Итак, с чего бы начать?.. Почему-то именно этим вопросом начинаешь терзаться, когда предстоит выразить пусть даже малую толику того, что испытываешь, читая Мураками. При этом совершенно не хочется выражаться филологическим языком с обилием словарных слов, как это делают в обзорах подобного рода. Не хочется рассматривать произведение со всех сторон, как это делают профессиональные критики (к тому же, к чему лукавить? - мы не профессионалы), копаться в особенностях языковой манеры автора, формах речи, стилистике, но куда деваться? понятное дело, – от этого не уйти, как ни пытайся. Но всё же хочется одного: просто и незатейливо выразить свои мысли, свои метафоры и аллегории. А там уж как пойдёт, там уж что получится. Наши впечатления должны быть в известной степени живыми и яркими, чтобы быть доступными прочим. Простота доступнее, тем более сам Мураками прост в своём языке, прост до безумия. А “причёсыванием” пусть занимается парикмахер.
Пару лет назад, начиная читать одного западного классика, я наткнулся на эпиграф, используемый им. Звучал он так:
“Эти романы постепенно уступят место дневникам и автобиографиям, которые могут стать пленительными книгами, если только человек знает, как выбрать из того, что он называет своим опытом, то, что действительно есть его опыт, и как записать правду собственной жизни правдиво”.
Ральф Уолдо Эмерсон.
Так же с Мураками - он вне линейности, вне логики, и самое главное - вне сюжета. Хотя это звучит так, как будто “вне закона”, да и в этом от истины недалеко. До сих пор многие традиционные писатели японской литературы не признают его, как автора. Вот что он говорит о себе:
“Основная традиция в японской литературе – “сисё:сэцу” (дневник, “роман о себе”). Когда я написал свою первую книгу, многие были шокированы. Мои истории сильно отличались от них. Лишь несколько критиков признали тогда моё существование. Большинство же из них и до сих пор меня терпеть не могут. Но многим читателям мои книги понравились, и это хорошо. Если ты нашёл своего читателя – ты выживаешь. Таков принцип”.
Судя по этому высказыванию, Мураками придерживается именно принципа эволюции в своём творчестве - сильный выживает, поглощая слабого. Даже герои его думают также, правда, как и во всём прочем, в этом они не совсем уверены:
“…почему люди умирают?” - спрашивает один другого.
“…потому что идёт эволюция”- отвечает другой. “У отдельных особей слишком мало энергии, поэтому она проявляется в смене поколений. Хотя это не более, чем одна из теорий”.
Так почему же так привлекательна эта “внелинейность-нелогичность-внесюжетность”? Ведь если приглядеться, то его тексты испещрены словесной кашицей – мысли прыгают с места на место, как нагулявшиеся “пьяные обезьяны”, подводящие нас к своим клеткам в зоопарке, и своим криком возглашающие глухонемые вопросы. А может быть это приглашение пуститься в вальс или мазурку, а может быть, это больше похоже на истерический пляс, этакое джазовое соло на двух нижних конечностях. И более того – это соло соглашается исполнить всякий из нас. Мураками вертит нами, как нотками – нашими чувствами и нутром, состраданием, грустью, жалостью, умилением.
“Не я придумал” - пишет М.Немцов, - “что проза Харуки Мураками похожа на музыку. Только слышит её каждый по-разному. Кому-то – весёлый горячий джазец, кому-то – прохладная медленная импровизация…Я вижу, как на сцену просто выходит человек. В луче фонаря ставит допотопную магнитолу на пол, нажимает старую кнопку “play”. И чуть покачиваясь под дисгармоничные воспоминания о чём-то далёком, рассказывает нам свою историю. Всем нам, застывшим в темноте холодного зала. И мы смотрим на него, стараясь не растаять в этой пустоте…”
Разве не схоже всё это с каждым из нас?.. Каждый рано или поздно захочет поделиться своей историей и пройденным путём, вот только будет ли кто-либо рядом в этом момент? Будет ли тот, кому он сможет это рассказать, кто сможет его послушать? А ведь во многом от этого и зависит та “шкала одиночества”, характеризующая каждого.
По мнению самого автора “рассказывание историй лечит. Если ты можешь рассказать хорошую историю, ты можешь быть исцелён... Роман – книга исцеления. Когда ты выбит из колеи появлением другого мира, новыми горизонтами – любовь исцеляет тебя. И я думаю, рассказывать хорошие истории – это проявление любви. Наверное, поэтому я пишу книги. Я хочу исцелиться”.
“Конечно же, - так и хочется крикнуть ему в ответ. – “Разумеется! Любой умеющий писать именно ради того и пишет – хочет исцелиться. И этого хотят все”. Разве подобные аллегорические фантазии о рассказе хороших историй и человеке со звучащей магнитолой на сцене не навевают нам, русским людям, знакомые мотивы, которые использует более чем через двадцать лет Евгений Гришковец в своей “Собаке”? Он ведь тоже, безусловно, желает исцелиться.
Хотя Мураками недалеко ушёл в своей уверенности исцеления, по крайней мере, в начале первого романа. Как и многие другие западные писатели, только начинающие свою карьеру, первую главу он посвятил размышлениям о смысле писательства в целом, а также смыслу, ради которого именно он “взял в руки перо”. Это некая оправдательная черта любого, начинающего писать, дескать, “зачем я это делаю, кому это нужно, и не судите меня слишком строго”. Роман начинается со слов: “Такой вещи, как идеальный текст не существует, как не существует идеального отчаяния”. “А текстам, - утверждает он, - гораздо легче придать смысл, чем преодолению жизни”. А затем автор и вовсе предлагает писать не для людей, а, например, для цикад. Поэтому отрешённость и потерянность сваливаются на нас, как только мы открываем первую страницу. Впрочем, эта отрешённость тут же совершенно неожиданно разбавляется детскими невнятными рассуждениями о слонах, и способах их эксплуатации, рассуждениями о взрослых дядях и пути становления ребёнка, а коряво нарисованная впоследствии майка, совершенно чётко напоминает нам известную повесть Экзюпери. Надо сказать, что тема “Маленького Принца” сквозит на протяжении всего произведения романа, это своеобразный лейтмотив: и сны, и символичные рассуждения о смысле бытия, космос, эволюция, природа, красота, грусть, ответственность, одиночество и рассеянность главных героев, - всё это трансформированный “маленький принц”. Только биографичный по-японски.
А ведь так и есть – Мураками сплошной автобиограф, автобиограф мистический и, конечно же, неправдивый. Но как же сильна и многогранна эта “неправда”, как много необъяснимой магии он вкладывает в своих героев, как много опыта, покрытого лёгкой плёнкой непередаваемой горечи скрыто в его текстах. Стоит лишь немного поскрести и…и мы узнаем, насколько же одинок человек в нынешнем мире технического прогресса. Насколько велика и беспощадна та пропасть абсолютного непонимания и аскетизма, которая присуща его персонажам. Воздвигнут абсолют одиночества, этакий культ, прорастающий в его книгах всё глубже в массы и социум, управляющий умами и телами. Этот культ словно пожирает читателя, заставляя его испытывать всевозможные чувства.
Но когда нам становится страшно, когда от наболевших элементарной философией вопросов становится не по себе, Мураками сразу показывает детскость своих персонажей, их бесшабашность и игривость, инфантильность и шаловливые сравнения. Это уже детская музыка, детская история, детский ритм. И от сердца сразу отлегает. Становится тепло и уютно. И снова играет джаз, и снова шторм, и снова осень и буря – по-своему мягкие.
Один из японских писателей пишет про Мураками: “Ежедневные эпизоды осени, выраженные через хорошо продуманную аранжировку, но без претензии – как готовая джазовая пьеса”.
Романы Мураками буквально насквозь испещрены рок-н-рольными названиями, стишками, отрывками из песен, названиями фильмов, именами режиссёров и актёров, джазовыми композициями. Многогранность и хаос. Но диву даёшься, насколько этот хаос гармоничен. Только послушайте:
“Мне двадцать один год. Говорить об этом можно долго.
Ещё молодой, но раньше был моложе. Если не нравится, можно дождаться воскресного утра и прыгнуть с крыши “Эмпайр-Стейт-Билдинг”. (О Дереке Хартфильде – прим. Е.Ульянов)
В одном старом кино про Великую Депрессию я слышал такую шутку:
“Когда я прохожу под Эмпайр-Стейт-Билдинг, всегда открываю зонтик. Люди сверху так и сыпятся”.
Мне двадцать один, и помирать я пока не собираюсь. Спать же мне доводилось с трёмя девчонками”.
Каково звучит! Штормит ведь мысли? Ещё как штормит! Штормит так, что парусина рвётся. Но гармония и сила ощущается колоссальная. Всего один абзац, а как выражено: словно колокол под звуки органа в огромном костёле или могучий тенор-саксофон с клавишным аккомпанементом. И так буквально во всём. “Работы Мураками фрагментарны навсегда” – пишет М.Немцов, - “осколки, просто упавшие на землю перед первыми заморозками и вмёрзшие в лужи вместе с бурыми листьями осени. Картину какого цельного мира, в самом деле, можно представить по ним? Он не желает развивать какую-то одну тему с непреклонностью бронепоезда – конечно, вытаскивать кусочки головоломки и весело их разбрасывать гораздо приятнее… разум читающего погружается в атмосферу разрозненных эпизодов – точно так же наша повседневная жизнь транслируется множеством каналов, и мы поглощаем лишь отдельные сцены и фрагменты”.
“Выразительными становятся сами пробел” – говорит автор о своём стиле. - “Рассеянность и разобщение сознания. Иными словами, чтобы стало яснее: в хаосе и смешении ценностей современного мира та сущность, которая называется писателем, должна что-то упускать из виду в том, что она пишет”.
Как же пишутся его картины? Мураками выделяет всякие незначительные вещи в целые главы, добавляет несколько звонких пробелов и недосказанности, пару кусочков одиночества и ностальгических оттенков, дальше смазывает инфантильность и беззаботность, плюс мазок студенческой безысходности и дух бунтарства, царящий в любом подростке, плюс маленький кусочек космоса - и “опля”! – картина готова, получилось удобоваримое зелье с вполне философской начинкой. Кушайте на здоровье. И мы кушаем, да так, что иной раз за ушами потрескивает.
Если же говорить о манере написания с точки зрения принадлежности к культуре – то стиль машинописи тут вполне чётко вырисовывается западный. Сам я придерживаюсь мнения, что западная и восточная культуры имеют диаметрально противоположные художественные формы выражения. Если в восточной культуре творец является лишь медиатором высших сил, избравших его мозг, тело и судьбу, как способ выражения красот природы и нерушимости бытия, и не имеющий сам по себе никакой ценности, короче говоря, Человек един с природой и космосом, то в западной культуре наоборот: каждый человек является личностью и индивидуумом с собственной системой ценностей, основанной на личном опыте, истории его государства, а также многих других вещах; а человек и природа две абсолютно разные вещи. На востоке истинный творец скажет: я-смотрю-на-луну, и всё это будет едино, всё это одна суть. А западный творец усмехнётся и скажет: я смотрю на луну. И это будут два разных объекта и один процесс наблюдения. И после сказанного он почувствует одиночество, ибо нельзя делить самое неделимое – человека и природу.
С этой точки зрения Мураками чисто западный автор. Его герои не являются гармоничной частью природы и окружающей действительности. Природа у него отдельный предмет наблюдения. Его герои наоборот, как беспомощные лягушки барахтаются в окружающем пространстве, не зная, чем заняться в этой бренной для них жизни. Но как бы парадоксально это не звучало, но в своей слабости они чувствуют силу. Именно так, их слабость – это их сила над нами, читателями. Они не бравируют своим одиночеством, они воспринимают его как неотъемлемый и цельный процесс той самой эволюции человечества, где выживает сильнейший. Они вовсе не боятся опустошённости и общественного забвения.
Впрочем, по порядку. Что же есть в его маленьких и на первый взгляд беспомощных “муракамчиках”, в которых многие читатели влюбились совершенно необъяснимой любовью?
А в них есть, как ни странно, всё! В самом глубоком понимании этого слова. В их описании есть оригинальность, пару глав специально посвящены теме радио, в которых показано, как ведущий ведёт себя, когда кнопка прямого эфира нажата, и как он ведёт себя тут же после этого, когда выключает её.
Его герои сливаются с толпой, то погружаясь, то вновь всплывая на поверхность, а в конечном счёте обязательно растворяются навсегда, подобно летней жаре перед осенью. “Людской водоворот и поток времени поглощают их без следа”.
Его герои рождаются, как и многие другие, в уже мёртвом мире, но детство не даёт им осознания этого. Они умеют мечтать и грёзить, они смотрят на небо и пролетающие там самолёты, спят, лежат и насвистывают мелодии, пьют пиво и слушают музыку, при этом оставаясь потерянными друг для друга и общества.
В его героях каждую секунду теплится ностальгия и тёплые сердцу воспоминания, которые тоже, подчас, теряются в суетной жизни навсегда, оставляя неизгладимый привкус горечи в душе и на губах.
Его герои необязательны и рассеяны, забывают говорить самое важное, как и любая молодежь.
Его герои слабы и сильны в своей слабости. Они не хвастаются и самое главное, не жалуются. Как бы невзрачно они не смотрелись, классического “нытья” мы в них не найдём, лишь скудное повествование, пробелы и смирение.
Его герои даже в самом неприглядном положении не желают никому зла, отказываются мстить и не тратят на это свою драгоценную энергию одиночества. И в этом заключается их мудрость.
Его герои за внешним безразличием и недосказанностью прячут глубокие переживания и беспокоятся о прошлом, возвращаясь к одним и тем же моментам по несколько раз. Так ошибочно делает всякий из нас.
Его герои часто мыслят и общаются образами, аллегориями, метафорами, давая нам возможность додумывать за них.
Иногда его герои очень контрастны и парадоксальны, разрушая классическую форму причинности и следствия.
Его герои любят пофилософствовать. “Множество вещей проносится мимо нас, утверждают они, - их никому не ухватить. Так и живём”. Причём звучит это в такой банальной манере, что сразу становится ясно – сложность бытия - это напускное.
Его герои пускаются в дзен-буддизм, “барахтаясь в болоте времени и продолжая подстёгивать засыпающее сознания пивом и табаком”. Они хотят, чтобы в “сравнении со сложностью Космоса наш мир был подобен мозгам дождевого червя”.
И, наконец, его герои цитируют Евангелие в такой неожиданной манере, что захватывает ещё больше.
Чего нет в его героях, так это юмора в привычном для нас смысле, он завуалирован под лёгкую иронию, которая пронизывает их отношение к жизни. Появление юмора проявилось бы в выпуклости всех характеров в целом, с юмором у них могла появиться совсем другая окраска, а это уже для них лишнее. Хотя, по правде говоря, во всём произведении юмор, и то, в крайне специфической форме, встречается лишь дважды, проливаясь на нас, словно ушат ледяной воды в бане:
- …слушай, а бабы – они вообще что едят?
- Подмётки от ботинок.
- Да ну тебя…
М.Немцов пишет: “У меня с книгами Мураками – любовь. Как, на самом деле, у большинства из нас. Его книги напоминают всю романтическую любовь в этом мире сразу. Этим чувством и объясняется, почему мы так легко и покупаемся на ту печаль, которую создаёт в них автор. Каким бы ни оказался конец - счастливым или грустным, - у нас остаётся лишь ощущение безысходности. Комок в горле и слёзы на глазах. И всё из-за Харуки Мураками”.
Поэтому, если вам грустно или одиноко, то найдите зелёный холм повыше, или лес, или любой тихий уголок, лягте на землю поудобнее, закройте глаза, ловя солнечных зайчиков, и почувствуйте, и вслушайтесь, и запомните эту причудливую и магическую игру, эту волшебную песню ветра, которую умело поёт вам мастер Мураками.
В рецензии использованы выдержки из статьи
М.Немцова “Блюз простого человека”, отдельные положения работ
японских критиков, а также материалы интервью Мураками.