... Вороная лошадь, запряженная в повозку, медленно шла по залитым пятнами светотени мостовым 14-го квартала. Она хорошо знала этот маршрут, и вознице не приходилось дергать повод - но боль от этого меньше не становилась - боль в разорванном рту, одеревенелых негибких ножках, натертых сбруей плечах. Лошадь поворачивала голову, посматривая по сторонам единственным глазом - второго она лишилась два года назад, во время Трех Славных Дней, когда один из осколков разбитой камнем витрины зацепил ее лицо.
Возница, откинувшись на облучке, уже с утра был пьян - вчера он удачно продал казенную негашенную известь налево, и теперь насвистывал пошленький мотивчик кабаре, стараясь не смотреть назад. Нет, конечно, он привык возить трупы, ведь повозка была похоронной, "для людей неизвестного звания". А его дело было маленьким - практически каждый день погромыхивая колесами, колымага совершала путь на Cimetiere Montparnasse - совсем недавно, в холерные дни марта, умирало по пятьдесят человек в день, и вороной лошади приходилось надрываться. Впрочем, вознице было одинаково плевать на ее боль и на тех, кого он вез предать земле. Значение имели только дешевая сивуха в ближайшей распивочной и не менее дешевые проститутки там же.
А город пробуждался, жил обычной жизнью - нагло чирикали воробьи у фонтанов, торговки зеленью обрызгивали свой товар для придания свежего вида; в окне ругались две кумушки, путая немецкую и французскую брань. Мимо проносились стремительными тенями верховые жандармы на опененных лошадях с бронзовыми мундштуками, медленно тащился фургон живодерни. Почти их под копыт вороной лошади взлетели несколько голубей, и она недовольно фыркнула... наступал новый день, и разбитые ноги кобылы снова влекли ее по надоевшему маршруту.
Вот и Монтпарнасс. В сей ранний час аллеи кладбища были безлюдны, и возница направил лошадь мимо роскошно-претенциозных надгробий, бронзовых дев и мраморных урн, в заросшую терновником и бурьяном часть, где в больших ямах хоронили "людей низкого происхождения и неизвестного звания", точнее просто неглубоко прикапывали землей. Поводья ослабли и вороная кобыла с удовольствием остановилась, вытягивая шею. Вообще-то тела полагалось засыпать негашенной известью, но не только наш возница сбывал ее налево, потому в воздухе висел тяжелый привкус тлена, и лошадь фыркнув, вскинула голову - даже трава, буйно зеленевшая здесь, воняла падалью.
Возница, кряхтя, слез с облучка, поднял со дна повозки тело, завернутое в холст, покрытый бурыми пятнами, почти не ощутив тяжести и бросил в одну из ям. При падении ткань отошла, освободив руку - тонкая кисть безучастно легла на серый и влажный комковатый суглинок. Мужик равнодушно глянул на изящные пальцы, чернильное пятнышко на коже и набухшие жилки полные свернувшейся, неживой кровью и, поплевав на ладони, стал закапывать яму.
Через полчаса никто бы не сказал, что жадная земля Монпарнасса приняла новую дань... вороная лошадь цокала обратно, в маленькое занавоженное стойло при госпитале Кошен. Она не знала, кто был похоронен сегодня в общей могиле, эта вороная кобыла, в прошлом гордая французская рысачка, победительница бегов, а ныне низведенная наигравшимися людьми в похоронные клячи.
Не знал об этом и возница, понемногу прикладывающийся к фляжечке с горячительной бурдой и предвкушающий вечер с очередной провонявшейся папиросами и кислым вином прелестницей.
Не знал и врач госпиталя Кошен, вскрывавший вчера с равнодушием мясника тело юноши и зачем-то копавшийся в его мозгу.
И только в реестре смертей госпиталя за 31 мая стояли два скупых слова:
"Эварист Галуа".