Выбор невесты

«Все начинается с выбора».
(«Матрица»)



13 сентября четырнадцатого индикта в третьем часу пополудни на одном из балконов верхнего этажа дворца Дафны стоял высокий молодой человек, прекрасно сложенный, одетый в синий, расшитый жемчугом скарамангий и белую хламиду, застегнутую на правом плече золотой фибулой. Блестящие волнистые черные волосы обрамляли загорелое, с легким румянцем лицо, продолговатое, с чуть выступающими скулами, высоким лбом и прямым носом. Решительная линия губ выдавала твердый характер. Темные умные глаза, окаймленные такими густыми и длинными ресницами, что им позавидовали бы многие женщины, смотрели вдаль, в сторону Влахерн. Сентябрь в этом году выдался очень приятным: погода стояла солнечная, но не жаркая, благодаря постоянному мягкому ветру с моря; с балкона открывался замечательный вид на Ипподром и храм Святой Софии, но взгляд юноши был сумрачен и даже суров.

Феофил думал о том, что его отец, как было слышно, опять в разных застольных компаниях поносит «зверский нрав» императора, а дома все чаще поминает давнее пророчество филомилийского отшельника, будь оно неладно!.. Василевс, хотя иконопочитатели называли его не иначе как «звероименитым», умел сдерживать гнев и до поры, до времени щадил своего прежнего друга, зная про его болтливость и распущенность и смотря на них снисходительно. Хотя год тому назад на Михаила, в то время еще занимавшего должность турмарха федератов, поступил донос, будто он с некими соратниками, которые не назывались, злоумышляет против василевса, однако обвинения доказаны не были; удалось разузнать лишь то, что турмарх в пьяном виде несколько раз выражал недовольство политикой императора и говорил, что она может привести к перевороту. Лев пожурил старого друга и даже расспросил его, что именно ему не нравится в ходе государственных дел; Михаил отделался общими фразами и извинялся за свою «пьяную несдержанность». В результате император, как бы в знак примирения, даже повысил его в должности, назначив доместиком экскувитов. Может быть, он и дальше списывал бы дерзкие речи Михаила на его неумеренное винопитие и природную невоздержанность языка, но в окружении императора вновь прозвучало страшное слово «заговор», - и нити опять вели в круг знакомых и друзей доместика экскувитов. А их было немало: Михаил, благодаря общительному и веселому нраву, почти во всякой компании становился своим человеком, а некоторые из его родственников давно занимали разные должности при дворе. В столице теперь было уже слишком много недовольных политикой василевса, и Лев знал это. Его ненавидели открытые и тайные сторонники иконопочитания, но и многие из примкнувших, по убеждению или по страху, к иконоборцам недолюбливали и осуждали его - слишком сурово порой император обращался с преступавшими законы, так что его правосудие часто оборачивалось казнями или увечьями провинившихся. Почти никто не знал, не придется ли ему завтра ответить головой за какие-то свои промахи - а у кого ж их не бывает?.. Слово «заговор» давало зловещее освещение дерзости Михаила, и царский гнев рано или поздно неминуемо должен был разразиться над его головой.

А это, в свою очередь, означало, что, как бы ни любил император своего крестника, опала, грозившая Михаилу, скорее всего, постигнет и его сына - и тогда прощай, Священный дворец, прощайте, друзья детства, прощай, учитель Иоанн, прощай, императорская библиотека, прощайте, великолепные скакуны из царских конюшен!.. Из-за безумного поведения отца он должен был всего этого лишиться! Гнев поднимался в душе юноши. «Эх, почему не крестный - мой настоящий отец!» - промелькнуло у него в голове. Он вовсе не думал об императорской короне, но ему было мучительно жаль расставаться с людьми, с которыми его связывала многолетняя дружба.

Феофил не любил отца, а крестного почти обожал: Лев казался ему воплощением храбрости и мужества, а кроме того, относился с почтением к наукам и, в отличие от Михаила, сам в свободное время много читал. Император тоже очень любил крестника и относился к нему почти с нежностью; при дворе Феофил вел себя скромно, хотя независимо, но и это нравилось василевсу; Лев иной раз почти забывал, что этот юноша - не его родной сын…

«Все же, может быть, еще обойдется?..»

- Феофил, Феофил! - раздался сзади звонкий голос. - Ты что тут делаешь? Учитель тебя ждет!

Феодосий, младший сын императора, подбежал к юноше и, ухватив его за хламиду, со смехом потянул за собой. Феофил постарался придать лицу беззаботное выражение. Бросив взгляд на водяные часы в одной из зал, через которые они проходили, он увидел, что действительно пришло время занятий. «Школьная» зала была светлой, просторной, с окнами на юго-восток; вдоль стен в шкафах с застекленными дверями лежали книги, математические инструменты, астролябия, чертежи осадных машин и других военных приспособлений, тетрадки с песнопениями и музыкальные инструменты, рисунки с изображениями разных животных, засушенные растения и морские звезды, ракушки, камни, осколки разноцветных мраморов и других пород, чучела птиц; на одной стене висела большая карта Империи, а на другой - карта звездного неба. Время, проведенное здесь, Феофил, уже восемь лет учившийся вместе с сыновьями императора у Иоанна, ученого игумена Сергие-Вакхова монастыря, считал лучшим в своей жизни.

- Вот! Я его нашел! - торжествующе закричал Феодосий, вбегая в «школьную», где уже собрались трое его старших братьев.

- Нашел-то ты его нашел, - сердито сказал Василий, - да только учитель тем временем ушел!

Иоанна Грамматика, действительно, не было в зале.

- Да, - кивнул развалившийся тут же в кресле Константин, старший сын и соправитель василевса, - без Феофила отец игумен нас учить не хочет, он же его любимчик! Вот, Феофил, сорвал урок! Этак из-за тебя мы неучами останемся!

- Да вы всё врете! - воскликнул Феофил, смеясь. - Где Иоанн?

- Ну, положим, не совсем врем, не совсем, - улыбнулся Константин. - Так, привираем слегка! - он подмигнул Василию.

- Иоанн забыл одну книжку и пошел за ней в Фомаит, пока тебя нет, - сказал тот. - Ну, а тебя-то где носит, дорогой друг?

- Он у нас на балконе размечтался! - сказал Феодосий. - Стоит, глядит, думает о чем-то…

- Влюбился, может? - вставил вертевшийся тут же двенадцатилетний Григорий и, поглядев на Феофила, засмеялся.

- В кого бы это? - улыбнулся Феофил, снимая хламиду и вешая ее на серебряный крюк на стене у входа. - Уж не в патрикию ли Магдалину?

Тут мальчики просто покатились со смеху: патрикия-зоста, родственница императрицы, вечно набеленная и нарумяненная женщина лет тридцати, с подведенными бровями, увешанная ожерельями и браслетами, уже давно при встречах кидала на красавца Феофила томные взгляды, которые были предметом постоянных насмешек молодого населения Священного дворца.

- «Пламя такое в груди у меня никогда не горело»! - продекламировал Константин, заложив одну на другую ноги в коротких красных сапожках. - Наш Феофил на женщин и не глядит! То ли дело копья, луки, кони…

Все опять рассмеялись.

- А может, он цену себе набивает? - сказал Григорий.

- Что ты! - воскликнул Константин, глядя на Феофила. - И так всем видно, что он бесценный! Что тут набивать, когда он любую женщину взглядом насмерть поражает… Потом только вздохи слышатся из всех углов!

Константин любил друга, но все же слегка завидовал юноше, который красотой и умом далеко превосходил как его самого, так и его братьев.

- Но нашлась на свете одна девица, способная поразить и нашего аскета! - сказал Василий.

- Да ну? - с интересом взглянул на него Константин. - Кто такая?

- Красавица, глаза, как море… - Василий лукаво поглядывал на Феофила.

На щеках императорского крестника показался румянец.

- Глупости!

- Да? А сам покраснел!

- «Ныне пылаю тобою, желания сладкого полный!» - опять продекламировал Константин. - Что за красотка? Ну-ка доложи! Наше тебе императорское приказание! - он приосанился, но тут же добавил: - Шучу, впрочем. Но правда интересно! Или секрет?
«Знаю, приятно тебе от меня завсегда сокровенно
Тайные думы держать; никогда ты собственной волей
Мне не решился поведать ни слова из помыслов тайных»…

- Да какой там секрет? - почти сердито сказал Феофил, но тут же улыбнулся и тоже продекламировал: - «Что невозбранно познать, никогда никто не познает прежде тебя, ни от сонма земных, ни от сонма небесных»! Мы на днях с Василием верхом катались и заехали к Книжному портику. И вот, там одна девица книги покупала. Представь: девица - в Книжном!

- Да уж, действительно: «Боги! великое чудо моими очами я вижу»! - Константин снова вспомнил великого Гомера; вести разговор с помощью цитат было одной из любимых друзьями игр.

- Мало того! - воскликнул Василий. - Я спросил у продавца, что за книгу она просматривала, и оказалось - «Метафизику» Аристотеля!

- Ого! - сказал Константин. - Девица, однако, обладает неженским умом!

- И неземной красотой! - добавил Василий.

- Ну, - улыбнулся Константин, - сплошные «не». Прямо какая-то апофатика! Ты, Феофил, - он лукаво поглядел на друга, - как насчет апофатического богословия любви?

- Это по твоей части, дорогой мой, - ответил Феофил, улыбаясь. - Ты у нас охотник до прекрасного пола… А я в этом вопросе мало смыслю.

- Что же, она туда одна пришла? - спросил Константин.

- Да нет, со служанками, конечно, - ответил Феофил. - Книги рассматривала. Изучала качество рукописей - видно, знает толк в книгах.

- И красивая?

- Да она была закрыта пуще монашки, где там разглядеть!

- Не, он врет, не слушайте его! - задорно сказал Василий. - Он на нее так и глядел, так и поглядывал! Так что даже оборванец… вертелся там один мальчишка… предложил проследить, где девица живет, - видно, надеялся подзаработать. Феофил его прогнал, а зря, я думаю! Девица изумительна и, видно, из богатых - в голубой шелк была одета. Какая осанка! А руки - словно из кости выточены! Ножка ма-аленькая, я рассмотрел. А голос - чистая музыка небесных сфер! А поступь! И глаза синие - море!

- «Истинно вечным богиням она красотою подобна»! - продекламировал Константин.

- Вот-вот! И так она взглянула, знаете, и сразу глаза опустила… - продолжал Василий. - Но думаю, наш Феофил не понравиться ей не мог, как и она ему! А я как раз стал листать рукопись одну и нашел там на одной странице внизу приписку: «Не следует поступать наперекор Эроту…»

- «Поступает наперекор ему лишь тот, кто враждебен богам»! Именно! Это я и твержу все время Феофилу!

- Да-да, и я ему это прямо вслух и прочел! А он всё: помолчи да помолчи! А она-то слушала!

- Ну, положим, я не только призывал к молчанию, - улыбнулся Феофил. - Процитировал и я кое-что по памяти… У Платона-то не только про это есть.

- Да, а он давай про «разум и прочие добродетели». И видно, так девицу поразил, что она на нас взглянула… Ах, как она взглянула!..

- «Гибель мужчине - от нежной красавицы…» - процитировал Константин. - Ты прямо-таки раздразнил наше любопытство до последнего предела!

- И вот… - улыбаясь, начал опять Василий.

- Слушай, прекрати, - прервал его Феофил с досадой. - Подумаешь, взглянула! Тебя послушать, так она на шею мне собралась прыгнуть! А на самом деле она купила Аристотеля и ушла, вот и вся история.

Тут в «школьную» вошел Иоанн Грамматик - худощавый монах лет сорока; его высокий лоб и проницательные глаза стального цвета выдавали пытливый ум; на лице с резкими чертами, в обрамлении коротко стриженных черных кудрей, читались спокойствие и уверенность в себе. Уже давно снискавший известность своей ученостью, Иоанн после воцарения Льва стал одним из главных советников императора и патриарха, а среди иконопочитателей стяжал дурную славу - как из-за того, что был одним из тех, кто повлиял на решение нового императора возобновить гонение на иконы, так и по причине своих диалектических способностей: именно к нему для бесед посылались православные епископы и игумены, и очень многих он сумел убедить в истинности иконоборчества; иконопочитатели прозвали его «Ианнием», по имени одного из волхвов, в свое время противоборствовавших пророку Моисею; впоследствии даже распространился слух, будто Иоанн тоже занимается какими-то колдовскими опытами. Но игумен, относившийся с презрением и к хулам, и к похвалам, только посмеивался, говоря, что «и в плохих отзывах есть хорошая сторона: ругают - значит, боятся».

- Наконец-то все в сборе? - улыбнулся он, глядя на учеников. - Здравствуй, Феофил! Ты умудрился опоздать весьма кстати: я тут кое-что забыл захватить… Что ж, начнем!

Младшие дети Григорий и Феодосий вышли, Иоанн затворил за ними дверь, Константин, Василий и Феофил заняли свои места за длинным мраморным столом, и занятие началось. Императорские сыновья временами поглядывали на друга, но лицо Феофила было непроницаемо. После занятий Василий, быстро попрощавшись, куда-то скрылся, а Константин и Феофил отправились к вечерне в дворцовый Фарский храм. После службы они попрощались до завтрашней праздничной литургии в Святой Софии - на следующий день праздновалось Воздвижение Креста Господня..

- Ты куда сейчас? - спросил вдруг Феофил.

Он редко задавал другу подобный вопрос, и тот пристально взглянул на него.

- К прекрасной половине, - улыбнулся Константин, собиравшийся на свидание с очередной из своих возлюбленных, которым он, несмотря на молодой возраст, уже начинал терять счет. - Имя можно не уточнять?

- Гм!..

Лампадчик уже потушил почти все светильники, и в храме воцарился полумрак, в котором глаза Феофила казались бездонными. «У, если б у меня были такие глаза, - подумал Константин, - мне бы почти не пришлось тратить время на обхаживание моих прекрасных нимф…»

- Знаешь, - сказал императорский сын,- ты можешь злиться, сколько влезет, но я считаю, что ты совершил глупость!

- Может быть. И что же?

- Если древо жизни удобрять глупостями, на нем вырастают горькие плоды.

- Увидим.

- Спокойной ночи! - улыбнулся опять Константин.

- Приятного времяпровождения! - ответил императорский крестник.

Воспитанного в Священном дворце, где нравы почти всегда оставляли желать лучшего, Феофила, тем не менее, действительно больше интересовали «копья, луки, кони», нежели представительницы прекрасной половины человеческого рода. Он мог цитировать наизусть большие отрывки из эллинских поэтов, в том числе посвященные любовным страстям, но между ним и Константином была большая разница в их восприятии.

В устах Константина слова о «сладком желании» не были просто отвлеченной цитатой: он уже успел пережить довольно много любовных историй с женщинами самыми разнообразными - от кувикуларий матери до акробаток с Ипподрома. Правда, императрица внутренне возмущалась его поведением, но в целом все же смотрела сквозь пальцы на похождения старшего сына, тем более, что Константин был достаточно осторожен, и его связи не получали огласки. Василий и Григорий, хотя и знали о любовных делах брата и даже иногда завидовали ему, но сами все же не собирались идти по этой дорожке, а маленький Феодосий пока пребывал в блаженном неведении. Император, узнав о похождениях своего отпрыска-соправителя, нахмурился, но махнул рукой: «Дело молодое!» Впрочем, он сделал сыну некоторое внушение и поговорил с патриархом, который был духовником императорской семьи; но Феодот, к некоторому удивлению Льва, сказал, что, по его мнению, в поведении Константина не было чего-то особо предосудительного, поскольку «молодым людям необходимо… м-м… перебеситься»… На том все и успокоились.

Что до Феофила, то он имел о любовных утехах познания чисто теоретические. Случайные связи претили его внутреннему чувству прекрасного, а кроме того, большинство женщин, с которыми ему приходилось сталкиваться, казались ему глупыми и скучными. Как-то раз, когда Константин, рассеянный и не выспавшийся после очередной бурно проведенной ночи, явился на утренние занятия верховой ездой и стрельбой, Феофил, который собирался потренироваться в стрельбе из лука по искусно сделанному чучелу, изображавшему человека в настоящий рост, крикнул другу:

- Привет! Ты припозднился сегодня!

Константин подъехал и вместо приветствия громко продекламировал:

- «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына»!

Он быстро натянул лук, прицелился и выстрелил, попав чучелу в горло у основания шеи.

- Это твой-то гнев «богиня, воспой»? - насмешливо спросил Феофил. - Кто ж тебя так разгневал, друг мой? И откуда ты явился такой потрепанный?

- «На горе мужчинам посланы женщины в мир - причастницы дел нехороших»!

- А, я так и думал!

Феофил отъехал и, разогнав коня, выстрелил на полном скаку. Его стрела вонзилась точно в древко стрелы Константина, расщепив ее по всей длине и вогнав наконечник глубоко в чучело. Константин, посмотрев вблизи, даже присвистнул. Феофил, между тем, развернул коня и подъехал с улыбкой:

- Что, нравится?

- Стреляешь, как Парис! - ответил юный император.

- Что ж, это лучше, чем бегать за женщинами, как Парис! Ну, скажи, о чем ты с ними разговариваешь? Они наверняка и Гомера-то не читали, не то что Гесиода…

- О чем? - Константин насмешливо поглядел на друга. - О любви, дорогой мой!

Они снова отъехали от чучела на расстояния выстрела.

- Но нельзя же все время говорить только о любви!

- Дружище, ты просто еще не знаешь, что такое любовь. Когда-нибудь ты поймешь, что о ней можно говорить бесконечно!

Константин прицелился и поразил чучело в левый глаз, нарисованный черной краской.

- Бесконечно, да, - усмехнулся Феофил, - в пределах нескольких недель, пока длится связь!

Выпущенная им стрела вонзилась в правый глаз чучела.

- Ну, да, - без особого смущения ответил Константин. - Пока любовь длится, верны слова Откровения, что «времени больше не будет»… Ну, вспомни Ареопагита - ведь земной эрос есть образ небесного! И Премудрый говорит: «крепка, как смерть, любовь». А когда смерть настает, так о другом и думать забудешь!

- «Крепка, как смерть»? Ты что, правда думаешь, что это сказано… об этом самом?

- А как же, конечно! Телесный смысл Писания! Там ведь перед этим как раз и говорится: «Возьму тебя, введу тебя в дом матери моей… Там ты научишь меня; напою тебя вином благовонным, от воды источников моих. Шуйца его под главою моею, и десница его обнимает меня…»

- Ну, Песнь Песней Григорий Нисский запрещал толковать буквально!

- Ха, известное дело - монахи! Что они в любви-то понимают? - лукаво улыбнулся Константин. - Спроси вон у нашего учителя, он тебе, верно, скажет, что любовь это душевное расстройство или что-нибудь в таком роде… Аскеты! Да и потом, о Феофил, когда спускается ночная тьма, о любви уже не говорят, а занимаются кое-чем поинтереснее…

Очередной стрелой Константин попал чучелу точно в низ живота. Краска показалась на щеках Феофила.

- Ну, если ты именно это считаешь самым интересным… Кому что, конечно, но все-таки это «Афродита пошлая»!

Он выстрелил чучелу в лоб и, спрыгнув с коня, вытащил из ножен меч - по размерам как настоящий, но не заточенный и с тупым острием.

- «Афродита пошлая»? - Константин тоже спешился. - Опять Платон?

- Да, - Феофил улыбнулся и направился к расположенной неподалеку площадке, покрытой короткой мягкой травой. - «Эрот Афродиты пошлой поистине пошл и способен на что угодно; это как раз та любовь, которой любят люди ничтожные…»

- Прямо-таки «ничтожные»? - Константин тоже вынул меч и, слегка подкинув, ловко поймал за рукоять. - Суров же эллинский мудрец!

- Но все ж мудрец, не так ли? И дальше у него там: «Они любят своих любимых больше ради их тела, чем ради души, и любят они тех, кто поглупее, заботясь только о том, чтобы добиться своего, и не задумываясь, прекрасно ли это». Что, в точку, да? - он рассмеялся, глядя на друга, и сделал выпад.

- Э-э… Ну, в общем, - ответил Константин, отбиваясь, - оно где-то так… но где-то и не так… Ты просто не испытал, а потому и не знаешь… Там, кажется, дальше про «Афродиту небесную»? Оно, конечно, красиво… Но ты пойми, Феофил, что небесная без пошлой не бывает!

- Зато пошлая без небесной - сколько угодно. Вот это мне и не нравится!

- А тебе, конечно, надо непременно небесную!

- Да, если уж ты заговорил о вечности… Что ты находишь… в своих женщинах? Красоту? Но разве этого довольно для вечного чувства? В той же самой Песни, если даже ты хочешь понимать ее буквально… там сказано: «Вода великая не может угасить любви, и реки не потопят ее»… Хотя, конечно, у тебя своеобразное понимание вечности… Для «вечности» длиной в месяц одной красоты, может быть, и хватит…

- А тебе все ум подавай! - воскликнул Константин. - Гляди, вот дождешься, наткнешься на какую-нибудь умницу… Не всё тебе безнаказанно оскорблять Киприду! - и молниеносным движением юноша приставил кончик клинка к груди Феофила как раз там, где сердце.

Феофил выронил меч и картинно упал на траву. Константин встал в гордую позу и нравоучительно произнес:

- Так что берегись, друг! «Умен ты, да… Дай Бог, чтоб был и счастлив»! - он откинул меч в сторону и с воинственным криком бросился на Феофила.

Борцы покатились по траве. Наконец, Константин прижал друга к земле и схватил за горло.

- Твой любимый Платон, помнится, учил, что Эрот - сильнейший и прекраснейший из богов, и идти ему наперекор небезопасно… О том же и пример Ипполита!

Феофил, однако, стиснул обеими руками запястья противника, как клещами, и заставил его разжать руки.

- Ипполит был девственник из принципа, - проговорил юноша, усилием все более и более отводя руки Константина в стороны. - Но я же не собираюсь в монахи… Просто я не готов ради любви… бежать бегом за каждыми красивыми глазами… Да и не встречал пока ни одних, которые бы этого стоили!

Борьба возобновилась. В конце концов Феофилу удалось заломить Константину руку и в то же время быстро вытащить из-за пояса небольшой деревянный кинжал и приставить ему к горлу. Константин чуть приподнял свободную руку в знак того, что сдается, и сказал:

- Ничего, Феофил, придет и твой черед! Уж это я тебе обещаю! И тогда не только побежишь, а и на стенку полезешь…

- Что-то не видно, чтоб ты сам сильно на стенки лез, - ответил Феофил, вставая.

- Я!.. - сказал Константин, тоже поднимаясь на ноги и отряхиваясь. - Я дело другое. А ты у нас… платоник!

Синие глаза, взглянувшие на Феофила в Книжном портике, были первыми, которые остановили его внимание, - безусловно, потому, что принадлежали девушке, которая сама ходила покупать книги, причем не жития святых или Псалтирь, а Аристотеля. Но только ли поэтому? Конечно, девушка была красива и, очевидно, умна… Феофил попытался разложить впечатление на составляющие: восхищение красотой, удивление перед умом, интерес к необычной встрече… Что еще? Все-таки было еще нечто, не поддающееся определению…

Подумав о происшедшем, юноша махнул рукой и решил, что это просто одно из мелких жизненных приключений, которое ничего не значит. Однако болтовня Василия перед началом урока смутила Феофила. Он ей понравился, «так же как и она ему»?.. Понравилась ли она ему? И он ей? И надо ли из этого делать какие-то далеко идущие выводы?..

Когда они прощались с Константином в тот вечер после службы, Феофил подумал, что его друг теперь пойдет к своей очередной женщине… И странное чувство, похожее на зависть, шевельнулось в нем, так что он сам удивился. «Ты совершил глупость!» - сказал Константин. Разве? В чем же была глупость? В том, что он с отвращением прогнал того оборванца, предложившего «проследить, где живет юная госпожа»? Что за мерзость!.. Но почему мальчишка предложил это ему? Было ли у него «на лице написано», как сказал, смеясь, Василий… Что там у него могло быть написано на лице?!.. Глупости! Нет, он поступил правильно. Понравилась ему эта девушка или нет, в любом случае это просто мимолетное впечатление… И хорош бы он был, если б уподобился Константину, который чуть ли не каждое такое впечатление обращал в любовную связь! Да, он поступил правильно. И довольно думать об этих глупостях!..

- «Всякому должно быть дозволено искать свое благо», - пробормотал Феофил и, тряхнув головой, направился к выходу из дворца: пора было возвращаться домой.



***

Михаил ужинал вдвоем с женой у себя дома в парадной зале. Доместик экскувитов жадно поглощал пюре из трески, запивая его дорогим мускатом. Фекла с тоской смотрела, как слуга ставит перед мужем уже второй серебряный кувшин, полный вина, понимая, что ей предстоит услышать очередную порцию еврейских песен, которым муж научился в детстве, в бедняцких кварталах Амория, и любил горланить в пьяном виде… Внезапно ей вспомнился недавний обед во дворце, куда были приглашены патриарх, избранные придворные и кое-кто из дворцового клира, а также Сергие-Вакхов игумен, которого посадили наискось от Феклы - по ходатайству императрицы возведенная в чин патрикии-зосты, она имела право присутствовать на всех таких обедах и даже садиться за один стол с императором. Она вспомнила, как прямо и в то же время непринужденно сидел Иоанн за столом, как он изящно вынимал кости из рыбы и задумчиво поворачивал в тонких пальцах высокий кубок с вином, как он слушал, что-то кому-то отвечал, - и в то же время его там словно не было… Этот образ философа вдруг всплыл перед Феклой, когда она смотрела на сидевшего перед ней супруга, и противоположность показалась ей настолько разительной, что тоска в ней усилилась до какой-то внутренней боли; это немного удивило ее, - раньше с ней такого не случалось. Вдруг Михаил перестал жевать и внимательно поглядел на жену.

- Что это ты сидишь, как мокрая овца?.. И кстати, где наш отпрыск опять шатается?

- Очень похвально, что ты вспомнил, что у тебя есть сын, - съязвила Фекла. - Но странно, что ты только сегодня заметил его отсутствие у семейного очага.

- А, он, поди, все у Льва под боком вертится! - раздраженно сказал Михаил. - И чего ему там - медом, что ль, намазано?

- Да ты на себя-то посмотри! Ни одного дня не проходит, чтобы ты императора не вспоминал всуе. А Феофил, между прочим, там учится…

- Учится!.. Сколько можно учиться? - проворчал Михаил. - Грамматика, что ли, переплюнуть хочет? Так это кишка тонка! Игумен свой ум не в одних книгах взял…

Он замолк, доел пюре, налил себе еще вина и пробормотал:

- Ну, ничего, скоро этот зверь уж не увидит трона в Золотом триклине!

- Опять! - вскричала Фекла. - И не стыдно тебе? Ты хочешь, верно, кончить жизнь на Ипподроме от рук палача! Чем государь тебе не угодил, что ты постоянно его поносишь?!

- Как ты не понимаешь, о глупая женщина! - театрально воскликнул Михаил и приложился к кубку с вином. - Он не угодил не только мне, а уже едва ли не всем своим подданным! Не я ли первый обеими руками пихал его на царство? Тогда все ожидали от него великих свершений, правления блистательнейшего…

- И что же? - перебила его Фекла. - Разве плохо правит государь? Кто усмирил болгар, укрепил границы, усилил войско? Разве Лев не заботится постоянно о благе государства?

- Заботится, о, конечно, заботится! - саркастически ответил Михаил. - Только вот он малость пересолил со своими заботами! Я всегда был уверен, что все беды - от излишнего благочестия! Но у нас это любят - как пойдут всех выстраивать рядами, понимаешь, стройными, так не знаешь, куда спасаться! А я ведь говорил ему, что настанет время, и придется ему думать, как справиться с преподобнейшими отцами… Вот время-то и пришло. А Лев не справился, конечно. Потому что, дурак, много слушал этого Иоанна!

- Что же, тебя ему, что ли, слушать? - язвительно заметила Фекла. - Господин Иоанн умен…

- Вот именно! Он-то умен. А вот Лев - осёл! - отрезал Михаил и, усмехнувшись, добавил: - Правда, ты-то еще глупей его! Но хоть оно и так, а в пурпуре будешь ходить... Хоть и дрянная ты баба, а будешь!

- О, Господи!.. - Фекла махнула рукой и замолчала.

В такие моменты она готова была бежать хоть на край света от будущего императора.



***

Рождественский пост начался крайне скверно. Во-первых, на второй его день император, слезая с лошади после поездки во Влахерны, подвернул ногу и так растянул связки, что ему пришлось три дня лежать, не вставая. Придворные врачи искусными растираниями и примочками из целебных мазей быстро поставили Льва на ноги, но настроение у него было испорчено.

Во-вторых, умер Варда, свояк императора, два года тому назад назначенный стратигом Фракисия. Но еще хуже было то, что обстоятельства его смерти стали очень скоро широко известны, и к середине ноября рассказ о них уже дошел до столицы. Варда тяжело заболел и, прибыв в Смирну, лежал, прикованный к постели. Врачи суетились, приходили и по одному, и группами, переговаривались между собой, но ничего определенного не высказывали и советовали «полагаться на волю Божию». Жена стратига, воспользовавшись тем, что болезнь мужа сделала его более податливым к увещаниям, стала убеждать его отвергнуть иконоборчество и покаяться в том, что он устраивал жестокие гонения на православных, за которые его и могла постигнуть эта внезапная и непонятная болезнь. Стратиг хмуро выслушал жену и раздраженно проговорил:

- А, отстань! - но видно было, что он призадумался.

В это время Студийский игумен Феодор, один из главных столпов сопротивления иконоборчеству, чьи послания и антирретики уже несколько лет поддерживали гонимых и вдохновляли иконопочитателей на борьбу с ересью, содержался в заключении в Смирне вместе со своим сподвижником монахом Николаем. Турмарх Диоген, державшийся православия и очень желавший увидеть заключенного исповедника, упросил Смирнского митрополита устроить им свидание - темница, где содержались монахи, находилась на митрополичьем дворе, - прибавив к просьбе кожаный мешочек с серебряными милиарисиями... В саму темницу Диогена не пустили, и он разговаривал с игуменом через небольшое отверстие в стене, сквозь которое узникам подавали пищу. Турмарх попросил у исповедника благословения и молитв, а также сообщил о том, что стратиг Варда тяжко болен. Феодор ответил:

- Скажи господину своему следующее: посмотри, что будет теперь с тобой, ведь ты уже при конце жизни, и нет у тебя ни помощника, ни избавителя. Вспомни о том, что творил ты, когда мог свободно властвовать, что сделал ты с исповедниками Христовыми, а наипаче с моей обителью! Блаженного нашего брата Фаддея ты собственноручно бичевал до смерти, но вот, он, украшенный мученическими венцами, наслаждается теперь на небесах славой Божией со всеми святыми. А ты связан узами грехов своих и предан неисцельным болезням, а в будущем веке ждет тебя всеконечное осуждение. И если едва выносишь телесную горячку в этой жизни, подумай, как вынесешь вечные казни нечестивым! «Ибо червь их не умирает и огнь не угасает»!

Диоген в точности передал эти слова игумена стратигу. Услышав о том, что игумен предрекает ему скорую смерть, Варда испугался, пришел в сокрушение, велел Диогену поспешить к Феодору и сказать, что он просит у него прощение за все зло, которое причинил ему и его братии, умоляет его о предстательстве пред Богом и обещает впредь жить под его руководством, лишь бы только избавиться от смертной опасности. Выслушав всё, игумен протянул Диогену через отверстие небольшую икону Богоматери, выточенную из кости, и сказал:

- Передай господину Варде этот святой образ и вели поклониться ему. Пусть он просит также и молитв преподобномученика Христова Фаддея, засеченного им. Если исполнит все, как я говорю, может надеяться на выздоровление, я же, немощный, помолюсь о нем, как могу.

В тот же вечер игумен встал на молитву за своего гонителя и молился всю ночь, а днем прибежал запыхавшийся Диоген, огласив митрополичий двор криками: «Хвала Всевышнему и Его угодникам!» - и сообщил, что утром стратиг встал с постели, как будто никогда не болел. В митрополии произошел переполох. Весть о том, что «нечестивый раскольник и мятежник» за одну ночь исцелил своей молитвой бывшего при смерти Варду, облетела всю Смирну. Многие стали в открытую осуждать митрополита за бесчеловечное обращение с узниками. Стратиг прислал своему исцелителю богатые дары и приказал митрополиту ослабить узникам условия заключения и относиться к ним человеколюбиво, а к Николаю послал двух лучших смирнских врачей.

Митрополит, опасаясь вконец потерять благоволения стратига, на третий день явился к Варде, будто бы справиться о его здоровье. Стратиг сказал, что вполне здоров, только еще чуть-чуть слаб в ногах - видимо, от долгого лежания. Тут-то митрополит и предложил ему «благословенный елей» - натирать ноги, чтобы здоровье стратига «совершенно восстановилось». Игумен Феодор, узнав через того же Диогена, что Варда принял елей, освященный митрополитом-иконоборцем, горько вздохнул и сказал:

- Увы! Истину изрек апостол: «Лучше бы им не познать пути правды, нежели познавшим возвратиться вспять от преданной им святой заповеди»! Господин Варда не поверил Богу и не исповедал до конца истины, но вступил в общение с этим ересеначальником, а потому придет на него прежняя болезнь, и смертью умрет несчастный!

Слова игумена сбылись спустя несколько дней: стратиг впал в ту же болезнь и, пролежав два дня в беспамятстве и горячке, умер.

Император был в гневе. О, эти продажные епископы! Ведь этому Смирнскому митрополитишке приказано было никого не пускать к игумену, никого, будь то турмархи, стратиги, кто угодно!..

На этом, однако, неприятности не кончились. Восстание, поднятое турмархом федератов Фомой, не так давно переведенном из столицы в фему Анатолик, грозило разрастись в серьезное выступление. Незначительные военные силы, посланные императором для усмирения восставших, против ожидания встретились с довольно большим войском, причем не из какого-нибудь сброда, а из людей, хорошо владевших оружием и настроенных решительно. Фома начал с того, что стал привлекать на свою сторону сборщиков податей - кого посулами, кого любезным обхождением, кого показным благочестием. Таким образом, он получил доступ к немалым денежным средствам, а с деньгами уже мог заманивать многих и многих… Теперь надо было думать, как организовать быстрое подавление мятежа, а император не знал, на кого можно безбоязненно положиться.

Уже давно до Льва доходили сведения о том, что разные высокопоставленные лица с неодобрением отзываются о его политике, и теперь он сознавал, что даже не знает, кому можно доверять, и не плетут ли за его спиной какие-нибудь козни те, кто на приемах подобострастно кланяется и хвалит его за «мудрые решения». Да и хвалили не все: кое-кто осторожно отмалчивался, а некоторые, как становилось известно, уже открыто расточали похвалы другому. И кому же? - Не кому иному, как Михаилу, доместику экскувитов! Это раздражало Льва, помимо прочего, еще и тем, что косноязычному и неначитанному человеку, не явившему за прошедшие годы особенных доблестей, оказывали предпочтение перед ним, прекрасным военачальником, образованным и неглупым правителем… Да, его жесткая политика не нравилась многим, но почему эти люди сделали ставку именно на Михаила? «Нынче, как видно, любят шутов!» - с горечью думал император.

Впрочем, для полной уверенности в том, что налицо заговор, не хватало сведений: хотя мысль об этом витала в воздухе и время от времени осторожно высказывалась в ближайшем окружении василевса, но доподлинно известно было лишь то, что Михаил популярен в определенных придворных кругах. В доносах чаще всего говорилось о крамольных речах Михаила, сказанных в пьяном виде; но иногда поступали и сообщения о недружелюбных по отношению к императору высказываниях других придворных - большей частью друзей Михаила. И коль скоро они не боялись открыто болтать о таких вещах, не значило ли это, что они чувствуют за собой определенную силу?..

В довершение всех неприятностей, на третьей неделе поста под утро император увидел сон. Он стоял в каком-то сводчатом помещении, похожем на храм, полутемном и пустом. Вдруг стена перед ним словно бы раздвинулась, и оттуда вышел иерарх в сияющем белом облачении, с золотым омофором. Лев узнал его: это был покойный патриарх Тарасий. Патриарх приблизился к императору и, взглянув куда-то в сторону, позвал: «Михаил!» Тут же рядом возникла фигура человека, закутанная в темно-лиловый плащ с капюшоном, который был надвинут до носа и мешал разглядеть лицо. Патриарх, указывая на императора, сказал тому, кого называл Михаилом: «Рази его!» И не успел Лев что-либо предпринять, как сверкнувший в руках Михаила клинок вонзился ему в грудь. Император закричал и упал, обливаясь кровью. Он ощущал во сне что умирает… умер!

Он проснулся в холодном поту, вскочил, позвал кувикулариев, велел зажечь светильники, а сам, надев хитон, заходил взад-вперед по спальне. Ему вспомнилось пророчество монаха из Филомилия, сделанное семнадцать лет назад, когда будущий император состоял на службе у стратига Вардана Турка, даже и не помышляя о пурпуре: сначала воцарится Лев, потом Михаил! Неужели Шепелявый будет царствовать?.. Дьявольщина! Но что же делать?..

Император отправился на половину жены и растолкал ее. Феодосия протерла глаза и сонно уставилась на мужа.

- Что с тобой, Лев? На тебе лица нет!

Он рассказал ей свой сон. Она помолчала, вздохнула и тихо проговорила:

- Прекратил бы ты борьбу против поклоняющихся иконам, Лев! Ведь уже и наши сторонники осуждают тебя! Неужели в тебе совсем не осталось человеколюбия?

- Дура! - сказал император и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

- Я дура? - прошептала Феодосия. - Не паче ли ты - безумец, идущий против рожна?..

Она встала с постели и упала на колени перед Распятием. Чувствовалось, что надвигается что-то страшное, что уже перейдена та грань, за которой наступает необратимое… Но ей не хотелось верить в это.



***

Николай, двадцатисемилетний монах с тонкими чертами лица и большими темными глазами, исхудавший и изможденный после пяти лет жизни в заключении, лишений и бичеваний - он находился при Студийском игумене с самого начала гонений, - сгорбившись, сидел на соломенной подстилке и устало смотрел на Феодора. Смирнский митрополит после смерти стратига Варды стал зверствовать еще больше, чем прежде, стремясь отомстить за свой позор. Продолжались бичевания, обыски, аресты иконопочитателей, а «проклятого игумена» решили, видимо, уморить голодом: обычная мера хлеба и воды им с Николаем была урезана вдвое, и митрополит, насмехаясь, прокричал им в отверстие в стене:

- Сейчас пост, почтеннейшие, так что поститесь хорошенько, как перед смертью!

Только один из стражников, тайно сочувствовавший узникам, во время своей смены приносил им пищу в дополнение к той, что им выдавали; через него же они могли передавать для пересылки письма. На днях он принес Феодору письмо от Диогена: турмарх сообщал, что митрополит уехал в Константинополь, сказав своим секретарям:

- Я упрошу императора послать со мной чиновника, чтоб отсечь этим негодяям голову или язык!

«Не знаю, - писал при свете единственного светильника Студийский игумен, - будут ли эти слова приведены в исполнение. Между тем, мы уже приготовились к тому…»

- Кому ты пишешь, отче?

- Навкратию.

 «Относительно того, о чем ты намекал, - что я скажу и что изреку, кроме того, что тяжести ереси соответствует и тяжесть гонения? Подлинно, чего можно ожидать, когда отвергается Христос через унижение Его святой иконы? Не пролития ли крови и рассечения плоти? Не скорбей ли и воздыханий?» Феодор писал студийскому эконому, тоже находившемуся в ссылке. «И еще более тяжкое увидишь, брат, если продолжится ересь. Но блаженны терпящие, “ибо тех есть царство небесное”…»

- Я устал, отче.

- Знаю, - игумен взглянул на Николая. - И Господь знает это, и выше сил не даст испытаний. Разве ты не понимаешь, что сама наша жизнь до сих пор - сплошное чудо?

- Понимаю, но я устал…

- Ну, не горюй, брат! Вот погоди, допишу и прочту тебе…

«Уже радуются и веселятся сонмы исповедников и мучеников, одних принимая после блаженной кончины, а других невидимо ободряя своей помощью. Но что я говорю о мучениках? Сам Христос, Которого исповедуют, радуется и подвизается вместе с каждым исповедником…»

Феодор остановился и, отложив перо, посмотрел на ученика.

- Что ж ты у меня сегодня такой кислый, Николай? Признавайся!

- Прости, отче! - вздохнул тот. - Просто вспомнил нашу обитель, всех братий… Как-то вот всё вспомнилось, как все было… когда-то… А будет ли еще… так? И когда? Даже если и будет, не всех мы увидим рядом… Вот и Фаддей… Я понимаю, что малодушничаю, но как-то тяжело… Прости, отче, я бы должен благодарить Бога за то, что сподобился страдать рядом с тобой! Я и благодарю… Но я немощен! Вот отец Навкратий, верно, был бы тебе лучшим сострадальцем, он-то тверд духом…

- Все вы, да и я сам - порядочные нытики! - улыбнулся игумен. - Но уж коли мы с тобой вместе, так, значит, Богу угодно. А брат наш Фаддей блаженнее нас!

- Да я всё понимаю, отче…

- Всё ли? Что для нас главное - ну-ка ответь, брат!

- Ну… верить… подвизаться, терпеть, надеяться… смиряться…

- Это средства. А я говорю о цели. Ты жалеешь обитель, говоришь, что уже всем не встретиться будет тут… Да, это так. Думаешь, мне, по-человечески говоря, не жаль обители? До слез иногда жаль! Но какая у нас цель? Встретиться всем на небесах! О тех обителях и воздыхать нам надо, а будут ли у нас еще земные обители - это как Бог даст. Враг всегда рядом «приседит в ловительстве», и сейчас он на нас ополчился внешне, а в мирное время больше борет внутренне, но что из этого опаснее и тяжелее, брат? Так-то! Ободрись!

И игумен вновь взялся за перо.

«Пусть услышат восток и запад о том, что совершается в Византии, и воздадут хвалу. “Там, где умножился грех, преумножилась благодать”. Здесь сильна борьба, здесь кровь течет, орошая Церковь Христову обильнее потоков Едемского рая. “Сего ради так глаголет Господь: только прославляющих Меня прославлю, и уничижающий Меня без чести будет”. Описывай и ты, кем бы ты ни был, ревнующий о Господе, новые или лучше божественные мученичества, чтобы знали потомки, что Бог поистине с нами, и живет семя праведных, и содержит в себе Христа золотой род мучеников, которого не преодолели и не преодолеют врата адова, по обещанию Неложного…»



***

Ранним вечером 24 декабря император, выйдя из Консистории, увидел, что в соседней зале его ждет Феофил. Юноша подошел и поклонился.

- Государь, позволь мне сказать тебе несколько слов.

Лев взглянул на крестника с тайным смущением. Отец Феофила был арестован утром этого дня. Накануне доносчики сообщили василевсу, что Михаил во время званого обеда у проэдра, напившись, стал похваляться, будто занять трон ему ничего не стоит, что его поддержит двор, что «по львиному отродью плачет Принкипо», а насчет императрицы пошутил, что она «еще ничего», и он возьмет ее в любовницы, потому что собственная жена его «мало любит»… Лев пришел в ярость и немедленно велел арестовать доместика. Сильно был Михаил пьян или нет, соображал он, что говорил, или нет, но позволить, чтобы такие разговоры безнаказанно велись придворными, было нельзя. В сочельник с утра Лев, собравшись с избранными придворными в Асикритии, быстро расследовал обстоятельства дела, допросив свидетелей. Логофет дрома высказал мысль, что Михаил, быть может, так осмелел, узнав об успехах мятежника Фомы.

- Уж не действуют ли эти двое заодно, государь? - сказал логофет многозначительным тоном.

Император приговорил прежнего друга к смертной казни, причем не простой, а нарочно придуманной для этого случая, чтобы произвести впечатление на возможных сообщников Михаила: преступника должны были живым бросить в печь царской бани. Часам к двум пополудни все было готово для исполнения приговора, но тут случилось непредвиденное. Императрица, узнав о готовящейся казни, прибежала в Асикритий, где Лев, уже готовый идти смотреть на погибель Михаила, отдавал последние приказания эпарху и секретарям. В простой тунике, с растрепанными волосами, без всякого убранства, Феодосия вбежала в залу и закричала:

- Лев, остановись! Не делай этого!

Император и окружавшие его чиновники в удивлении воззрились на императрицу. Василевс нахмурился.

- В уме ли ты, жена? - гневно сказал он. - Твое ли дело вмешиваться в эти дела? И что это ты в таком виде? Если уж за себя не стыдно, так не позорила бы меня!

- О, Боже! - вскричала Феодосия. - Не думала я, что мой муж - богопротивник! Как ты можешь совершать такое злодейство накануне великого праздника? Ты не стыдишься даже того, что готовишься вечером причаститься Тела Господня! Или ты совсем потерял страх Божий? Разве не заповедал Господь прощать врагов? Что ты хочешь сделать!

- Речь идет о врагах престола, - сурово возразил Лев.

- Речь идет об отце Феофила! Друга твоих сыновей, который любит тебя, как отца! Хороший подарок ты готовишь ему к Рождеству! Неужто ты действительно «зверь», как называют тебя? Как ты не боишься Божия гнева? Остановись, молю тебя!

Император, действительно, как-то позабыл о Феофиле. Теперь при мысли о крестнике он смутился, а напоминание жены о причащении за вечерней службой устрашило его.

- Хорошо, - сказал Лев после небольшого раздумья. - Я пощажу его…

«Сегодня, - добавил он мысленно, - а после Рождества видно будет». Вслух он сказал:

- Но его все равно будут держать под стражей.

- О, пусть под стражей! - воскликнула императрица. - Только не предавай его смерти!

Император приказал пока держать Михаила в Священном дворце закованным в цепи, под охраной великого папии; ключ от кандалов Лев решил хранить при себе. Но не успели еще папия с воинами, посланными исполнить приказ императора, покинуть Асикритий, как Лев повернулся к жене и мрачно сказал:

- Сегодня ты удержала меня от греха… Но как бы и тебе, и детям не увидеть вскоре воочию, что из этого выйдет!

Тяжелое предчувствие, охватившее его в тот миг, весь день томило его душу, камнем лежало в глубине… Он хотел поговорить с Сергие-Вакхвым игуменом, но все не мог найти свободного времени. Церемонии, приготовления к празднику, доклады, доносы!.. Нескончаемая суета…

Лев смотрел на крестника, и задавался вопросом, для какого разговора Феофил пришел к нему. Просить за отца? Благодарить за то, что император пощадил Михаила? Или?..

- Государь, - сказал Феофил тихо, глядя в пол. - Я благодарю тебя за милость, оказанную моему отцу… Но я пришел к тебе, прежде всего, не за этим. Я хочу сказать, что, - юноша поднял глаза, - все безрассудные слова, которые мой отец говорил против тебя… и все его мечты о престоле… всё это сущее безумие, и я… Я бы не хотел, чтобы ты думал, что я хоть как-то причастен к отцовским замыслам! Мне было бы больно потерять твое доверие…

Император был растроган. Он знал, что крестник любит его, но теперь увидел, что эта любовь была гораздо глубже, чем он предполагал. Лев положил юноше руку на плечо.

- Мой мальчик, - почти нежно сказал он, - знай: что бы ни случилось с твоим отцом… что бы он ни делал… это никак не коснется тебя и никак не отразится на нашем отношении к тебе. Ты по-прежнему будешь желанным и любимым гостем в Священном дворце. И пусть мрачные мысли не тревожат твою светлую голову!

- Благодарю, крестный! - тихо сказал Феофил.

Император обнял его и поцеловал в лоб. «Как странно, что у такого прекрасного мальчика такой мерзкий отец! - подумал он. - А впрочем, это бывает не так уж редко… равно как и противоположное…»

В этот день занятий не было, но после литургии Навечерия праздника императорские дети вместе с Феофилом собрались вечером в «школьной» - слушать чтение Слова святителя Григория на Рождество Спасителя. Иоанн Грамматик, стоя у аналоя, читал творение великого богослова, всякий раз заново восхищавшее слушателей своим великолепием.

«Христос рождается - славьте! Христос с небес - встречайте! Христос на земле - возноситесь! Пойте Господу, вся земля! И скажу обоим в совокупности: “да веселятся небеса, и да радуется земля” ради Небесного, потом Земного! Христос во плоти - с трепетом и радостью возвеселитесь: с трепетом по причине греха, с радостью по причине надежды. Христос от Девы - девы, девствуйте, да станете матерями Христу! Кто не поклоняется Сущему от начала? Кто не прославляет Последнего? Вновь рассеивается тьма, вновь является Свет…»

Феофил слушал, и ему казалось непостижимым, что столь поразительное по красоте слово было сказано без всякой подготовки, как обычная проповедь: конечно, такое было возможно только по вдохновению от Духа… Когда чтение окончилось, все слушатели сидели притихшие, с восторженным выражением на лицах. И, прощаясь с друзьями «до завтра», Феофил не знал, что видит их в последний раз.

В то самое время, когда в «школьной» Сергие-Вакхов игумен читал Григория Богослова, в покоях великого папии стояла мрачная тишина, нарушаемая только звуками бросаемых костей: опальный доместик, чьи ноги были закованы в кандалы, соединенные двумя тяжелыми цепями, играл в астрагалы со своим молодым асикритом Феоктистом, которого одного только император разрешил оставить при узнике. Сам папия сидел в кресле у окна и рассеянно просматривал какую-то тетрадь с записями, время от времени бросая взгляды на Михаила с Феоктистом. Михаил все время проигрывал, и это его очень злило, хотя игра шла не на деньги. Наконец, когда в очередной раз у Феоктиста выпало три и два против одного и двух у Михаила, доместик в сердцах сгреб кости в кучу и выругался.

- Ничего, господин, - примирительно сказал асикрит. - Может, в игре не везет, так повезет в жизни.

- Уже повезло! - саркастически ответил Михаил, пошевелив ногами; цепи звякнули одна о другую. - Куда уж больше!

- Слушай, дорогой, - сказал папия, отложив тетрадь на столик, - а что ты думаешь делать? Я сомневаюсь, что государь сменит гнев на милость. Праздники пройдут, и…

- А что ты предлагаешь? - Михаил исподлобья взглянул на троюродного брата.

- Я? Ничего, - тихо ответил тот. - Хотел просто узнать, что ты задумал.

- Ишь, проницателен, шельма! - рассмеялся доместик. - Да уж, что бы ни задумал, а только… - он вдруг подмигнул папии и повысил голос. - Спалит меня августейший в своей печке, вот и весь сказ! И кто обо мне пожалеет? Даже жена, поди, не заплачет…

- Да ты что? - удивился папия так же громко.

- А что? Так и есть. Знаю я, как она меня любит! - тут Михаил опять понизил голос почти до шепота и ядовито усмехнулся. - Они с сыночком любят, видишь, образованных!

Папия взглянул вопросительно, но доместик не стал развивать тему, еще больше помрачнел и умолк, глядя в огонь, лениво долизывавший последние поленья в камине.

- Может, государь еще смилуется… - нерешительно проговорил Феоктист и тихо прибавил: - А давайте кости кинем!

- Ну, кидай, - усмехаясь сказал Михаил. - Чёт! Выпадет - освобожусь!

Асикрит поболтал в глиняном стаканчике три кости и кинул. Выпало четыре, четыре и два.

- Опа! - Михаил оживился. - Ну, кидай еще раз! Теперь нечёт!

Феоктист снова бросил: выпали три тройки. Михаил и папия переглянулись.

- Ну, что ж, - прошептал доместик, - видно, филомилийский монах не ошибся… Слушай, Феоктист! Иди теперь же к патрикию Проту… Там сегодня почти вся компания собралась, он и меня звал, да я вот, попал… И скажи им, что если они меня не освободят до утра, я их всех выдам императору!

- То есть как? - уставился на него Феоктист. - Да разве заговор действительно есть?!

Михаил усмехнулся.

- Есть заговор, нет заговора - дело десятое. Слухи о заговоре были? Были. Думаешь, если я теперь назову его участников, Лев станет по тонку разбирать, участвовали они в нем или нет? Ему недосуг, видишь! Мое дело он разобрал за час, судия нелицеприемный!

- А ты бы больше пил да болтал, умник! - прошипел папия. - Поглядел бы я, какой государь допустит, чтоб его подданные вели такие речи, хоть бы и спьяну!

- Да, я бываю болтлив, это правда… Но ведь я говорю то, что все остальные только думают! - ухмыльнулся доместик. - За то меня и любят, впрочем… Ну, вот, если любят, пусть и вызволяют! А мне терять уже нечего… Давай, Феоктист, лети!

- Умно, однако! - проговорил папия, глядя на Михаила с некоторым удивлением; он не ожидал от доместика подобного хода.

Асикрит поднялся и уже шагнул к выходу, но остановился.

- Господин, - сказал он тихо, - а ну, как ничего не выйдет… Что же будет с Феофилом, если откроется дело о заговоре?

- С Феофилом? А что с ним будет? Ничего. Уж, верно, раз Лев его оставил при себе, даже решив меня сжечь… Феофил уж сколько лет тут ошивается… Ученые люди, не чета нам, невеждам! - в голосе Михаила против воли зазвучали нотки горечи. - Еленку вот только жаль… - пробормотал он. - Но что ж… моя женушка еще, в общем, ничего, вполне сможет себе нового мужа найти, если что! - он усмехнулся.

Дочь, родившаяся у них три года назад, стала для обоих супругов такой неожиданностью, что Фекла как-то до сих пор словно была поражена недоумением, что же делать с этим новым ребенком. После рождения сына прошло тринадцать лет, и Фекла никак не предполагала, что у нее еще будут дети, да и не хотела их. «Что же я буду с ней делать?..» - думала она, глядя на маленькую Елену, лежавшую в колыбели. Это недоумение так и осталось у нее в глубине души, и хотя она старательно возилась с дочерью, но все же испытывала некоторое облегчение, когда могла оставить малышку на попечение нянек, а сама садилась за книгу или общалась с сыном. Феофил тоже проявлял к сестре мало интереса; правда, она вызывала у него любопытство как некое новое явление, и он изредка играл с ней, но всегда быстро соскучивался; Фекла думала, что, возможно, когда сестра подрастет, и с ней можно будет общаться, так сказать, «разумно», у Феофила появится к ней больше интереса, а пока этого трудно было ожидать… Зато Михаил дочь очень любил, в свободное время всегда возился с ней, играл, носил на руках и всячески баловал; Фекла иной раз удивлялась, глядя, как нежно и бережно он обращается с Еленой…

«А ведь, может, не так-то он равнодушен к сыну, как Фекла считает… - думал папия, глядя на брата. - А уж в дочке-то души не чает! Что же будет-то, о, Господи?!..»

- Ну, давай, Феоктист, иди! - нетерпеливо сказал доместик. - Охранникам там скажи, что я тебя послал пригласить мне духовника, чтоб принять от него завтра последнее напутствие, - он усмехнулся.

- Да-да, иду! Жди вестей к утру!

- Мне бы только выбраться отсюда! - прошептал Михаил.

Морозным утром Рождества Феофил, закутанный в подбитый мехом плащ, верхом на вороном иноходце поехал к литургии в Святую Софию. Августеон еще накануне был украшен для торжественного выхода императора: портики, окружавшие площадь, были увиты плющем и лавром, а путь, по которому должна была пройти процессия, усыпан ветками самшита и мирта. Оставив коня в стойле, юноша прошел в Великую церковь, куда уже стекался народ. Войдя в нарфик, Феофил увидел, что перед императорскими дверьми стоял всего один страж, и вид у него был какой-то напуганный. Юноша удивился, но еще не успел сообразить, что бы это могло значить, как кто-то положил руку ему на плечо. Он обернулся: перед ним стоял Сергие-Вакхов игумен, бледный, с таким выражением лица, какого Феофил еще никогда не видел у учителя.

- Иоанн! Что случилось?

- Феофил… ты… Сейчас расскажу… Пойдем! - Грамматик сделал ему знак следовать за собой.

Они поднялись на южные катехумении и прошли в переход, ведший к патриаршим покоям; Иоанн шел очень быстро. Встретившийся им протопсалт так странно взглянул на Феофила и так низко поклонился ему, что юноша вздрогнул от удивления, а в следующий миг у него сжалось сердце от предчувствия чего-то ужасного. Когда они очутились в примыкавшей к покоям патриарха комнате для посетителей, где в этот час никого не было, Грамматик остановился, обернулся, взял Феофила за локоть и отвел к окну. Несколько мгновений он молчал, словно собираясь с мыслями.

- Феофил, государь Лев убит сегодня во время утрени, и новым императором провозглашен твой отец. Коронация будет сегодня в Святой Софии.

Юноша содрогнулся и отступил на шаг.

- Как… его убили? - проговорил он глухо. - И кто?

- Заговорщики проникли во дворец рано утром. Они смешались с клириками, которые пришли на утреню. Государь защищался, но нападавших было много…

- А… Константин, Василий и остальные? Что стало с ними?

- Их всех вместе с августой уже отправили куда-то на острова.

Убит! Крестный, с которым он разговаривал еще вчера вечером!.. Убит в святом храме, во время службы! А друзья высланы, и он больше их не увидит! И убийцы провозгласили его отца… И он теперь - императорский сын!..

Феофил прислонился к стене; казалось, он сейчас потеряет сознание. Иоанн взял его за плечи, подвел к скамье из красного дерева, усадил и сам молча сел рядом. Наконец, Феофил вышел из оцепенения, глубоко вздохнул и вдруг кинулся на грудь к учителю и заплакал, как ребенок.

Между тем, слуги отмывали следы крови в алтаре Фарского храма Богоматери, где император встретил свою смерть. Феоктист справился с порученным ему делом: придворные, собравшиеся у патрикия Прота, узнав об угрозе доместика экскувитов, когда прошло первое потрясение, раздумывали недолго и в начале третьей стражи ночи, облаченные в священнические одеяния, под которыми они прятали оружие, уже стояли у ведших в Лавсиак Слоновых врат вместе с клириками, пришедшими служить утреню в Священном дворце. Отпиравший двери великий папия, если что и заметил, никакой тревоги не поднял. Беспрепятственно войдя во дворец, заговорщики затаились в одной из ниш недалеко от входа в храм. Феоктист, пришедший вместе с ними, побежал к Михаилу сообщить о том, что поручение выполнено. Он застал доместика бодрствующим.

- Ну, вовремя успели! - сказал доместик.

Оказалось, что ночью, где-то за час до начала утрени, император приходил проведать узника. В покоях папии в это время все спали, причем папия уступил свою постель Михаилу, а сам улегся на матрасе рядом на полу, сочтя, что если доместику предстоит казнь, то это будет ему чем-то вроде последнего утешения; если же узника удастся освободить, тем более не мешает ублажить будущего императора - в случае успеха предприятия папия сам собирался позаботиться о том, чтобы пророчество филомилийского отшельника стало явью. Не спал только юный слуга-евнух, которому папия велел поддерживать огонь в камине - ночь выдалась холодной. Огонь потрескивал, папия храпел, мальчик тоже клевал носом, как вдруг услышал, как кто-то вошел в соседнее помещение - чуть скрипнула дверь. С перепугу мальчик юркнул под кровать. В комнату вошел некто со светильником в руках и тихонько приблизился к ложу Михаила. В неверном отблеске каминного огня мальчик увидел из-под кровати ноги вошедшего и едва не вскрикнул: на них были красные сапоги.

- Дьявол! - прошептал Лев. - Хорошо же его тут стерегут!.. - он подошел к изголовью кровати. - Да он спит, как младенец! Ну, завтра я покажу им обоим!

С этими словами император удалился, а мальчик немедленно разбудил папию и доместика и пересказал то, что видел и слышал; было ясно, что теперь ни Михаилу, ни папии несдобровать. Но император опоздал. Когда на утрени пропели рождественский кондак, Лев, стоявший на клиросе вместе с певчими, - петь василевс очень любил, имел красивый голос и пел прекрасно - начал свой любимый ирмос седьмой песни канона: «Всецаря любовию уловленные отроки…» В этот самый миг заговорщики, ворвавшись в храм, набросились на певчих. Правда, в первый момент за императора приняли начальника хора - оба были одного роста и, в виду холода, в одинаковых войлочных колпаках и теплых плащах; Лев был не при параде. Получив первый удар в спину, начальник хора, сообразив, что происходит, тут же обнажил голову, и нападающие, увидев его лысину, поняли свою ошибку. Тем временем император бросился в алтарь, заговорщики кинулись за ним. Все происходило настолько быстро, что собравшиеся в храме поначалу совсем растерялись. Один из царских телохранителей устремился было тоже в алтарь, но получил удар кинжалом в горло и упал, захлебываясь собственной кровью. Остальные присутствовавшие оцепенели от ужаса, а затем одни бросились к выходу, а другие, как завороженные, наблюдали за тем, что происходило в алтаре. А там шла борьба: император не собирался сдаваться и, схватив с престола тяжелый крест, отбивался им от нападающих; одного из них он ударил по голове с такой силой, что тот взмахнул руками и растянулся на полу. Но заговорщиков было много, удары сыпались отовсюду; кто-то ранил императора в плечо, на полу появились пятна крови; Лев постепенно слабел. Наконец, когда к нему бросился огромного роста - на голову выше василевса - армянин с мечом, взятым у убитого телохранителя, император, протянув вперед руку с крестом, воскликнул:

- Пощадите! Заклинаю благодатью Божией, обитающей в храме!

Но гигант только злобно усмехнулся и ответил, поднимая меч:

- Сейчас время не заклинаний, а убийств!

Страшный удар отсек одновременно верхушку креста и руку императора, которая отлетела далеко в сторону; Лев вскрикнул: «Господи, помилуй!» - и рухнул у подножия престола; в следующий миг его отсеченная голова покатилась по полу. На мгновение в храме наступила тишина, а потом раздался голос патрикия Анфима:

- Охота на зверя окончена!

Когда синклитикам и прочим придворным, собравшимся в Лавсиаке, чтобы сопровождать императора в Святую Софию, была показана отрубленная голова Льва, все застыли от ужаса. И в этой жуткой тишине раздался голос великого папии:

- Да живет Михаил, император ромеев!

Фекла в то утро проснулась с такой страшной головной болью, что осталась дома и не пошла в Великую церковь: одна мысль о том, что для сопровождения туда императрицы придется надевать на голову громоздкий венец-прополому, который носили патрикии-зосты во время торжественных выходов, внушала ей ужас. Она долго лежала с мокрой холодной тряпкой на лбу, а когда боль, наконец, немного отступила, с трудом поднялась и, поглядев в окно, увидела, что двор запорошен снегом; небо было затянуто облаками, похожими на туман, между ними кое-где проглядывала голубизна. Вспомнив происшедшее накануне, Фекла горько вздохнула, в который раз проклиная безумие мужа. Впрочем, Феофил, вернувшись вечером из дворца, утешил ее, пересказав свой разговор с императором… Но участь Михаила по-прежнему беспокоила ее.

Ближе к полудню голова совсем прошла, и Фекла решила почитать Псалтирь, но не успела прочесть и кафизмы, как явились два кувикулария из императорской свиты и сообщили, что «богоизбранную августу ожидают в Великой церкви». Фекла посмотрела на них как на сумасшедших и сказала, что если это шутка, то не умная, и их сейчас вышвырнут отсюда вон. Но когда она поняла, что никакой шутки нет, что император убит, и муж действительно зовет ее на собственную коронацию, с ней случился нервный припадок; сбежавшиеся служанки насилу успокоили ее, сами, между тем, уже предвкушая возможность перебраться на службу в Священный дворец… Через час Фекла, изящно причесанная, одетая в лучший наряд и намащенная розовым маслом, закутавшись в заячью мантию, садилась в повозку, запряженную двумя белыми мулами в пурпурной, украшенной золотом упряжи. Кувикуларии следовали впереди и сзади верхом на лошадях, разгоняя зевак. Фекла была смертельно бледна и время от времени вздрагивала, как в ознобе; в голове бился вопрос: «Где Феофил?» Ведь он пошел утром на литургию, а значит, уже все знает… «Боже мой! Он не переживет этого!» Она даже не могла представить, как воспримет сын страшную новость, и внутри у нее холодело от ужаса.

Был второй час пополудни, и молва о случившемся уже распространилась; на улицах и площадях толпился народ, многие бежали на Ипподром, ожидая провозглашения нового императора. Восклицания слышались разные: кто-то ликовал, что «злой погиб злой смертью», а кто-то проклинал «убийц и мятежников»…

Когда повозка, в которой сидела Фекла, выехала на Августеон, Михаил и сопровождавшие его синклитики, чины и клирики уже вышли из Медных врат Священного дворца и торжественно следовали по площади к храму Святой Софии. Коронация могла бы состояться и раньше, но только после полудня удалось освободить ноги новопровозглашенного императора от кандалов; ключ от них сначала не могли найти и пытались разбить их молотком, но безуспешно, и потому первое поклонение придворных в Золотом триклине после провозглашения Михаил принимал, сидя на троне прямо с цепями на ногах. Но после поклонения Иоанн Эксавулий, уже три года занимавший должность логофета дрома, сообщил Михаилу, что знает, где ключ, и принесет его, если получит позволения зайти в императорские покои. Ключ действительно был найден на дне шкатулки, где Лев хранил особо важные письма и документы; на радостях Михаил тут же подписал указ о возведении Эксавулия в чин патрикия. Казалось, его нисколько не смущала мысль о том, что тот, чей трон он занял, всего несколько часов назад был убит прямо в церковном алтаре; многие из чиновников, хотя уже немало повидали за время службы при дворе, про себя дивились его спокойствию. Михаил торжественно вошел в Святую Софию через южные двери нарфика; Феклу чины кувуклия провели на галереи. Ее поддерживали под руки с обеих сторон, и это было очень кстати - она была близка к потере сознания. Наверху она без сил опустилась в кресло и не вставала за все время церемонии, как во сне, слушая возгласы войска и чинов:

 - Услыши, Боже, Тебя призываем, услыши, Боже! Михаилу - жизнь, услыши, Боже! Михаил будет царствовать! Боже Человеколюбче, государство просит в императоры Михаила. Михаила в императоры просит и войско. Михаила принимают законы. Михаила принимает дворец. Таковы мольбы двора; таковы решения войска; таковы желания синклита; таковы мольбы народа. Михаила ожидает мир; Михаила принимает войско. Общественная краса, Михаил, да выйдет! Общественное благо, Михаил, будет царствовать!..

Патриарх Феодот в своей обычной медлительной манере читал молитвы на коронацию, и только бледность выдавала его волнение. И вот, под торжествующие крики собравшихся, царский венец был возложен на главу того, кого еще вчера, если б убитый император исполнил свое намерение, проклинали бы как погибшего и отверженного злодея.

- Августейший Михаил, ты побеждаешь! - раздавалось под сводами Святой Софии. - Благочестив ты и священен! Бог нам тебя даровал; Господь сохранит тебя. Почитая Христа, всегда побеждаешь! Многая лета, Михаил, будешь царствовать! Христианское царство Бог да хранит!..

Вечером, после того как в Августее состоялась коронация Феклы; после того как в храме Святого Стефана император и императрица приняли поздравления чинов; после того как в Оноподе патрикии и синклитики пали ниц перед новой августой и, поднявшись, возгласили многолетие; после торжественного обеда в триклине Девятнадцати Лож; после того, как откланялись все приглашенные, великий папия запер двери Священного дворца, и император с императрицей остались вдвоем в царских покоях, Фекла подошла вплотную к мужу и, гневно сверкая глазами, воскликнула:

- Не знала я, несчастная, что я замужем не за человеком, а за зверем! Что ты сделал! Как ты посмел?! Как у тебя руки не отсохли? Как не поразил тебя Бог за твои злодейства? Воистину, велико Его долготерпение! О, почему я не умерла раньше, как мои сестры?.. Еще вчера я была честной патрикией, а теперь я - жена убийцы, убившего императора, осквернившего Божий храм!.. Зверь! зверь!

Она упала в кресло и залилась слезами. Михаил с изумлением выслушал эту тираду из уст супруги. В упоении удачей, с головой, кружившейся от славословий и многолетий, от всеобщего почтения и лицезрения чинов, падавших пред ним ниц, новоиспеченный василевс, хотя и заметил, что его жена не выказывала особой радости о происшедшем, все же не ожидал от нее подобных упреков. Но удивление почти сразу сменилось злостью. Михаил стоял, скрестив руки, и холодно смотрел на жену, ожидая, когда она успокоится. Наконец, Фекла перестала плакать и затихла, опустив голову и стиснув руки.

- Я всегда знал, что ты глупа, но не настолько же! - сказал Михаил тихо, хотя голос его временами подрагивал от сдерживаемого гнева. - Другая бы на твоем месте благодарила Бога, а ты бьешь копытом, как необъезженная лошадь… Запомни раз и навсегда: я не хочу слышать никаких обсуждений моих нынешних действий. Так хотел Бог, таково было пророчество, так должно было случиться и случилось, а ты своим воем только гневишь Бога. Ты говоришь, я убил императора? Во-первых, его убил не я, а другие люди, если же Синклиту было угодно провозгласить императором меня, то я не могу противиться провидению. А во-вторых… помнишь ли ты мятеж Вардана, в котором и я участвовал? Скажи-ка, дорогая, если б он удался, и Никифор был бы убит нашими руками - а это очень вероятно, что он был бы убит, - ты тоже так же вопила бы и называла бы нас злодеями? А?.. Да ты в первых рядах ввалилась бы в этот дворец!

Фекла вскинула голову, хотела было что-то сказать, но опустила глаза и промолчала.

- Ага, молчишь. Сказать тебе нечего, потому что я прав. Я знаю, ты никогда не любила меня и презирала, но я терпел это, потому что все бабы, в сущности, одинаково глупы и злонравны… Но терпеть твое нынешнее злословие я не намерен. Будь любезна, или радуйся моей удаче, или, по крайней мере, прикуси язык!

- Михаил, - тихо сказала Фекла, - я и тот мятеж тоже не одобряла… Я очень боялась тогда… Это была ошибка, ужасная ошибка, за которую Вардан жестоко поплатился! И теперь… кто знает, что ждет нас с тобой в будущем?..

- У Вардана ничего не вышло потому, что не было на то воли Божией! Ведь я видел, какой оглушенный он уходил тогда от филомилийского монаха, а это могло значить только одно - отшельник сделал ему неблагоприятное предсказание. Но он не послушался - и получил то, что и следовало. Обо мне же пророчество было другим!

- Так что же, что другим? Тебе предсказали только восшествие на престол, но не обещали долгоденствия на нем! У нас императоров меняют, как стоптанные башмаки! Сегодня один, завтра другой… Сегодня он пасет свиней, а завтра носит царский венец… Сегодня ты на троне… Но где ты будешь завтра - Бог весть!

- Не трясись раньше времени! Сейчас почти все за меня! Вот только Фома чудит там, на востоке… Но с ним-то я уж теперь управлюсь!

- Может быть… - вздохнула Фекла, уже готовая покориться судьбе. - Но только… сына ты потерял. Он никогда не простит тебе этого!

Михаил нахмурился, но ничего не ответил. В комнате повисло тяжелое молчание. Наконец, император сказал:

- Завтра надо будет перенести его в здешние покои.

- И ты думаешь, он сможет жить в комнатах своих бывших друзей, которых ты… - Фекла умолкла, не в силах продолжать.

- Глупости! - сурово сказал Михаил. - Он не девочка! И он - будущий император. А значит, должен смочь.

Фекла взглянула на мужа с некоторым удивлением: в его голосе зазвучали нотки, доселе ей незнакомые. Она вздохнула, но промолчала. Они с Михаилом уже знали от Грамматика, что Феофилу стало плохо, и что он уложил юношу в одной из комнат в патриархии и вызвал к нему придворного лекаря, который нашел душевное потрясение, прописал какую-то настойку и полный покой. Фекла смотрела на мужа, силясь понять, как он мог после всего бывшего сохранять почти олимпийское спокойствие, не чувствовать, казалось, ни малейшего смущения, никаких угрызений совести…

- Вот что я думаю насчет нашего сыночка, - сказал Михаил, - надо его как можно скорее женить.

- Женить?! - вскричала Фекла. - Сейчас это невозможно! Слишком много волнений…

- Ну, я не говорю, что это надо сделать прямо завтра… Но к Пасхе желательно определиться с невестой и назначить день свадьбы. Я хочу поскорей женить его и короновать соправителем, и это нужно сделать на Пасху либо на Пятидесятницу. Но мне сейчас самому будет недосуг заниматься поисками невесты… Поэтому займись-ка этим ты… тем более, что ты лучше знаешь его вкусы и склонности. Довольно ему болтаться и прохлаждаться! Теперь началась новая жизнь!

- Да, - прошептала Фекла обреченно, - началась новая жизнь…

Феофил несколько дней пролежал в горячке, но молодость и здоровье взяли свое, и еще через неделю он уже оправился и вернулся к повседневной жизни, ставшей жизнью императорского сына и наследника престола великой Империи. На первый взгляд, происшедшее не оставило в нем никаких следов, но, присмотревшись, можно было заметить, что это не так: что-то жесткое появилось в его взгляде, скулы заострились, линия рта стала тверже; и прежде довольно сдержанный, теперь он стал почти непроницаем для посторонних. Когда он, вопросив об участи детей убитого императора, узнал, что они сосланы в монастырь на остров Прот, где их оскопили, причем Феодосию это стоило жизни, и он был похоронен в одной могиле с отцом, а Василий в результате увечья онемел, - Феофил только побледнел, но ничего не сказал; люди недалекие могли бы даже подумать, что ужасная судьба бывших друзей его мало тронула. Он быстро вошел в новую роль, поскольку в прошлом, проводя много времени во дворце, прекрасно изучил здешние распорядки и обычаи; его не нужно было учить, как себя держать; своей внешностью, манерами, умом и речью он вызывал всеобщее восхищение; придворные перешептывались, что Феофил словно бы «родился в пурпуре», - говорили даже, что уже ради такого наследника престола Михаила стоило короновать…

С отцом Феофил обращался подчеркнуто вежливо, но холодно; впрочем, поскольку они и раньше мало общались между собой, Михаил не придавал этому значения, довольствуясь тем, что все наперебой выражали ему восхищение сыном. С матерью Феофил был по-прежнему нежен, но в откровенность больше не пускался, и она не могла понять, что происходит у сына в душе; ей казалось, что Феофил словно бы замерз изнутри. «Оттает ли?» - думала она и по вечерам вставала на колени перед Распятием в своих новых покоях и молилась:

- Господи! пожалей его! Утешь его! Не попусти, чтобы это сломало его, дай ему сил! Дай сил нам всем…

Впрочем, был один человеком, с которым Феофил продолжал общаться по-дружески и говорить по душам, - Иоанн Грамматик. Они каждый день занимались философией и часто подолгу засиживались в «школьной». Но что за книги они читали и о чем разговаривали, Феофил матери больше не рассказывал.

Что до игумена Сергие-Вакхова монастыря, то он, хотя внешне сохранял спокойствие, внутренне пережил немалое потрясение. Конечно, он не забыл о пророчестве, о котором когда-то рассказал ему убитый император, но его осуществление таким ужасным образом поначалу настолько вывело Иоанна из равновесия, что всю ту неделю, пока Феофил лежал больной, игумен провел в смутных мыслях. Ему даже пришел помысел бросить всё и, забрав свои книги, переселиться на Босфор - там находилось их родовое имение, которым управлял старший брат Грамматика патрикий Арсавир, а игумен лишь наведывался туда время от времени - и до конца жизни предаваться там философским рассуждениям и изысканиям в области астрономии и химии, которая в последнее время захватила Иоанна почти с головой. Но Грамматик тут же отогнал эту мысль: малодушие! Нет, теперь уж что бы ни было, а останавливаться глупо. Тем более, что никаких пугающих пророчеств относительно воцарившейся династии неизвестно… И раз уж ему суждено было стать учителем будущего императора… Ставка слишком высока - юноша далеко пойдет! В этом Иоанн не сомневался: ум и способности своего ученика он оценил давно.



***

Когда игумен Феодор прочел письмо, пришедшее от брата Навкратия, он воздел руки к закопченному потолку темницы и воскликнул:

- Хвала Всесильному Богу! Сокрушен терзавший нас! - и на вопросительный взгляд Николая произнес: - Император Лев убит в день Рождества Спасителя!

- О!.. - только и мог сказать Николай.

Через неделю они были освобождены из заточения: указом нового императора, который тот издал на третий день после коронации, все, содержавшиеся в темницах за почитание икон, выпускались на свободу.

- Неужели новый государь восстановит православие, и нашим мучениям пришел конец? - этот вопрос, заданный Николаем, звучал по всей Империи.

- Бог знает! - задумчиво сказал Феодор. - Начало хорошее, но что будет дальше? Увидим... В любом случае, надо благодарить Бога за нынешнее избавление.

В тот же вечер Феодор диктовал Николаю окружное послание всем исповедникам, которое надлежало разослать как можно шире, с просьбой переписывать и посылать дальше знакомым и друзьям.

«Святым исповедникам, отцам и братьям», - написал Николай на листе пергамента. Впервые за долгое время у него в руках было совершенно новое костяное перо и хорошие чернила, он сидел за столом у большого окна в одной из комнат в доме турмарха Диогена, который принял к себе освобожденных монахов; Феодор расположился тут же в удобном кресле. Оба исповедника чувствовали себя немного странно - на свободе, вымывшись в бане и переменив ветхую и грязную, месяцами не снимавшуюся одежду, сидя в светлом просторном помещении, накормленные и обласканные хозяевами дома, почитавшими их за живых святых… Казалось, что это сон, который вот-вот прекратится, и они проснутся всё в той же вонючей темнице…

И словно чтобы удержать эту новую действительность, Николай старательно, сильнее обычного нажимая на перо, выводил на пергаменте слова игумена: «Ныне время воскликнуть с Давидом: “радуйтесь, праведные, о Господе, правым подобает похвала”; ибо услышал Господь со всеми прославленными вашу усердную молитву. Что же случилось? “Погиб нечестивый”, сокрушен терзавший нас. Вы победили сына нечестия, низложили свирепого зверя, коварный ум. О, возлюбленные, как сильна кровь ваша! Она истребила пагубного мучителя, она пролила нечистую кровь убийцы; ибо Неложный обещал услышать взывающих к Нему день и ночь, как говорит Писание. Познай, христоненавистник, как силен голос тех, которых плоть терзал ты; посмотри, злоумышленник, сколько успел ты против Христа; ты усиливался “переть против рожна” и низвергся с шумом; излилась, если не внутренность, то нечистая кровь твоя из трех ран, как из нападавшего на Троицу чрез унижение святой иконы Христовой…» Вновь обращаясь к исповедникам, Феодор восклицал: «Вы - крепость Церкви, утверждение веры, слава вселенной. Ваша память достохвальна и передастся грядущим векам. Вам - вечный венец, достойно сплетенный из цветов песнопений! Что же остается? Должно прославить Бога, благодарить благочестивого императора, что он прекратил заключение под стражею и мучения, и надеяться, что Бог, даровавший благоприятное начало, устроит за началом такой же и конец, и вознесется рог мирного православия».

После приписки ученика: «Брат ваш Николай по обычаю приветствует вас», - игумен, взяв у него худыми длинными пальцами перо, поставил подпись: «Смиренный Феодор, игумен Студийский».

Феодор с Николаем прожили в Смирне неделю, а затем, снабженные, благодаря местным жителям, всем необходимым в дорогу, направились в сторону Константинополя. Их везде встречали с радостью и почетом; всюду при известии, что идет Студийский игумен, стекались толпы людей; знатные вельможи спорили между собой о том, кто первый встретит исповедника, примет его в свой дом, приготовит угощение и дары; первым в этом деле хотел быть каждый. Проходя через Ксиролофы, игумен с учеником были почти насильно оставлены тамошними обитателями пожить у них несколько дней и совершить в местной церкви богослужение; иконоборческие клирики, пытавшиеся воспрепятствовать этому, были изгнаны с позором. Феодор совершил освящение храма, оскверненного еретиками, после чего отслужил литургию; многие каялись в том, что сообщались с иконоборцами, обещали впредь держаться православия и просили игумена назначить им епитимии. Прибыв из Ксиролоф в Митату, игумен получил письмо от ссыльного патриарха: Никифора освободили из-под надзора, однако пока не разрешили въезд в столицу, хотя в остальном в передвижениях не ограничивали; патриарх, впрочем, был нездоров и оставался в том же Свято-Феодоровском монастыре на берегу Босфора, где провел в изгнании почти шесть лет. Он писал, что, хотя иконоборческий патриарх Феодот, как говорят, при смерти, но до сих пор не слышно ничего определенного о намерении императора вернуться к православию; это беспокоило Никифора.

Письмо патриарха-исповедника доставило игумену большое утешение и теперь он, в свою очередь, старался ободрить Никифора: «Благословен Бог, Который в такое смутное время нечестия даровал Церкви Своей такого поборника и кормчего, непоколебимого, непреклонного, владеющего словом жизни, озаряющего вселенную светом исповедания. А оттого, что еще не прошла зима, хотя и показалось некоторое легкое освежение, не надобно унывать, преблаженный. Господь, даровавший малую искру мира, умилостивляемый твоими богоприятными молитвами, силен распространить и полную весну православия…»

- Отче, - сказал Николай, запечатывая послание, - я тоже начинаю сомневаться в том, что весна православия наступит. У императора, боюсь, на уме прежде всего не благочестие, а мысли о том, как удержаться на престоле. Сейчас он освободил всех заключенных за веру и тем ублажил православных и особенно сочувствовавших им. Но осуждение иконоборцев может вызвать недовольство у многих… Пойдет ли государь на такой шаг? Не решит ли он, что хватит и тех благодеяний, которые он уже оказал нам?

- Да, такое опасение есть, - задумчиво ответил Феодор, - и я боюсь, что для него существуют и иные основания. Господь некогда велел Моисею сорок лет водить иудеев по пустыне, пока не умрут не пожелавшие войти в землю обетованную. А среди нас еще много тех, кто в свое время оправдывал эконома Иосифа и до сих пор не склонен признать свои ошибки…

- И значит, ересь не прекратится?

- Увидим. На все воля Божия, брат!



***

Когда Фекла в середине Великого поста сообщила сыну о намерении Михаила после Пасхи короновать и женить его, Феофил был раздосадован: меньше всего ему хотелось сейчас думать о браке. Но он понимал, что не следует перечить отцу, ведь речь шла не о личной жизни императорского сына, а о политике: наследника престола надо было женить и короновать как соправителя, чтобы укрепить позиции новой династии, а из-за мятежа Фомы это становилось еще более насущным. «Необходимость властвует! С отцовской волей строгой тяжело шутить», - вспомнилось ему из Эсхила. Впрочем, отец, конечно, прав: женитьба будущего императора имеет государственное значение, и нынешние обстоятельства не располагают тянуть время…

Феофил сам удивился своим холодным логическим объяснениям отцовского решения, а ведь речь шла о такой вещи, которая должна была навсегда изменить его жизнь. И вот, он рассуждает об этом так спокойно и взвешенно, как человек, заботящийся исключительно о благе государства, - будущий император… Но ведь жена - на всю жизнь!..

- Что ж, отец и невесту выбрал? - спросил Феофил у матери.

- А вот невесту, - сказала с улыбкой императрица, - ты будешь выбирать сам. Тебя ожидает самый настоящий выбор невест, готовься!

- Выбор? - Феофил усмехнулся. - Как для Константина, сына Ирины?

- О нет, совсем не так! Ну, точнее, не совсем так. Изначально девушек будем подбирать мы, но мы только соберем несколько подходящих, а окончательный выбор будет за тобой. Думаю, что где-то после Пасхи у нас здесь будет собрание прекраснейших девиц со всей страны…

- Хм. Позаботьтесь еще о том, чтобы они… не были слишком тупыми!

- О, конечно! - опять улыбнулась Фекла. - Об этом я позабочусь. Отец поручил подготовку выбора невест мне, сам он этим заниматься не хочет.

- И слава Богу! У нас с ним слишком разные вкусы.

- Да, но ни он, ни я не собираемся что-либо навязывать тебе… Я рада, что ты не против самой затеи.

Феофил взглянул на мать, но ничего не сказал. «Даст Бог, - подумала Фекла, - это его развлечет, отвлечет, и если жена будет хорошей, она вернет его к жизни… А то он все какой-то замороженный ходит. Бедный мальчик!»

Когда императрица ушла, Феофил задумался. Выбор невесты!.. Поэтично! Выбрать самую достойную… Достойную в каком отношении? Самую красивую? И чем тогда он будет отличаться от… Бедный Константин! Какая участь его постигла! Недолго он тешился любовными забавами, а теперь навсегда лишился и самой возможности этого… Был ветреником, стал монахом… Вот перепады судьбы! А он-то, верно, был бы рад таким способом жениться…

Итак, что же? Самую красивую? Самую благочестивую? Самую умную? Что-то было ложное в этом «самая»… Главное ведь не в том, чтобы невеста оказалась «самой-самой», а чтоб она виделась такой жениху; но с первого взгляда бывает хорошо видна только телесная красота, а что до всего остального - как тут понять, увидев девицу впервые в жизни? Положиться на волю судьбы?.. Феофил вспоминал прежние разговоры с Константином о «вечной любви» и думал, что чтителю «Афродиты пошлой», конечно, легко было бы жениться через выбор невест - для этого, кроме телесной красоты, в сущности, ничего не нужно. А вот с «Афродитой небесной» гораздо сложнее… «Прекрасно любить» женщину, того достойную, чтобы «родить в прекрасном»? По Платону, выше телесного - духовное деторождение. «Вынашивать разум и прочие добродетели…» Это, конечно, ближе к монашеству, недаром у отцов именно монашество получило название «философского жительства»… Но на этот путь его никогда не влекло, а если б и влекло, то теперь для него дорога туда все равно закрыта: сын императора может выбирать не между браком и монашеством, а только между невестами.

Но если жена будет действительно другом, единомышленницей, тогда вдвоем с ней вполне можно «вынашивать разум»… «Самое же важное и прекрасное - это разуметь, как управлять государством и домом, и называется это уменье рассудительностью и справедливостью». Да! «Кто смолоду вынашивает духовные качества, храня чистоту и с наступлением возмужалости, но испытывает страстное желание родить, тот, я думаю, тоже ищет везде прекрасное, в котором он мог бы разрешиться от бремени, ибо в безобразном он ни за что не родит. Беременный, он радуется прекрасному телу больше, чем безобразному, но особенно рад он, если такое тело встретится ему в сочетании с прекрасной, благородной и даровитой душой…»

Феофил помнил почти весь «Пир» наизусть.

«Всегда помня о своем друге, где бы тот ни был - далеко или близко, он сообща с ним растит свое детище, благодаря чему они гораздо ближе друг другу, чем мать и отец, и дружба между ними прочнее, потому что связывающие их дети прекраснее и бессмертнее…» Но как определить ту, с которой это будет возможно? Как ни посмотреть, а ответ один - «найти свою половину»… «Когда кому-либо случается встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться даже на короткое время…» Что ж, выходит, это можно понять, только когда встретишь. А если на выборе невест такой девушки не окажется?..

И ему вспомнилась встреча в Книжном портике. Да, вот если б там оказалась какая-нибудь такая же девушка, тогда, пожалуй… Гм… Впрочем, та девица, наверное, уже обручена или вышла замуж; судьба таких красавиц решается обычно быстро - родителями, и часто еще задолго до брачного возраста…

«Без Меня не можете творить ничего…»

Проходя в тот день через Схолы, Феофил остановился и долго стоят перед большим серебряным крестом. Наконец, он прошептал: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе!» - перекрестился и вышел дверью, ведшей в Халку.



***

24 марта, на Пасху, епископ Силейский Антоний, первым из иерархов поддержавший в свое время поворот императора Льва к иконоборчеству, был возведен на патриарший престол. То, что выбор пал на него, многим показалось вполне естественным, однако в предшествующие два месяца весы судьбы колебались довольно сильно и едва не склонились в пользу опального патриарха Никифора.

Студийский игумен, добравшись до Халкидона, пробыв там несколько дней и, на основании более достоверных вестей о происходящем в столице убедившись, что «весна православия» запаздывает с наступлением, поспешил к ссыльному патриарху в его монастырь. Встреченный Никифором радостно и со всяким почетом, Феодор узнал от него, что святейший, получив известие о смерти Феодота, отправил императору письмо, изложив православные догматы и напомнив, что прежний василевс погиб злой смертью не за что иное, как за преследование иконопочитателей, и что коль скоро Бог даровал всем, в том числе и самому Михаилу, избавление от свирепости прежнего властителя, то новый император поступил бы весьма мудро и благочестиво, если бы вернулся к богопреданному и освященному веками догмату о поклонении святым образам. Клирики, принесшие послание, были встречены императором благосклонно; письмо патриарха, зачитанное тут же в слух василевса и всех присутствовавших сановников, вызвало восхищение Михаила, который похвалил и слог послания, и силу слова, и мудрость писавшего. Однако затем император повелел посланникам Никифора удалиться, сказав, что должен обдумать, что ответить на письмо, «посовещавшись с мудрыми и благочестивыми людьми». Совещание это продолжалось не более получаса, после чего, вновь пригласив принесших письмо, император сказал им:

- Почтенные отцы! Хорошо обдумав написанное господином Никифором, вот что я хочу сказать вам. Те, кто прежде нас исследовал церковные догматы, сами за себя дадут отчет Богу о том, хорошо или плохо они постановили и поступали. Мы же, на каком пути нашли Церковь, на том хотим ее и сохранить, чтобы избежать нежелательных для нашей державы потрясений и волнений. Точнее говоря, вот что мы постановляем: чтоб никто не смел открывать уст ни против икон, ни за иконы, но да потеряет всякое значение и собор, созванный патриархом Тарасием, и прежде него бывший собор при государе Константине Исаврийце, и недавно собиравшийся при покойном Льве. Вообще, все, касающееся икон, да погрузится в глубокое молчание. И если тот, кто счел своим долгом написать принесенное вами послание, согласен при таких условиях руководить Церковью, то никаких препятствий к этому я не усматриваю. Он может хоть завтра явиться в Город и занять кафедру, но при одном условии - чтобы впредь хранить полное молчание о почитании икон.

Конечно, на такое предложение патриарх ответил отказом. Обсудив со Студийским игуменом сложившееся положение, Никифор решил как можно скорее созвать собор из всех православных епископов и игуменов, какие могли прибыть в Свято-Феодоровский монастырь. Между тем, из столицы приехал логофет Пантолеон с письмом от императора: Михаил предлагал православным сойтись для диспута с иконоборцами, причем логофет прямо сказал, что василевс обещает поставить при этом судьями сановников, сочувствующих иконопочитанию. Первое заседание собора на Босфоре было посвящено обсуждению императорского предложения. Слово взял архиепископ Сардский Евфимий:

- Отцы и братия! Возможно, некоторые из вас сейчас недоумевают, какая выгода может быть императору, если предложенный им диспут осуществится. Мы знаем, да и ему это небезызвестно, что среди нас есть люди, способные повести спор и посрамить противников православия; а если к тому же судьями в споре будут сочувствующие нам лица, то исход диспута, можно сказать, предрешен. Зачем же государь настаивает на подобном мероприятии?

- Мне пришло в голову, владыка, - подал голос епископ Милетский Игнатий, - что государь, вероятно, поразмыслил еще и решил сдать свои прежние позиции и согласиться с нами, а диспут хочет устроить просто для вида, чтобы хоть как-то сохранить лицо.

- Это выглядит довольно правдоподобно, не так ли? - вопросил архиепископ Евфимий собравшихся.

Кое-кто согласно закивал, но другие качали головой, а Солунский архиепископ Иосиф, родной брат Студийского игумена, поднялся и, откашлявшись - он был несколько простужен, - сказал:

- Почтеннейшие отцы мои и братия! Мне представляется очевидным, что мы имеем дело с очередной уловкой императора и его помощников. И цель этой уловки - заставить Церковь признать, что мирская власть имеет право судить о догматических вопросах.

- Так, владыка! - кивнул патриарх. - Но почтенное собрание, думаю, хочет услышать более пространное объяснение.

- Я рад, святейший, что ты согласен со мной, - ответил Иосиф, - и охотно разовью свою мысль. Итак, представим, что мы согласились на предложение императора, диспут прошел, мы посрамили наших противников, судьи - быть может, тот же господин Пантолеон и иные сочувствующие нам лица - во всеуслышание объявили, что почитание икон совершенно согласно с православием, святейший наш владыка и все преосвященные исповедники восстановлены на своих кафедрах, почитание икон восстановлено. Но что при этом? При этом все будут видеть и знать, что, так сказать, последним и крайним судией в догматическом вопросе, то есть вопросе, подлежащем исключительно ведению церковной власти, явился император в лице своих сановников, то есть власть не церковная, а государственная. Можем ли мы допустить это? Полагаю, никоим образом!

- Совершенно верно! - поднялся со своего места митрополит Никейский Петр. - Более того, у нас нет никакой уверенности, что нам позволят отлучить от священного служения отступивших в общение с иконоборцами и не потребуют принять их с покаянием, ссылаясь на пример седьмого Вселенского собора. Император хочет всеобщего примирения и покоя в государстве, а потому будет против столь сильных потрясений: ведь если лишить сана всех отступников, это затронет очень и очень многих.

- Именно, владыка! - сказал патриарх. - Итак, отцы и братия, позвольте теперь и мне взять слово. Прежде всего, хочу выразить свое совершенное согласие с пояснениями преосвященного Иосифа: император действительно хочет перехитрить нас и добиться все того же, чего добивался и его предшественник, только нынешний государь действует гораздо мягче. Однако если мы согласимся на его предложение, последствия этого для святой Церкви будут едва ли не более плачевны, нежели все то, что мы видели в последние годы. Нас объяла темная буря гонений, но в этой тьме ярче солнца просияли исповедники веры. Ныне же есть опасность незаметно потерять все приобретенное, уснуть, подобно неразумным девам, и остаться с угасшими светильниками. Да не будет этого! Вы помните, честные отцы, что говорилось, и какие обещания давались на последнем нашем собрании накануне гонений. Тогда все, в том числе множество нынешних отступников, подтвердили свое согласие с нашим догматом и обещали стоять за православие даже до смерти. Какое же извинение могут они иметь в своем падении? Поистине, никакого. И некоторые из падших благовременно осознали свой грех, раскаялись и не отреклись от терпения дальнейших скорбей за веру. Безусловно, таковым после покаяния и необходимой епитимии может и должно быть разрешено служение. Но прочие, косневшие в ереси до самой злой смерти начавшего эту брань против священных икон, даже до сих пор сообщающиеся с еретиками и не думающие о покаянии, - какое извинение могут иметь? А ведь они, как все мы хорошо понимаем, немедленно начнут каяться, если иконопочитание будет признано императорской властью. Согласимся ли мы, чтобы эти предатели веры, осквернившиеся в своем лукавстве, двоедушные, по слову апостола, «нетвердые во всех путях своих», были допущены к предстоянию страшному Господню жертвеннику? Мне это представляется совершенно невозможным. Что думает по этому вопросу священное собрание?

- Мы согласны с тобой, святейший! - ответил за всех епископ Никомидийский Феофилакт.

Собор заседал еще несколько дней. Вечером первого дня Студийский игумен, по благословению патриарха, от лица всех собравшихся написал письмо императору, где, воздав благодарность государю «за то, что возвращены изгнанные, помилованы бедствовавшие, получили отраду угнетенные, перешли от зимы к весне, от смятения к тишине, от уныния к благодушию, увидев нечто дивное и необычайное», и похвалив царствование Михаила как «радостное, благоприятное, превожделенное, мирное, правдолюбивое, достойное многих других названий», просил позволения явиться пред лицо императора и удостоиться беседы с ним, а затем переходил к вопросам веры и говорил, что публичный диспут с иконоборцами никак невозможен, поскольку «состязания с иноверными для опровержения их учения не согласуется с апостольским повелением, а возможно только для их вразумления».

К третьему дню соборных заседаний патриарх окончил и зачитал собравшимся написанное им сочинение против иконоборцев, разбитое на двенадцать глав, где со всей непреклонностью утверждалось, что клирикам, рукоположенным до начала гонений на иконы, но затем примкнувших к ереси и не покаявшимся до окончания гонений, теперь уже никогда не будет возвращен священный сан; в случае покаяния они могли быть приняты в Церковь только в качестве мирян.

На следующий день утром прибыл императорский гонец из столицы и сообщил, что государь «приглашает честных отцов прибыть в богоспасаемый Константинополь и засвидетельствовать августейшему свое почтение». Собор решил, что патриарх не должен возглавлять делегацию - нет, если неправедно сосланному и суждено было вернуться в столицу, то только после приглашения занять свою кафедру на условиях, которые выдвинут православные. В понедельник Цветоносной седмицы в столицу отправились несколько старейших епископов и игумены знаменитейших монастырей, в том числе Феодор Студит. Отцы были приняты императором благосклонно, в присутствии членов Синклита, и в ответ на вопрос Михаила, что они имеют сказать по поводу его предложения о диспуте относительно икон, повторили то, что говорилось и писалось ими и раньше, настаивая на том, что православие должно быть восстановлено без всяких предварительных обсуждений, так как вопрос об иконах уже давно и бесповоротно решен Церковью, что патриарха Никифора следует восстановить на кафедре, а отпавшие в ересь клирики должны быть лишены сана; при этом императору была передана и копия последнего сочинения патриарха.

- Что ж, почтенные отцы, - сказал император, - мне весьма жаль, что наше предложение вызвало у вашей честности так мало поддержки и так много противоречий. Но вы делаете хуже, прежде всего, сами себе. Впрочем, не смею настаивать, почтеннейшие. Сейчас вас накормят от наших щедрот, а после можете идти, куда вам угодно. Я не препятствую никому из вас жить в каком угодно месте нашей богоспасаемой державы, не запрещаю также встречаться и беседовать с духовными детьми, родственниками, друзьями и знаемыми, лишь бы только эти беседы служили к пользе наших подданных и не возмущали мир в государстве. Прошу вас, отцы, молиться и о нашей державе, да помилует и благословит нас Бог, Который избавил меня от злой смерти. Ведь потому я и поспешил освободить всех вас из заточения и ссылок, что сам разделял ваши неприятности.

В тот же день после обеда император созвал в Малой Консистории ближайших советников из членов Синклита, а также Антония Силейского, Иоанна Грамматика и некоторых придворных клириков, вручил Сергие-Вакхову игумену переданное иконопочитателями сочинение патриарха Никифора и велел зачитать вслух. Когда чтение было окончено, Михаил вопросил собравшихся, что они думают об услышанном. Все некоторое время молчали; у синклитиков, как и у клириков, вид был подавленный - видимо, они не ожидали от ссыльного патриарха столь жесткой позиции; Грамматик был задумчив, а Силейский епископ хмур. Наконец, Антоний прервал тягостную тишину и сказал:

- Полагаю, трижды августейший, что притязания господина Никифора непомерны. Исполнение его требований повлечет за собой лишение сана не только всех тех, кто был рукоположен за последние пять лет, но и тех, кто до сего дня состоял в общении с нами. Не думаю, что подобное потрясение общества будет способствовать миру государства. Тем более, что еще не усмирен Фома со своим сбродом…

- Да, с владыкой Антонием нельзя не согласиться, - протянул эпарх, а остальные сановники закивали.

- Итак, - заключил император, - дело ясное. Теперь остается обсудить, кто же станет новым предстоятелем нашей святой Церкви.

- Думаю, августейший, - осторожно начал Силейский епископ, - это должен быть человек, с одной стороны, образованный, начитанный и умный, сведущий в церковном управлении, а с другой стороны - способный вести себя гибко, где нужно строго, а где нужно и с послаблениями… От пастыря требуется не только умение проявить в нужное время твердость, но не меньше того - умение являть милость к кающимся и сострадание ко грешникам…

- Ты прав, преосвященнейший владыка, - прервал его Михаил, - ты прав. И вот что я думаю: пожалуй, ты и займешь вдовствующую кафедру Царствующего Града. Если, конечно, народ церковный такой выбор поддержит. Пожалуй, завтра мы его об этом и спросим. Господин эпарх, потрудись, чтобы завтра к полудню в Магнавре собрались преосвященные, что сейчас в Городе, игумены здешних монастырей и Синклит в полном составе. Дело не терпит более отлагательства!

Когда император отпустил собравшихся, и все откланялись и направились к выходу, Михаил задержал Грамматика и, когда они остались в Консистории вдвоем, сказал:

- Ты не сердись, отец игумен, что я не тебя предложил в патриархи. Я и не прочь, честное слово, ты бы служил большим украшением кафедры, чем Антоний, но видишь ли… Это может вызвать возмущение в определенных кругах… А сейчас для нас всего ценнее мир и спокойствие общества… Ты понимаешь?

- О, конечно, августейший! - ответил Иоанн с тонкой улыбкой. - Я не в обиде! Думаю, владыка Антоний прекрасно справится со своими новыми обязанностями.

- Ну, а ты, если что, поможешь ему, не так ли?

- Разумеется, августейший, разумеется.



***

Марфа, вдова кандидата Василия, погибшего восемь лет назад в битве с болгарами при Версиникии - той самой, поражение в которое привело на престол убитого недавно императора Льва, - в сопровождении приказчика и двух служанок, вышла из лавки вестиопрата и уже направилась мимо порфировых колонн с позолоченными статуями сирен, украшавших восточную часть форума Константина, в сторону дома - ее двухэтажный, отделанный с замечательным вкусом особняк, окруженный большим садом, находился недалеко от форума, - когда заметила, как к ней сквозь толпу пробирается ее давняя подруга Ирина, жена одного спафария.

- Христос воскрес, дорогая моя! Давно не виделись! - сказала Ирина. - Как поживаешь?

- Воистину воскрес! Слава Богу, все хорошо. А ты как?

- Ох, Марфа, мы тут такого страху натерпелись, но зато и чудо такое! Вот послушай!

Семейство Ирины жило в Равдосе, где у спафария был большой особняк, конюшни, сад и много хозяйственных построек. И всего этого они едва не лишились.

- В прошлую пятницу сижу я у себя наверху, тку, и вдруг слышу крики: «Горим!» Подбегаю к окну, смотрю, из сенохранилища - оно у нас ведь большое, ты знаешь, и рядом с домом - дым валит и огонь уже показался… Как уж там загорелось, не знаю, и никто не знает, но огонь быстро пошел, дальше перекинулся, все забегали, закричали, побежали за водой, насосами… А на меня будто столбняк напал: стою, смотрю, как во сне. Только когда увидела, что огонь уже на дом переходит, то будто очнулась, закричала, заплакала… А мужа-то дома не было, а я совсем будто ум потеряла, не знаю, что делать… Слугам кричу: «Скорей, скорей тушите!» - да они и так с ног сбились… Я опять к окну, смотрю, тушат, а огонь-то все дальше идет… Ну, думаю, все, пропали мы! И тут будто что мне в голову - стук! Вспомнила, что недавно получила письмо от отца Феодора, и оно у меня тут же лежало, в корзине с бельем, - Ирина понизила голос, - я их прячу, понимаешь? - Марфа закивала. - Я его скорей достала и бегом на балкон. А огонь как раз взметнулся, чуть не до второго этажа. И я как закричу: «Преподобный Феодор, помоги нам, отче, молитвами твоими!» - и бросаю письмо в огонь. И что ты думаешь? Пламя тут же упало, будто прибитое. И все меньше, меньше… Полчаса не прошло, как все угасло! И насосов не понадобилось! Муж когда вернулся - я слуг послала за ним, - уж и дыма почти не осталось. Вот что только одно письмо отца Феодора сделало, по его молитвам!

- Чудеса! - проговорила потрясенная Марфа. - Поистине, он великий угодник Божий!

- Истинно так! Мы вот уж который день Бога благодарим! А отцу Феодору я тут же гостинцев послала!

- Да, мы тоже послали ему подарки. Жаль только, что он здесь так и не погостил!

Во все время гонений Марфа с Кассией, старшей дочерью, которой было уже шестнадцать лет, оказывали всяческие благодеяния гонимым исповедникам, в том числе Студийскому игумену с братией, и в их доме несколько лет тайно скрывались студийские монахи, а после воцарения нового императора в Марфином особняке царило радостное оживление: впервые за столько лет можно было открыто принимать исповедников, и дом наполнился гостями; в основном это были студиты. Выпущенный из тюрьмы иеромонах Дорофей, которому Кассия носила передачи, пока он был в заключении, поселившийся вместе с братом Симеоном во флигеле, жаловался, что хозяйки совсем его «закормили». В столице многие надеялись повидаться с игуменом Феодором, но Студит, побывав в Константинополе в составе патриаршего посольства, уже более не возвращался в Город: поскольку торжество иконопочитания не состоялось, Феодор не хотел тут жить, но, пробыв еще несколько дней у патриарха Никифора, переселился с братией в Крискентиеву местность; с ним ушли и жившие при Марфином особняке монахи. Отец Дорофей, видя, что Кассия совсем загрустила, сказал ей, что не следует безмерно печалиться ни о чем, даже о том, что православие пока не победило, - значит, таковы суды Божии, в конечном итоге устрояющие все на пользу, - а за духовным окормлением посоветовал обращаться к архиепископу Сардскому Евфимию, который собирался жить в столице - не в последнюю очередь ради укрепления бывших в Городе православных.

- Как там Кассия? - спросила Ирина Марфу. - По-прежнему замуж не хочет, не передумала еще?

- Она-то не передумала, да только… ох! Теперь не знаю, что и будет…

- А что такое?

- Да вот, видишь ли, братец мой все время был одержим мыслью выдать ее замуж повыгоднее… А теперь государь решил женить своего сына и для этого устроить выбор невест. Вот Георгий, как узнал об этом, и позаботился…

Родной брат Марфы, протоспафарий и член Синклита, ни о чем так не заботился, как о преумножении собственного благосостояния и о положении в обществе; чтобы получить новые чины и доходы, он был готов на любые ухищрения; в этом отношении они с сестрой составляли полную противоположность, и Георгий уже давно был чрезвычайно недоволен тем, что Марфа до сих пор не могла «повыгоднее выдать замуж» старшую дочь, тем более, что красота Кассии с каждым годом все больше поражала. Как выразился однажды Георгий, «прекраснейшая из племянниц, каких только порождала земля Империи ромеев», была «создана для любви и рождения прекрасных детей»; он и не подозревал, что эта тонкая, стройная, с темно-каштановыми волосами и огромными глазами цвета лазурита девушка еще в двенадцать лет решила стать монахиней.

Это случилось осенью, на второй год после возобновления гонения на иконы при императоре Льве. Марфа с дочерьми больше не ходили в Святую Софию, где служили иконоборцы, но каждый раз после посещения Книжного портика - а это бывало еженедельно - Кассия с матерью заходила к Милию, где, стоя под аркой прижавшись друг другу, они долго смотрели на великий храм и про себя молили Бога, чтобы православие поскорей восторжествовало…

В тот день они только вышли из книжной лавки, как вдруг Марфу остановила одна знакомая патрикия. Они разговорились, а Кассия быстро соскучилась, слушая их, и в сопровождении одной из служанок вернулась в портик и стала снова рассматривать книги. Тут вошли молодой мужчина и две девушки, одна довольно хорошенькая, а другая совсем некрасивая, но в то же время в их лицах было явное сходство: как будто бы по одному и тому же образцу были нарисованы два образа, но один художником, а другой - неумелым учеником. Мужчина спросил у торговца, готов ли его заказ и, узнав, что еще нет, недовольно заворчал. Торговец стал оправдываться, что «господин заказал слишком большую работу, орнаменты, украшения, сами понимаете…», - и просил зайти через неделю.

- А нет ли у тебя «Лествицы» святого Иоанна, господин? - спросила некрасивая девушка.

- Есть, как не быть! Один миг! - торговец отошел к большому шкафу, открыл его и стал перекладывать рукописи, разыскивая нужную.

- Зачем она тебе, сестрица? - спросила другая девушка. - Ведь это для монахов!

- Да, - ответила та тихо, - но ведь мне уже надо готовиться…

- Что, все-таки решила в монастырь?

- Да, решила.

- Готовиться так готовиться! - весело сказал их спутник. - Я тоже думаю, что прежде чем что-то предпринимать, надо справиться у знающих людей, каково это будет. Глядишь, узнаешь, как приходится жить монахам, так и передумаешь! - он рассмеялся.

Некрасивая девушка ничего не сказала, только вздохнула, взяла у торговца книгу, которую он как раз, найдя, протянул ей, полистала, спросила, сколько стоит, развязала висевший на поясе кожаный кошелек и стала отсчитывать золотые. Торговец завернул книгу в холщовый лоскут, и мужчина положил ее в суму, которую держал в руке, после чего все трое вышли из портика. А Кассия неподвижно стояла над раскрытой рукописью Златоуста.

«Готовиться!» Это слово из подслушанного чужого разговора поразило ее, как молния. Оно прозвучало словно ответ на мысли, уже давно бродившие в ее голове. С детства часто общавшаяся со студийскими монахами, слышавшая об их подвигах и об их борьбе за церковные каноны, она восхищалась ими; монахи казались ей героями, кем-то вроде христианских Гераклов и Гекторов. Иногда она мечтала, что, когда вырастет, тоже примет монашество, тоже будет «подвизаться за правду Христову». Но периоды восторженных мечтаний сменялись временами сомнений. Ведь, с другой стороны, она знала, что монахи живут по очень строгим правилам, по раз и навсегда заведенному распорядку, который они не могут нарушить, и это немного пугало ее: хотя жизнь ее текла, в общем, тоже достаточно размеренно и вовсе не беспорядочно, но все же она могла в то или иное время заниматься разными вещами, читать книгу или гулять, или даже лечь и уснуть, а то, может быть, просто сидеть в саду и наблюдать, как котенок ловит бабочку, - монахи, как она знала, не имели такой свободы. Зато они, как говорилось в писаниях отцов, имели великую помощь Божию на своем пути и гораздо быстрее, чем миряне, могли достичь божественных созерцаний и свободы от страстей… Кассия любила читать, и проводила за книгами очень много времени; она читала везде - у себя в комнате, летом в саду, зимой в кресле перед камином, иногда даже за едой она не могла оторваться от книжки. Но монахи, как она знала, особенно новоначальные, больше упражнялись в трудах где-нибудь в поле, в огороде, на кухне, в мастерских; в том же Студийском монастыре книги в библиотеке выдавались братии только в определенное время, и как только наступал час богослужения или брата звали на послушание, он обязан был немедленно вернуть книгу библиотекарю и идти, в противном случае его ждала епитимия… Конечно, такая жизнь была хороша для большинства монахов; но Кассию, с ее любовью к чтению и познаниям, она несколько пугала. Раздумывая об этом, она обращалась мыслью к возможности вступить в брак; но тут те же самые склонности ее натуры «делали тесно» с другой стороны: замужняя женщина по необходимости должна была много заниматься домом, семьей, детьми, хозяйством… Это, впрочем, было бы еще ничего, ведь перед глазами Кассии был пример собственной матери, которая всегда находила время для чтения; но главный вопрос был в том, как найти такого мужа, который бы разделял устремления такой жены, какой могла бы стать Кассия, - такого, с которым ей самой было бы прожить рядом всю жизнь так, чтобы было «не скучно и уютно»… Отец и мать Кассии в свое время встретились как бы случайно, но на самом деле, как говорила Марфа, в этом был «великий промысел». Однако Марфа в детстве никогда не задумывалась о монастыре, в отличие от дочери. В чем был «великий промысел» для Кассии?..

«Готовиться!» Когда она услышала это слово, в ней словно воссияло: вот он, ответ, точный и несомненный! Монашество! Кассия закрыла рукопись, которую рассматривала, и медленно вышла из лавки. Марфа как раз уже прощалась со знакомой, Кассия подошла, и они пошли к Милию. Марфа, по-видимому, раздумывала над тем, что ей рассказала патрикия, потому что молчала и ничего не говорила дочери, а та была этому рада: она ощущала себя сосудом, который вдруг до краев наполнили водой, и теперь надо было не расплескать. Пройти по жизни, не расплескав. И, стоя у Милия и глядя на крест Святой Софии, сиявший в небесной синеве, Кассия мысленно помолилась: «Господи! Если Ты зовешь меня на этот путь, то я иду!» - и тут же ощутила второй «удар», точнее, как она это для себя потом называла, «разверстые небеса». Нет, конечно, на самом деле, небеса не раскрылись, и она ничего не увидела, но она внутренне ощутила, как словно некая рука коснулась ее сердца - и как будто забрало его к себе, туда, в небесную высоту. Не было никаких сомнений, Чья это была рука.

- Ну что, пойдем домой? - спросила Марфа.

- Пойдем.

Она шла, и ей казалось, что мир - вся эта шумящая толпа вокруг, этот город, который она так любила, шедшая рядом мать, вообще всё - как бы отделился от нее прозрачной стеклянной стеной: он был рядом, она была в нем, и в то же время - ее в нем не было. С того дня она больше не думала о замужестве как о возможности для себя, она просто не могла о нем так думать: мысль о браке внутренне воспринималась как измена и натыкалась словно на некую невидимую стену, которая выросла в ее сердце. Жених уже пригласил ее на брак - и это был тот единственный случай, когда отказать было нельзя: звал не человек, а Бог.

Марфа, которая после вступления в брак много лет оставалась бездетной, в свое время, вымаливая у Богоматери рождение ребенка, обещала не препятствовать, если будущее чадо, когда вырастет, захочет посвятить себя Богу, и когда Кассия открыла матери свое желание, та рассказала ей о том, как она вымолила ее у Богородицы, и мать с дочерью долго плакали, обнявшись, а потом вместе молились Богу, прося принять жертву одной и другой… И хотя Георгий время от времени начинал укорять сестру, что она не заботится о том, чтобы подыскать дочери жениха, Марфа всегда пресекала такие разговоры. Да, она готовилась сдержать данное когда-то Божией Матери обещание, но иногда ей было чего-то жаль. Красоты ли дочери, которую та собиралась упрятать под черные одежды, внуков ли, которые от нее не родятся?.. Втайне Марфа радовалась, что младшая дочь Евфрасия, появившаяся на свет через три года после Кассии, растет несколько легкомысленной, по сравнению с сестрой, - по крайней мере, ни о каких монастырях она не думала и любила играть «в семью»; пожалуй, от нее мать дождется внуков, если Бог благоволит…

«Странно, - думалось Марфе, - когда я вымаливала первого ребенка, я думала только о нем, а теперь, получается, думаю уже о дальнейшем продолжении рода…» Впрочем, если б Кассия и передумала идти в монастырь, ей теперь не так легко угодить. Какой ей муж-то нужен, чтоб она с ним не заскучала!.. Действительно, Кассия получила далеко не такое воспитание, как, например, ее двоюродная сестра Анна, дочь Георгия: протоспафарий считал, что женщина должна уметь прясть, ткать, вести хозяйство, рожать и воспитывать детей; он и не подозревал, что его племянница никогда не брала в руки прялку и не садилась за ткацкий станок. Детство и юность Кассии прошли, можно сказать, в обнимку с книгами: родители, видя ее любознательность, рано стали нанимать ей учителей, и уже в шесть лет она могла наизусть рассказывать целые отрывки из «Илиады», даже не заучивая нарочно, - «само запоминалось». В десять лет она зачитывалась эллинскими и христианскими историками и Григорием Богословом; в двенадцать писала стихи, а в тринадцать сочинила первую стихиру - в честь апостолов Петра и Павла - и музыку к ней. В шестнадцать лет для нее нашелся хороший учитель философии - молодой человек по имени Лев, проведший несколько лет на Андросе, изучая науки и покупая или переписывая разные книги; вернувшись в Константинополь, он занялся преподаванием, и Кассия стала его первой ученицей; они читали и эллинских поэтов и философов, символически истолковывая их, и святых отцов, обсуждали самые разные вещи. Дядя с его любовью к карьере и придворным сплетням вызывал у Кассии раздражение. Как-то раз она, после разговора с ним, в сердцах написала стихи:
«Глупцу лекарства нет вообще,
И нет леченья, кроме смерти.
Глупец в почете превозносится над всеми,
И похваляемый - наглеет больше.
Как невозможно столп согнуть великий
Так глупый человек неисправим».

Кассия переписывалась с игуменом Феодором, он восхищался ее умом и даром слова и поддержал ее намерение идти в монахи. «Став невестой, Христа не ищи и не люби никого другого, - писал ей Студит. - Ибо кто прекраснее Его? Его красота пусть еще ярче сияет в твоем сердце, дабы ты угасила всякую страсть, изменчивую и тленную. Избегая избегай взглядов мужчин, если возможно, даже и скромных, чтобы не быть как-нибудь пораженной или не поразить. Ожидает тебя небесный брачный чертог: там ты увидишь Того, к Кому прилепилась, с Ним будешь радоваться вечно». Конечно, Кассия и думать не хотела ни о каких земных женихах. И тут вдруг эта история с выбором невесты императорскому сыну! Георгий, узнав о том, что затевается во дворце, пошептал в нужные уши, и теперь дело грозило таким оборотом, которого мать с дочерью не только не ожидали, но им даже и на ум не могло придти, что такое возможно…

- В общем, - сказала Марфа Ирине, - приходили к нам императорские посланцы…

- Ого! И что же?

- Ну, и сказали, что она подходит… Так что на той неделе ей уже во дворец отправляться, там будет жить до самого дня выбора. Я сейчас как раз от вестиопрата, тунику для нее покупала…

- Чудеса! - Ирина была потрясена рассказом подруги не меньше, чем прежде Марфа историей о погашении пожара. - Да ведь Кассия у тебя красавица! Ее и выбрать могут!

- Да… Но она этого не хочет.



***

Стройная черноволосая девушка стояла у окна и смотрела в сад, теребя кончик шелкового златотканого пояса. В дверь постучали, девушка вздрогнула и громко сказала:

- Да!

В комнату вошел высокий черноглазый юноша, крепкий на вид, смуглый, с темными вьющимися волосами.

- Феодора, мама велела поторопить тебя! Всё уже готово, лошадей запрягли, вещи сложили, только тебя ждут, - молодой человек улыбнулся. - Жаждут отправить тебя на покорение царственного Париса!

Девушка зарумянилась.

- А как ты думаешь… меня и правда могут выбрать?

- Могут. Еще как! Я никогда не говорил тебе, сестрица, но теперь скажу: ты очень красива… Просто смотришь и думаешь: так не бывает!

Девушка зарумянилась.

- О, Варда! Я до сих пор не верю, что еду туда!..

Друнгарий Марин, отец Феодоры, владел в Пафлагонии большими поместьями; сам он с семьей жил в небольшом городке Эвиссе в трехэтажном особняке, который был виден издали и удивлял приезжих несколько тяжеловатым стилем - огромными мощными колоннами по бокам от входа, большим балконом, нависавшим над первым этажом вдоль боковой стены, и массивной крышей, крытой медью и сверкавшей на солнце так, что прохожие иной раз прикрывали глаза ладонью, глядя на этот дом, обсаженный яблонями и оливами и окруженный высоким каменным забором. У Марина и его супруги Флорины было шестеро детей: два сына - Варда и Петрона, и четыре дочери - Каломария, София, Ирина и Феодора. В детстве Феодора была ужасной непоседой, целыми днями бегала с братьями по саду, дралась с Вардой, когда он называл ее «толстой», и иногда задавала такие вопросы, что ее благочестивая мать - Флорина славилась в округе тем, что почти наизусть помнила весь Новый Завет и очень близко к тексту многие жития святых - пугалась, откуда у младшей дочери «такие понятия». В тринадцать лет Феодора, тайком от родителей роясь в домашней библиотеке, нашла там на самой верхней полке книгу стихов Сапфо и с тех пор прятала ее у себя в комнате под подушкой, быстро изучила наизусть, и эти стихи нравились ей гораздо больше псалмов, которые мать заставляла ее читать. Пока Феодора была маленькой, Флорина боялась, что дочь вырастет «толстушкой», но этого не произошло: лет с одиннадцати она стала резко вытягиваться вверх и стройнеть, и через два года ее внешности могли позавидовать все сестры, даже Каломария, до того считавшаяся первой красавицей в семье. Теперь ей пришлось уступить лавры младшей сестре: о красоте Феодоры ходили слухи уже за пределами Эвиссы, и претенденты на ее руку то и дело докучали Марину, но отец семейства не торопился. Он выжидал, охваченный какой-то нерешительностью. Что до самой Феодоры, она за первого встречного, хотя бы красивого и богатого, выходить отнюдь не собиралась. Ей мечтался какой-нибудь герой вроде Гектора... Впрочем, она только с Вардой иногда пускалась в откровенность; старший брат любил ее, хотя, как и в детстве, не упускал случая подшутить. Как-то раз у них зашел разговор о будущем замужестве Феодоры; к ней сватался сын одного из местных землевладельцев, а Варда, узнав об этом, сказал сестре, чтобы она не вздумала соглашаться:

- Он даже на коня сесть боится! Будет за твоей спиной прятаться всю жизнь… К тому же туп и глуп! Нужно тебе такое добро? Да у него еще и нос фигой, и глаза какие-то… рыбьи!

Феодора рассмеялась.

- Ну, а ты, Варда, какого мужа мне прочишь?

- Красивого! Богатого! Но главное - чтоб настоящий был мужчина!

- Это как?

- Чтоб мужественный был, смелый! Чтоб верхом ездил с ветерком, воевать не боялся, сражался храбро! Ну, и чтобы ночью… был на высоте любовной науки!

Девушка слегка покраснела.

- А как же насчет «туп и глуп»? Ума ему, значит, не надо?

- Ума? Надо, конечно, только не слишком много.

- Почему?

- Очень умному с тобой скучно будет.

- Что это так? - обиделась Феодора. - Ты что, меня тупицей считаешь?

- Нет, но начну считать, если ты утверждаешь, что не очень умный - уже значит тупица. Сама подумай: какие твои познания? Из книг ты почти одни жития читаешь, да еще какие-нибудь беседы Златоуста… Ну, и вот что маменька читает по вечерам, слушаешь. А есть люди, знаешь, какие начитанные? Ты и Гомера наизусть рассказать мало что вспомнишь, а они могут целыми кусками философов всяких пересказывать… или, там, из Григория Богослова. Вот попадется тебе такой муж - о чем ты с ним говорить будешь? Он тебе процитирует что-нибудь из… например, из Аристотеля… «Высшие предметы желания и мысли тождественны друг другу, ибо предмет желания это то, что кажется прекрасным, а высший предмет воли - то, что на деле прекрасно»… А ты ему глазами хлоп-хлоп - как вот мне сейчас!.. И что из этого выйдет? Одно взаимное неудовольствие, скажу я тебе!

- Ну, Варда, - поморщилась девушка, - не все же обязаны Аристотеля читать… И не все могут быть богословами… Есть и другие темы для разговора! И вообще, женское ли это дело - философствовать? Жена ведь прежде всего должна любить мужа, ухаживать за ним, детей воспитывать. При чем тут Аристотель? Язычник, к тому же…

- О, ты прямо как маменька рассуждаешь! Ха, даже и тон похожий взяла!.. А я вот считаю, что… жена - помощница мужу, как в Писании сказано. И если человек умен, так ему и помощник нужен умный… Я так думаю.

- Вот ты, Варда, умен… Но мы еще посмотрим, на ком ты сам женишься! Да и вообще, все, о чем ты тут говорил, - не главное. Главное - чтобы любовь была… А остальное приложится.

- А не наоборот?

- То есть?

- Чтобы была любовь, нужно «остальное».

- Так вроде любовь от рассудка не зависит… А то самыми счастливыми были бы браки по расчету!

- Это страсть от рассудка не зависит. А любовь - это другое. Она может начаться со страсти, но если кроме страсти, ничего больше нет, то из одной страсти любви не получится… Любовь - это любовь к благу. Страстно любить за телесную красоту - это похоть, а не любовь. А любовь, как говорил Платон, это «стремление родить и произвести на свет в прекрасном»…

- Ой, Варда, ты опять в философию пустился… Если б все так замуж выходили, как ты тут расписал, люди давно бы вымерли. Мужчины и женщины редко бывают равны друг другу по уму… И разве это нужно?.. Да и как бы это могло быть? Вот тебе, например, учителей нанимали, а я и сестры что? Чему нас маменька научила, то мы и будем знать - прясть, ткать, вышивать, читать псалмы и жития святых… А браки часто заключаются по одной только воле родителей! Вон как нашу Софию сосватали… Твой Платон тут рядом не проходил! И таких браков - большинство!

- Эх, Феодора… Красива ты… И наверное, надеешься будущего мужа одной красотой взять… Ну, он и будет тебе угождать только в постели… А ты будешь спасаться чадородием, ха-ха!

- Нет, ну это уж слишком! - вскричала Феодора.

- А чего? Неприлично, что ли? Ой-ой! А сама читает тайком «лесбийскую развратницу»! Вот бы маменька узнала! Да ты не бойся, я тебя не выдам, сестрица, я ведь не Иуда!

Прибытие императорских посланцев в Эвиссу в Великом посту произвело в городке настоящий переполох. В мгновение ока пронесся слух, что собирают девушек для участия в выборе невесты императорскому сыну. Но Марин с Флориной не ожидали, что трое протоспафариев, посланных императором, зайдут к ним в дом. Однако все быстро объяснилось: один из посланцев по секрету шепнул Марину, что их направил сюда брат друнгария стратиг Мануил; он как раз был в столице, когда стало известно, что начинается отбор девушек для участия в смотринах, и сразу вспомнил о своей племяннице; дать рекомендации, кому нужно, было делом нетрудным, и вот, на второй седмице Великого поста посланцы василевса входили в особняк с колоннами в восточном квартале Эвиссы.

Феодора теперь одна из четырех сестер оставалась дома; остальные были уже замужем и жили в столице; младшая мечтала попасть туда же и втайне злилась и на мать, которая не хотела ее отпускать, и на отца, который, хотя и не был против отправки дочери в Царствующий Град, но что-то все раздумывал и медлил. Погода в тот день была скверная; Феодора сидела у себя в комнате у жаровни и читала Сапфо - назло матери, которая в последнее время настойчиво давала ей разные духовные книги.

«Ты умрешь и в земле будешь лежать; воспоминания
Не оставишь в веках, как и в любви; роз пиэрийских ты
Не знавала душой; будешь в местах темных аидовых
Неизвестной блуждать между теней, смутно трепещущих».

«Вот-вот, - подумала девушка раздраженно, - кажется, мама именно этого и хочет для меня! Мне в этом году уже будет семнадцать, а я все еще тут сижу! Все сестры в этом возрасте уже были замужем, а меня тут держат! Чего ждут, непонятно! Почему они не хотят, чтоб я ехала в Константинополь?! За что я тут торчу?.. А Варда мне прочил мужа красивого и “настоящего мужчину”… Видел бы он этого несносного Василия, который маме понравился… Она, видно, хочет, чтоб я со скуки умерла, выйдя замуж! Да у него еще и нос такой длинный, как у цапли… того и гляди, заклюет!..»

Вдруг раздался стук в дверь и голос отца:

- Феодора! Ты спишь?

- Нет! - девушка вскочила с кресла и быстро спрятала книгу под покрывало на нем.

Марин вошел; вид у него был взволнованный.

- Поскорей оденься получше и сойди вниз! Сейчас служанки придут делать тебе прическу, я уже приказал. К нам очень важные гости! Смотри, ты должна выглядеть… как Афродита!

Феодора широко распахнула глаза. Отец никогда не употреблял таких «языческих» сравнений, и она поняла, что прибывшие гости были какие-то совсем особенные. Марин вышел, и тут же пришли две горничных.

- Кто там приехал-то? - нарочито равнодушно спросила девушка.

- Ах, госпожа, говорят, из столицы, от самого императора!

Когда Феодора, с волосами, заплетенными вокруг головы наподобие венца, одетая в белую шелковую тунику, полупрозрачный, затканный тонким серебряным узором мафорий, и черные, расшитые серебром башмачки, спустилась в гостиную, там ее ожидали отец с матерью и трое гостей. Поздоровавшись и окинув девушку взглядом, протоспафарии переглянулись, и один из них сказал Марину:

- Господин позволит снять с госпожи Феодоры мерку?

- Разумеется, разумеется! - закивал Марин.

Флорина поджала губы, но ничего не сказала. Феодора удивленно воззрилась на гостей.

- Мерку?!

- Не пугайся, госпожа Феодора, - улыбнулся второй гость, доставая из сумки у пояса измерительную ленту. - Мы тебя не обидим. Государь император желает устроить выбор невест для своего сына, и мы должны собрать девушек, которые подходили бы для этого… Твоя красота несравненна! Но мы должны посмотреть, насколько в тебе все соответствует… ты понимаешь, госпожа? Рост, размер стопы…

- Да-да, - проговорила ошеломленная Феодора, - конечно… Я понимаю…

Когда все нужные мерки были сняты и сличены с записанными на листе пергамента, который держал в руках третий протоспафарий, посланцы василевса вновь переглянулись и высокий, обратившись к Марину, сказал, свертывая измерительную ленту:

- Твоя дочь, господин, подходит совершенно! Итак, мы объявляем вам волю августейшего императора: не позже чем через десять дней после Пасхи госпожа Феодора должна быть доставлена в Священный дворец.

Наконец, получив последние напутствия от матери, которая собиралась приехать в столицу неделей позже, и от отца, который должен был прибыть туда в случае, если «так или иначе решится дело со свадьбой» - теперь никто не сомневался, что Феодора скоро выйдет замуж, если не за сына императора, то за кого-нибудь еще «подходящего», -девушка в сопровождении слуг и горничных отправилась в Константинополь. Но по дороге ей предстояло заехать в Никомидию - мать строго-настрого наказала дочери посетить тамошнего затворника Исаию, уже много лет жившего в высокой каменной башне и прославившегося прозорливостью и исцелениями недужных, и попросить его молитв и благословения.

- Красота красотой, - сказала Флорина сурово, - но «если Господь не созиждет дом, всуе трудятся зиждущие его»! Если Бог не соблаговолит, то будь ты хоть какой красавицей, все равно тебя не выберут. Помни об этом и не забывай молиться, чтобы Господь сотворил с нами угодное Ему!

Но Феодоре хотелось, чтобы Господь сотворил с нею угодное ей. А ей очень хотелось, чтоб ее выбрали; она и не замечала, как поэтическое настроение, так долго владевшее ею, мечты о любви, которые она лелеяла, читая Сапфо, все больше уступали место тщеславию: шутка ли - быть признанной самой красивой девушкой Империи и стать женой императорского сына! Раньше не желавшая выходить замуж даже за тех, с кем имела возможность пообщаться, потому что они ей не нравились, теперь она страстно желала стать женой юноши, которого никогда не видела, и воле которого, если она будет состоять в избрании Феодоры, противостать будет не только невозможно, но, пожалуй, и небезопасно… Девушке представлялось, что царственный жених просто обязан будет оказаться именно таким, каким ей воображался ее идеал, и должен будет любить ее так, как это описывалось в ее любимых стихах, - и, конечно, она его тоже… Пришел час яблоку упасть с ветки - и кому же еще, как не будущему императору протянуть к нему руку!

Дорога изрядно утомила ее, и когда, наконец, впереди показались стены и башни Никомидии, она облегченно вздохнула, но тут же сердце ее тревожно забилось: отшельник! ведь он прозорлив… Что, если он уже знает, выберут ее или нет?.. Что, если нет?.. Когда повозка остановилась у сложенной из огромных камней башни, наверху которой жил отшельник, девушка некоторое время сидела, не шевелясь, прежде чем решилась сойти. Тут взорам Феодоры предстало зрелище, почти ее испугавшее. У башни на большой лужайке толпился народ в ожидании, что затворник появится в оконце и благословит всех, - больные с трясущимися головами, хромые, одноногие или скрюченные, женщины с изможденными лицами, некоторые с детьми на руках, беспрестанно кашлявшая девушка, мужчина с рукой, замотанной тряпками, сквозь которые проступали пятна крови, юноша с перевязанной головой…

«И как же я буду? - подумала Феодора. - Наверх к нему, значит, женщины не ходят, да и из мужчин только избранные… - это она знала от матери. - Что же я тут, должна буду при всех просить его помолиться, чтоб меня выбрали?!.. Нет, это невозможно! Или просто он всех благословит разом, ну, и меня, и это все?.. Стоило ради этого сюда ехать!.. Правда, он еще сам может спуститься вниз, вон в ту пристройку, должно быть… Только разве ж он меня туда пригласит?.. Это ведь для… избранных! А если он прозорливец, то… прочтет мои мысли и, пожалуй, решит, что я… недостаточно благочестива… и не станет молиться за меня… А может, еще будет молиться, чтоб меня не выбрали?!..» Тут она вдруг заметила, что стоявшие чуть в стороне от остального убогого люда двое богато одетых мужчин лет тридцати смотрят на нее во все глаза, и ей окончательно захотелось сбежать, не дожидаясь никакого благословения от затворника. Она уже было повернулась, чтобы сесть обратно в повозку, как вдруг по толпе пронесся вздох, и все наперебой заголосили:

- Отец святой, благослови!

- Помолись, отче, чтоб Господь смиловался над моей немощью!

- Отче милостивый, умоли Бога, чтобы не отнимал чадо! Вторую неделю болеет, соседка сказала, умре-от, ой, сил моих не-ет!..

Феодора обернулась, взглянула вверх, увидела в башенном окне лицо отшельника и, вздрогнув, ухватилась за борт повозки. Нет, лица Исаии она не рассмотрела, да это было и нелегко с такого расстояния; но она увидела, что от затворника словно бы исходит сияние; это длилось лишь какой-то миг, но Феодора была так потрясена, что потерялась и забыла, зачем она здесь и что ей нужно делать. Опомнившись через несколько мгновений, она подумала: «Что же я должна сказать ему? Просто попросить молитв?.. Ведь он, наверное, и так знает, куда я еду?..» Между тем, отшельник сверху благословил всех широким крестным знамением и, не произнеся ни слова, скрылся. «И это все?» - разочарованно подумала Феодора, но тут же услышала, как кто-то в толпе сказал:

- Слава Господу! Сейчас он спустится! - по-видимому, манера Исаии принимать народ уже была хорошо известна собравшимся.

Действительно, спустя небольшое время узкая дверь внизу башни открылась, и на пороге показался старец со словами:

- Христос воскрес!

Раздался общий крик: «Воистину воскрес!» - а затем почти все собравшиеся стали опускаться на колени и кланяться старцу; Феодора смотрела с некоторым смущением. «Я тоже должна поклониться в землю?..» Она по-прежнему стояла у повозки. Затворник медленно обвел взглядом собравшихся, глаза его остановились на девушке, и он вдруг громко сказал:

- Госпожа Феодора, подойди сюда!

Девушка ощутила, как у нее подкашиваются ноги. Сопровождавшие ее слуги и двое горничных так и ахнули. Феодора беспомощно огляделась; весь собравшийся народ обернулся и с любопытством рассматривал ее. Евнух Василиск, которому Флорина перед отъездом особенно наказала смотреть за дочерью, «чтобы все было чинно» приблизившись к ней, прошептал:

- Иди, госпожа, иди! С Богом!

Толпа расступилась перед ней, послышался шепот:

- Красавица какая!

Девушка низко склонилась перед затворником и тихо проговорила:

- Благослови, честной отче!

Исаия благословил ее и сказал:

- Пройдем, госпожа, вон туда, я должен нечто сказать тебе, - и он направился к пристройке.

Это было довольно ветхое деревянное строение, походившее на маленький портик, внутренность просматривалась снаружи. Здесь на утоптанном земляном полу стояло две лавки и стол, а в углу - единственном, по-видимому, который здесь иногда очищали от паутины, - Феодора увидела небольшую, потемневшую от времени икону Богоматери, а над ней, почти под самым потолком, - деревянное Распятие. «Икона!» - обрадовалась Феодора. Ее родители, несмотря на гонения при императоре Льве, продолжали держать дома святые образа и поклоняться им, но при этом и Марин, и его родственники, жившие в столице, состояли в общении с иконоборческим патриархом и клиром; им не приходило в голову, что это неправославно, особенно после того как было объявлено, что почитание икон можно сохранять при условии общения с патриархом Феодотом. Только Флорина не причащалась в иконоборческих храмах, а тайно получала Святые Дары через какого-то олимпского иеромонаха, но как она ни уговаривала мужа последовать ее примеру, Марин, хотя чаще всего старался уступать супруге, на этот раз решительно воспротивился, сказав, что Флорина может делать, что угодно, а ему ее «выдумки» могут стоить лишения должности, а то и свободы.

- Кто нам запрещает чтить иконы? Никто, - сказал он жене. - Мануил, вон, пишет, что и в столице не во всех храмах иконы убраны. Чего еще надо? Ну, да, есть, конечно, такие ревнители, что жгут и замазывают, так ведь при всяком деле такие люди находятся… не в меру ревностные… Что ж теперь? Они сами за себя ответят! Ты что, хочешь остаться без имений и без крова? Если ты так жаждешь подвигов, что тебе не жаль ни себя, ни меня, то хоть о детях подумай!

Флорина повздыхала, поплакала, но настаивать на своем перестала, и Марин с детьми и домочадцами продолжали ходить в главный храм Эвиссы, где иконы были частью убраны, а частью перевешены высоко, а в алтарной конхе лик Спасителя заменили изображением креста. Феодоре было жаль икон, и дома она любила молиться перед ними, но ей не приходила мысль о том, что они поступают плохо, молитвенно общаясь с иконоборцами. Когда в январе до Эвиссы дошла весть, что новый император освободил всех заключенных и сосланных иконопочитателей, все домашние Марина восприняли это как настоящее торжество православия; правда, Флорина заикнулась было о том, что все-таки патриархом остается иконоборец, но Марин только махнул на нее рукой…

Теперь, увидев у Исаии икону, Феодора подумала: «Значит, действительно прошли гонения, раз здесь так открыто икона висит, а ведь сюда ходит столько народу!» Затворник, высокий сухощавый монах, был одет в потертый хитон и стоптанные башмаки; голова его была покрыта кукулем, из-под которого клоками торчали седые волосы, а мантия, тоже ветхая и местами проношенная до дыр, волочилась по земле. «Он и правда прозорливец! - думала Феодора; сердце ее колотилось ужасно. - Узнал мое имя… Значит, знает и куда я еду… и зачем… Ой, что же он скажет?!..» Исаия обернулся к девушке, чуть заметно улыбнулся и тихо заговорил:

- Не бойся, чадо. Пусть боятся безбожники и нечестивцы, а нам бояться не должно, ибо Господь одесную нас! Должно лишь молиться о том, чтобы исполнилась над нами воля Божия, «благая, угодная, и совершенная», и чтоб Господь помог нам покориться «под крепкую руку Его», и тогда ничто на свете будет не страшно! Помолимся, госпожа.

Старец снова повернулся к иконе и, воздев руки, принялся молиться - очень тихим шепотом, так что Феодора не могла разобрать слов. Сама она тоже попыталась молиться, но мысли путались, и она не знала, чего просить; точнее, она знала, чего ей хотелось, но сейчас, в присутствии отшельника, ей показалось неприличным обращаться к Богу с подобной просьбой. Наконец, она прижала руки к груди и мысленно взмолилась: «Господи! Помилуй меня, грешную, и сотвори со мною волю Твою святую!» - больше она ничего не могла придумать. Исаия опустил руки и повернулся к ней.

- Благо тебе, чадо, что смирилась ты под крепкую руку Божию! За дверьми останутся злословящие, тебя же, чадо вознесет Обещавший смирить гордых и вознести смиренных!

Тут старец развязал висевший у него на поясе небольшой холщовый мешочек, достал оттуда зеленое с красными прожилками яблоко и протянул девушке. Она взяла его и недоуменно поглядела на затворника. Монах протянул обе руки и положил ей на голову; девушка невольно склонилась перед ним.

- Бог венчает тебя императрицей, чадо! - тихо и медленно проговорил Исаия. - Ты же, когда придет час, прославишь Его, как Он ныне прославит тебя, да и во царствии Его вечно прославишься!

У Феодоры подкосились ноги, и она упала перед старцем на колени.

- Да благословит тебя Бог, дитя! - сказал затворник, снял руки с ее головы и отступил на шаг. - Ныне отправляйся в путь свой и ничего не бойся, бойся только греха, ибо он разлучает от Бога!

Девушка подняла на него глаза; у нее не было сил ни что-либо сказать, ни даже пошевелиться. «Так не бывает!» - хотя отшельник предсказал ей именно то, чего она и хотела, в этот момент ей казалось, что это совершенно невероятно.

- Не неверуй, но веруй! - тихо сказал Исаия. - Ступай, госпожа Феодора, Бог да поможет тебе во всем! - и он направился к выходу из пристройки.

Девушка собрала все силы и последовала за ним. Старец, выйдя, принялся благословлять собравшихся, у одних что-то спрашивал, другим что-то говорил; Феодора ничего не слышала и почти ничего не видела. Она поскорей дошла до своей повозки, слуги принялись расспрашивать ее, но девушка могла только ответить:

- Он сказал, что… все будет хорошо.

- Госпожа, позволь и нам благословиться у святого старца! - попросили горничные.

- Ради Бога! - ответила Феодора. - Ступайте все, возьмите у него благословение!

Слуги и конюх поспешили к отшельнику, который, тем временем, о чем-то заговорил с двумя богатыми мужчинами, подошедшими к нему после всех. Один что-то тихо спросил у него, и старец вдруг покачал головой и сказал:

- Нет, нет, господин, этого не будет! Господь возблаговолил иначе.

Мужчина хотел что-то возразить, как вдруг одна из женщин, уже получившая благословения от Исаии и теперь сидевшая невдалеке, перепеленывая своего младенца, вдруг вскочила и, подняв ребенка в воздух, завопила:

- Слава Тебе, Господи! Слава угоднику Божию! Исцелил! Нет, вы поглядите - исцелил! А у него вторую неделю животик раздутый был, и язвочки вот тут были… А теперь нет ничего! - она подбежала к отшельнику и бросилась ему в ноги. - Как и благодарить мне тебя, отец святой?!

- Не меня благодари, чадо, а Бога! - ответил старец. - Соблюдением заповедей благодари! И с мужем не ругайся! Вот и младенец-то твой потому заболел, что все время вы ругаетесь да ссоритесь… Негоже это, чадо. Живите мирно! Бог да благословит тебя!

Случившееся исцеление вызвало некоторый переполох, народ окружил мать исцеленного ребенка, стали расспрашивать, чем малыш болел, и правду ли сказал старец насчет ссор с мужем; женщина с сокрушением подтвердила, что правда, и громко говорила, что «теперь уж никогда в жизни» не повысит на мужа голоса… Исаия, тем временем, благословил слуг Феодоры, сказал еще несколько слов богатым мужчинам и направился к башне. Уже у входа он обернулся, в последний раз осенил народ крестным знамением и скрылся за дверью. Люди стали расходиться. Феодора поудобнее устроилась в повозке, слуги заняли свои места, и лошади тронулись с места. Девушка, отодвинув занавеску, смотрела в окошко и улыбалась; внутри у нее все пело. «Сбудется! Все сбудется! Господи!..»

А в это время никомидийский затворник стоял у окна своей башни и провожал взглядом повозку, увозившую девушку, которой он только что предрек царство. Во взгляде Исаии сквозила печаль. Когда повозка скрылась из виду, он отошел от окна и, повернувшись, взглянул на потемневшую икону в углу.

- Да благословит тебя Бог, дитя! - повторил он шепотом. - Корону ты получишь… но то, о чем ты мечтаешь, - нет.



***

Через неделю после того, как все девушки, собранные для выбора невесты императорскому сыну, были поселены в Священном дворце, Фекла вызвала к себе Сергие-Вакхова игумена и сказала:

- Господин Иоанн, у меня к тебе есть важное поручение. Мы собрали девушек для смотрин. Я уже выбрала из них четырнадцать, но я выбирала, глядя, прежде всего, на характер и телесные качества… Теперь нужно, чтобы ты побеседовал с каждой из них и оценил их умственное развитие. Ты ведь лучше всего знаешь Феофила с этой стороны, а я бы хотела, чтобы будущая невеста его не разочаровала… Тем более, что он сам просил меня позаботиться об этом. Если ты сочтешь, что кто-то из девушек в отношении ума плохо подойдет Феофилу в качестве подруги жизни, скажи мне, и мы не допустим ее до смотрин.

- Хорошо, государыня, - поклонился Иоанн. - Задание понятно.

«Но чтобы девицы оказались кладенцами разума, это весьма сомнительно», - подумал он про себя.

Они обсудили, где и как лучше устроить беседы с «невестами», и Грамматик уже откланялся и направился к двери, когда императрица сказала:

- Постой, отче. Вот что еще я хотела сказать… Будь с девушками помягче… Нужно, чтоб они тебя не смущались и свободно выражали свои мысли. Женщины, - улыбнулась она, - любят обходительность и нежное обращение… Ты уж постарайся, Иоанн! Хотя ты, наверное, как монах и ученый, не умеешь быть мягким… - она чуть не сказала «нежным», но сообразила, что это слово прозвучит не совсем уместно.

Игумен усмехнулся и ответил:

- Умел когда-то. Попробую вспомнить, августейшая.

Грамматик ежедневно беседовал с двумя девицами, и вот, наконец, настал день, когда после обеда он отправился на «умственное испытание» последней из отобранных «невест». Ему уже порядком наскучили эти собеседования, и от последнего он не ждал ничего нового. Патриарх, узнав, какое поручение дала Иоанну императрица, сказал с улыбкой:

- Смотри, отче, не растай, как воск на солнце! Ведь это будут первые красавицы Империи!

- Первая красавица и последняя дурнушка - равно есть совокупность костей, плоти и волос, владыка, - усмехнулся Иоанн. - Различия между ними могут интересовать в семнадцать лет, но в моем возрасте это смешно. Кроме того, меня в людях занимает более ум и внутреннее развитие, нежели внешность, а насчет ума этих красавиц у меня есть большие сомнения. Впрочем, как творения, так сказать, божественного искусства, они могут представлять предмет для созерцания частных случаев прекрасного, капли из великого моря красоты…

- Философ! - похлопал его по плечу Антоний. - Я знал, что ты ответишь что-нибудь в этом духе!

Грамматик, конечно, не мог сказать, что девицы были глупы и необразованны, а некоторых он нашел даже весьма начитанными и обладавшими остротой ума, - но, тем не менее, ни одна из них не сообразила ответить какой-нибудь подходящей цитатой на те несколько строк из Гомера, которыми он приветствовал каждую девушку. Впрочем, две из них даже не читали великого поэта - они учились грамоте исключительно по текстам Священного Писания и отцов Церкви; еще четверо были знакомы с отцом поэзии довольно поверхностно, но и они, и прочие, читавшие знаменитые поэмы, в ходе беседы признались, что они им не очень нравятся, - слишком много там убийств и жестокостей.

- А «Одиссея»? - спросил игумен Феодору из Пафлагонии. - Она тебе тоже не нравится, госпожа?

- Она интересная, - ответила девушка. - Но главный герой там… просто негодяй! На месте Пенелопы я бы такого ждать не стала! - она слегка покраснела.

- Вот как! - улыбнулся Грамматик. - Прямо-таки негодяй? Не слишком ли это суровая оценка?

- Не слишком! - Феодора тряхнула головой. - Из-за него взяли Трою… так подло! И потом… он погубил своих спутников! Например, когда они мимо Скиллы проплывали… Ведь он знал, что она должна пожрать кого-то, а все равно плыл… подлый!

- Но ведь он плыл не по своей воле, боги повелели ему.

- Боги! Да боги там вообще самые негодяи! - возмущенно сказала девушка.

- Это правда, - согласился Иоанн. - Остается утешаться, что всё это мифы… Но почему на месте Пенелопы ты не стала бы ждать Одиссея? Ее-то он любил, разве нет?

- Любил?! Да он столько времени провел в объятиях Калипсо, а потом еще и у Кирки… И это - любовь? Вот Гектор любил Андромаху, это да…

- Так тебе нравится Гектор? - спросил Грамматик с тонкой улыбкой.

- Да, Гектор мне нравится. Он мужественный, благородный…

- А Ахилл?

- Ахилл слишком горд и жесток… Разве такие могут долго нравиться?

- Брисеиде же нравился.

Разговор забавлял Иоанна: он уже больше двадцати лет ни с кем не говорил о поэмах Гомера с такой точки зрения.

- Она просто не успела его хорошо узнать, наверное. В Ахилле нет милости… Нет, Гектор там самый лучший! Как жаль, что его убили!.. Несправедливо! Бедная Андромаха!..

- Гектора, судя по всему, было жаль и самому Гомеру… А ты, я вижу, любишь стихи, госпожа Феодора?

Собеседования с «невестами» проходили в императорской библиотеке, куда каждую из девушек приводили за полчаса до прихода Грамматика и предлагали почитать в ожидании какую-нибудь из книг, разложенных на столе. Все эти книги Иоанн мог узнать по обложкам и, уже входя в помещение, определял примерные вкусы девицы, с которой ему предстояла беседа. Удивили его только Олимпиада и Феодора. Первую он застал за Аристотелевским «О душе»; впрочем, когда он спросил, как ей нравится книга, девушка поморщилась и ответила, что «скучно и почти ничего не понятно».

- А хотелось бы понять? - спросил Грамматик.

- Да нет… зачем? Ведь святые отцы об этом учат правильнее, чем языческие философы! А если что у тех философов и было правильного, то святые отцы это повторили и сказали лучше.

Остальные девицы остановили свой выбор на житиях святых либо на Иоанне Златоусте; но Феодору Иоанн застал за чтением сборника стихов эллинских поэтов.

- Да, очень люблю, - ответила она на вопрос Грамматика.

- Чьи же стихи ты любишь больше всего?

- Сапфо, - ответила девушка, чуть покраснев.

- «Кто прекрасен - одно лишь нам радует зренье,
Кто ж хорош - сам собой и прекрасным покажется»?

- Наверное, это так… Только…

- Только что?

Она помолчала и ответила:

- Часто выбирают за одну красоту. Или за богатство, например. Ведь чтобы узнать, хорош человек или нет, надо с ним пообщаться…

- Верно. Но обычно судят по тому, из какой человек семьи, какое ему дали воспитание, и примерно определяют, будет ли он скорее хорошим или скорее плохим.

- Как будто это всегда помогает достичь желаемого! - пожала плечами Феодора.

- Желаемого чего?

- Любви… согласия… Родители, например, думают, что хорошо детям пожениться, потому что и он хорош, и она… вроде бы… А потом получается всякое… У людей ведь разные… понятия о хорошести! Вот, Сапфо правду говорила:
«На земле на черной всего прекрасней
Те считают конницу, те - пехоту,
Те - суда. По-моему ж, то прекрасно,
Что кому любо».

«А ведь меня только за красоту выбрали для участия в этих смотринах! - подумала девушка про себя. - Ну, про мое воспитание они могли расспросить дядю Мануила… Теперь вот, наверное, этот монах выясняет, какова я в общении… Только ведь так все равно не узнаешь, насколько я хороша! Да я и сама не знаю этого…» Но вслух она ничего такого не сказала.

 «А она неплохо знает эту лесбосскую музу! - думал, между тем, Иоанн. - Любопытно… Значит, девица не чрезмерно благочестива. Пожалуй, немного легкомысленна. Очевидно, ревнива… Впрочем, если Феофил ее выберет, то вряд ли будет давать ей поводы для ревности. Достаточно поэтична… Не так уж плохо! Правда, она еще и своенравна, как видно… Но Феофил вряд ли станет потакать женским капризам». Грамматик не видел среди девушек ни одной, которая была бы хоть сколько-нибудь ровней императорскому сыну, но это его не беспокоило. Иоанн не считал, что женщина должна быть такой же или хотя бы почти такой же умной, как мужчина; он и не верил, что она может быть такой. Впрочем, двоих девиц - тех самых, которые вообще не читали Гомера, - он порекомендовал императрице отстранить от смотрин - слишком уж они были «тупо благочестивы», как игумен выразился про себя. Фекле он, однако, высказал эту мысль мягче:

- Им явно не хватает гибкости ума, августейшая; Феофилу это никак не может понравиться.

Императрица была довольна тем, как Иоанн справляется с порученным ему делом: он действительно сумел повести себя с «невестами» так, что они чувствовали себя свободно в беседе с ним, невзирая ни на то, что он был чуть ли не втрое старше их, ни на его монашество; Фекла про себя удивлялась, как ему это удалось. Она похвалила игумена:

- Девушкам нравится беседовать с тобой! Ты и правда сумел их разговорить… Это замечательно!

- Да, они говорят то, что думают, - кивнул Иоанн.

- А ты? - вдруг спросила императрица.

- Я? - тонкая улыбка тронула его губы. - Я говорю только то, что считаю нужным.

- Никогда ничего лишнего? И тебе это удается?

Грамматик еле заметно пожал плечами.

- Я долго этому учился, августейшая.

Хотя от будущих смотрин были отстранены лишь две девицы из четырнадцати, оставшиеся, по мнению игумена, тоже не могли похвалиться умением мыслить как одним из своих выдающихся качеств. С собранными «невестами», безусловно, можно было поговорить о предметах божественных и о писаниях святых отцов или о жизни подвижников, но о вопросах научно-философских - вряд ли. Правда, одна из девушек на удивление хорошо изучила «Шестоднев» Великого Василия, но это было все же так мало по сравнению с теми познаниями, которые Феофил получил из книг и уроков… Однако глупо было бы ожидать таких же познаний от девиц! Да, в древности встречались примеры вроде Ипатии или Гиппархии, но то были исключительные случаи - и притом в век большей свободы для слабого пола… Позже разве что среди облеченных в пурпур можно было встретить исключения такого рода: Евдокия, Феодора… Впрочем, не потому ли, что первая, до того как увенчалась диадемой, была язычницей Афинаидой, дочерью философа, а другая - актрисой на Ипподроме?.. Прочие же, если чем и прославились, то больше властолюбием, житейской смекалкой и политическим чутьем, нежели развитым умом и способностями к философии… Пожалуй, это не так плохо - женщины и без того склонны во все вмешиваться; что было бы, если б они делали это с умом!.. С такими мыслями Грамматик отворил дверь в библиотеку.

Двенадцатая из кандидаток на императорскую корону сидела за столом, подперев рукой щеку, над рукописью, в которой по зеленой обложке Иоанн опознал список диалогов Платона. «Однако!» - подумал игумен. Он знал, что в начале книги - то есть как раз там, где, судя по количеству перевернутых страниц, читала девушка, - были «Парменид» и «Протагор». Что могло быть там интересного для девицы, чей точеный профиль он созерцал? А она, между тем, так увлеклась чтением, что даже не услышала, как он вошел. На ней была темно-синяя туника, а на голове - серебряная сеточка; длинная коса свешивалась почти до пола. «Знатные волосы!» - подумал Иоанн и затворил дверь, слегка прихлопнув. Девушка вздрогнула, повернула голову и встала. И Грамматик, как-то неожиданно для самого себя, вместо приготовленных им строк произнес другие:

- «Если одна ты из смертных, под властью судьбины живущих,
То несказанно блаженны отец твой и мать, и блаженны
Братья твои, с наслаждением видя, как ты перед ними
В доме семейном столь мирно цветешь, иль свои восхищая
Очи тобою, когда в хороводах ты весело пляшешь.
Но из блаженных блаженнейшим будет тот смертный, который
В дом свой тебя уведет, одаренную веном богатым!
Нет, ничего столь прекрасного между людей земнородных
Взоры мои не встречали доныне; смотрю с изумленьем».

Девушка вспыхнула и опустила взор, но тут же снова вопросительно взглянула на Иоанна огромными глазами, в которых словно плескалось море. Грамматик поклонился и сказал:

- О, «не сердись на меня за мою откровенность»,
Дева, но «здравствуй и радуйся! Боги да будут с тобою!»
Ныне, прошу я, «скажи, ничего от меня не скрывая:
Кто ты? Откуда? Каких ты родителей? Где обитаешь?»

Он заметил, как на ее лице некоторое удивление сменилось волнением, а потом она улыбнулась, поклонилась в ответ и сказала:

- О, господин благородный, «почто вопрошаешь о роде?
Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
Ветер одни по земли развевает, другие дубрава
Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;
Так человеки: сии нарождаются, те погибают».

Голос ее был очень мелодичен, и читала она удивительно красиво; Иоанн подумал, что она, верно, обучалась музыке и пению. Но ответ девушки явился для него такой неожиданностью, что он только спустя несколько мгновений нашелся, как продолжить диалог.

- «Подлинно, речь справедливую ты, о жена, произносишь». Все же поведай мне род же и имя твое, о прекрасная дева!

Губы ее опять дрогнули в улыбке, и, немного подумав, она ответила:

- «Если ты хочешь, скажу я тебе и о роде, чтобы знал ты»:
Град сей меня возрастил Константинов, великий и славный,
Звать же Кассией меня, и Василием звался отец мой,
Пал он в бою, кандидатом он был, славным воином царским,
Матерь же Марфа жива с Евфрасиею, меньшей сестрою, -
«Вот и порода и кровь, каковыми тебе я хвалюся».

- Признаюсь, госпожа Кассия, ты меня приятно удивила! - сказал Грамматик, жестом предлагая девушке сесть и сам усаживаясь напротив. - Ты интересуешься философией? - он кивнул на рукопись Платона.

- Да, я недавно стала изучать ее… Но ты не сказал мне твоего имени, господин. Или… это так и задумано?

- Нет, почему же, - тонкая улыбка пробежала по губам игумена. - Меня зовут Иоанн. О роде же моем, пожалуй, нет нужды распространяться. Ведь я, как видишь, монах, а у монахов, как известно, нет ни рода, ни земного отечества, - он опять улыбнулся. - Хотя Навсикая у Гомера и связывала разум с высотой рода, но вряд ли между ними существует неразрывная связь, ведь и «сын лучшего из греков» может сидеть с веретеном.

- Конечно. «Других не хуже нищий, если разум есть».

Иоанн внимательно посмотрел на девушку.

- Ты, я вижу, действительно много читала, госпожа Кассия. Нравится ли тебе Платон? Ты ведь тут читала «Парменид»? Или «Протагор»?

- «Парменид». Да, нравится. Правда, сложно… но интересно! Надеюсь, со временем я разберусь… Ведь я совсем недавно начала изучать Платона.

- Ты полагаешь, что для добродетельной жизни «надобно трудиться по мере сил, беседовать и со стихотворцами, и с историками, и с ораторами, и со всяким человеком, от кого только может быть какая-либо польза к попечению о душе»?

- Разумеется. И что «тот кто уверен в правоте слов: “Не умеющий мыслить от каждого слова приходит в ужас”, - будет избавлен от вредного влияния многого, сказанного неправильно и впустую».

Во взгляде Иоанна блеснуло восхищение.

- Что ж, - сказал он медленно, - думаю, если будущий государь выберет тебя своей невестой, он не будет разочарован.

Девушка зарумянилась, подняла на него глаза и после едва заметного колебания тихо спросила:

- А велика ли вероятность, что он меня выберет?

В таких обстоятельствах Грамматик ожидал бы услышать в ее голосе надежду, желание… Но ему послышалось опасение. Это удивило его едва ли не более всего остального. Он пристально взглянул на Кассию.

- Разве ты этого не хочешь, госпожа?

Она опустила глаза и ответила еще тише:

- Нет.

- Почему же? «Иль быть царю утехой - жребий плох?»

Кассия вздрогнула.

- Может, и не плох, господин Иоанн… Но есть лучшие жребии… для людей разумных, - она улыбнулась. - «Здоров ли ум, когда корона манит?»

«Просто чудеса!» - подумал игумен и, встав, обошел стул, на котором сидел, и, опершись на его спинку, окинул взглядом девушку. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела на него - независимая, свободная; она явно была не из тех, которые легко покоряются и отказываются от собственных суждений. «Пожалуй, с ней можно вести интересные беседы, можно дружить, но можно ли с ней жить?» - подумалось Грамматику.

- Значит, ты не согласна с Гомером? - спросил Иоанн и прочел:
«Если б владычество дал мне Зевес, я охотно бы принял.
Или ты мыслишь, что царская доля всех хуже на свете?
Нет, конечно, царем быть не худо; богатство в царевом
Доме скопляется скоро, и сам он в чести у народа».

- Гомер ведь сам не носил пурпур, - улыбнулась девушка. - А те, кто его носили, называли его рабством и говорили, что цвет его мрачен… По-моему, они заслуживают большего доверия.

- Пожалуй, но, - Грамматик снова пристально посмотрел на нее, - как же ты попала сюда с такими воззрениями?

Она взглянула на него в некотором замешательстве, вздохнула и ответила:

- Не решилась ослушаться матери.

- А, послушание родителям! - тонкие пальцы Иоанна стиснули спинку стула.

- Ведь это заповедь, - сказала Кассия, с любопытством глядя на него.

- Есть и другая: «не делайтесь рабами человеков». Но дети слишком часто становятся рабами своих родителей… а то и просто игрушками, орудиями их тщеславия!

Грамматик замолк, удивившись самому себе: он очень давно не говорил с женщинами сколько-нибудь серьезно на важные темы и почти свыкся с мыслью, что женщины и не способны к подобным разговорам. Однако с этой девушкой не только было возможно, но и хотелось говорить серьезно. «Да, - подумал игумен, - пожалуй, это самая подходящая невеста… И единственная, не желающая избрания! Видимо, это закономерно…»

- О, это правда! - ответила, между тем, Кассия. - Но моя мама не такая… не тиранка, - она улыбнулась. - Тут другое… А в общем, я думаю, что если стараться соблюдать заповеди, то Бог устроит все к лучшему. Поэтому я здесь… несмотря на мои взгляды.

Он несколько мгновений глядел на нее так пристально и остро, что она смутилась, и спросил:

- Хочешь испытать судьбу и получить подтверждение, правильно ли избран путь?

Кассия взглянула на него почти в испуге и опустила глаза.

- Пожалуй, - ответила она, помолчав. - Это грех?

- Не думаю, - он улыбнулся почти неуловимо. - Но это не для слабых духом.

- Почему?

- Тот, кто дерзает испытывать волю Божию, может навлечь на себя сильные искушения.

- Ну, что ж, - проговорила девушка, - пусть так! Все равно отступать уже поздно.

«“Бог устроит все к лучшему”? - думал Грамматик, возвращаясь к себе после встречи с Кассией. - Она может надеяться на это… Но вряд ли такая вера поможет ей избежать пурпура! Я бы удивился, если б Феофил выбрал не ее! А впрочем, он ведь ничего не может знать о ее уме, - сообразил Иоанн. - По красоте же Феодора, например, не уступает… Хотя они такие разные… Но ведь и вкусы Феофила в этой области неизвестны. Что ж, посмотрим! Может, ты и улучишь твой “лучший жребий”, дева!..»



***

Феофил увидел мать: стоя у края площадки для верховой езды, она махала ему рукой. Повернув лошадь и легко взяв два барьера, он подъехал к императрице и спешился. Фекла слегка пригладила растрепавшиеся волосы сына.

- Всегда любуюсь, глядя, как ты ездишь верхом! А я только что была у твоих невест, - улыбнулась она. - Двенадцать отобраны для смотрин, теперь уже окончательно. Девицы одна другой лучше… Иоанн говорит - тупиц среди них нет, так что главное твое опасение можно отбросить.

- Что, он уже со всеми успел побеседовать? - Феофил тоже улыбнулся.

- Да, вчера вечером была беседа с последней. Он говорит, что в целом доволен… В общем, есть из чего выбирать!

Феофил внутренне и предвкушал назначенные через три дня смотрины, и боялся их. Шутка ли - ему предстояло связать себя на всю жизнь с той, которую он выберет! Мать умолкла, но он видел, что она чего-то еще не договорила… Может быть, она уже присмотрела девицу по своему вкусу, но ждала встречного вопроса? Феофил, однако, не слишком хотел спрашивать ее об этом. «В конце концов, - думал он, - мне жить с женой, а не ей!» Но все же ему было интересно узнать ее мнение, поэтому он решил достигнуть цели окольным путем - и впервые за долгое время разговорился с матерью.

- Как их зовут? - спросил он. - Все из богатых?

- Не все, - ответила Фекла. - Двое из не очень богатых семейств, но тоже образованные и красивые… Трое из столицы, одна из Солуни, одна из Афин, пятеро из провинций… Маргарита, Евдокия, Зоя, Агафия, Феодора, Анастасия, Елена, Кассия, Анна, Олимпиада, София и Василиса.

- Какое разнообразие имен! - улыбнулся Феофил. - Олимпиада! Маргарита!.. Кассия? Редкое имя… Так звали одну из дочерей Иова, «подобных коим по красоте не обрелось в поднебесной»…

- Надо сказать, что она соответствует, - сказала Фекла. - Редкая красота! Но девушка с характером…

- Что ж, неплохо!

- Это как посмотреть… Понравится ли тебе, если жена будет слишком самостоятельной? И… хорошо ли это будет для Империи?..

Феофил задумался, а потом чуть улыбнулся и продекламировал:

- «Не подчиняйся ж прихоти, не жертвуй
Рассудком из-за женщины, мой сын,
И знай, что будет холодна любовь,
Коль в дом к тебе войдет жена дурная.
Найдется ль язва хуже злого друга?»

- Что это ты читаешь? Что-то знакомое…

- Софокл.

- Да, премудро!.. В общем, я думаю, что жена может быть советницей - отчего же нет? - но не шеей, вертящей головой…

- Ты думаешь, мною так просто будет вертеть?

- Нет, не думаю. Я-то тебя знаю, - улыбнулась Фекла. - Но, видишь ли… сходство характеров не всегда помогает уживаться друг с другом…

Феофил чуть нахмурился.

- Но надеюсь, у тебя все будет хорошо! - императрица погладила сына по плечу. - Что до меня… мне понравилась Феодора. Красива, неглупа, нрава веселого… Стихи любит! Очень хороша! - Фекла улыбнулась. - Впрочем, все остальные тоже прекрасны… В любом случае выбор за тобой, мой мальчик!



***

Выбор невест неуклонно приближался, и Кассия погрузилась в смутные мысли. Все было очень странно - начиная с того, что она вообще оказалась во дворце, чтобы участвовать в смотринах, и кончая тем, что она уже две недели жила в великолепных покоях, где пол устилали ковры, стены внизу были облицованы белоснежным мрамором, а вверху расписаны чудесными фресками, потолок украшала мозаика из золотистых звезд и луны на темно-синем фоне, а окна выходили в благоухающий сад; мебель тут была из эбенового дерева, постель застлана шелковым бельем; все радовало взор, кроме того, что в нише, служившей молельным углом, не было икон - лишь большой серебряный крест и три светильника перед ним. Кассия выросла в богатом доме, но такое великолепие видела впервые; раньше дворец ей представлялся совокупностью чрезвычайно роскошных помещений, но ей смутно казалось, что эта роскошь должна подавлять человека; однако теперь она видела, что это исполненное изящества и утонченности великолепие не давило, а почти завораживало; только одни мозаики на полах, по которым ей приходилось ступать, можно было рассматривать часами, а еще росписи и мозаики на стенах и потолках, узоры, вытканные на занавесях и покрывалах… Все это было очень красиво и, вместе с прекрасным садом для прогулок и чрезвычайно вкусными кушаньями, невольно наводило на мысль, что жизнь во дворце должна быть весьма и весьма приятной. «Но я не должна этого хотеть. Я уже решила от всего этого отказаться», - повторяла себе Кассия. А распускавшиеся под окном розы пахли опьяняюще и невольно уводили ее мысли совсем в другую сторону. И ловя себя на этом, она все больше злилась на дядю за то, что он подстроил для нее такое искушение.

Георгий, узнав, что император решил организовать выбор невесты для сына, не преминул посуетиться и, как-то в полдень зайдя к сестре, сияющий, как новенькая золотая монета, объявил Марфе, что нужно «как следует подготовить Кассию к предстоящему визиту высоких гостей» - императорских посланцев, которые на другой день должны были придти снимать мерки с девушки на предмет ее возможного участия в грядущих смотринах. Марфа растерялась: с одной стороны, она понимала, что все это придется не по душе Кассии; с другой стороны, было ясно, что невозможно будет не только отказать в приеме посланцам государя, но и отказаться от участия в смотринах, если найдут, что Кассия подходит для участия в них; перспектива, открывавшаяся в случае возможного успеха дочери на смотринах, одновременно и пугала, и завораживала: хотя это и казалось нереальным, в то же время Марфа слишком хорошо понимала то, чего до конца не понимала сама Кассия, - девушка была настолько красива, что выбор ее невестой будущему императору становился более чем возможным. Но что делать с намерением дочери идти в монахи? Что делать с данным самой Марфой когда-то обещанием? Наконец, что делать с тем обстоятельством, что император, хотя и прекратил гонения на православных, но к восстановлению иконопочитания, как становилось теперь понятно, не стремился?

- Неужели нельзя их не принимать? - спросила Кассия с досадой, когда узнала, что на другой день к ним придут императорские чиновники.

- Что ты! - сказала Марфа. - Об этом нечего и думать! Это могут счесть за оскорбление величества… С императорами шутки плохи, ты ведь читала историю. Нынешний государь, конечно, не так суров, как прежний, но все равно лучше поостеречься. Кто знает, что будет дальше?

Мать была права, но это нисколько не утешало девушку.

- И что же теперь? А если они скажут, что я… подхожу для участия в этом выборе невест? Неужели мне придется участвовать?!

- Придется, - вздохнула Марфа. - По тем же соображениям. Нельзя лишний раз гневить августейшего, тем более если дело не касается веры. По крайней мере, пока не касается…

- Нет, это невыносимо! Я не хочу! Ведь так можно… А что, если меня возьмут и выберут?

- Ты погоди волноваться, - улыбнулась Марфа. - Мы ведь еще не знаем даже, будешь ли ты участвовать в этих смотринах.

Но следующий день подтвердил все опасения; более того, взгляды, которые кидали посланцы василевса на Кассию, эти опасения только увеличили…

- Ну, вот, - сказала девушка, когда они ушли, - все складывается как нельзя хуже! Теперь еще придется являться во дворец… и жить там?! О, Боже!

- Зато хоть на дворец посмотришь, - пошутила Марфа.

- Очень нужно! Что мне в этом дворце?.. И ты еще говорила - не волноваться! Как же не волноваться? Ведь так… так меня и выбрать могут! И что - придется становиться императрицей, по твоей логике? Чтобы не гневить августейшего?

Тут мать и дочь испуганно посмотрели друг на друга. Обе в этот миг сознавали, что вплотную приблизились к возможности, о которой не только никогда не помышляли, но даже с трудом могли представить ее для себя.

- Кассия, - тихо сказала Марфа, - ты уверена в избранном тобой пути, что именно такова воля Божия?

- Уверена!

- В таком случае ты должна верить, что если Господь призвал тебя на этот путь, то Он устроит так, чтобы ты стала монахиней. Разве не может Он сделать так, чтобы на смотринах тебя обошли стороной? Думаю, если Он благоволит о твоем монашестве, то императрицей ты не станешь. А с другой стороны, если так получается, что тебе придется и во дворце побывать, то значит, это тоже зачем-то нужно… Ведь мы не искали этого, не думали об этом, ничего не добивались, оно само так вышло. Мне кажется, что тут тоже какой-то промысел Божий, и мы не должны ему противиться.

Кассия помолчала, нахмурившись.

- Может быть, ты и права… Но все равно, давай тогда молиться о том, чтобы меня не выбрали невестой, когда я попаду туда!

- Мне кажется, - улыбнулась Марфа, - молиться надо, прежде всего, о том, чтобы исполнилась воля Божия.

- Все равно я буду молиться, чтобы Господь сподобил меня монашества! Я не хочу замуж! Даже за императора!

- Молись, конечно. Только не забудь прибавлять: «Да будет воля Твоя».

Кассия пристально взглянула на мать. «А ведь она, верно, была бы не прочь, если б я стала не монахиней, а императрицей!» - промелькнуло у девушки в голове. Но вслух она ничего не сказала. Что тут можно было возразить? Внешне рассуждения Марфы были верны…

Отец Дорофей, когда Кассия спросила его, надо ли ей идти на выбор невест, ответил, что, с одной стороны, конечно, это не то действо, в котором подобало бы участвовать избравшей монашескую стезю, но, с другой стороны, доводы Марфы тоже небезосновательны, и потому, вероятно, следует все же пойти, положившись на волю Божию. Кассия, однако, не была успокоена разговором с иеромонахом. Она надеялась поговорить обо всем со Студийским игуменом, но когда после Пасхи стало ясно, что Феодор больше не появится в столице, она ужасно жалела, что раньше не написала ему письмо, - а теперь было уже поздно… Оставалось послушаться мать… Может быть, действительно, прежде чем отказаться от всего, нужно было увидеть земное воплощение этого «всего» в наиболее яркой форме, - а где же это можно было увидеть, как не в императорском дворце?

Однако, чем дольше она тут жила, тем сильнее становилось ее смущение. Великолепие обстановки было далеко не самым смущающим обстоятельством. Кассия не ожидала, что, например, императрица окажется такой… такой хорошей, совсем лишенной какой бы то ни было напыщенности, такой простой и в то же время внутренне утонченной; Фекла чем-то напоминала Кассии собственную мать, но девушка ощущала, что в императрице больше внутренней глубины. Они общались понемногу каждый день, а однажды ходили вместе в баню, - девушка догадалась, что это было сделано для того, чтобы августа лично посмотрела, нет ли в возможной невесте какого-либо телесного изъяна, - но это почему-то не смутило ее, а неприкрытое восхищение банщиц, которое они выразили при виде девушки, было ей приятно… Собираясь во дворец, Кассия воображала, что постарается вести там себя неприлично, дерзить и вообще показывать себя с плохой стороны, чтобы ее еще до выбора невест отослали обратно, как неподходящую. Но стоило ей попасть в священное жилище ромейских василевсов, как ее дерзкие намерения пошли прахом. То ли общая торжественность действовала на нее так, то ли уют комнат, куда ее поселили, то ли предупредительность слуг, то ли мягкость императрицы… Что-то определенно не то происходило с ней - и внешне, и внутренне… «Так нельзя!» - говорила она себе, но в следующий миг та манящая приятность, в которую она все больше погружалась, живя во дворце, вновь окутывала ее, и она не находила сил ей противиться.

Разговор с ученым монахом в библиотеке разорвал пелену этой приятности подобно молнии, пронзающей облака. Значит, она действительно испытывала судьбу… и что, если Господь накажет ее за это, попустив такое искушение, которого она не сможет вынести достойно?.. «Зачем только я пришла сюда?! Надо было прикинуться больной, надерзить, отказаться снимать мерку, что угодно… хоть из дома сбежать!..» А мысль ее, между тем, обращалась к книгам, которые ей тут позволяли читать, к библиотеке, где ей довелось побывать, к монаху, с которым они так чудесно переговаривались цитатами… Она вдруг ощутила, что вся приятность, которую она испытывала до сих пор от дворцовой жизни, меркнет перед тем умственным наслаждением, которое она могла бы получать, живя здесь. Ведь наверняка этот монах был кем-то из приближенных к императору… И если император окружает себя такими людьми, значит… Да ведь этот Иоанн сам сказал, увидев ее начитанность, что если императорский сын ее выберет, то не останется недовольным!.. Она боялась думать дальше: перспектива подобного общения, которого она не имела до сих пор, если не брать в расчет не так давно появившегося у нее учителя с Андроса, была слишком соблазнительна и могла сделать мысль об избрании невестой для императорского сына еще более привлекательной… Еще более?!.. Девушка вскочила с плетеного кресла под чинарой, где сидела уже больше часа, возвратившись после встречи с Иоанном. Значит, она уже соблазнилась всем этим в помыслах и даже не заметила этого! Значит, неспроста задал ей этот монах - о, очень проницательный монах, она поняла это! - свой вопрос: «Иль быть царю утехой - жребий плох?»

Кассия поскорее вернулась в отведенные ей покои и, стиснув руки и устремив взор на серебряное Распятие, прошептала:

- Господи, прости меня, грешную! Спаси меня от этих соблазнов! Избавь меня от помыслов суетных, от страстей лукавых… Сподобь меня стать Твоей невестой!

Она долго молилась, пока, наконец, в душе ее не водворились покой и ясность. Девушка окинула взглядом комнату, подошла к окну, вдохнула цветочный аромат, смешанный с легким запахом моря, и, подняв глаза к уже темневшему небу, тихо проговорила:

- Скоро я уйду отсюда навсегда. И больше никогда не вернусь. Да будет!

За два дня до смотрин все «невесты» были представлены императору. Прием состоялся в тронном зале Магнавры. Препозит вводил девушек по одной и представлял василевсу. Приблизившись к императорскому трону, каждая должна была трижды поклониться, а затем Михаил удостаивал девушку краткой беседы, одаривал подарками и отпускал.

- Ну, как тебе невесты? - спросила вечером Фекла у мужа.

- Хороши! Но самые красивые там, конечно, двое… Во-первых, племянница протоспафария Георгия.

- Кассия?

- Да. Но я бы ее не выбрал.

- Почему?

- Такие женщины не умеют подчиняться… Слишком сильно будет влиять на мужа.

- Почему ты так решил?

Фекла втайне была поражена: муж облек в слова ее собственные ощущения! Но ведь она-то общалась с девушками, а он всего-то несколькими фразами обменялся с каждой… Откуда же такой вывод?

- Моя мать была из той же породы, - сощурившись, ответил Михаил. - Они, безусловно, умеют казаться этакими смиренницами и тихонями… да и то не всегда хотят это делать. Но в важном никогда не уступят и сумеют сделать так, чтобы было, как им желается… Впрочем, у этой девицы оно, думаю, не столь сильно, но, - он усмехнулся, - есть, есть… Кстати, а что сказал наш достопочтенный философ о невестах?

- Иоанн?.. Посоветовал удалить двоих, ты же знаешь… А больше ничего особенного не говорил. Говорит, остальные подойдут.

- Кто ему больше всего понравился, не сказал?

- Нет… Может, ему никто особенно и не понравился, не знаю…

- Да, философы разборчивы, - сказал император усмешливо. - А ты бы у него спросила о его вкусах относительно женщин! Он ведь, небось, сыночку-то нашему уже внушил свои понятия… Даром, что ли, Феофил до сих пор на женщин не глядит!

Фекла внезапно вспыхнула и быстро проговорила:

- Не думаю, что они обсуждали подобные темы! Тем более, что…

- Что?

- Иоанн - монах!

- Ха, ну и что, монах? У монахов тоже есть свои понятия о женщинах, разве не так?

- Послушай, ну что это за разговор? - с досадой сказала императрица. - Я уверена, что Иоанн не обсуждал с Феофилом женщин!

- Потому что это было бы низко, а он человек благородный? Согласен, дорогая. Но ведь он еще и умен, а умные люди умеют внушать определенные взгляды не прямо, так, что ты и не заметишь, как они это делают.

- Думаю, что тут нечего бояться. Мне еще Феодосия говорила… что Иоанн к женщинам относится с презрением, - прежняя императрица, действительно, в разговоре с Феклой как-то обмолвилась об этом. - Но у Феофила этого нет, да и в монахи он вроде никогда не собирался.

- С презрением, говоришь? - Михаил неопределенно хмыкнул. - И к тебе тоже?

- Ко мне?.. - Фекла растерялась. - Н-нет, кажется… Но ведь при моем положении выказывать ко мне презрение было бы неприлично!

- При твоем положении? - император пристально посмотрел на нее. - А когда ты не была императрицей? Вряд ли ты стала бы так восторгаться человеком, который тебя презирает!

Августа снова покраснела.

- Когда я не была императрицей, - ответила она сердито, - Иоанн всего лишь иногда подыскивал мне книги, когда замещал библиотекаря…

Еще с тех пор как Фекла стала патрикией-зостой и получила свободный доступ во дворец, ей разрешили брать книги в патриаршей библиотеке, и она иногда сталкивалась там с Сергие-Вакховым игуменом; один раз, когда библиотекаря не оказалось на месте, Иоанн сам принес ей нужную книгу, и после этого Фекла стала время от времени спрашивать у него советов по выбору чтения; Грамматик отвечал кратко, но вежливо и исчерпывающе, хотя Фекла видела, что он разговаривает с ней без особой охоты. Ни о чем, кроме книг, они до последнего времени с ним не говорили, и теперь Фекла очень разгневалась на мужа за его намеки.

- Конечно, - сказала она, - ум и начитанность Иоанна не могут не вызывать восхищения, и я не вижу в этом ничего странного! Наоборот, было бы странно, - добавила она ядовито, - если б я не восхищалась умным человеком, ведь у меня не так-то много в жизни было поводов общаться с такими людьми!

- О, да! - насмешливо воскликнул Михаил. - Здесь я проигрываю философу, не успев начать игру, ты права! Сдаюсь без боя! - он слегка поднял руки вверх.

Фекла поджала губы.

- Послушай, прекрати представляться! И вообще, довольно этих глупостей! Вернемся к нашей теме.

- Что ж, вернемся, - усмехнулся император. - Ты не сердись, дорогая! Я тоже думаю, что отец игумен, как истинный монах и философ, к женщинам должен быть совершенно равнодушен. Если он к чему и мог побудить нашего сыночка в этой области, то лишь к разборчивости…

- Возможно, и я считаю, что это неплохо! - нетерпеливо оборвала его императрица. - Так кто вторая девушка? Ты сказал: самых красивых две.

- Вторая? - Михаил улыбнулся. - Пафлагонянка.

- Да, мне она тоже понравилась! И что ты думаешь о ее характере?

- Она - женщина!

Следующий день прошел в последних приготовлениях к «избранию всеромейской Афродиты», как пошутил патриарх Антоний. После полудня императрица зашла в «школьную», думая найти там сына, но застала только Иоанна, который уже собирался уходить.

- Сегодня мы закончили пораньше, - сказал игумен. - Господин Феофил ушел примерять одеяние к завтрашнему действу.

- Хорошо, я поищу его там, - Фекла уже хотела уйти, но вдруг снова повернулась к Грамматику. - А что, Иоанн, как ты думаешь… сможет ли он завтра найти свое счастье?

Игумен чуть приподнял бровь.

- Это неразрешимый вопрос, августейшая.

- Даже для учителя Феофила… и для философа?

Иоанн посмотрел на императрицу.

- Читала ли государыня диалог Платона «Пир»?

- Да, - ответила Фекла, почему-то смутилась и добавила, словно в оправдание: - Это любимый диалог Феофила, он так хвалил его…

- Это действительно один из лучших диалогов Платона. Раз ты читала его, августейшая, то, возможно, помнишь рассуждения о двух половинах целого. Если, спрашивая меня о счастье твоего сына, ты имела в виду именно это счастье…

- Да, это, - сказала императрица и покраснела, отчего немедленно почувствовала досаду.

- Я так и понял, - Иоанн еле заметно улыбнулся, - потому и ответил, что вопрос неразрешим. Ведь я не могу определить, есть ли там та, которая может стать для Феофила «половиной». Точнее, у меня есть на этот счет кое-какие соображения, но они могут и не совпадать с действительностью. Ведь, согласно тому же Платону, двое могут ощутить свою «прежнюю целостность», только встретившись друг с другом, но не раньше.

- И не позже?

«Боже мой, зачем я об этом спрашиваю? - подумала она. - Какое это имеет отношение к Феофилу?» Но игумен, кажется, не удивился вопросу.

- Если верить Платону, - сказал он тоном, похожим на тот, каким читал лекции по философии, - близость, когда она есть, ощущается сразу. Правда, конечно, не всегда она может быть сразу осознана и, так сказать, определена. Поэтому, вероятно, есть смысл говорить о «позже», если иметь в виду, образно выражаясь, постепенное погружение в страсть. Впрочем, - добавил Иоанн с тонкой улыбкой, - это ведь всего лишь одна теория одного языческого философа.

- И ты в нее не веришь?

- Я бы сказал, что не верю в ее всеобъемлемость. Ведь есть люди, обретающие счастье помимо «второй половины». Если даже оставить в стороне то, что для христиан такой «половиной» должен являться не человек, а Бог, все равно и язычники зачастую находили больше счастья вовсе не в любви, а в дружбе, в ученых занятиях, в писательстве…

- В философии…

- Да, особенно в философии. Ведь и сам Платон не считал, что теория о «двух половинах» полностью выражает суть вопроса. Если ты помнишь, августейшая, Диотима у него говорит о том, что главное в любви - не просто стремление к целостности, а желание «родить в прекрасном». Но я надеюсь, государыня, что твой сын найдет то, что ищет. В любом случае мы в завтрашнем действе - лишь наблюдатели, не правда ли, августейшая?

В это время Феофил стоял перед большим зеркалом из полированного серебра; один из кувикулариев золотой фибулой застегивал ему белую хламиду на правом плече, двое других поправляли складки, чтобы ровно лежали, а четвертый с беспокойством рассматривал ноги будущего соправителя, обутые в короткие белые сапожки из мягкой кожи, расшитые редчайшим черным жемчугом.

- Не жмут, господин Феофил?

- Нет, нисколько, - тот улыбнулся, пошевелил пальцами ног. - Как влитые!

Он спокойно разглядывал свое отражение в зеркале; кувикуларии наперебой уверяли, что он «неотразим», но он и сам видел это. Поразительная по великолепию одежда, которую на него примеряли, была сшита нарочно для грядущего выбора невесты. Уже завтра!.. Сердце Феофила слегка замирало при этой мысли. Сколько он всего читал о любви, а сам так до сих пор и не изведал, что это такое. И вот, завтра он должен был… кого-то полюбить? Разве можно это сделать вот так, по заказу?..

В зеркало он увидел, как в комнату вошла мать. Фекла, улыбаясь, подошла к сыну и остановилась, в восхищении глядя на его отражение.

- Ни одна девушка не устоит пред тобой! - сказала она, помолчав.

Феофил обернулся к ней и сделал кувикулариям знак рукой. Те отошли на почтительное расстояние, и мать с сыном продолжали разговор тихо, чтобы никто больше не слышал.

- Дело не в этом, - слегка улыбнулся Феофил. - Вопрос в том, будет ли там та, перед которой не устою я.

- Ты действительно этого хочешь? - императрица взглянула ему в глаза.

- Да. Иначе какой смысл в этих смотринах?

- Надеюсь, что «даст тебе Господь по сердцу твоему»! - сказала Фекла и порывисто взяла сына за руку. - Я так хочу, чтобы ты был счастлив, Феофил!

- Я знаю, мама, - он обнял ее за плечи. - Но ты говорила про «знак избрания»…

- Да!

Она развязала висевший у нее на поясе шелковый мешочек и, достав оттуда какой-то предмет, с улыбкой вложила в руку сына. То было небольшое яблоко, очень искусно сделанное, с ножкой и листиком на ней, - отлитое из чистого золота и отполированное до блеска.

- Вот, это яблоко ты вручишь своей избраннице!

Поначалу Фекла не могла придумать, что должно стать «знаком избрания» невесты для сына. Перстень? Неплохо, но в этом не было ничего необычного, а императрице хотелось чего-то более интересного… Она спросила мнение мужа, но Михаил усмешливо ответил:

- Дорогая, я в таких вещах мало что понимаю. По мне, так перстень сошел бы вполне. А если тебе это не по нраву, так вон, у философа спроси, может, он что придумает!

«И правда! - подумала Фекла. - Как я сразу не догадалась спросить у него!»

- А чем тебя не устраивает перстень, августейшая? - спросил ее Иоанн, когда она поделилась с ним своим недоумением.

- Мне кажется, это слишком заурядно! А мне хочется чего-нибудь… как бы это сказать… более поэтичного…

- Поэтичного? - игумен приподнял одну бровь. - Что ж, в таком случае, государыня, я думаю, ответ ждет тебя на форуме Константина.

- Что ты имеешь в виду? - удивилась императрица.

- Там есть одна статуя, изображающая ответ, августейшая, - тонко улыбнулся Грамматик.

Фекла вопросительно взглянула на него и вдруг вспомнила. Ну, конечно! Рядом с огромной бронзовой статуей Геры западную оконечность площади украшала красивая статуя Париса, протягивающего золотое яблоко Афродите.

- Яблоко для прекраснейшей! - воскликнула императрица с улыбкой. - Действительно, это будет поэтично и красиво! Благодарю, Иоанн, ты подал замечательную мысль!

Но ни мужу, ни сыну она не сказала, чьим изобретением был такой «знак избрания»; впрочем, они и не спрашивали.

- Хм… - Феофил разглядывал яблоко. - Ты прочишь меня на роль Париса?

- Почему нет? Ведь и ты должен выбрать прекраснейшую!

Юноша задумчиво улыбнулся, поворачивая в пальцах яблоко, заманчиво блестевшее в лучах света, лившихся в окно.

- Яблоко Париса стало на самом деле яблоком раздора, - проговорил он.

- Но ты же выбираешь не из могучих богинь, - снова улыбнулась императрица, - а из обычных женщин, так что вряд ли твой выбор вызовет Троянскую войну!

Она вновь заглянула сыну в глаза.

- Ты что-то мрачно настроен, Феофил?

- Да нет, мама, - улыбнулся он. - Я шучу. Думаю, все будет, как надо!

- Конечно, мальчик мой!

Вечером Феофил, ложась спать, положил «яблоко Париса» под висевшим на стене серебряным крестом, на столик с хрустальной лампадой в подставке из белого мрамора с пурпурными прожилками. Огонек лампадки слегка колебался, сверкал на поверхности яблока и слабыми отблесками ложился на стол из темно-красного дерева. Феофил какое-то время задумчиво смотрел то на огонек, то на яблоко, потом поднял глаза ко кресту и прошептал:

- Господи! Пошли мне завтра ту, которая… будет «моей половиной»! Устрой все так, как нужно!

Он положил перед крестом земной поклон, поднялся, сбросил тунику на скамью у стены и нырнул в постель. Днем Феофилу казалось, что в эту ночь ему будет не уснуть, но он тут же провалился в сон. Лампадка перед крестом тихонько горела, и огонек до утра играл на золотом яблоке.



***

Двенадцать «невест» впервые увидели друг друга только тогда, когда были собраны в одной из боковых сводчатых комнат Золотого триклина, где они ожидали приглашения войти в главный зал. И как бы ни были все девицы красивы, как бы ни велико в них могло быть самолюбие, свойственное красавицам и дочерям знатных родителей, они не могли не сознавать, что по красоте превосходили всех и в первую очередь должны были обратить на себя внимание императорского сына две - черноволосая девушка с темными сверкающими глазами, одетая в белую тунику, расшитую золотыми виноградными лозами, и девушка в сине-серебристом платье, с темно-каштановыми волосами, изредка поднимавшая от земли взор огромных ярко-синих глаз. Обе они были чрезвычайно напуганы, но по-разному.

Кассию, когда она рассмотрела собравшихся девиц, охватило чувство, близкое к ужасу: хотя она знала, что красива, но только оказавшись среди первых красавиц, собранных со всей Империи, поняла, насколько вероятность быть избранной превышает ее самые большие опасения. «Ах, зачем я послушалась мать? Зачем, зачем я пришла сюда?! - вновь подумала она. - Господи, сделай так, чтоб меня не выбрали! Ведь Ты знаешь - я хочу быть Твоей невестой!» Теперь, перед самыми смотринами, помыслы об императорском венце, так или иначе смущавшие ее в предыдущие дни, наконец-то совершенно ее оставили, уступив место страху - страху потерять небесного Жениха…

Феодора же боялась, что ее не выберут. Хотя она ни на миг не забывала о пророчестве отшельника Исаии, но, тем не менее, не была ни в чем уверена; с того момента, когда она окинула взглядом свою главную соперницу, девушка все больше нервничала, в ее темных глазах появился беспокойный блеск. «Откуда она только взялась такая?! - думалось ей. - И как одета! Такая вся холодная будто… Это, пожалуй, только делает ее еще привлекательней… Мне бы тоже больше пошло серебро… Ах, зачем я выбрала эту тунику?.. О Господи, теперь уже поздно, ничего не исправить!.. Неужели он выберет ее, и отшельник ошибся?!.. Впрочем, - одернула она себя, - что это я так заволновалась? Может, он мне и не понравится, этот Феофил, а я уже так беспокоюсь, будто влюблена!..» В какой-то миг ей пришла мысль, что хорошо бы, если б императорский сын оказался уродом и глупцом, тогда было бы не жаль проиграть на этих смотринах. Но было известно, что он не был ни уродом, ни глупцом…

Однако он задерживался, а напряжение росло. Наконец, Елена, тонкая светловолосая девушка с серо-голубыми глазами, не выдержала и, чтобы как-то разрядить обстановку, сказала с улыбкой:

- О, я не ожидала, что когда-нибудь окажусь среди таких красавиц! Но ведь, как видно, господин Феофил интересуется не только внешностью своей будущей невесты. Я так понимаю, что всем нам устраивали собеседование с монахом Иоанном?

- Да, да! - закивали девицы.

- Я тоже сразу подумала, что он проверяет, насколько мы благочестивы! - сказала Олимпиада. - Он спросил, нравится ли мне книга Аристотеля «О душе», и хочется ли мне ее понять. Но я, конечно, сказала, что ни к чему вникать в писания языческих философов, если есть святые отцы… К тому же этот Аристотель такой скучный! Я просто из любопытства решила взглянуть, мой брат все любит его цитировать…

- Ой, а я вообще как открыла его, так и закрыла! - воскликнула Анна. - И стала Златоуста читать. Так что, - она улыбнулась, - никто не смог бы меня упрекнуть в неблагочестии.

- А меня уж тем более! - вмешалась Зоя. - Я читала житие святой Мелании Римляныни!

Тут Феодора не выдержала и прыснула.

- Что ты смеешься? - подозрительно посмотрела на нее Зоя.

- Да так… - девушка помолчала несколько мгновений, но не сдержалась. - Моя маменька все пичкала меня этим житием!

- Разве оно плохое? - недоуменно сказала Маргарита.

- Да нет, - ответила Феодора ехидно, - но мне стихи больше нравятся!

- Стихи? - протянула Анастасия. - А-а, там были стихи, я заглянула… Да ведь там неприличные такие попадаются, я и закрыла сразу, подальше от искушения… А ты их читала?! - она насмешливо поглядела на Феодору. - Не умно! Ведь этот монах, наверное, все доложил императорскому сыну!

- Ну и что, если и так? - с вызовом посмотрела на нее Феодора. - Откуда вообще известно, что Иоанн пытал нас на благочестие, а не на…

- А не на ум, например, - с улыбкой сказала Кассия.

Глаза всех девиц обратились к ней. Она слушала разговор «невест», внутренне усмехаясь, и, наконец, не выдержала.

- На ум? - переспросила Агафия.

- Сколько я могу судить из собственного разговора с отцом Иоанном, - Кассия обвела взглядом девушек, - он испытывал вовсе не наше благочестие, а образованность, начитанность.

- С чего ты это взяла? - Олимпиада посмотрела на нее с плохо скрытой враждебностью. - А хоть бы даже и так, разве главное в умном человеке - не его благочестие?

- Благочестие - главное в любом человеке, по-моему, - нерешительно вставила Василиса.

- Ну, конечно, в любом! - сказала Олимпиада совсем уже раздраженно. - Я не то хотела сказать! Я имею в виду, что умному человеку вовсе не обязательно быть начитанным в языческих писателях, если есть отцы Церкви!

- Ну да, тем более - если говорить о женщинах, - согласилась Евдокия.

- Так думают многие, но монах, который беседовал с нами, другого мнения, - сказала Кассия и, не удержавшись, ядовито добавила: - Уверена, что он гораздо охотнее побеседовал бы об Аристотеле и Платоне, чем о житиях святых или о любовных стихах.

- Но он монах! - упрямо сказала Евдокия. - Им не положено!

- Монахам не положено читать Платона? - спросила Кассия с наигранным удивлением. - Разве есть такие правила?

- Ишь, умница нашлась! - прошипела Олимпиада.

Кассия даже не взглянула в ее сторону.

- Он и о любовных стихах беседовал охотно! - быстро проговорила Феодора и вспыхнула.

- И потом наверняка пересказал все господину Феофилу! - рассмеялась Анастасия. - Подумай теперь, возьмет ли он в жены ту, которая из всех книг выбрала любовные стихи да еще обсуждала их с монахом!

- Откуда ты знаешь, что он пересказал? - воскликнула Феодора, ощущая, как у нее холодеет внутри. - Может, ничего он не пересказывал!

- Ну да, а зачем же он тогда с нами беседовал? - возразила Зоя. - И государыня, и государь! Наверняка, чтобы потом посоветовать жениху, какую невесту лучше выбрать! Ведь и раньше так бывало! Мне отец рассказывал, что государыня Ирина для своего сына невесту избрала сама, хотя там был выбор как бы от лица императора. Но это так, просто для вида, для красоты…

- Нет! - Феодора чуть не топнула ногой.

Олимпиада и Анна засмеялись; Анастасия и Евдокия о чем-то шушукались, насмешливо и почти злорадно поглядывая на Феодору. Кассии стало жаль ее, и девушка уже хотела сказать в утешение, что Иоанн, судя по всему, не собирался как-то влиять на императорского сына, и выбор невесты должен быть «честным», как вдруг раздался тихий голос до того молчавшей Софии:

- Отец Иоанн никому ничего не пересказывал, я его спросила об этом, и я ему верю. И он действительно больше всего ценит ум и начитанность. Он сказал, что двух девушек отстранили от смотрин, потому что они заявили, что светская ученость вообще греховна… А то бы нас могло быть тут четырнадцать. Если б я могла, я бы поговорила с господином Иоанном… об Аристотеле, например. Но я этого не изучала…

- Но почему ты думаешь, что Иоанну интереснее было бы говорить об Аристотеле, чем о житиях? - воскликнула Евдокия.

- Потому что я знаю, кто такой господин Иоанн, - улыбнулась София. - Мой отец с ним знаком, и Иоанн несколько раз заходил к нам.

- И кто же он? - спросила Василиса.

- Игумен Сергие-Вакхова монастыря, учитель господина Феофила, философ, богослов, один из главных советников государя императора.

Иоанн Грамматик!.. Кассия так и застыла. Этот еретик, софист, мучитель православных исповедников, запутавший и увлекший в ересь стольких людей, совративший в нечестие и доведший до гибели императора Льва, моривший голодом отца Навкратия и других подвижников!.. Это был он!.. О, как ей иногда хотелось повстречаться с ним и высказать ему все, что она о нем думает! Она и в мыслях не держала, что с этим человеком может быть приятно общаться - настолько приятно и интересно, что когда их беседа в библиотеке кончилась, и Грамматик простился с ней, ей стало ужасно жаль, что нельзя поговорить с ним подольше!.. Она была так потрясена, что уже не могла слушать, о чем болтали девицы, - но им и не пришлось продолжать разговор: через несколько мгновений портьеры, закрывавшие вход, раздвинулись и вошел магистр оффиций.

- Пожалуйте в зал, почтеннейшие и прекраснейшие госпожи! - и он вывел всех девушек в триклин.

Император уже восседал на троне, рядом с ним на другом троне сидела императрица; здесь же были патриарх с клиром Фарского храма, выстроенные по чинам синклитики в парадных одеяниях, стража со сверкающими мечами и щитами. «Невесты» издали поклонились василевсу, и по его знаку магистр оффиций поставил девушек в ряд под самым куполом, боком ко входу в триклин, каждую на белый, расшитый золотом круглый коврик.

Когда серебряные двери триклина распахнулись и Феофил, войдя, направился по вытканной золотом дорожке к «невестам», девушки повернули головы, и едва слышный вздох пронесся между ними. Они уже знали, что императорский сын был красив, но действительность явно превзошла ожидания, и прекрасные создания затрепетали под взглядом внимательно смотревших на них темных глаз. Только Кассия не взглянула в его сторону; ей вдруг стало ужасно стыдно, что она оказалась на этих смотринах, что сейчас этот молодой человек будет ее разглядывать, «словно прицениваться»! «Как будто мы тут блудницы какие-то собрались! - мелькнуло у нее в голове, и она на миг в гневе закусила губу. - Кто только выдумал эту церемонию?!..»

Феофил, между тем, шел по золотой дорожке вдоль выстроенных «невест», останавливаясь по очереди перед каждой, и девушки, как им было заранее указано магистром оффиций, кланялись императорскому сыну в пояс и называли свое имя.

«Я ни за что не буду на него смотреть! - думала Кассия. - Хотя нет, один раз все же придется, когда представляешься…» Она стояла восьмой от дверей, опустив глаза. И вот, наконец, она увидела перед собой руки наследника престола, державшие кончиками длинных пальцев золотое яблоко. Она поклонилась, выпрямилась и произнесла, поднимая глаза:

- Кассия.

И они замерли друг перед другом.

Феофилу показалось, что все вокруг свернулось и исчезло, и осталась только одна она, стоявшая перед ним, - девушка, встреченная им прошедшей осенью в Книжном портике.



***

Когда Кассия взглянула на Феофила, она ощутила себя, как архитектор, который нарисовал план прекрасного дворца или храма, все вымерял, рассчитал и пребывал в уверенности, что построенное по его чертежу здание будет стоять веками, - и вдруг вся постройка рушится у него на глазах до основания… Она поняла, что Феофил тоже узнал ее и поражен не меньше; но он проявил выдержку и не задержался перед ней дольше, чем перед другими девицами, а спокойной поступью пошел дальше; только золотое яблоко дрогнуло в его руках…

А перед ее взором поплыл тот сентябрьский день в прошлом году, когда она решила в очередной раз пойти в Книжный портик. Кассия и так уже собиралась туда зайти, а тут получила и письмо от господина Филиппа: он сообщал, что в лавку поступил хороший экземпляр «Метафизики» Аристотеля, которую девушка еще в мае спрашивала у него.

Под сводами портиков царило оживление: сновали туда и сюда торговцы-разносчики, слуги, чиновники, оборванцы, нищие… Запахи жареной рыбы, свежеиспеченного хлеба, пряностей накатывали волнами, смешивались, щекотали ноздри. Кассия, одетая в тунику из голубого шелка, с таким же покрывалом на голове, надетом так, что были видны только лоб, глаза и нос, в сопровождении Маргариты и Фотины шла, опустив взор к земле и ни на кого не глядя. С утра она перечитывала последние полученные ею письма игумена Феодора и думала, что все еще плохо исполняет его наставления, и что вообще надо больше следить за собой, за своими помыслами, за тем, как она одевается, за походкой… «Я слишком красива! - думала она. - И зачем только?.. Лишний повод для тщеславия и искушений!..» Но все-таки… когда она дома взглядывала на себя в большое зеркало в гостиной, ей втайне было приятно, что она красива…

Когда она зашла в книжную лавку, у владельца которой Кассия заказывала рукопись Стагирита, компаньон Филиппа, сорокалетний грек, приветствовал ее улыбкой, от которой вокруг его глаз залучились морщинки.

- О, юная госпожа удостоила нас своим посещением! Да, знаем, знаем, чего желает твоя душа! И откуда только столько ума в твоей прекрасной голове? Божий дар, Божие благословение!

Он достал с полки рукопись в обложке из коричневой кожи и положил перед Кассией на прилавок. Она раскрыла книгу. «Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому - влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть от них польза или нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия, ибо видение, можно сказать, мы предпочитаем всем остальным восприятиям, не только ради того, чтобы действовать, но и тогда, когда мы не собираемся что-либо делать. И причина этого в том, что зрение больше всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий…»

Кассия перелистывала рукопись, проверяя, хорошо ли она переписана, когда с улицы раздалось цоканье копыт, а потом служанки за ее спиной вдруг зашушукались. Она оглянулась и увидела двух молодых людей, только что вошедших под своды портика; юноши были одеты роскошно и в то же время с отменным вкусом. Один из них, на вид лет пятнадцати или шестнадцати, высокий, статный, был замечательно хорош собой; другой, пониже ростом, с явно армянской внешностью, ничем особенным не отличался, кроме разве что горбатого носа и вьющихся удивительно мелкими кольцами черных волос. По поводу высокого юноши горничные Кассии и перешептывались: «Красавец!.. Глаза какие!..»

Обернувшись, Кассия встретила взгляд этих темных проницательных глаз. В первый миг в них вспыхнуло изумление, которое сменилось легким восхищением, смешанным с любопытством. Девушка тут же опустила ресницы и, отвернувшись, продолжала просматривать рукопись. Молодые люди, между тем, поздоровались с продавцом, который поклонился им с необычайным подобострастием, - очевидно, они были не просто из богатых семей, но из самого высшего круга столичной знати, - и тоже стали разглядывать книги, тихонько перебрасываясь словами. Возвращая книгу продавцу, Кассия уловила боковым зрением, что темные глаза следят за ней.

- Скажи, господин, - спросила она у продавца, - а есть другой список этой книги?

- Есть еще один, но он хуже. Этот гораздо лучше, истину говорю, госпожа. Но если угодно, могу дать посмотреть.

- Да, благодарю.

Она стала перелистывать протянутую ей книгу: действительно, много подтирок и помарок, почерк не очень ровный; первая рукопись и вправду лучше. Надо бы купить… Хотя текст сложный… Нужен учитель!.. Где взять хорошего преподавателя философии?..

Между тем, молодой армянин, тихонько толкнув своего спутника в бок, сказал чуть более громко, так что Кассия поневоле прислушалась:

- Что, хороша?

- Ты уже определил, хотя «закрывшись покровом среброблестящим»?..

- По воскрилию видна риза!

- Так что же?

- Ну… - тут юноша повернулся к продавцу. - А что, господин, что это у тебя за книга?

- Которая, господин Василий?

- Да та, которую ты сейчас положил вон на ту полку.

Он спрашивал о книге, которую только что смотрела Кассия.

- Это, господин, «Метафизика» Аристотеля. Угодно посмотреть?

- Нет, благодарю, у нас она есть.

Армянин опять толкнул в бок своего юного друга и сказал:

- Ну? И ты еще спрашиваешь, «что же»! Не иначе как новая Ипатия! При твоих запросах…

- Помолчи, а? - в голосе высокого послышалась легкая досада. - Ты, вижу, хочешь отправить меня дорожкой Константина.

- Ну, почему же? Я просто…

- По-мол-чи.

Кассия подумала, что пора уходить. Но почему-то не ушла.

Тем временем, озорной армянин, перелистывая одну из книг, снова заговорил, на этот раз уже совсем громко:

- Глянь! Какая тут приписка внизу страницы! «Не следует поступать наперекор Эроту: поступает наперекор ему лишь тот, кто враждебен богам. Наоборот, помирившись и подружившись с этим богом, мы встретим и найдем в тех, кого любим, свою половину, что теперь мало кому удается». Как раз ведь, а?

- Прекрати дурачиться, наконец! - ответил его друг.

- «Наш род достигнет блаженства тогда, когда мы вполне удовлетворим Эрота, - не унимался тот, продолжая читать, - и каждый найдет соответствующий себе предмет любви, чтобы вернуться к своей первоначальной природе. Но если это вообще самое лучшее, значит, из всего, что есть сейчас, наилучшим нужно признать то, что ближе всего к самому лучшему: встретить предмет любви, который тебе сродни». Эх, жаль, что продолжения нет!

Кассия слушала и, глядя в книгу, которую перелистывала, уже не видела, что было в ней написано.

- «Те, у кого разрешиться от бремени стремится тело, - раздался голос высокого юноши, - обращаются больше к женщинам и служат Эроту именно так, надеясь деторождением приобрести бессмертие и счастье и оставить о себе память на вечные времена. Беременные же духовно беременны тем, что как раз душе и подобает вынашивать. А что ей подобает вынашивать? Разум и прочие добродетели».

Кассия поразилась: как здорово сказано! Что это они читают? Если цитату из «Илиады» она узнала, то автор, которого читали молодые люди дальше, был ей незнаком. Глядя на них краем глаза, она поняла, что армянин читал по книжке, но его спутник - цитировал наизусть!

- Это что, продолжение? - спросил юный армянин.

- Не совсем. Но это оттуда же.

- Ну и память у тебя!.. Но что же, ты решил стать философом, как учитель?

- «Кто хочет избрать верный путь ко всему этому, - продолжал, не отвечая ему, юноша, - должен начать с устремления к прекрасным телам в молодости. Если ему укажут верную дорогу, он полюбит сначала одно какое-то тело и родит в нем прекрасные мысли, а потом поймет, что красота одного тела родственна красоте любого другого и что если стремиться к идее прекрасного, то нелепо думать, будто красота у всех тел не одна и та же. Поняв это, он станет любить все прекрасные тела, а к тому одному охладеет, ибо сочтет такую чрезмерную любовь ничтожной и мелкой».

- Ну вот видишь! Все-таки должен начать с того…

- Чтобы заниматься «ничтожным и мелким»? - голос, который так странно трогал что-то в душе Кассии, зазвучал насмешливо. - А вот ты должен для начала отстать от меня!

- Эх!.. - сказал армянин и замолчал, но потом не удержался и добавил: - А все же ты-то сам не думаешь, что это ничтожно и мелко! О, ты, лицемер!

Его собеседник не ответил.

Кассия вся была под впечатлением услышанных ею цитат, да и сами молодые люди… Похоже, они были очень начитаны, особенно высокий - он помнил наизусть такие книги, до которых она еще не добралась… Наверняка он цитировал какого-то философа… Она еще только дошла до философии, решила начать с Аристотеля. Да только вот учителя нет подходящего… А у этих молодых людей есть… Интересно, кто?.. И вот как они развлекаются! Она ощутила зависть: ей-то не с кем было вести подобные диалоги… а как это было бы здорово! Жаль, что нельзя включиться в эту игру! А ведь они это говорили нарочно для нее…

Она невольно взглянула в их сторону - и опять натолкнулась на взгляд темных глаз, бездонно глубоких. Глубина, от которой начинало куда-то падать сердце… Но смеющиеся глаза юного армянина, наблюдавшего за своим спутником и Кассией, привели ее в чувство. «Что это я?! - возмутилась она. - Пришла за книгами, а сама чем занимаюсь? И о чем думаю?.. Так-то я исполняю наставление отца Феодора! Господи, помилуй меня, грешную! Диалогов захотелось! Уж раз в монахи, то - на одиночество, ведь понятно!..» Она два раза сбивалась, пересчитывая номисмы, и, наконец, протянула их продавцу.

- Я беру тот список, что смотрела первым.

- Хорошо, госпожа.

Продавец ловко завернул книгу в квадратный льняной лоскут, Кассия передала ее служанке, попрощалась с продавцом и вышла из портика, опустив глаза. У входа она заметила какого-то оборванного мальчишку, который, кажется, наблюдал за происходившим в лавке. Он протянул руку, и Кассия, остановившись, достала из кожаного мешочка медный обол и подала ему.

- Да благословит тебя Бог, госпожа! Да пошлет Он тебе всех благ… и мужа хорошего!

Кассия закусила губу и даже пожалела, что подала мальчишке, но ничего не сказала и вышла, не оборачиваясь. Впрочем, она не могла удержаться, чтобы не взглянуть на двух арабских скакунов, стоявших у входа в портик. Кони были великолепны, особенно вороной, с белой звездой во лбу. «Этот, наверное, его…» - подумала она и тут же рассердилась на себя за эту мысль. Ну, с чего она взяла, что вороной принадлежит именно тому красивому юноше? И какое вообще ее дело до того, какой из коней чей?..

Она шла по Месе с нарастающим чувством досады. Уж если ей позволены такие прогулки в Книжный портик, то это ведь не повод для того, чтобы заглядываться на молодых людей! Совсем не повод. Тем более, что она уже все решила… И отец Феодор строго предупреждал! А она - вот… Но что же за произведение они читали?.. «Разум и прочие добродетели…» «Встретить предмет любви, который тебе сродни…» «И мужа хорошего…» Бог уже послал ей Жениха - Самого Себя. «Не ищи и не люби больше никого…» Да! и сомнений тут никаких быть не может… Не может!

Придя в тот день домой, Кассия поднялась к себе в комнату, прочитала несколько кафизм, положила поклонов, сколько было сил, попросила Бога избавить ее «от помыслов суетных и от страстей лукавых», и в ее душе все утишилось и успокоилось. Но сейчас…

Сейчас ее охватило смятение, какого она еще никогда не испытывала. Земля просто уходила из-под ног. Тот, чьей невестой она сегодня могла стать, оказался как раз таким, каким она когда-то, еще до решения идти в монахи, представляла себе возможного жениха… И тот самый юноша…

Феофил, между тем, прошел все так же медленно вдоль выстроенных девиц в обратную сторону. Кассия опустила глаза, но ощущала на себе его взгляд, словно он прожигал ее насквозь, и кровь приливала к ее щекам… «Нет, нет, - повторяла она мысленно, - что за глупости лезут мне в голову, этого не будет, этого не должно быть, я не хочу, я уже решила, я буду монахиней, а он ведь еще и иконоборец, ученик этого Ианния, нет, нет… Господи, помилуй меня, грешную!..»

А будущий император уже в третий раз проходил мимо девушек, одной из которых он должен был отдать руку и сердце… Вот подходит… И Кассию охватило ощущение неизбежности того, чего она боялась. Да! Он остановился перед ней.

Она стояла, опустив глаза, с виду спокойная, но ресницы ее задрожали. Он рассматривал ее с головы до ног. В другое время, если бы кто-то стал ее так бесцеремонно разглядывать, она бы непременно почувствовала стыд, гнев, негодование… Но ничего подобного она сейчас не ощутила; напротив, в ее душе вдруг стало подниматься что-то особенное, неведомое ей доселе, и внезапно она вся была охвачена этим новым чувством. Румянец сильнее заиграл на ее щеках. Чуть приподняв глаза, она увидела, как Феофил перекатывал из ладони в ладонь золотое яблоко. «Какие у него красивые руки», - подумала она и зарумянилась еще больше. «Ни за что не буду на него смотреть» - казалось теперь невозможным. Да и неприлично все же… И она подняла на него глаза.

Взгляд Феофила, скользнул по серебряной повязке, лежавшей на ее волосах, замысловато заплетенных вокруг головы. Несколько темно-каштановых прядей спускались с каждой стороны у висков, обрамляя стройную шею; затканная серебром темно-синяя туника мягко обрисовывала фигуру, пояс охватывал высокую тонкую талию. Серебро создавало холодную атмосферу, затем Кассия и выбрала эти сине-серебристые оттенки и переплетения, но… Феофил посмотрел ей в глаза. Да, там он должен был бы увидеть тот же серебряный холод, ту же отрешенную синеву, - но он читал в них другое…

Он узнал ее сразу же, как только она назвала свое имя и подняла глаза, и в тот же миг понял, что судьба его решена. То, что на него нахлынуло в этот момент, не нуждалось в определении - это было то самое чувство, в своей способности к которому он уже было стал сомневаться, - то, о чем говорилось в любимом «Пире». Дальнейший смотр девиц был по сути не нужен - он уже не видел ни одной из них и даже едва слышал имена, которые они называли. Правда, он несколько внимательнее взглянул на Феодору - с холодным любопытством: это вот ее-то прочила ему в невесты мать? Какая чушь!.. Когда Феофил во второй раз остановился перед Кассией, он почти испугался всеобъемлющей силы охватившего его чувства. Золотое яблоко, которое он держал в руках, могло принадлежать только ей, - это было несомненно, но… Что же она?..

Он тонул в ее глазах, как в море, а она падала в его глаза, как в бездну.

Но, понимая, что она охвачена тем же чувством, он все же видел в ее взгляде что-то еще, словно какой-то барьер, который она пыталась установить между собой и им, хотя у нее и плохо получалось… Что это было?

«Если я протяну ей яблоко, возьмет ли она его?» - эта мысль могла показаться безумной: ведь она здесь, и он видит этот жар в ее глазах, который она не в силах скрыть… Но что же тогда у нее там, в глубине, за стена, на которую он натыкается?.. А если не возьмет? Но что за глупости! Как это может быть, если она… А все же… И так вот сразу поддаваться чувствам… В голове почему-то всплыли строчки из Гесиода:
«Им за огонь ниспошлю я беду. И душой веселиться
Станут они на нее и возлюбят, что гибель несет им…»

Гибель?.. Если не она, то все погибло!.. Но почему она смотрит так странно?.. Да или нет?..

Внезапно ему вспомнилось: «Чрез женщину излилось зло на землю…» Откуда это? А, да - «Слово на Благовещение» Златоуста, как раз недавно читали с Иоанном, и Феофил тогда подумал: параллель с эллинскими мифами про Пандору…

Все это промелькнуло в его уме за какие-то мгновения.

Да или нет?.. Зачем он вообще хочет это знать?! Не он ли тут выбирает? Не обязана ли избранница покориться выбору?.. Нет, если «вторая половина», то согласие должно быть добровольным… Боже!.. Да или нет?

- Не правду ли говорят, - сказал Феофил, глядя ей в глаза, - что «чрез женщину излилось зло на землю»?

Кассия побледнела. Она поняла - будущий император спрашивал ее: «Ты согласна?» Он не хотел просто протянуть ей яблоко - не хотел выбрать против ее воли. Она молились, чтобы Бог отвел от нее этот брак, - и вот, теперь она действительно могла избежать его. То самое подтверждение призвания, которое она втайне хотела получить, она получила, но не в том виде, в каком ей думалось, - не через то, что ее просто не выберут. Нет, ее выбрали - но с условием, что она сама должна сделать выбор. И вот, теперь ей нужно было окончательно выбрать, за кем она идет, подтвердить свой ответ на Божий зов: «Если Ты зовешь, то я иду!» - и отвергнуть зов земного жениха. Конечно, надо только сказать… Но слова застряли у нее в горле. Она с ужасом поняла, что вместо «нет» хочет ответить совершенно противоположное. Пока они с Феофилом стояли друг против друга, между ними словно протянулись тысячи невидимых нитей, связывая их неразрешимыми узами, и теперь она ощущала себя опутанной по рукам и ногам - не уйти… И самое ужасное - ей не хотелось уходить! Отказаться от него и навсегда расстаться? От этой мысли ей становилось тоскливо, больно и страшно, словно ей предстояло живой лечь в гроб и быть зарытой в землю… Она чувствовала, как незнакомый ей доселе жар разливается по телу, и понимала, что с ней творится… Нет! нет, только не это! Променять небесного Жениха на земного, хотя бы и императора? Любовь небесную на земную? Господи! Нет!..

Она опустила ресницы, но не удержалась и снова взглянула на Феофила. Взгляд темных глаз проникал в самую ее глубину, и все начинало плыть внутри. Их влекло друг к другу настолько сильно, что оба едва сдерживались, чтобы не сделать шаг навстречу.

Нет!..

«Господи, помоги мне!»

В ее уме внезапно встали строки из письма игумена Феодора: «Золото и серебро, слава и благолепие и всякое земное мнимое благополучие есть ничто, хотя и называются добром, ибо они мимолетны и исчезают, подобны сновидению и тени. Что же дальше? Избрание монашеской жизни, которую ты обещаешь принять…»

Что сказал бы этот подвижник, увидев ее теперь тут, так наряженную, стоящую перед красивым юношей и уже почти совершенно плененную им?!.. И она обещала! А теперь чуть не забыла о своем обещании!..

Кассия опустила взгляд к полу. «Господи, Иисусе Христе…» Лишь только она окончила мысленно молитву, как вдруг поняла, что Феофил процитировал ей фразу из Златоустова Слова на Благовещение Богородице! «Приведутся Царю девы вслед Нее…» Да! Она избрала свой путь, и не свернет с него. «Чрез женщину излилось зло на землю…» Что там дальше?.. А, вспомнила! Вот и ответ… Он должен понять!

- Но и «чрез женщину бьют источники лучшего»! - произнесла она тихо, поднимая глаза.

Взгляды Феофила и Кассии скрестились, как два клинка. Он видел, что она поняла смысл сказанной им фразы, и понял, что означал ее ответ: она отвергает и его, и корону Империи ромеев. Отвергает, несмотря на то, что он безошибочно прочел в ее глазах то же самое чувство, которое загорелось в нем.

Это было непонятно и… почти оскорбительно! Продолжила цитату! «Источники лучшего»… Да, умна! Но не такую ли жену он и хотел? Не о такой ли мечтал, когда удивлялся всеядности Константина? И… не о такой ли его предупреждал бедный друг? «Смотри, наткнешься на какую-нибудь умницу…» Ум и красота - все, как ему мечталось… «Другая половина»! В этом не может быть сомнений! Но она не хочет быть его женой! Взять ее против воли, после того как она вот так… отвергла его?.. Нет, невозможно… И так уже… позор! Ведь все видели и слышали, как она ему возразила! «Понравится ли тебе, если жена будет слишком самостоятельной? И… хорошо ли это будет для Империи?..» Мать права - и если он сейчас будет настаивать, это будет выглядеть по-ребячески, жалко: влюбленный умоляет капризную красавицу! О нет, этого не будет!.. Да и потом… она не из робких, как видно, может и яблоко протянутое не взять… Не хватало еще такого!.. Что ж, нет, так нет!

Рука, державшая золотое яблоко, резко сжалась. Кассия поняла, что это значило. Всё. Любовь отвергнута. Империя отвергнута. Будущий император оскорблен и обижен. И она знала, как ему больно, - потому что ей было больно так же. «Господи, я не вынесу…» - на миг ей показалось, что это невозможно, что надо взять свои слова обратно, потому что… Она почти не могла дышать - и не только от своей боли, но и от той, которую видела в его глазах, все еще смотревших на нее…

«Как я узнал, - снова зазвучали в ее уме слова из письма Студийского игумена, - ты еще с детства избрала добрую жизнь ради Бога и стала невестой Христа. Не ищи и не люби больше никого…»

Боль как будто отхлынула от сердца. Да! Как она могла засомневаться?.. Да что там - совсем забыться!.. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную!» Синие глаза опустились и больше не поднимались на Феофила.

Среди девиц произошло движение. «Невесты» видели, что Кассия проиграла, но никто из них не понял, что Феофил обменялся с ней цитатами из слова Златоуста. И Феофил понимал это: в этот миг он знал с уверенностью ясновидца, что та единственная, которая могла бы составить ему пару, отвергла его, и другой такой он не найдет среди оставшихся, у каждой из которых стучало сердце - «алчно», как думал он с отвращением, - от мысли о браке с будущим императором… От тоски и боли Феофилу хотелось провалиться сквозь пол триклина куда-нибудь во мрак… никого не видеть и не слышать…

Удар был слишком силен, и самообладание изменило ему. Невыносимая боль залила душу, не давая свободно вздохнуть. Кого бы он теперь ни выбрал в жены - это уже не будет Кассия… Это уже не будет его половина… Все равно, кого теперь выбирать… Боже! Так ли он думал жениться?! О том ли молился?.. Но что там говорила мать? Намекала на Феодору… Конечно, она очень красива, и если мать так хочет…

Побледневший и как-то вмиг осунувшийся, Феофил отошел от Кассии и остановился перед Феодорой. Она замерла и даже перестала дышать. «Бог венчает тебя императрицей…» - зазвучали у нее в ушах слова отшельника Исаии. «Я сейчас умру! - подумала она. - Я не вынесу… Боже!» Она подняла на императорского сына глаза - такие же темные, как у него. И Феофил молча протянул ей яблоко.

Вздох пронесся по ряду девиц. Тут же заиграл орган, придворные громко запели славословия, и все закружилось вокруг Феодоры, сжимавшей до боли в руке золотое яблоко, словно боясь, что оно вдруг исчезнет, и все окажется сном. Но, однако, к ней уже направлялась императрица, вокруг подобострастно засуетились кувикуларии… Патрикии с большими корзинами и серебряными блюдами выстроились у императорского трона, готовясь вручить подарки несостоявшимся невестам. Кто-то из придворных уже засматривался на девиц; слышались обрывки шепотов: «А она, представьте, и отвечает…» - история о том, как Кассия потеряла императорский венец, становилась достоянием публики.

Императрица повела Феодору к выходу из залы. Но перед уходом девушка украдкой взглянула на Кассию. Как эта синеглазая, только что по гордости и глупости - Феодора, как и прочие девицы, была уверена, что ее главная соперница возразила императорскому сыну, просто не подумав хорошенько, что из этого может выйти, - потерявшая красавца-жениха и целую Империю, могла после этого не рвать на себе волосы? А она так спокойна, словно ей и печали никакой нет!..

Кассия действительно радовалась. Хотя она сделала над собой огромное усилие и боялась, что не выдержит и чем-то выдаст свое смятение перед другими - Феофил видел, но другие - нет, нельзя, чтобы они увидели! - но когда все было кончено, внезапно невыразимая радость воссияла в ее душе, и Кассия больше не могла сомневаться, что поступила правильно. Она знала, ради Кого она сделала то, что сделала.

Придворные пели славословия, сочиненные нарочно к выбору невесты; Феофил слушал и не понимал, о чем там пелось. Он позабыл, что нужно делать, и вздрогнул, когда подошедший магистр оффиций шепотом напомнил ему, что он должен занять место возле отцовского трона. Феофил машинально опустился в золоченое кресло, избегая встречаться глазами с отцом - не хотелось выдавать перед ним свое горе и смятение. Он поймал тревожный взгляд матери, уходившей вместе с будущей молодой августой, но сделал вид, что не заметил его. «Не буду смотреть!» - подумал он, стиснув зубы, но все-таки не выдержал и взглянул туда, где стояла Кассия. Теперь родственникам позволено было подойти к девушкам, и к Кассии приблизилась какая-то женщина в темных одеждах. Мать, - догадался Феофил. Кассия взглянула на нее и улыбнулась; Феофил смотрел, не в силах оторваться. Кассия с матерью подошли, чтобы поклониться императору перед уходом и получить подарки; девушка не поднимала глаз; Феофил смотрел, как она кланяется его отцу, как уходит с матерью в сопровождении двух кандидатов, и в глазах у него темнело. Когда Кассия вышла из триклина, Феофил на несколько мгновений закрыл глаза. Боже! За что?..

Наконец, все несостоявшиеся императрицы одна за другой покинули триклин. Придворные, выстроились, ожидая выхода императора. Феофил поднялся, чуть повернулся, натолкнулся на пристальный взгляд отца - и впервые в жизни не выдержал и отвел глаза. Ему хотелось поскорей остаться одному. Кажется, Михаил понял это, потому что встал, быстрее обычного сошел по ступеням трона и направился к выходу. Феофил шел за ним и пытался улыбаться. Придворные кланялись и выкрикивали обычные славословия; он почти ничего не слышал - боль и обида заглушали всё.



***

Феофил по-разному представлял себе этот день, но ему, конечно, не могло придти в голову, что сразу после выбора он не захочет даже и словом перемолвиться ни с избранной невестой, ни с кем бы то ни было еще, что у него будет только одно желание - закрыться в своих покоях и никого не видеть, ничего не слышать… А ведь еще предстоял обед вместе с невестой и ее родней! Жаль, что нельзя сказаться больным!.. Войдя в свои покои, он на миг остановился и взглянул в большое зеркало на стене. «Прекрасен, как Ахилл», - говорили ему с утра кувикуларии… Одет, «как Соломон во всей славе своей»… Только для кого теперь все это?!..

Пройдя в спальню, он отстегнул фибулу и бросил на столик в углу, снял плащ и швырнул туда же, затворил дверь на задвижку, постоял немного и, наконец, бросился ничком на кровать.

Он не знал, долго ли лежал так. Когда в комнату постучали, он сел, перевернул подушку, на которой виднелись мокрые пятна, встал и подошел к двери.

- Господин Феофил, скоро обед!

Уже!.. Он быстро причесался, хотел надеть плащ, но бросил обратно на столик, вспомнив, что обед будет неофициальным. Перед выходом снова погляделся в зеркало. Ничего, сойдет!.. А рядом сейчас посадят невесту… И впервые в жизни ему захотелось напиться.

Он прошел к столовой боковым коридором, и тут мужество опять изменило ему. Хотелось повернуться и сбежать… Чья-то рука легла на его плечо. Феофил оглянулся: это был отец. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза.

- Ты - будущий император, - тихо сказал Михаил. - Ты должен быть сильным.

Пальцы его слегка стиснули плечо сына.

- Да, - ответил Феофил и внезапно подумал, что отец не такой уж бесчувственный чурбан, каким они с матерью считали его…

Император слегка потрепал сына по плечу и сказал:

- Идем!

Феофил, чуть вздернув подбородок, вошел в столовую вслед за отцом. Как только они вошли, слуги раздвинули портьеры на дверях с противоположной стороны, и появилась Фекла, а за ней Феодора. Императрица выглядела немного встревоженной, а избранная невеста - так, словно держала в руках драгоценный ларец, боясь его открыть. После того как все четверо заняли места за стоявшем отдельно на возвышении золоченым императорским столом, через боковые двери трапезит начал вводить и рассаживать остальных приглашенных - это были родственники со стороны жениха и невесты, эпарх, проэдр Синклита, логофет дрома, препозит священной спальни, великий папия и несколько других придворных.

Пока подавали первую перемену блюд, Феофил рассматривал своих новых родственников - тещу, сестер Феодоры с их мужьями, братьев Варду и Петрону; тестя не было - Марин должен был приехать из Эвиссы только к свадьбе; также не было молодой супруги Петроны - она приболела. Феодорины сестры втайне завидовали младшей, и даже не потому, что она должна была стать императрицей - это пока не совсем укладывалось у них в голове; глядя на Феофила, каждая думала, что Феодоре невообразимо повезло: будущий император был потрясающе красив, прекрасно воспитан - это сразу показывали его манеры, - да еще, как все знали, хорошо образован… «Вот так сестрица отхватила! - думал, между тем, Варда, косясь на Феофила. - Интересно, точно ли он так умен, как про него говорят? Не завести ли разговор о философии?.. Впрочем, в таком собрании это, может, будет неуместно?» - он украдкой оглядел присутствующих и решил, что, уместно или нет было бы затеять за столом «умную» беседу, в любом случае не он должен ее начинать - это выглядело бы чересчур дерзко, ведь Варда был тут одним из младших по возрасту…

Император, видя, что все друг друга пока еще стесняются, сам стал направлять разговор, начал шутить, несколько театрально делать комплименты будущей невестке и ее родне, умудрился развеселить даже строгую Флорину, и к третьей перемене блюд все уже чувствовали себя достаточно раскованно, а некоторые, в том числе супруг Каломарии Арсавир, были заметно навеселе. Феофил, между тем, то и дело знаком приказывал виночерпию подливать вина в свой бокал. Императрица заметила это, время от времени с некоторым беспокойством поглядывала на него и, наконец, шепнула мужу, что неплохо бы как-то урезонить сына - как бы ему не было плохо потом.

- Не лезь к нему! - отрезал Михаил шепотом, но жестко. - Пусть он сегодня делает, что хочет!

Между тем, Каломария, поднимая очередной бокал, сказала, глядя на императорскую чету:

- Ваши величества! Позвольте мне рассказать одну историю из детства нашей дорогой сестры, которая сегодня удостоилась чести…

- И прочее! - прервал ее Михаил с усмешкой. - Так что за история, наша дорогая Каломария?

Молодая женщина улыбнулась и продолжала:

- Помнится, когда Феодоре было лет восемь, мы как раз обручили нашу сестру Софию с Константином, - она взглянула на молодых супругов, сидевших слева от нее, - и зашел разговор вообще о замужестве, Феодора вмешалась, и мы, я и мама, посмеялись над ней, а она тогда сказала: «Вот вы смеетесь надо мной, а я выйду замуж так, что вы все будете мне завидовать!» Да, как-то так она сказала. И вот, теперь нельзя не признаться, что она была права!

Феодора порозовела и украдкой взглянула на жениха; Феофил тоже посмотрел на нее, но как-то странно.

- Что ж, это приятно, когда сбываются мечты, и детские, и все остальные! - сказал император.

- Не выпить ли нам за это, государь? - предложил проэдр.

- Непременно! - ответил Михаил и повернулся к виночерпию. - Подлей-ка!

Тот изящным жестом поднял кувшин, и темно-красная жидкость полилась в золотой кубок. И тут Феофил, все время до этого молчавший, что само по себе уже начало вызывать некоторое недоумение собравшихся, произнес негромко, но внятно:

- Мне кажется, не очень-то разумно хвалить вино, прежде не попробовав его!

Все посмотрели на него, и юноша, в свою очередь обведя сотрапезников взглядом, усмехнулся и сказал:

- Ведь еще неизвестно, способен ли я содействовать такому воплощению мечты, которому можно завидовать!

Повисла растерянная тишина. Впрочем, император имел такой вид, будто ожидал от сына чего-то подобного, но императрица выглядела испуганной; на лицах сестер Феодоры промелькнуло недоумение; Варда внимательно посмотрел на Феофила, тот перехватил этот взгляд и спросил:

- Господин Варда, ты изучаешь философию? - действительно, Арсавир уже успел упомянуть об этом за столом.

- Да, - ответил юноша.

- А господин Петрона, вероятно, уже этот курс окончил? - Феофил обратил взор на старшего брата Феодоры.

- Э-э… - Петрона несколько смешался. - Я учился философии немного, но…

- Но недоучился? - спросил Феофил полуутвердительно. - Что ж, бывает. А что помешало доучиться? Вероятно, женитьба?

- Да, - смущенно ответил молодой человек.

- Понятно, - протянул Феофил чуть насмешливо. - Ничего удивительного. Брак вообще к философии не располагает. Это, так сказать, вещи несовместные… Еще Эпикур, уж на что он, казалось бы, считается далеким от аскетизма, а и то говорил, что мудрец не станет ни жениться, ни заводить детей.

Пока он говорил, Феодора сначала покраснела, потом побледнела, взглянула на жениха, опустила глаза, опять подняла… «Сестрица, конечно, не ожидала от него таких речей!» - подумал Варда.

- Но ведь Сократ, например, имел и жену, и детей, а его признавали одним из мудрейших! - осмелился он возразить.

- Совершенно верно, - взглянул Феофил на него. - Но в итоге он оставил жену вдовой и детей сиротами, исключительно из любви к философии! Феофраст, помнится, говорил, что невозможно одновременно служить и книгам, и жене. Так что, господин Варда, могу дать тебе совет: подольше не жениться, чтоб хотя бы успеть окончить курс философии. Я не прав, господин Иоанн? - обратился он внезапно к логофету.

Тот едва не подавился от неожиданности и промямлил:

- Вероятно, прав, но… бывают случаи, когда женитьба…

- Становится делом государственной важности! - произнес император.

- Совершенно справедливо, трижды августейший! - закивал логофет.

- О, да! - заметил Феофил с некоторым сарказмом. - «Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе», как сказал поэт, «истинно в целой вселенной несчастнее нет человека» и, добавлю, человеческого правителя! Правитель так или иначе неизбежно становится рабом своего положения. Как-то один мудрец спорил кое с кем, кто считал, что нужно не философией заниматься, а посвятить себя государственным делам и упражняться в риторике, и мудрец сказал: «Ты видишь, беседа у нас идет о том, над чем и недалекий человек серьезно бы призадумался: как надо жить? Избрать ли путь, на который ты призываешь меня, и делать, как ты говоришь, дело достойное мужчины, - держать речи перед народом, совершенствоваться в красноречии и участвовать в управлении государством по вашему образцу, - или же посвятить жизнь философии?» Но если обычный человек может выбрать между этими двумя возможностями, то у императора выбора нет.

Варда с Петроной переглянулись. «Ого!» - мелькнуло у каждого в голове. «Он и впрямь начитан и умен! - подумал Варда. - Что же будет делать Феодора с таким мужем?.. На одной Сапфо тут далеко не уедешь…»

- Но, быть может, это и хорошо, что нет выбора? - несмело спросила Фекла. - Если чего-то невозможно избежать, то, по крайней мере, понятно, что воля Божия именно такова, и надо стараться жить в соответствии с ней…

- На первый взгляд, моя августейшая, только на первый взгляд! - усмехнулся император. - Сейчас у тебя, как будто бы, нет выбора, а завтра он может появиться. И кто поручится, что ты сделаешь его правильно?

- Мне кажется, - подала голос Флорина, - в таких случаях полезно вопрошать святых подвижников, которым Бог может открыть, в чем состоит Его воля. Мы сами, конечно, люди грешные и часто не можем правильно понять…

- Святые подвижники скажут известно, что! - вдруг нервно рассмеялась Феодора. - «Смиряйся, молись, старайся избегать грехов!» Что еще они могут сказать? Глупо спрашивать, если и так известно заранее!

- Феодора!.. - Флорина с ужасом посмотрела на дочь.

У ее сестер и их мужей тоже округлились глаза; зато Феофил посмотрел на невесту с некоторым любопытством и сказал:

- Ну, иногда подвижники могут сказать и что-нибудь отличающееся от общепринятого.

- Например, если они философы, - вставил Михаил и пристально взглянул на свою супругу.

Фекла внезапно смешалась и не нашла ничего лучшего, как подозвать виночерпия и попросить подлить ей еще вина.

- Философы могут сказать много интересного, даже если они и не подвижники, наверное, - заметил проэдр.

- Разве философ может не быть подвижником? - возразил Варда, осмелев. - Если, конечно, мы говорим о любви к Премудрости истинной и совершенной…

- Языческие философы, не знавшие еще ясно этой Премудрости, все-таки тоже были подвижниками так или иначе, - сказал Феофил. - Кстати, господин Варда, ты узнал, откуда была цитата про два пути жизни?

- По-моему, это Платон, но я не помню, что это за произведение…

- «Горгий». А Стагирит утверждал, что «преизбыток добродетелей превращает людей в богов». Тоже не так уж далеко от христианства.

- «Бог встал посреди богов»! - процитировал Петрона из псалма.

Феофил кивнул и подумал: «Странно, я вроде бы уже много выпил, а все еще как-то не очень пьян… Даже способен философствовать…» Варда, между тем, оглядел сестер и подумал: «Да, бедная Феодора не ожидала такого оборота! Растеряна, определенно!.. А сестрицы пожалуй, теперь еще подумают, стоит ли завидовать… Мало найти сокровище, надо еще суметь им воспользоваться!»

Феофил отпил еще вина и продолжал:

- Или вот, Платон в другом диалоге говорит нечто вполне согласное с нашим учением: «Уподобиться Богу - значит стать разумно справедливым и разумно благочестивым».

- Действительно прекрасно сказано! - сказала Фекла с неподдельным восхищением.

- Дело за малым: понять, что же значит «разумно», - усмехнулся император.

- Может быть, - Феофил повернулся к Феодоре, - моя дорогая невеста что-нибудь скажет нам об этом? Ведь нам с ней скоро предстоит быть венчанными на царство, а правитель, как учили и наши, и языческие мудрецы, должен подавать пример подданным! По Аристотелю, он «больше всего старается о добродетели, ибо хочет делать граждан добродетельными и законопослушными», и наука о государстве «больше всего уделяет внимания тому, чтобы создать граждан определенного качества - добродетельных и совершающих прекрасные поступки». А раз правитель государства заботится о таких вещах, то он должен знать, в чем состоит истинное благочестие, не так ли?

Феодора совершенно потерялась. Все сотрапезники теперь смотрели на нее, причем во взглядах сестер сквозило выражение: «Вот так попала, бедняжка!»; Варда, очевидно, думал: «А что я тебе говорил? Вот теперь и хлопай глазами!»; императрица взглянула как-то испуганно и тут же перевела глаза на сына, а он… Феофил смотрел на невесту выжидательно, и в его взгляде ей почудилось что-то вроде надежды - но на что? Неужели ему так хочется услышать от нее «философский» ответ? Она отчаянно пыталась вспомнить хотя бы содержание тех страниц Аристотелева трактата «О душе», которые когда-то прочла, но вместо этого ей вспоминались стихи Сапфо:

«Пестрым троном славная Афродита,

Зевса дочь, искусная в хитрых ковах!

Я молю тебя: не круши мне горем

Сердца, благая!..»

- Я думаю… - проговорила Феодора и умолкла, не зная, что сказать дальше.

Феофил усмехнулся.

- Ну, когда надумаешь, скажешь! - и он отвернулся.

Феодора вспыхнула и ощутила, как слезы подступают ей к горлу. Император, наблюдавший за ней, улыбнулся и сказал сыну:

- Э, Феофил, разве можно в первый же день знакомства с невестой приступать к ней с такими разговорами?

- Совершенно справедливо, августейший! - воскликнул эпарх. - К тому же, сидя рядом с таким прекрасным женихом, как твой сын, невесте трудно думать о ком-то еще, кроме него!

- Да, тут впору последний разум потерять, - игриво сказала Каломария, - а не думать о разумном благочестии!

- О благочестии неплохо думать всегда, Каломария! - сказала Флорина с некоторой суровостью и обратилась к императору. - Думаю, августейший, быть благочестивым «разумно» означает - с рассуждением. Ведь рассуждение, как учат святые отцы, является наивысшей добродетелью.

- Э, рассуждать мы все горазды! - сказал Михаил. - Но кто поручится, что наши рассуждения верны? Однако мы как-то отвлеклись… Разговор вроде шел о том, заниматься ли государственной деятельностью или философией, и что мудрецы предпочитали философию. Не так ли? - обратился он к логофету; тот кивнул. - Да, так вот… Действительно ли здесь есть противоречие? Ведь тот же Платон, кажется, о государственном устройстве тоже писал? Видно, и он признавал, что не всем надо бежать от дел управления? Как, Феофил? Ты-то должен знать, даром, что ли, вы там с отцом игуменом в философию углубляетесь?

Феофил слегка призадумался; у него в голове наконец-то зашумело от выпитого вина.

- «Государство» мы еще только начнем изучать на днях, - ответил он, - но Платон писал об этом не только там… Например, вот: «Мы можем назвать божественными и вдохновенными государственных людей: ведь и они, движимые и одержимые Богом, своим словом совершают много великих дел».

- «Сердце царя в руке Божией»! - торжественно возгласил проэдр.

- Что ж, - император поднял кубок, - полагаю, мы должны выпить за то, чтобы каждый из нас был движим Богом и смог стать… как там?.. «разумно благочестивым»? Так, Феофил?

- Да, отец.

«Только вряд ли это у меня теперь получится, - подумал он, поднося к губам кубок. - С другой стороны, что еще мне остается? Надо быть сильным…»



***

На Константинополь опустилась ночь. Масляные фонари, едва разгоняющие тьму на улицах, непроглядный мрак в переулках. Огромные мохнатые звезды. Тишина.

Кассия не спала. Уже давно было прочитано вечернее правило, глава из Евангелия и Апостола; уже давно легли спать все домашние, а она лежала и не могла уснуть.

До сих пор она почти не думала о мужчинах; их восторженные взгляды, которые ей приходилось встречать, вызывали у нее чаще всего легкую досаду, иногда смущение, порой бывали ей приятны, но при этом никогда не тревожили ее решимости посвятить себя Богу. Приходившие иногда нечистые помыслы она легко отгоняла молитвой; они как бы проплывали по поверхности души и не задевали глубоко. Письма Студийского игумена утверждали ее во время уныния и скуки. Грустные и даже трагические истории из чужой семейной жизни, слышанные ею от матери и от знакомых, утверждали ее доказательством «от противного». Она любила перечитывать слово «О девстве» святителя Иоанна Златоуста, так что почти заучила его наизусть. Да, все в жизни Кассии было так понятно и твердо… до этого несчастного выбора невест!

Легкость, которую она почувствовала после окончания церемонии во дворце, внутренний свет, осиявший ее душу, как-то незаметно исчезли. Она лежала в темноте, и перед ней вновь и вновь вставало лицо Феофила, его глаза… и жар опять разливался по ее внутренностям. В тоске она твердила Иисусову молитву, но внимание не сосредотачивалось на словах, и внутренний пламень не угасал. «Иоанн Грамматик оказался прав! - думала она. - Вот оно, наказание за то, что я дерзнула испытать судьбу, “проверить” призвание! Но, может быть, такое искушение надо претерпеть для опытности… А я-то думала, что пройдут все эти любовные страсти мимо меня! Нет, не прошли… Не надо было жить в такой уверенности и возноситься!..»

Кассия встала с постели, пошла в молельню, зажгла лампаду перед иконой и стала класть земные поклоны, на каждый поклон повторяя: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое!» Наконец, изнемогши, она легла и почти сразу уснула. Но под утро ей приснился Феофил, который подходил к ней и протягивал золотое яблоко; она брала его, и юноша обнимал ее и привлекал к себе… Она проснулась в смущении и снова встала на поклоны, потом прочла несколько кафизм из Псалтири и села у окна, шепча Иисусову молитву.

«Чтобы не быть пораженной или не поразить», - вспомнились ей слова игумена Феодора.

- Не вышло!.. - прошептала она. - Но теперь отступать уже некуда. Выбор сделан!

Светлое пятно легло на занавеску. Кассия встала, отодвинула ее и зажмурилась. Над Константинополем всходило солнце. Начинался новый день - но уже другой жизни.



**********************************



Примечания:


Эта повесть была написана на основе пока еще не дописанного романа «Кассия», для одного литературного журнала. Но в итоге оный журнал печатать ее отказался, сославшись на то, что «слишком явно отдано предпочтение девству перед браком» (вот уж не ожидала!) и что тема «несовременна». Правда, знающие люди предположили, что редакция журнала просто испугалась «всяких мыслей». Кгм. Ну, ладно, фиг с ним, с журналом, а повесть пусть тут повисит пока :)


Действие происходит в 820-821 гг.

Индикт - период в 15 лет; по этим периодам византийцы считали время, год по индикту начинался с 1 сентября.

Дворец Дафны - составная часть комплекса Большого Священного Дворца византийских императоров в Константинополе.

Скарамангий - что-то вроде длиннополого кафтана.

Влахерны - квартал в северо-западном районе Константинополя, у Золотого Рога.

Феофил - сын императора Михаила II, соправитель отца с 821 г., единоличный император в 829-842 гг.

Филомилийский отшельник - монах, в 803 г. предсказавший царство Льву Армянину и Михаилу Травлу, отцу Феофила.

Турмарх Федератов - военачальник, командовавший отрядом федератов.

Лев Армянин - император в 813-820 гг., в 815 г. возобновил иконоборчество и начал гонения на иконопочитателей, которые подвергались бичеваниям и ссылкам и заключались в тюрьмы. Имп. Лев был крестным отцом Феофила.

Доместик экскувитов - начальник отряда экскувитов (придворной стражи), важная должность.

Иоанн Грамматик - игумен Сергие-Вакхова монастыря, впоследствии (в 837-843 гг.) патриарх Константинопольский, один из самых ученых людей своего времени, главный идеолог второго иконоборчества.

Феодосий, Григорий, Василий, Константин - сыновья имп. Льва.

Фомаит - Фомаинтский триклин, здание, где находилась патриаршая библиотека.

Патрикия-зоста - самый высокий титул для женщин при дворе, давался обычно приближенным или родственницам императрицы.

Книжный портик - портик на Средней улице (Месе), недалеко от Дворца; там были книжные лавки.

Патриарх Феодот Мелиссин - иконоборец, занимал Константинопольскую кафедру в 815-821 гг.

Фекла - первая жена Михаила II, мать Феофила.

Аморий - город в феме Анатолик, родина Михаила II.

Феодор, игумен Студийский - святой, один из главных исповедников православия эпохи второго иконоборчества, при имп. Льве постоянно находился в ссылках и заточении, дважды был бичеван за то, что рассылал письма и сочинения в защиту иконопочитания.

Николай Студит - святой, ученик и сподвижник Феодора, впоследствии (после 846 г.) игумен Студийский.

Фома Славянин - будучи турмархом федератов, в 820 г. поднял мятеж против имп. Льва, который продолжался несколько лет и был подавлен только в 823 г., уже при Михаиле II.

Навкратий Студит - святой, эконом Студийского монастыря при игумене Феодоре, во время имп. Льва также претерпевал гонения и заключения; в 826 г. стал игуменом после смерти св. Феодора.

Фаддей Студит - преподобномученик, подвергся в 818 г. бичеванию за иконопочитание, после чего умер на третий день.

Принкипо - один из Принцевых островов в Мраморном море, куда ссылали разных неугодных императору знатных лиц.

Логофет дрома - начальник почтового ведомства Империи, важное лицо при дворе.

Великий папия - главный ключарь Священного дворца.

Катехумении - верхние галереи храма.

Протопсалт - первый чтец придворного клира.

Лавсиак - одна из дворцовых зал.

Августеон - площадь между Дворцом и храмом Святой Софии.

Золотой триклин - главный тронный зал Священного Дворца.

Августей, Онопод, триклин Девятнадцати Лож - залы Дворца.

Прот - один из Принцевых островов.

Константин, сын Ирины - император Константин VI (790-797), для которого в свое время был устроен выбор невест, но на самом деле невесту выбрала его мать императрица Ирина, а не он сам.

Схолы - залы, где располагались схоларии, дворцовая стража.

Халка - парадный вестибюль Дворца.

Кувикуларии - ближайшие личные слуги императора, набирались из евнухов.

Магистр оффиций - чиновник, отвечавший за организацию придворных церемоний.

Цитаты из Писания, Гомера, Платона и других античных авторов я тут не оговаривала, ибо лень :)

*
С научной точки зрения вопросы датировки выбора невест и участия в нем Кассии (относительно чего у византинистов существуют разногласия) были рассмотрены мною в статье: Т. А. Сенина (монахиня Кассия), «Диалог Феофила и Кассии: литературная выдумка или реальность?», Scrinium. Т. 2: Universum Hagiographicum. M;morial R. P. Michel van Esbroeck, s. j. (1934–2003). Ed. par B. Louri; et A. Mouraviev (Санкт-Петербург, 2006) 240–272 (в сети она тут: http://scrinium.ru/pdfs/t02/scr_2_240.pdf), где можно найти и библиографию.