Дурь

Соответствующим знакомым
дополнительно к воспоминаниям
о совместной работе
над измененным сознанием



Я уже добивал «пятку», когда он влетел в казарму. Еле успел спрятать изменившийся в размерах «костыль».
- Ломов, ты где шляешься? По всей части тебя ищу.
- В казарме сижу, - зачем-то ответил я.
Только здесь, то ли по интонации, то ли по глупости ответа, то ли по запаху он понял причину моего спокойствия.
- Ну, ты даешь. Последние остатки ума прокурил? Нас комроты вызывает, а он тут ушмалялся и даже товарища не пригласил. Осталось что-нибудь?
- Так, остатки, - вяло отмахнулся я и передал ему «пятку». – Кури, Славян, и ни в чем себе не отказывай.
- Издевается еще, подлец, - он усмехнулся, жадно затянулся, и коротко крикнул, - подъем.
Нашарив в прикроватной тумбе солнцезащитные очки, я нацепил их на нос, и мы вышли во двор.   
Огибая одноэтажные казармы, выстроенные в стиле «четко выраженной солдатской индивидуальности», спустя минуты три мы были у конечной цели нашего похода.
- Войдите, - рявкнуло из-за двери на наш стук.
Заглянули. В комнате расположилось все наше отделение, за исключением меня и Кухарского. Вошли и мы.
- Садитесь.
Комроты указал на два свободных стула.
- Сесть они еще успеют, - «пошутил» Пилипенко. Как выяснится позже, крайне неудачно.
- Успеют, - показал свой оскал комроты. - Все успеют. И они, и ты, Пилипенко. Все из вас успеют.   
Я присел напротив окна и сквозь очки стал изучать уже набивший оскомину заоконный пейзаж: валуны, пески, кое-где на горизонте – бетонные плиты, напоминающие полусгнившие резцы мертвеца.
«Казахстанские степи, твою мать», - выругался я. Не вслух, конечно. 
- Ну, что, Бельмондо? - оторвал меня от тягостных раздумий голос комроты, явно адресованный мне. - Опять глазки – бо-бо. Чего очки-то напялил?
- Товарищ майор, вы же знаете: я вчера на сварке работал.
- Хватит, - оборвал меня комроты. - Знаю я вашу сварку. Весь ваш взвод вчера на сварке прямо уработался, хотя варил один Ломов. У всех глазки одного тона. Вы ее себе в глаза наливали, что ли?
- Кого?! Сварку?! – изумился Лузин…
- Лузин, - перебил его комроты. - Что Вы несете?! Своим лепетанием Вы только смешите петуха. А зачем смешить петуха? Меня смешить не надо…
Наш комроты вообще отличался странным талантом: переставляя слова в известных поговорках, или заменяя их другими, он нес порой такую чушь. В общем, иногда заговаривался.
Мы, потупив взоры, кто к столу, кто – к полу, тихонько посмеялись.
- Ладно зубоскалить, - огрызнулся комроты. – Ну, оговорился. Не сварку, конечно, Лузин, не сварку. Но водку.
И назидательно поднял вверх указательный палец правой руки.
- Обнаглели, - распалялся дальше комроты. – Дембелями себя почувствовали? Ладно еще, остальные нажрались в хлам. Но вы, ваше-то отделение, вы же на дежурстве.    
- Что же нам и выпить теперь нельзя?! – изумился Болотов. – Все пьют, а мы чего? Негры, что ли?
- Хватит, - оборвал его реплики комроты. – Ваша вина даже не в том, что вы пошли на поводу у антисоциального меньшинства. Хотя могли бы и воздержаться от употребления. Из уважения к статусу, хотя бы.
- Тоже мне, статус… - ввернул молчаливый Антонов. Как всегда невпопад, впрочем. Дёма вообще этим отличался. – Все веселятся, а ты… как проклятый.
Комроты оставил реплику Дёмы без внимания и продолжил.
- А в том, что, будучи ответственными за дисциплину, вы даже не удосужились доложить о том ****стве, что творилось на территории городка.
- Ну, это уже вообще… ни в какие ворота, - изумился Кухарский. – Что мы, крысы последние? Стучать агитируете? Вы меня, товарищ майор, даже обижаете подобными подозрениями.
- А вот от Вас, Кухарский, я такого вообще не ожидал. Вы же командир…
- Вячеслав Викторович меня зовут, - зачем-то ввернул Славян. Видимо, хотел пресечь нравоучения комроты в свой адрес.
Майор отмахнулся.
- Теперь о Пилипенко. Что Вы там говорили по поводу «сесть»?
- Сесть они еще успеют, - якобы напомнил тот. – Я о Кухарском и Ломове говорил, когда они вошли.
Все настороженно переглянулись.
- Правильно, - согласился комроты. – Я вас знаю не один день. Но и вы меня знаете. «Ни одного проступка без наказания» - это мой принцип. Сейчас все, всем личным составом отделения отбываете в распоряжение Глазьева.
- А у него-то что делать? – не понял Болотов. – Камеры красить в оранжевый цвет?
- Сидеть. Специально для тебя, Болотов, поясняю. Сидеть.
Все аж крякнули от удивления, кроме меня. Меня просто вставило от утреннего костыля. Кухарского, видимо, тоже. От остатков.
- Так сегодня же последний день, - опешил Гесс. – Завтра поезд. Уже и билеты. Я же лично…
- А сколько? – поинтересовался рациональный Лузин.
- Сегодня.
- Так это ерунда, - обрадовался Шура. – Я меньше пяти никогда не сидел.
- Лузин, поясняю специально для Вас: только сегодня. Но никаких харчков… Тьфу. Харчей не будет.   
- Как не будет? Нам что с голоду там пухнуть?
- Тебе это не грозит, - зачем-то вышел из оцепенения я. Шура бросил на меня нервный и злой взгляд.
- Сегодня же последний день, - интонациями Гесса издевался комроты. – Мне что теперь, всю разнарядку столовой менять? Отнесите, мол, семь пайков арестантам. И зарубите себе топором на носу:..
Мы опять склонили головы.
- Ну, в смысле, просто зарубите. Лично проконтролирую вашу вынужденную голодовку.
- Пошел ты… - еле слышно выругался Пилипенко.
- «И пошли они по этапу», - напевал Дёма по дороге на гауптвахту.
Все молчали. Мы с Кухарским – по особой, только нам известной причине. Колбасило…
Глазьев принял нас радушно, даже с некоторым сочувствием. Открыл нам нашу конуру лично, что считалось мерой высшего расположения, и, закрывая, подмигнул:
- Не грустите, отцы. Я вам счастье принесу.
- Тоже мне, аист, - сплюнул злой и нервный Гесс, когда лязгнули засовы.
- Зря ты.
Это Дёма.
- Он и нары отстегнул. Парились бы сейчас.
- А то не паримся, - ответил Гесс.
- Все-таки лежа лучше.
Расположились на нарах. Кухарский на правах командира сразу прилег. Тишина. Настроение у всех поганейшее. Может, у нас с Кухарским немного получше…
- По ночам из далекой Италии,
   А Италия – город невест,
   Все летят и летят гениталии
   В Южный крест, в Южный крест, в Южный крест, - спустя минут пять продекламировал Славян. Видимо, думал о чем-то своем. Неудивительно, в принципе...
- Это ты к чему? – изумился Лузин.
- Это, Шура, к творчеству, - ответил Кухарский. – Делать-то все равно нечего.
- Давайте хоть байки какие потравим, - предложил Дёма. – Всё веселей будет.
- Начинай, - вяло согласился я.
Дёма задумался.
- Чё-то на ум ничего не идет, - спустя долгое молчание резюмировал он. – На какую тему-то хоть?
- Что в голову первое залезет, то и трави, - предложил Гесс.
- Была у меня на гражданке краля одна, - наконец нашелся Дёма…
- Не, - запротестовал Болотов. – Вы чё, мужики, с ума сошли? Только не о кралях. Я их уже месяц не то, что не щупал, не видел даже. Смерти моей хотите?
- Действительно, Дёма, - поддержал Женьку Шура. – Завязывай. Не самая лучшая тема.
- Ладно, мужики, я начну, - решился Пилипенко. – Как-то на гражданке у меня голодуха была…
- Издеваешься, - вяло усмехнулся Болотов. – Я же попросил. Что еще надо?
- Женя, ты слушай дальше. Не та голодуха. И с гражданкой, в смысле, с бабой – никакой связи.
- Опять связь. Он меня сжить со света хочет, - рассмеявшись, резюмировал Болотов.
- Тьфу ты, - плюнул Пилипенко. – У тебя одно на уме. Никакой бабы там не было.
- Где не было? – шутливо усмехнулся Гесс. – На гражданке? Ни одной бабы? Ни одной связи? С гражданкой? Это уже интересно…
- Пахан, теперь ты, что ли, хочешь меня достать? – Болотов наигранно злился. 
- Блин, вы будете слушать или нет? – психанул Пилипенко. – Нет, так сами калякайте что-нибудь.
- Все-все, - Гесс с Болотовым миролюбиво подняли руки вверх. – Молчим. Всё внимание.
- Была у меня, значит, голодуха, - оживился Пилипенко. – Ну, нет дури и все тут. Хоть убей. По всем каналам – пустота. Однажды утром проснулся и решил, если сегодня ничего не найду,.. – Пилипенко помолчал. Видимо, тогда сам для себя все же не определил, что же все-таки будет, если он не найдет. А сейчас пытался что-нибудь сообразить. 
- Ну, ладно, в общем. Сказано – сделано. Нашел-таки. А работал я тогда извозчиком в таксопарке. Получил заказ – в Толмачи. Прибыл. Сижу в машине. Жду прилета клиентов. Жду-жду. Нет никого. Самолет, думаю, задержали. А чего просто так сидеть? Вспомнил про дурь. «Веселая», - продавец говорил. Что ж, повеселюсь. Замуровался я в машине, застроил, дунул. Чувствую: веселье накатывает, вообще хорошо стало. Тепло.    
- Ну, ну, - заерзал на нарах Кухарский. Он любит подобные истории.
- Ага, - потер руки Пилипенко, будто вспомнил, то свое состояние. – Вдруг слышу, тварь какая-то в стекло мне долбится. Клиенты, оказывается, мать их. Сели мужик с бабешкой. «На железнодорожный вокзал». Минут сорок езды это. Тронули. Минут десять проехали, чувствую, что-то мне как-то не по себе. То ли застроил больше нормы, то ли в тепле разморило, не знаю. В общем, такое желание давануть на боку, что… Как у Штирлица, блин. Проехали еще минут семь. Все, чувствую, если сейчас не лягу, сдохну на хрен. Останавливаю машину, поворачиваюсь к ним – они на заднем сидении были. «Вы тут посидите минут сорок, а я покемарю». Что тут началось! «У нас поезд через час отходит. Билеты пропадут!» – блажат они, значит. Я – ноль внимания. Прилег. Они психанули, конечно, выскочили, поймали другую машину. Уехали. «Вот и славно», - думаю.   
Пилипенко замолчал.
- Ну и? – не выдержал я. – Суть-то в чем?
- В чем? Уволили. Проспался я, приехал на базу. А там уже все на ушах. Этот хрен, оказывается, как-то учуял, что я под кайфом, запомнил мой номер и с вокзала позвонил в контору. Ладно бы еще на диспетчера нарвался. Так настырный, падла, оказался, до самого босса добрался. Все, в общем.
- Трагично, - констатировал я.
- Слушайте еще мульку, - оживился Лузин. – В принципе, мизансцена такая же. Стою я на пересечении Вокзальной и Советской. Полчаса до полуночи. Жду, может какая тварь подсядет, бабок сшибу по легкому. Ни хрена. «Ладно», - думаю, - «нет, так нет. Сейчас покурю и трону домой». Застроил, дунул. Хорошо. Только начало вкумаривать, стук слышу. Твою мать! Баба какая-то. А дородная, я вам скажу. Одна шуба тонн на двадцать тянет. «В академ», - говорит. – «Сразу за переездом». А меня прёт, вообще. Никуда ехать не хочу. Заломлю-ка я ей цену, думаю, авось откажется. «Двести?» - говорю. Она: «Идет». Вот стерва. Совсем меня со свету сжить хочет. Делать нечего, поехали помаленьку. Я молчу – у меня своя свадьба… Она тоже. Слышу – радио пиликает, песенки всякие, хорошие. Так с музыкой и доехали молча. «С Вас – двести, барышня, как договаривались» – говорю. Тишина. Уснула, думаю. Оборачиваюсь…            
- Ну? – заерзал Болотов. – А она там уже готовая сидит, в одном нижнем белье?
- Ага, - изобразив идиота, поерничал Лузин. – А там – никого. Ни двухсотки, ни шубы, ни бабы. И что самое интересное: стою я на пересечении Вокзальной и Советской. Полночь.
От внезапного солдатского хохота нары взвизгнули.
- Ни хера! – изумился Кухарский.
- Вот это ты, Шура, устряпался, - смахивая слезу, выдавил Гесс.
Дёма, тот вообще с нар свалился, его таскало по полу.
Просмеялись.
- Мужики, чё-то я не понял, - вставил Болотов, когда приступ немного утих. – А куда баба-то делась?
Нары застонали – боялись не выдержать.
- Браво, Женя! – еле выдавил я. – Уел.
Болотов сидел довольный.
- Хотя, если честно, Шура, - отряхивая с себя остатки веселья, заметил я. – Пахнет хорошим анекдотом. Не бывает такого в жизни. Нельзя так уделаться. Тем более, с одного костыля.
- Я похож на фраера? – обиделся Лузин. – В натуре, говорю, так все и было.
- Ладно вам, - миролюбиво подытожил Кухарский. – Все равно хорошо рассказано. Вечно ты, Ломов, режешь правде матку. Было – не было. Какая разница? Мы все тут лихие задним числом вперед…У меня вот казус однажды вышел…
Все настроились слушать дальше, видимо, пропустили стилистические ляпы командира мимо ушей.
- Давно я хотел посмотреть сокуровский «Молох». Наконец решился. Взял кассету, пришел домой. Фильм, думаю, тяжелый – надо взбодриться предварительно.
- А о чем фильм-то? – влез я. 
- Эх ты, - с досадой махнул Кухарский. – Интеллигент еще. Было – не было, - передразнил он. - А о таких вещах не знаешь.
- Ладно, ладно, - пресек я его экивоки. – Так о чем фильм? Может, я не один такой. 
- Фильм об одном из дней жизни Евы Браун и Гитлера.
- Последнем? – уточнил Дёма.
- Нет. Просто один день из многих. Выхваченный из вереницы, так сказать.
- Ну, - ждал Лузин.
- Так вот, - продолжил Кухарский, - а, надо вам отметить, фильм начинается сценой, где Ева Браун утром выходит на балкон какого-то замка. Видимо, их апартаменты с Гитлером. Обнаженная, причем. 
- Ага, - оживился Болотов.
- У этого одно на уме, - безобидно отметил рассказчик, указав на Женьку.
- И с этого начинается фильм. Я, значит, думаю, надо взбодриться. Принес водки с кухни, закусон сообразил, костыль, конечно, приладил. Смотрю. Точно: Ева Браун обнаженная ходит, ее охранники в бинокли разглядывают. Чувствую – чего-то не хватает. Вскоре додумался: ни один из персонажей еще ни одного слова не обронил. И музыки нет. Кажется мне только, что где-то щебетание птиц разносится. Круто! Сижу, Сокуровым восхищаюсь. Хорошая задумка. Тут картинка меняется: Ева Браун уже одетая, берет пластинку и подходит к патефону. Вот это да! Ай да Сокуров, думаю. Вот умница. И представляю, как сейчас она поставит пластинку на патефон и какой-нибудь Вагнер как грянет… Вот это ход! Сильно, что ни говори. Сразу видно, прижизненный классик.
Смотрю дальше. И ничего понять не могу: Ева уже танцует, ручками крутит, ножками кренделя выписывает, а музыки нет. Несовпадение файлов какое-то. «Торкнуло, что ли?» – думаю. Полез разбираться. Хорошо сидите?
- Ну, - заинтригованные, все ответили хором.
- Шнур «аудио» от гнезда отошел.
Теперь завыли решетки на окнах.
- Сокуров? Прижизненный классик? – Дёма держался за живот.
- Мне кажется, Славян, ты лучше. Монументальнее, так сказать, - смеялся Гесс.
- Сколько ты смотрел-то это немое кино? – с сожалением к командиру поинтересовался Пилипенко.
- Минут двадцать. Пришлось потом заново пересматривать.
- Ну а музыка-то там была? – поинтересовался я.
- А это важно? – теперь уже не выдержал Кухарский. – Ломов, ты когда на землю вернешься? Что-то долго тебя сегодня…
- Вот на этой теме, если можно, подробнее, - начал злиться Гесс. 
- А по мне не видно? – вяло бросил Кухарский.
- Сволочи! – Гесс все понял. – Сидят, суки такие, и угорают. А мы у них – типа клоунов. Байке всякие им рассказываем. То-то, я смотрю, Ломов такой молчаливый сегодня сидит.
- Я вчера на сварке работал, - меня таскало.
- Нормальную ты себе, Ломов, отмазу придумал, - Гесс поднялся и навис надо мной. – Сварку. А как же товарищи?
- Да последнее было, - я тоже поднялся. – Мне что теперь, этим последним костылем всю роту накуривать?
- Сидеть! – рявкнул Кухарский.
Мы вернулись на места, скорее всего, инстинктивно.
- Как дети малые, - усмехнулся Кухарский. – Чья там следующая очередь?
- Я вообще теперь ни слова не скажу, - сплюнул Гесс. – Что я, клоун?
- Я могу рассказать, - миролюбиво предложил Болотов и, не дожидаясь ни одобрений, ни возражений, продолжил:
- Один раз решил я деликатес забацать. Знаете, дури как-то много было, даже с избытком. И я ее пожарил.
- Как пожарил? – Дёма аж привстал.
- Как-как? Как яичницу.
- Серьезно, что ли? И каков приход?
- Об этом и рассказ. Пожарил, значит, хлопнул три ложки. Чувствую – торкнуло. А время – аккурат к обеду шло. Тут, как назло, отец с работы на обед заглянул. Сроду харчуется где-то, а в этот раз принесла нелегкая. «Всю жизнь так», - думаю с сожалением. – «Хилять, однако, из дома надо, пока не выкупил». Взял я пса и отправился якобы выгуливать.
В это время папаша принял мое варево за особую разновидность морской капусты и выбил на сковородку три яйца…
Возвращаюсь минут через сорок. Отец, как назло, еще не ушел. Лежит на диване, в телик лупасит. А там показывают «Подводную одиссею команды Кусто». Отдыхает, видимо. Пригляделся: а он, оказывается, на диване лежит в маске для подводного плавания и в ластах.
Реакция слушателей не отличалась оригинальностью. В ответ на наш хохот начали грохотать засовы. Мы притихли. Когда дверь открылась, в дверном проеме сначала показался силуэт, а затем в наши казематы вплыл Глазьев.
- Весело тут у вас, - отметил он и подмигнул непонятно кому, а затем, обернувшись к дверям, крикнул, - подавай.
Внесли два подноса. На одном из них возвышалась литровая бутылка водки и семь стаканов. На другом – огурцы и помидоры.
Гесс аж присвистнул.
- Откуда дровишки?! – Дёма удовлетворенно потирал руки.
- Сарай разобрали, - отшутился Глазьев по-некрасовски, - отца, слышишь, вшиздят, а я – убежал.      
- Спасибо, начальник, конечно, - удивился Лузин. – А к чему это?
- Дань уважения, - отмахнулся Глазьев, давая понять, что, мол, не стоит благодарностей.
- Вот, - Шура, обращаясь к Гессу, нравоучительно поднял вверх указательный палец, - а ты – «аист, аист».
- Да, ладно, - отмахнулся Гесс и подсел поближе к подносам. – А это что?
Только здесь все разглядели между нагромождением стаканов две папиросы.
- Вы курить хотите? – вместо ответа спросил Глазьев. – Это покурить.
Пилипенко все понял первым. 
- Это то, что надо, покурить-то? – он не верил своим глазам.
- Обижаешь…
- Так я взрываю, - Гесс достал спички.
- Стоп! – одернул его Кухарский. – Куда спешить-то. По стопарику, наверное, можно, огурцами похрустим.   
- Ты, присаживайся, начальник, с нами - предложил я Глазьеву.
- Не откажусь, - согласился тот. – Только пить не буду.
Мы разлили, выпили.
Я, сжевал один огурец и обратился к Болотову:
- Женя, ты будешь мне доказывать, что это тоже когда-то было?
- Что «это»? – не понял Женька.
- Ну, то, что ты рассказывал: маска, ласты…
- А это, - с улыбкой ответил тот. – А тебе важно?
- Действительно, Ломов, - это уже Лузин. – Ну, какая тебе разница? Смешно же.
- Да не бывает такого! – возмущался я. – Это ж как надо устосаться, чтобы, глядя в телевизор, пойти и напялить снаряжение для подводного плавания. Он бы еще скафандр с кислородными баллонами разыскал.   
- А ты расскажи про себя, - нашелся Пилипенко. – Посмотрим, что у тебя было. Вот вспомни самый-самый эпизод и поведай. А мы оценим.
- Мужики, ну сейчас-то можно взорвать, - Гессу не терпелось.
- Давай, - распорядился Кухарский. 
Гесс раскурил, затянулся и передал по стрелке – мне.
- Так и быть, - неожиданно для себя согласился я с предложением Пилипенко и сел на нарах. – Дунули мы как-то с Вашим покорным слугой…
Дёма от удивления икнул.
- Сам с собой, что ли?
- Почему с собой? С Кухарским…
- А причем тут Ваш покорный слуга? – весело подмигнул мне Славян.
Я понял, что порю чушь: мозги как-то произвольно завязались узлом и развязываться не желали. «Что-то быстро меня…» – подумалось, - «с первой затяжки».
- А кто ты? – глупо ответил я. Нужно же было что-то говорить.
- Да, Ломов, мрачно тебя сплюснуло, - Гесс почесал затылок и заржал. – Ну-ну, продолжай. До чего еще договоришься?
Я передал косяк следующему – Дёме – от греха подальше
- Ладно, ладно, - я миролюбиво поднял вверх руки. – Сами же понимаете… Прёт…
- Да уж видно, что не роды наблюдаем, - ввернул Болотов.
- Ну, от тебя, Женя, я другого услышать и не ожидал. Кстати, в жизни есть множество иных интересных тем, кроме...
- Ты продолжай, не умничай, - затянувшись, влез Дёма, потирая руки. Видимо, ждал продолжения рассказа.
- Ну, ладно, - отмахнулся я от своих же нравоучений. – Дунули мы как-то со Славяном в полдень. Причем, на рабочем месте. Январь был, как сейчас помню. Дубак на улице – градусов сорок. Дунули и пошли по делам в налоговую. Идем через промзону. А меня так прёт, что кажется, будто на улице не январь, а дождливый ноябрь. И год, эдак примерно, тринадцатый. И мы не в налоговую идем, а на рабочую революционную стачку. Мимо заводов и шахт. И в кармане у каждого – по нагану. Идем и молчим, как прожженные террористы.    
- Ни хрена! – с восхищением выдохнул Лузин. – Ломов, это тебя всегда так таскает?
- Конечно, нет. Но однажды было. Я и рассказываю самый приход. Тут Славян резко оборачивается ко мне и тычет пальцем в какую-то стройку. «Паспорт объекта», - многозначительно так. «Это ты к чему?» - спрашиваю. Оказывается: пока меня таращит в плане террактов, ему чудится, будто я проверяющий какой из министерства, а он – прораб этой стройки. Идет, прогибается передо мной: вот, мол, и паспорт объекта есть, что Вам еще-то нужно?   
Посмеялись, дошли до налоговой. Входим. Меня сразу как нагрузило, я отстал. Славян идет впереди на два шага. По дороге ткнул пальцем в какой-то плакат, и что-то пробурчал себе под нос. Смотрю – на плакате мужик в белом халате изображен. Знаете, есть такие из серии «Заплатите налоги»…
Меня толкнул в плечо Гесс. Оказалось, костыль уже прошел по кругу и вернулся ко мне. 
- Добивай, - «великодушно» предложил он. – Одна пятка осталась. Дёма, взрывай вторую.
Я затянулся и продолжил:
- Ну, вот – плакат-то этот. А надписи «заплатите налоги» я как раз и не разглядел. Догоняю Кухарского: «Слушай, Славян, а какого хрена мы в поликлинику пришли?». Его аж к стене отбросило. «В какую поликлинику?!» – спрашивает. – «Это налоговая». «А почему эфиром прет?» - действительно прет эфиром и всякими медикаментами, хотя матушку-репу пой. Славян заморочился, понял, что меня совсем убило: «Ты не ори тут сильно-то, враз загребут». А мне только орать – больше делать нечего. Я сам прибился: страшно все-таки. И тут…

Я уже добивал «пятку», когда зазвонил телефон.
«Телефон на гауптвахте?» - подумав об одном и том же, мы все с недоумением переглянулись.
Я снял очки, и все исчезло. Меня окружали диван, кресла,  телевизор, пристроенный в стену шкаф. В коридоре темнело мое драповое пальто. Из-за угла скалились ботинки.
«Какие степи? Какая гауптвахта?» – с усмешкой подумал я.
Я и в армии-то никогда не служил.

04.10.2000 8:40