Каждый вечер солнце, прежде чем скрыться за горизонтом, разбивало своими лучами стёкла в окнах крохотного прибрежного домика, обливало его своим золотым сиянием, окрашивало красно-розовым светом, отчего с моря могло показаться, что в доме пожар.
Рыбаки возвращались на берег со скудным уловом— катран прорвал ветхие сети. На дне старой рыбачьей лодки лежали брошенные как попало остатки латаных снастей и бились четыре некрупные рыбины, вяло ворочая плавниками, шевеля жабрами, и вытаращив бессмысленные глаза. Дед Ефим напряжённо докуривал самокрутку, крепко сжимая окурок почерствевшими от мозолей пальцами. Его лицо, покрытое глубокими морщинами, словно рыбачьей сетью, напоминало кусок полена, растрескавшегося от сырости и жары. Напротив сидел Андрюшка, скрипел вёслами в кривых уключинах. Свой взгляд он переводил с почти безжизненных рыб, на похмуревшее дедово лицо, морщины которого, казалось, прорезались ещё глубже.
Дед Ефим с досадою выбросил в море докуренную папиросу. Не положил её по обыкновению в подоржавленную жестяную банку, прибитую гвоздём к борту лодки. Окурок, попав в воду, начертил слабый круг, коротко шипнул и испустил дымок. Из сумрачной глубины юрко поднялась маленькая рыбёшка, жадно хватанула ртом окурок, тут же его выплюнула и снова ушла в глубину.
Вёсла продолжали скрипеть в уключинах, неторопливо катились спокойные волны, и ситцевое полотно заката медленно выгорало за спиной у деда Ефима.
— Совсем, мать, сети прохудились,— жаловался он жене, устало вылезая из лодки.
Старуха, ожидавшая их на берегу, всплеснула руками и сокрушённо закачала головой. Андрюшка не понимал, почему дед Ефим называет свою жену матерью; он многого ещё не понимал вокруг себя.
— Сеть-то починить бы надо. Удочками мы много не нарыбалим. — говорил дед, стоя по щиколотку в воде и доставая со дна лодки нехитрый улов.
Никитична, принимая рыбу, оглядывала её и, снова покачав головой, отправилась в дом.
— Да сколько её ни штопали, на ней уж и живого места нет.— отвечал Андрюшка, расстилая на остывающих камнях сеть и рассматривая несколько крупных разрывов.— Новую б.
— Где ж её возьмёшь? В посёлке нету небось.
— А взаймы?
— Навряд. Нынче на каждого одна сеть.
За окном затеплился слабый огонёк. Керосин экономили. Сумерки тяжело навалились на море и берег, придавив дом рыбака ближе к земле.
— Шторм скоро,— говорил дед Ефим, заедая ржаным хлебом кусок вяленой рыбы,— медуз у берега много.
По вечерам после простого ужина Никитична часто вспоминала минувшие годы. Иногда плакала.
Сильными и тёплыми слезами исходилось посеревшее за ночь небо. Капли дождя настойчиво тарабанили в стекло, словно просясь в дом.
Проснулись поздно.
Скрипло отворилась дверь, и внутрь, вся сгорбившись и что-то пришёптывая, вошла намокшая Никитична, держа в руках невысохшее и успевшее опять насытиться влагой бельё. Отжимала над мятым железным тазом. Дед Ефим развешивал бельё над печью. Андрюшка подкладывал в говорливый огонь отсыревших дровишек.
Сели за стол. Никитична разливала чай из самовара, дед Ефим сгребал в жёсткую ладонь хлебные крошки, Андрюшка глядел в окно. На подоконнике в глиняном горшке рос гераневый кустик. Красивая красная шапка маленьких цветочков уже увядала, клонилась на бок и бледнела. Горький запах герани застревал в носу, а за цветком продолжало колыхаться беспокойное море. Было слышно, как яростный прибой пережёвывает некрупную гальку. Вдалеке сотнями горбов дыбились волны. Солёной пеной отплёвывалось похмуревшее море. Недаром оно зовётся Чёрным. В шторм и бурю приобретает оно тёмно-серый оттенок, словно кто-то чернил в него подливает.
Небо содрогнулось. Оттуда, сверху, из подоблачной выси наконец сорвалось, обрушилось и, падая вниз, загрохотало, забарабанило, застучало, а достигнув земли, гулко ударилось, глухо стукнулось, с треском раскололось, как сухое стекло, рассыпалось на тысячи осколков и тут же смолкло, стихло. Небо сразу прояснилось, стало светлее, выше, легче. Казалось, это только что сами тяжеловесные тучи, подобные огромным стальным полотнищам, натянутым от горизонта до горизонта, сорвались от тяжести своей с железных крючьев, на которых держались, и попадали с металлическим грохотом вниз.
— Так вот, сынок, кончилася война,— завершала старуха, утирая краем платка, покрывавшего голову, навернувшиеся слёзы.
Она не рассказывала Андрюшке, что их родной сын по приказу весёлого вражеского командира был разорван конями за побег из плена.
Война своим мёртвым дыханием коснулась каждого двора в приморском посёлке. Настигала она людей даже после окончания, обжигала своим ледяным дыханием, губила своим последним убийственным взглядом. Так было у соседки Дарьи. Вернулся с войны её старший сын, выслужив две медали за отвагу и мужество. В первый же день после возвращения отправился с местными мальчишками в море. «Соскучился я по нему, маманя,— говорил он,— рыбалить жуть как соскучился, аж сил нет». Так бежал он к волнам, к лодке, качавшейся на дышащей груди моря, так хотел он с разбегу окунуться в родные воды, оттолкнувшись от большого плоского камня, лежащего наполовину в волнах, что поскользнулся на склизкой, поросшей тиной поверхности, упал навзничь, ударился самым теменем и так и остался лежать, даже не вздохнув, а лишь скатившись с камня на мелкую гальку. Счастливым умер. Кому суждено умереть, вернувшись с войны, того и вражья пуля не берёт.
— На вот, возьми,— говорила Никитична, разворачивая пожелтевший газетный свёрток, аккуратно хранящий простой крестик на льняной верёвочке. Всё, что осталось ей от сына. Много лёт прошло с тех пор, но не всю боль выплакала мать в глубокое Чёрное море.
Андрюшка послушно нагнул голову и тут же ощутил на груди обжигающее холодом прикосновение креста. Прижал ладонью крест, чувствуя сквозь рубаху, как чёткие очертания наполняются теплом его тела.
* * *
В предрассветный час разбудил Андрюшку сиплый крик петуха. Сон больше не шёл. Андрюшка поднялся с кровати и, не одеваясь, вышел из дому не берег. Прохладный утренний воздух обнимал всё тело, оставляя на нем мелкие сизые точки. Лёгкие наполнялись йодным запахом водорослей. Андрюшка подошёл к самой кромке воды. Море преданно лизнуло его босые ноги. Янтарным румянцем зарделся позади него горизонт. Ничто не говорило о вчерашней буре— лишь вдалеке волны вынесли на берег кривой и сучковатый ствол какого-то дерева, а под самыми ногами Андрюшка заметил выброшенную на зернистый песок медузу. Её уже облепили мелкие мошки, и она наверняка растает, как только на небосводе появится солнце и растопит, как в жаровне, воздух над раскалёнными камнями. Андрюшка постоял ещё немного у воды, присел на холодную гальку, взял в руки белый и чёрный камешки и принялся рисовать. Касаясь друг друга, камни цокали, и белый оставлял на чёрном бледные неровные линии. Недовольный своим рисунком, Андрюшка поднялся, размахнулся и с силой выбросил белый камень в воду. «Гульп»,— раздалось где-то вдалеке.
Петух прохрипел снова. В доме загремела сковорода. Послышался трескучий кашель.
— Хворый нынче дед.— ворчала Никитична не глядя на вошедшего Андрюшку.— Говорила ему, окаянному: «Куды ты, просквозит ведь. У меня ещё сухари запасены». Нет, попёрся. Хлеб сегодня доедим, а он вот больной валяется.
И добавила, размешивая большой деревянной ложкой остатки каши в закопченном чугунке:
— Одному тебе, видать, в море идти.
Лодка лишь немного наполнилась дождевой водой. На прохудившемся выгоревшем и вылинялом брезенте солнце и ветер прогрызли несколько дырочек. Выталкивая лодку, Андрюшка заметил на берегу совсем ничтожный студенистый остаток медузы, которую он хотел было вернуть в море ещё ранним утром и о которой совсем забыл, привлечённый дедовым кашлем. Андрюшка оттолкнул лодку, оставив на берегу отпечаток босой ступни. Недовольно забормотали мелкие камушки под днищем старой лодки; волна тут же зализала отпечатавшийся в сыром песке след.
Никитична прибирала со стола, поглядывала в распахнутое окошко на море. Вдалеке едва было видно— насколько позволяло стариковское зрение— тёмное пятнышко Андрюшкиной лодки. Никитична перевела взгляд на цветок герани. Оторвала совсем увядшую цветочную шапку, бросила через окно во двор— может, куры поклюют.
Дед Ефим всю ночь простонал и прокашлял. Только сейчас уснул спокойным, похожим на смертный, сном.
Сон этот едва не был потревожен бабьим окриком «Никитична!» и протяжным скрипом отворяемой калитки. Никитична вышла во двор встречать Дарью. Пригласила по обыкновению сесть под навес на завалинку. Начинался полуденный зной.
— Не поверишь, соседка,— сети стащили.— загомонила Дарья, усевшись и высыпав в передник широкой юбки жменю тыквенных семечек.
— А у нас тоже беда. Всю сеть катран изодрал. Вон она— у порога висит.— отвечала Никитична, загребая чуток семечек у соседки.
— Так может, это твои и взяли?— оживилась вечно подозрительная Дарья.— А нам-то что ж не сказали-то?
— Мои не могли. Андрюшка, вон он один сейчас рыбалит,— старуха махнула кулаком, зажавшим семечки, в направлении моря.
— Чё так?— безучастно интересовалась Дарья, стряхивая прилипшую к губе семечную лузгу.
— Дед совсем плохой был ночью. Просквозило. Поди, спит сейчас. Вот Андрюшке и приходится…
— А, ну-ну…
Легко и спокойно было на душе. Легко было грести, окуная в солёную воду деревянные вёсла в такт поскрипыванию уключин. Золотой камбалой сияло в по-морскому синей выси солнце. Оно уже высоко забралось на небо, светило тепло и ярко. Бумажная чайка, пришпиленная к сатиновому небосводу, намертво зависла над водой, высматривая добычу. Андрюшка не сводил с неё глаз. Но вот она резко сорвалась вниз, привлечённая отблеском серебристой чешуи какой-то рыбы. Позади что-то всплеснуло. Чайка снова поднялась в воздух, унося в клюве блестящую мишуру улова.
Хорошо Андрюшке. Совсем не думается о больном деде. Привычные плохие мысли не желали лезть в голову. Радостно от этого становилось пареньку. Теперь он взрослый: ему доверили лодку, он теперь настоящий рыбак, загорелый и солёный, как дед Ефим. Чтобы доказать себе это, Андрюшка лизнул тыльную сторону ладони— солёную от морской воды.
Вёсла давно уже лежали внутри лодки. Далеко заплыл счастливый Андрюшка. Отсюда едва лишь виден рыбачий домик, приютившийся на берегу под толстостволым платаном, накинувшим на красную крышу рыбачью сеть своей тенистой листвы. Андрюшка долго сидел неподвижно и наслаждался тишиной и покоем. Невнятные и непонятные звуки, окружавшие его со всех сторон, не находили себе объяснения. Какие-то лёгкие хлюпанья, плямканья— не зразу догадался Андрюшка глянуть за борт. А там— его со всех сторон окружил огромный косяк мелкой рыбёшки. Проворные, робкие, смелые и быстрые, они сразу уходили на глубину или в сторону от любого движения Андрюшки, пытавшегося зачерпнуть воды. «Барабулька»— сразу определил он, много слышав от деда об этой некрупной, но вкусной рыбёшке.
День клонился к вечеру.
— Ладно, пойду я.— устало поднимаясь и стряхивая с помятой юбки семечную шелуху, зевнула Дарья.— Делать нечего, была у нас гдей-то ещё сетка, почти новая. А та— пущай чёрт ей подавится,— стара была.
Дарья встала, потянулась, расправляя затёкшие руки и спину, высыпала остатки семечек курам. Жадные и голодные, они с громким и недовольным кудахтаньем кинулись к Дарьиным ногам. Она же направилась к калитке. Подошла, упёрлась в забор руками, навалилась всей грудью.
— Да никак твой бежит, соседка.— удивилась Дарья, не оборачиваясь на Никитичну.— Светится весь... ты чего счастливый такой?— завистливо спросила она вбежавшего на двор Андрюшку.
— Здрасьте, тёть Даш!— и запыхавшимся голосом заговорил, обращаясь уже к Никитичне:— Я столько рыбы наловил!
Старуха обрадовано прихлопнула в ладоши. Не дав ей ничего сказать, Андрюшка юркнул в дом за ведром.
Спустя ещё несколько минут он уже возвращался от лодки, изогнувшись от тяжести старого ведра, полностью наполненного рыбой.
— Это не всё. Тут вот ставрида вся, а барабульки ещё полно в лодке.
— Да неужто всё удочкой?— по-детски радовалась Никитична, то и дело поглядывая Андрюшке в лицо, не веря ни своим, ни его глазам.
Дарья не ушла со двора, стояла тут же. Любила она позавидовать чужой радости. «Ишь ты»,— только и приговаривала.
— Сперва удочкой,— запоздало отвечал Андрюшка,— а потом сетью.
Никитична удивлённо наморщила лоб.
— Так-так,— Дарья вмешалась в общее веселье,— что за сеть?
— Я сеть нашёл.
— С красными ленточками?— строго спрашивала.
— Да,— кивал Андрюшка, искренне улыбаясь.
— Ну, хор-р-ош. Покажи сеть.— коротко скомандовала Дарья.
Андрюшка от переполняющей его радости не заметил похолодевшего тона, снова бросился к лодке. Никитичну, наоборот, Дарьины интонации настораживали.
— Ужель на Андрюшку подумала?— почти шёпотом спросила она.
— Увидим.
Андрюшка появился на дворе с сетью в руках.
— Так и есть. Наша.
Не успел Андрюшка перемениться в лице, как Дарья прокурорски обвинила:
— Это кто ж тебя воровать-то научил?!
— Андрюшенька, неужели?…— неверящим голосом спрашивала Никитична.
— Я нашёл её, бабушка.— начал доказывать он.— Сначала удочкой ловил, а потом невдалеке заметил бревно, а на нём что-то красненькое, а на нём,…— Андрюшка перевёл дух, задыхаясь от отчаяния, сдавившего грудь.— Подплыл ближе и увидел сеть. Подумал, что унесло у кого-то в шторм. Не пропадать же ей. Насилу отцепил. Она почти целая была, совсем маленькие дырочки.
— Ну это ты детишкам расскажи, что нашёл. Врёшь! Утащил у нас! Мой Сашка ещё позавчера ею рыбалил! Врёшь!— визжала Дарья, наступая на Андрюшку.
— Позавчера…, а я её сегодня,— несправедливые слёзы подкатывали к глазам. Андрюшка терял стойкость, к которой жизнь приучала его сызмальства.
— Ты эти свои детдомовские привычки бросай!— затараторила, захлёбываясь от негодования, Дарья.— Тут тебе не Ростов, у нас ворюг сроду не было!
И она звонко хлопнула ладонью по щеке Андрюшки.
— Ну ещё!— выступила Никитична, прижимая Андрюшкину голову к плечу.— Ты полегче, Дарья! Поди вон своего младшого так потрепи!
— Да я-то потреплю, коль напакостит чего. А твоего кто накажет?!— Дарья дерганула сеть из рук Андрюшки.— Он гадит у тебя за спиной, а ты кудахчешь, как квочка. Почём знаешь, что он не стащит у тебя иконы да не сбежит?
— Ты за языком-то следи! Смотри, кабы я тебе его не оторвала,— грозно заговорила Никитична, надвигаясь на Дарью и взмахивая руками.
Андрюшка остался стоять на месте. Глядел под ноги, на суетливого чёрного муравья, волочившего сухую тростинку; приподнялся на носке, позволив муравью проползти, и тихо опустил ступню на землю. Пяткой почувствовал лёгкий укол тростинки.
В доме послышались тяжёлые шаги, кашель и свирепый хрип деда Ефима:
— Андрея в обиду не дам! Дарья, курва старая!
Грохнула упавшая со стола чашка. Никитична между тем оттесняла Дарью к калитке. Дарья огрызалась, пятилась назад, путаясь в сети, наконец упёрлась задом в забор, развернулась, ногой толкнула калитку и вскоре скрылась из виду. Но долго ещё до слуха доносились её обидные слова: «Шантрапа!», «Бандюги!».
Рыболовным крючком вонзались в Андрюшкино сердце несправедливые Дарьины обвинения; глубоко проникали внутрь, оставляя ссадины и царапины. Андрюшка пнул ногой ведро и убежал в дом. Серебряным потоком хлынула из ведра трепещущая живая масса рыбы. Блестели плавники, переливалась на солнце чешуя. Три тощие и выщипанные курицы да чёрный петух— весь стариковский курятник— с жадностью накинулись на разбросанную рыбу. Кудахтая, приквохтывая, птицы меткими движениями выклевывали рыбьи глаза, отрывали плавники, разрывали чешую.
— Ну-у-у, будет тебе.— говорил дед Ефим в открытое окно.— Знаю я, что не ты это. Дарьин Сашка сам бросил их вечером на берегу ещё до шторма, вот их и унесло. Ишь, Дарья, ну по-па-дись ты мне.
Дед снова закашлялся, прижимая ко рту каменистый кулак.
* * *
Всяко жили старики. Бывало, гульнёт Ефим, притащится домой пьяненький,— покричит на него Никитична, руганёт. И он иногда её поколачивал. По молодости было дело, по глупости. Не сразу поняли старики, что в мире жить— нет ничего лучше. Вот и стариковали теперь тихо, спокойно, без особой, может, любви, а всё ж как-никак вдвоём на старости лет веселее.
К рассвету деду стало хуже.
Всё утро Никитична проходила по дому тихо, на цыпочках, словно боясь разбудить кого-то.
— Ты, Андрюшенька, иди на двор,— уговаривала она,— или, хочешь, порыбаль чуток. Я и сетку вчера подчинила малость.
— Но ведь мы сами её хотели чинить. С дедом.
— С дедом?..— рассеянно переспросила Никитична, глядя через окно на море.
И умолкла. Андрюшка заглянул ей в лицо. Никитична могла иногда посреди разговора вдруг замолчать, задуматься. Лицо её в такие моменты становилось ласково-строгим, как с иконы; морщины как будто разглаживались.
Неожиданно она встрепенулась, как недавно выловленная рыба от прикосновения рыбака:
— Нам рыба на продажу понадобится… для деда…
Андрюшка захватил сеть, вышел из дома, притворил за собой скрипучую дверь на ржавых петлях и только подходя к лодке услышал бабьи завывания:
— И на кого ж ты на-а-ас, родненьки-и-ий!.. Да и как же мы тепе-е-ерь!
И плач.
Яростно оттолкнул Андрюшка лодку от берега, засадил занозу под ноготь. Так же яростно принялся работать вёслами, с каждым взмахом отдаляя от себя ставший нежилым и неродным берег. «В Турцию,— решил он,— тут недалеко должно быть». Домик мельчал, но ещё было видно, как роняет платан крупные поржавевшие листья и семена: большие, величиной с голубиное яйцо, круглые зелёные шарики, покрытые мягкими шипами.
— И откуда она узнала, что я в Ростове иконы украл?— говорил, задыхаясь от подкатившего плача Андрюшка.— Попа убили, что ж, иконам пропадать?! Разве не видит она, что я давно не ворую, что я уже другой?.. Нет, прочь отсюда.
Обидно стало ему, что все здесь заклеймили его вором. С ненавистью он оглядел море и небо. Какие они свободные, никому не подвластные! Какие они вечные, и всё им ни по чём. От войны не бегут, не прячутся, от голода не страдают, не мрут, людей не дичатся, стороной не обходят. Только ветру одному подчиняются: он пригоняет облака и вздымает волны. «Я бы тоже хотел зависеть только от ветра».
С ещё большим остервенением налегал Андрюшка на вёсла. В ушах звенела прихлынувшая к голове кровь, штопаная льняная рубаха намокла от пота и липла к телу. В руках— неприятно горячие вёсла. Во рту сухость. В висках стук. Платановым семенем, шипастым зелёным шариком подкатывал к горлу юношеский плач, и Андрюшка, не стыдясь себя, дал волю слезам. «Баба,— со злостью думал он о себе,— плачь, баба».
Неожиданно он остановился, бросил вёсла, и вспомнил о Никитичне, которая точно также глотает сейчас колючий комок слёз, оплакивая покойного деда. Андрюшка представил, как дед Ефим лежит теперь, запрокинув голову назад, закатив медузистые глаза, как Никитична, стоя на коленях у кровати, прижимает к морщинистой щеке похолодевшую дедову ладонь, жёсткую и шершавую от мозолей, как наждак. Как содрогается старуха от рыданий, как раскачивается, стоя на больных суставами коленях.
Андрюшка снова схватился за вёсла, развернул лодку. Заноза в пальце не давала покоя, ноготь стал кроваво-фиолетовым. Андрюшка отпустил вёсла, попытался выдавить из-под ногтя щепку. В этот миг правое весло выскочило из уключины и с коротким всплеском ушло в воду. Андрюшка перегнулся за борт, пытаясь ухватить весло, уплывавшее всё дальше от лодки, но его внимание привлекли тёмные силуэты рыб, лениво и нехотя передвигавшихся в глубине и изредка отбрасывавших от серебряной кольчуги своей чешуи скупые солнечные лучи, приникавшие в толщу воды.
Весло уплывало всё дальше, добраться до него можно было только вплавь, но Андрюшка уже забыл о нём, заворожённый медлительностью и беззаботностью ходивших на глубине рыб. Он не думал о том, что рыба жива только пока её не сожрёт другая рыба, не выловит чайка или не вытащит рыбак. Андрюшка ни о чём не думал, а так и стоял, перегнувшись и упёршись руками в нагретый солнцем деревянный борт старой лодки.
Лёгкий ветерок, который всегда бывает так кстати знойным августовским полуднем, слегка подтолкнул лодку, и не удержавший равновесия Андрюшка кувырнулся в воду. Холодным и неприветливым оказалось сменившееся за недавний шторм и бывшее ещё вчера таким ласковым море. Судорогой сразу свело правую ногу. Андрюшка несколько раз пытался забраться внутрь лодки, пока наконец, она не перевернулась кверху дном, накрыла собой Андрюшку, и всё, что находилось внутри, оказалось в воде. Намокшие дедовы окурки высыпались из жестяной банки и расплывались в разные стороны. Оказавшаяся неожиданно крепкой старая сеть спутала и без того непослушные ноги. Отплёвываясь солёной и горькой водой, Андрюшка кое-как вынырнул из-под опрокинувшейся лодки и попытался забраться, сесть на неё верхом, но всякий раз соскальзывал, не в силах удержаться.
Пролетавшая в поисках добычи чайка видела перевёрнутую лодку, где-то неподалёку— тростинку весла, а рядом с лодкой несколько всплесков у головы знакомого ей рыбака.