Доктор Нахшон

Глеб Бардодым
Доктор Нахшон.

Я вошёл, когда Анна уже кончала. «Ах-х!..»- жалобно сказала она и, шевельнувшись в последний раз, открыла глаза.
Я смотрел на её влажно блестевший палец, розовый и почти такой же нежный, как то место, которое он только что гладил...
«Как ты неслышно вошёл, - проговорила она, смутясь, и нерешительно улыбнулась. - А я тут размечталась...»
Я по-прежнему смотрел на палец и на то место, окружённое такими знакомыми на ощупь светло-русыми волосками, и ничего не мог сказать...
Заметив мой взгляд, она запахнула свой шёлковый халат с драконом и села. Но я, уже с трудом сдерживаясь, опустился на пол и раздвинул подбородком её округлые, белые колени. «Ну, не надо, не надо!» - невнятно проговорила она, сжимая бёдрами мои горячие виски. Но её живот вздрагивал, а голос был прерывист...и я, зарываясь лицом в эти короткие, свившиеся в колечки волосы, в это медленно раскрывающееся тепло, ждал, что вот ещё одну секунду, вот ещё одну...
Но ни тогда, ни после ничего не получилось. Всякий раз мне казалось, что узкие ладони Анны сдавят мою шею чуть сильнее обычного и она произнесёт, наконец, своё умопомрачительное: «Ах-х!..». От одной этой мысли меня прорывал, на несколько секунд я словно терял сознание, а когда возвращался из забытья, видел всегда одно и то же: Анна осторожно снимала мою руку с себя и перекатывалась на бок. По её ясным синим глазам я понимал: опять ничего...
Я заставал её ещё несколько раз, но этот необыкновенный возглас услышать мне больше не довелось. «Ну, помоги же мне!» - прошептал я однажды, кипя, как чайник без воды, и, поймав, прижал правую руку Анны к сладко пахнущему животу... «Не выходит, - сказала она через минуту. - Мне неудобно...»
Я знал, что такого не может быть. Я точно знал, что если у неё получается у одной, то никаких препятствий нет. Я всё делал правильно, причина была не во мне.
Но всё же окончательно я убедился в этом лишь спустя почти год. Тогда я засиделся на кухне, просматривая хирургический журнал. Я слышал, как, напевая, Анна расправляет в спальне нашу постель. После этого включился телевизор... кажется, шёл сериал. Я выпил чашку кофе с коньяком, задержался на двух особенно интересных статьях и принял холодный душ... В спальне было темно, телевизор молчал. «Спи, спи, - сонно пробормотала Анна и отвела мою руку. - Я так устала...» Я вспомнил, что день у неё сегодня был действительно тяжёлый, и, смирившись, тихо поцеловал её запястье. Средний палец был вымазан чем-то клейким, и от него шёл тот слабый дразнящий запах, который я ни с чем бы не спутал...
В воскресенье у меня было ночное дежурство. Я всё приготовил заранее, и теперь мне оставалось только ждать, когда больница затихнет.
Медсестра на моём этаже долго не засыпала и дважды под разными предлогами заходила в мой кабинет. Во второй раз она встала на стул, якобы доставая с полки книгу, и её мягкие половинки, кругло оттопыривавшие накрахмаленный халат, коснулись моего лица. Она призывно засмеялась, спрыгнула на пол и, помешкав, наконец, ушла. Я догадывался, чего она хотела. До того, как встретить Анну, я иногда приглашал эту темноволосую татарочку к себе. Но в её облике, в самой её сущности напрочь отсутствовало то качество, единственно ценимое мной у женщин, - и потому она осталась лишь эпизодом.
В одиннадцать я позвонил Анне, она уже засыпала. Я наговорил много ласковых слов и пожелал ей спокойной ночи. Её голос к концу разговора потеплел, расплавился, как мёд во рту, и я подумал, что вот сейчас она положит трубку и сделает себе, если ещё не сделала.
Затем несколько часов я пытался читать Кафку, но ничего не шло...
Полтретьего я выглянул в коридор... лампа на столе у сестры была потушена. Для страховки я подошёл поближе и убедился, что она спит.
Дом находился совсем рядом от больницы. Держась в тени, я юркнул в подъезд и, намеренно не вызывая лифт, двинулся вверх по лестнице... Замок был хорошо смазан и не скрипнул, петли тоже. Я вошёл в холл и дал глазам привыкнуть. Потом смочил марлю небольшим количеством эфира и, держа руку чуть на отлете, чтобы запах не достигал меня, осторожно двинулся в спальню.
Анна лежала удачно для меня: к двери спиной. Шторы на ночь она распахивала, в комнате мерцал лунный свет - и мне бы совсем не хотелось, чтобы её лицо было обращено в мою сторону. Я поднёс марлю к её носу и, выждав несколько секунд, убрал. Это должно было замедлить её реакцию, затуманить сознание, но не более.
Так оно и вышло.
Я вышел в холл и поковырялся специально прихваченным гвоздём в замке, создавая иллюзию, что его открыли отмычкой. Затем снова смочил марлю эфиром и прошёлся по тем половицам в углу спальни, которые всегда скрипели, смахнул на пол стакан и в завершение наткнулся на дверцу шкафа. Анна шевельнулась, и я навалился на неё, вжимая лицом в подушку. «Дай что-нибудь!» - прохрипел я воображаемому сообщнику. Я был уверен, что после окуривания эфиром этот изменённый голос она никак не свяжет с моим. Одновременно я оттолкнул ногой тумбочку, и та с грохотом повалилась. Анна, кажется, окончательно пришла в себя и предприняла попытку приподняться на локтях и сбросить меня. Я опять поднёс марлю к её лицу и убрал, когда мысленно досчитал до тридцати.
Бросив марлю на пол, я взломал отвёрткой бюро и опрокинул на кухне несколько жестянок с крупами. Теперь предстояло главное...
Я нащупал правую руку Анны и, отогнув все пальцы, кроме среднего, положил его на разделочную доску.
Он был красив и совершенен, этот тонкий и длинный палец с розовым ногтем-медальончиком. Я боготворил его, как боготворил каждую частичку Анны... У меня мелькнула мысль, что ещё не поздно передумать. В замешательстве я наклонился, чтобы поцеловать этот палец, как я всегда любил делать. Но меня встретил тот же нежный, чуть-чуть сладкий запах, как в прошлый раз, - и этот миг оказался решающим. Я закрылся от брызг одеялом и сильно и точно ударил по фаланге между основанием и полоской обручального кольца (кольцо было велико для безымянного, и Анна носила его на среднем). Анна даже не вздрогнула... Ни тени страдания не пробежало на её лице, освещённом луной из окна.
Я положил палец в пакет, вытер тряпкой всё, к чему прикасался, швырнул под кровать найденный накануне брелок с ключами, наверно, кишащий отпечатками, и посыпал пол по всей квартире адской смесью из перца и табака, способной сбить с толку любую собаку.
По пути к больнице перепачканный пакет был брошен в мусорный контейнер. Там же, у фонаря, я осторожно стянул кольцо... Кожа сморщилась и как будто даже пожелтела. На Анне ты смотрелся куда лучше, подумал я. И мог бы смотреться и дальше, если б не встал между нами.
Я кинул его у заднего входа мясной лавки. Там всегда было смрадно, роились мухи и грызлись собаки. Я знал, что ещё до рассвета от него ничего не останется.
Потом я завернул за угол и, позвонив по 02, сообщил, что в таком-то доме, кажется, произошла кража: я видел двух подозрительных мужчин с сумками. Дежурный захотел узнать моё имя, но я нажал на рычажки и тем же путём вернулся в свой кабинет.
Когда мне позвонили, часы показывали половину седьмого, и я уже начинал беспокоиться, что дежурный принял мой звонок за розыгрыш. До смены оставалось полтора часа, но я поспешил домой, не разбудив сестру. В этот день мне всё прощалось.

х х х
Следствие вскоре было закрыто. Всё списали на неустановленных грабителей, помимо кольца похитивших несколько сот долларов, которые в ночь мнимой кражи лежали в ящике моего больничного стола. Таким образом, когда Анна вернулась из клиники, куда я её определил к своему приятелю-психотерапевту, мне уже ничто не мешало окружить её заботой и вниманием, как это было в наш медовый месяц в Крыму. Но всё равно по ночам она по несколько раз просыпалась и, прижав руки к груди, в страхе смотрела на дверь и комкала сорочку. Я крепко обнимал её дрожащие плечи и нежно целовал то место, где когда-то был мой соперник...
А в сентябре мы уехали на море. Анна никак не могла привыкнуть новому положению и, хотя прошло уже несколько месяцев, по-прежнему стеснялась своей правой руки. Впрочем, я тоже не желал людных мест - и мы остановились в небольшом посёлке возле курортного города. Одинокая спившаяся старуха уступила нам свой двухэтажный дом, сама поселившись у родственницы.
Анне как будто становилось лучше. Мы каждый день подолгу гуляли, уходя далеко вдоль берега. Когда она уставала, мы бросали одежду на камни и купались. Я разводил костёр из сухого камыша. Анна сидела на корточках и, зябко поводя блестящими на солнце плечами, тянула к огню мокрые руки. Я молча и с тайным наслаждением следил, как высыхают капельки воды на её тронутых загаром коленях и острых локотках, как постепенно светлеют влажные прядки, прилипшие к вискам...
Вечером, поужинав ярко-жёлтыми деревенскими яйцами и ломтиками ветчины, поджаренными на сковороде и посыпанными зеленью, мы опять уходили на море и наблюдали с обрыва, как раскалённое ядро солнца с шипением опускается в солёную воду. Уже в темноте мы возвращались домой и распахивали все окна в нашей спаленке на втором этаже. Ночи стояли восхитительные, Анна тоже была чудесна...
Но всё закончилось пасмурным, дождливым утром, когда, вернувшись с местного рыночка, где торговали свежим молоком и фруктами, и поднявшись по крутой лестнице в спальню, я увидел Анну, точнее - только её затылок. Она лежала животом вниз, шёлковая рубашка на спине задралась. Не двигаясь, я смотрел, как вздрагивает её тело, как ловко движется под ним влажный и увёртливый палец левой руки, непонятно какой - средний или указательный...
Я неслышно притворил дверь и, спустившись вниз, в отчаянии сел на табурет... прежде мне и в страшном сне не могло привидеться, что так придётся поступить со всеми десятью!
Сделать это было сложно и опасно. Несколько дней я изводил себя, не решаясь приступить к осуществлению, не зная, с какой стороны взяться за это... Но видеть Анну, слышать Анну, чувствовать её предательское тепло рядом со мной - я больше не мог, не мог!
Впрочем, и без Анны я не мог тоже... Я хотел её и слышать, и видеть, и чувствовать тепло её тела рядом со мной и щекочущие грудь завитки волос!..
Судьба была со мной, она подбросила мне очередной подарок. Наша хозяйка, уже надоевшая своими каждодневными визитами за деньгами, предложила купить у неё дом. Цена была небольшая, и Анна загорелась: ей здесь нравилось. Она выросла на природе, далеко от столицы, да и после всего случившегося та квартира была ей ненавистна. Я же подумал об одном: здесь никто не заподозрит...
Анна осталась, а я уехал в Москву. Я знал, что она опять станет изменять мне, но заранее прощал её. Это - её последняя возможность, больше такого не будет, говорил я себе, успокаивал я себя...
За неделю я планировал через знакомого маклера найти покупателя и отправить контейнер с вещами. Но, увидев всегдашнюю толчею на Тверской, потолкавшись в троллейбусе, полном молодых девушек, чьи несыто блестящие глаза нетерпеливо требовали удовольствий и развлечений, и напомаженных юнцов, в лицах и движениях которых сквозил утончённый разврат, - а потом случайно выйдя на остановке, где мы познакомились с Анной, я понял, что не смогу... Я сроднился с этим городом и его людьми. Я был им, а он - мной...
Вечером того же дня, лёжа в кресле и потягивая подаренную одним знакомым киргизом травку, я вспомнил, как впервые увидел гордый подъём её головы, как отметил про себя просвечивающие сквозь кофточку белые тонкие бретельки и облитые паутинкой чулок стройные ноги Анны. И с неожиданной отчётливостью представил, как эта незнакомая гордячка будет извиваться подо мной, как будет стонать и кусать губы, и как потом её спутанные, жаркие волосы будут лежать на моей груди. И тотчас решил: она станет моей. А когда через много-много месяцев мы оказались, наконец, в постели, и я обнаружил, что я у Анны - первый мужчина, но далеко не первый любовник, меня это известие не огорчило, нет...оно наполнило меня убеждённостью: она будет моей, только моей и ничьей больше. Но если бы не те белые полоски бретелек на дли-и-инном, как жизнь, эскалаторе и, главное, если бы не её вскинутый подбородок, не замечающий, отвергающий сам факт моего существования, - ничего бы не было...

х х х
Вместо квартиры я продал машину, закрыл остатки счёта в банке и, набив несколько сумок носильными вещами, вернулся на юг.
Прежняя хозяйка оставила нам всю необходимую мебель, кое-что мы прикупили.
«Слышишь?»- спросила Анна, когда мы вечером возвращались с моря. Из клуба доносилась песня, которая была популярна лет двадцать назад. «Мы будем жить теперь по-новому!- весело повторила она и прижалась ко мне. - Разве не так?» Я кивнул: «Так...»
В ту же ночь, когда всё произошло опять до обидного привычно и Анна заснула, я подумал, что топор - это глупо. И тогда меня захватила другая мысль... Это мне нравилось больше. Единственное, что здесь требовалось, - точный расчёт. Ошибка могла стоить жизни ей или привести в тюрьму меня. То и другое означало потерю Анны, и допустить этого я не мог.
Я привёз из города несколько справочников, чтобы освежить свои знания. Массируя Анну, я мысленно расчленял её позвоночник на сектора и пытался припомнить аналогичные места из книг... После шестого сеанса я как будто нашёл интересующий меня участок позвоночного столба и тот способ воздействия на него, который бы мог привести к желаемому исходу. После девятого я уверился окончательно и занялся проработкой деталей.
Срок я назначил на тридцать первое число. Было бы неплохо, если бы поблизости оказались свидетели. На эту роль я назначил нашу соседку, ровно в девять утра приносившую нам бидон парного молока.
 Тридцатого вечером мы с Анной прогуливались вдоль моря. Штормило... Ветер был сырой, пронизывающий. Я чувствовал нечто вроде раскаянья: это была последняя прогулка Анны... С четверть часа мы простояли на обрыве, она порывалась идти домой, но я, против обычного, уговаривал её чуть погодить. Потом мы несколько раз прошлись по нашему, уже облетевшему саду и, наконец, вернулись в дом. Анна поднялась наверх, а я разрезал маленькую дыньку и поднялся следом.
Шёл американский фильм. Привалившись к спинке дивана, она смотрела на телевизор, я лежал у неё на коленях и не слышал ни слова с экрана. Через час или около того, решив, что я сплю, она тронула меня за волосы, и я встал. Анна вынула из комода свежее бельё и начала застилать кровать, а я отправился выкинуть тарелку с дыневыми корочками.
Когда в освещённом окне показались ноги спускающейся по лестнице Анны, я звякал на дворе умывальником и уже заканчивал чистить зубы. Вода была холодная, оголённый нерв на верхнем слева немилосердно ныл...я зажмурился. Через мгновение с веранды донёсся стук падающего тела. Я посмотрел туда: лестница была пуста...
Анна лежала на полу, неестественно выгнувшись. Она была без сознания... Я осторожно осмотрел её. Кроме нескольких ссадин, как будто ничего не было. Но что-то меня настораживало... Не перенося её на кровать, я смочил нашатырём ватку и дал её понюхать. Пришлось повторить дважды прежде, чем она открыла глаза. «Не чувствую,- прошептала она сухими губами.- Ног не чувствую...»
Не знаю зачем, но я вызвал местного фельдшера, а тот вытребовал из города «Скорую». Смысла в этом не было никакого, тем более, что всё случилось так, как я хотел. «Скорая» под утро уехала, фельдшер ещё оставался. Он подобрал под лестницей растоптанную Анной дыневую корочку и смотрел на меня с плохо скрытым сочувствием, что очень меня раздражало. «Пришлют рентгеновскую установку и всё выяснится»,- бубнил он одно и то же.
Анна, с предосторожностями перенесённая на жёсткую тахту, опять была в забытьи. Я гладил её холодный мраморный лоб, и в голове вертелось: «Мы будем жить теперь по-новому!»

х х х
Полгода я был спокоен и счастлив. Под Новый год по пьянке замёрз фельдшер, я устроился на его место. Пока я был в амбулатории, с Анной сидела соседская девочка-шестилетка, которую я спас от смерти, вовремя определив дифтерию и несмотря на несогласие фельдшера, тогда ещё живого, посоветовав её матери отвезти дочку в городскую больницу. Вечером, приготовив ужин, иногда постирав, я устраивался рядом с Анной и читал ей газету или книгу либо просто рассказывал о чём-то. Она молча слушала и делала свои упражнения... Через неделю после падения она попросила у меня яд. Неготовый к этому, я брякнул ей про комплекс лечебных упражнений, - и теперь был не рад. Успехи Анны немножко начинали меня пугать. Она уже могла двигать головой и шевелить пальцами рук. Больно было смотреть на это искажённое, напряжённое лицо - её, особой силой и выносливостью никогда не отличавшейся. Но, по большому счёту, я всё таки был спокоен, потому что знал: руки её уже никогда не смогут обрести прежнюю точность движений.
Где-то к весне, может чуть позднее, я стал ложиться с ней на ночь. Она была рада этому и не скрывала. Обращался с ней я очень бережно, и мне нравилось это самому. То, чего я хотел, пока не происходило, но я не торопился. Времени впереди было много: целая жизнь...
В мае, стесняясь, она попросила меня поласкать её. Скрывая волнение, я наклонился к Анне, но через минуту она вздрогнула и проговорила: «Не так. Оставь меня...»
Она уже вполне владела руками, с трудом, но сгибала их, могла взять лёгкий предмет и поставить рядом с собой. Именно тогда я в первый раз заметил у неё на постели милую кошечку - белую с чёрными пятнами. «Откуда?» - поинтересовался я. «Таня принесла», - ответила Анна и показала на зардевшуюся девочку. Я не возражал, кошка была чистая. Анна чувствовала себя одиноко, и я по себе знал, что нет лучшего средства забыться от этого, чем запустить руку в мягкую кошачью шерстку...
Снежка и в самом деле благотворно влияла на неё: Анна стала выглядеть если не веселее, то, по крайней мере, не так безнадёжно, как в предыдущие месяцы. Впрочем, причина, возможно, была не в Снежке, а в валерьянке, которую она теперь пила не только на ночь, но и перед дневным сном. Но в чём бы ни заключалась причина, девочку она вскоре начала отпускать на несколько часов в день, во время вечерних чтений уже не отвлекалась, как раньше, а в голосе её вновь зазвучала нежность. По ночам, правда, всё оставалось без изменений... Главное, однако - кризис был преодолён, к Анне опять возвратилась радость жизни. И это внушало мне определённый оптимизм; я снова верил, что всё у нас будет хорошо и Анна, наконец-то, станет целиком моей и только моей.   
Открылось всё в один из ненастных осенних дней. Хлестал не прекращавшийся с ночи ливень, пузыри на лужах вспучивались, тут же лопались и снова вспучивались, больные сидели по домам, а я вдруг захотел увидеть Анну - и под слабеньким зонтом, в туфлях с дырочками проскакал по грязи с другого конца посёлка. Против обыкновения я вошёл тихо, желая сделать Анне сюрприз. Дверь приоткрылась, в нос ударил запах валерьянки, ставший для меня в последнее время привычным, но в тот раз - особенно резкий. Это, а также странные звуки, шедшие из горла Анны, заставили меня предположить, что с ней плохо, - и, отбросив маскировку, я широко шагнул к ней...
«Ты?» - прошептала Анна. Она попыталась согнать Снежку. Но она волновалась, рука не слушалась - и удобно устроившаяся кошка по-прежнему ритмично высовывала и втягивала обратно свой узкий, бледно-розовый язычок.
Я не подал виду, что это меня задело. Наоборот - сказал, что рад за неё. Не знаю, поверила ли Анна: выглядела она всё равно смущённой. Но разубеждать её у меня уже не было сил: тая ярость, распиравшую мою грудь, я выбежал под дождь...
Первой моей мыслью было - избавиться от Снежки. Но к вечеру, промаявшись в убогом одиночестве фельдшерской, я понял, что это - всего лишь очередное из моих заблуждений. Корень зла - в самой Анне. То в её природе, что я хотел исправить, - неисправимо...неистребимо. Эта вздёрнутая головка не желает покориться и сейчас - прикованная к подушкам, почти лишённая движения! И даже если я четвертую её, и если колесую или распну - эта гордая и упрямая, а оттого такая желанная головка всё равно не будет моей...
Я вёл себя с Анной так, будто ничего не произошло. Анна же заметно нервничала: пропала Снежка. Я запер её в погребе и, когда Таня уходила домой, а Анна смотрела телевизор или спала, открывал люк и бросал туда кусочки замороженного мяса, обильно политые валерьянкой. Проголодавшаяся Снежка в первые дни пыталась сразу есть его, но, сообразив, что это бесполезно, переключилась на валерьянку, слизывая её тёплым, нетерпеливым языком. Постепенно она пьянела, в глотке её начинало урчать. Я видел, как из-под мохнатых подушечек лап угрожающе выползают острые когти и Снежка, став вдруг похожей на барса, рыча, рвала подтаявшее мясо и, не прожёвывая и давясь, глотала его.
Настроение Анны тем временем ухудшалось. Раз я слышал её разговор с Таней: она спрашивала у девочки, не нашла ли та Снежку. Таня, разумеется, не знала: погреб от жилой части дома отстоял достаточно далеко, двери закрывались герметично, и слышать вопли Снежки она не могла... Через день или два после этого Анна попросила меня принести кошечку посимпатичней. Я приволок больничного кота Ваську, имевшего вульгарный вид рыжего мужлана. Как я и предполагал, Анна его отвергла.
Больше разговора о кошках она не заводила, но по её вечно раздражённому виду нетрудно было догадаться: Снежка не забыта...
К исходу второй недели дрессировки, я решил, что срок настал. Под утро, когда Анна ещё спала, я вымыл в тазике грязную Снежку, высушил её махровым полотенцем и расчесал. Теперь она пахла шампунем и была хоть куда.
Полвосьмого пришла Таня и сразу поднялась наверх. Выждав немного, я оставил кошку на кухне и, неплотно прикрыв дверь, поднялся следом.
Анна едва не лишилась чувств. Она то смеялась, то плакала, прижимая Снежку к мокрому от слёз лицу... Руки плохо ей подчинялись, Снежка выскальзывала и кружила белым пламенем по кровати и сама ластилась шелковистым своим боком к Анниной щеке...
Эта картина едва меня не растрогала.
Я громко объявил о том, что пора завтракать. Анна, возбуждённая, есть отказалась, и я позавтракал овсянкой один. Снежке также была предложена каша, но после двух недель мясного рациона она её не заинтересовала.
Убрав из погреба все следы пребывания в нём Снежки, я переоделся и вошёл в спальню. Моего появления даже не заметили, как будто я был ноль, как будто меня не было вообще... Когда я повторил, что ухожу, Анна, наконец-то, встрепенулась и нерешительно посмотрела на девочку. Я понял, о чём она думает, и сказал, что и Тане пора домой. Та возразила: тёте Ане нужно покушать... по лицу девочки было видно, что уходить ей не хочется. Но Анна успокоила: завтракать ей не хочется, а в обед она позвонит мне, и я вырвусь на полчаса. Девочка с неохотой засобиралась... Я поцеловал Анну, зная, что целую последний раз, - и, не оглядываясь, вышел вместе с Таней из дому.
Опять лил дождь. Это меня устраивало: меньше вероятности, что кто-нибудь случайно забредёт на наш двор и услышит то, что не следовало слышать никому. И всё же, сидя в пустой опять амбулатории, я мучительно думал: сколько она продержится? Не рано ли будет, если я приду в час, нет - в два?.. Позднее двух, может быть - половины третьего - уже решительно нельзя, это вызовет неизбежные подозрения. Итак, полтретьего, обеспокоенный тем, что Анна не берёт трубку...
Но в одиннадцать позвонили с дальнего хутора, где взбесившийся бык поднял на рога двух мальчишек. За мной немедленно прислали машину и, оказывая первую помощь, я думал о своём: как Анна с трудом захватывает пальцами пузырёк, как содержимое его проливается коричневым ароматом, а насторожившаяся, не евшая мяса со вчерашнего утра Снежка чутко подрагивает ноздрями и неслышно приближается к такому знакомому, сулящему сытость запаху... Я думал: бледная, обескровленная, опрокидывая лекарства и градусники, она будет тыкать в кнопочки отключённого телефона и, быть может, заметит оставленное рядом с аппаратом обручальное кольцо, снятое с неё год назад. И, быть может, эта гордая, своенравная головка перед тем, как поникнуть и покориться, поймёт, что покоряется она не смерти, а - мне. И потом, когда из города, уже в сумерках, за мальчишками приехала «Скорая» и тот же «уазик» повёз меня обратно в посёлок, я мечтал, как немедленно вернусь в милую Москву и затеряюсь в ней, и буду опять, как раньше, бродить по вечерним улицам и высматривать ту гордячку, которой суждено стать моей.