В то литобъединение я ходила совсем недолго, но именно там сделала поразившее меня открытие: ОБРАЗ - могущественная сила, ОБРАЗ способен перевернуть все представления! О самом литобъединении рассказывать не буду, ибо, как говорится, “многие еще живы” - конечно, кроме вконец спившихся, выбросившихся из окна и тому подобное...
По сей день для меня не утратили значения два впечатления тех времен, и оба они, по-моему, не имеют ни малейшего отношения к писанию стихов. Или имеют? Как-то опосредованно...
Началось с того, что, впервые войдя в помещение, где должны были начаться занятия, я увидела на стульях вдоль стены некоторое количество молодых особ женского пола. В это время особы мужского пола стояли на лестнице перед дверью в ресторан и несколько воспаленно обсуждали что-то очень “филологическое”. Мимо них я прошмыгнула с благоговейным почтением - всегда уважала мужскую ученость, даже, как показывает жизнь, чрезмерно. Но на этот раз по-настоящему поразили меня именно женщины. Наверняка они были очень разные, тем более, что здесь ведь все были - творческие индивидуальности! Но моим ошеломленным глазам предстало следующее зрелище, чем-то напоминавшее хорошо отрепетированный кардебалет: весь их ряд сидел, слегка ссутулившись, на плечи каждой была накинута темная шаль, на лбу у каждой была длинная челка, во рту у каждой горела сигарета. Казалось, даже затягиваются они в одном ритме. В этот самый момент я поняла, что больше не курю. Хотя, учась в “Мухе”, а раньше еще - на курсах, да в спецшколе при ней, как вы понимаете, (если знакомы с ее атмосферой) курила давно и “профессионально”. Представьте себе, я тогда, действительно, без всяких проблем бросила эту “вредную привычку”. Таково уж сокрушительное влияние ОБРАЗА!
Теперь бывает, конечно - стрельну у друзей сигарету, под лишнюю рюмку, или так, под настроение... Но, как видно из названия рассказа, он в общем-то не совсем об этом, хотя тема воздействия образа уже немного обозначилась.
Стала я туда ходить. Интересно. Совершенно новый мир. Другие люди. Незнакомый характер отношений. Сижу, например, в ресторане за чашкой кофе - наклоняется к самому уху незнакомый мне молодой человек и конфиденциально сообщает: “ Я - сам Ширли-Мырли!” (неважно, кто именно). Ну, и что?! Даже если ты - сам Пушкин Александр Сергеевич, что же мне следует при этом делать: бросить недопитый кофе и благоговейно замереть? отдать себя в полное твое распоряжение? Я так и не сумела понять, как вести себя, когда вокруг столько разных САМИХ. Но среди них оказался один юноша, который, и правда, был ни на кого не похож. Хотя это вряд ли доставляло ему радость. Ужасно трудно его описать, чтобы выдержать правду и выдержать вкус, чтобы не почудились совершенно не имевшие места эмоции и, наоборот, передать те, которые действительно возникли. И чтобы при этом быть убедительной, вопреки всем привычным человеческим реакциям на некоторые вещи и явления. Вот как много всего оговорила, но все равно боюсь приступать.
Он был довольно высок, узкобедер и узкоплеч - прям, как ровный ствол, наверху которого жили очень яркие глаза цвета сапфира. Сходство с кустом ему придавали руки, которые как попало росли узловатыми сучьями, растрепанными осенней непогодой. Умом я понимала, как трудно ему жить кустом. Конечно, чувствовала, что среди обычных людей, даже таких самых-самых, как эти, ему не всегда уютно. Окружающие вели себя так, будто он совсем такой же, как они, и, вероятно, оценивали это в себе как проявление такта. Но он был иной - он был осенним кустом с облетевшими листьями и растрепанными на ветру сучьями рук. Таков был его ОБРАЗ во мне. Если я его и жалела, то лишь потому, что, мне казалось, понимаю - каково ему оказаться кустом среди людей и быть вынужденным жить по их, человеческим, правилам. Он, возможно, почувствовал мое отношение, и мы подружились. Да что - он! Даже какой-то из этих “самих Ширли-Мырли”, помнится, сказал, что мы похожи, как брат и сестра. Все-таки они там подобрались, скажем так, не самые непробиваемые.
Итак, после каждого занятия мальчик-куст провожал меня домой. Кто-то стал было опротестовывать незыблемость этого ритуала, но быстро понял, что бесполезно. Стояла зима. Он вешал портфель со своими стихами на какой-нибудь из более крепких сучьев, и мы шли пешком довольно длинный путь. По дороге он читал мне то, что оттягивало его руку и тяготило дриадную душу. Ему явно не хватало тепла, чтобы отогреть и то, и другое, чтобы зазеленеть, и чтобы птицы запели в разросшейся кроне... Но мы доходили, наконец, до моего дома, где после развода я жила в коммуналке. Было никак не расстаться, и мы долго еще разговаривали в подъезде, отогреваясь около батареи. Я знала - он очень хочет, чтобы я позвала его в дом. Я тоже хотела позвать его, а не стоять здесь у батареи. Возможно, тогда те птицы, действительно, запели бы? А, может, они иногда перепархивали бы и на мои плечи?
Но ведь то, что он - куст, видно было лишь мне! А мои вульгарные соседи, от которых, однако, зависело спокойное существование - разве они способны были это понять?! Господи, какая пошлость лезет в голову, когда ты душой несвободен. Когда она у тебя зависима и слаба. Так никогда и не решилась я позвать его к себе, а вскоре, по совсем иным причинам вообще перестала ходить в то литобъединение. Так и не заглянула я в эти сапфировые глаза, которые только слепили меня своим мимолетным огнем. Что теперь вспоминать! - но как же стыдно за себя ту... “Я-то знаю, что не зерно, но знает ли это петух?” Достойнее быть сумасшедшей, чем трусливой предательницей. “Я-то вижу, что он - куст, но поймут ли это коммунальные соседи?”
Спб., 1996