
Кричащие под ней люди.
Бег. Бег. Бег.
Опять перестрелка.
Боль. Боль. Боль.
Бег по джунглям.
Вот он уже ползет.
Сейчас появится огонек костра. Вот и он. Вот и эта хижина. В ней должны быть старик Хэм и эти двое. Почему, кстати, они? Где Лизз и Карел? Артауштра этот... Дьявол какой-то. Дьявол?! ...И что-то в нем есть от Лизз. Неуловимое. Есть.
Тьма.
Но он большой, тот большой, этого не видит. Этого не знает. А он, маленький муравьишка, затаился, ждет. Пока он, тот большой, очнется. Пока они сойдутся. Вот во мраке пятно света. Еще одно. Два поезда мчатся на встречу друг другу. Они столкнулись. Скрежет.
Черная полоса.
Белая полоса.
Они сливаются в одну. Красную.
И вновь вспышка.
Светлов почувствовал, что в нем что-то произошло.
И вновь перед ним перекошенные ожиданием фигуры Хэма-Йездана, Артауштры-Ахремана и Ариманты. Они отмерли.
- Ну как?! Ну как! - с восторгом кричал Артауштра, махая руками. - Ничья, ничья!
Хэм-Йездан постучал ногтями по кнопкам своих часов-калькулятора. Всмотрелся в табло. Обнажил в улыбке щербатый рот.
- А сейчас будет плата за предвкушение.
- Что-о-о-о?! - лицо Артауштры окаменело.
- Ты меня слушал не внимательно. Я же говорил, что не хотел вникать. В суть смысла. А теперь заглянул... Проверь, если хочешь. Он никогда не совершит больше плотского греха. У него никогда больше не будет женщин.
- Проклятье! - прорычал Артауштра и метнулся к этажерке. Из-под кипы бумаг он извлек... калькулятор «Электроника» - как две капли воды похожий на тот, что Светлов подарил Лизз. Заиграл на нем пальцами, как на пианино.
И тут Светлова как молотком по голове ударили. Аж, круги в глазах пошли. Это никакие не агенты ЦРУ и вообще не агенты. Это черти. Дьявольское отродье. Это... Светлов почему-то сразу это понял. Поверил. Не инопланетяне, не снежные люди, а именно черти. Его иссушенная атеизмом душа, жадно впитала эту бредовую идею. Такую сладко дурманящую.
Артауштра выключил машинку. Зеленые циферки погасли. (Откуда здесь электричество?! Впрочем, Светлова уже ничего не удивляло.) Артауштра сел на пол и обхватил свою рыжую голову руками. Неслышной походкой к нему подошла Ариманта. Нежно погладила. Склонилась. Что-то заворковала на ухо. Артауштра грубо стряхнул ее кисть. Вскочил на ноги.
- Хорошо, Йездан. Все равно будет ничья. О чем ты печешься? О ком? Об этих тварях?! Зачем ты мешаешь мне? Ведь они заслуживают это. Они, эти твари, в тысячу раз мерзостней тех обезьян, кости которых ты изучаешь. И вообще, зачем тебе это? Зачем тебе эти кости? Конечно, ты - это ты. Но! Верх идиотизма, тебе, тебе(!!!) заниматься антропологией. Зачем?! Ладно... Этот ублюдок еще не сошел с ума? - он кивнул в сторону Светлова. - Посмотри хоть на него! Неужели эти черви заслуживают твоей благосклонности более чем я? Я ненавижу их... Я презираю их! Я не понимаю тебя.
- А я к ним равнодушен. А ты забываешься.
Хэм-Йездан закурил новую сигарету. Артауштра сморщил нижнюю губу, обнажил почти белую десну.
- Я... Я докажу тебе, что я прав. И... и у меня созрела мысль. Огненная, как смысл. И тонкая, как игла Вишну. Но сначала я тебе докажу. Вот.
Артауштра выскочил из хижины. Его не было минуты три.
Появился он, пятясь задом. Согнувшись. Делая пальцами протянутой руки «цыпа-цыпа». Следом, словно привязанная невидимой нитью, вошла молодая самка шимпанзе. Вошла на задних лапах. Балансируя передними. Словно по канату. В глазах обезьяны была тоска. Страх. Непонимание. Животное не могло сообразить, как оказалось в такой неестественной позе, как так двигается ее тело, ставшее неподвластным, захлестнутому волной ужаса мозгу.
- Шприц, - выцедил сквозь зубы Артауштра.
Ариманта, секунду замешкавшись, метнулась в угол. Быстро нашла там тот самый шприц. Но повернувшись обратно, она зацепила рукавом балахона колбу с розовой жидкостью. Колба упала и разбилась вдребезги. Ее содержимое мгновенно испарилось. Ариманта ахнула.
- Спокойно, - голос Артауштры дрожал от напряжения. - Ничего страшного. Джин уже выпущен. Возьми у меня кровь из вены, - он протянул ей свободную руку. Рука подрагивала от напряжения.
- Не могу попасть. Расслабься, - Ариманта вскинула горящие глаза на Артауштру, шаря при этом иглой под кожей.
- У него возьми, - Артауштра кивнул на Светлова.
Обезьяна, которая, казалось, была подвешена как марионетка, отчаянно скалила большие желтые клыки. Хрипела.
Ариманта склонилась над Светловым. У него заломило зубы. Он закрыл глаза. Почувствовал укол. В его расслабленной руке игла нашла вену сразу. Когда капитан открыл глаза, Ариманта переливала его кровь полупарализованной обезьяне. Как только процедура закончилась, Артауштра выпрямился. Шимпанзе с визгом метнулась на волю.
- Йездан! - торжественно молвил Артауштра. - Клянусь тебе, это (он кивнул на разбитую колбу) дойдет до них и так... Через эту несчастную тварь, которую мне, ей богу, жалко.
- Все может быть, - Йездан-Хэм задумчиво раскурил очередную сигарету.
- Послушай, Йездан, давай о деле.
- Давай.
- Я нашел место, где может появиться Антион.
- А время?
- А причем тут время?
- Понимаешь, для появления Антиона должно совпасть и место и время.
- Там время остановлено, там безвременье. Место догнало время. Там Антион имеет шанс родиться и...
- Антион не выживет нигде.
- Ему достаточно родиться.
- Ему родиться почти невозможно.
- Ага, почти! А чем Антион хуже Криза? Криз родился... И ты хочешь меня уверить, что Криз их суть? Их суть Антион. Когда я скармливал яблоко Элен, в нем были молекулы Антиона. Криз был тогда лишь в тебе. Антион первичен... Их пора стирать в порошок. И ты будешь искать их кости с Другими. Ведь это уже было. Твой эксперимент - бесконечность. Пора появиться Антиону...
- Да, Антион рождался трижды. Трижды рождался и Криз. Но оба они смертны были. Сейчас Криз - суть меня. Не хочешь ли ты, дерзкий, сказать, что твоя суть есть равная сути моей?!
- О, нет. Я просто говорю, что тех, в ком суть твоя истинна, еще нет. А в этих моей сути больше чем твоей.
- Это не так... Ты заблуждаешься. Ты опять хочешь играть ва-банк. А эти игры отрывают меня от смысла... Они мне симпатичны. В них есть Криз. Они вышли за пределы Круга. И в этом ты убеждаешься. И чем больше убеждаешься, тем тебе больше хочется загнать их обратно на Круг. Но они ушли с Круга. Антиону нет среди них места.
- Йездан... Ты... ты ведь не вмешиваешься в суть. А суть их - я. Суть их - Антион. И чем на большую спираль они поднялись, тем ужасней будет падение. А падение неизбежно. Иначе зачем тебе Ариманта. Жизнь существует для смерти. Умереть - вот ее смысл. Но как умереть? Вот в чем вопрос. Я нашел место где родится Антион. Там гнойник созрел. Пусть Антион родится. Антион не может там не родиться... А представь, если Антион родится и не осознает себя? Тогда здесь придется бросить все! А они способны взрастить Антиона.
Хэм-Йездан криво усмехнулся.
- Ты так уверен... Уж, не лейтенантские погоны придали тебе уверенности? Неужели они тяжелей жезла Атиллы.
- Пари! Решающее пари! Если Антион не родится, не родится там, - он не родится никогда... Быть по сему?
- Ты азартен, Артауштра. Ты так уверен. Что ж, хорошо... От себя добавлю. Если он родится, то это будет последний круг. А если нет, то я открою клетку и выпущу птичку. Мы уйдем. Им хватит Криза.
- Он родится.
- Но учти, играем жестоко... Ты выбрал среду?
- Бульон великолепный... Ни в ушедшей Гондване, ни в будущей Стангонии такого не будет.
- Ну-у-у. Если ты выиграешь, Стангония тебе не понадобится. А если нет, ее просто не будет. Не будет и Вендза. Не будет тебя, Артауштра. И если он начнется, мы оба не вмешиваемся.
- И Криз?
- Криз в них. Он не может не вмешиваться.
- Ловушка! Ты опять меня загнал!
- Нет.
- Как нет?!
- Ты опять хочешь чего? Вдумайся. Криз хоть и часть меня, но не я.
- Это как же так? Я уйду, а Криз останется? Где справедливость, Йездан? Где равновесие?
- Как где? Мы поднимаемся на пятый виток спирали. Я знаю, ты не любишь Игольный мир. Но игры будут на его полях. Мы с тобой уйдем после начала Антиона. Пусть они с Кризом выясняют смысл сути. Я его знаю изначально. Тебе его не понять никогда.
- Но Антион еще не начался, а Криз уже есть...
- Ты же сам этого хотел.
- Но ведь это не честно!
- Хорошо... Пусть будет так. Если Антион начнется, будем считать - ничья.
«Они меня даже не замечают, - вдруг с ужасом осознал Светлов, - Я для них муравей, букашка...» Ему вдруг стало очень страшно. Очень. И если до этого момента он еще как-то пытался придать смысл всему происходящему, то теперь, обессилев, оставил эти попытки. Дальше разговор стал совсем непонятным. Эти двое нечистых сыпали какими-то терминами, суть которых для Светлова была темна. Его профессиональная память выхватила из разговора лишь несколько названий городов Советского Союза и несколько русских фамилий. Твердо зафиксировала их.
- ... Ты готова, Ариманта? Тогда едем... Ты с нами, Йездан?
- Да, но по дороге я сойду... Там мне делать нечего.
- Ну, пошли.
- А я? - подал голос Светлов?
- Да, а что с ним делать? - спросила Ариманта, удивленно подняв брови.
- Ползи за нами, - небрежно бросил Артауштра и двинулся к выходу, вслед за невозмутимым Йезданом-Хэмом.
За ним двинулась Ариманта, нога в ногу. Следом пополз Светлов.
Вечерело. Джунгли застыли в ожидании ночной прохлады. У входа в хижину догорали угли костра. Светлов втянул носом пыльный воздух. Запахло жареным. На костре, опершись на пару голышей, лежало несколько деревянных шампуров. На них подгоревшие кусочки мяса. Светлов скосил глаза. Невдалеке от костра стекленела черными глазами голова гориллы, рядом, в луже свернувшейся крови, лежали отрубленные кисти обезьяньих лап... Его стошнило.
- Смотрите-ка! Ему не нравится наш ужин, - хохотнула Ариманта.
Только сейчас Светлов заметил, стоящий неподалеку, «джип». Новенький. Как будто только с конвейера. Ариманта с визгом запрыгнула за руль. Хэм-Йездан и Артауштра-Ахреман стояли у машины и о чем-то еще спорили. Жестикулировали руками. Хэм еще что-то высчитывал на своих часах-калькуляторе. Артауштра то смеялся, то повизгивал, как от боли, хотя никто его не трогал. Светлов подполз к «джипу», облокотился щекой на теплую резину покрышки.
- Ну так едем? - это Ариманта.
- Едем.
Артауштра сел на сиденье рядом с Аримантой.
- А я? - слабым голосом спросил Светлов.
Хэм-Йездан сощурился и осмотрел его. Как будто бы видел капитана впервые. А ведь это было не так.
- Страдаешь? - спросил старик Хэм.
- Да... - неожиданно для себя ответил Светлов.
- Ну-ну... Чего зря мучиться то... Нехорошо. Встань.
- Не могу... Больно. Нога.
- Ах, больно... Нога, значит.
Старик Хэм сел на корточки и запустил свою мозолистую ладонь прямо в раненое бедро. Светлов чуть было не закричал. Но вдруг осекся, с ужасом осознав, что боли нет. Нет и все. Он просто чувствовал, как твердые пальцы Хэма перебирают артерии. Вот они ощупывают кость. Нога налилась чем-то тяжелым. Но боли то не было. Светлов почувствовал, как пальцы Хэма нащупали пулю. Раздался глухой хлопок, как будто раскупорили бутылку шампанского. Это Хэм вытащил руку. Между большим у указательным пальцами он зажал блестящую и скользкую от крови пулю. Светлов полусумасшедшим взглядом оглядел свою ногу. Сквозь разорванную штанину белел страшный шрам. Он вскинул глаза на Хэма. Тот улыбался.
- Возьмите меня с собой, - жалобно попросил Светлов, - не бросайте, профессор... или как вас там, пожалуйста.
- А знаешь ли, человек, куда мы едем?
Светлову было все равно. Лишь бы отсюда. Лишь бы подальше. Он так и сказал.
- Ну тогда вставай и залазь в машину.
- Я же...
И тут Светлов осознал, что нога у него в общем-то не болит. И что чувствует он себя вообще-то неплохо. Только слабость ужасная. Он пошатываясь встал.
- Ну, залазь, человек.
Светлов перевалился через борт и очутился на сиденье рядом с Хэмом-Йезданом. Тот тронул Ариманту за плечо.
- Поехали.
Она повернула ключ зажигания.
- Профессор, - Светлов всмотрелся в сморщенное лицо, - вы... дьявол?
Я?... Я... Я нет... - ответил Хэм, не поворачивая головы.
- Ариманта вела машину мастерски. По одной, ей известной, дороге. Ветви, листья и лианы хлестали в лобовое стекло, как косой дождь. Часа через полтора джунгли кончились. Они помчались по саванне, выжженной солнцем. Из-под колес выбивались клубы пыли... Скоро пыль окутала все вокруг. Не было видно ни горизонта, ни земли, ни неба. Только серая, клубящаяся пыль. Как облака из иллюминатора самолета. Глаза Светлова слипались. Тревожный сон обвил его сознание.
Очнулся он в Шереметьево. В правой руке у него был кейс-дипломат. На голове шляпа. На теле добротный французский костюм. Шею обтягивал галстук-бабочка. Он стоял как вкопанный, очумленно хлопая глазами. Стоял долго. Пока к нему не подошел вежливый работник внутренних дел...
Светлов устало откинулся на спинку стула.
- Дальше, надо полагать, вы в курсе.
- Да... знаю... И все же... Михаил, это все страшно неправдоподобно. Вы, надеюсь, сами это отлично понимаете. Все это похоже на галлюцинации... Ведь вы же говорили, что этот, как его, Колхаун колол вам какой-то сильный наркотик. Судя по вашим галлюцинациям, похоже на ЛСД. Но ЛСД не вызывает абстенции... Возможно героин. Скорее всего дело было так... Вы каким-то чудом оказались на борту лайнера Луанда-Лиссабон... А потом... Ну ладно... Мы вас попытаемся вылечить.
- Я здоров.
- Не совсем... Мне кажется у вас очень редкая разновидность тропической лихорадки... И нервное истощение. Да, знаете, кстати... Мое хобби - это история медицины. Так вот, судя по симптомам, у вас та же лихорадка, от которой скончался Александр Македонский. Но... Как вы наверное понимаете, медицина с того времени шагнула далеко. На ноги мы вас поставим... Может не так скоро, как этот ваш Хэм. Но поставим. Желаю, майор, скорейшего выздоровления. У вас ко мне есть вопросы? Нет. Ну, тогда счастливо... Извините, не оставите мне одну сигаретку? Спасибо.
Светлов возвратился к себе в палату. Палата была шикарная. Двухместная. С ажурными решетками на окнах. Холодильник. Телевизор. Радиола. Две двуспальные кровати. Деревянные.
Все это время Светлов жил в палате один. Сейчас же на соседней кровати дремал патлатый молодой человек. Рядом с тумбочкой валялась тертая спортивная сумка, очевидно, с вещами.
«Сосед... Что ж, веселей будет,» - подумал Светлов. Он сел на кровати и уставился в склоненный затылок. То ли от этого взгляда, то ли просто так, сосед проснулся. Сел. Хмуро уставился на Светлова. Майор улыбнулся.
- Ну, давай знакомиться... Светлов... Михаил, - он протянул руку.
- Молодой, нестриженый протянул свою.
- Сергей... Колонков Сергей...
 

ФАНТАЗИЯ последняя
самая короткая

Ну, привет!
Привет.
Все пишешь?
Пишу.
А знаешь, местами неплохо получается.
...
Может помочь чем?
Не надо.
Хороший ответ. В это мгновение ты был достоин меня... Но за это придется платить. Много платить.
Хорошо... Давай потом поговорим.
Ну-ну. Покедова!

Конец последней ФАНТАЗИИ
самой короткой
 

4. ОСКОЛОК ни на что не похожий


Мама Света и Иришка поднимались в лифте. Домой. Они молчали. Равномерное посапывание лифта было в унисон с их напряженным дыханием. Молчали они и всю дорогу из женской консультации. На дверях лифта было выцарапано слово, литературное объяснение которого, можно найти разве что в словаре Даля, ставшего уже легендой. Все знали, что он есть, но никто его не видел. За дверями лифта - лестница. Если по ней спуститься на первый этаж и выйти из дверей подъезда, то можно увидеть конец июня. По раскаленному асфальту мерно маршировали легионы тополиного пуха. Они четко реагировали на любое колебание воздуха. Но мама Света и Иришка поднимались вверх - от июня. К своей квартире. Там было все почти по-прежнему. «Почти» состояло из двух пунктов. Первый, в Иришкином секретере, на полке, рядом с обцелофаненным паспортом, лежал новенький красный аттестат зрелости, еще теплый. Второй пункт, в областной больнице лежал папа Миша. В палате реанимации. С инфарктом. С третьим. Первый он заработал давно. В закатном тумане своей «огненной» юности. В 1952 году от рождения Христова. Он его перенес на ногах. Точнее на нарах общей камеры Бутырской тюрьмы... Но об этом инфаркте он узнал позже - в 1972, когда заработал второй. А второй заработал из-за того, что его не аттестовали на присвоение очередного воинского звания генерала. А не аттестовали его из-за того, что в его личном деле все соответствовало пунктам аттестации, кроме одного, пятого параграфа. Кондрашка хватила его прямо на работе, когда он сидел за письменным столом и с идиотизмом всматривался в профиль вождя на своем партбилете, врученном ему в марте сорок пятого года. Отнятом в пятьдесят втором и, возвращенном, без всяких изменений, в пятьдесят пятом. Но он считал себя коммунистом даже эти три года. И не просчитался.
Сейчас его дела были совсем плохи. Кроме разорванного клапана сердца, отказали еще и почки. Одна была отбита прикладом штурмового ружья, которое сжимали обросшие рыжим пухом руки пьяного эсэсовца, с которым папа Миша (тогда еще сержант) сошелся в рукопашной, когда их рота штурмовала неприступные укрепления города Калининграда. Боль он почувствовал лишь тогда, когда разжал трясущиеся пальцы на горле доблестного защитника тысячелетнего рейха. Вторая почка была отбита резиновой дубинкой в той же самой Бутырской тюрьме, когда следователь настойчиво советовал папе Мише вспомнить, какая же разведка его завербовала, английская или турецкая. Сошлись на гоминдановской, благо, после окончания Великой битвы с фашизмом, папа Миша вместе с золотыми офицерскими погонами получил назначение в братский Китай, чтобы немного повоевать в народно-освободительной армии Китая под руководством товарища Чжу Дэ, для победы сил прогресса во всем мире.
В общем дела папы Миши были плохи. Он был уже между землей и небом. Точнее близок к тому состоянию, когда порог земли становится потолком.
Представитель профкома, принесший папе Мише кило двести бесполезных апельсинов, уходя, прикидывал во что обойдется их предприятию похороны ветерана. Просчитывал варианты, куда лучше списать казенные деньги, для устройства соответствующих поминок.
У мамы Светы тоже не было иллюзий. Ей было горько и пусто. Искоса рассматривая нецензурную татуировку на двери лифта, она вдруг еще раз вспомнила всю их жизнь. Совместную и не совсем. Тогда, семнадцать лет назад, он тридцатисемилетний, еще бравый майор, взял в жены ее. Восемнадцатилетнюю девчонку. Студентку. Комсомолку. Спортсменку. И просто красавицу. Правда, слегка беременную. Когда он узнал об этом, через две недели после свадьбы, то простил и запретил делать аборт. Иришку он любил, как родную. Впрочем, почему как? Она ведь выросла у него на руках. После рождения Иришки, спустя год, папу Мишу перевели в большой город Костов. Там у мамы Светы было много дел. Она заканчивала институт и выполняла очень большую общественную работу, ну просто очень большую. Не смотря ни на что, их совместная жизнь, прошедшая жизнь, казалась ей светлой, очень светлой. И расставаться с ней не хотелось. Как будто, правда без боли, отрезали кусок желудка. Без него, конечно, можно обойтись. Но очень жалко. Очень. А ведь Светлана Георгиевна, тогда просто Света, Светланочка, успевала сделать аборт. Успевала... Если бы успела... И не было бы тогда сейчас этой странной и непонятной, но до боли родной девчонки. Которая вот стоит. И о чем-то своем думает. Сопит. И похоже, тоже рассматривает непристойность, выцарапанную на дверях мерно поднимающегося лифта. Что с ней, с бедной девочкой? Тревога за Иришку больно уколола маму Свету прямо под сердце. Ей вдруг почему-то вспомнились те мужчины, с которыми она изменяла папе Мише. Один за одним. Это длилось уже лет шесть. Сказывалась и разница в возрасте. И то, что два года папа Миша провел в окопах, а три в Устьижимском лагере для врагов народа... И все-таки, что случилось с Иришкой? Что? Ведь все из-за нее... Все...
Неделю назад, утром, после выпускного бала, она вдруг заявила ей и папе Мише, что забеременела. И не знает от кого. И что... О, она много много еще чего говорила... Через два часа папу Мишу увезла скорая.
Второй удар мама Света получила сегодня. Гинеколог, задержав ее одну в кабинете, сказал следующее:
- Знаете что... Что-то с вашей дочерью не то... Нет-нет, вы меня неправильно поняли... Все дело в том, что никакого намека на беременность у нее нет. И... и я могу точно заверить вас, что... Ну в общем, в этом смысле, она невеста на все сто процентов. А вот к психиатру вам с ней сходить нужно. Обязательно. И чем скорее, тем лучше.
- Это точно, доктор?
- Что?
- Ну, то...
- Господи, вы же сами женщина... Она вам сказала три месяца? Неужели вы думаете, что я трехмесячную беременность... (врач хмыкнул и обиженно поджал губы). Я двадцать лет уже работаю.
Да, доктор был прав. Тем более, что больница была обкомовская, а плохих специалистов там не держат...
Лифт остановился.
Двери открылись. Ругательство на них наконец пропало с глаз.
Мать с дочерью вышли.
Иришка молчала. У мамы Светы по-прежнему не было слов. Зашуршали ключи в замке...
Иришка, скинув туфли-сабо, шмыгнула в свою комнату. Мама Света, не снимая арабских босоножек, пошла на кухню. Достала из сумки пачку сигарет «Camel». Нервно закурила. «Итак... Мужа через пару дней не будет. Господи, что же это я... Это факт. Спокойно, Света... спокойно. Ведь было и хуже... Было. Нужно думать о живых. У тебя дочь сходит с ума. Господи! Если пойти к психиатру, то... С такой выпиской из истории болезни не поступишь ни в один институт. Это, конечно, мелочи. Выписка-то. Мелочи. А если там что проявится. А ведь после института ей нужно в высшую комсомольскую школу...» Мама Света уже сейчас начала зондировать этот вариант. Теперь было все чуть проще. Теперь она работала в обкоме. «За что мне все это, господи!» Мама Света подставила быстро тлеющий окурок под капающий кран. Он зашипел... И тут мама Света вспомнила, кто ей в этом может помочь. Она быстро вышла из кухни, приоткрыла дверь комнаты. Иришка свернулась клубочком на диване и похоже дремала. Жалость резанула маму Свету. «Бедненькая ты моя».
- Ира... Иринушка... (Та подняла голову) Будь дома... Я к папе... В больницу. Скоро буду. Ну, выше нос.
Но в больницу она не поехала.
Как только хлопнула дверь, Иришка оживилась. Спустила ноги на пол.
- Ты здесь?
«Здесь, здесь. Только зачем вслух!»
Находись в комнате кто другой, последней фразы он бы не услышал. Эти слова были адресованы только Иришке. И услышать их могла только она.
«Я же тебе говорил, зачем тебе это? Зачем? Если тебе было приятно корячиться в гинекологическом кресле и видеть выпученные глаза этого противного доктора, то... Но ведь тебе же это было неприятно... Тогда зачем? Верно?»
- Верно... - Иришка едва пошевелила губами.
А все началось тогда, в ласковом апреле. Тогда, на скамейке, она услышала этот голос и спросила:
- Кто... кто здесь?
«Я...тихо ты... не кричи так!»
- Кто вы? Где вы?
«Кто... где... Я - это я. Зовут меня Антион. Живу я в тебе. Формируюсь пока. Тебе, кстати, поужинать надо. И желательно фруктами. Витамины мне нужны. И вообще...»
- Ты кто? Откуда ты взялся?!
«Откуда. Кто. Ты чо? Надеюсь, Антония еще помнишь?»
Иришку прошил холодный пот.
«Ну чего, чего боишься, глупенькая. Я часть его. Я плоть его. Я его дух. В тебе обрасту плотью как следует, и ты меня родишь. Я рожусь совсем не больно... Ты про Мэриам, мать господа вашего, слышала? И ты будешь что-то вроде нее...»
- Но ведь там зачатие было непорочное, а...
«А кто сказал, что я зачат порочно? В грехе, да. Но не порочно. Тебе же Антоний говорил, что он не человек, а грешить с нечеловеком - не порок».
- Так ты что... Уж не Христос ли?
«Ну глупая, ну глупая... Не произноси это имя! Не смей! А то будет больно. Я - это я».
- А...
«А ты - это ты. Правильно. Умничка».
Дивно все это...
«Хорошее слово - «дивно»... Ну ладно, Завтра поговорим. А сейчас тебе пора спать. Тебе нужно соблюдать режим. Я отвечу на все твои вопросы... Потом. Но знай, чем меньше вопросов - тем спокойнее спится. Поверь мне. Я знаю. Я много чего знаю и много чего могу».
- А...
«Могу и это... Не волнуйся. (Тебе, кстати, вредно волноваться). Дома тебе никто ничего не скажет... Чего там еще? Револьвер... Почему не можешь от него избавиться? Ну тебе же было сказано, что это сделано для того чтобы ты его не потеряла. Он тебе еще пригодится. Ох, пригодится. Ну, а во-вторых, если уж очень захочешь избавиться, то избавишься. Главное захотеть, но ты ведь не хочешь. В том-то все и дело... А-а... понимаю. Тебе просто не до конца рассказали, как им пользоваться... Здесь есть нюансы. Зря, однако, ты выпустила последнюю пулю обычным способом. Ее уже не вернешь...»
- А остальные?
«Остальные можно... Помнишь условия? Ты можешь безнаказанно совершить три убийства. Три... Сейчас, правда, два. Но количество этих трех (теперь уже двух) не оговорено. Верно?»
- Не понимаю.
«Мамочка моя дорогая, чего же тут непонятного?! Тебе предоставлена возможность безнаказанно совершить убийство! Понимаешь, возможность. И кто?! Кто тебе ее предоставил?! Предоставил тот, кто имеет возможность управлять своими решениями. Значит, и возможность им предоставленная, управляемая. Главное то что? Чтобы не противоречило условиям... В том вся суть, огненная как смысл. Ты что-то сделала. Сделала не так как хотела. Тебе же предоставлена возможность сделать так, как ты сама хочешь. Вот ты убила таксиста. Если ты действительно не хотела (а это так) его убивать, то можешь вернуть пулю из его головы обратно в барабан револьвера. И он снова станет живым. Подумай, ты этого хочешь?»
- Да.
«Зачем?»
- Я... я хочу...
«Ты хочешь добра?»
- Да.
«Это Криз... Криз. Ха! Посмотрим, что получится. Возвращай. Ну же...»
Патологоанатом Гребенщиков М.Д. сошел с ума. Или чуть не сошел. Не сойти с ума окончательно ему помогли полстакана спирта, которые он, как обычно, принял перед началом своей трудовой вахты в морге, на кафедре судебно-медицинской экспертизы мединститута.
Полстакана спирта давали ему шаткую надежду, что все что он увидел - есть продукт алкогольного отравления мозга. А увидел и почувствовал он следующее.
Как только он сделал аккуратный надрез на затылке и откинул кусок кожи с волосами у своего очередного клиента, начинающего уже костенеть, этот самый клиент вдруг дернулся, закричал нечеловеческим голосом, даже попытался привстать вроде. Дрогнувшая рука патологоанатома пырнула скальпелем обнаженный мозг. Скальп, со слегка различимым шлепком, сполз на место. Клиент затих. На месте пореза выступила свежая кровь. На вид теплая. Гребенщиков сцепил запястье своего пациента. Большой палец его руки уловил остатки затихающего пульса. И запястье тоже было теплое. Тут-то Гребенщиков М.Д. и тронулся. Правда слегка. От Кузнецовки (так в Костове все называли психбольницу) его избавили полстакана спирта. Вот как бывает.
А вот гражданка Петрова Г.П. спирта не пила. Она вообще алкоголя не употребляла. Разве что по праздникам. В Новый год, на первое Мая и в день великой Ноябрьской революции. И то по чуть-чуть. Бокал шампанского и рюмочку коньяку. И все.
Сейчас она сидела в кресле, смотрела по телевизору «Сегодня в мире» и гладила, мирно мурлыкающего у нее на коленях, кота Мурзика.
Комментатор Александр Каверзнев очень толково рассказывал о происках маоистов в братском Вьетнаме. О массовом бегстве в Поднебесную хуацяо (вьетнамских китайцев). О том, какой огромный вред это нанесло не только хуацяо, но и всей вьетнамской экономике.
И вдруг кот Мурзик завизжал диким голосом, заглушая последние слова симпатичного комментатора. Кот принялся кататься по полу, раздирая когтями немецкий палас. Расширенными глазами гражданка Петрова Г.П. смотрела на раздувающийся животик своего любимца. Мурзик жалобно мяукнул. Затих. Вытянулся на спине. И лишь живот его, достигший размеров волейбольного мяча, чуть шевелился. Словно внутри его перекатывался другой мячик, размером поменьше.
Это были последние конвульсии несчастного голубя. Оживленного. И почившего вновь, так ничего и не успев сообразить своими птичьими мозгами. Мозгов же гражданки Петровой Г.П. вполне хватило на то, чтобы сойти с ума.
Мама Света действительно все забыла. Точнее все то, что Иришка хотела бы...
Скромный ужин.
Телевизор.
Шестая серия какого-то фильма. Не то про наших разведчиков, не то про средневековых поляков, борющихся с немцами, шведами, крымскими татарами или еще с кем-то. И кстати, довольно успешно. Серия закончилась на самом интересном. Наш разведчик попал не то в подвалы гестапо, не то в каземат врангелевской контрразведки. И может быть даже подвергся изощренной пытке на детекторе лжи. Скорей же всего, это был бравый польский шляхтич, угодивший в лапы тевтонских рыцарей, и уже вроде бы потерявший надежду выбраться из замка крестоносцев.
Однако, к себе в комнату Иришка ушла полная оптимизма. Она была почему-то уверена, что эти парни найдут выход из любого подземелья и обязательно спасут свою прекрасную пани, или же милую радистку, или, на худой конец, Анку-пулеметчицу. Ее, кстати, играла какая-то актриса, о которой очень много все говорили, но которая Иришке абсолютно не нравилась.
Папа Миша укрывшись газетой похрапывал в спальне. Мама Света осталась смотреть программу «Время». Леонид Ильич причмокивая целовался с каким-то залетным «братом» из Африки. На фоне лобызающихся выруливал Ил-62, на котором этот кучерявый «брат» к нам залетел. Звали меньшого брата Бокасса. Он решил на подвластном его власти куске пустыня Сахара построить социализм. А для этого нужны были средства. А где ж их взять, как ни у брата старшого?
Иришка у себя в комнате. Вот она включила ночник в форме попугая «Ара». Быстро разделась. Забралась под одеяло. Она очень хотела спать. Она очень устала за эти два дня. Но как только глаза закрылись, сон улетучился вспугнутой птицей. Или бездомной собакой, в которую кинули камень. Камнем были мысли.
«Было ли все это? Было. Есть». Об этом свидетельствовала рукоятка револьвера, которую она нащупала под подушкой. Достала. Два капсюля желтыми кружочками тускнели в вороненом барабане. Оружие было беременно еще двумя смертями. Ей предстояло придумать им имя.
«Боже мой... Во мне живет другая жизнь. Абсолютно другая. Не моя. Во мне. Непонятная мне... Вляпалась я... Она, эта жизнь, питается мной. Обрастает моей плотью. И моя плоть становится уже не моей. Неужели это плата за те минуты блаженства? За эти две пули-возможности? Но я не хочу... А что ты хочешь? Разве лучше было бы забеременеть от тех двух пьяных ублюдков, или от этого мерзкого подонка Хвостова? Возможно - это судьба... А может было бы так лучше. Но тогда я об этом и не догадывалась... Э-э, киса, шалишь, не схотела бы догадаться... Ты бы верно прикинула, что все обойдется... Может еще и рассосется. Ты бы повелась на это, повелась бы, повелась... И достукалась бы месяцев до трех. А так... Так можно сделать аборт... Но он же уже живет... И я, кажется, знаю где можно сделать аборт... И не думай, мамочка... Боже, опять он... Он... Как это он мне там назвался... Антион... Странное имя. Он - это он... Нет, он - это... Антион. Господи, что же за фрукт этот Антоний... А что... что... что если я рожу... дьявола... Господи... Нужно делать аборт... Но ведь Антоний говорил, что он не дьявол... Точнее он не сказал, что он дьявол... Господи, куда я вляпалась... Все нормально, мамочка. Все нормально... Я уже не могу делить мысли на свои и его. Все перемешалось. Я - это он... Мы едины... Мамочка! Пока мы едины - мы не победимы... Страшно... Аборт... Нужно делать аборт... И не думай! Ты должна родить меня... Тебе за это уплачено... Господи, родить дьявола. Господи, это же бред... Господи, ведь нет ни бога ни дьявола... Правильно. Поэтому ты должна родить меня... Ты главное роди. А там разберемся... Нет! Да! Нет! Да! Нет, нет, нет! Да! Послушай, мамочка, я должен родиться. Я уже один раз чуть не родился. Я сам пока не знаю своей сути. Ну ладно... Тебе тяжело. Хорошо, хорошо. Сейчас разделимся...»
Иришка облегченно вздохнула. Ее сознание вернулось к ней. Ей - к ней. То другое отслоилось, но оно тоже было в ней. Оно никуда не делось. Но стало легче, как будто обрубили тяжелые бесполезные крылья.
«К чему глупости, мамочка, а? Ты что, хочешь убить меня? Да? Но чем это убийство будет отличаться от того, которое ты чуть не сделала (в твоем понимании, конечно)... Там ты вроде чиста, благодаря незнанию. И не знай... Это убийство будет страшнее. Ты о нем будешь знать. Кто я? Дьявол ли, бог ли, а может просто человек, но ты убьешь живое разумное существо, которое пока еще неизвестно что принесет - добро или зло».
- Но ведь ты же...
«Что я же? Поверь мне, дьявол может проснуться в любом несмышленыше. И дьявол будет неосознанный, неуправляемый. А во мне, если он кристаллизуется, он осознает себя. Надеюсь, ты не станешь спорить, что дьявольский разум вещь более приемлемая чем дьявольское безумие».
- А если... если я... убью... себя?
 «Не смей! Не смей! Впрочем, чего же это я? Инстинкт самосохранения у тебя развит неплохо».
- Слушай, а почему тебя должна родить именно я?
«Мамочка, ты умнеешь прямо на глазах. (Хорошо сказано, на глазах!) Но к сожалению на этот вопрос я не могу ответить».
- Почему?
«Потому что не знаю ответа. Я знаю, что так должно быть. А почему должно... Об этом мне пока неведомо. Я еще слишком молод. У меня еще только прошлое...»
- Какое это у тебя может быть прошлое?
«А такое... Помнишь, я тебе говорил, что один раз чуть было не родился. Точнее сказать родился, но не я. Я - это был не он. Хотя он мог бы стать мной».
- Ничего не понимаю. Интересно, однако. Расскажи...
«Я не могу этого рассказать».
- Откуда тогда знаешь?
«А разве ты можешь рассказать все то о чем ты знаешь?»
- А кто может?
Иришка еще раз поймала себя на том, что во время своих бесед что с Антонием, что с Антионом все обычные слова и понятия до того знакомы и элементарные, о которых и задумываться то было грех, приобретают какую-то идиотско-осмысленную суть.
«Другой... Другой. Тебе же говорил Антоний, что обо всем этом рассказывает один писака... Ты, кстати, видела его на аукционе... Жалкий человечишко, не правда ли?»
- А с виду он добрый.
«О-о! Добрый?! Как сказать. Как сказать. Кто его знает, какие мыслишки копошатся у него за лбом... Я, например, не знаю. Об этом может узнать тоже только другой».
- Кто?
«Если бы я знал. Он не знает. А ведь он, не в пример нам, не он. Он - это не он. Точнее не совсем он».
- Как так?
«Он - это еще и мы все... Те кто живет в этом мире, созданном им. А он, в свою очередь, часть того мира, в котором он живет, который тоже кто-то создал... Но это все очень сложно. И тебе ни к чему. Вот, кстати, идея! Ха! Не знаю только кому она пришла, ко мне или к нему... В общем есть возможность рассказать о том, как я чуть было не родился. Я знаю того, кто об этом расскажет».
- И кто же?
«Один монах... Который умер не то 700, не то 800 лет тому назад».
- Как?
«Да так... У тебя есть чистая кассета?»
- Да, есть.
Иришка выскользнула из-под одеяла. Из матрицы с кассетами вытащила еще не распечатанную «Джи-Ви-Си». Распечатала.
- Ну?
«Вставь в магнитофон».
Она вставила.
«Перемотай вперед».
Она перемотала.
«Теперь включай».
- Но она же...
«Включай, включай».
Иришка нажала кнопку. Из динамиков «Акая» послышалось шипение. И вдруг раздался хриплый голос, слегка картавый. Иришка напялила наушники, уменьшила громкость, нырнула в постель. К ее разочарованию в головных телефонах слышна была речь на языке явно не русском. Вроде французском. А ее знание французского ограничивалось лишь такими словами как «мадмуазель», «пардон», «мерси», «се ля вив», «лемур».
И тут Иришка впервые заговорила с ним первая.
- Возможно рассказ довольно интересен, но...
«Да, задание не из легких. Заставить мертвого французского монаха говорить по-русски, либо тебя, мамочка, обучить французскому... Ну ничего, где наша не пропадала... Давай, вставай...»
Иришка опять поднялась с кровати.
«Нажми кнопку «пауза».
Она нажала.
«Так... Теперь снова запусти».
Иришка нажала клавишу еще раз...

«...Жозефина из Базье, вдова ткача Сена обвиняется в колдовстве, наговоре, вызове напасти на людей и домашнюю скотину. В результате ее чар, числа четвертого, месяца августа, года 1201 от рождества господа нашего Иисуса Христа, было вызвано нашествие корневой тли, которая в течении одной недели уничтожила немало виноградников в окрестности боголюбивого города Тулуза. А так же в июне месяце того же года, вышеуказанной Жозефиной из Базье, вдовой ткача, был вызван град, который побил пшеницу в окрестностях местечка Серне. По показаниям ее соседки мадам Марселины, она занималась приготовлением колдовских зелий. Одним таким зельем она опоила оружейника Пьера, мужа мадам Марселины. Его она дала ему якобы для того, чтобы излечить его от кашля. Однако, спустя месяц, оружейник Пьер стал чувствовать себя все хуже и отказался выполнять свой супружеский долг. Мадам Марселина поклялась на святом писании, что видела, как Жозефина из Базье, вдова ткача превратилась в ворону, путем втирания в тело сатанинской мази.
После пытки водой обвиняемая созналась в нечестивой связи с дьяволом и признала за собой все перечисленные деяния. А по сему, трибунал святой инквизиции постановляет, во исполнение благой воли господней, подвергнуть Жозефину из Базье, вдову ткача Сена, очищению от скверны, вселившейся в нее, путем бескровным - огнем.
И свершится сия воля Господня числа 15 сего месяца на Торговой площади славного города Кар аксона, вместе с остальными еретиками. Аминь.
Секретарь трибунала...»
Отец Гийом поставил свою закорючку под протоколом. Посыпал лист песком. Отложил перо. Устало вздохнул. Потянулся к кувшину с вином. Хлебнул. Что ни говори, а вино эти проклятые еретики делать умеют.
В подвале было сыро. Чадили смоляные факелы. Их блики плясали на лице отца Доминика. Бледном. Ломком. Словно вырезанном из кости. Он нервно ходил по каземату. Тонкие, гибкие пальцы его быстро перебирали четки, ожерельем свисавшие на груди его серой рясы.
- Все? Записал?
Резкий визгливый голос отца Доминика встрепенул и отца Жана, было задремавшего рядом с отцом Гийомом. Он потряс головой и протер глаза.
- Уже все? Разобрались с проклятой ведьмой?
Тоже потянулся к кувшину. Наполнил чашу. Причмокивая выпил. Утерся. Фыркнул.
- Брат Жан, - тонкие, почти бескровные губы отца Доминика презрительно дернулись, - вы с братом Гийомом злоупотребляете дурманящим напитком. К концу дознания вы едва держитесь на ногах. Это недостойно сана служителя Господня.
- Бог всемогущий свидетель! - отец Жан быстро перекрестился. - Здесь так сыро. Я боюсь простудить себе печень. А вино, это доказано, ускоряет движение крови по жилам и не дает печени затвердеть... Да и к тому же эти еретики так воняют.
В каземате действительно стоял сладкий запах горелого мяса. Под сферическим потолком, закопченным и сырым, казалось, еще металось неслышное эхо от воплей, которые исторгли потресканные губы Жозефины из Базье, вдовы ткача. И не только ее. Звуки умирали здесь. И еще многие, продавшие душу сатане, ждали своей участи. Суда строгого, но справедливого. Ибо творился он всеблагим именем Господа. Прекрасный Лангедок кишел еретиками, так же, как и кусок тухлого мяса червями.
Хрипло пискнула крыса. Очевидно, расхаживающий по каземату отец Доминик наступил ей на хвост. Все три монаха быстро перекрестились. Не перекрестился лишь Малыш Гуго - четвертый обитатель этого мрачного подвала. Он пару раз качнул меха над жаровней с углями. Угли вспыхнули красным пламенем, на миг высветив, колящийся на них, пыточный инструмент. Малыш Гуго был палачом - мастером своего дела. Креститься у него просто не было времени. Того и гляди, святые отцы продолжат дознание. Ему нужно быть всегда готовым.
Отец Доминик наконец прекратил свое движение из угла в угол каземата. Мелкими шажками подошел к столу. Сел на скамью рядом с Жаном и Гийомом. Зябко потер ладони.
- Кто там следующий?
- Сейчас глянем...
Отец Гийом торопливо допил вино. Хрумкнул пучком зеленого лука. Отодвинул тарелку со снедью и вылаканную чашу. Пододвинул к себе стопку бумаг. Энергично работая челюстями и слизывая крошки, стал искать нужную, мысленно осуждая рвение отца Доминика, который не дает толком пообедать. Допрос допросом, а обед должен быть обедом. Тем более, что проклятое подземелье как-то странно действовало на желудок. Жрать хотелось ужасно. С потолка, прямо в подрагивающее пламя светильника, упала капля влаги. Послышалось шипение. Отец Гийом прибавил света и, щуря глаза, принялся считывать содержимое с листа.
- Дион де Шатре, шевалье - конюший герцога дюка Дива де Сайтана.
- Как-как? - спросил отец Доминик с интересом и даже чуть привстал.
- Дион де...
- Нет. Как имя герцога?
- Див де Сайтан... А в чем собственно дело, преподобный Доминик? - Гийом удивленно уставился на Великого Инквизитора.
Отец Доминик напряженно покусывал нижнюю губу. Глаза его превратились в две щелочки, в которых тускло тлели угольки, наподобие тех, что в жаровне. Ломкие пальцы нервно и быстро заперебирали четки.
- И в чем же он обвиняется?
- Герцог ни в чем...
- Глупец! Его конюший.
- А-а! Да тут совсем что-то непонятное... Ага, вот. В еретических высказываниях, публичных... Но это скорее похоже на бред умалишенного. Вот послушайте, преподобные отцы. Как тут доносит наш осведомитель, пятого дня, в корчме «Святой Великомученицы», близ Тулузской дороги, он в разговоре с генуэзским моряком заявлял, что... смех прямо берет, честное слово... что земля... Ну в общем, что земля круглая... Надо ж так напиться. Даже я...
Тут под взглядом Доминика отец Гийом осекся. Еще что-то неразборчиво пробормотал и затих.
- Опасное заблуждение, - проговорил отец Доминик. - Опасное... Ввести.
Два монаха, с накинутыми на головы капюшонами, степенно ввели высокого молодого человека. Колет на нем был изорван. Светлые волосы всклокочены. Он затравлено озирался.
Монахи поклонившись засеменили к выходу. Малыш Гуго делово скрутил допрашиваемому руки за спиной. Легким нажатием своей лапы на его плечо, посадил узника на скамью, стоящую напротив стола, за которым заседали члены трибунала.
- Мсье Дион, - резкий негромкий голос отца Доминика разбил было сгустившуюся тишину. - Известно ли вам в чем вы обвиняетесь?
- О нет, святой отец.
- Пятого дня вы находились в корчме «Святой Великомученицы»?
- Да.
- О чем вы разговаривали с Леонсио Скарлузо - капитаном корабля «Красная Корона», прибывшим в Массилию с грузом из Киликии.
- Не помню, святой отец, я... я, честно говоря, злоупотребил вином. А местное вино такое... - юноша нашел в себе силы улыбнуться.
- Я вам напомню... - отец Доминик взял из рук отца Гийома лист. - В присутствии свидетелей вы утверждали, что земля наша, сотворенная господом, имеет форму шара или сферы... И что если выйти на корабле в море из Массилии и взять курс на Запад, то через некоторое время можно вернуться обратно, но уже с Востока... Вы находитесь в здравом уме?
- Да, но...
- Мысль, высказанная вами, еретична. Она противоречит учению греческого мудреца Птолемея, признанного Святой церковью венным. Отвергнув это учение, вы тем самым расшатываете устои церкви. Вы превратили себя в рассадник слов сатаны. Сия ересь хуже альбигонийской и даже катарской. Хотя, бог всемогущий свидетель, нет ересей худших и лучших. Ересь - скверна. Все они от лукавого. И место тем кто разносит их - на костре. И это - благо. Ведь сжигаем же мы трупы чумных покойников. Еретик - тоже чумной. Только чумой у него больна душа. Я вижу, сын мой, вы молоды. Я чувствую, скверна не пустила в твоей смятенной душе свои липкие корни. Раскайся. И ты спасешь свою душу. Сообщи трибуналу, сын мой, откуда взялись у тебя мысли сии? Кто совратил тебя с пути истинного?!
- Действительно! - отец Гийом рассмеялся. - Ведь если, ха! Она, земля наша, как это там, круглая, то... то все мы попадали бы в... - отец Гийом сморщил лоб, соображая куда это мы все попадали бы, вверх или вниз, то есть в рай или в...
Сознание благонравного Гийома замутилось. Он затряс головой, сгоняя наваждение. Но мсье Дион довольно наивно ответил на едкое замечание святого отца.
- Мы никуда не можем упасть. Да и вообще ничего не может упасть. По той простой причине, что земля притягивает все. Ведь если какую-либо вещь подбросить вверх, то она обязательно упадет вниз. Даже птицы не могут подняться выше облаков и...
- И кто же тебе, сын мой, все это поведал?
Голос отца Доминика превратился в хрипящий шепот. Он аж привстал, опершись желтым кулачком о липкий стол. Отец Жан раздраженно причмокивал губами, а отец Гийом истово и часто осенял крестным знамением свой низкий лоб и жирные плечи.
- Это рассказал мне мой господин и благодетель Див де Сайтан... Но он не только рассказал, но и... показал.
- Как же?
- Месяц назад я сопровождал моего сеньора в Массилию. Его корабль должен был доставить ценный груз из Левана.
- Что за груз? - вкрадчиво спросил отец Доминик.
- О, это были четыре великолепных сарацинских коня, а так же благовония и специи. Есть там такие черные шарики, если их мелко истолочь и добавить в пищу, то она приобретает необычайный вкус.
Монахи красноречиво переглянулись.
- Так вот... Корабль задерживался. Мы с моим сеньором проводили дни в прогулках по окрестностям Массилии. Дюк любил лазить по скалам и обрывам на побережье. Ему нравилось стрелять чаек из арбалета. Взобрались мы раз на скалу, высокую такую. Внизу море. Сверху небо. Я уже не помню с чего начался разговор. Сеньор указал мне на плывущий по морю сарацинский корабль. Он был еще очень далеко. Виднелся только прямоугольник паруса. - «Ты видишь это судно?» - спросил меня дюк. - «Да», - ответил я. - «Сейчас мы спустимся вниз, на берег. Пока мы будем спускаться, корабль подойдет ведь ближе и будет виден лучше, верно?» - «Верно», - ответил я. Мы спустились. Я тогда чуть не сорвался со скалы вниз. Оказалось, что если смотреть с морского берега, то горизонт был чист. - «Почему так?» - спросил дюк. - «Не знаю», - ответил я. Тогда он начертил стрелой от арбалета на песке схему. Из этой схемы явствовало, что с берега корабль не был виден из-за сферичности земли. Я сказал моему сеньору: «Этот эффект возможно верен. Но верен он будет в и том случае, если земля имеет форму полусферы». Он вопросил у меня: «Совершенен ли мир вокруг нас?» Я ответил: «Да, это так. Ведь мир создан господом нашим. А творения его совершенны». Сеньор Див рассмеялся и сказал, что самая совершенная форма - это круг, шар. Что следовательно земля, созданная господом, тоже шарообразна. И еще, что все мы и все вокруг состоит из маленьких шариков и все...
- Довольно!!! - глаза отца Доминика замутились. - Довольно... - уже более спокойно продолжил он. - Твой сеньор еретик - слуга сатаны. И если ты хочешь избежать костра, то подпишешь свидетельство об этом. Что же касается лично тебя, сын мой, то...
За дверью послышался шум. Она со скрипом распахнулась. В каземат, гремя кольчугой, кубарем вкатился стражник. Его каска уныло брякнула о каменный пол. В дверях, освещенный языками пламени от факелов, появился невысокий человек атлетического телосложения, одетый во все черное. Под бархатным колетом угадывалась кольчуга. Мощный торс перетягивал серебристый пояс. В полумраке трудно было различить черты его лица в деталях. Судя по коренастой фигуре, это был зрелый мужчина. Блестящие черные волосы клиньями спадали на лоб и плечи. Лицо бритое.
- Кто вы такой?! Как вы смеете... - забрызгал бешеной слюной отец Доминик.
- Я герцог Див де Сайтан... А вы, святой отец, надо полагать, Великий Инквизитор Доминик? Да будет благословен праведный суд святой инквизиции. Но здесь есть одно маленькое недоразумение. К вам, святые отцы, попал мой человек, а это ошибка... Эй, ты, - он властно обратился к Малышу Гуго, - разрежь-ка веревки.
Дион де Шатре смотрел на своего сюзерена с преданностью и восхищением. Но Гуго был малый не промах. Он выцепил клещами из жаровни раскаленный стержень и глумливо улыбаясь двинулся на герцога. Переступил через стражника, поймал на себе благодарный взгляд отца Гийома и... И получил мощный удар ногой в челюсть. Малыш Гуго крякнул и рухнул на спину. Прямо на стражника, что-то было замычавшего.
За дверями послышался топот. Звон металла. В каземат ввалились трое здоровенных солдат с алебардами. Это были германские наемники. Этим псам войны было глубоко наплевать из чьих рук получать кость. Кость из рук святой церкви была сахарной. И бог с ним, что император, чьими подданными они формально являлись, не ладил пока со святым престолом. За золотые экю они готовы были служить не только папе римскому, но и самому Люциферу. Охрана инквизиционной тюрьмы в основном состояла из них. Впрочем, в Лангедок, против которого папа Иннокентий объявил крестовый поход, стеклась рыцарская сволочь со всей Европы. Как черные муравьи к куску сахара. Костры, на которых корчились еретики, излучали запах наживы. У рыцарей не было денег, но было много грехов. Грехи святой престол обещал отпустить, а деньги они добывать умели.
Солдаты склонили алебарды и двинулись на герцога. Тот отпрянул. Обратился к Доминику, зябко потирающему ладони.
- Святой отец! Прикажите этим мужланам остановиться, во избежание...
Отец Доминик вяло махнул кистью. Стражники остановились. Один из них, сержант, сверкнув глазами в сторону инквизиторов и коверкая слова проговорил:
- Падре, этот человек (он тряханул алебардой в сторону герцога, скрестившего руки на груди и криво ухмыляющегося) покалечил четырех наших товарищей, он... он назвал меня мужланом, а я - дворянин, он...
- Успокойтесь, сержант, - отец Доминик встал и торжественно вымолвил, - Мсье, назвавшийся дюком Дивом де Сайтаном, именем матери нашей святой церкви вы арестованы. Сдайтесь не оказывая сопротивления. Не отягощайте свою душу новыми грехами... Взять его.
- О, если бы это было сделать так просто...
Герцог с сожалением улыбнулся. Печально так. Тут же его поза, его движения стали какими-то кошачьими. Мягкими. Четкими. Он быстро расстегнул свой серебристый пояс. Тот с присвистом распрямился. В руке у герцога появился подрагивающий клинок. Блики от факелов вспыхнули на нем слепящими блестками. Он сделал шаг назад и рассек воздух своим змеящимся оружием. Стражники сдвинув алебарды рванулись на него. Герцог увернулся ловким изгибом тела. Его клинок сверкнул в дрожащем полумраке. Вжиить. Один из германцев охнул и рухнул на пол. Двое других, бросив бесполезные алебарды, обнажили мечи. Схватка была недолгой. Ловко снесенная голова сержанта упала прямо на стол перед оцепеневшими членами трибунала. Каска опрокинула плошку с чернилами. Хлынувшая кровь, мешаясь с ними, залила пергаменты с протоколами. Забрызгала святых отцов. Опрокинулся и кувшин с остатками вина.
Раздался страшный крик последнего стражника. Получив удар клинка в живот (кожаный панцирь не спас), он рухнул прямо в жаровню с пыточным инструментом. Запахло паленым. Малыш Гуго осторожно открыл один глаз. Пустил зрачок по кругу. И снова прикрыл веко. В этой обстановке он предпочел до поры до времени остаться без сознания.
Де Сайтан же, скаля мелкие острые зубы, одним взмахом своей булатной молнии рассек веревки, оттягивающие запястья шевалье де Шатре.
- Все, мой мальчик! - Он потрепал юношу по щеке. Тот же, растирая затекшие руки, преданно заглядывал в глаза своему спасителю, - Ну-ну, не смотри так на меня. Ведь ты мне еще пригодишься... Вам, кстати, тоже, святые отцы... Пошли... Счастливо оставаться.
Три головы монахов повернулись одновременно, провожая взглядами герцога и шевалье. Туда же смотрели остекленевшие глаза головы сержанта на столе. Малыш Гуго кряхтя поднялся. Отряхнулся. Вытащил из жаровни мертвого солдата. И озабоченно прицокивая, как ни в чем не бывало, принялся раздувать меха.
За дверями, на лестнице, послышался шум и лязг железа. Крики. Очевидно, кто-то еще пытался преградить дорогу герцогу...
Минула неделя. Отец Доминик сидел у себя в келье за резным бюро. Он разбирал донесения своих ищеек. Все они получили одно задание: разузнать все что можно о дюке Диве де Сайтане. Исписанные мелким подчерком листки гласили много интересного. В канцелярии святой инквизиции скопилось немало материала об этом страшном герцоге. Много было противоречивых сведений, порой исключающих друг друга.
Герцог появился в Лангедоке год тому назад. Перед самым нашествием туда крестоносцев. Он купил у барона Кастена его родовое имение. Барон разорился, имение дохода не приносило. И предложение герцога оказалось весьма кстати. Герцог был, очевидно, баснословно богат. Земли барона совсем пришли в запустение, а де Сайтан жил на широкую ногу. Построил себе новый замок. Окрестные жители называли этот замок Черной Башней.
Свита герцога была не велика. Вместе с ним прибыли человек двенадцать мавров одетых в черные накидки и вооруженных луками и кривыми саблями. Еще дюжину он нанял из местных дворян, шатающихся без денег и земель. Они принесли ему ленную присягу и на жизнь не жаловались. Были сыты и веселы. Пьянствовали в окрестных корчмах, славя своего сеньора.
На женщин герцог был воздержан. Однако доносчики сообщали, что среди мавров прибывших с де Сайтаном видели женщину. Лицо ее было закутано. Рассказывают, что это какая-то сарацинская принцесса.
В доносах говорилось, что Черную Башню посещали многие из тех кто закончил свою жизнь на кострах. Но странно, даже во время допросов с пристрастием никто из них не упомянул имя дюка.
«Да, видать в этой Черной Башне сатана свил свое гнездо», - подумал отец Доминик и принялся читать дальше.
Герцог Див почему-то любил все черное. Ведь не зря он покрасил свою башню в черный цвет. Кстати, рецепт краски ему составил магистр Гинэ, алхимик, сожженный три месяца назад за связь с дьяволом.
Герцог и его свита выезжали на вороных жеребцах арабской породы и одевались исключительно в черные одежды, лишь иногда разбавляя черный цвет серебреными пряжками.
Из-за всего этого его прозвали Черным Герцогом. Или же иногда величали Герцогом Мраком. Говорили так же, что он великолепно владеет мечом. И что во всей Европе от Эбро до Вислы вряд ли найдется рыцарь способный одолеть его.
«Возможно, что в этом есть истина, - отец Доминик поежился, вспомнив сверкающий клинок в руке герцога, - однако, откуда он появился в Лангедоке? Ага, вот...»
Родом де Сайтан оказывается из Кастилии. Его рождение окутано тайной. Говорилось, что мать его кастильская принцесса, а отец эмир Кордобы. Якобы, эта принцесса была захвачена маврами в плен во время очередной войны между христианами и почитателями Магомета.
До двадцати лет герцог жил при дворе эмира Мустафы и после его смерти даже участвовал в кровавой междоусобице за престол. Но потерпел неудачу и бежал в Арагон. Там он поступил на службу к королю Педро. Сменил веру. Крестился. Воевал с маврами. И воевал люто. Одно его имя вселяло ужас в сердца неверных. Из богатых военных трофеев он сколотил огромное состояние. Его благородное происхождение позволило получить ему корону герцога.
Потом... Потом он пропал лет на десять. Говорили, что он много путешествовал и добрался даже до сказочного Китая. (Отец Доминик слышал об этой далекой стране, но понятия не имел где она находится). Объявился герцог в Арагоне так же неожиданно как и исчез. И вновь принял участие в реконкисте... Так продолжалось до тех пор, пока к нему в плен не попалась одна прекрасная мавританка. Говорят, она была дочерью одного из вождей берберских племен... Он захотел жениться на ней. Но святая церковь отказалась освятить этот брак... Подробностей не было, однако, по слухам де Сайтан совершил какое-то страшное святотатство... Он был вынужден покинуть Арагон. Вот тогда-то он перебрался через Пиренеи и оказался на земле Лангедока. Вместе со своей нечестивой мавританкой. Но ее видели только один раз. А может и не ее. Просто местные севры видели, как во время охоты рядом с герцогом скакала женщина на белом коне. Но, как говорилось, лицо ее было закрыто. Вот вроде и все.
Внимание отца Доминика привлек последний донос, аккуратно переписанный в секретариате святого трибунала. Писал его монах - брат Иоан.
«Возвращаясь от епископа Бьезкого в свою обитель, монастырь Святого Людовика, с письмом от епископа к настоятелю нашего монастыря отцу Кюле, я собственными ушами слышал все то, о чем ведаю. Дорога моя пролегала через Виньонский лес. Осел, данный мне епископом, заболел, и я оставил его в корчме «Красная Лилия», что находится на Тулузской дороге, возле трех крестов. Остаток пути я решил пройти пешком. Но не рассчитал свои силы. Ночь застала меня в Виньонском лесу. Дабы уберечь свою греховную плоть от клыков диких зверей, которых там предостаточно, я решил заночевать в дупле большого раскидистого дуба. На небе уже горели звезды. Было примерно около полуночи. Я помолился и уже было предался сну. И вот тогда, когда сон почти объял меня, странные звуки нарушили мой покой. Помолившись господу о защите, я весь обратился в слух. К подножию дерева подъехал всадник. Он привязал коня и принялся ждать кого-то. Дабы не выдать себя, я притаился и видеть больше ничего не мог. Только слушал. Вскоре послышался шорох. Подошел еще кто-то. Я различил два голоса - женский и мужской. Мужской голос я узнал, это был голос всем хорошо известного местного дворянина дюка Дива де Сайтана, именуемого еще герцогом Мраком. Женский голос принадлежал особе, которая мне неизвестна. Вот этот разговор, который, я считаю, достоин внимания священного трибунала. (К докладной записке прикладывалось послание настоятеля монастыря святого Людовика отца Кюле. Он свидетельствовал, что брат Иоанн обладает феноменальной памятью и знает наизусть Ветхий и Новый завет, а так же еще много священных книг).
 Де Сайтан: Здравствуй, Каролина. Соскучилась? Каким это ветром тебя сюда занесло?
 Женщина, которую де Сайтан назвал Каролиной: Я ведь, так же как и ты везде и нигде. А здесь возник сгусток меня в силу ряда причин... Здравствуй, любимый мой. Опять мы вместе. Твоя суть была так неуловима, я едва чувствовала ее. Ты был далеко. Но мы вместе. Снова вместе. Это сладостно. Мы многое можем вместе.
 Де Сайтан: Я здесь, собственно, не для этого. Ты видишь, на мне опять шкура этого герцога. Я, честно говоря, люблю больше людей простых. Не знатных. Я ведь сам, в принципе, хам по натуре. И шкуры хамов приятно щекочут мою суть... Хотя, ха, с другой стороны, нет такого хама, который не мнил бы себя аристократом. Так что я, как видишь, пытаюсь совместить полезное с приятным... А здесь, в Лангедоке, как я понял, намечаются вещи приятные для тебя. Ты ведь у меня гурманка. Но мелко. Мелковато как-то все. Скучно.
 Каролина: А разве есть место, где намечается что-либо более крупное?
 Де Сайтан: Конечно. И как всегда на Востоке, там. Я ведь не зря совершил туда паломничество. Паломничество на Восток - вещь полезная. Там, о, там! Там похоже дух Атиллы нашел себе новое обиталище. И знаешь где? Не поверишь!
 Каролина: Какой-нибудь мелкий князек.
 Де Сайтан: О, нет... Раб. Раб-колодник. Он попался мне на Великом Шелковом пути - в стране чжурджений. Рабов гнали на базар. Его выловили в Гоби, когда кочевники совершили налет на пограничный город чжурджении Чу. Гонят, значит, их, невольников. Я проезжаю мимо... И тут меня ожег взгляд Атиллы.
 Каролина: Он придет сюда?!
 Де Сайтан: По-моему нет... Его суть слабее. Но учти, он раб. Был тогда рабом. Деревянная колодка на шее. Я дал ему воды. Он жадно пил. И смотрел на меня. В его глазах был мертвый огонь.
 Каролина: Ты снял с него колодки?
 Де Сайтан: Зачем. Зачем тратить золото зря. Экономить - дело благое. Я снял колодку с его души. И сейчас... Впрочем, время покажет... Но это так... Мой каприз... Но время! Я должен был вернуться сюда. Здесь у меня Дело...
 Каролина: Какое?
 Де Сайтан: Об этом чуть позже. Кстати, когда я был на Тибете, то встретился с Ламой. И ты знаешь, он понял кто я такой...
 Каролина: Ну и что ж...
 Де Сайтан: А то, что я прав... ОН приоткрыл для них занавес. А чего ОН этим добился? Они ушли. Они стали неживыми.
 Каролина: Те, кто знает ЕГО, суть не могут стать мертвецами.
 Де Сайтан: А разве я говорил, что они мертвецы? Но чтобы не стать мертвецами, они стали неживыми. Чувствуешь разницу? Впрочем, кому как ни тебе ее чувствовать... Они стали камнями. А что я могу сделать камню? Он равнодушен ко мне. И я вынужден быть равнодушным к нему. За мое равнодушие к ним, они заплатили тем, что стали камнями. Но они не могут воздействовать на то, что могу я. Но мне этого мало. Я хочу воздействовать на них... Я равнодушен к ним.
 Каролина: Ты к ним не равнодушен. Я чувствую волны.
 Де Сайтан: Да! Да!! Да!!! И ОН знает это. Все дело в том, что они неживые относительно меня. А я мертвец относительно их. Но я не мертвец. Я - это я. И ОН не докажет мне это! Но я не могу воздействовать на них. А невозможность воздействия для меня то же, что и для тебя бессмертие.
 Каролина: (Вкрадчиво) Но послушай, герцог Мрак, так кажется тебя теперь зовут, послушай! Если камни не мертвы, а просто не живы, то их можно оживить. Как? Просто. Ведь неживым камнем можно ударить по живой голове и сделать ее мертвой. И тогда... Тогда камень оживет.
 Де Сайтан: А если скала?
 Каролина: Есть же... Будет...
 Де Сайтан: А если гора?! Материк!!!
 Каролина: Есть же еще энергии. Новые уровни. Их - бесконечность.
 Де Сайтан: А если Вселенная!!!!
 Каролина: Есть!!!
 Де Сайтан: Но есть и другое... Есть то и то... Вселенная втиснутая в черепную коробку. Это Игольный мир... Здесь бессильно все. Это черная дыра, которая пожирает все энергии. И выплевывает их... И я... Я! Овладею этим. Опять. Как и было. Эти ничем не хуже тех. Для того я и здесь... Хм. Правда, эта мавританка капризна. Что только мне из-за нее не пришлось переделать. Как я извращался. Правоверная больно. Но я добился ее. Добился. Ведь я - это я. Дети должны рождаться от любви. Она родит мне Антиона. Он будет наш с тобой. Наш.
 Каролина: А ОН?
 Де Сайтан: А что ОН? ОН - это ОН. ОН никогда не будет мешать мне до конца. И я проскользну в эту щель. Антион проскользнет.
Каролина: До сих пор не могу уяснить, почему ОН не вмешивается. Это же так просто для него.
 Де Сайтан: А зачем? ОН ведь живой камень... Кстати, Лама по форме напомнил мне его... Но я оживлю камни. Ведь чтобы сделать кого-то мертвецом, он должен быть для этого живым. Я оживлю камни! Для этого мне нужен Антион. Против него они бессильны. Он заставит неживые камни стать живыми, а я превращу их в мертвецов.
Каролина: Да! Но они отвергли твою суть, веря ЕМУ. Веря, что Антион не появится. А ЕГО слова Истина.
 Де Сайтан: Но ОН сказал не все слова. А значит и Истина не вся...
И ОН не будет мешать появлению Антиона.
 Каролина: А ты задумайся, почему!
 Де Сайтан: И почему же?
 Каролина: Потому что ОН знает!
 Де Сайтан: Ты так ничего и не поняла. ЕГО суть в том, что ОН ничего не хочет знать до конца. И это мой шанс...
 Каролина: Да, кстати, как зовут того раба-колодника?
 Де Сайтан: Интересуешься? Правильно интересуешься. Умничка. Он назвался мне Темучин. Но скорее всего, в историю он войдет под другим именем. Вообще-то, если бы не Антион, то я бы... С ним можно сыграть. У нас уже есть опыт Атиллы. Но время... Время другое. И приходится выбирать между Антионом и... Я конечно же, выбрал Антиона... Азия не способна его дать. Попробуем в Европе...
 Каролина: Подожди, подожди... Я вижу этого Темучина... Я чувствую запах крови. Мне... Мне даже кажется, что Темучин и Антион как-то связаны... Но как?
 Де Сайтан: Может быть... может...
 Каролина: Будет ли здесь аукцион?
 Де Сайтан: Если Антион родится, аукционы потеряют смысл. Круг замкнется. И... вновь. Бездна. Сладостная прохлада Бездны. Что может быть прекрасней этой прохладной тьмы? А если хочешь насладиться, спеши на Восток. В принципе, ради этого я и искал тебя.
 Каролина: Ты хитер, герцог Мрак. Ты хочешь, чтобы меня здесь было как можно меньше. Чтобы вероятность Антиона увеличилась. Но загляни в скрижали... На твоей мавританке моя метка.
 Де Сайтан: Она и должна быть на ней... И ты знаешь почему... Кстати, я трижды останавливал пульсации предначертания. Первый раз, когда ее чуть было до смерти не изнасиловали мои солдаты, доблестные защитники веры Христовой. Второй раз, во время шторма. В третий раз, когда я увез ее из Арагона, где хворост для костра был уже сложен в кучу... Кстати, мне пришлось тайно возвратиться в мусульманскую веру. Так она хотела... Ха! На что не пойдешь ради женщины.
 Каролина: И как ее зовут?
 Де Сайтан: Моргана, так я ее зову.
 Каролина: И все-таки, милый, если у тебя ничего не получится, в следующий раз ищи себе Пандору без моей метки.
 Де Сайтан: Получится. Должно получиться!
 Каролина: Я люблю тебя и советую искренне. Пандора с моей меткой не сможет открыть свой ящик... Так начертано в скрижалях.
 Де Сайтан: Скрижали писаны не мной. А так как я - это я, то...
 Каролина: Милый мой, сейчас ты уподобляешься камню-Ламе... Тобой как камнем ОН разорвет для них круг. Слышишь, тобой - для них - круг!!!
 Де Сайтан: Ты говоришь вещи полные ужаса, Каролина! Если это так, то... Нет! Нет!! Нет!!! Я - это не... А! А-а-а!!! Вот чего ОН добивается! Это ты! Ты, а не я камень в ЕГО руках. Ты сама не понимаешь, что ты сейчас чуть не сделала.
 Каролина: ОН знает и твою суть и мою до конца. А мы его - нет. Не до конца. Чуть-чуть. Потому что ОН - это ОН. А мы - это мы!
 Де Сайтан: Нет! Молчи! Я - это я! Да, он знает мою суть. Но! Но я не знаю по каким причинам ему не х о ч е т с я узнать мою суть до конца. Я знаю, что не знаю. Но я знаю, что есть. ЭТО. Ведь ОН - это ОН. А я - это я. И это мой шанс. И я был бы не собой, если бы его не использовал. Пожелай мне удачи...
 Каролина: Твоя удача всегда с тобой. Я желаю тебе быть внимательным и разглядеть ее... До встречи, любимый.
Дальше дюк Див де Сайтан, голос которого я узнал и женщина, которую он назвал Каролиной, и которую я не знаю, разъехались. Вот и все, что я имею честь сообщить святому трибуналу, без всяких искажений и добавлений. Да пребудет с нами божья благодать. Аминь».
Отец Доминик отшвырнул лист. Ему вдруг все стало ясно. Ясно до ужаса. Он рухнул на колени перед распятием и принялся истово молиться. Молитва была иступленной, долгой. Но вот его воспаленный фанатизмом мозг посетила какая-то галлюцинация. Он резко вскочил с колен. Поднес доносы к пламени свечи. В его просветленных глазах прыгали языки огня, от корчившегося листа. Участь де Сайтана, предрешенная заранее, была предрешена окончательно. И отец Доминик нашел человека, который воплотит в жизнь неотвратимость этого предрешения...
На торговой площади некогда вольного города Караксона, напротив городской ратуши, где отныне находился трибунал святой инквизиции, собралась толпа: около полутора тысяч вооруженных людей. На высоком помосте перед ними выступал отец Доминик. В одной руке он держал папскую буллу об искоренении еретиков в Лангедоке. Другая рука его вздымала распятие. Он благословлял полторы тысячи рыцарей в поход против посланца сатаны герцога де Сайтана. Речь его была пламенна. Она разожгла в сметенных душах головорезов ненависть. Правда, этим профессиональным убийцам хватило бы и их жажды крови и денег. Благословение закончилось. Предводитель святого воинства, граф де Орр, поцеловал распятие в руках отца Доминика и заверил, что защитники святой веры не пожалеют своей жизни для... Впрочем, последующие его слова сути не имели. Граф взмахнул рукой и крестное воинство двинулось в поход.
Конечно, многие из них слышали, что не приведи бог какому-нибудь любителю острых ощущений встретиться с де Сайтаном на мечах, но... Их заверили, что в Черной Башне у герцога не более двух дюжин людей, а их... Двести конных рыцарей, триста стрелков-арбалетчиков, тысяча копейщиков уж как-нибудь справятся с горсткой, пусть даже самых храбрых бойцов, руководи ими даже сатана. Кстати, отец Доминик и призывал их в поход против сатаны. А граф де Орр, их вождь, - опытный вояка, славный рыцарь. Он воевал в святой земле за гроб господень. Что ему какой-то герцог... А герцог, говорили, очень богат. Сундуки с золотом в подвалах Черной Башни были хорошей платой за риск оказаться в раю. Однако, в рай никто из крестоносцев не торопился. Лязгая оружием, воинство графа де Орра покинуло Караксон.
Отец же Доминик зашел в двери городской ратуши. Монах в капюшоне, закрывающем глаза, прошептал ему на ухо.
- Тот, кого вы вызывали, ждет вас в часовне.
Отец Доминик благосклонно кивнул и направился туда где его ждали.
В часовне его ждал человек в монашеской рясе. Он стоял смиренно перед алтарем и молился. Ряса не могла скрыть его атлетическую фигуру, а смирение на лице - гордость и аристократическое благородство.
- Да благословит господь наши дни, брат Луи.
- Воистину так. Зачем я понадобился вам, святой отец?
В миру, брат Луи принадлежал к одной из знатнейших во Франции фамилий. Но в молодости он совершил какое-то страшное преступление. Раскаялся. Постригся в монахи. Но, видимо, совершенное им было настолько ужасно, что даже многочасовые молитвы не смогли избавить его от мук совести и кровавых видений , что преследовали его по ночам. Раскаяние - случай довольно редкий. Но бывало и такое. Все дальнейшее существование свое брат Луи посвятил искуплению этого своего греха, о котором знал только он, господь бог и отец Доминик.
- Брат Луи, пришел час искупления. Ответь мне, готов ли ты искупить до конца свой грех перед господом.
Брат Луи рухнул на колени перед отцом Домиником и сложив ладони лодочкой зашептал:
- Да, да. Готов. На все готов. Всегда готов... Сна. Спокойного сна. Сатана во мне. Изгони его, святой отец.
- Я благословлю тебя на дело угодное богу. Аминь.
Доминик осенил брата Луи крестным знамением.
- Слушай... Соберись с духом. Ибо тебе надлежит великое испытание. Лукавый будет искушать тебя. Искушение будет велико... Но, да поможет тебе господь.
- Я весь внимание.
- Так слушай... Сейчас я дам тебе оружие.
- Но...
- Слушай... Не перебивай. Ты отправишься за святым воинством графа де Орра. И... и у тебя будет одна задача. Найти в замке де Сайтана женщину по имени Моргана. Она мавританка. Ее надо убить. Или убедиться в том, что она убита... Это и будет твое искупление.
- Но святой отец! Я... Я рыцарь... был... был рыцарем... и мне. Нет! Я не могу. Это... Разве этому учит святое писание? Разве таковы заповеди Христа? Я не смогу... Я устал от крови... И... к тому же женщину. Я...
- Глупец... Воля господа такова... Эта... она сосредоточение всей нечисти... Всех гнусностей, суть которых неизвестна даже мне... Разве избавить род людской от гнусностей, уготовленных ему сатаной, дело не благое? О какой жалости, о каком христовом сострадании ты ведешь речь? Кто может не разразиться гневом от всех этих гнусностей? Ты говоришь женщина?! Вспомни рвение Моисея, который в один день истребил 20 тысяч язычников! А усердие первосвященника Финееса, который одним копьем поразил иудеев и моавитян! Где усердие Илии, который мечом уничтожил 450 служителей Ваала?! Где рвение Матфея, истреблявшего иудеев?! Во истину, если бы земля, звезды и все существующее поднялось против таких людей, которыми являются де Сайтан и его ведьма, не взирая ни на возраст ни на пол их, целиком истребили бы их, то и это не было бы достаточной карой. Они не образумятся и не вернутся покорными. Их не вылечить. Необходимо действовать мечом и огнем. Гнилое мясо должно быть вырвано. Иди и убей. Такова воля Господня. Аминь. Я беру на себя все грехи твои. Ты чист. Вот возьми...
Доминик протянул брату Луи распятье. Тот повертел его в руках. Вопросительно взглянул на святого отца. Губы Доминика тронула улыбка.
- Смотри как им пользоваться.
Верхняя часть креста оказалась рукояткой кинжала. Нижняя часть ножнами. Луи хотел было попробовать пальцем острие лезвия. Но отец Доминик остановил его.
- Осторожно, кончик кинжала отравлен... Смотри же, сын мой, найди и убей ее. Торопись. Во дворе тебя ждет конь. Да благослови тебя господь. Аминь.
Насчет самого герцога де Сайтана отец Доминик был спокоен. За его голову он пообещал де Орру тысячу золотых экю и половину всей добычи. За такие деньги жадный граф, пожалуй, согласился бы даже рискнуть на то , чтобы привести голову его святейшества папы Иннокентия III, наместника святого Петра. Но эта мысль не посетила отца Доминика. Да и не могла посетить...
Говорят Лангедок прекрасен во время сбора винограда. Впрочем, во все остальные времена тоже. По аккуратным мощеным дорогам, построенным еще римлянами, крестьяне везут в двухколесных повозках сладкий урожай. Прядут ушами их трудолюбивые ослики. Виноградари, погоняя их, мурлычут веселые песенки, сложенные еще в незапамятные времена их предками, храбрыми галлами. И в еще более клубящемся мраке ушедших веков скрылось то время, когда одетые в волчьи шкуры галлы ходили в поход через Альпы, чтобы предать огню и мечу тогда еще не грозный Рим.
В Тулузе, Нарбоне, Ниме, Базье, Везоне, Завайоне и других городах Лангедока ждут виноградари нового урожая. Выдраивают давильни. Конопатят огромные дубовые бочки. Вина будет много. Вино будет хорошее. Ведь у хороших, веселых и свободных людей не может быть плохого вина. Его хватит на то, чтобы отметить все праздники и помянуть всех святых и для того, чтобы спрятать на долгие годы в прохладных подвалах рубиновый напиток. И через поколение знатоки, прицокивая языком, добрым словом помянут умелых предков-виноградорей и виноделов.
Везут вино и в солнечную Италию, ко двору его святейшества, и в туманную Британию, и в Париж, в подвалы его величества короля Франции.
Но не только вином славен веселый Лангедок. Из тканей, изготовленных там, шьют одежды и в Риме, и в Ахене, и в Лондоне, и даже в Неаполе. В них щеголяют сарацины в странах Леванта и гранды на улицах Толедо, их с охотой покупают на базарах Константинополя.
Изделия тулузских и монплинейских оружейников носят многие храбрые рыцари от Сены до Вислы...
Много еще чего есть там. Богат, славен и весел Лангедок. Здесь сытые ремесленники, довольные крестьяне и благородные сеньоры, предпочитающие не воевать с сарацинами, а торговать с ними. Здесь вольные города. Здесь богатые купцы. И не только христиане. Здесь не смотрят косо ни на горбоносого еврея-менялу, ни на арабского судовладельца, ни на армянина киликийца, ни на грека-византийца. Бог с ним, что они предпочитают Христу Магомета или Яхве, а постановления Никейского собора толкуют по-своему. Торговля выгодна всем. Она приносит прибыль и благосостояние.
В Ниме, Кастелоне, Карпантре, Альби и, конечно же, в Тулузе всегда можно купить и арабскую посуду, и египетские засахаренные фрукты, и изделия галатских ювелиров, и чудесные меха из далекой Русии. Амбра, имбирь, пробковое дерево - все есть здесь. Даже перец, который в дикой Германии продают на вес серебра, здесь в три раза дешевле...
Сытая жизнь оставляет некоторое время для размышлений. И жители Лангедока стали размышлять. И доразмышлялись. Разве их благосостояние достигнуто молитвами и заклинаниями церковных идеологов? Ведь попы могут только поучать, трепать языком и понукать. Зачем им за это платить? За что? Ну налог графу Тулузскому и королю Франции - понятно. А им? А престол святого Петра ненасытен. А разве так учил Христос? Святость - есть аскетизм. Так говорят альбигонийцы и катары. Церковники зовут их еретиками, но чорт побери, речи этих еретиков более приятны слуху жителей великого Лангедока, чем проповеди жирных римских попов.
Как такое терпеть папе?
Народ стоял за еретиков, отворачиваясь от богатых клириков; епископы - собиратели сокровищ не нравились народу.
И папа Иннокентий III объявляет крестовый поход против веселого, сытого и богатого Лангедока. Толпы сволочей и фанатиков откликнулись на этот призыв.
Бей! Жги! Насилуй! Грехи прошлые и будущие прощены. Жги! Убивай! Грабь! Нет, конечно, это не говорилось. Но это подразумевалось. Это было ясно всем.
В Тулузе и еще нескольких городах Лангедока были учреждены инквизиционные трибуналы. Прекрасен Лангедок во время сбора винограда. Но только к запаху свежего вина примешались запахи человеческой крови и горелого мяса. Языки костров плясали в зрачках тысяч фанатиков.
Смерть пришла в Лангедок.
Кампания против Дива де Сайтана началась для крестоносцев неудачно. В Виньонском лесу люди герцога устроили засаду и перестреляли из арбалетов почти сотню воинов графа де Орра. Многие разбежались. Наконец, собрав своих вояк, де Орр осадил Черную Башню. Две попытки штурма оказались неудачными. Еще сотня воинов Христовых нашла свою смерть под стенами этого замка. В своем логове герцог казался неприступным. Разубедившись в легкой наживе половина защитников веры покинула лагерь де Орра. Но тот был настойчив. Однако, после третьего штурма, стоившего жизни еще сорока его солдатам, и он было собрался уйти ни с чем. Тем более приближалась зима. Но все решил случай. Герцогу изменил один из его самых верных людей - шевалье Дион де Шатре, конюший дюка. Он провел крестоносцев по потайному подземному ходу.
Что двигало изменником? То ли раскаяние, то ли желание спасти себе жизнь, то ли еще что - неизвестно. Но так случилось. Возможно, так было надо. Кому вот только?
О последних часах жизни герцога Мрака рассказывает монах, брат Луи, бывший в миру... Впрочем, оставим ему его тайну, тем более, что мне лично она не известна. Итак...
«... Мы ворвались в замок. Я достойно владею мечом. Но, помня наставление отца Доминика, я не ввязывался в схватки, а шел вслед за доблестными рыцарями, оказывая помощь раненым, в соответствии с уставом ордена госпитальеров, коему я принадлежу. Все люди герцога изрублены. Он остался один. Вот он с двумя мечами в руках. Стоит перед входом в свою спальню. Оттуда слышатся женские крики. Это крики роженицы. Очевидно, его сарацинке пришло время разродиться сатанинским плодом. Напротив де Сайтана граф де Орр и восемь его вассалов. Мы, с моим коллегой, братом Мишелем, за их спинами. Я жду своего часа. Твой же час, герцог Мрак, пришел. Последний час.
- Сдавайтесь, герцог! - это де Орр. - Я гарантирую вам суд. Вы хоть умрете как христианин.
- На костре что ли? - смеется в ответ де Сайтан.
Да, человек он мужественный. Только обладая силой духа и твердостью, можно так смеяться перед смертью. Но это дьявол дает ему силу!
Солдаты де Орра злы. Почти сотня их товарищей легла во время кровавой рубки с герцогом и его людьми. Но сейчас герцог один. Все его молодцы в черном лежат по галереям замка с раскроенными черепами и проломленными грудными клетками. Он один.
- Раскайтесь, герцог! В последний раз предлагаю! Сдавайтесь! - граф де Орр очень храбрый рыцарь, и это он доказал во время битв с сарацинами. Но видать и ему не по нутру рубиться с человеком, который считается первым мечом Франции. За спиной у графа шевалье Ги де Фенек незаметно перезаряжает арбалет. Герцог молчит. Крик женщины из-за черной портьеры за его спиной все громче. От него можно сойти с ума... Опять Антуанета... Прочь, прочь видение. Дева Мария, спаси и помилуй.
- Герцог... - это снова де Орр.
- Хватит! - де Сайтан скрестил свои два меча и оскалился. - Хватит! К чему разговоры, нападайте! Ну, что же вы?! Ведь с вами Христос. Ну же!
- Умри нечестивец!
Де Фенек разряжает свой арбалет почти в упор. Но стрела с визгом отскакивает от груди герцога. Но как же так? Даже если под его черным колетом кольчуга, то...
Размышлять уже поздно. Зазвенели мечи. Герцог фехтует как дьявол. Возможно, за это искусство он и продал душу. Вот один... Вот второй из людей де Орра рухнули, захлебываясь кровью. Удары герцога неотразимы. Вот, подобно мячу, слетела голова с плеч шевалье де Фенека. Дальше медлить просто опасно. Мы с братом Мишелем обнажаем мечи и бросаемся на помощь графу.
Вот и мой черед. Удар герцога страшен. Но я отбил его. Выпад. Удар. Выпад. Герцог крутнулся вокруг своей оси, уворачиваясь от железных жал. Сверкнули мечи. Три клинка. Высекли искры из серых камней стены. Две молнии сверкнули в руках де Сайтана. Последнее, что я увидел, это разваливающееся на двое тело брата Мишеля...
Я пришел в себя. Вокруг кровь. Человечьи потроха. Отрубленные руки и головы. По-прежнему крики из опочивальни. Герцог методично рубится с де Орром и последними двумя его солдатами. Где же остальные? Остальные лежат. Что касается меня, то рука герцога все же дрогнула и удар по моей голове пришелся плашмя. Ну что ж, на все воля господа. Брату Мишелю повезло не так. Рядом с одной из его половин покачивается мой шлем. В нем страшная вмятина. Будь это моя голова, она раскололась бы как сухая тыква. Даже если плашмя мечом. Спасибо тебе, честный латник из Тулузы. Твоя работа выдержала испытание. Граф де Орр бледен. Он с трудом отбивает удары. Из его солдат плохие помощники. У одного рассечено лицо и безвольно висит рука. Другой стоит на одном колене. Он ранен в ногу. Отбивается вяло. Видать уже смирился. Я, стараясь не шуметь, обнажил кинжал, данный мне отцом Домиником. Приготовился броситься на спину герцогу. И тут... Герцог вдруг обернулся. Он продолжал рубиться. Руки его как бы сами по себе отражали и наносили удары. Он смотрел мне в глаза. Усмешка была в его взгляде. Там было все что угодно, кроме страха. Никому, даже самым страшным врагам не пожелаю видеть этих глаз. И что было странно, глаза герцога как бы поощряли меня. Ну, давай, мол, прыгай, вперед, чего же ты? От крика роженицы за портьерой мне заложило уши. Будь что будет! Я рванулся к герцогу и вонзил кинжал в его спину. По грудь Христа на рукоятке. О, боже! В затухающих глазах де Сайтана я вижу радость. Удовлетворение... В это самое время граф де Орр молодецким ударом снес герцогу голову. Она, крутясь, отлетела в сторону. Фонтан крови обдал меня.
- Туда! - прохрипел граф, и отодвинув кровавым мечом портьеру, рванулся в спальню. Я за ним. На широком ложе, покрытом медвежьими шкурами и тонкими восточными полотнами, лежала женщина. Нагая. Лицо ее восточного типа. Кожа смуглая. Это та самая мавританская принцесса. Несмотря на страдания и огромное чрево она прекрасна. Она должна вот-вот родить. Вновь ужасный вопль сорвался с ее губ. Граф занес меч над ее животом.
- Пусть не родится дьявольское отродье!!!
- Я успел схватить его за руку. Острие меча остановилось в дюйме от подрагивающего живота роженицы. Граф бешено взглянул на меня.
- Вы что, святой отец?!! Это же...
- Это не по-христиански, сын мой.
- Законы божьи к дьяволу не приемлемы.
Тем временем женщина разрешилась от бремени. Тем самым кинжалом, что принес смерть герцогу Мраку, я отрезал пуповину и взял младенца на руки. Это был мальчик. Граф же, по рукоять всадил меч в грудь несчастной. Она так и не услышала первого крика своего младенца, который раздался с ее последним вздохом.
Спасибо тебе, господи, что избавил меня от греха тяжкого. Впрочем, грех ли это был бы? Но лучше, что ее убил не я. Хватит с меня Антуанеты. Даже... нет, нет, прочь мысли. Вы от лукавого. Это ересь... Все-таки счастлив граф де Орр, он уже взламывает дымящимся от крови мечом какой-то сундук. Я мужчина. Я был храбрым рыцарем. Но мне становится дурно.
Я вышел из спальни с младенцем на руках. Переступил через обезглавленное тело герцога. Подошел к голове де Сайтана. Взял ее за волосы. Поднес к своему лицу. Так вот ты каков сатана! Еретик! И тут... Глаза герцога вдруг открылись. Голубая злоба сверкнула в них. Мне показалось, что мои кости покрываются инеем. Бескровные губы герцога прошептали: «Проклятье... Не получилось...» И взор этого исчадья ада закрылся. Теперь уже навсегда. Я с ужасом откинул эту страшную голову и еще крепче прижал к себе младенца. Он разразился криком. Следовало срочно искать кормилицу...
Ну что еще можно добавить. Мальчик выжил. Был наречен Франсуа. Вырос в нашем монастыре. Так никогда и не узнал о своих родителях. Достигнув шестнадцати лет подстригся в монахи. Проводил дни свои в благости и христоподобии. Да благословит его господь. Да зачтется мне это дело благое на страшном суде. Аминь.
С моих слов записано верно.
Брат Луи, монах святого ордена госпитальеров.»
Кассета кончилась.
- Послушай, - Иришка сняла наушники и помассировала виски, - а кто это все рассказывал?
«Ну, мамочка, здесь винегрет... Есть здесь и фонограмма с места событий, есть и подлинные документы, и писака, это который нас с тобой стряпает, залазит и не всегда к месту. Ну и монах этот, как его, Луи... Не он, точнее, а переводчик... Да ну ладно тебе. Там так все позапутано, что я и сам не разберусь. Главное то что? А?»
- Что?
«А то, что информация верная!»
- Как верная? Ты же говорил, что ты не родился... А рожу тебя я... А по этой информации выходит, что ты уже родился.
«Нет... нет. Я, честно говоря, не знаю почему, но я не родился тогда».
- А кто же родился?
«Как кто? Франсуа. В последствии монах. Он умер семьсот лет тому назад. Прожил долгую и, как это там, благую жизнь».
- А ты?
«Я же сказал, не знаю. Не помню».
- Слушай, я так понимаю, что Антоний и герцог Мрак это... ну в общем, как он мне объяснял, части чего-то целого. Так кажется.
«Умничка. Приятно иметь такую здравомыслящую мамашу».
- А Каролина, надо полагать, - это Карина.
«Почти так, мамуля. Почти».
- А кто такой этот Те-му-чин?
«Ай-яй-яй! Ведь у тебя же в седьмом классе пятерка по истории была. Темучин - это Чингизхан... Ну, давай... Пора спать... Я с тобой больше не могу разговаривать... И выспись хорошо. Завтра суббота... На субботник тебе идти нечего. Я позабочусь».
- Еще один вопрос...
«Ну».
- Секунду, как не идти... Я ведь член комитета комсомола в школе.
«Ты глупенькая, симпатичная девчонка. И все. А комсомол и субботники - это бред. Субботник-то добровольный? Так? А этот ваш покойный вождь, как его, ну в общем тот, которого не похоронили, не одобрил бы того, чтобы беременная женщина надрывалась... По крайней мере добровольно...»
- А...
«Ты что? Еще не дошло что ли? Ты беременна мной. И я не позволю, чтобы идиотские изобретения вашей правящей партии влияли на мое здоровье... Тем более бесплатно».
- Зря ты так насчет партии... У нас бесплатная медицина, образование, мы за мир... Мы... И вообще, на субботнике мы особо не надрываемся и...
«Еще чего не хватало, чтобы надрывались. Не надрывался даже вождь, когда таскал свое пресловутое бревно, не в пример остальным, кстати... Раз в жизни, раз в год, можно и бревно потаскать. Но бревна ты таскать конечно не будешь... А вот стакан вина глотнешь обязательно... И сигареты, чтобы больше не трогала. И субботники все...»
- Да кто ты такой, собственно говоря? И вообще, ты мой, и что хочу с тобой, то и сделаю... Вот возьму и аборт...
«Во-первых, я - это я. Во-вторых, я суть твоя. В-третьих, аборт ты не сделаешь, так как в ваших бесплатных медицинских учреждениях таких девочек как ты без родителей не принимают, а родителям, как я понял, ты сообщать не собираешься. Тем более, что Антония уже нет».
- Как нет?
«А так... Он сделал все, что ему положено и его не стало. Разбился на своем «Мерседесе». Минут двадцать назад».
- Как так?! Кто... есть... Как?!
«А так. Антония нет. Есть другой. И другого ты никогда не увидишь. А если увидишь - не узнаешь. Значит его нет».
А... а ему было больно?..
«Да. Умирать страшно, а не больно. А ему было просто больно... Тебе за меня заплачено. А от расплаты никуда не уйдешь. И плату не возвратишь назад никому. Это не пуля... А аборт? Так-так-так. А!!! Ну что ж, попробуй. Если что, вместе посмеемся. Если будет смешно, разумеется... Ну все - спать!»
- Ну еще секундочку!
«Чего еще там?»
- А что такое метка Карины, или Каролины? Неужели...
«А раз знаешь, чего спрашиваешь?»
Мне страшно.
«Пока я в тебе, не бойся ничего».
- А потом?
«Потом еще будет... Зачем же бояться того, чего еще нет?»
- Мне страшно... Все равно страшно... Слушай, а кто такая Пандора? И что значит «ящик Пандоры»? Знакомые слова, но я...
«Если объясню, спать будешь?»
- И еще, что такое Игольный мир?
«Ой, мамочка, ты становишься просто невыносимой... Антоний же объяснял тебе про него».
- Но я мало что поняла.
«Если ты не поняла целого, как поймешь часть?»
- Но ведь часть воспринять легче...
«В Игольном мире - это не так. Там все так и не так... Моргана мне таких вопросов не задавала... Не знаю».
- Тогда расскажи про Пандору. Ведь получается, что Пандора - это я.
«Спать будешь?»
- Да.
«Вообще странно, я тебя уговариваю так, как какой-нибудь добрый папа. А ведь на самом деле, ты моя мама... Хотя даже я не знаю, что делается на самом деле. Пандора - это почти то же самое, что в Библии Ева. А в Новом завете - Мария».
- Не поняла. Откуда в Библии Пандора?
«А ты что, Библию читала?»
- Нет.
«Откуда тогда знаешь?»
- Знаю.
«Как можно знать то... Ха! Впрочем, весьма оригинально. Пандора не совсем Ева, конечно... Ну вот. Что есть единство природы? Живое. Неживое. Мертвое. Точнее так. Живое. Мертвое. Неживое. «Мертвое» - связка. Что есть основа веры? Ну, к примеру, христовой. Бог, сын и святой дух. Первое так же едино и не постижимо, как второе. По крайней мере, ассоциация близка. Ну так вот, Пандора Ева и Мария - это то же самое выражение, только иной сути, но настолько же единой и непостижимой, как сути вышеперечисленные. Пандора - это не совсем Ева. А... Ну, короче, Ева, надкусившая яблоко. И Мария. Зачавшая свой плод во грехе, но не от человека. И следовательно, не смотря на факт греха - безгрешная... А ты, написано! Вот я твоими собственными глазами видел все ваши эти транспаранты и лозунги на каждом углу. И страна здесь самая свободная, и народ самый счастливый, и партия самая мудрая, и... А разве от лишней пары восклицательных знаков на бумаге увеличивается восторг в душе? Нет. Чем более изощреннее ложь, тем правдивей о ней пишут те, кто... Ну разве все то чему тебя учат в школе, о чем захлебываясь пеной и слюной вопят ваши вождишки и их лизоблюды - есть правда, есть истина?»
- Ну, более менее...
«Кто не видел света, для того тьма суть. Но в Игольном мире глаза - это аппендикс... Ты же была на аукционе...»
- Я то там была, а был ли он?
«Да... Если бы Антоний не погиб в автомобильной катастрофе, а отравился беляшами, разве это что-либо изменило? Его нет. Был аукцион или нет - не важно. Важно то, что... Ну как тебе объяснить. Не важно то, что это могло быть или не могло быть. Важно то, что это есть. А в мире ли Игольном или в мире внешнем - не важно. Это относительно... А есть еще мир Пламенный... Моргана считала, что повстречала тень пророка, а ты... Ну да ладно, спать!»
- Нет... Имя Пандоры мне знакомо... И словосочетание «Ящик Пандоры»... Ящик Пандоры... Что это?
«Что? Ну как тебе сказать... Ну, например, я сейчас живу в ящике Пандоры...»
- Что-о-о?!!
«Не перебивай... И когда ты меня родишь, ты откроешь этот ящик. Ты откусишь яблоко... Ты...»
- Нет!!!
«Чего это ты так разволновалась? Тебе нельзя волноваться!»
- Я вспомнила, вспомнила!
«Чего?!»
- По мифам... по мифам... греческим. Древнегреческим... Пандора... Пандора - это, кажется, жена Прометея, или... еще кого-то. Но по-моему Прометея. И она в силу... В силу то ли своей глупости, то ли любопытства открыла ящик, в котором были все человеческие несчастья... Все напасти. И они обрушились на людей... Нет! Нет!!! Я этого не сделаю! Я сделаю аборт!!! Я вытравлю тебя!!! Я...
«Глупая... Если даже так... То Прометей-то предупреждал ее, чтобы она не трогала этот ящик... А тебя никто не предупреждал. И даже...»
- Но Антоний не Прометей.
«А где это написано?»
- У него на лбу! В глазах!!! Прометей, если он был, он был добрый. А Антоний не добрый.
«Но и не злой. Так?»
- Так. Он... о, о-о-он...
«Он - это он. Он из Игольного мира».
Где?! Где?! Где?! Где он, этот самый Игольный мир?! А?!
«Где... Хм. Он бесконечно далек от мира внешнего, который ты видишь и чувствуешь. Он бесконечно близок к нему. Он в тебе. Во мне. В каждом».
- Ты хочешь сказать...
«Естественно... Естественно. Все что вокруг нас - исходит из нас. И Антоний изошел из тебя. И увидела ты его таким, каким могла увидеть только ты... А мир внешний - он так, для отвода глаз... Закрой глаза, и он пропадет. Представь себе, что у тебя нет кожи и ты его не чувствуешь. Открой глаза, и он вновь появится...»
- Но это же идеализм. По обществоведению нам говорили, что...
«Не мешай... Не мешай. Вот ты меня и сбила... Тебе то от этого что? Что из того, что внешний мир останется, если тебя уже нет. Тебе это никто не докажет. Что остается? Верить? Но Вера не марксистская категория. Но! Закрой глаза! И всего вокруг не станет... До той поры, пока ты не откроешь их... Человек хотел обмануть бога. Каждый день он рождает и убивает сотни миров. Созданных богом. Но, расплата за это страшна. Со смертью каждого погибает бесконечность вселенных. Его, бога, вселенных. Понимаешь? А Игольный мир... Закрой глаза! Мира вокруг нет! Но ты можешь создать его в своем мозгу. В своем сознании. Землю. Вселенную. Миллионы жизней. Все. Ты можешь сделать все. Вошедший туда, становится равным богу, но богом становится не всякий. Сотворенное там - не материально. Не чувственно. Не осязаемо. Но эти мелочи не мешают ему быть. Это и есть мир Игольный. В нем совсем другие законы, чем в мире внешнем. И он не умирает вместе с миром внешним - со смертью человека, ибо лишь материя может превратиться ни в что. А он не материальный. Он, этот мир, настолько тонок, что коса смерти проходит между его молекулами не касаясь их. Ибо как ни тонка она, а расстояние между ними не подвластно ее смертоносности. А связь между каждой из них, по сути своей, не доступна пониманию смерти. Смерть не в силах порвать ее. Настолько она тонка.
Мне тяжело. У меня пока еще мало образовалось клеток... Видишь, в мире внешнем я только формируюсь. Внешний мир только складывается, а в Игольном мире я живу уже сотни тысяч лет... И могу спрятаться там... Ибо я не доступен никакому вмешательству из мира внешнего. Ко мне можно прийти лишь через мир Игольный... Поэтому все попытки избавиться от меня ножом хирурга бесполезны. Ты можешь разрушить мир Игольный в себе. Но ты не знаешь, как это сделать. И я не знаю. Ибо там где кончается свет, начинается тьма. И там где кончается тьма, начинается свет. Взаимодействие миров Игольного и внешнего - суть бога, если он есть. Антоний, если он был, граница между тьмой и светом - начало, либо конец этого взаимодействия. Щель между ними, узкая как волос и бездонная, как небо. Он сторож этой границы...
Я устал. Во мне еще так мало материи из мира внешнего. Спать! Спи, спи... А Прометей... Ты думаешь, похитив огонь, хранимый богом, он дал людям добро?»
- Конечно.
«Но на этом огне сожгли Джордано Бруно. Этот огонь вырвется из сопел межконтинентальных ракет...»
- Но если бы не было огня, не было бы и Джордано.
«Хм. Правильно».
- Но тогда, что дал людям Прометей. Зло?
«Нет».
- Тогда добро?
«Нет».
- Тогда что?
«Испытание... Как видишь, все не так просто... Суть Антония в том, что вы это испытание не выдержите... И я родившись, должен проверить, прав он или нет... Я огонь. Я - Испытание. Теперь поняла? Я - Анти-Христос. И у вас должно найтись сил зачеркнуть приставку перед дефисом. Она короче, но она первая. Опять же, антихрист - это ассоциация. Я - огонь! Огонь, горящий и испепеляющий!»
- Но огонь...
«Огонь - это не только зажженная спичка. Огонь - это мир. Мир Пламенный. Знаешь, кстати, как бы следовало писать лозунг «Не играйте с огнем - бойтесь пожара» в мире Игольном?»
- Как?
«Не играйте с огнем, он может потухнуть!»
- Но Антоний играет.
«Нет. Играть будем мы. Он ставит условия игры. И болеет, и... играет... И я... вот... тоже... уже... начинаю... иг-рать... начал... давно...»
- А кто же арбитр?
«А судья, опять же, в вас. В нас. Только в одних его меньше, в других больше. И, кстати, он берет взятки».
- Почему?
«Потому что он равнодушен к ним».
- Как так?
«А так».
- И что же дальше, подсуживает?
«Нет, он просто уходит с поля».
- И что тогда?
«Тогда игра идет без правил... Впрочем, для Антония отсутствие правил, то же правило. Так сказал бы он. А поэтому так говорю я».
- Но зачем, зачем он играет... играл.
«Он играет ради игры... Игру без правил и ради игры... И игра всерьез. Но это все сложно даже для меня... Ну все. Будешь спать?!»
- Буду, буду... Вот только скажи мне еще, зачем?
«Нет более бессмысленного слова чем «зачем».
- Но тогда, нужно ли все это?
«Слово «нужно» по своей бессмысленности может сравниться только со словом «зачем»...»
Голос Антиона стал затухать, как дальнее эхо в лабиринте.
Иришка закрыла глаза и отдалась во власть сна. С такой же усталостью, с какой она отдалась Антонию. Только без блаженства.
Следующим утром Союз Советских Социалистических Республик вышел на коммунистический субботник. Ударным трудом в очередной раз отмечался тот день, в который уже не молодая женщина в муках родила очередного несмышленыша. Родила более ста лет тому назад, в городе, название которого пропало со всех карт. В этот самый день младенцу повитуха перерезала пуповину и он издал свой первый бессмысленный крик. Этот крик, спустя почти пол века, подхватят сотни тысяч остервенелых мужчин и женщин и начнут великую резню. Этот крик был, с одной стороны, мудреный, как нерусское слово «эмпириокритицизм», с другой стороны простой и понятный, как розовая попка младенца.
И вот теперь уже много лет, именно в этот день, уповая на чудо, вожди всех пошибов истошно призывают своих подданных потрудиться и исправить все то, что разрушили предыдущие поколения. И все: и вожди, и многие из тех чьими вождями эти вожди якобы являются надеются, что если поработать бесплатно, то жить станет лучше! Веселей! Сытней! Спокойней...
Работать бесплатно и при этом добровольно - это не изобретение коммунистов. Иезуитско-ослепительное озарение их заключается в том, что все это нужно делать с радостью. Массово. Всем скопом. Добровольно. Бесплатно. С восторгом. Работать! Работать!! Работать!!! Во благо, конечно.
В этот день города приобретают праздничный вид. Особенно тюрьмы. Наши тюрьмы самые лучшие, самые фешенебельные в мире. Самые свободные. Они до того великолепные, что даже не преступники лелеют надежду попасть туда. Или хотя бы пообедать в тюремной столовой. Скажете, что не так? Как не так? Ну скажите, где место взяточникам, моральным недоноскам, убийцам, вымогателям, людям продавшим и пропившим свой народ? Где? В тюрьмах. И эти тюрьмы стоят на самом видном месте в городах и районах. Правда, впрямую они тюрьмами не называются - государство у нас гуманное, оно щадит самолюбие преступников-грабителей и казнокрадов. Однако соблюдено главное - преступники изолированы от народа. А как называется изолятор - тюрьма особого режима или районный комитет партии, не так уж важно.
Для субботника выбирается обычно апрельский день, когда цветут сады и оживает природа. Кажется, что сама весна все бросит, повяжет голову красной косынкой, возьмет метлу, лопату и-и-и...
Граждане корячащиеся у станков и с остервенением метущие улицы, ждут одиннадцати часов - апогея праздника труда.
Жители Костова чуть-чуть еще пока завидуют жителям Алма-Аты и уже не завидуют жителям Владивостока. Первые только-только начинают дуреть от принятого алкоголя, вторые уже рыгают.
С утра партбонзы вывели народ на работу. Вдохновили пламенными речами. Возглавили, так сказать. Но всему свое время. Шестерки начинают шустро собирать кумачовый реквизит. А паханы, запершись в своих полированных камерах без глазков, откупоривают коньячок - той марки, которая соответствует их номенклатурному положению. Впрочем, некоторые постоянно помня (и напоминая другим), что они выходцы из, так сказать, народа, не брезгуют и водочкой. Они жрут коньяк с шашлыками и свежими овощами. Озабоченно прицокивают мясистыми языками, обсуждая происки империализма в Иране. После второй бутылки, в зависимости от возраста и интеллекта, беседуют то ли об экстерьере своих секретарш и сотрудниц, то ли рассказывают полушепотом анекдоты про Генерального Секретаря ЦК КПСС. В этих анекдотах Леонид Ильич, несмотря на некоторую брезгливость и пренебрежение, с которым его имя произносится, все же побеждает в идиотских соревнованиях с Джимми Картером и Валери Жискар де Стеном (или же по старой памяти Никсоном и Помпиду). Ну да ладно.
А вообще-то подавляющему большинству рабочих, колхозников, служащих, студентов, пионеров, просто школьников и даже интеллигентов, в том числе и некоторым академикам, было глубоко наплевать, как на красную субботу, так и на всех вождей и их последышей. Подавляющая часть этого подавляющего большинства, вышедшая на субботник, делилась на две половины. Первая, (в основном более менее прекрасная) это те, кто надеялся, что в честь рождения великого благодетеля в буфетах выкинут какую-нибудь мясную жратву. Для второй, это был достойный повод залить мозги пойлом, чтобы вытереть из памяти информацию об испохабленном выходном. Впрочем, выходные для того и сделаны, чтобы их похабить. И если надежды первой половины любителей дармовой работы были довольно призрачны, то для второй проблем не было. Бойкие торгаши начали удовлетворять спрос еще с утра, правда, чуть дороже. Но ей богу, как говорится, дорога ложка к обеду, а водка к празднику.
Вся страна пила за здоровье мертвого вождя и победу его вечно живых идей. Впрочем, сам вождь, будь цел, многого бы не одобрил. Наверное. Ведь был все-таки не то семьдесят девятый, не то восемьдесят первый год. Но уж точно не четный, а если четный, то не восьмидесятый. В том году, который был, Олимпиада в Москве не проходила.
В полседьмого за мамой Светой приехала машина. Настроение у Светланы Георгиевны было отличное. Это был ее последний субботник в комсомоле. Со следующей недели она должна была выйти на работу в обком. Мечта жизни простой советской женщины-человека свершилась. Номенклатура приняла ее в свои объятия.
Через пятнадцать минут в свой ЖЭК ушел папа Миша. Он работал начальником этого самого ЖЭКа. Он как и мама Света ничего не помнил и искренне удивлялся, как это он вдруг позавчера закурил. Курить теперь хотелось страшно. Но пока он держался.
Иришка выспалась. До девяти часов. Она встала. Сделала несколько гимнастических упражнений. Собрала одеяло, простыню и подушку, запихала все это в ящик для белья. Умылась. Выпила чашку черного растворимого кофе без «добавления молока по вкусу». Затем в спальню. Села перед трюмо. Расчесала свои роскошные волосы. Мелькнула мысль: «Может постричься. А впрочем, зачем?» Нет. Что-то было не так. Внутри стало как-то неуютно. Остатки сна ушли окончательно.
- Ты здесь, Антион? - едва шевеля губами, спросила она.
Внутри ее все молчало. Притаилось. Но пустоты не было. Эта не пустота обожгла все ее существо волной нежности к тому, кто жил в ней. «Я назову тебя Антонием. Слышишь? Маленький мой. Умненький мой... Слышишь? Ты будешь такой же красивый, как...» И вдруг холодный вакуум затрепыхался в груди. А может все это приснилось? Она метнулась к себе в комнату. Где он? Нет. Где? Ага, наверное здесь. Откинула покрывало на диване. В углу, на красной материи тускло блестел «смит-вессон». По мозгу прошли мурашки, как по затекшей ноге. Значит все было. Все есть. Опять стало страшно. И сладко. Она вдруг поняла, что все это надо кому-то рассказать. Поплакаться. Попросить совета. Но кому? У кого? Она была одна. Одна в целом мире. Одна со своей страшной ношей. Со своей ответственностью. Со своим выбором. И вдруг она ясно осознала с кем можно обо всем этом поговорить. Кто ей может поверить. Кто попытается понять.
Она открыла секретер. Достала стопку своих бумаг. Стала быстро ее перебирать. Ага, вот она. Та. Нужная. На ней, пытающиеся быть аккуратными, строчки. Это стихи. Она выдвинула стул, не отрывая глаза от листка. Села. Стала перечитывать. В углу листка корявым подчерком подпись. «Иринке в день аиста. На девичью память». И неровный росчерк. А дальше:
ПРО УШИ
1.
У меня на сердце выросли уши.
Розовенькие и нежные.
Два комочка в
центре
0,7-ми центнеровой туши.
Красным цветом
мерцают
во тьме
кромешной.
Те двое на голове
Застыли.
Не шевельнутся.
Им отказано в этом праве.
А эти дрожат и
бьются.
С сердцем вместе,
В такт.
Эй, слова!
В них не лезьте.
Внутри все не просто так.
Слова!
Для вас есть простые, А эти другого рода.
Они горят и не остынут,
Они для служебного входа.
А как я узнал,
как почувствовал их, Впервые вздохнувши вольно.
Вдруг сразу,
с размаху,
ногою под дых...
И больно.
И больно.
И больно.
Они прорезались, как два резца,
Кровавя сердце, не десну.
Да, это было начало конца
Детства,
попавшегося на блесну.
Сердце ртом заглотив крючок,
Оно из тела,
как рыба из речки.
Приманка: взрослости червячок,
Немного похожий на человечка.
Еще чуть-чуть,
самая малость,
Но
сердце дернулось и...
сорвалось.
Плюхнулось в тинный омут,
Цветущий осокой души.
Но не про сердце тут,
А про уши.

2.
Все начиналось так,
Все было значительно раньше -
Был мрак,
Но не было фальши.
Сердца не было.
Точнее было,
Но не живое.
Оно тихо ныло,
Растворенное в мутном покое.
У него были большие доверчивые глаза.
Живые - на несуществующем
Два ровных надреза.
Не правда ли,
интригующе?
Они жадно смотрели и жили.
Ждали, ждали пока сердце родится.
Но их выжгли.
Надо ж такому случиться.
А сердце, от мрака очнувшись,
Метнулось, вспомнив чего-то.
Еще пару раз встрепенулось,
Забилось.
Забылось и...
Начало честно работать.
Живое.
Почти тридцать лет.
Трепыхается, как рыба на суше.
Но не про сердце весь этот бред,
А про уши.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
...На сковородке живая рыба
прыгает,
бьется.
Это сердце.
Глухое и незрячее.
Но не о сердце здесь речь ведется.
...А сковородка горячая...
3.
А теперь все вокруг изменилось.
Он хоть внутренний,
но все же мир.
Что это?
Сердце остановилось!
Трет ушами ребра до дыр.
Чутко слушает -
что же там?
За решеткой, обтянутой кожей.
Дать бы сердцу разок по ушам,
Но калек бить мужчинам негоже.

Я не шучу, но не умею всерьез.
Для чего? Я скажу тебе: «Слушай,
Хочешь один миллион алых роз?»
А ты мне ответишь:
«Нет.
Лучше про уши».

Человек, написавший эти стихи, должен понять ее. Он поверит. Он поймет. Только он. И она... Раньше, раньше, пол года назад, эти стихи казались ей глупыми, точнее непонятными... А теперь они стали понятными... Теперь ее тянуло к нему. Он был не похож на других. Он был другим. Из другого мира. И не важно из какого - из другого... А этот мир, мир внешний, в котором она жила, показался ей вдруг примитивным. Он стал ей противным, глупым, пошлым. Весь: со всеми его Александрами, Лёликами, Марианнами, Хвостовыми, Гариками, Леонидами Ильичами, субботниками, комсомолами, собраниями, магнитофонами, музыкой, лозунгами, опять лозунгами, пятерками по обществоведению и Истории СССР, унитазами в цветочек, красными знаменами, планами партии, планами народа, Ленином, который живее всех живых, копченой колбасой и колбасой вареной, растворимым кофе и происками империалистов и маоистов, нейтронными бомбами, программой «Время» и борьбой за мир.
Ей захотелось уйти из этого мира. В мир другой. Мир Новый. Но не в мир Антония, Карины и Лютца, - там было холодно и колко. А в другой. Другой. Ей хотелось встретить такого же человека как и она. Такого же, только из другого мира.
Она вдруг поняла, что этот человек Сергей. Сергей Колонков. По прозвищу Колонн. Она почему-то вспомнила фразу из учебника Древнего мира, запавшую в память давно, случайно. И случайно всплывшую сейчас.
«Рабы и колонны».
Колонн. Это кажется уже не раб, но еще не свободный. Мир рабов и их страстей был ей уже тесен. Мир Антония, мир свободной, холодной, до ужаса непонятной свободы, был страшен. Этот мир своей непостижимой силой превратил разум, вскормленный догмами, в лужицу слизи. Ей хотелось не туда, а к Сергею, в его мир. Похожий на Игольный, но только не холодный и колкий, а шершавый и теплый, как корка на гноящейся ране. Он был не всегда приятен, но никогда не пугал. Он не был свободным до конца, но там было известно, что есть свобода и несвобода. И второе стремилось к первому. Бесконечно приближаясь к нему, но не пересекаясь с ним. Там до свободы нельзя было дотронуться, но ее можно было видеть. Там свобода переставала быть мечтой. Ее нельзя было взять, но ее можно было понюхать, подышать ей. Человека можно связать, но нельзя запретить ему дышать. Его можно задушить. Но нельзя запретить думать. Его нельзя заставить думать. Потому что даже в мгновения агонии он мыслит. И обрывки этих мыслей не подвластны палачам и инквизиторам.
Хотя, конечно, Колонн - это скорее всего просто созвучие. Прозвище Сергея. Скорее всего произошло от его фамилии. А фамилия от зверька колонок. А может от слова «колонна». Возможно, его предки были мастера их возводить, а может... Много еще чего может.
Главное, ей захотелось его увидеть, ведь он... В общем он - это он. К нему...
Иришка оделась и выбежала из квартиры. Она выбежала из мира внешнего. Она выбежала в апрель. Но мы то знаем, что она уже в июне. Но задержимся в апреле еще на несколько часов. В веселом, ласковом апреле.
Если на 22 троллейбусе проехать от кольца в сторону базара шесть остановок и выйти на седьмой, то можно очутиться на площади, именуемой, так сказать, в народе, Площадью Всех Вождей.
Иришка проехала и вышла (не забыв конечно закомпостировать проездной абонемент на одну поездку в троллейбусе за номером 50697).
Площадь получила свое наименование по следующим причинам. (Пока Иришка пересекает ее, есть немного времени, чтобы рассказать о них).
Когда в 1919 году конница героя гражданской войны Думенко, через год расстрелянного как врага революции, очистила Костов от банд бывшего царского генерала Деникина, то местный совет постановил переименовать площадь имени Александра III Освободителя в площадь имени товарища Троцкого, Председателя реввоенсовета. Однако, как известно, товарищ Троцкий оказался агентом гестапо. Правда, когда в 25-ом площадь имени товарища Троцкого переименовали в площадь Революции, никто не знал. С 1937 по 1939 год площадь носила имя сталинского наркома товарища Ежова, за то что он усердно выявлял врагов этой самой революции. Но товарищ Ежов тоже оказался не то карьеристом пробравшимся в партийные ряды, не то японским шпионом, и городские власти, не мудрствуя лукаво, назвали площадь имени вождя и учителя всех народов товарища Сталина. Казалось, что это имя площадь будет носить вечно. Но нет ничего в мире вечного. И когда в 1958 году всем стало окончательно ясно, что товарищем Сталиным, наряду с выдающимися успехами, были допущены довольно грубые перегибы, усталый предисполкома вынес на заседании предложение возвратить площади ее прежнее имя. Конечно, не императора Александра Романова, или Льва Троцкого, а Революции. И чтобы ни у кого не возникло сомнений о какой именно революции идет речь, к слову «революция» было добавлено пояснение - Октябрьская. Но в начале 1964 года исполком был завален письмами. В них говорилось, что жители близлежащих домов просят рассмотреть вопрос о присвоении площади имени товарища Никиты Сергеевича Хрущева. Ну как не уважить просьбу трудящихся. Уважили. Правда, к сорок седьмой годовщине Великой Октябрьской революции таблички с именем Н.С. Хрущева были заменены на таблички с именем этой самой революции. Это было сделано то ли в честь этой угловатой даты, то ли потому, что товарищ эН. эС. оказался волюнтаристом.
Конечно, прогресс был на лицо: волюнтарист, что ни говори, лучше чем агент гестапо, японский шпион или личность вокруг которой был создан культ, не говоря уже об императоре, чье происхождение было явно не пролетарское.
Иришка прошла площадь и сейчас идет по переулку имени какого-то армянского революционера. В конце этого переулка находится ДК «Металлист». Идти ей еще минуты две, и они будут использованы для того, чтобы узнать о дальнейшей судьбе многострадальной площади, хотя прямого отношения это к происходящим событиям не имеет.
Так вот, когда вернейший продолжатель дела Ленина Леонид Ильич Брежнев немножко умер, то в соответствии с решением ноябрьского пленума ЦК КПСС об его увековечении, площадь Революции (про приставку «Октябрьская» впопыхах забыли) послужила для этого самого увековечивания. Но и это «ковечивание» оказалось не вечным. Года через три вдруг стало ясно, что Леонид Ильич, оставшийся довольно дорогим, был отнюдь не продолжателем дела без номера, которое начал Ленин. А скорее даже наоборот. И тут шустрых исполкомовцев осенила мысль - простая и гениальная. И как она не приходила в голову до сих пор! Чтобы раз и навсегда избежать каких-либо переименований, решили присвоить площади имя этого самого Ленина. И присвоили. Правда, в Костове были улица Ленина, проспект Ленина, парк Ленина, Ленинский район и... и площадь Ленина. Это всех немного озадачило. Две площади Ленина? Как их различать? Запахло политикой. Но предисполкома поседевший за ночь бессонных размышлений, все же нашел блестящий выход. В отличии от площади просто Ленина, где стоял памятник оному, эта площадь получила название площадь имени Ульянова-Ленина, и на ней стоял памятник Карлу Марксу. Теперь за площадь можно не беспокоиться. Это уж навечно. Хотя... Хотя кто его знает. Но это еще будет. А мы вернемся назад, в прошлое.
Напротив дома культуры завода «Металлист» стояла машина с будкой. Двери будки были открыты. Рядом стояли два милиционера. Они грызли подсолнечные семечки, о чем-то разговаривали. Улыбались. Один из них, лейтенант, достал из кармана пачку сигарет «Космос». Угостил сержанта. Тот кивнул. Оба закурили. Из открытых дверей клуба, покрытых облупившейся краской, появился Батиста. Вид его был подавленный. Как двух мертвых гусей за шеи, он тащил за грифы две гитары. Гитару «Мусима» и бас «Диамант». У Иришки расширились глаза. Батиста волочил их прямо по асфальту. Они глухо постукивали. Иришка великолепно помнила, как рокеры после репетиций бережно прятали гитары в футляры. Ведь это же инструмент. Да и денег больших стоит. Лейтенант обернулся к Батисте. Улыбка слетела с его такого милого лица. Он пролаял:
- Эй, ты, чмо патлатое, парализовало что ли?! Живей! Живей!
Батиста ускорил шаг и грубо швырнул обе гитары в раскрытые двери будки. Лопнула жалобно струна.
- Ну чо стал?! Давай, давай! - сержант поддал легонечко Батисту коленом под зад.
До Иришки донеслись слова лейтенанта.
- ****ь, Юра, веришь, я бы всю эту сволочь патлатую стрелял бы.... Сука, развели коросту на теле страны. ****ство сплошное, ей богу. На Колыму их, всех сволочей, ведь пользы никакой... А еще церемонятся с ними.
- Совершенно верно, товарищ лейтенант, - сержант важно кивнул головой. - Не пойму, чего им, тварям, надо.
В дверях клуба появился Боба с басовым барабаном в руках. За ним опять Батиста с альтом и хай-хэтом. Еще одна ходка и вся ударная установка «Амати» перекочевала в будку с синей полосой на боку и решетками на засиженных окнах. Там ее ждали уже колонки, усилители, шнуры, стойки, микрофоны.
Перенеся всю аппаратуру Батиста и Боба остановились напротив милиционеров. Понурив головы и исподлобья косясь по сторонам.
Идущие навстречу студенты строительного института, видимо навеселе возвращаясь с субботника, быстро перешли на другую сторону улицы. Так, на всякий случай. Они ускорили шаг, не поворачивая голов. Хотя оглянуться им очень хотелось.
Из-за спин барабанщика и бас-гитариста появился еще один индивид в форме, с лычками ефрейтора на погонах. В руках он держал электроорган «Вельтмайстер».
- Все, товарищ лейтенант.
- Эй, вы, - лейтенант брезгливо протянул Бобе и Батисте серую бумажку, - распишитесь.
Те черканули в листе шариковой ручкой, поочередно положив его друг другу на спину. Лейтенант двумя пальцами взял лист из безвольной руки Бобы.
- Ну, покедова... с-соловьи мудазвонистые. Надеюсь, увидимся. Поехали...
Он ловко запрыгнул в кабину. Ефрейтор залез следом за лейтенантом. Сел за руль. Сержант повесив на ржавую дверь будки замок-контрольку, последовал за ними. Машина обдала музыкантов выхлопными газами и укатила.
Батиста и Боба, не сказав друг другу ни слова, развернулись и пошли. В разные стороны.
Иришка догнала Бобу, дернула его за рукав.
- Петя, что случилось?!
Он посмотрел на нее своими, чуть раскосыми, глазами. В них была тоска и страх.
- А, это ты... Ира... Все... - его тонкие губы дернулись. - Все. Аппарат, вишь, конфисковали... И... и антисоветчину шьют... Плохи дела-то. Хуже хрена с помидорами.
- Как-как?
- Да так. Вот, растлеваем умы... А-а-а!
- А... Сережа где?
- Где-где... Не знаю. Нет его.
- Как?!
- А так. Чокнулся он, говорят... Фить! - Боба повертел пальцем у виска. - В дурдом вроде забрали. Счастливый, однако. Главное чо? Главное вовремя двинуться по фазе... Вот так, киса.
- А... а где он?
- Где? Ясно дело где. В Кузнецовке. А может куда покруче направили. Случай, говорят, тяжелый... Ну, некогда мне. Бывай...
Он махнул рукой и поплелся дальше, как-то по-стариковски шаркая ногами.
Ну вот и нет апреля. С ним все...
Обо всем этом Иришка вспомнила в июне. В своей комнате. Оставшись одна. Одна на один с Антионом. Было, правда, еще одно важное событие. Но о нем она вспоминать не хотела. Да и кому хочется вспоминать о таком. А событие было действительно важным. В результате его, в барабане «смит-вессона» стало на одну пулю меньше...
В пивбаре на переулке Душанбинском продавали хороших раков. По полтиннику за штуку. Из-под полы, конечно. Среди этих раков было четверо особенно вкусных. Вот клешню последнего из них жадно высасывает любитель пива, по совместительству студент железнодорожного института, некто Струев. Его коллега, некто Мамедов, запивает нежное мясо шейки свежеразбавленным пивом.
Какое отношение имеют эти четыре рака ко всему происходящему?
Прямое. Они раздобрели так потому, что у них было много корма. А кормом им послужил Гарик Комиссаров, неудавшийся партийный руководитель. Он очутился на дне реки, упав с высокого моста, соединяющего берега этой самой реки с древним сарматским названием. Но упал он в реку уже мертвым. Во время полета в его мозгах уже стабилизировалась пуля из Иришкиного револьвера.
Он подстерег ее на этом мосту. Выследил. Она любила вечером гулять одна и смотреть, как в реке отражаются огни Костова.
Опасная бритва в руке Гарика остановилась в миллиметре от нежной кожи на шее Ирины Михайловны Мурзавецкой.
Полет с моста был коротким. Хлюп, и все.
Воспоминания эти Иришке были неприятны. Пулю возвращать она не стала, считая, что ей самое место в, обглоданной раками, черепной коробке индивидуума, которому через два дня после последней встречи с ней предстояло стать кандидатом в члены КПСС. Но видать не судьба. Партия не досчиталась в своих рядах еще одного бойца.
Но раз Иришке неприятно вспоминать об этом, не буду делать этого и я. А ей сейчас вдруг опять очень захотелось увидеть Сергея. Она убедила себя в том, что все, что ей не достает, сосредоточено в нем.
…В комнату, сквозь бамбуковую штору, просачивался узкий плоский лучик солнца.
В комнате был полумрак.
А солнце было там – за стеной в два кирпича. Оно освещало улицу. Плавило асфальт и мозги человеков, идущих по улице.
Тёплая вода из автоматов, разбавленная ржавым сиропом, не могла утолить жажду.
…Мама Света была за стеной – в комнате. А там прохладно.
Было проснувшуюся жажду укрыли хрустким одеялом два глотка ледяной пепси-колы.
Старинные часы на шкафу пробили пять раз. Динь. Бом. Динь. Бом…
Было пора.
Она стала одеваться. Трусики. Юбка. Бюстгальтер. Блуза. Движенья чёткие, быстрые - но без суеты, привычно.
Так, где здесь трюмо.
Поправить волосы.
Подкрасила губы помадой – с начало верхнюю губу натянув на нижнюю, затем наоборот. Облизнулась.
- Ну, вот и всё.
- Я пошла… Дверь захлопну.
Слова были обращены к Буркову, блаженно растянувшемуся на софе в почти пустой комнате. Его как стегануло. Он резко поднялся. Сел на край ложа. Тряхнул головой. Потянулся к пачке «ЯВА», лежащей на тумбочке рядом с часами… Жадно затянулся. Не спеша застегнул браслет часов. Вскинул светлую муть своих глаз на маму Свету.
Пристально.
- Света… спешишь да! А может… Знаешь что (он высосал сигарету почти до фильтра) я ведь давно на тебя глаз положил. Лю… Люблю я тебя так сказать. Хм. Вот. Влюбился как пацан. Как дурак. И не думал что так получиться… Что ты тоже. Что ты сразу.
- А ты не предсказуема. Ты чудесна. Эх, Света! Если бы не проклятая работа эта – плюнуть бы на всё и на море. На неделю. В Дагомыс. Там места – чудо… А с тобой… Я бы и к белому морю поехал. В избушку какую-нибудь. Мочёные рыжики, брусника. Сосны. Места там… Я там службу начинал… В тех местах… Сурово было… Ну да ладно.
- Нда… Море говоришь, товарищ полковник (Светлана Георгиевна сгребла все свои косметические причиндалы в крокодиловую сумочку, щелкнула замком, одновременно цокнув языком). Чёрно-белое говоришь, дагомыс-соловки говоришь, а свою ненаглядную куда? А? (Света оскалила перламуть своих зубок в улыбке). Третьей возьмём, а? Создадим здоровую шведскую семью.
- Ну, зачем так, Света? (Полковник потух). Я же искренье… Как на допросе… Ой Файка… Она эть татарка у меня, молодуха была ой сказка… Лань! Газель. Она, эть баба моя тебя то на четыре года старше всего, – а ведь как четверо тебя. И вообще, с татарами жить – год за два!
- Много ж счастья тебе привалило.
- Ну, зачем так.
- А как… (спохватившись) ну да ладно. Прости, если что не так.
Она надела туфли на шпильках.
Порвала колготок. Невнятно выругалась одними губами. Перекинув сумочку через плечо, вошла в комнату из коридора. Взворошила поникшую голову Буркова.
- Да ты почти совсем седой… а так невидно. Странно.
- Что ж странного-то. (Бурков прижался колючей щекой к её холодной ладони). Годы уже не те… полтинник скоро. Да и служба не сахар…
Она наклонилась и чмокнула его в лоб.
- Ты Стёпа это… про дочку не забудь.
- Об чём речь, Светик… об чём речь. Устрою в ажуре. Есть у нас санаторий один под Кисловодском. Врачи там отменные. Специалисты экстра класса. И аппаратура отменная. Херни не держим. И справок никаких не даём и никуда не посылаем… и вообще всё будет о` кей. Не волнуйся… вылечат. А если там не вылечат, то нигде не вылечат, но я думаю ничего серьёзного…
- А ты психиатр что ли.
- Не, но… по долгу службы приходилось иметь дело и с шизоидами… Всё будет хорошо. Мне интуиция подсказывает.
- Ну, я пошла… пока Стёпа… дя-дя Стёпа пеликан.
- Когда встретимся-то…… я ведь с ума сойду… завтра? Во сколько?
- Завтра не получится… давай после завтра. Нет. В четверг.
- До-о-олго.
- Ну-ну. Чекист должен иметь твёрдую волю и мытые руки. Чао Степашка. До четверга… после дождичка. Шучу, шучу.
Хлопнула дверь. Щелкнул замок. Зазвонил телефон.
Конец III фрагмента ящик Пандоры.
 
ФРАГМЕНТ IV
Похожий на январь
От него остался всего на всего
один осколок по форме
напоминающий человеческое ухо

Шёл снег. Липкий. Мокрый. Лес начал приобретать сказочные очертания. Лапы ёлок, казались, покачиваются от ложащихся на них снежных хлопьев.
Был уже вечер. Но белое марево чуть придержало сгущающиеся сумерки.
Ибрагим зябко поднял воротник куцего пальто. Протянул руки к тоскливым язычкам пламени, которые нехотя развелись на потрескивающих еловых ветках. Пальто это он снял две недели назад с бича на вокзале в Армавире.
Медленно, но уверенно Ибрагим приближался к границе. К турецкой ли, к иранской ли – ему это было уже не важно. В СССР для него земли не было. Он крался как волк. Ему самому нравилось сравнивать себя с волком. Матёрым волком – людоедом.
Ибрагим стряхнул снег с ресниц. Шмыгнул носом. Достал пистолет. Бережно протёр его рукавом. Дыхнул паром на воронёный ствол. Протёр ещё раз. Достал обойму. Заставил попрыгать огненные блики на жёлтых боках патронов.
Пистолет придавал ему ещё большую уверенность в себе. А как он ему достался.
Это было на какой-то большой станции не то Тихорецк, не то Кавказская. Лопухи солдатики стояли у входа в общественный туалет и ждали когда их начальник – начальник патруля, справить свою нужду. Ага, справил. Выходя из туалета с сердцем, бешено колотящемся о кобуру, Ибрагим даже набрался наглости попросить у патрульных прикурить. Они дали. Курили. Стояли. Ждали. Дождались!
А ещё у него был нож – финка с наборной рукояткой, с лезвием острым как бритва.
А ещё у него была страшная, всё пожирающая жажда жизни.
И была у него сила, ловкость, выносливость, хитрость звериная.
И удача сопутствовала ему.
Ибрагим расстегнул штаны и помочился на начинающий тлеть костерок.
Сделав это, хватанул полной грудью пару литров влажного зябкого воздуха, выдохнул клубящийся пар и двинулся вперёд. По снегу, начинающему быть глубоким, до трассы было километра два – три. До турецкой границы 300 – 400, а может больше. Но сначала нужно перебраться через кавказский хребет, а он высокий, зараза.

Ну, чуть новый год не проворонили! Давайте чёкнимся. Держи компот, Михаил, держи Иришка, ну будем. С новым тысяча девятьсот не важно каким. Будем! Главное живы.
А теперь, Серёжа, почитай ещё а? Помнишь это – про кубик Рубика.
Помню… только оно называется «Воскресенье».
Да читай, – прохрипел Светлов из своего угла.
Слушайте.

Солнца луч по куполу разлился
Осенил слепящим светом крест
Храм открылся! Храм открылся!
И звучат колокола окрест.

А какой сегодня день – воскресение
Атеисты в подворотнях водку пьют
Православные ж всеми семьями
Помолиться Господу идут

А убогие, а калеки
Что на паперти – жадно крестятся
Ой, подайте нам человеки
У кого что лишнее есть ещё!

А вокруг одного старца слепенького
Собралась любопытная публика
Поглядеть видать есть кое-чего
Вертит старый в руках кубик-рубика

Солнца лучик в пустых глазницах
Копошится как жук в навозе
Пальцы тонкие – аки спицы
По цветастым граням елозят

Повертит, повертит – и вопросит:
Получается что православные
Лица людские хохма косит
А старик шутник – видать славный, а?

Ой, не смейтеся православные!
Православные Вы - али нет?
Для меня ж это самое главное,
Для меня в том спасения свет.

Если веришь, – отринь все сомнения,
Я верчу его в хлад и жару,
Я увидел видение,
Что наступит прозрение,
Ежель кубик сей соберу.

Вышел поп кадилом помахивая,
Все миряне ушли на обед,
А слепой вопрошает, пот стряхивая,
Получилось чего, али нет.

Тут святой отец – ошалел,
Не поймёт – чего же случилось,
А как понял – чуть наземь не сел,
Получилось ведь, получилось!

Света! Клянчат глазницы пустые,
Не судьба видно чуду свершиться,
Божьи чуда – они не простые,
Даже если смогло получиться.

Неведение! – Благо высшее.
А иначе бы вера скрушилась,
И ответил священник – чуть слышно
… Нет, убогий… не получилось.

Пусть надежда и впредь тебя манит,
В ней находят блаженство страдальцы,
Одноцветные, гладкие грани.
Крутанули дрожащие пальцы.

- Хорошо – Иришка грустно улыбнулась и закрыла глаза.
Новый год они справляли втроём: Сергей Колонков, майор (теперь уже) Светлов и Иришка.
В отделении было десять палат. Заняты три. В одной жили Светлов с Сергеем. В третьей по счёту палате от этой по коридору направо – Иришка. В палате напротив – два ракетчика, майор и старший лейтенант.
Майор сюда попал вот по какой причине. Парень он был чертовски талантливый – бог компьютеров и прочей электроники. После училища ему даже сразу предложили адъюнтуру. Но он отказался, – заявил, что он должен служить родине на боевом посту. Генерал - начальник комиссии по распределению - умилился до слёз, привёл будущего майора в пример всем и отослал его куда-то к Белому морю или к морю Лаптевых – на точку.
Службу он нёс исправно. Звёзды и звания получал в срок. Сгубила его, как это не странно, слишком рьяное изучение политграмоты.
Прививку ненависти к американскому империализму он получил ещё в школе. В высшем военном командном училище он окончательно убедился в том, что с проклятой Америкой нужно как-то кончать.
И вот, учитывая свои выдающиеся способности, на дежурстве он залез в бортовой компьютер и пытался перепрограммировать его так, что бы пара континентальных ракет взяли курс на Вашингтон и Нью-Йорк. Он уже почти переделал воспринимающее устройство так, что бы оно среагировало однозначно на любой из шифров, которые регулярно шли из Москвы и из которых лишь один мог быть тем самым. Чистая случайность помешала ему добиться искомого результата.
Военный трибунал, учитывая исключительно патриотические мотивы поступка, признал майора невменяемым.
Судьба старшего лейтенанта была более прозаична. За первые два года службы на точке он, действительно, чуть не сошёл с ума от тоски. Спас его земляк прапорщик – начальник склада. Спирт они пили по-чёрному. Сначало полегчало. А потом…
Потом старшему лейтенанту (как комиссия военного трибунала до сих пор не может понять) удалось протащить в шахту товарища-прапорщика, трехлитровый баллон спирта и девицу-четвертак за ночь. Они занимались любовью прямо на пульте управления – под тревожное мигание индикаторов.
Прапорщик в итоге коротает время в дисбате, девица пропала неизвестно куда, спирт был выпит и там же вырыган на панель компьютера, а лейтенант… У старлея, оказалось, имеется родственник где-то на верху, и это решило его судьбу. Вместо дисбата он попал сюда с каким-то мудрёным диагнозом – не то маниакальный психоз, не то психическая мания.
Офицеры коротали время за чтением «Красной звезды», слушаньем «Голоса Америки» и игрой в преферанс с казачком (т.е. без третьего). Иногда удачливому старлею удавалось каким-то чудом раздобыть грамм по двести спирта. Профессор Гинсбург знал об этом, – но смотрел сквозь пальцы.
На предложение соседей по палате провести праздник нового года совместно, офицеры ответили отказом. Впрочем, это их дело.
Были в отделении и ещё обитатели, правда, их никто не видел. Коридор кончался дверью, обитой кровельным железом и окрашенным в зелёный цвет. Вверху двери было маленькое зарешеченное окошко. Иногда сквозь прутья сверкали мутным светом чьи-то глаза. Или раздавалось чавканье и всхлипывание.
Ходил слух, что за этой дверью жили пациенты как две капли воды похожие на Карла Маркса и Леонида Ильича Брежнева. Самое странное заключалось в том, что они себя оными и вообразили. Причём псевдокарло довольно сносно разговаривал по-немецки – даже на баварском диалекте. Его стригли на-лысо и брили по два раза в день, что бы как-то устранить это сходство. И сказать по правде это удавалось.
Леонид же псевдоильич свободное время посвящал работе по писанию трудов в духе марксизма-ленинизма. Не так давно он накарябал довольно толковый труд «Мировой социализм на современном этапе».
«Труд» был, конечно, конфискован и отослан куда надо.
И один раз, смотря телевизор, профессор Гинсбург, был несколько удивлён, услышав некоторые тезисы этой писанины из уст настоящего Ильича во время его выступления то ли на съезде КПСС, то ли в столице какой-то братской республики.
Эти двое скорей всего приняли бы предложение Сергея, Иришки и Светлова справить новый год вместе, но для этого не было никакой возможности.
А тем временем в телевизоре, настоящий Ильич, почавкивая, поднял бокал за здоровье всего советского народа. Заиграл гимн. Забили куранты.
Вся страна мотала срок, который получила в октябре 17-го на безжалостном суде истории.
- Ну что… Иришка… Тебе пора спать…
Сергей погладил её пышные волосы и улыбнулся.
- Пойдём, провожу.
Она молча кивнула головой. Он помог ей подняться с кровати, и они вышли. В свою палату Иришка входила аккуратно поддерживая двумя руками свой огромный живот.
Сергей поймал настороженный взгляд неусыпного санитара-охранника, сидевшего в кресле в конце коридора и вяло разгадывающего кроссворд в конце «Огонька». Его недоумение можно было понять. Ведь что он видел? А ничего. Для него Иришкина талия оставалась такой же тонкой и гибкой как девять месяцев назад, а руки вполне естественно, что и есть странно, поддерживали пустоту.

Ибрагим вышел на трассу. Дорога к ней оказалась намного длиннее, чем он рассчитывал. Он устал. Он промок. Было холодно. Было темно. Вдали сверкнули фары. Два жёлтых глаза глядели на ночь, чёрной птицей бьющейся в лобовое стекло МАЗА-фуры. Ибрагим проголосовал. МАЗ, крякнув тормозами, остановился. Открылась дверь.
- Тебе куду, браток?
- Ибрагим свернул скулу набок. Вперёд мол.
- Ну, залазь быстрей.

Майор Светлов доходил. Уже месяца два он не вставал с кровати.
Температура ниже 38 не опускалась почти столько же. Щёки запали. Он похудел килограмм на пятнадцать. Исходил раздирающим кашлем. Его искололи антибиотиками, но это не помогало. Молчаливый врач-терапевт поставил ему диагноз: двусторонняя пневмония.
Вошёл Сергей.
- Не спишь, Мишель?
- Какой… К чёрту… Спать… Мой последний новый год, как никак.
- Брось, Мишель… Брось.
- Не брошу… Слушай, Серёга, дай закурить, у тебя, я знаю, есть. Табаком от тебя несёт. Я чую.
- Да есть то есть. Но тебе ж нельзя.
- Льзя, нельзя… Я сам знаю… Как мужик мужика… Прошу – дай.
Сергей тяжело вздохнул, – полез под матрац – там лежало мятая пачка сигарет «Наша Марка». Остатки того, что он взял из дома. В санатории курить вообще-то запрещалось. Курили, конечно. Но раздобыть курево было чертовски трудно. Сергей как мог, растягивал двадцать пачек сигарет из тех, что привёз с собой. И вот последняя пачка. В пачке три сигареты. Одну он отдал Светлову. Чиркнул спичкой. Майор жадно затянулся. Закашлялся. Долго. Истошно.
- Я же говорил…
Сергей подобрал уроненною сигарету. Сам затянулся.
- Дай… Дай… - прохрипел Светлов, - может это моя последняя сигарета.
- На…
Сергей отдал окурок. Плюхнулся на кровать, уставился в потолок. Впервые новый год он встречал так.
- Может свет потушить?
- Не надо, Серый… Слышишь, это ты мне утку дай… вот так… спасибо… знобит что-то.
- Я же говорил, курить тебе не надо было.
- Надо, Серёга, надо… ты, кстати, знаешь по чьей милости здесь находишься?
- Нет…
- По моей…
- Как так?
- А так… Я теперь всё понял, всё… они всё придумали… всё просчитали… Помнишь, я тебе рассказывал про Хема и его шайку?
- Ха… ещё бы.
И Ирины рассказ… оно ведь… Антоний этот… точно. Точно из этих. И, думаешь, зря это, что только мы с тобой видим, что оно на сносях.
- Знаешь, Мишель, я уже устал чему-либо удивляться… сначало твои рассказы… потом Иришкины…. Похоже, они действительно всё рассчитали. Похоже… и мы бессильны что-либо изменить.
- Ложь, мы можем! Мы – это мы… Мы…
- Успокойся, Мишель… расскажи лучше, причём здесь ты и моё появление здесь?
- Да всё просто… Я запомнил кое-что из разговора между Хемом и этим Аратуштой-Ахреманом. Там звучала твоя фамилия и город в котором ты живёшь… Всё-таки к моему рапорту отнеслись… с… с… мне… в… верят.
Он опять закашлялся.
- Ну, верят…. Ну, молодец… А я по правде думал, что меня сюда за стихи упекли, за песни…
- За стихи и песни ты сейчас лес валил бы где-нибудь под Магаданом. Я далёк от поэзии – не мой профиль. Но стихи хороши. Достают. Думать от них хочется. Смеяться. Про Васю Титина кайф. Про Ильича нашего хорошо. Пять плюс семь получил бы.
- Что пять плюс семь?
- Пять лагерей и семь ссылки… лет естественно. Так что ты мне ещё спасибо скажи, что здесь киснешь, а не на зоне.
- Спасибо… нет, я вполне серьёзно.
- Подвинься ближе… мне тяжко громко говорить… а говорить нужно.
Сергей встал, взял стул и присел рядом.
- Послушай, Серёжа! - Глаза Светлова лихорадочно блестели. - …Послушай… не зря ведь мы здесь с тобой… не зря. Ведь нам дано видеть то, чего никому не дано. Серёжа, слышишь, Серёжа, - Бог то есть. Серёжа, есть… Ты же знаешь, я тебе всё рассказывал. Я видел дьяволов. А раз есть и они, – значит, есть и Бог. Серёжа. Дьявол здесь, Серёжа. Она… Ирина… она, она ведь беременна Антихристом… Серёжа – она же рассказывала – тогда во Франции – не получилось – они пробуют у нас… Серёжа, мы же должны помешать… Серёжа у меня нет сил… я уже труп… Серёжа, я знаю, ты любишь её… Серёжа, её нужно убить… Если он родится, то уже будет поздно. Ты должен убить её, Серёжа. Должен. Это наш долг. Это наша святая обязанность… это… это божья воля. Семя Антихриста должно быть выжжено. Я знаю… что…
- Ты что! - Сергей схватил Светлова за шиворот пижамы. – Чокнулся… Ты сбесился, майор… Как убить беременную женщину… Ты что, сможешь? Как? Ты же человек! Ты же о боге говорил… Она же совсем девочка… глупая девчонка… как ты… не ждал от тебя такого… не ждал.
- Дурак. Хлюпик. Интеллигент вонючий. Да пойми же ты… если он родится, то… то что будет… все мы погибнем… тысячи таких девчонок, миллионы беременных женщин проклянут тот час, когда он родился, это исчадье ада. Миллионы… Слышишь ты… хлюпик. Миллионы… убить… убить… убить чтобы жить.
- Ты бредишь, Мишель… Я многого не понимаю… ты вроде понимаешь всё… Но никогда… слышишь, никогда я не поверю, что путь к чему-нибудь хорошему лежит через удар в живот беременной женщины…, слышишь.
- Глупец… Мразь… Тряпка. Ты ищешь себе оправдание… А надо делать. Делать дело… Ты не убиваешь человека, ты не плоть убьёшь, а дух… Заклинаю: убей её – это не трудно… избегни искушения милосердия и жалости. Это самое страшное искушение… Не мир я вам принёс, но меч – это Христос сказал. Слышишь?
- Это бред всё Мишель, спи.
Светлов заплакал.
- Эти дьяволы специально заразили меня чем-то… у меня нет сил… я умираю… всё, всё из-за тебя… из-за таких, как ты. Отняли… всё зло мира происходит оттого, что вовремя не убили беременную женщину. О, если бы у кого-то нашлась сила убить мать Гитлера. Нет уж, гуманизм… человечность… вот что сгубит мир… человека сгубит человечность… Господи. Если ты есть, не допусти, не допусти… не мир, но меч… меч.
- Ладно, успокойся, спи… Я тушу свет… пойду утку вылью… спокойной ночи…
- Спокойной… - простонал Светлов. Истерика у него внезапно кончилась.

На лобовом стекле щетки с натугой разгребали снег… Фары с трудом вырывали у тьмы две узкие полоски, в которых метались пушистые хлопья.
Ехали уже больше часа, Ибрагим согрелся, расслабился. Даже задремал слегка, правда, с открытыми глазами.
Он искоса осмотрел шофёра, крутившего баранку под звон курантов, - который доносился из приёмника «Селга», лежащего между сидениями.
Шофёр был как шофёр. Лет сорока с виду. Плотный. С крепкой челюстью и огромными жилистыми руками. На голове нутриевая шапка, сдвинутая на уши. А вот уши имели какую-то странную форму. Чуть удлинённые, слегка заострённые к верху. Странные вообщем. И смешные – как у обезьянки. Они даже чуть-чуть шевелились. НУ, Аллах с ними, сушами. Он что-то говорит. Прочь дрёма.
- Так как брат тебя на трассу занесло. …Ну, я ладно, работа такая собачья… А ты чо? Прескверная штука, я тебе скажу. Новый год, все честные люди водочку киряют, а ты тут крути баранку… Эх, ночь-полночь… чо молчишь-то? Замёрз… ну-ну. Да, кстати, брат я тебя только до развилки на Сосновый, а там уж звиняй.
- Хм. А туда?
 - Ты из здешних?
- Да – на всякий случай сказал Ибрагим.
- Ну, тогда знаешь ведь… там же кирпич. Дорога дальше лесом. Закрытый санаторий там не то МВД, не то Совмина. Слуги народа там, говорят, лечатся или ещё чо делают, не знаю. Я туда жратву вожу, лекарства и ещё какую-то хреновину в ящиках закрытых… только ты, того, не болтай. А самое главное возить надо строго по графику… им плевать на Новый год, Первомай, именины-крестины, но бабки хорошие… это и держит… Ну, вот и всё… здесь тебе брат вылазить… до Соснового километра два. Дойдёшь.
- Я поеду туда… с тобой.
Мысль в голове Ибрагима созрела мгновенно. Созрела и тут же лопнула, жёлчным гноем залила воспаленно-зашипевший мозг: «Слуги народа? – за них торговаться не будут».
- Да ты чего, браток? Э-э… тебя ж туда не пустят… там КПП на входе… Ворота. Охрана. Не-э. Не дури. И мне втык. Ты чо? Вылазь.
- Поехали.
- Да…
- Ну, вот и отлично.
Ибрагим крепко сжимал пистолет, который дулом упёрся шофёру под рёбра.

Сергей проснулся. Включил ночник над головой. Что-то проснуло его. Жмуря сонные глаза, он окинул палату беглым ещё туманным взглядом.
Светлова не было.
«Поссать пошёл что ли? Так нет… тьфу ты, он же уже не встаёт сколько…»
Сергей опустил ноги на пол. Там было что-то разлито. Он встал, вытер липкие пятки о коврик. Включил свет. На полу лежала банка от грушёвого болгарского компота. Сам компот, расползшись по палате, начал по кроям подсыхать. Компотный след вёл к двери. И тут Сергея обожгло. Он рванулся из палаты.

МАЗ тупым своим рылом с ходу взломал массивные ворота со звёздами, стеклянный дождь от лобового стекла осыпал Ибрагима и шофёра. Ибрагим не хотел его убивать. Просто от резкого удара палец на спусковом крючке дёрнулся. МАЗ заурчал и заглох. Ибрагим в последний раз окинул взглядом шофёра. Слетевшая шапка обнажила поблескивающую в полумраке лысину. Узкие глаза начали уже стекленеть. Но ни боли, ни испуга в них разглядеть было нельзя. Не было там и удивления. Ибрагим любил смотреть в глаза мертвеца. Он чувствовал себя магом – злым, но великим, который в одночасье превращает живую мыслящую плоть в кусок мёртвого мяса. Но таких глаз Ибрагим ещё не видел. Да и рот. Бескровные тонкие губы расползлись в странной улыбке-ухмылке, в уголке заканчивающейся змейкой крови. Всё это было странно. Но на размышление уже не было времени.
Действовать!
Ибрагим вышиб плечом заклинившую дверь.

Луна освещала палату мёртвенным светом. Её не живой зрачок как раз поместился в форточку.
На кровати лежала Иришка. Её чудные волосы разметались по подушке. Она спала, раскинув руки. Жадно глотая во сне сухой воздух. Её огромный живот приподнимался и опускался в такт её дыханию.
К кровати из последних сил полз Светлов. Вот он дополз. Собрал в кулак остаток своей воли. Приподнялся. И занёс свою руку над Иришкиным животом, над ящиком Пандоры, который должен был очень скоро открыться. В кулаке этой самой руки была зажата вилка из нержавеющей стали. Та самая, которой ещё вчера доставали из банки груши, выращенные в солнечной Болгарии.
Сергей рванулся и сцепил запястье майора. Кулак разжался. Вилка звякнула об пол.
Рот Светлова перекосился, закапала слюна.
Сергей отпустил слабеющее запястье Светлова, рука его безвольно упала. Но майор нашёл в себе силы приподняться на локтях и прохрипел:
- Дур-р-рак… вс-с-сё… боже.
И упал. В его остановившихся зрачках отразились два серебренных кружочка луны.
Сергей опустился на колени.
Приложил ухо к груди Светлова. Сердце не билось. Сергей закусил палец.
Светлов Михаил Эдуардович, 36 лет от роду, майор КГБ, кавалер ордена Боевого Красного Знамени отдал богу душу.
Иришка проснулась. Села на кровати. Рядом сидел Сергей. На полу остывал Светлов.
- В чём дело, Серёга?
- Ни в чём.
- Что с ним?
- Ничего, его уже нет.
- Он хотел убить меня, да?
- Да…
- Ты помешал ему?
- Как видишь.
- Зачем…
Сергей медленно повернул голову и, не отворачивая, уставился в глаза Иришки. Она выдержала это. И вдруг разрыдалась. Ткнулась Сергею в грудь и, глотая слёзы, зашептала. «Серёжа… Серёженька миленький… Ведь ты же всё знаешь… Ведь меня действительно нужно убить… Ведь ты же всё знаешь… Зачем ты ему помешал…»
- Он ничего не понял… и ты ни чего не поняла.
- А ты понял?
- Да.
- Ну и что же ты понял…
- А то… то… то, что я люблю тебя… и давай, рожай… воспитаем дьяволёнка… Ну всё нормально.
Он поцеловал её в лоб.
Иришка застонала.
- Кажется, начинается… Ой, мамочка.
Постель была мокрая. Всё было мокрое.
За дверью что-то грохнуло. Дверь распахнулась.
- Не двигаться!
На пороге с пистолетом в руке стоял Ибрагим. Пахло порохом.

Профессор Исаак Моисеевич Гинсбург не любил военную форму. И тут вдруг открыл шкаф. Надел китель, увешанный медалями ещё с той войны. Посмотрел на себя в зеркало. И сказал сам себе: «Сбесился старый, как побрякушками потянуло… нет, это не средство от бессонницы…».
Снял китель. Повесил в шкаф. Налил коньяку. Выпил. Не спалось. Телевизор смотреть не хотелось. «Почитать что ли…». Читал он всего две книги. По крайней мере, уже года четыре, читал и перечитывал «Граф Монте Кристо» – на французском и «Архипелаг Гулаг» – на русском. Ничего больше в его голову не лезло. Голова была перегружена.
Прочёл страниц двадцать графа. А вот и радио заговорило. Значит утро. После гимна Советского Союза дикторша бодрым голосом сообщила что:
«По просьбе главы законного переходного правительства республики Белуджистан Кормаля Саббака правительство СССР решило оказать борющемуся народу Белуджистана военную помощь и ввело в Белуджестан ограниченный контингент войск. Да здравствует советско - белуджская дружба.
Профессор присвистнул и налил коньяка. Тревожно заверещал телефон.
- Слушаю.
- Товарищ генерал (Кроме звания доктора медицинских наук, профессор обладал ещё и званием генерал-майора КГБ) случилось ЧП.
- Ну?
- На объект проник вооружённый террорист… взял заложником пациентку из отдела «С»… требует миллион долларов, самолёт…
- Куда смотрели… олухи. То же мне… передай Иванову пусть сухари сушит.
- Иванов убит товарищ генерал… Петров ранен серьёзно…
- Так…
- Кто такой… этот…
- Его удалось опознать. Особо опасный преступник Ибрагим Мамедов - девять месяцев находится в розыске.
- Готовьте снайпера… сейчас буду.

Ибрагим не мог чего она так разрывается. Не от страха же. От страха молчат. Одна его рука прижимала к своему подбородку голову Иришки, перехватив её за шею. Другая упирала финку в живот Иришки.
Для Ибрагима была стройной миловидной девушкой, которой он ей-Аллаху бы занялся бы – если б не дела.… А может прихватить её с собой… если согласится…
- Ну что кричишь, что кричишь, шептал он ей на ухо… Как рожаешь бут-то… А впрочем, кричи, кричи.
Патроны у Ибрагима кончились. Пистолет валялся на кровати. Последние две пули находились в печени и лёгком Сергея Колонкова, который рванулся к Ибрагиму на встречу. – Дурак.
Вот они лежат друг на друге - Светлов и Колонков.
- Осталось три минуты! – Перекрикивая Иришкины вопли прохрипел Ибрагим.
Иришка на секунду замолкла. Пуля вошла в голову Ибрагима одновременно с финкой вошедшей в живот Пандоры. Реакция у Ибрагима была отменная.

Исаак Моисеевич сидел на кровати в палате «С» и жадно курил. Трупы унесли. Кровь вытерли. Закурил потому, что ему показалось, что он сходит с ума. Ещё секунду назад он слышал крик новорожденного. Никого конечно не нашли. Но крик стоял у него в ушах. Он начал кое-что понимать. Но понять до конца не успел. Через несколько часов он стал пациентом собственной «лечебницы». Причём отнюдь не симулянтом.

Приёмщица дома ребёнка Галина Николаевна Петрова заполнила формуляр новоприбывшего найдёныша. Грудной несмышлёныш получил свой первый документ.
Галина Николаевна ещё раз покосилась на свёрток на кушетке. Из него доносилось мирное посапывание.
Спит.
Интересно, женщина, которая его нашла… действительно нашла? Не похож на неё. Беленький. А она чёрная… Волосы чёрные красивые вьющиеся. Снег на них таял. И сама она красивая, не то что… Ну да ладно спасибо ей на том, что не … Ох уж эти «не»… Как она себя называла Марина, или Карина… Спасибо тебе добрая женщина.
… В честь годовщины Великого Октября во дворце пионеров был праздник. Ветераны партии, труда, войны, революции и комсомола – вообщем ветераны принимали в пионеры самых достойных из октябрят. Ритуал подходил к концу. Ветеранам осталось подойти к достойной смене и повязать у неё на шее красный галстук – частицу огромного красного знамени.
Ветеран Кинчев Пётр Евгеньевич выбрал себе голубоглазого светло-рыжего пацана – и неровной походкой двинулся к нему. Повязывая галстук, задавал соответствующие вопросы, ритуальные так сказать.
- Как учишься, сынок?
- На пятёрки.
- Это хорошо… А зовут как?
- Антон.
- А фамилия?
- Найдёнов.
- А родители где рабо…
- А нет у меня родителей… детдомовский я.
- Хм… да … держи.
Кинчев вручил Антону подарок в честь даты, книгу Гайдара «Тимур и его команда»
- Ну, будь готов, пионер! – бодро-сурово вымолвил ветеран и потрепал пацана по щеке своей шершавой ладонью.
Всегда готов! – звонко ответил Антон и поднял ко лбу руку, согнутую буквой «Г». Глаза его сияли.

























1984 – 1986, 1988 – апрель 1989
Ростов – Туапсе - Ростов