Геометрия и мыльные пузыри
Часть первая: Der Verfall*. Как ломаются крылья
Герр Фриц
Герр Фриц ненавидел людей. Любил кошек и собак, и даже вполне терпимо относился к крысам и тараканам. Тараканов, например, просто убивал, находя весьма вредными. Он убивал их, но не ненавидел. Людей же ненавидел неистово и закоренело, как умеют только старые цепные волки, лишившиеся зубов, но не злобы. Говорил Фриц мало, и за все годы работы в морге от него нельзя было услышать и пары слов, не относящихся напрямую к роду занятий. Он был высок, худощав, сер лицом, и если бы ему довелось родиться и вырасти в фашистской Германии, то сам Фюрер, встретив этого сурового молчаливого немца, непременно сказал бы, что тот – хороший солдат. И оказался бы неправ, потому как гер Фриц хотел быть в стороне от всех войн, да и людей вообще.
Есть те, в ком не держится ненависть, и едва зародившись, тут же выплескивается наружу. Гер Фриц был не таков, он был подобен закупоренному наглухо кувшину, в котором ненависть хранилась и настаивалась. Никто и никогда, казалось, не сумел бы проколоть кожу слона по имени гер Фриц, настолько она была толста. Чаще слоны рождаются из маленьких мух, хотя в нашем случае все произошло несколько иначе. Слон по имени гер Фриц родился из бабочки.
Бабочка-наоборот
Давным-давно, много лун, зим и банок варенья назад гер Фриц был вовсе не Господином Толстокожим Слоном, а обычным немецким мальчиком, жившим на восточной окраине Берлина, Рейн-Штейн-штрассе, в уютном кирпичном домике с теплыми окошками и камином. Фриц рос достаточно странным мальчиком, он любил играть в одиночку и по своим правилам. Мама даже иногда специально выгоняла его на улицу: «иди, погуляй, поиграй с ребятами». Фриц несколько часов просто бродил, проситься в чужую игру к незнакомым ребятам ему совсем не хотелось. Возвращался домой уставший, мать думала, что ребенок набегался с друзьями, и давала Фрицу что-нибудь вкусненькое. Больше всего он любил яблочный штрундель, который она готовила по выходным. Мать Фрица, Ирма, была той самой благочестивой женщиной из немецких шуток. «K;che, Kinder, Kirche» – и этими тремя понятиями вполне ограничивался круг ее бытия. Ирма была довольно милой, не злобливой и послушной. Она не читала сказки сыну на ночь, муж говорил, что мальчику это совершенно ни к чему. И Ирма слушалась.
Когда Фрицу исполнилось пять лет, она купила в подарок набор цвеных фломастеров. С этого самого возраста он начал много и подолгу рисовать – маму с папой, овчарку Гура, деревья в парке. Дальше – начал рисовать по специальным книгам, учился правильно смешивать краски. По соседству жила молодая художница, Фрида, в гостях у которой Фриц часто бывал. Она стала понемногу учить мальчика основам, рассказывала о знаменитых художниках. Кроме того, приложив немало усилий, даже научила Фрица правильно точить карандаш:
– Затачивание карандаша в нашем деле – это тоже самое, что для самурая заточка клинка. Какой самурай, скажи мне, потерпит, чтобы его меч был тупым, как русский валенок? Вот-вот, несчастный самурай просто сгорит от стыда и даже не сможет сделать себе харакири. Так что давай, не ленись, - шутила Фрида, и смешно скрещивала руки на груди, изображая из себя строго наставника.
– Я научусь, вот увидите, фройлян Фрида, - отвечал ей Фриц.
Впрочем, это увлечение рисованием не слишком нравилось Штольцу, отцу Фрица. Он говорил, что настоящие мужчины не должны быть похожими на нежных девиц из благородного пансиона, у которых в голове только розовые лепестки. Штольц был солидным бюргером, и любое шевеление души пытался упрятать подальше от сторонних глаз, что уж говорит про собственного сына, - «сопли и слюни», говорил Штольц. Он решил «сделать из сына настоящего мужчину» – то есть отдал его в школу начальной военной подготовки, как только тот немного подрос.
«Настоящие мужчины», пусть и будущие, не очень-то любят непохожих. У них это не приветствуется. Фриц хотел показать свои рисунки ребятам, но никто даже не стал смотреть. Ему легонько отвесили подзатыльник, чтобы не лез со своей ерундой. И все, может, обошлось бы, если бы Фриц не заплакал. Он не знал еще, что «настоящие мужчины» не плачут, да и вообще не понимал, как надо вести себя в подобной ситуации.
Фриц надолго запомнил крики десятка мальчиков постарше, которые дразнили его: «M;dchen, m;dchen!*» - кричали они и смеялись.
После этого случая он долго ни с кем не пытался заговорить, боясь вызвать новую волну издевок. Фриц так и не понял, почему над ним посмеялись и надавали тумаков. А в школе с тех пор его стали считать маменькиным сынком, девчонкой.
Но из врожденного упрямства Фриц не стал ничего рассказывать родителям. И не бросил занятия в школе, хотя над ним смеялись. Маленький и очень упрямый немец продолжал рисовать, но, увы, у него не получалось не выпускать кисти из рук и одновременно становиться «настоящим мужчиной», каким хотел видеть его отец. Когда Фрица били, он не мог понять, за что. К тому же, эти тычки причиняли боль скорее его самоуважению, чем телу. На третий год травли Фриц бросил рисовать. Он сделал это в надежде, что его наконец-то оставят в покое, а может, просто иссяк запас упрямства. Так или иначе, однажды после «хорошенького дня» в школе он вывернул на мокрый асфальт содержимое сумки: краски, кисти, карандаши, нож для резки бумаги, стирательную резинку, и долго, упиваясь слезами, топтал то, что, как тогда казалось, принесло ему столько горя. Мальчику Фрицу было десять лет.
Возможно, крылья бабочки при ближайшем рассмотрении похожи на уши слона, если иметь известную долю фантазии. Она, должно быть, имелась в достатке у одноклассников Фрица.
***
Фриц больше не рисовал. Он пытался влиться в коллектив, вести себя, как остальные, надеялся, что его примут на равных. Но этого не случилось. Все так же летели в его сторону бумажки, а иногда даже карандаши, все так же он раз за разом слышал за спиной однообразные, но от того не менее обидные шутки: «M;dchen, m;dchen!».
Штольц, хотя и видел происходящее, все же считал, что сын просто дает слабину, и не хотел вмешиваться.
Фриц был единственным ребенком в семье, и не мог представить обидчикам самый действеный аргумент за всю историю человечества, - большой, крепкий кулак старшего брата. Воистину, этот аргумент порой бывает намного весомее правильных и умных речей.
Каждый сосуд когда-нибудь наполнится, а когда он будет переполнен, то содержимое выплеснется за край. Так и с людьми. Глубока была чаша терпения Фрица, но она переполнилась. И выплеснулась в последнюю пятницу ноября.
Тогда, именно в эту пятницу, казалось бы, ничем не выделяющуюся среди прочих пятниц, он отказался заниматься в спецшколе. В тот день Фриц впервые посмотрел в глаза отцу, скрестив руки на груди, и заявил: «Я не буду больше учится в этой школе. Меня там покалечат».
И отец услышал в словах сына то, на что уже давно закрывал глаза. Впервые Фриц припер отца к стенке. Гер Штольц не знал, что ответить, сын был прав, а он, гер Штольц, нет. Без лишних слов родители забрали документы из спецшколы и перевели ребенка в обычную. Но Фриц уже был слишком нелюдим и замкнут, чтобы прижиться в новом коллективе. Он постоянно ждал тумков от сверстников, втягивал голову в плечи, никогда ни с кем не заговаривал первым, а когда к нему обращались, он так волновался, что отвечал невпопоад.
Учительница рисования, фрау Марта, спросила у Фрица, любит ли он ее предмет, и он ответил: «Ненавижу».
Фриц ждал новых издевок, боялся их, и этим сам же настраивал против себя одноклассников. Ждал. И дождался. Нелюдимого мальчика сторонились, считая странным, а потом, поняв, что он безобиден – начали издеваться. Его прозвище, дурная слава перешли вслед за ним из военной школы.
И в сотый, в тысячный раз подтвердились слова Джеймса Барри, автора «Питера Пэна», что дети – самые бессердечные и непонимающие существа.
***
Так, постепенно, из просто забитого ребенка Фриц превратился в озлобленного и замкнутого подростка.
Он медленно, день за днем, неделя за неделей наращивал слои кокона. Фриц превращался в куколку. Стена за стеной, целый лабиринт выстроил и заключил в нем себя. Бесконечность пустоты внутри лабиринта – и замкнутый кокон тела снаружи. И каждая новая стена, - это еще один слой кокона.
Всякая гусеница мечтает стать бабочкой. Смысл ее существования в обретении крыльев. И однажды, может быть, мечта будет достигнута. Если, конечно, гусеницу не проглотит птица или не раздавит чей-то башмак.
Но бывает и так, что крылья даны с самого рождения. Хрупкие крылья бабочки, которые можно сломать одним движением пальцев.
«Не летай в облаках, живи как все», - только и слышит юная бабочка. «Ах, маленький засранец, ты не такой, как мы? Ты не хочешь быть таким, как мы? Гордый, да?» - говорят бабочке. И тогда случается самое скверное, что только можно себе представить. Бабочка-наоборот, это мерзкий выворот природы. Это неправильно. Бабочка отбрасывает крылья, как сухие листья. Ее жалкое тельце закутывается в шелковую нить, из которой образуется кокон. И сам Бог не ведает,что за существо выйдет из него. Новый Гитлер, Мэнсон, де Сад? История знает множество примеров. А когда маньяка настигает людское правосудие, и под улюлюкание толпы бравый дядя с молодецким хаканием рубит злодею голову, никто не вспоминает про искалеченное детство.
Однажды в школе с Фрицем случилась история, раз и навсегда перемеившая отношение к нему. Это случилось перед уроком рисования. В тот день лопнул кокон. Это значило, что умер мальенький Фриц и родился Господин Толстокожий Слон, - гер Фриц.
***
Герман был превым задирой и красавчиком в классе. Девочки восхищались им, кто втайне, а кто явно. Свита из нескольких парней поддакивала во всем, и ходила за ним по пятам. Он же, в свою очередь, отвечал им тем, что пожимал руки при встрече. Остальные парни просто старались с ним не связываться.
Герман был умен не по годам, и прекрасно понимал, что авторитет можно укреплять за счет тихонь.
Вот и сейчас, зайдя в класс со своими дружками, он приметил Фрица, съежившегося на задней парте. Учителя еще не было, и потому Герман громко сказал:
– А где же наша девочка? – никого в отдельности не спрашивая.
– Где же наша девочка, а? А, вот она! - протянул туповатый толстяк Бер, – посмотрите, кажется, он уже обделался!
Герман вальяжно подошел к Фрицу, присел рядом на стул, развязно закинул руку ему на плечо:
– Фриц, я тут подумал и решил, что ты вполне можешь стать моим другом. Я буду защищать тебя от всяких негодяев (он метнул шутливо-грозный взгляд в сторону своих дружков). Так что слушай, ты с этого дня больше не девка! Но для начала докажи мне, что ты парень. Это так, небольшая проверка, все так делают. А ну, покажи нам свои причиндалы!
Девочки, сидящие в строне, захихикали и уставились на сгорбленного Фрица.
– А ну, снимай штанишки! – подначивал его Герман, - ну, что молчишь? А, я так и знал, что он девка, - снова обернулся Герман к своим дружкам. Те загоготали в ответ.
– Маменькин сынок, трусливая девка, - измывался Герман.
– Он счас расплачется! – с предвкушением начал Зик, еще один дружок Германа, – плаксивая девчонка!
– Ну что, сосунок, побежишь жаловаться мамочке, да? – тычет Фрица под ребро. Скажешь, что тебя обижают? А может, лучше к папочке? – еще один болезненный тычок, – Да твой папочка старый козел, он тебе не поможет! – веселился Герман.
Он занес руку, чтобы отвесить Фрицу подзатыльник.
И тогда случилось то, чего никак не мог ожидать красавчик Герман, любимец публики.
Фриц резко выпрямился и бросился на обидчика. Он ухватил занесенную руку Германа и со всей злостью заломил кисть, так, что послышался треск. Герман отскочил, ошалело оглядываясь, запнулся, упал под ноги своих прихлебателей и завопил, придерживая покалеченную руку.
Фриц смотрел на растерянные лица одноклассников, кричащего Германа, на его вывернутую руку. У него было ощущение немого кино: вот ошарашенно открывает рот вставший на ноги Герман, вот растерянно хлопают губами Бер и Зик. Фриц стоял, приготовившись к новому броску. Он хотел этого, он сжимал кулаки. Внутри него повисла звенящая тишина. Внезапно пропал невидимый заслон, появился звук: гвалт одноклассников, нытье Германа, резанул по ушам звонкий голосок выскочки-Берты: «фрау Марта, фрау Марта, фрауууу…» - словно все слова, кроме имени учительницы рисования, выветрились из ее головы. Фрау Марта ворвалась в класс:
- Что у вас здесь происходит?
И началась суета, беготня, кабинет директора, потом приехали родители мальчиков, слезы, крики, угрозы, и слова, слова, слова…
***
Случай с Германом прогремел на всю школу. Фрица даже хотели отчислить, но кто-то из одноклассников признался: «над Фрицем иногда подшучивали, он что, шуток не понимает? У этого парня не все в порядке с головой!». Психолог поговорил с мальчиком с глазу на глаз, и сказал, что у ребенка случился нервный срыв. Историю замяли. Рука у Германа, конечно, срослась, но он долго еще не появлялся в школе. А Фрица перевели в другой класс. Там его стали обходить стороной. Слухи расползались быстро, поговаривали, будто Фриц убил одноклассника, но то ли по малости лет не попал в колонию, то ли потому, что родители заплатили хорошие деньги полиции. «Псих, придурок,» - так говорили о нем, но не решались кинуть эти слова в лицо.
Однажды произошло еще одно событие, которое закрепило за Фрицем славу ненормального. Как-то раз в столовой ему насыпали перца в чай и решили посмотреть, как он себя поведет. Фриц поперхнулся и выплюнул гадость.
Один из шутников, не выдержав, рассмеялся, - право, зря. Фриц схватил стакан и выплеснул остатки горячего чая ему в лицо.
Больше никто не решался трогать молчаливого подростка. И если приравнивать страх к уважению, то можно сказать, что в какой-то мере его стали уважать.
Но Фрица так и не взяли в компанию, он всегда оставался в стороне. Девушки шарахались от него, как от чумного. Это было особенно больно для Фрица.
***
Ничего, однако, не закончилось. Толпе просто необходим козел отпущения, без этого почему-то не умеет существовать общество. На место Фрица нашелся некий Карл, низенький смешной мальчик. Он смешно шаркал ногами, у него были смешные штаны на лямочках, и говорил он тоже смешно, как будто за щекой держал конфету. У Карла родители погибли в авиакатастрофе, а жил он у бабушки. Но это уже никак не относится к истории человека по имени гер Фриц.
В должности Сетха
Штольцу понравилось то, каким стал сын. Теперь он отвечал на вопросы отца четко, по-солдатски, и прятал любое шевеление души. Штольц смотрел и видел во Фрице себя, - а что может быть лучше, когда родитель смотрит на ребенка и видит в нем свои качества? Когда Штольц умер от рака через год, сын не плакал на его похоронах. Отец наверняка похвалил бы Фрица за выдержку, если б мог. Но был бы неправ, потому что Фриц не прятал чувств. Он просто ничего не почувствовал.
Мать умерла через два года после Штольца, она как-то раз уснула и больше не проснулась. Сердце отказалось работать. На ее похоронах Фриц запретил себе плакать, хотя впервые за долгие-долгие годы у него щипало глаза.
Он продал домик на Рейн-штейн-штрассе, и купил на вырученные деньги небольшую квартирку в центре Берлина.
Дальнейшая судьба Фрица казалась предрешенной. Вчера было похоже на сегодня, а сегодня, (и это Фриц знал совершенно точно), будет похоже на завтра.
Когда умерла мама, Фриц уже работал медбратом, как раз закончив обучение по специальности. Фриц мог ненавидеть своих собратьев по теории Дарвина, однако это не помешало ему избрать профессию, напрямую связанную с людьми. Просто хотелось разобраться как можно лучше в том механизме, котороый называется человеком, а медицина давала все на то возможности. Грубо говоря, разве должен биолог нежно любить лягушек, которых вскрывает?
Но, какое-то время проработав медбратом в клинике, Фриц понял, что с живыми людьми решительно не желает иметь дела. Потому устроился в морг – лучшее место на Земле. Мертвые не умеют врать, мертвые не умеют смеяться. Мертвый не обидит. Словом, мертвецы, – самые лучшие люди.
Фриц, пожалуй, нашел свою нишу. Единственное, что его смущало в работе – запах разложения. Этот сладкий аромат первое время никак не желал отпускать Фрица, ему казалось, что весь мир пахнет гнилью, пахнут улицы и мосты, пахнет сама земля, которая насквозь пропиталась мертвечиной. Но человек привык находить выход из любой ситации. Фриц начал курить, чтобы убить ощущение тошнотворного запаха, и курил он постоянно, выбирая сигареты как меньшее зло.
Поначалу вместе с Фрицем поставили работать напарника, Генри. Но Генри не выдержал общества Фрица больше нескольких месяцев: слишком уж тот был молчалив и угрюм. Генри же, напротив, толстяк и весельчак, шутил, что «все там будем», да и вообще любил поболтать. Однако дальше монолога у Генри дело не продвинулось, все его попытки разговорить Фрица кончались ничем. И как-то само получилось: Фриц стал работать отдельно, к несказанной радости напарника.
Фриц считал работу патологоанатома самой обычной работой, да, по сути, так оно и было. Кто-то грузит мешки с цементом, кто-то подписывает и оформляет договора, а кто-то вскрывает людей после смерти. И это такая же рутина.
Уединение и тишина давали много поводов для философствования. Порой Фрицу казалось, что вскрытая черепная коробка похожа на старый пылесос. Отвинчивают колпак, а под колпаком только мусор. Фриц никак не мог взять в толк, как может мозг, вот этот кусок серого бугристого вещества, неприятного с виду, управлять мыслями и чувствами человека при жизни. Нет, то есть теоритически он это прекрасно понимал, но представить не мог. Ему даже казалось, что мозг это что-то инородное, вроде паразита, овладевшего каждым человеком. И Фриц содрогался, представля, что вот такой же паразит сидит в его голове, управляет руками и ногами, и мысли Фрица – вовсе не его мысли. Однако Фриц быстро приходил в себя, усмехаясь, что «так и спятить недолго». Не стоит думать, что у Фрица мозги были действительно набекрень, хотя он имел все шансы спятить во время своей школьной жизни.
Еще с детства он увлекся чтением, и начал, как ни странно, с классиков немецкой литературы: с Гете, Шопенгаура, Ницше… однако не попал в те сети, в которые так часто попадают юные рыбешки, ушедшие от реальности в мир хрустящих переплетов, желтых страниц и букв. Иными словами, наш юный Слон не стал прятать голову в песок, оставив это занятие трусливым страусам.
Так Фриц сохранил трезвость ума и вообще изрядно натринировал свои извилины. Но какой прок от большого ума, если не делится своими суждениями? Так что никому не было дела, умник Фриц или дебил. Он хорошо делал свою работу – значит, притензий у общества к нему не было. Как не было и интереса.
В детстве Фрицу не читали сказок. Став взрослым, он открыл для себя неизвестный прежде мир. Вечера он просиживал, укутавшись в плед, за увлеательными историями про мумми-троллей Туве Янсон и сказками Лингрен. Иногда он даже брал с собой сборник сказок на работу.
Кривые руки
Как-то раз Фриц зашел в свое любимое арт-кафе «Лера Лайн» в центре Берлина. Цены там были не из низких, но зато посетителей всегда не много, если не сказать, что нет вовсе. Это стало существенным плюсом.
В этот понедельник Фриц решил позволить себе чашечку кофе с мускатом и корицей. Он хотел занять свой любимый столик в углу, в тени от большой пальмы, где его бы никто не видел, зато он мог видеть всех. И почитать там, за маленьким столиком, припасенный томик Туве Янсон. С такими мыслями он шел под промозглым дождем. Но привычно толкнув дверь в кофейню, он увидел людей. Их было много, они ходили, переговаривались, группками и по одному, и это раздосадовало Фрица. К чему бы их стоько здесь, да еще и в понедельник? Ответ нашелся быстро. В арт-кофе открылась выставка молодых берлинских художников.
И все же Фриц решил не уходить сразу, он стал рассматривать работы. И чем больше он видел, тем более порывисты, более несдержаны становились его движения. Он весь превратился в зрение, он переходил от рисунка к рисунку, осторожно прикасался пальцем к рамам, читал названия. Особенно его заинтересовал рисунок некоего Фридриха Шнайдера, около него он простоял полчаса. На рисунке была изображена сгоревшая спичка.
Сгоревшая спичка с живыми крыльями бабочки.
Фриц не стал заказывать кофе, и напрочь забыл о сборнике сказок в кармане пальто. Он вышел из кофейни, сел на трамвай и поехал в художественный салон. Фриц был словно одержим, такого с ним не случалось никогда после окончания школы, такого с ним не случалось с самого детства. Фриц не мог ждать до завтра, он едва успел в салон до закрытия. Он купил самые лучшие беличьи кисти, и дорогую французскую гофрированную бумагу, и карандаши разной степени мягкости, и планшет. Фриц вывернул свои карманы, он потраитил все, до последней марки.
Придя домой, он аккуратно снял пальто, не спеша прошел в комнату, достал бумагу, карандаши и планшет. Он был счастлив, он вспомнил что-то далекое, он хотел рисовать. Впервые за все эти годы, он хотел рисовать. Он вспомнил ароматный яблочный штрундель, и как горел свет в окошке, когда он возвращался вечером. И теплые мамины руки. Все самое светлое, что у него было в жизни, вспомнилось ему. Он взял карандаш, наколол хрустящий тонкий лист на планшет, закрыл глаза, потом снова открыл и начал рисовать.
К его ужасу и непониманию, ничего не получалось. Не получалось ничерта, руки не хотели слушаться Фрица, это были совсем чужие руки. В припадке злобы он даже схватил нож для резки бумаги и порезал непослушные пальцы. Исчерканый дурацкими загогулинами, грязный, помятый лист дорогой французской бумаги закапало красным.
В эту ночь Фриц не спал. Он метался по маленькой квартире, как крысенок в клетке, хотелось сесть в угол и скулить, и ждать, когда чья-то теплая рука погладит по голове. Но не было и не будет руки, эта холодная, пустая квартира вообще никогда не знала гостей. Ссутулившись за настольной лампой, Фриц взял общую тетрадь, и быстро что-то начал писать…
Строчки из дневника:
«Мама, мне страшно. Здесь пусто. Страх попал в кровь, и теперь я точно не усну. Моя кровь такая же холодная, как у трупа? Я запутался. Мысли тяжелые, они одеты в робу. Мысли разгружают вагоны с пустотой. Мешки с пустотой тяжелее, чем мешки с песком. Пустота – внутри, снаружи, везде. Не продохнуть. Хочется распахнуть форточку и кричать, просто кричать, потому что у меня нет слов. У меня ничего нет, все отобрали. Пальцы непослушные, они налиты свинцом, тяжелые грузы на концах плетей-рук. Бесполезно! Слепой глаз настольной лампы приколотил к стене мою тень. Она как-то не в себе, моя тень, согнулась, сгорбилась, обхватила руками голову, что-то с ней не так. Холодно. Хочется включить во всех комнатах свет, радио, телевизор, поставить чайник, пускай свистит, только бы не эта тишина, пускай, пускай играет самая веселая и нелепая музыка. Но это все обман, никого нет! Сил нет, мне не сдвинуться с места, тень накрепко приколочена к стене.
Ночь имеет свой вкус и запах. Это вкус остывшего чая. Это запах крепких сигарет.
…Выпустите, выпустите меня отсюда!...
…Я не родился инвалидом. Зачем меня таким сделали?»
В ту ночь гер Фриц плакал. Сердито морща лицо, как будто кто-то мог увидеть, пытался остановить слезы и не мог.
Под утро он забылся, свернувшись на нерасправленной постели.
Сладкие Духи
Женщины всегда казались Фрицу существами с другой планеты. Ему совершенно не было понятным, почему неожиданно они могут становится злыми и раздражительными. Или
почему мимолетная улыбка девушки, адресованная вовсе даже и не Фрицу, может заставить стадо мурашек пробежать по его спине. Это было детское любопытство, которое вовсе не сводилось к тому, чтобы залезть девушке под юбку. Фриц, конечно, понимал, что существует и плотская любовь, позывы страсти, и отнюдь не пытался давить в себе желание. Другое дело, что его желание плотской любви было наивным желанием подростка, то есть не имело очертаний. Что-то странно-притягательное, приятное, как сгущенка, и радостное, как солнечный день, виделось ему в женщинах.
Первый раз Фриц узнал женщину в двадцать пять, и этот случай стал для него одним из самых отвратительных моментов в жизни. Он так и не смог вытравить из памяти запах ее духов и имя. Эмма. Эмма. Эм…. Это проклятое имя стало для Фрица поводом для тошноты.
Дрянь. Шалава. Разгульная девица. «Ты в постели такой же холодный, как твои трупики?» - вспоминал Фриц, и ему становилось дурно. «Ну что же ты так, мальчик мой? Айн-цвай-айн-цвай-алес?», - словно кинопленка, раз за разом… та душная, липкая, мерзкая ночь.
И это гадкое чувство, когда Эмма запихнула свой мерзкий язык ему в рот, прижалась душным, жарким телом. Так она, наверное, делала со всеми и всегда. И бъющий прямо в нос запах ее пота и вульгарных духов… приторный запах. Ему показалось, как будто он переспал с одной из своих полуразложившихся «пациенток».
Много, много часов подряд Фриц стоял под горячим душем. Ему казалось, что все его тело покрывает липкая дрянь. Но и потом, много позже, его не оставило ощущение, что он не смог отмыться.
Обычная смерть. Es ist alle*
Вот и все, пожалуй, а более ничего интересного в жизни человека по имени гер Фриц не происходило до сорока лет. Дни текли, книги прочитывались, люди не перестали умирать, не изобрели они элексир бессмертья – а это значило, что и Фрицу работы хватало. А в сорок Фриц и сам начал умирать.
Часть вторая: Der neuen Anfang*. И болью можно лечить
Госпиталь
Фриц начал умирать. Он тяжело заболел, страшный кашель не давал покоя днем, и особенно ночью. Фриц быстро уставал, ничего не мог есть и постоянно хотел спать. Болела голова, иногда сильнее, иногда слабее, но совсем боль не исчезала никогда. И, черт возьми, выматывающий, с кровавыми ошметками, кашель выжимал наружу все нутро, так, что после приступа Фриц с трудом мог разогнуться и добрести до постели.
Это был туберкулез. Он вскрылся на последней стадии, и доктора сказали Фрицу, что шансов на выздоровление у него не много. Так Фрица определили в госпиталь.
Госпиталь находился за пределами Берлина, в небольшой дубовой роще. Туберкулезный корпус стоял чуть поодаль остальных, серый, пятиэтажный, походящий на тюрьму. Когда Фрица привезли, стоял теплый весенний день, ощутимо пригревало солнце, и от этого еще муторнее становилось на душе. Фриц ощущал себя заключенным, приговоренным к повешению. И не было ни одной лазейки, чтобы избежать казни.
Корпус госпиталя походил на тюрьму общего содержания не только снаружи, но и внутри. Отовсюду веяло казенным, чужим, враждебным. Едва ступил за порог, Фриц почуял – всё. Так волк, которого загоняет стая гончих, чует свою скорую смерть.
Чистые полы, отделанные белым пластиком стены, и особенно приторно-добрые лица докторов, – от этого тошнило. Стерильность, чистота и безысходность. Пахло лекарствами и кварцем. Вместе эти запахи рождали подавленность и тревогу, все становилось безразлично.
– Вот, ваша сто двадцать восьмая, гер Фриц, - сказала толстая дородная фрау, что провожала Фрица в палату.
В помещении было четыре койки, три пустовали. На четвертой, у двери, сидел иссохший старик, который что-то бормотал себе под нос. Когда вошел Фриц, он только глянул в его сторону, хотел что-то сказать, но закашлялся. Едва отдышавшись, старик представился:
– Меня зовут Луи, аррргх…. – он говорил придушенно, - Луи Шильман. Я тут уже третью неделю, и чую – не долго осталось…
Фриц промолчал. Он прошел к кровати, что стояла у окна и положил на нее тощий пакетик со своими вещами. Вещами, смешно сказать: он взял с собой книги и тетрадь в клеенчатой обложке, - свой дневник. Ну, еще бритву, кусочек мыла и полотенце, как положено. А зачем на тот свет вообще что-то брать? «Помыться напоследок, чтобы ангелы не обсмеяли грязнулю» - попытался пошутить Фриц сам с собой, но понял, насколько жалкой выглядит его бравда. Зачем лицемерить, да еще и с самим собой?
Бред. Ангелы. Чушь собачья.
Фриц не верил в рай, и вообще плевать хотел на любую религию. В детстве ему хватило отца, который «знал, как надо обращаться с мальчиами». Все, хватит с Фрица, никаких учителей и практических руководств пользования человеческой жизнью!
Он вытащил карандаш из кармана, достал тетрадь, и ни на что уже не обращая внимания, начал писать:
Строчки из дневника:
«Религия? Это как укол морфия. Это для слабых. Не смешите меня, умоляю… Религия. И этот их бестолковый Бог. Как, скажите пожалуйста, умереть можно за весь мир? Умереть можно только за себя. Я видел много мертвецов. Сомневаюсь, что они задумывались, зачем умирают. Сомневаюсь, что они вообще задумывались, зачем живут. Я вижу толпу людей, но я не вижу человека. Толпа - это какое-то странное существо, самодостаточное в своей сытости и бедноте.
Какое точное определение дает их религия – паства. Да, всего-навсего отара овец. Овцы – самые безмозглые существа в мире. Тот, кто ищет, у них не в почете. Можно сколько угодно твердить о личности, но на деле все люди одинаковы. Иными словами, человек – животное коллективное.
А крест? Да, весьма остроумно сделать своим символом орудие пыток. Ну что же, церковь с лихвой оправдала свою символику – стоит только вспомнить, что она творила в средние века. А, много нагрешил? Все искупит звонкая монета – раз, и отпущение грехов уже у тебя в кармане. Иди дальше, насилуй, жги, убивай. Иисус, видимо, любит горячую кровушку. Как и любой другой идол, выращенный на людской фантазии.
Я не хочу в их рай. Не смешите меня… как может быть всегда хорошо? Я уже не говорю, как может быть всем хорошо?
Отвалите. Я просто хочу, чтобы все поскорее кончилось… и если рай есть, то первым делом я хорошенько начищу морду вашему Богу».
Я не родился инвалидом
Так незаметно наступил вечер, и сестра принесла ужин. Есть не хотелось.
Фриц почувствовал, что очень устал и хочет спать. Он лёг вниз лицом на жесткую постель и закрыл глаза.
Ему снился очень странный сон. Фриц видел себя на работе, один из будних дней, ничего необычного. Привезли мальчика, и велели Фрицу осмотреть тело. Мальчик был лет пяти. Надутые детские губки, носик сапожком, светлые волосики. А там, у плеча, где должны начинатся ручки, там кровавые культяпки. Фриц отвернулся, чтобы взять нужные инструменты и приступить к вскрытию. Когда же он повернулся, ребенок уже сидел на операционном столе, смешно раскачиваясь, как русская матрешка. «Произошла ошибка, мальчик живой, но как?» - пронеслось в голове у Фрица, а тем временем этот мальчик встал на ноги, едва не упал со стола, но сумел удержать равновесие. Ребенок встал и начал говорить:
– Я родился нормальным. Я не был таким. Зачем вы сделали меня инвалидом? – мальчик словно читал стишок на детском утреннике, смешно переступая с ноги на ногу. К горлу Фрица подкатила тошнота.
– Не родился таким. Зачем вы сделали меня инвалидом? – словно заведенная кукла, повторял ребенок.
Фрицу в голову пришла спасительная мысль: это и правда кукла, чья то злая, очень злая шутка. Но ребенок пошел. Медленно, он дошел до края стола, выгнулся, как кошка, и ловко спрыгнул на пол. Он шел к Фрицу.
– Сделали меня инвалидом? Зачем?...
Фриц шагнул назад и упал. Последнее, что он видел перед сосбой, прежде чем зажмуриться, был лицо уродца – совсем совсем близко.
– Зачем? Меня? Инвалидом?
Уходить надо, не оглядываясь
Фриц закричал, и от его крика проснулся старик Луи, захрипел и закашлялся. Прибежала дежурная медсестра. Луи скорчился на кровати, задыхался, и когда его немного отпускало, хрипел, насколько позволяли связки:
– Сестра, сестра, мне страшно, сестра, я умираю! Сестра! – он судорожно стал хватать ее за руки, как утопающий.
– Успокойтесь, все в порядке. Сейчас я сделаю вам иньекцию, и все будет хорошо… потерпите немного, все сейчас будет хорошо, - бормотала девушка, наполняя шприц лекарством. Сделала укол, и Луи успокоился, распрямился, затих. Приступ прошел.
Все это ни заняло и нескольких минут. Затем девушка подошла к кровати Фрица, присела на краешек:
– Тише, тише. Вам что-то плохое приснилось, да?
Фриц не мог разглядеть лица, но по голосу понял, что это не та медсестра, которая приносила ему ужин. У этой медстестры был какой-то очень странный акцент.
Фрица все еще била дрожь:
– Сестра, дайте успокоительного. Мне приснился сон. Плохой сон.
– Тише, все уже позади. Все плохое закончилось. Успокоительное? Сейчас. – начала медсестра, но Фриц ее оборвал:
– Да о чем вы вообще говорите? Сегодня эти ублюдки в белых халатах весь день улыбались мне. Да, им еще жить, и они радуются, что вот я умираю, а они живут. Уроды! И вы тоже! «Все плохое позади»! Все позади! И вы туда же! Да я и без вас в курсе! Отвалите от меня!
Фриц точно захлебнулся на полуслове, и почувствовал, как по лицу течет что-то теплое, противное, как моча. Вытекает из глаз и промывает русла на щеках. Он отвернулся, и ждал, пока сестра уйдет. Повисло молчание, и Фриц его нарушать не собирался. Зато нарушила сестра, и в ее голосе не было больше этой жеманной, обязательной вежливости:
– Вы, наверное, ждете, что я вас начну жалеть. Знаете, вы не первый, и уж точно не последний, кто умирает в этих стенах. Может, возьмете себя в руки и перстанете ныть? Поверьте, мне налевать, кем вы были. Попробуйте хотя бы достойно умереть.
Фриц хотел бы разозлиться на эту дуру, но вместо того, чтобы бросить что-нибудь едкое, он спросил:
– У вас странный акцент, вы не немка?
– А у вас, должно быть, отличный слух, раз вы сообразили. Да, я не немка, но какая разница?
Фриц, к собственному удивлению, проглотил это едкое высказывание:
– А кто вы? – спросил он, чтобы продолжить диалог.
Он уже не хотел, чтобы сестра уходила сейчас. Хотелось говорить, взамен за годы внутреннего молчания.
– Русская. Меня Вера зовут, - уже спокойно ответила сестра, - знаете, мне обход надо продолжать. А вы… а ты все-таки подумай над тем, что я сказала.
Фриц понял, что эта странная русская оказалась права, и что вот сейчас она уйдет. Он хотел остановить ее, но это значило бы еще раз проявить слабость, прогнуться. Нет, такого не будет. Потому он просто выдавил:
– Хорошо.
Девушка ушла, ничего не сказав, даже не пожелав напоследок доброго сна. А Фриц остался один в темной палате, один, потому что старика Луи он уже не считал за живого человека. Слезы давно высохли, но не принесли облегчения, как это иногда бывает. Было тяжело, и болела голова.
Слишком темно, чтобы делать записи в дневнике. Фрицу нужно было выплеснуть куда-нибудь бурлящий котел, в который обратилась душа, жажда диалога застряла в горле комком невысказанности, комком из спекшихся слез и желчи. Потому он начал говорить тихонько, шепотом, сам с собой:
– Эта русская оказалась права. Никому нет дела, как я жил до этой палаты, до этого паршивого госпиталя, до болезни. Как и мне нет ни до кого дела, мне решительно наплевать на чужие проблемы. Я жил в свое удовольствие, честно работал, и пусть кто-нибудь попробует сказать, что моя работа бесполезна. Но, ведь, по сути, если бы не было меня, разве не нашлось бы другого человека на эту должность? Да и сейчас, наверное, на мое место уже кого-то нашли. Каждый человек – это шестеренка, которая работает, пока не износится. А когда износится, Завод Мирового Порядка выпустит на свет новую детальку. Вот и все. Выходит, я жил совершенно зря? Выходит, я точно такой же, как и все остальные люди? И сейчас меня похоронят, зароют в землю, в мягкий пирог чернозема с человеческими костьми? Все, все, все едино для всех. Не важно, красавчик ты или урод, неудачник или баловень судьбы, когда ты мертв. Что же тогда вообще имеет смысл, когда все мы приходим в итоге к одному? Зачем? Впрочем, что это я, разумно ли спрашивать у коров, пасущихся на лугу, о смысле их бытия? Но что же вышло? Я такая же корова, как и все остальные. Чего я добился на деле, кроме пустой брехни? Ничего! Уйти достойно. Да, пожалуй что. Но и в этом уже нет никакого смысла, так, просто красивый жест. И все-таки, все ведь умирают, пройдохи и благородные сэры, президенты и нищие, гении и тупицы. В чем разница? Об одних вспоминают, а когда умирают другие, то этого просто не замечают. Я умру, и кому до этого будет дело? Даже родственников нет. Я всю жизнь прожил, как рак в своем панцире. Мир, в свою очередь, повернулся ко мне задницей. Что мне остается?
….Я вас всех ненавижу, ненавижу, ненави……
Ааааааааааа!!! Я не хочу!
Какая разница, как ты умер? Важно, как ты до этого жил. Как обидно, гер Фриц, как обидно...
Фриц не смог уснуть до самого утра, он вертелся на узкой койке, не в силах сбежать от своих собственных мыслей. А утром выяснилось, что умер старик Луи… Как его там, Луи… Штильман? Фриц не смог вспомнить.
Серые дни в госпитале были похожи один на другой. Утро: процедуры, завтрак, свободное время, терапия. Потом обед, послеобеденный сон, свободное время, ужин, отбой. Фриц походил на скелет, ел он мало и все реже вставал с постели. Так прошла неделя – одна маленькая вечность по дороге в смерть.
Кирпичи и леденец
Судьба похожа на рабочего, который все роняет нам на головы кирпичи – то ли случайно, то ли ради собственного развлечения. Странно, право. И если не подломятся ноги, то, может быть, судьба превратится в добрую тетушку и подарит нам леденец – за терпение. У каждого своя судьба, своя смерть. Они идут рука об руку, эти две женщины. Идут вслед за нами шаг в шаг. И нет никого ближе, кроме нашей смерти и нашей судьбы.
Судьба достаточно осыпала человека по имени гер Фриц кирпичами. Свое право на леденец он заслужил.
Линии скрещиваются
Вера вышла из палаты, не сказав ничего. Да и вообще, о чем можно разговаривать с человеком, который уже сам вырыл себе могилу, лег в нее, и теперь пытается лаять на живых из этой могилы?
Вера работала в госпитале давно. Когда-то ее родители бежали в Германию от советского режима, в результате – безденежье, голод, призренье. Их тогда называли «русскими свиньями». Мать умерла почти сразу после переезда, когда Вера была еще маленькой. Сейчас Вера заботилась о больном отце. Её скромной зарплаты едва хватало на еду и лекарства папе. Так она жила в благополучной Германии на краю бедности.
Не смотря ни на что, Вера любила Берлин, он напоминал ей русскую северную столицу, откуда приехали её родители. Может быть, потому, что именно немцы приложили руку к строительству С-Петербурга?
Впрочем, город – это прежде всего люди, а не здания и улицы. Вера любила людей. Другое дело, что не всякий, кто может членораздельно выражаться и ходит на двух ногах, является человеком. Вере встречались только хорошие люди.
В госпитале коллеги коверкали ее имя, как могли. Казалось бы, что проще – Вера? Порой Вера даже думала, что это делают специально, но ее это мало задевало.
В свои двадцать семь Вера видела достаточно смертей, чтобы так смело разговаривать с тем умирающим немцем. Уходить надо, не оглядываясь.
***
Фриц часто думал о русской медстестре. Прошла неделя, а она ни разу не появилась в палате. Фриц собирался с силами и выходил в коридор, но и там не видел странную русскую. Ему хотелось поговорить с ней.
Фриц остался один, после того, как умер Луи, в палату никого не подселяли. Он устал от жалости, его тошнило от вежливости. От девушки по имени Вера он впервые услышал хоть что-то честное, пусть и не слишком приятное.
Фриц вырвал из своей тетради чистый лист, и написал на нем письмо. Вечером пришла сестра Гретхен, и Фриц долго упрашивал передать маленький конвертик Вере.
– Вы понимаете, что нам не велено брать что-либо… у больных, - Гретхен осеклась, потому что хотела сказать «обреченных».
– Пожалуйста, сестра, передайте это девушке, ну, вы должны знать, ее зовут Вера, она русская, это очень важно!
– Русская? Вера? Вы что-то путаете, я не знаю… нет. Нам не положено….
Тогда Фриц не выдержал:
– Черт возьми, вам что, сложно выполнить мою просьбу? Где у вас кремируют трупы, а? Скоро я оценю по достоинству ваш крематорий! – и, уже тише, – Передайте ей эту записку, пожалуйста…
– Ладно, давайте сюда, – уступила Гретхен, – я передам.
***
Вера держала в руках конвертик, сложенный из тетрадного листа. На нем карандашом было написано: «Русской Вере, пациент из палаты № 128».
Развернула, начала читать:
«Меня зовут Фриц. Я учусь умирать. Дальше зачеркнуто. Я никому не жалуюсь, и в первую очередь не жалею себя. Я тогда нагрубил вам. Вы, может быть, меня уже и не вспомните, я слышал, что русские помнят только хорошее и не помнят плохого.
Простите меня. От вас я впервые здесь услышал что-то честное. (Спасибо) зачеркнуто. Вы оказались правы – я в своей жизни не сделал ничего такого, что заставило бы обо мне вспомнить, и остается только достойно уйти. Как хотелось бы сделать хоть что-то хотя бы перед смертью, что-то необычное. Знаете, я всегда старался быть в стороне и играть даже не вторые, а третьи роли в этом Маленьком Театре… Как оказалось, тяжелее всего играть ничего не значущую роль. Скоро придут рабочие сцены, унесут декорации. Зачеркнуто.
…У меня болят глаза, простите, я не могу больше писать…».
Ниже был коряво нарисован галчонок в клетке. И дальше, бегло, нервно, как прыжок, дописано:
«P.S. Я очень бы хотел вас еще увидеть».
***
Фриц не надеялся, что Вера ответит, он отдал письмо, и вдруг стало легче. Словно бы он сделал все, что мог. И потому, когда назавтра пришла сестра Гретхен и вытащила из кармана записку, Фриц не смог даже ничего сказать. Кольнул под ребра страх – а что, если Вера вернула его собсвенное письмо? Но это оказался ответ, всего одна строчка:
«сегодня 00.30 ждите возле палаты. Я приду».
Сердце Фрица забилось – что там, отчего ему ответили, а вдруг просто захотели пошутить? Зачем возле палаты, придет ли эта русская, и если придет, то что потом?
В тревоге и ожидании прошел весь вечер. Небо темнело, Фриц сидел на койке одетый, и следил за временем. Время, в свою очередь, ползло медленно, еще медленее, чем обычно в госпитале, и казалось, минуты растягивались в часы. Фриц вспомнил, как однажды он ездил на поезде в Мюнхен – там, в дороге, минуты тоже тянулось – километры бегут, а время стоит.
***
Вера всегда была немного сумасшедшей с точки зрения любого нормального немца. Иными словами, она была русская – вся, от пяток и до затылка. А от русских можно ждать чего угодно. Почему Вера решила встретится с этим немцем по имени Фриц? Она увидела в нем человека. Измученного, озлобленного, но человека. Что мешает ей подарить настоящему человеку маленькое чудо перед смертью? Если он, конечно, его оценит.
Вера посмотрела на часы – как быстро летит время, уже пора идти! Она запахнула белый халат, поправила волосы, и поспешила на второй этаж – к палате «обреченных» № 128.
Геометрия и мыльные пузыри
Фриц не выдержал, и вышел из палаты раньше. «Эта русская решила посмяться надо мной!», – думал он, нервничал, оглядывался. В гулком коридоре было пусто. Вдруг сердце Фрица совершило сальто-мортале и приземлилось в желудок, – послышался стук каблуков. «Вдруг это обход?» – прокатися медным звоном ужас, согнул слабые ноги. Но вскоре Фриц увидел Веру:
– Guten Tag*. Ты, наверное, думал, что я не приду? – спросила она, видя, как нервничает Фриц.
– Да, то есть, нет, то есть да. Наверное. Почему…
– Тише, все вопросы потом задавать будешь, – подмигнула она Фрицу – а сейчас пойдем.
– Куда?
– Увидишь, - она взяла Фрица за руку, тот вздрогнул.
– Пошли, пошли, скоро обход будет…
Стараясь не шуметь, они вышли на лестничную площадку и поднялись на пятый этаж.
– Знаешь, куда мы идем? – спросила Вера, и, не дожидаясь ответа, – еще выше!
Она достала из кармана халата ключи от крыши, которые ей едва удалось раздобыть. По сути, она их просто стащила. Фриц помог откинуть тяжелый люк, и они вдвоем выбрались на крышу туберкулезного корпуса.
Фриц едва не захлебнулся свежим ночным воздухом, простором, небом. Он зажмурил глаза, и долго не открывал. Минут пять, наверное. Фриц дышал полной грудью, хотя дышать все равно было больно, воздух со свистом выдирался из легких. Но он хотел напоследок вобрать в себя побольше этой свободы, этого воздуха. Чистый ветер, казалось, омывал грязное тело, сдирал с лица коросты усталости. Потом Фриц открыл глаза. Большая медведица раскинулась прямо у него над головой, и было еще много-много звезд, ярких и бледных. На запредельной вышине повис ярким желтым осколком стекла полумесяц. Молодой, тонкий, он только начинал жить.
Фриц точно стоял на дне колодца, и небо было высоко-высоко. Как в сказках про мумми-троллей. Фриц хотел поблагодарить Веру, но боялся что-то говорить, боялся, что его слова разрушат сказку. Наконец, сбивчиво он начал:
– Вера, это так… спасибо…
– Звезды, ты видишь? – смеялась Вера, – звезды, понимаешь?
– Да, я… спасибо, какой воздух, такой, что…
– Да, воздух! Чувствуешь?
Так они стояли, словно дети, и сами не заметили, как взялись за руки. Над ними плыло огромное, темное, великое, и убегал куда-то в необозримые дали млечный путь.
– Это как если бы море, только вверх ногами, – прошептал Фриц, но Вера услышала:
– Что за околесицу ты несешь, друг мой немец? – рассмеялась она, – хотя, в общем-то, да, похоже! Знаешь, что у меня есть?
– Нет, а что у тебя есть? – недоуменно спросил Фриц.
– Вот, смотри, – и она достала из кармана флакон с мыльными пузырями, – пойдем!
Они подошли к краю крыши и сели на парапет, свесив ноги вниз. Под ними – пять этажей боли, пять этажей отчаяния, пять этажей беспокойных ночных криков. Над ними – только небо. Вера надула мыльный пузырь, ветер подхватил его и понес прочь.
– Мне кажется, что ангелы выглядят именно так – сказала она.
– Я не верю в ангелов, – начал Фриц, но понял, что это ровным счетом ничего не значит, – а почему ангелы выглядят, как мыльные пузыри?
– Потому что ангелы появились из дыхания Господа! А знаешь, как выглядит сам Господь?
– Нет.
– Господь на самом деле – это равносторонний треугольник! Спросишь, почему? Единство трех начал – сын, отец и святой дух! Геометрия и мыльные пузыри!
Фриц рассмеялся, неловко, он забыл, что такое смеяться. Фрицу казалось, что он смеется впервые в жизни – возможно, так оно и было. Смех выталкивался из груди толчками, будто вместе с ним выходило что-то застарелое, больное, это было похоже на гной, выходящий из старой раны. Фриц смеялся.
– На, попробуй, – Вера протянула Фрицу флакон.
Он дунул, и целая стайка новорожденных ангелов улетела в небесную канцелярию, где всем заправляет треугольный бог.
– А ты забавную такую птичку нарисовал на листочке, – вспомнила Вера, – ты рисуешь, да?
Фриц почувствовал, как внутри забурлили дикие воды, уперлись лбом в стену, и плотина не выдержала. Его просто прорвало. Он начал рассказывать обо всем: о маме, об отце, о страсти к рисованию, о своих бесполезных теперь, кривых руках. Вера внимательно слушала, иногда переспрашивала, и снова слушала. Часто Фриц сбивался, его речь была путаной, корявой, он никогда в жизни не говорил так много, обычно все его общение с окружающим миром ограничивалось набором стандартных фраз вроде: «добрый день» и «будьте здоровы». Так они сидели долго, и Вера держала руку Фрица в своих ладонях. Небо на восходе начало светлеть.
– Нам пора, – сказала Вера, – пойдем.
И они встали, счастливые и будто немного пьяные. Фриц выговорил все, что годами копилось у него на душе, – на деле для этого не потребовалось так уж много времени. Стало легко, как будто Фриц сдал сложный экзамен, и теперь уже не о чем беспокоится.
Необычная терапия
На следующий день Вера заглянула в палату к Фрицу. Он сидел на койке и читал, поднял глаза, улыбнулся. Они посмотрели друг на друга, как заговорщики.
– Что читаешь? – спросила Вера.
– Только не смейся. Это сказки. Знаешь, Туве Янсон… Я зачитал эти истории про мумми-троллей до дыр. Они стали для меня чем-то вроде библии.
– А, это про Снусмумрика, Сниффа, Фрекен-Снорк? Конечно, знаю! Ты что, я же выросла на этих книгах! Хочешь, я буду читать тебе, когда не на дежурстве?
Фриц улыбнулся, и его лицо, обтянутое желтоватой кожей, снова стало живым и подвижным:
– Да, конечно, хочу! Мне никогда не читали вслух!
Так, Вера ходила к Фрицу читать сказки, чаще всего ночью. Она забиралась на его постель с ногами, запаляла свечу и ставила ее на подоконник. Когда они слышали, что по коридору кто-то идет, то быстро гасили свет. Они вели себя совсем как дети, и, признаться, Фриц забыл о том, что ему скоро умирать. Да и смерть, похоже, забыла о нем – Фриц быстро набирал вес, ходил и разговаривал все больше, и что самое главное – все реже с ним случались приступы кашля. Он не плевался больше кровью. Вера заметила эти изменения первой:
– Похоже, ты выздоравливаешь, мой друг немец!
А Фриц между тем и правда выздоравливал, да такими темпами, что через два месяца изумленные доктора на обследовании узрели факт совершившегося чуда. Они вертели Фрица так и эдак, и только разводили руками. Обследовав его трижды от зубов до пяток, взяв кучу анализов, ученые мужи собрали консилиум, и как будто бы с неохотой признали, что Фриц действительно здоров. Хотя для науки было бы проще, если бы он умер. Пришлось выписывать.
Фриц не хотел долго прощаться с Верой, он не терпел комканых речей, и каких-то пустых обещаний. Они заранее договорились, что непременно встретятся вне стен госпиталя. Потому их беседа не затянулась и на пару минут. Фриц просто спросил:
– Скажи, теперь все ведь будет хорошо?
– Конечно, мой глупый немец. На выходных я приеду к тебе в гости, – и Вера легонько щелкнула Фрица по носу.
Фрицу не разрешили забрать из больницы ни одной вещи, в том числе и дневник. Вот последние записи, сделанные в нем:
«Я понял кое-что о людях. Возможно, не все они так плохи? Вера хорошая, я могу ей доверять. Я знаю это так же четко, как и то, что у меня на руке пять пальцев. Значит, нельзя всех равнять… как там говорила Вера: «под одну гребенку?». Да, кажется так. Как я был глуп все это время, когда закрывался ото всех подряд, страдал от одиночества, и если бы даже кто-то с хороший постучал в мою дверь, я бы сделал вид, что не услышал. Чтобы понять это, мне надо было… как это по-русски? А! «Хлебнуть лиха!». Как я был глуп…»
Имаго
На работе чудесное выздоровление Фрица приняли с большим воодушевлением. Человек, которого взяли ему на замену, оказался пьяницей. От него никак не могли добиться нормального отношения к работе, и в конце-концов выгнали. Впрочем, Фрицу это было все равно.
Фриц ждал встречи с Верой, прибрался в своей маленькой холодной квартирке, купил мыльных пузырей, сладких булочек, и сливового вина. На улице цвела акация. Девочка Весна налилась соком и обернулась спелой румяной женщиной. Так началось лето.
Фриц шел по Берлину, и люди, легкие, как бумажные кораблики, плыли навстречу, и Фриц улыбался им, а они улыбались в ответ. Фриц с нетерпением ждал выходных, однако случилось так, что он увидел Веру раньше.
Ее тело привезли в пятницу, как раз когда была смена Фрица.
Мертвой ее нашли в ста метрах от собственного дома. Вера возвращалась с работы поздно вечером, переходила дорогу, и ее сбил какой-то пьяный лихач.
Стоп-кадр, рвется пленка, матерится Поднебесный Оператор, конец фильма. Фриц смотрит на Веру, она смотрит на Фрица. Вера не мигает. Вера не дышит. Вера мертва. Немота во всем существе Фрица: в его опущенных руках, в одеревенелом лице, в пересохшем рту. Язык ворочается, как чужой:
– Meine liebee*…
Тик-так, тик-так, кто-то что говорит Фрицу, тик-стук, тик-стук – учащенные шаги его сердца, кровь стучится в виски. Фриц ничего не слышит.
А где-то на бескрайних просторах внутренней Африки гибнет слон по имени гер Фриц, мучительно заваливается на бок, чтобы рухнуть всей своей страшной массой. Происходит Маленькая Душевная Хиросима. Вспышка света – и исчезает все: одинокие просторы Африки, умирающий слон, исчезает лабиринт, исчезает заключенный в нем человек, исчезает покалеченный ребенок без рук. Взрыв сносит все, что наросло, налипло за все эти годы. Не остается ничего – только новый, чистый, страшный белый лист. Каждая новая смерть означает рождение, равно как и новое рождение – смерть. Башня, выстроенная на груди человека, называвшегося когда-то Фрицем, рухнула окончательно. Остался только фундамент. Остался маленький, испуганный мальчик. Все вернулось к тому, с чего началось. Встреча с Верой – это трещина в кирпичной кладке. Ее смерть – это рухнувшая темница.
Тик-так, тик-стук, стук-стук – Фриц смотрит на мертвое тело. Прошло не больше минуты, но все успело изменится. Фриц уже видит перед собой просто труп.
Post Scriptum
Строчки из дневника.
«Как я был глуп, когда связал свою жизнь с мертвецами, а не с живыми людьми. Да, мертвые не умеют лгать, мертвые не умеют смеяться, мертвый не обидит. Но мертвые не умеют и помогать, мертвецы – это всего лишь костюмы, раковины, которые покинули люди. Мертвые не умеют любить. Как жаль, что я понял все это так поздно».
Фрица видели еще раз только на вокзале. Он взял билет в одну сторону, «неизвестнокуда». Известно только, что в Берлин он не вернулся.
________
Der Verfall* - упадок, движение вниз.
M;dchen!* - девчонка.
Es ist alle* - вот и все.
Guten Tag* - здравствуйте.
Meine liebee* - моя дорогая.
K;che, Kinder, Kirche* - кухня, ребенок, церковь.
Der neuen Anfang* - новое начало.
Автор :
Снифф, Очень Маленький Зверек (Михаил Булатов).
Соавтор и корректор:
Гретхен Гримм, Демиург Мыльных Пузырей (Шушунова Анна).