В "Проблесках мысли" Леону Богданову удалось написать о подземных толчках в южной Боливии и южной Мексике, об археологической находке в северо-западной окраине штата Джамму и Кашмир, о "чайном кутеже", о том, что умер Н. А. Козырев, издан Джойс, об извержении Сент-Хеленс, о землетрясении в Албании, о сданных пятидесяти пяти бутылках из-под вина, еще о землетрясениях: в Северном Йемене, в Синьцзяне, в Киргизии, в Александровске-Сахалинском, в Иране, Парме, Гвинее, о том, что в Пскове и Турции нашли берестяные грамоты, о сосудах для чая у народа Гаоли, о выставке швейцарского коллекционера в Эрмитаже, об очереди в магазине, о запахе стирки с другого этажа, о том, что перед Новым годом наготове две бутылки "Агдама", о выпуске репродукций "Тайной вечери" Леонардо да Винчи, о нашествии синиц на балкон, о тайных захоронениях в Аргентине, о том, что министра мясной и молочной промышленности Антонова заменили на Сиденко, о том, что выпить чашку чая и закурить - самое большое удовольствие, и еще о многом другом. Все перечисленные выше жизненные реалии должны были, судя по признанию Леона Богданова, составить искомую картину полноты бытия. Но почему петербургского писателя интересует бытие непременно в избыточном многообразии?
Жизнь для Леона Богданова - это фиксация: предметов, явлений, самоощущений. А потому все, что только имеет в мире место, значимо для автора одной своей фактической наличностью, тем, что оно уже принадлежит к неисчислимому арсеналу бытия. Раз вещь существует - примерно так мыслит Леон Богданов,- значит она должна быть воспринята, реципиирована сознанием. "В Гиндукуше также произошло восьмибалльное землетрясение. И ничего не надо слышать больше". Но ничего не надо слышать больше не по причине исключительной значимости именно этого события, а наоборот, в силу его рядоположенности по отношению ко всем другим. Каковым бы ни было любое из происшедших событий, мог бы продолжить Богданов, в пределах человеческого сознания оно всего лишь один из множества элементов единой, но в то же время безграничной парадигмы бытия. А что в конечном итоге от него, события, еще нужно? В трех, друг за другом следующих предложениях Леон Богданов написал о покупке бутылки "Стрелецкой", о том, что у него болели ноги, о комете и кораблях для ее исследования, об урагане в Шотландии и о пожарах в Южной Африке. Только на первый взгляд между всеми этими событиями и фактами нет логической связи - для Богданова они равны между собой, равны перед лицом бытия, и именно в этом объединяющая их высшая логика.
Из всего происшедшего за последнее время автору "Проблесков мысли" больше всего запомнилось, как вслед за двумя эрзерумскими землетрясениями турецкая община на Кипре провозгласила независимость своего государства, Республики Турции, и частушка, сложенная по поводу перехода на летне-зимнее временя.
Фиксировать Леон Богданов способен до бесконечности. Именно ежеминутное проживание жизни или ежеминутная фиксация и составляет суть всей его "философии". "После чая надо размяться. Я хожу, остываю, потом лежу - греюсь". Природа фиксируемых вещей и явлений не имеет для Богданова почти никакого значения. Главное здесь - сам процесс ни на минуту не прекращающейся регистрации элементов бытия; "максимум фиксации", как писал Богданов,- вот что дает единственную возможность охватить мыслимое многообразие жизни, всю безмерную полноту ее содержания.
Условные границы этой полноты в прозе Леона Богданова - меллизмы обыденнейших домашних чаепитий и сообщения о землетрясениях. Еще к этому мыслимому промежутку, выражающему собой идею чрезмерности в мире, принадлежат ощущение типа "весной не страшно" и раздражение на людей, стоящих на улице, вид застывшего плевка на домашней туфле, минуты, в которые забываешь о действии беломора, ощущение вечернего покоя в часы утренние и т. д. Что касается "пробелов" в восприятии картины изобилующего реалиями бытия, то на Богданова они действуют губительно: "Сидишь безвыходно дома и боишься, что пропустишь очень значительные перемены, сам будешь идентифицирован как какое-то место, полузнакомое или забытое, но поражающее, как громом, происходящими изменениями".
Почему Богданов так боится своей неадекватности вечно трансформирующемуся бытию? Откуда взялось у автора это неискоренимое желание быть причастным к абсолютному многообразию сущего в мире? Тут все дело в Боге. Оказывается, любая вещь для Богданова хранит в себе веру, и, соответственно, вера для него - во всем. А раз так, то каждый, кто безоговорочно принимает бытие во всей его полноте, никогда не сталкивался с настоящим безверием: "... и вот это-то существование в сфере веры постоянное и доказывает существование Бога". Выходит, что, постоянно взыскуя многообразия вещей, явлений и видимых изменений в мире, Леон Богданов бежит таким образом от безверия. Вот откуда у петербургского прозаика почти гипертрофированная любовь к сообщениям о землетрясениях, к расписанию на железнодорожном вокзале, ко всем, почти без исключения, теле- и радиопередачам, просто к людям на улице, надписям на консервах и других упаковках и, в завершение, к бесконечным чайным ритуалам и церемониям.
Кстати, не имею в виду собственной набожности, но, в отличие от Леона Богданова, традиционному индийскому чаю предпочитаю английский - "PICKWICK" с фруктовыми добавками.