глава 1. Город.
Громко и неприлично чавкая, с хрустом перемалывая кости, противно воняя и оглашая всё окрест мерзким утробным звуком, стоит он в кругу из собственных испражнений, густо облепивших его. Он копошится в них, пытаясь разгрести пространство, тесным кольцом сдавившее его мягкую осклизлую грудь, судорожно трепещущую всякий раз, когда очередной спазм удушья подкатывает к его гортани. Немощные руки его беспрерывно шарят вокруг, подгребая под себя всё новые и новые пространства, которые, с течением времени, пережёванные и переваренные, займут место в и без того уже огромной куче дерьма, наваленного им со всех сторон. В этой куче увязли его от рождения парализованные ноги. Он не в состоянии двигаться, созидать, плодоносить. Лишь питаться, поглощать территории - вот всё, на что он способен (если не принимать во внимание жутко смердящих результатов его деятельности, в которых он день за днём медленно и мучительно подыхает). В жилах его течет протухшая ядовитая жидкость, которая попеременно прорывается в разных частях разлагающегося тела наружу, отравляя всё живое на своём пути.
На его счету тысячи преступлений, загубленных жизней, раздавленных судеб, отравленных душ. Он - точная, многократно увеличенная копия тварей, породивших его.
глава 2. Волна.
Неизмеримая по силе своей и размерам волна диковинных слухов, жутких рассказов, вторжений, пришествий и прочей чертовщины навалилась и закрутила горстку беззащитных, слабых, бегущих без оглядки, и потому - вечно спотыкающихся и давящих друг друга животных, именующих себя людьми. Они, люди, сразу разделились на два лагеря. Первые отчаянно гребли, являя чудеса, незаурядные возможности и способности. Другие неслись по воле этой ревущей и шипящей волны, глядя на первых, раскрыв рты от изумления, и потому - хлебая всё, что вплёскивалось и, бурля, проходило, не цепляясь за редкие, наполовину искусственные зубы.
Находились и такие, которые пытались отделиться в самостоятельную ветвь и делали вид, что ничего удивительного вокруг не происходит. А если что-то и есть - им всё понятно и верить в разного рода потусторонщину им не пристало. Но они лукавили, и не столько перед окружающими, сколько перед собой, ибо в глубине души (размеры которой частенько не совпадали с размерами грудной клетки, а подчас и вовсе были сведены на нет), каждый верил. Верил и ждал. Ждал и с завистью наблюдал за первыми, гребущими, не обделяя вниманием и остальных, ошалевших от всего происходящего, к коим и относился, желал он это показать или нет.
Писатели и прочие творческие лицемеры набросились на наркотики, делая неуклюжие попытки нырнуть в глубь этой жуткой пучины, добраться как можно дальше, аж до той самой силищи, что выплеснула на всё тупое людское стадо эту волну, словно ведро воды на маленький муравейник.
Но как бы там ни было, верили все. Человек ведь не может не верить в то, что наблюдает каждый день, но не понимает и никогда не сумеет понять, изучить и объяснить более или менее вразумительно, а потому - панически боится.
Точно так же невозможно не верить в смерть. Вот ведь тоже непостижимое создание, капризный ребёнок, играющий с людьми, точно с оловянными солдатиками. Повинуясь своим сиюминутным желаниям, это дитя выхватывает любого, не глядя на мундир, звание, не обращая внимания на то, новый солдатик или старый и обшарпанный. Оно сгребает всех подряд, иногда большими горстями, и бесцеремонно швыряет в свою коробку, в которой и без того уже хватает всевозможного оловянного хлама.
глава 3. Крысы.
Они тоже появились неожиданно. Об их существовании знали все и давно, но считали мир этих тварей ничтожным и мелким. Мелким настолько, что не обращали на него внимания и делали вид, что его просто не существует. Впрочем, это свойственно людям - не смотреть себе под ноги. Люди уже отдали им корабли и субмарины, с лёгкостью уступили подвалы и подземные тоннели, а затем - чердаки и сараи. Постепенно на Земле стали сосуществовать, точно в параллельных измерениях, два мира, непохожих друг на друга; один из которых - чахнущий и увядающий мир вырождающихся от поколения к поколению людей, а другой - жестокий и жуткий - мир будущих хозяев планеты, которым свыше была уготована решающая роль в продолжении и развитии цивилизации обитателей Земли. Они знали о своей миссии и ждали своего часа. Незаметно, на протяжении столетий скапливая силы, развивая свой мозг и своё тело в преддверии грядущей решающей битвы за право на жизнь. Им не хотелось подвалов и помоек, они достойны главного места под солнцем, и потому--люди должны уйти, исчезнуть без следа, уступив своё ничем не обоснованное положение среди населяющих планету существ, чтобы дать возможность развиваться более приспособленной к жизни и сильной во всех отношениях цивилизации крыс.
И вот, когда накатила на Землю бесовская волна, когда в небе всё чаще стали появляться огненные шары и тарелки, а воздух вокруг стал заметно теплее и гаже, крысы поняли, что пришло их время сменить на Земле самоуверенных ублюдков, именуемых
людьми, и приступили к первой части своего столетьями подготавливаемого плана.
Началась психическая атака. Они перестали прятаться в норах и щелях, они вышли на улицы. Нагло. Средь бела дня стараясь попасть на глаза как можно большему количеству людей. При встрече с человеком, крыса уже не торопилась спрятаться. Она, напротив, дерзко шла ему навстречу, оскалив пасть с крепкими острыми зубками и злобно глядя на неприятеля. От таких встреч человек чувствовал себя нехорошо, а иные после этого неделями метались по ночам в кровати, вскакивая от малейшего шороха. Крысы торжествовали. Они знали, что это только начало, что их хватит на всех людей. За каждым человеком денно и нощно следили злые глаза-бусинки. У каждой крысы был свой человек, которого она знала с первых минут своего рождения и к которому неуклонно, неумолимо приближалась, чтобы в конце пути сомкнуть крепкие маленькие челюсти на его теплой шее. Пусть даже ценой собственной жизни - следом уже идут другие; более крепкие, более умные, которые выживут в результате любых катаклизмов и создадут на руинах прежнего мира свой, непохожий ни на один из предыдущих.
глава 4. Вокзал.
Мерзким тут было всё. Мерзким и тошнотворным, заставляющим даже при беглом взгляде подкатываться к горлу тягучий слизистый ком, неудержимо рвущийся наружу. Всё вместе это напоминало огромную клоаку, где постоянно и повсеместно что-то копошилось, жрало и, пережёвывая, сплёвывало и отрыгивало. Неискушённому наблюдателю с первых же минут становилось нехорошо от этого гнусного зрелища, главным действующим лицом
которого был человек со всей его неприглядной сущностью, неприкрытой внешней оболочкой приличий. Здесь были нищие и сытые, голодные и безразличные ко всему, злые и просто никакие. И всё это жило и двигалось, подчиняясь общему механизму, невесть когда запущенному чьей-то грязной трясущейся рукой.
Рука эта принадлежала страшному взлохмаченному существу, имя которому - ХАОС. Он царил здесь безраздельно, оставляя отпечаток на всём. Потеряться, или потерять что-либо среди этого царства хаоса было делом обычным, и потому - никто не удивился и не встревожился, когда на одном из многочисленных вокзалов вдруг бесследно пропал грузовой состав. Конечно же все понимали(из тех, кому было положено понимать по долгу службы),что ничто в природе не исчезает и не появляется без причины и без следа, а стало быть, коли пропал состав, где-то он должен будет в скором времени столь же нежданно появиться. Жаль вот только, что не знал никто (из тех, кому положено было знать), где и когда, при каких обстоятельствах, а так же, в каком состоянии, сравнительно с первоначальным, найдутся эти семнадцать вагонов, доверху забитые бог-весть какой ерундой. А поскольку никто не знал, то постепенно все успокоились и забыли о курьёзе, как забывают неудачные анекдоты.
Кое-кто (из тех, кому было положено), конечно предполагал, что без влияния нахлынувшей волны тут не обошлось. Вот только что это за влияние и какая связь может существовать между сатанинской волной и пропавшими семнадцатью вагонами? Вот и оставалось всем лишь ждать. Ждать новостей. Но так как ждать и догонять--самое неприятное занятие, то само - собой ожидание это тихонечко сжалось, стало лёгким и невесомым, и потому - без труда унесённым тем слабым ветерком, что витал в те дни в каждой голове, независимо от того, на каких плечах эта голова покоилась, какие имела размеры и чем прикрывалась; шляпой, замызганной фуражкой или просто блестящей лысиной.
глава 5. Похмелье.
«Не суль мне сыпьнанары» - зловеще скрежетало радио голосом одного из популярных певцов. Воблина колотило. Он в отчаянии предпринимал 8-ю попытку, истошно силясь предпринять 9-ю, по выхватыванию из общего ведра камнепожестянно гремящих звуков обрывка какой-нибудь мало-мальски устойчивой мысли, за которую можно было бы ухватиться и выстоять. Обрывок не ловился.
Воблин, работающий ночным грузчиком на малой тепловозной станции “Утьково
главное”, испытывал несмертельную потребность в этих обрывках, просто хотелось
ему зацепиться хоть за что-нибудь, что помогло бы ему принять устойчивое положение относительно линии горизонта.
Эту картину можно было наблюдать (а при желании и фиксировать) на 21-й
минуте 1-го тайма соревнований по выниманию сигарет из нагрудного кармана рубашки, расположенной под наглухо застёгнутой курткой, в условиях сильной продольно-поперечной качки, проходивших в квартире Игната Филипыча Воблина между ним и зыбким типом, который нагло засел в измождённой Воблинской утробе, где-то между гортанью и поджелудочной железой и сейчас, зло повизгивая, теребил своего хозяина изнутри так, что всё его существо с истошным дребезгом мелко вибрировало. Типа-лазутчика и Воблина роднило одно большое, жгучее желание: очень хотелось водки. Не то, чтобы много, а так, без четверти стакана вполне хватило бы.
В воспалённом мозгу Воблина саднило от мучительной мысли о том, что произошло с ним накануне. Из скользких коридоров памяти с тягучим чавкающим звуком выползали обрывки событий, по которым Игнат Филипыч, как по значкам на топографической карте, воспроизводил (и надо заметить - не без успеха) свой вчерашний маршрут по нелёгкой, полной притаившихся на каждом шагу опасностей и сюрпризов, дороге жизни. Судя по отдельным воспоминаниям, путь этот был многотруден: после девяти часов разгрузки состава, прерываемых изредка незначительными перекурами, Воблин в кругу бригады собратьев, на торжественном обеде, данном по случаю окончания очередного рабочего дня (приблизительно 7 часов утра), пропустил без сколь нибудь значимой закуски три стакана водки.
“Система Воблина” не имела себе равных. Не зафиксировано было аналогов и в мировой практике. Будучи от природы человеком заметного роста, с каковым, без сомнения украсил бы собой любую баскетбольную команду, Игнат Филипыч умело пользовался столь ценным подарком судьбы. Он знал, что человек устроен весьма правильно (изнутри, разумеется), а стало быть, если подойти ко всей этой анатомии с мозгами, можно очень даже недурно управляться со всякого рода перегрузками, к числу коих относилось чрезмерное употребление Воблиным алкоголя, причём в совершенно диких количествах и сочетаниях .Что же до системы и роста--связь обычная: проходило определённое время, пока алкоголь достигал сокровенных уголков Воблинского мозга. За это время Игнат Филипыч, как правило, успевал добраться от работы до дома, благо для этого достаточно было наперерез миновать захиревший скверик, шагов сорок в поперечнике. А так, как
кроме работы, других мест Воблин последние шестнадцать лет не посещал, то и маршрут оставался неизменным, и расстояние. Стало быть система действовала безотказно, независимо от дозировки.
И вот вчера, неожиданно, впервые за многие годы, система дала сбой. Воблин
не помнил в точности, как это произошло. Видно проявила себя солнечная активность, а может ещё какая-нибудь фиговина, кто знает. Только вот незадача, срубило обладателя чудесной системы на пороге собственного дома; едва-едва не дотянул он до спасительных стен. Впрочем, как бы там не было, необратимых последствий это не повлекло, вот только какой-то особенно жуткий похмельный синдром изнурял Воблина.
Наконец в руках его оказалась-таки сигарета. Трясущимися руками он поднёс спичку, но с первой же затяжкой стало ясно, что это не то, что было нужно. Нестерпимое удушье скрутило внутренности Игната Филипыча, его стал душить сухой прерывистый кашель. Казалось, что тип-лазутчик пытается выбраться наружу, да вдобавок ко всему, прихватить с собой изрядный кусок Воблинских лёгких. Бездействие становилось опасным. Затушив сигарету, незадачливый изобретатель “системы” решил прибегнуть к последнему, испытанному средству, способному хоть чуть-чуть, ненадолго, облегчить страдания. Он с трудом поднялся с дивана и с четвёртой попытки приблизился к угрожающе подёргивающемуся холодильнику. Открыв дверцу, Воблин протянул трясущиеся руки к заветной банке с рассолом, и крепко обхватив её, будто бёдра желанной женщины, в упоении прильнул к целительной влаге. Внутри что-то булькнуло; видно подавился рассолом мерзкий тип, терзавший своего хозяина всё утро. Через полчаса Игнат Филипыч Воблин, худой пожелтевший долговязый мужик сорока трёх лет, со следами длительных запоев (и не только на лице) спал, не обращая внимания ни на типа, зло скребущегося внутри, ни на жуткие звуки, доносящиеся из радиоприёмника, безнадёжно пытающегося обратить на себя внимание.
Сон Воблина в ближайшие три часа не в силах было прервать ничто.
глава 6. Последняя.
Как хотелось лихо закрутить замысловатый сюжет, с элементами мистики, фантастики, с эдакой глобально-философской подкладкой. А что, ведь если разобраться, могло получиться. И не плохо могло. Да что значит “могло”? Получилось бы! Было начало, развитие. Стали появляться действующие лица, одному из них удалось даже выползти из тесной черепной коробки на белый бумажный простор. И по утлой тропе, протоптанной им, ринулись было наружу и прочие, да только не нашли они той двери, сквозь которую пройдя, могли бы в одночасье превратиться из иллюзорных мыслей в полноценных литературных героев. Захлопнулась с грохотом дверь перед самым их несуществующим носом. Захлопнулась в один из дождливых осенних вечеров, коими полна жизнь наша, реальная и непутёвая. Чего собственно хотелось, когда было положено начало этим, с позволения сказать, литературным изыскам? Утвердить себя? Убедить в собственной значимости, выставив напоказ умение якобы владеть пером? При случае вставлять в разговорах с приятелями полную напускной серьёзности и деланной важности фразу: ”Решил вот, знаете ли, попробовать себя в прозе…” Тьфу ты, гадость какая!
Вот и подумалось однажды, в упомянутый выше вечер: а какого чёрта, зачем мне это? Писать, соединяя действия создаваемых образов, тщательно подгонять события, нанизывая всё это на предупредительно подготовленную ниточку сюжета, где всё сводится к тому, что крысы - очень крутые, люди - дерьмо, и значит даёшь “ура!” крысам…Бред! Всё это можно уместить в нескольких предложениях. Весь расклад, всех героев. Всё, от начала до финала. Пример тому - нижеследующее:
Накатила, стало быть, на Землю черт - те знает, какая волна. Ну, всякие там события стали происходить и тому подобная мерзость. И вот под эту дудочку крысы стали подбираться к людям поближе, чтобы в один прекрасный (это правда для кого-как) момент, извести всех их, людей, разом, как по команде, да и занять их место. А у людей - бедлам сплошной повсюду. И дрянь вокруг. А самый большой бедлам - на вокзалах. А главная дрянь—это город.
Вот так и случилось, что с одного вокзала пропало сколько-то там вагонов. И был один тип, который всю жизнь пил и мучился после с похмелья. А работал тот тип на железной дороге грузчиком. Приходит вот он, значит, на работу, а там приехали те вагоны, что пропали до этого без следа. Открыл по-пьяни без спросу, а там в каждом битком крыс. Ну те, конечно, на свободу, напролом и без разбору. В общем, сожрали того типа и прямёхонько в город.
И надо сказать, что в городе том, среди прочих, жил-был один неудачник. А занимался он тем, что играл всю жизнь на дудочке, в силу чего и влачил полуголодное существование на одном из чердаков. Как увидал он с чердака всю эту кутерьму с крысами (ему сверху-то повиднее было), заиграл он на дудочке, да и повёл за собою крыс. И всё бы ничего, да только в том же доме, где жил на чердаке тот неудачник с дудочкой, жил
на первом этаже ещё один—с ружьём. Удачливый такой, всю жизнь охотился. Для него, по его собственным словам, суть охоты заключалась в исключительном праве безнаказанного убийства. А вот музыку, и особенно игру на дудочке, он исключительно не любил, и больше того—всячески ненавидел. Само - собой, легко понять, почему однажды ранним утром, проснувшись от звуков этого ненавистного ему инструмента и выглянув в окошко, он, охотник, не долго думая, достал ружьишко да и стрельнул в того, который шёл по улице и играл на дудочке, ведя за собою крысиную братию. Короче, тот что с ружьём, не вник в происходящее, но поскольку дело своё стрелковое знал на “отлично”, то уложил соседа с чердака наповал, ко всеобщему торжеству чуть было не погибших бесславно пасюков. Естественно, что когда те были избавлены от нависшей над ними угрозы тотального уничтожения путём музыкального гипноза, они с удвоенной силой ринулись в город, по домам и квартирам. И заметим, сожрали всех тамошних жителей без разбору, не пропустив и упомянутого выше стрелка. А после, собрав подкрепление, стали тихонько занимать город за городом, увеличивая силы и постоянно пополняя количество. Так и сожрали всех. Но сожрали не ввиду голода, а за идею восстановления справедливости, претворяя в жизнь основной постулат диалектики: «сильный кушает слабого», после удачного претворения которого стали они на Земле жить да поживать ничуть не хуже прежних её обитателей.
Вот таким образом.