"Мне бы молодость повторить,
Я на лестницах новых зданий,
Как мальчишка, хочу скользить
По перилам воспоминаний..." Михаил Светлов
Немолодой человек неспешно шёл по пустынному морскому берегу, часто останавливался, вслушивался в ритмичный шум прибоя, любуясь изменчивыми красками бушующей стихии. Неистовый мощный поток воды ударялся о берег, разбрызгивая серебро, и тут же зеленоватые воды устремлялись обратно в бездну, оставляя за собой отполированную в лучах заходящего солнца песчаную гладь.
Внезапно усилившийся ветер раздувал парусами полы его спортивной куртки, трепал тронутые сединой волосы. Минутами на его задумчивое лицо ложилась тень. Потом послушное какому-то внутреннему импульсу, оно светлело, разглаживалось и как будто молодело.
Видимо разбуженные воспоминания, подобно морскому бризу, бередили пережитое, листая прочитанные страницы разноцветной книги его жизни. Неподвижные картинки оживали, начинали говорить, действовать и даже влиять на настоящее. Такова наша память - эта чудесная машина времени, способная не только перемещать в прошлое, но и сохранять для нас его вкус, цвет, запах, любимые лица,голоса...
Глава 1. Шинель
Саньку назвали Самуилом в честь деда, маминого отца, как водилось в еврейских семьях. Наслушавшись детских сказок, Санька настойчиво пытал маму, долго ли он проживет на белом свете.Ему так хотелось жить долго!
- Санечка, ты будешь жить долго и счастливо, как твой дедушка Самуил.
Ты же носишь его имя! Мама произносила эту давно заученную фразу звонким и уверенным голосом, словно убеждала в этом заодно и себя. Детей в семье ее отца было пятеро. Дедушка Самуил – известный в Павлограде портной. На дверях его дома висела табличка: «Самуил Ширман - закройщик и портной. Шьем верхнюю одежду». Санька на всю жизнь запомнил мамин рассказ о нем.
Сразу после революции власть в небольших городках и местечках без конца меняла цвет. То их захватывали красные, то белые, то зеленые. Сегодня банды Махно в городе, завтра - хозяйничают петлюровцы. По Украине прокатилась волна еврейских погромов, а за ними – кровь, смерть, разорение. Какая власть не приходила, евреев грабили и убивали неизменно.
"Кони скакали,
визжали хмельные казаки.
Гнали, рубили,
секли ненавистных жидов."*
В одну из таких Варфоломеевских ночей в дверь дома Павлогорадского портного громко постучали. Перепуганное семейство вывалило к дверям.
Разбуженные стуком и громкими голосами, дети подняли рев, прячась за спины родителей. Побледневший от страха, хозяин в кальсонах вышел к нежданным ночным посетителям. Перед ним стояли два мордоворота в казацких папахах.
- Ты, Ширман? – без вступления спросил один из вошедших.
- Я – чуть слышно ответил перепуганный дедушка.
- Шыты вмиеш? – и не ожидая ответа,
- До утра треба сшыты на цього казака шынель. Он кивнул в сторону молчавшего до сих пор напарника, видимо атамана.
- Встыгнеш, добре,а не встыгнеш... - произнес он, выразительно помахивая веревкой на короткой палке, и добавил:
- Тоди побачымо! - дедушка всё понял, поэтому утвердительно кивнул. А потом вдруг робко, дрожащим голосом произнёс:
- Але мало часу, хлопцы!
Но тут вперёд вышла бабущка
- Зробымо, зробымо, батько! - А затем шепотом, обомлевшему от испуга дедушке на идиш:
-Мы дафмын шрекензех! Вир махен! Не нужно бояться! Мы сделаем!
Дедушка поднял на нее совершенно безумные глаза. Сшить шинель за одну ночь?!И дрожащими руками он снял мерку...
Только захлопнулась дверь за ночными посетителями, как дедушка и бабушка, не сговариваясь, бросились к столу, кроить и шить эту ненавистную шинель. Всю ночь в доме горели свечки, и не умолкал стук швейной машинки. Со страху они сделали невозможное.
Наутро шинель была готова и ждала заказчиков. Довольный атаман даже щедро оплатил работу. Правда, вскоре власть очередной раз сменилась и, заработанные ценой жизни деньги превратились в пустые бумажки.
Глава 2. Санька
Самуилом Саньку только записали на бумаге. Ни дома, ни на улице именем деда его не называли. Уж больно оно резало слух среди привычных русских имен.
...Летнее утро. В раскидистых кронах каштанов тонут лучи утреннего солнца, бликами скользят по серой асфальтовой дорожке. Тенистой аллеей скверика, весело подпрыгивая на ходу, за руку с бабушкой шагает на прогулку маленький Санька. На нем белая матроска и бескозырка с золотыми якорьками на синих ленточках. Они держат путь к фонтану.
В центре его скульптура девочки, в ее руках рвущаяся в небеса птица. Минута, и Санька у фонтана, еще минута и его бескозырка отправляется в плаванье, а Санька начинает круговой забег вокруг фонтана за шапкой. Бедная бабушка с воплем: « Вэй из мир! Этот босак опять закинул шапку!» - умоляет прохожих извлечь ее оттуда. Как только шапка оказывается снаружи, шалун ухитряется забросить ее обратно вновь и вновь...
Не лучшая участь ожидает туфли приехавшего погостить родственника. Переночевав и торопливо собираясь утром к самолету, Аркадий безуспешно мечется по квартире в поисках туфель. Тщательно начистив с вечера свои парусиновые туфли белым зубным порошком, поставил их сушить на окно.
Аркадий в отчаянии, а мама, зная, что Санька уже проснулся, успокаивает брата:
- Не волнуйся, Аркаша, сейчас найдем. Думаю, это - Санькина работа.
Выглядывает в окно. И точно, словно затонувшие корабли, под окном в луже уныло белеют его парусиновые туфли. Как знать, может быть, Санька на практике изучал законы земного притяжения. Не исключено, что просто вредничал, проверяя реакцию взрослых.
Так или иначе, он всегда пытался объяснить происходящее. Когда Саньке было четыре года, родилась его сестричка. Счастливые родители принесли малышку домой, ожидая, что Санька будет рад ее появлению. Но не тут-то было. Задумчиво разглядывал мальчик крохотного красненького человечка, без конца сучившего ножками, а затем с отвращением вместо ожидаемого восторга, грустно произнес:
- Она мне совсем не нравится, давайте ее лучше выкинем.
Зато любви к кроликам, купленным для него отцом, не было конца. Вид этих маленьких, копошащихся в сумке пушистых комочков, наполнял его душу беспредельной нежностью. Руки так и тянулись к их серенькой шелковистой шерстке. В порыве любви он крепко прижимал их к себе. Вряд ли несчастные зверьки избежали бы трагической участи, если бы не своевременное вмешательство взрослых. Не принимая ничего на веру, напичканный сказками о бабе-яге с хвостом, долго и тщетно Санька искал его у собственной бабушки.
Глава 3. Теплушка
Все это и многое другое происходило в Санькином безоблачном детстве, когда в его жизнь еще не ворвалось слово война. Оно объясняло все, что происходило с ним и его близкими на протяжении долгих пяти лет, и оставило неизгладимый след на всю его жизнь. Саньке было без малого восемь лет, и осенью он должен был стать первоклассником.
Но пришло 22 июня 1941 года, а с ним и крушение всех планов. Лишь в конце сентября, одним из последних эшелонов, выезжавших из Харькова, отец Саньки смог отправить жену и двоих детей в эвакуацию, а 24-го октября 1941 года в Харьков вошли немцы. Вывозили жителей в теплушках - товарных вагонах, предназначенных для перевозки скота. Стенки вагона были утеплены досками. Вверху - крошечное окошечко, внизу - задвижная дверь. В торцах его в два яруса, вплотную друг к другу, размещались нары, а посредине - печурка с трубой, выведенной на крышу вагона.
Теплушка была набита до предела стариками, женщинами с детьми из какого-то глухого молдавского местечка. Стоял невообразимый шум, разноголосица, плакали дети. Обитатели теплушки говорили на гремучей смеси молдавского и украинского с идишем. Зная с детства идиш, Санькина мама могла переброситься с ними парой слов, что облегчало их совместное пребывание в этом душном смрадном вагоне. Покинуть теплушку по нужде на остановке – риск отстать от состава. Поэтому горшки использовались по назначению тут же в вагоне. Крошечное окошечко было всегда закрыто, кому-нибудь обязательно дуло.
Из-за большой скученности воздух был невыносимо тяжелый. Естественно, что мама Саньки не привыкла к таким скотским условиям существования и поначалу выразительно крутила носом. Но природа уравнивает всех. Когда-то она сама попала в положение, которое в таких пикантных случаях называют « хуже губернаторского». Можно только догадываться, что было высказано в ее адрес этой, мягко говоря, мало просвещенной в вопросах этикета аудиторией.
- Дывысь, дывысь, наша интеллигентка ...! - смеялись обитатели теплушки. Маме ничего не оставалось, как принять игру, и, став жертвой обстоятельств, она примирительно смеялась вместе со всеми. Поезд двигался медленно, часто со скрежетом останавливался, пропуская эшелон за эшелоном с фронтовиками, снаряжением, продуктами на запад, на фронт...
Иногда где-то были слышны звуки канонады. Тогда состав останавливали на переездах, в чистом поле. Никто не мог знать, как скоро он снова тронется в путь, и где конечный пункт этого вынужденного путешествия.
Гулкие паровозные гудки, зависавшие во влажном осеннем воздухе, оглушали теснящихся в теплушке пассажиров. Стоило поезду притормозить ход перед остановкой, как подростки тут же соскакивали на насыпь. Затем сообщали старикам, с трудом вылезавшим из вагона, вдохнуть глоток свежего воздуха:
«а цуг цугечепен» или «а цуг угечепен». Что означало на идише: «паровоз прицеплен» или, наоборот, «паровоз отцеплен» и, стоит ли вылезать.
Повзрослевший в непривычных условиях дороги, Санька тоже выскакивает на насыпь. Не желая отставать от сверстников, что есть силы, кричит вылезающей из теплушки старушке: « Бабушка, угечепен» или «Бабушка, цугечепен!» Так как смысл этих слов на идише ему неизвестен, он путает их, а бедная старушка повисает на поручнях ступенек, не зная, что делать: вылезать или залезать.
И так продолжалось до тех пор, пока мама не объяснила ему их значение. Тогда Санькины усилия оказывались полезными.
Хотелось пить, а питьевой воды не хватало. На одной из станций, впопыхах, мальчик перепутал кран для воды с краном сжатого воздуха. Струя сжатого воздуха под огромным давлением вырвалась наружу, едва не лишив Саньку слуха и уха на всю жизнь.
А состав все тащился по рельсам, прорезая низко стелющийся осенний туман, следуя только ему одному известному маршруту и расписанию. Несколько раз предрассветной ранью эшелон обстреливался немецкими самолетами, тогда те, кто мог, выскакивали из теплушек и прятались, падая под откос.
Запасы продуктов быстро таяли. Постоянно хотелось есть, и чувство голода уже не оставляло их на протяжении всего почти двухмесячного пути. Иногда, к счастью, на соседних путях останавливались вагоны с подсолнечным жмыхом. Подростки камнями отбивали куски жмыха и жадно сосали их, чтобы хоть на время утолить голод.
Глава 4. Сердобск
На окраине Сердобска, под Пензой, эшелон расформировали. На какое-то время путники остановились на постой. Здесь уже стояла настоящая зима со снегом и сугробами. Разместились в деревянной избе с русской печью и лежанкой. Хозяин избы - высокий старик с окладистой бородой и густыми бровями, частенько усаживался на крыльце и важно со вкусом раскуривал скрученную из газеты «козью ножку». Руки у него были мозолистые, натруженные, с въевшейся под ногти грязью, Санька подсаживался рядом, следил за каждым его движением во все глаза, и, разинув рот, слушал байки о жизни в этой глуши.
- Вот, прошлой зимой, волки сюда наведались. Сижу как-то вечером, керосинку зажёг, ужинаю. Слышу, воют, окаянные, видать голодные. Глянул в окно, оно почти всё снегом засыпано было, а в темноте, будто огоньки зажглись. А утром, говорили, что телёнка у соседки загрызли - стращал дед. Саньке сладко и страшно одновременно, он придвигается к рассказчику поближе и утыкается носом в его пахнущий куревом тулуп.
Вокруг из сугробов выглядывали обшарпанные избушки, преображенные снежным убранством. Издали они напоминали скворечни с трубами, из которых валил, застывший в неподвижном морозном воздухе, дымок. Редкие деревья поблескивали слюдой. Между ними змеилась дорожка, затерянная в снегу со следами немногочисленных пешеходов. Все было погружено в тишину и покой, изредка нарушаемый лаем собак и мычанием коров. Даже не верилось, что где-то шла война, рвались снаряды, гибли люди...
Спать беженцев устроили на печи. Всю ночь было тепло, и лишь под утро изба остывала, и тогда жаль было покидать еще теплую лежанку. На удивление, Санькина городская мама быстро научилась орудовать ухватом, как заправская крестьянка. Ловко ворочала в печи казан с горячей тыквенной кашей. Каша из русской печи имела особенный вкус, а голод, как известно, лучший повар.
- Евреи, выходит, как все люди?! - удивлялся дед, глядя, как семья осваивается в непривычных условиях. Так как евреев он отроду не видал, его представление о них было несколько другим.
В Сердобск, разыскав семью, приехал Санькин отец, он вырвался из Харькова, когда немцы уже были в городе, на Холодной горе. До войны он работал в управлении жилищного хозяйства, курировал объекты по улицам Сумской и Дзержинской. Когда немцы были на подходе, и готовились к немецкой осаде, руководство города решило заминировать несколько наиболее благоустроенных особняков и зданий в этом районе.
Немцы вполне могли использовать их для размещения комендатуры или расселения высших армейских чинов. Минёрам требовалась помощь отца, знавшего свой район, как свои пять пальцев, для этого его мобилизация на фронт была отложена. Когда Харьков был взят, и немцы расположили в одном из особняков комендатуру, оставшиеся в городе подпольщики произвели взрыв, в результате чего удалось уничтожить большое число гитлеровских генералов. Спустя много лет этот акт героизма был оценен, а уцелевшие его участники были даже отмечены правительственными наградами.
После недолгой остановки, беженцы продолжили свой путь, не подозревая, где они найдут очередной приют. Из Сердобска выезжали ночью. В темноте и толчее переполненного перрона, грузились, забрасывая в вагон свой неказистый скарб. Перед отъездом в эвакуацию мама предусмотрительно сложила в дорогу свое нехитрое довоенное богатство – отрезы тканей, обувь и самую большую, на ее взгляд, ценность – папин коверкотовый костюм.
Всё, впопыхах, было брошено в один чемодан. Когда, наконец-то улеглись переживания, связанные с посадкой в вагон, и поезд тронулся, проверили вещи. Именно этого чемодана в вагоне не оказалось. То ли на перроне забыли в спешке, то ли украл кто-то, можно было только гадать. Вообщем, чемодан испарился, а с ним надежда обменять вещи на еду в трудную минуту. С потерей быстро смирились, и после долгих мытарств и переездов, наконец прибыли в Алма-Ату, но здесь их не приняли.
Поезд на Джамбул уходил утром. Предстояла еще одна ночь на вокзале, до предела забитом военнослужащими, эвакуированными, транзитниками.
Повсюду сновали беспризорные и прочий сомнительный люд. В зале ожидания на тюках и прямо на полу повсюду лежали люди. Безногие инвалиды, увечные, нищие переполняли помещение алма-атинской станции.
Сквозь вокзальный шум и суету прорывались неразборчивые объявления об отправке составов, гудки и свистки отбывающих эшелонов. Устроив на тюках детей, родители по очереди сторожили вещи. Во время папиного дежурства, мама, прикорнув, полусидя, уснула, сраженная усталостью.
А, проснувшись, увидела крепко спящего мужа.Голова его лежала уже не на тюке, а прямо на полу. Вокзальные воришки, умело подкравшись к спящим, надрезали тюк и освободили его от содержимого.
В Джамбуле семью тоже не приняли и только на железнодорожной станции Чу, они, наконец, обосновались и прожили до возвращения в Харьков. Отсюда ушел на фронт Санькин папа.
Глава 5. Станция Чу
Забытая богом среди песчаных барханов, саксаулов и редких цветов пустыни, узловая станция Чу стала для них временным пристанищем после нескончаемой серии переездов и мытарств. Из окошечек небольшой глиняной хибарки с низкой земляной крышей, куда их привезли на постой, виднелась железнодорожная станция, сплошь заваленная саксаулом, и горящие станционные огни. Отсюда поезда шли на юго-восток до Алма-Ата и на юго-запад в Киргизию, проезжали эшелоны на запад, на фронт.
Хозяин хибарки - пожилой казах. Одежда на нём была старая. Штаны из дубленной козьей шкуры носил он их постоянно, сменить было не на что. Лицо плоское, загорелое, от узких глаз, щурящихся на жарком солнце, расходились в стороны к щекам мелкие морщинки. Он едва говорил по-русски, а Санькину маму по-отечески жалел и помогал, чем мог. Называл ее единственным известным ему русским именем Марусечка.
И хотя оно не имело ничего общего с ее именем, мама, пряча улыбку, откликалась. Однажды казах застал Саньку с раскрытой книгой в руках. Со страницы на него смотрело смуглое лицо с короткими, вьющимися волосами, как у Санькиной мамы.
- Марусечка в книжке!- возрадовался он как ребенок, тыча пальцем в портрет кучерявого Пушкина.
В здешних местах топили саксаулом, вырубленным в саксауловых лесах вдоль левобережья реки Чу. Это невысокое крепкое дерево с узловатыми стволами, напоминавшее кустарник, хорошо горело. Холодными зимними вечерами тепло горящего саксаула было благодатью, а летом на нем готовили пищу. Разгружали его трудармейцы в основном чехи, направленные сюда на принудительные работы. Ослабленные и голодные, плохо экипированные, они тяжело переносили суровые зимы. Часто сваливались прямо на ходу.
Найти работу в этой глуши маме не удавалось, да и оставлять детей без присмотра было боязно. Пайка явно не хватало. Восьмилетний Санька давно забыл, что значит, досыта наесться. Однажды поселившееся под ложечкой чувство голода уже не покидало его, мучая по ночам недетскими кошмарами. Иногда им удавалось выменять что-нибудь из уцелевших вещей на продукты. Но это случалось иногда, а есть хотелось постоянно.
К счастью рядом с хибаркой размещалась солдатская столовая. Повар, рослый грузин Ираклий, частенько подбрасывал им остатки незатейливой солдатской пищи. Тогда на их столе появлялись варенные рыбьи головы со свеклой, а в комнате стоял уютный вкусный дух домашней пищи.
Но больше всего им не хватало хлеба – предмета вожделения людей, измученных постоянным недоеданием. Недоставало обыкновенного черного хлеба, рыхлого и липкого с неповторимым кисловатым запахом.
Вечно голодный Санька в поисках пищи проявлял самостоятельность. Вместе с местными мальчишками выдирал из гнезд воробьиные яйца. Прямо на дворе складывали печку из кирпичей, поджигали саксаул и жарили яичницу.
Неопытного городского мальчика научили разрывать норки скорпионов, вытаскивать их, наблюдая за опасной возней мохнатых насекомых.
Предоставленный сам себе, он часто подвергал себя риску. Над крышей хибарки висели два толстых провода. Откуда Саньке было знать, что это линия электропередач. Для его озорного детского воображения это была лишь возможность покататься, и он решил попробовать. Как-то, забравшись на земляную крышу, мальчик подпрыгнул и ухватился двумя руками за провода. В ту же минуту он весь затрясся. Парализованный электротоком, не мог ни позвать на помощь, ни разомкнуть сжимавшие провода пальцы.
- Подпрыгни! Подпрыгни! - кричал ему кто-то снизу. Но мальчик, обезумевший от страха, не слышал. Побелевшие и бесчувственные пальцы не слушались и продолжали сжимать вибрирующие провода. К счастью, в какой-то момент ему удалось подпрыгнуть. Ноги разомкнули электрическую цепь, и он кубарем скатился с крыши.
Среди подоспевших соседей, внизу, ни жива, ни мертва, стояла Санькина мама, сжавшись в комок и онемев от ужаса. Потом долго–долго она залечивала сильные ожоги на его ладонях, а Санька медленно приходил в себя после перенесенного шока. На сей раз, знакомство с законами электричества едва не стоило ему жизни. Урок запомнился, пережитый страх быстро забылся, и он продолжал познавать мир, полный неизвестности и соблазнов.
Глава 6. Светка
Дни сменялись днями. Зима уже шла на спад. Снег сошел, щедро напоив землю желанной влагой. Серое тяжелое небо просветлело, избавилось от низких хмурых облаков, пролившихся дождевыми косами, очистилось, заголубело эмалью. Успевшая прорасти зелень, сочно засверкала на щедром весеннем солнышке.
Оцепеневшая за долгую зиму природа спешно пробуждалась к новой жизни.
... Среди этого весеннего буйства природы к Саньке нежданно нагрянула его первая любовь. На узловую станцию Чу прибыла новая семья эвакуированных. На перроне рядом с родителями, опустив глаза, стояло трогательное создание лет восьми-девяти. Из мохнатой кроличьей шапки торчали две тоненькие светлые косички - мышиные хвостики с бантиками. Ручки спрятаны в меховой цигейковой муфточке, украшенной брошкой - бабочкой.
Девочка с любопытством глянула на стоявшего невдалеке паренька, наблюдавшего за вновь прибывшими. Слегка дрогнули густые ресницы, распахнув синеву глаз, и Санька был сражен наповал.
Поначалу стоял, как вкопанный, затем подбежал к новоселам и начал быстро рассказывать все, что знал о станции Чу, опасаясь, что они могут передумать и уехать в другое место.
Опасения были напрасны, этого не случилось, и вскоре Санька познакомился с девочкой поближе. Звали ее Светой, это имя очень соответствовало ее облику, но оказалось, что она совсем «не робкого десятка». Светка охотно разделяла его затеи, а Санька на правах сторожила, знакомил ее со здешними местами. Взявшись за руки, дети убегали к песчаным барханам.
Пустыня преобразилась после таяния снегов, расстелив перед ними сиренево-голубоватый ковер с редкими вкраплениями робко пламенеющих маков и кустиков верблюжьей колючки. Над степью разносился, насыщая воздух, горьковатый запах полыни.
Здесь их душа парила в небесах. Забывались голод, война, и все недетские проблемы, свалившиеся на их плечи. Найдя родственную душу, Санька ликовал и ради своей юной подруги готов был на все. Но летом семья Светки переехала в Джамбул, и друзья расстались. К счастью, сердечные страдания в этом возрасте недолги. Вот и Санька вскоре забыл Светку, сохранив надолго очарование состояния влюбленности.
Глава 7. Горох с мандаринами
Письма с фронта, эти долгожданные треугольнички, шли на станцию Чу, долго путешествуя по дорогам войны. Санька часто замечал, как грустнели и становились задумчивыми мамины глаза, когда почтальон проходил мимо их хибарки. Её хрупкая, беззащитная фигурка застывала, парализованная отчаянием и страхом. Санька знал, мама думает об отце, о постоянной опасности, которой он ежесекундно подвергается на фронте.
Санька тоже тосковал и с нетерпением ждал его писем. Но кроме весточки об отце он ждал папиных историй о солдатских военных буднях и обо всем, что захватывало мальчишеское воображение. Как-то писем не было особенно долго. Мама изо всех сил держалась, сохраняя в детях надежду. И вот, однажды почтальон не миновал их хибарку, а протянул маме свернутое треугольником письмо. Дрожащими руками она развернула его.
- Жив! Миша жив! - закричала, дав волю слезам и мучившим ее до сих пор страхам. - Жив, жив!- стучала каждая клеточка Санькиной души.
Оказалось, что папина рота попала в окружение, и связи с внешним миром не было. Из треугольничка выпали две засушенные мандариновые корочки.
Дети, забывшие запах мандарин, непрестанно их нюхали. В тупике железнодорожной станции, где в окружении находилась папина рота, оказались вагоны с мандаринами и горохом. В течение месяца вареный горох и мандарины составляли их ежедневный рацион – завтрак, обед, ужин. И больше ничего.
Думая о детях, испытывающих постоянный голод, отец давился этими мандаринами. Так как возможности послать их им у него не было, он вложил в письмо засушенные корочки.
Та история, длинная,
Но с тех пор, как в огне
Кожура мандаринная
Пахнет порохом мне...
Так напишет позднее в своих стихах Санька.
Глава 9. Жестокость
Летом маме удалось найти какую-то временную работу, и она решилась отдать Саньку в пионерский лагерь. Все-таки ребенок будет присмотрен и хоть как-то накормлен. Лагерь оказался сборищем местной, видавшей виды шпаны. Санька был там не только самым маленьким, но еще единственным евреем. Последнее определило и отношение к нему. Он был удобным объектом для насмешек и издевательств.
« Жидёнок», другого имени он там не слышал. В эти дни он пережил самое сильное в его жизни унижение. Кто мог предусмотреть, какая блажь придет в незанятые ничем головы этих оболтусов. Однажды взрослые и более крепкие физически мальчишки, чтобы посильнее поиздеваться над ним, насильно раздели его догола и под громкие улюлюканья втолкнули в комнату к девочкам во время «тихого» часа.
Это было настоящее испытание жестокостью. Вырвавшись, Санька спрятался на целый день за бараком, где горько и безутешно рыдал от стыда, обиды и бессилия. Это необузданное насилие было впервые в жизни обращено на него. Боль от беспомощности перед силой негодяев долго сжимала его сердце, навсегда оставив отвращение к любому насилию над слабым.
Глава10. Аллюр
Вокруг лошади хозяина красивого гладкого жеребца, Санька ходил кругами. Нежно гладил его блестящие ухоженные бока, кормил сеном. Понятно, что городскому мальчику, никогда прежде не подходившему к лошади, ужасно хотелось на ней прокатиться. Как-то ему удалось упросить казаха посадить его на коня.
Как только он оказался на спине жеребца без седла, как лошадь, почувствовав чужака, рванула и понеслась без удержу. Изо всех своих детских силенок мальчик тянул за поводья, пытаясь удержаться на ней. Но лошадь взвивалась и неслась вперед, унося на себе своего незадачливого седока. Все, кто видел эту картину,
замерли в ожидании развязки.
- Пригнись! Пригнись!- кричали ему, а лошадь неслась, не разбирая дороги, навстречу темнеющему впереди колодцу. Лишь выскочивший откуда-то местный паренек, сумел остановить эту безумную скачку и предотвратить неминуемую трагедию.
...Шло время. Саньке нужно было начинать учиться. А мама, как могла, оттягивала этот момент. Школа была далеко, за несколько километров через железную дорогу. Страх за ребенка перевесил все аргументы в пользу обучения, и Санька окончательно стал переростком.
Глава 11. Белый мешочек черных сухарей
Все чаще по репродуктору сообщали об успехах нашей Армии на фронтах. В сводках мелькали названия городов и населенных пунктов, отвоеванных у фашистов. Уже освобожден Харьков. Для семьи Саньки забрезжило долгожданное возвращение домой. Было ясно, что обратный путь тоже не будет легким, и к нему нужно хорошо подготовиться. Главное - запастись продуктами. А где их взять, если семья и так живет впроголодь?!
Санькина мама рассчитала, что домой придется добираться - месяц в лучшем случае. Чтобы в дороге каждый мог съесть три сухаря в день, девять - втроем, их нужно было заготовить около трехсот. Тогда их хватит до Харькова.
Подготовку начали загодя. Собирали месяца два. Отоваривая по карточкам вожделенную норму хлеба на себя и детей, мама отрезала от дневного пайка пять тоненьких ломтиков. Ежедневно утром в беленький, сшитый из льняного полотна мешочек, мама складывала по пять черных сухарей, предварительно с вечера разложив их для подсушки на лежанке.
Утром досушивала и подрумянивала их в печке. Устраиваясь возле разогретой печи, дети, не переводя взгляда, следили за каждым маминым движением, провожая глазами исчезающие в мешочке сухарики.
Это действо повторялось каждое утро, и мама, превозмогая жалость, выдерживая голодный детский взгляд, четко выполняла задуманное. Для учета завела тетрадку, куда вносила свою нехитрую бухгалтерию. А детям строго-настрого запретила прикасаться к сухарям, объясняя, что иначе они могут в дороге умереть с голоду.
Первое время строго проверяла, не нарушается ли ее наказ. Убедившись, что все в порядке, успокоилась, радуясь, что заветный мешочек постепенно увеличивается.
Знала бы Санькина мама, что происходило в хибарке, когда дети оставались дома одни! Долгое время они не подходили к сухарям, а только издали вдыхали их призывный запах, не в силах отвести взгляд. Они не могли думать и говорить ни о чем, кроме, как об этих слегка подрумяненных в печи, сухих ломтиках хлеба.
Осмелев, Санька брал беленький мешочек с черными сухарями в руки, вдыхая сам и давая сестренке почувствовать, знакомый, кисловато-тёплый аромат. Было что-то очень волнующее в этом неторопливом ежедневном ритуале. Мешочек притягивал к себе, как магнит, и казалось, нет ничего вкуснее на свете этого засушенного в печи черного "лакомства".
Уже начали выдавать разрешение на выезд и возвращение эвакуированных домой. Документы можно было получить в райцентре Кускудук, что, примерно, в пятнадцати-двадцати километрах от станции Чу. Очередь приходилось занимать с ночи. Желающих вернуться было много.
Глубокой ночью, преодолевая страх, Санькина мама одна, иногда с кем-нибудь из попутчиц в кромешной тьме, пешком шла в Кускудук. Несколько раз ее ночные походы были впустую, на прием она не попадала. Но однажды вернулась сияющая и, едва сдерживая распирающую ее радость, протянула Саньке драгоценную бумагу, где черным по белому было написано, что они имеют право возвратиться домой.
...По-прежнему ежедневные пять сухарей отправлялись в заветный мешочек. Но однажды мама с удивлением заметила, что он не увеличивается и, как будто, даже уменьшился в объёме. Чтобы разрешить свои сомнения пересчитала сухари, сверила со своей "бухгалтерией". Количество было правильным...
Только вечером, глядя на притихшего Саньку, заглянула в мешочек снова и... обнаружила, что сухарики разного размера. Часть из них была аккуратно поделена пополам... Под пристальным маминым взглядом, потупив взор, Санька раскрыл жгучую тайну своего мошенничества.
Он громко и безутешно плакал. В тон ему горько всхлипывала, не совсем понимая суть происходящего, четырехлетняя сестричка - соучастница. Мамино сердце защемило от жалости. Слегка пожурив детей за обман и хитрость, она посмеялась и простила, а ночью в подушку выплакала накопившуюся боль...
Обратный путь был нелегким и долгим, но предвкушение близкой Победы и встречи с домом обнадеживало и придавало силы.
Глава 12. Возвращение
Разрешение им было выдано на приезд в поселок Песочинь в Харьковской области. К месту назначения прибыли в сумерки. С тюками и пожитками вышли на перрон станции .
-А, Сарочка с жидятами вернулась?! Отсиделись жиды и приехали ?!- и следом поток грязной брани. Какой убогий произнес эту тираду, Санька не запомнил.
- Ну, нет. Здесь мы не останемся ни на минуту!» - мама решительно двинулась в кабинет начальника станции. Ей пошли навстречу, как жене фронтовика с детьми, и первым железнодорожным составом они выехали в Харьков. Но и Харьков не распростер для них свои объятия.
Жить было негде. Расположились они на привокзальной площади. Таких же горемычных, еще не получивших жилья, была полная площадь. К счастью, стоял август, и теплые солнечные деньки скрашивали их уличную жизнь. Мама ежедневно оббивала пороги горисполкома, но довоенную квартиру им все равно не вернули.
Временно вселили в подвальное помещение на углу улиц Сумской и Гиршмана. Окна сырого подвала были почти не видны из глубокого приямка. Выбитые стекла прикрыли картоном. И первую после двух недель жизни на улице ночь провели втроем на одной кровати, наудачу там оказавшуюся. Сон сморил их, но среди ночи по шороху и движению в подвале горе - новоселы к своему ужасу поняли, что они там не одни. По пустым углам их прибежища сновали крысы в поисках пищи.
К счастью, семью вскоре переселили в восьмиметровую комнатку с печуркой и дымоходом в коммуналке на Пушкинской. В квартире проживало еще пять семей. Хоть и в тесноте, но быт их постепенно налаживался. Вскоре маме удалось найти работу в бухгалтерии Химико-технологического института. Институт вместе с окружавшим его сквериком харьковчане в народе называли нежно « техноложкой». Это название сохранилось на долгие годы и после расширения института. Впоследствии он стал Харьковским Политехническим институтом, но для харьковчан по-прежнему остался «техноложкой».
Маминого заработка едва хватало на еду. Одежда у детей давно обносилась. Штаны Санька носил штопанные - перештопанные. Как-то к ним, повидаться после госпиталя, заехал мамин брат.
-Да, ты парень, я вижу, раздет, - глядя на Саньку, задумчиво покачал головой Семен. И вдруг вытащил из вещмешка светлую фланелевую пижаму. Санька с мамой недоуменно переглянулись.
А Сеня успокоил: - Ничего, Муся, покрасишь, перешьёшь, и будет Санька, как фраер.
Так и вышло. Перекрасили в темный цвет, перешили, и пошел Санька на улицу щеголять среди таких же оборванцев, как и он.
Глава11. Купите папиросы!
Чтобы прокормиться и как-то помочь маме, Санька начал свой маленький бизнес. На первом этаже их дома располагался военный магазин ОРС. Здесь отоваривались военнослужащие и их семьи. Им выдавались продуктовые пайки, включая папиросы. Санька видел, как старшие мальчишки скупают пачки папирос у некурящих, а затем продают их в рассыпную. На чем и подрабатывают. Взяв это на вооружение, Саньке удалось немного « разбогатеть» и помочь маме. Несмотря на малый возраст, он осознавал свою ответственность за маму и сестричку.
Среди посетителей военторга были разные люди. Многие относились к мальчишкам с пониманием: отцы на фронте, а кушать хочется. Обычно ребята спрашивали у военных: « Дяденька, продадите папиросы? » Кто-то продавал, кто-то проходил мимо. Однажды из стоявшей рядом с магазином машины вышел невысокий, благополучного вида военный в чине. К нему на свою беду и обратился Санька.
-Дяденька, не продадите папиросы?
Внимательно окинув взглядом мальчишку с ног до головы, ухмыльнулся. Затем, развернувшись, неожиданно заорал: « Пошел вон, жидёнок!»...
Надвинув кепчонку, Санька рванул к дому. Он уже знал, что он еврей, понимал, что в отношении к его нации есть что-то оскорбительное. Но за что?! На душе стало гадко. Значит не только этот грязный пьяный инвалид в Песочине, а и этот сытый военный тоже?! По-че-му?! Вопрос без ответа занозой засел в мальчишеской голове, вызывая неосознанную тревогу.
Отец Саньки воевал в это время на фронтах Украины, Белоруссии, освобождал Прагу, Будапешт, Софию, войну заканчивал в Берлине.
А Санька тем временем втягивался в жизнь беспризорной братии, у которой матери работали, а отцы воевали.
Как и всем мальчишкам, ему хотелось казаться старше и значительнее. Вот и у него во рту заблестели так называемые «фиксы», сделанные из серебряных или золотых конфетных фантиков.
На углу Пушкинской и Ольминской разместили пленных немецких солдат. Голодные, оборванные, они выглядывали из-за ограды, а при виде проходивших мимо мальчишек кричали « Гитлер капут!» и просили хлеба, предлагая в обмен немецкий перочинный ножичек. Среди подростков ножички ценились, считались особым шиком, и ребята втихаря тащили из дома краюху хлеба для обмена.
Санька тоже, не отставая от ребят, стал счастливым обладателем такого ножичка. Надолго ему запомнился их голодный, умоляющий взгляд. Эти вчерашние враги были так жалки и унижены, что даже не вызывали у подростков ни ненависти, ни злобы.
Глава 12. « Горелки »
Харьков сильно пострадал от бомбежек. В городе не было улицы без разрушенных и сгоревших домов - немых свидетелей уходившей в прошлое войны. Развалины с зияющими темными глазницами окон были для мальчишек настоящими кладами.
- Пошли в горелку,- означало приглашение побродить по разрушенному бомбежками дому, полазить по уцелевшим металлическим балкам. И хотя на некоторых из этих домов красовалась надпись «Проверено мин нет», занятие это было опасное.
Каждый неосторожный шаг грозил им гибелью. Оторопь берет, от мысли, как эти десяти – двенадцатилетние дети балансировали по балкам на высоте четвертого, пятого этажей. Здесь были их тайники, площадки для игр, места встреч. В « горелках » царила атмосфера улицы, свободы, независимости.
Можно было чем-нибудь отличиться, проявив ловкость или отчаянную храбрость. Это было братство детей, предоставленных самим себе. Отцы воевали, а матери работали с утра до ночи. Где им было укротить своих непокорных мальчишек, успевших почувствовать вкус свободы. Здесь были свои « генералы » и свои "рядовые".
В «горелке» действовали ими установленные законы и правила игры. Как-то один из подростков пришел в «горелку», помахивая десятирублевой бумажкой.
-Где взял?- поинтересовались присутствовавшие.
- У отца в перине таких полно! - решил прихвастнуть мальчишка, не задумываясь о возможном развитии событий и о последствиях. Владельцу купюры пригрозили, и тот, струсив, постепенно опустошил отцовскую перину.
Когда кража была обнаружена, отец хорошо всыпал своему недорослю. Парень пришел к подельникам со следами отцовского внимания на лице, сообщить, что «лавочка» закрылась. Перинные капиталы были спрятаны в тайнике на чердаке горелки. Но, когда великие комбинаторы решили разделить и воспользоваться общественным кладом, в тайнике их не оказалось. Или кто-то перепрятал и забыл куда, или просто украл, выяснить не удалось.
Справедливость восторжествовала, и краденые деньги никому не принесли счастья.
Иногда дети убегали в « горелку » от родительских разборок. Как-то и Санька, обидевшись на маму, убежал из дома, и ночь провел на чердаке полуразрушенного дома. Утром мама подняла на ноги всю округу.
Вместе с участковым милиционером обошли все близлежащие чердаки, на одном из них и обнаружили блудного сына. В драной телогрейке, весь в пыли и паутине, сонный и смущенный, Санька вышел к ним. И только увидев несчастные полные отчаяния мамины глаза,О он осознал, что сотворил в своей сиюминутной обиде.
Глава 13. Переросток
В школу Саньку определили сразу, как только вернулись в Харьков. Ему уже было одиннадцать, а его с горем пополам определили во второй класс. Естественно, что происходившее в классе его мало интересовало. У него были уже другие интересы и больший жизненный опыт, чем у его одноклассников.
В это время он увлекся чтением, читать он научился еще в эвакуации. Глотал все книги, попадавшиеся под руку. Жил в увлекательном мире книжных героев, приключений. Фантазии, порожденные чтением, никак не укладывались в рамки размеренной и жесткой школьной дисциплины.
Поэтому школьное однообразие было ему не по душе. Из-за этого он часто прогуливал занятия, а если и сидел в классе, то думал совсем о своём. Голова его была занята задумками, скрашивавшими скучные школьные будни. Итоги легкомыслия незамедлительно сказались. Его одиннадцатилетнего переростка оставили на второй год.
Когда первого сентября он пришел в свой новый класс, то увидел, свободными лишь последние парты, где обычно усаживали переростков и второгодников.
Сидевшие на первых партах примерные ребята, с тревогой и любопытством посматривали в их сторону, опасаясь подвохов. За одной партой с ним сидел такой же переросток и двоечник Женька Выволокин, сын боевого генерала. И всё шло по-прежнему.
Занятые посторонними делами, ребята почти не слышали громкий окрик учителя:
- Выволокин, встань! И когда парень лениво поднимался из-за парты, под громкий хохот класса слышалось продолжение фразы: - А теперь, Выволокин, пропусти Замалина на выход! Таким же манером Санька пропускал по приказу учителя к выходу из класса нашкодившего Выволокина, и наоборот. Поочерёдно они оказывались за дверью, проводя там больше времени, чем в классе.
В таком ключе Санька проучился до пятого класса. Но все-таки спасли его книги, они отвлекали его от улицы. В пятом классе у него вдруг неожиданно возник интерес к математике. И чем глубже он погружался в изучение этого предмета, тем больше расширялся его кругозор.
До ночи корпел над сложными задачами, не сдаваясь до победного конца, не подозревая, что математика в последствии станет делом его жизни. Накопления горького опыта его военного детства, вдруг обернулись громадным интересом ко всему. Кроме математики, успехи в изучении которой вскоре выделили его в среде сверстников, он заинтересовался историей, литературой, географией. Начал писать стихи, читал их на школьных праздниках.
С удовольствием посещал школьный драмкружок, увлекся фотографией. И, вообще, в этом посерьезневшем пареньке трудно было узнать недавнего шалопая – переростка.
Глава 14. Копчёнка
... Июль 1945г. Уже отпраздновали победу, вернувшиеся с фронта солдаты и их семьи. Возвращения отца Саньки ждали со дня на день. Ясно,когда это не произойдет, все равно будет неожиданностью.
Июльское утро. Санька дома, у него каникулы. Мама, как всегда на работе. Случайно задержавшись у окна, Санька видит входящего в подъезд военного с вещмешком за плечами.
Еще не узнав отца, стремглав бросился к дверям. И не ошибся. На пороге стоит отец. Поседевший, загорелый, родной. Дети повисли на нем, не давая ему пройти в дом. А он схватил их в охапку двумя руками, крепко прижимая к себе едва сдерживая, готовые брызнуть из глаз слезы. Сестренка отца не узнает, но повторяет за Санькой все его действия. Целует, гладит лицо , торчащие ежиком волосы, заглядывает в глаза отца.
-Наш папа вернулся! Наш папа дома! - радостно сообщает соседям по коммуналке. Отец неторопливо выкладывает на стол гостинца – солдатский паек, под восторженными взглядами детей, забывших о существовании таких яств. На стол горкой легли печенье, сгущенка, тушенка, консервы и завернутая в газету копченая селедка...
-Нужно маму обрадовать,- мгновенно соображает Санька. Но мама может не поверить, зная Санькину склонность к розыгрышам. И тогда он хватает со стола селедку, в качестве доказательства, и под недоуменным взглядом отца, выскакивает из дома.
-Мама точно поверит, у нас сто лет дома не было копченой селедки!
Он летит со всех ног по холмистой Техноложке, аж в ушах свистит. На одном дыхании, через две ступеньки влетает в бухгалтерию и на ходу выпаливает:
-Мама! Мама! Папа приехал! Правда! Не веришь?! На, смотри! И Санька выбрасывает вперед руку с завернутой в газету копченкой...
Глава15.Как он показывал кино
Послевоенный Харьков, зализывая раны, постепенно возрождался из небытия. Истерзанный войной город спешил поскорее распрощаться с тяжелым недавним прошлым. И, несмотря на всеобщую неустроенность, в него постепенно возвращалась радость новой жизни. И снова, как до войны, из дворов доносились звонкие ребячьи голоса.
Льется над оживающим городом знакомая мелодия «Рио-Риты», где-то крутят «На сопках Маньчжурии», а из открытых окон слышны « Моя Марусечка…», «Эх, путь-дорожка фронтовая...». Крутятся самодельные пластинки, записанные «на рёбрах», на использованных рентгеновских снимках.
Если слушаются пластинки и поются песни, значит, быт налаживается.
Не беда, что продуктовые прилавки еще пусты, и харьковчане выстраиваются в длиннющие очереди в ожидании привоза хлеба. Всё равно жизнь берет своё.
Народ жаждет уже не только хлеба, но и зрелищ. В городе открываются клубы, а потом и довоенные кинотеатры, где вспомнившие о своей гражданской профессии киномеханики, крутят кино.
Иногда кинопроектор стоит прямо в зале, где сидят зрители, иногда для него приспосабливают специальную будку. Во Дворце Пионеров на Сумской тоже крутили кино. Мальчишки толпились у киноаппарата, с интересом наблюдая за процессом передачи изображения на экран. Роль экрана чаще всего выполняло белое полотнище. Но это не имело никакого значения.
На экране всё было настоящим. И Чапаев с саблей на коне, и Анька-пулемётчица, и «Встречи в шесть часов вечера после войны». Там бушевали подлинные страсти, герои по-настоящему любили и ненавидели, не оставляя зрителей равнодушными к происходившему на экране.
Поколению детей, родившихся с пультом от телевизора в руках, не понять, что испытывали в 50-ые годы люди, для которых поход в кино был настоящим праздником жизни. Поэтому в кинотеатрах были очереди не меньше, чем за хлебом. В день открытия нового кинотеатра
«1-ый Комсомольский» на улице Сумской, показывали фильм «Сын полка».
Весь световой день голодные и холодные люди простояли в очереди за билетами, ради счастья увидеть новый фильм. Часто показывались трофейные фильмы. «Девушка моей мечты» с Марикой Рокк в главной роли, «Сети шпионажа», «Джорж из Динки-джаза», «Петер», «Маленькая мама» с зажигательной Франчесской Галь и многие другие.
На время просмотра зрители охотно погружались в атмосферу беспечной жизни героев фильмов. И эта передышка была прекрасна и жизненно необходима. Ведь за дверьми кинотеатра их ждала повседневность, полная тревог и забот.
Во « Дворце пионеров» Санька впервые подошел к киноаппарату. Он мог часами наблюдать за работой киномеханика, запоминая все его действия и так изо дня в день. - Хочешь сам зарядить?- спросил как-то киномеханик, приметив настырного подростка. От радости Санька онемел и, только поспешно утвердительно кивнув, молча прикоснулся к предмету своей мечты.
С тех пор механик постепенно учил его всем премудростям, доверяя иногда заряжать и даже пускать фильмы самостоятельно. Трофейные фильмы подвергались тогда тщательной художественной цензуре, «лучше» знавшей, что можно и нужно смотреть простым советским гражданам. По команде сверху их безжалостно кромсали, вырезали куски с откровенными, по понятиям цензуры, сценами, дабы не растлить народ, строивший социализм.
Особо тщательно вырезались куски, где герои оголялись сверх нормы. Так сцена купания в бочке героини фильма «Девушка моей мечты» была вырезана полностью. Склеенные куски фильмов при демонстрации рвались, и показ приостанавливался на самом увлекательном месте. В зале зажигался свет, а возмущенные зрители нетерпеливо топали ногами, свистели и кричали в адрес киномеханика: «Са-пож-ник! Са-пож-ник!».
Но закон есть закон. И запретные кадры исправно вырезались. Правда, киномеханик, проникшийся к Саньке симпатией, втихаря подарил ему эти вырезки с купающейся в бочке Марикой Рокк на память. А Санька, тем временем «заболел» кино по-настоящему, твердо решив стать киномехаником. Возможность владеть этим волшебным лучом света, способным вызывать у зрителей смех, слезы, радость и сопереживание, стало его мечтой.
Свой первый киноаппарат приобрел за гроши со своим лучшим другом Вилькой Рабиновичем вскладчину. Поскребли «по сусекам», насобирали нужную сумму и купили в какой-то мастерской на Москалёвке. Там валялись без нужды старые киноаппараты 20-х годов, ручные, фирмы ГОМЗа (Государственного оптико-механического завода). Детали в нём отсутствовали, не хватало прижимающих плёнку кареток, и ребята заменяли их деталями детского конструктора.
Проявляя смекалку, ухитрялись, используя пружинки и катушки, привести своё приобретение в рабочее состояние. Но во время демонстрации фильмов пружинки летели в одну сторону, катушки - в другую, а яркая лампа, перегревшись, прожигала плёнку, и она моментально воспламенялась.
Как-то ребятам посчастливилось раздобыть часть популярного фильма « Большой вальс ». Фильм решили показать у Вильки дома.
Пока устанавливали киноаппарат,семья и соседи дружно расселись напротив
белой простыни, выполнявшей роль экрана. Плёнка имела звуковую дорожку, но аппарат был без приспособления для звука. Всё равно первые кадры сопровождались восторгом зрителей, только через несколько минут слетели пружинки и катушки, а пока зажигали свет, чтобы отыскать разлетевшиеся детали, плёнка успела воспламениться. Огонь мгновенно скользнул по кольцу и переметнулся на висевшую на балконной двери гардину.
Пожар общими усилиями потушили, а горе – киномеханики, спешно собрав свою несовершенную технику, сконфуженно ретировались...
- Киноаппарат нужен?- зная Санькино пристрастие к кино, спросил однажды сосед, и, увидев, как загорелись у мальчишки глаза, добавил, - Зайди в 12 –ую квартиру.Офицер из Германии вернулся. Сам понимаешь, демобилизовался, деньги нужны, вот и продаёт.
Так к Саньке попал настоящий 16-мм военный походный киноаппарат для немого кино, со скачковым барабаном и мальтийским крестом внутри. Плёнка в нём уже не рвалась, и детали не разлетались. В кинопрокате на площади Тевелева ребята брали немые кинофильмы «Котовский», «Щорс», «Чапаев», фильм «Приключения обезьянки Джим » даже показывали малышам в детском саду.
Шло время, и бум увлечения кинотехникой пошел на убыль, плавно перетекая в интерес к радиоаппаратуре. Этому способствовало появление трофейной радиотехники, завезенной в большом количестве из Германии при демобилизации наших войск. Загорелся покупкой радиоприемника и Санька. Продал своё главное богатство - киноаппарат.
После реформы 1947 года на вырученные деньги можно было купить приемник и ещё хватало на пошив пальто. Присмотрел приёмник «Сименс» у кого-то «с рук» на Лермонтовской. Оплатил покупку и с приёмником в руках вышел на улицу. Дело было зимним вечером, январский снежок слегка присыпал хорошо раскатанную скользанку.
Санька нёс перед собой драгоценный груз, «от счастья ног не чуя », не заметил её, поскользнулся, упал. Приёмник - вдребезги, разбились лампы, провода порвались. Остался, в результате, он без приемника и без киноаппарата. Знакомый радиомастер пообещал из деталей собрать проигрыватель, но или не смог, или обманул. Четырнадцатилетний Санька плакал от обиды, но разбитое не вернуть, а пальто ему все же пошили.
Санька взрослел, пришла пора определяться. И хотя он со временем мечтал уже стать кинооператором, доводы родителей о лучшем выборе при его анкетных данных убедили парня. И он распрощался со своей юношеской мечтой, вернувшись к ней через 15 лет.
Глава 16. Как он снимал кино
Начало 60-х. Уже побывали в космосе Юрий Гагарин и Герман Титов. На магнитофонных катушках крутились плёнки с записями песен Булата Окуджавы и Владимира Высоцкого. Приезжали на творческие встречи с читателями молодые поэты Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко. Передавались из рук в руки зачитанные журналы с произведениями Трифонова, Солженицына, Пастернака, переписывались вручную стихи Марины Цветаевой, Анны Ахматовой и других поэтов, не удостоенных чести быть включёнными в школьные программы. Интеллектуальная и творческая жизнь в Харькове тогда била ключом.
Правда, социальный статус жителей мало менялся. «Счастливцы» получали для проживания малогабаритные квартирки в серых безликих коробках с проходными комнатами-клетушками, совмещенными санузлами и четырёхметровыми кухнями. Эти пятиэтажные панельные новостройки в народе называли «хрущёвками», отдавая дань « достижениям архитектурного зодчества» эпохи Хрущёва.
А кому-то приходилось приобретать их за собственные средства в рассрочку. Такой вид собственности назывался тогда « жилищным кооперативом ». На продовольственном фронте те же вечные сложности, неурожай. Точно, как у героя из песни Высоцкого. «... А у меня сплошные передряги: то в огороде недород, то скот падёт…»
Началось освоение целинных и залежных земель, урожаи с которых должны были спасти страну от неминуемого голода. Добытый в результате многочасового стояния в очереди кукурузный батон всё ещё оставался наградой за долготерпение.
Санька к этому времени стал Сашей. Он уже был женат на мне, и наша молодая семья из двух инженеров только становилась на ноги. Это время отличалось новой волной повышенного интереса к кино, но не только зрительского, а операторского, любительского. Появились аматорские (любительские) 8-мм кинокамеры.
Цена их примерно составляла две месячные зарплаты инженера. Старое увлечение незамедлило напомнить о себе. И наш семейный совет решил: покупка для меня пальто и зимних сапог откладывается, а вместо них мы приобретаем киноаппарат «Кварц-2» с насадками.
Так у нас началась жизнь с кинокамерой в руках. Вначале это были просто съёмки натуры, родных, друзей. Помню удивление и восторг родителей, уже пожилых к тому времени людей, когда они впервые увидели себя на экране движущимися, говорящими, смеющимися...
Потом захотелось придать отснятым материалам форму, связать смысловым сюжетом. Написали маленький сценарий и, в соответствии с ним, сняли свой первый видовой четырёхминутный фильм под названием « Осенью…». В нём под музыку из «Времен года» Чайковского за четыре короткие минуты промелькнули и «осень жизни» и «осень года». Музыка, как нам казалось, хорошо легла на отснятый материал, дополняя его звуковыми ассоциациями.
Кто-то из друзей предложил показать его в клубе кинолюбителей. Там в это время шёл просмотр и отбор 8-мм фильмов на Всеукраинский фестиваль любительских фильмов в Киеве. Жюри возглавлял кинорежиссёр-документалист Григорий Натансон, руководивший клубом кинолюбителей в харьковском Дворце строителей. К нашему большому удивлению, жюри работу одобрило, отметило её лиризм, операторские находки и определило, как фильм-настроение. Так наш первый фильм попал на Всеукраинский фестиваль, где занял первое место и получил путевку на Всесоюзный фестиваль любительских фильмов.
На Московском кинофестивале фильм получил диплом лауреата. Вручал дипломы известный кинорежиссёр Григорий Рошаль, автор всеми любимой трилогии «Хмурое утро», фильма «Дело Артамоновых» и многих других. Мы уехали домой окрыленные, а фильм и магнитофонная катушка с записью музыкального сопровождения остался на время в Москве.
Прошло несколько месяцев, а фильм к нам всё не возвращался. Мы уже потеряли всякую надежду увидеть свою первую «пробу пера». И неожиданно на наш адрес пришла бандероль из Одессы. Неизвестная нам Дора Басс, проживающая в Одессе по улице Дерибасовской, как и мы, участвовала в кинофестивале и вместо своего фильма по чьей-то небрежности получила наш.
Письмо было тёплым и доброжелательным, отзыв о фильме тоже. Тон письма и манера изложения выдавали человека молодого и эмоционального. Завязалась переписка. Каково же было наше удивление, когда выяснилось, что кинолюбитель по зову сердца и архитектор по специальности, Дора Басс – бабушка двоих внуков, и ей давно за шестьдесят.
Для нас, молодых, её пример стал свидетельством того, как любимое занятие продлевает молодость духа.Первая удачная попытка придала нам смелости. Попытались снять ещё несколько короткометражек по песенным тестам в сопровождении музыки к ним. Мы называли эти ленты – «фильм-песня».
Значительно позже в настоящем кино подобную иллюстрацию песен стали называть «клипами». Для нас – это было лишь увлекательное и захватывающее занятие в свободное от работы и домашних дел время. Кажется, тогда и появилось словечко, определявшее его. Это было просто «хобби». В этом ключе у нас появились фильмы-песни « Хотят ли русские войны?», «Эхо» и другие. Вместе с фильмом «Осенью…» они побывали на любительских кинофестивалях в Житомире, в Ленинграде, в Загребе в Югославии.
Работа состояла не только в написании сценария и съёмке. Пленку нужно было в домашних условиях проявить, соблюдая все температурные и технологические требования, высушить на самодельном барабане, лишь затем шел монтаж и синхронизация со звуком. Занятие требовало времени и терпения.
Сравнивая процесс создания фильма видеокамерой и любительской кинокамерой, остаётся только восторгаться достижениями человечества за последние сорок лет.
Молодежь 60-ых хорошо помнит увлечение бардовскими песнями поэта-композитора Новеллы Матвеевой. Её песни-стихи под гитару, наполнены печалью и радостью, желанием улучшить окружающий мир, найти место на земле, где человек будет по-настоящему счастлив, там:
"Набегают волны синие,зелёные,нет,синие./ Как хамелеонов миллионы цвет меняя на ветру./Ласково цветёт глициния,она нежнее инея./А где-то есть страна Дельфиния и город Кенгуру..."
Очарованные стихом и мелодией, мы задумали снять фильм-фантазию «Страна Дельфиния». Натуру подобрали в Крыму. Была весна, нежно, как в песне, цвела глициния, а сине-зеленые волны бились о берег в красивейшем месте под Алуштой, в Утёсе. Там в парке, утопавшем в вечнозеленых растениях ещё бродили распустив шикарные хвосты непуганые курортниками павлины.
Героиню будущего фильма нашли там же в посёлке. Светленькая худенькая девочка с огромными выразительными глазами цвета моря, прекрасно двигалась, плавала и с удовольствием показывала нам подходящие для съёмок места. В поисках натуры муж даже брал приступом гору Плаку, возвышавшуюся в центре посёлка. Снизу утёс казался вполне доступным.
Тем не менее подъём был непростым, а о спуске, с кинокамерой в руке и в обуви на коже, и вспоминать страшно. Таковы были издержки этой погони за натурой. Всё тогда подходило: и природа, и героиня, и наша молодость, и азарт. Фильм отсняли, но почему-то не смонтировали. Остались фрагменты, напоминающие о нашей воображаемой Стране Дельфинии, которую нам так и не удалось посетить.
Отснятую и смонтированную семейную хронику сорокалетней давности, отражавшую, словно в зеркале ушедшее время и лица дорогих нам людей, которых уже давно нет с нами, мы привезли с собой в Израиль. Здесь всё пересняли на видеокассету. И теперь наш внук, внимательно разглядывая молодых дедушку и бабушку, маленького папу и совсем незнакомых предков, вдруг задумчиво произносит:
« Спасибо, что Вы всё это ДЛЯ МЕНЯ засняли!» В последнем, он совершенно не сомневается.
Глава 17 Осенняя карусель
"Лист осенний скитаясь,
принял форму воспоминаний..." ***
Плоский багряный диск солнца медленно опускался в потемневшее море. Человек остановился, провожая взглядом бесследно исчезающее в воде светило, затем торопливо зашагал в сторону белеющей невдалеке Ашкелонской марины.
Что делает он на этом пустынном берегу? Средиземное море! Когда-то для него это было лишь одно из географических названий на карте мира. А теперь это
море плещется у его ног, и он вдыхает его пронзительный, освежающий запах.
Думал ли когда-нибудь Санька, что его судьба сделает такой крутой вираж?! Решение об отъезде в Израиль пришло к нему интуитивно. Слишком мало он слышал и знал об этой стране, чтобы сделать это осознанно. Скорее, тогда он, как и многие, ехал не к ней, а уезжал от ставших невыносимыми жизненных обстоятельств. Надежды на перемены, связанные с горбачевской перестройкой рухнули. Страна погружалась во мрак и нищету. Как всегда в смутное время в воздухе витали извечные вопросы: "Что делать и кто виноват?"
Евреи, естественно, боялись стать «козлами отпущения». Поползли слухи о готовящихся погромах. Возможно, кому-то нужно было сгущать и без того взрывоопасную обстановку, но в Харькове даже называли дату. Погром обещали приурочить к еврейскому празднику «пэсах». Ничего не происходило, но опасения оставались.
На дворе стоял 1992 год. У руля те же проходимцы и карьеристы, только ещё больше обнаглевшие и облаченные в одежды демократов. Доведенные до отчаяния, хмурые, озлобленные лица на улицах, в транспорте. Всеобщая ожесточенность. Казалось, жизнь уже исчерпала себя, освободив от мыслей о будущем. Ощущение непосильной ноши на плечах. Вспоминалось, такое уже было когда-то.
"Непогожие дни,
Как когда-то в России.
Уезжают одни,
Остаются другие "**
Уезжают друзья, сослуживцы, родственники. Сын с женой засобирались, не зная, как жить дальше. Не найдя себя в такой жизни, интеллигенция устремилась из страны.
- Евреи должны жить в Иерусалиме, - зло бросил ему в спину хмурый мужик, ожидавший кого-то в подъезде.
А может он прав?!
... Многоцветье белого города, стон апельсиновых рощ и древних олив, изумрудное море с застывшими на плаву яхтами, эта вечнозеленая радость жизни теперь принадлежит ему.
"Незнакомая родина,
Но исконно моя.
Где сирень и смородина?
Где напев соловья?
Те же лица знакомые,
Тот же мак и левкой.
И как будто бы дома я,
Но уже не такой..." ***
* М.Беркович
** А.Алон
***С. Замалин
1998г. Израиль.Ашкелон.