© Елена Слаутина
В ловушке
Наверное, мертвящей бледностью покрылось лицо.
Словно барышня анемичная из века девятнадцатого, чуть в обморок не хлопнулась.
Ах ты, конфузно-то как. Кого испугалась? Не Дон Карлос перед тобой, не Фердинанд осьмнадцатый,.. а местная знаменитость - Ван Ваныч, яркий представитель отряда шизофреничных.
Выскочил из-за угла, да как гаркнет в ухо: «Кот я, и не сметь меня за хвост таскать, мать вашу…». А увидав, что действо произвело неизгладимое впечатление, более миролюбиво добавил: «Почеши меня за ушком. Я лапою дотянуться не могу…». Почесала. Заурчал громко и с наслаждением. Пожаловался: «Мыши по ночам обнаглели. Топают лапищами по комнате, суетятся, хлеб воруют…».
- А вы ловушку поставьте на них.
Ван Ваныч глянул грозно, головой осуждающе покачал:
- Как же можно живое существо в ловушку помещать? Глупая, ты в ловушках сидела?! Нет. Так и не болтай всякую ерунду! В ловушку говорит, эх...
Обиделся. Ушел, не оглянувшись, продолжая под нос ворчать и выговаривать.
Он-то знает, как в ловушках сидеть страшно и одиноко.
Кап
Словно невесомые балерины - водомерки по водной глади легко скользят мысли. И только нудное «кап» раздается в ночи китайской пыткой. Почему же днем не мешает капель?
Размеренно шлепает... И водомерки уже не скользят, а нервно перескакивают с места на место.
Как там у Заболоцкого: «Спит животное Собака, Дремлет птица Воробей…». Что же ты не спишь, а все пытаешься поймать хоть одну из водомерок?
Ошибаешься. Не спит еще кто-то за твоим окном. С улицы доносится нервный плач женщины, и глухое мужское «бу…бу…бу…».
Не спит за стеной сосед. За тридцать имперских тугриков продал друга, но зато получил повышение по службе. Не спит. Совесть сладким до тошноты комком подкатывает к горлу.
«Кап… кап…» долбит по голове то, что точит камень. А человека еще легче сточить. Немного надо.
Кто спасёт душу человеческую, в грязи вольно - невольно испачкавшуюся? Где на всех набрать Сонь Мармеладовых?
«Кап» капканом голову сжимает. Одна из водомерок нагло бузит: «Скучно на этом свете жить!». Вот глупое насекомое. Хлопну сверху и отвечу: «Кто сказал, что на другом свете веселее?»
Ночь. Не спишь. А водомерки все раскольничают, и всесильное «кап» бьет кувалдой по темечку.
Измена
Два года не был дома. И так устал без родных стен, рук, голоса, что, казалось, самолет летит вечность. В аэропорту, вглядываясь в людей, искал родные глаза. Сердце бухало колоколом о рёбра и невероятно тяжело было дышать. Увидел. Побежал.
- Девочка моя... Родная...
Прижал к себе и замер. И вдруг кольнуло за ребрами. Больно, остро кольнуло.
Тревога заползала вместе с бешеной радостью и колко саднила изнутри.
- Ты моя?
Почему спросил и сам не знает, но вырвалось.
Она не успела ответить, только, отстранившись, в глаза посмотрела.
И он всё понял. Он слишком сильно её любил, чтобы не понять.
- Зачем?
- Так получилось,.. прости,.. тебя так долго не было, а мне было одиноко.
В здании аэропорта на полу сидел мужчина. Он смотрел в никуда, взгляд был равнодушным, пустым… А рядом стояла и плакала его женщина, что-то не переставая говорить. Его девочка.
Время Ч
Время «Ч» наступает для каждого.
Спросят и попросят изнанку показать. И глазом всевидящим как рентгеном насквозь – не обманешь, не схитришь. И спрятанное потаенное вывернут, выметут до последней сориночки…
Кто ты? Человек. Мало. А что ты за человек?
Словом ярким как фантиком золоченным в ответ махнешь, прикроешься: реалист, футурист, имажинист, импрессионист, экспрессионист…
А тебе в ответ: «А были вы, дружочек, и экскременталистом, и не мелите белиберду, и чины да регалии мочалкой в бане ототрите».
А вы награды под нос. А вам: «За сколько куплены? За 30 серебренников? За то что, выплывая, на плечи чужие ногами вставали?»
Тщеславный выкормыш внутри вас заверещит на правду, засучит ножонками, на жалость начнет давить…
А вам в ответ приговор: «Поэтому и подохнете... Будь ты ядом пропитан или патокой сладкой, стеклян, оловян, деревян, из железа или мякины… И даже если каждый понедельник и с красной строки начинаешь… И считаешь, что ты никому ничего не должен, и тебе не предъявят счет… Предъявят! А пока рефлексируй индивид, вечно обманутый наив, страстно любящий только себя…»
Время «Ч» наступает для каждого.
Стыдно-то как, Господи
Уязвлена гордыня бабы базарной. Ишь, ручищи в бока – окорока воткнула, подбородок тройной грозно выставила, да как загорлопанит на всю близлежащую округу:
- Совсем люд обнаглел! Ты с моё постой тут! В карман мой заглядывать еще будешь!
А не пошел бы ты на!.. Не, вы только гляньте на этого интИллигента! Ворище! Масло получил, да еще и денег просит!..
Мир вокруг Сан Саныча вдруг окончательно утратил определенность. Он попятился от кричащей продавщицы молочного отдела, что не вернула ему сдачу с тысячи рублей, а он, спохватившись, вернулся, и напомнил ей об этом.
И теперь, боясь взглянуть на окружающих людей – казалось все вокруг смотрят только на него, и тоже думают, что вор он и обманщик, торопливо шел прочь от позора.
- Стыдно-то как, господи... - все повторял Сан Саныч.
Уже возле своего дома, присев на лавочку, он умер.
Соседи потом говорили:
- Какая легкая смерть.
Последний шанс
Он не вошел в её жизнь, скорее втиснулся. Как втискиваются в одежду, что на размер меньше - со скрипом, натужно, прилагая усилия.
Как втискиваются в переполненный вагон метро - нагло, нахрапом, не думая о комфорте рядом стоящих людей.
Втиснулся и загнездился, застолбился, и врос не корнями, а сноровисто привезенными шкафами, чемоданами и зачем-то новыми обоями.
- Буду делать ремонт, - важно и деловито изрек он.
Ей не хотелось ремонта и новых обоев, но она промолчала.
Этот славный, уже давно не мальчик, что не ленив, услужлив, умом хитёр, что не проспит, а ловко перехватит проплывающий мимо сладкий кусочек, посланный кому-то судьбой, втиснулся в ее жизнь.
И не хватило ей ни сил, ни смелости сказать, что он не тот, с кем хочется спать и просыпаться. Не хватило духу повернуть в обратное направление шкафы, чемоданы и новые обои.
Ей было тридцать пять, и все кругом говорили, что он её последний шанс.
Счастье
Счастлив Егорка - папка трезвый с работы пришел и пообещал, что завтра на рыбалку вместе пойдут. Даже с мальчишками расстреливать из рогаток лягушек на пруд не пошел. Удочками занялся.
А сосед Федор счастлив, что у Михеича сарай сгорел с боровом двухлеткой. Не любит Федор этого Михеича. Не компанейский он: ни выпить с мужиками, ни денег занять, да и со двора ничего не даст, не займет. Жлоб, одним словом.
А как горел сарай знатно! Даже на пожар сходил, полюбовался, как хозяин с ведром бегает. Да разве тут ведрами затушить.
Домой вернулся с таким душевным подъемом, что хотелось от распирающей радости поделиться с кем-то. Жену разбудил. Рассказал, как горело, как Михеич метался по двору, «яки петух резаный».
И, уже засыпая, счастливый Федор решил подойти завтра к погорельцу и сказать: «Ну что же ты, Михеич, в самом деле, расстраиваешься из-за такого пустяка!»
А в доме Михеича до утра горел свет. В обнимку с женой Олюшкой сидел на кухне хозяин. Гладила она мужа по голове, да приговаривала: «Главное дом пожаром не зацепило, ты жив, детки в порядке… Дай Бог здоровья, а сарай новый отстроим».
И Михеич, успокоенный словами милой, молча соглашался с ней.