ДЕВУШКА СО СТАНЦИИ СЕБЕЖ
Провожая меня, жена зашла в купе: «Чемодан далеко не ставь – ни с твоим радикулитом…» Я безразлично кивнул. «А как доберешься, позвони…»
Она стрельнула глазами на ежившуюся в углу попутчицу.
И не дожидаясь, развернулась на каблуках.
Поезд тронулся, поплыли провожающие, низкая платформа, далеко светивший в темноте вокзал. Глубокой осенью ездят мало, и в купе мы остались вдвоем. Познакомились легко, едва замелькали огоньки. «Что же это, Ксения, за город такой Себеж?» «Древний, древнее Москвы…» А, доехав до Волоколамска, я уже знал про ее маленькую дочь, стареющих родителей, пушистого, вороватого кота. С провинциальной откровенностью она рассказывала про свое детство, как помогала матери по хозяйству, вечерами вязала, а всех радостей – книжки да смутные мечты.
«Какая же я была – самой странно…»
«А теперь?»
«Ну, теперь я совсем другая…»
«Какая же?»
«Самостоятельная…»
Она некрасивая – крупные черты лица, большой рот. К тому же веснушки. Обычный для севера тип.
На чернеющих тучах качалась полная луна. «Едем, едем, а она все рядом… - прошептала Ксения. «Как судьба», - сощурился я, напуская таинственность. Но она плотно сжала колени, точно собиралась слить их в одно целое, и я почувствовал, как бьется ее сердце.
Каждое утро Ксению за тридцать километров везет автобус – ближе работу не найти. Она с улыбкой рассказывает, как встает на час раньше, чтобы отвести в школу дочь, как умывается, разбивая зимой наледь в колодце, как, экономя электричество, одевается впотьмах перед бесполезным зеркалом, а я представляю морозные сумерки, молчаливых, заспанных пассажиров, каждое слово которых падает, как топор, представляю колючий иней на стеклах, по которому от нечего делать скребут ногтем, мне слышится недовольный лай шофера и пробирает страх проехать остановку...
За окном тянулись бесконечные, грозно темнеющие леса, Москва, с ее шумной, крикливой жизнью, осталась позади, и я подумал, что вся огромная Россия живет совсем иначе, как вот эта девушка, которую мне никогда не понять.
«Какая у нее грудь», - отвлекаясь, подумал я.
По вагону стали разносить чай. Немногочисленные пассажиры, плотно закусив, готовились ко сну.
«Угощайтесь… – достал я коробку конфет. – Жена положила…»
«Она у Вас строгая…»
«Трудоголичка… В офисах других не держат…»
Но Ксения не услышала скрытого превосходства. У нее огромные глаза, готовые сострадать каждому.
И мне сделалось неловко.
«В конце концов, ей хорошо платят…»
Ксения промолчала.
Сосредоточенно разглядывая чаинки, она пыталась представить нашу жизнь.
«Вы ее, верно, очень любите…»
Я пожал плечами.
«У нас сложившиеся отношения, и настолько близкие, что, засыпая, я говорю: “Извини, дорогая, я хочу побыть один…”» Она смотрела недоверчиво, не понимая, шучу ли я. И тогда я рассмеялся: «Берите конфеты…»
В Ржеве сошли на перрон. Холодный ночной воздух жег лицо, под ногами кувыркались желтые листья. «Наденьте, просквозит…» - сняла она с шеи шерстяной шарф.
«А Вы?»
«Ничего, я привыкшая…»
С мужем Ксения разошлась через год после свадьбы, но до сих пор не могла успокоиться.
«Бросил он нас… - кусала она губы. – А я бы и сейчас жила… Мне ведь уже тридцать…»
«Ну что же тогда мне говорить?»
«А Вам сколько?»
«В два раза больше, чем в паспорте, - сострил я. – Писатель, Ксения, ведет двойную жизнь: тянет, как все, годы, а потом их еще и записывает…»
«Так Вы совсем старик… - рассмеялась она. И вдруг широко открыла глаза: «Счастливый, Вы живете дважды…»
«А такое ли это счастье?»
Мне сделалось грустно.
Я подумал, что мне уже давно не с кем перемолвится. Или помолчать. Таким для исповеди остается дорога.
«Вот Вы меня про жену спрашивали… - водил я по столу хлебные крошки. - Какая там любовь! Мы давно живем по привычке, жалим друг друга… И сын, как чучело, набит нашими колкостями… Раньше я думал, ради него терплю, а он растет неуч, лодырь… Эх, Ксения, как ужасно везде быть своим, когда кругом чужие! Ладно бы еще в Бога верил - нес свой крест, так и в Бога…»
Ксения слушала, не отрываясь, казалось, еще чуть-чуть и она расплачется.
Наконец, я выговорился, стало легче.
«А что, Ксюша, можно к Вам приехать?»
Она посмотрела не мигая – так заманивают русалки.
«Приезжайте… У нас в школе учителей не хватает…»
И отвернулась к окну.
«А знаете, ведь у меня педагогическое образование, я раньше в интернате для слепонемоглухих работала… А потом ушла… Раз увидела, как две девочки, пожимая друг другу руки, рассказывают о приставаниях интернатовского сторожа… Так не перенесла стыда…»
«Господи, а Вы то здесь при чем?»
«Как при чем? Невыносима стала своя полноценность и при этом абсолютное бессилие…»
В глазах у нее стояли слезы, губы дрожали.
«Истеричка», - мелькнуло у меня
«А калеки? В церковь мимо идешь - не знаешь, куда руки-ноги деть… Нет, нам грех жаловаться, мы по сравнению с ними боги…»
Она задернула занавеску.
«А дауны? Разве они виноваты?»
И посмотрела так, будто я знал ответ.
«И дались Вам эти дауны… - проворчал я с глухим раздражением. – Да и так ли мы далеки от них? – Я указал подбородком на спящих. - Не дальше, чем от этих “нормальных”...»
Она вздохнула.
«Вы и, правда, чем-то от них отличаетесь…»
«Всем, - безнадежно махнул я. – Белая ворона…»
И она опять была готова меня жалеть.
В тамбуре, куда я вышел курить, стоял грохот. От тряски я вцепился в лупившийся краской поручень и не заметил, как открылась дверь. «Можно я с Вами постою? – перекрикивала она шум. - Одной страшно, да и за стенкой храпят… И как они могут спать?»
Ксения редко куда выбиралась, и теперь ее глаза возбужденно блестели. Мы стояли очень близко, когда я разгонял дым, наши руки соприкасались, но я заговорил совсем не к месту. «Представляете, Ксюша, что сегодня в журналах печатают - читать стыдно…» Я назвал несколько фамилий. Она никого не знала. «В нашу глухомань и птица-то редкая долетит», - залилась она краской. И, отвернувшись, стала ковырять растрескавшуюся стену.
А я опять подумал, не плюнуть ли на все и не уехать ли в Себеж.
К стеклу, гримасничая, липла луна. «На нее долго нельзя смотреть… - встав спиной, загородила ее Ксения. - Бабушка говорила: “Луна душу притягивает…”»
«Это у кого есть…»
Она посмотрела с удивлением.
«А как же без души? Душа и у камня есть…»
Я глубоко затянулся.
«По Вашему, Ксения, все люди добрые?»
«Конечно, добрые… - убежденно кивнула она. – Только многие несчастны, как Вы…»
Я смял окурок.
«Да Вы, прямо, цыганка, может, ручку позолотить?
Она вспыхнула до корней волос.
«Нежная Вы душа, - взял я ее за локоть, - пойдемте в купе…»
Ксения гостила у тетки в Воронеже, и в столице была проездом. «Тяжело у вас, - выносила она приговор. – Торопятся все, бегут, как на пожар… А куда торопиться: где ждут, туда всегда успеешь…»
«Вас-то дома ждут?»
«Еще бы, я же с подарками…»
А я вспомнил, как, в одиночестве присев на дорожку, хлопал себя по коленям: «Ну, пора, нечего кисели разводить…»
Мы были лежащими рядом рельсами, по которым катилась беседа, но ее колеса стучали для нас по-разному.
«Тебя никто не ждет, - слышалось мне, - никто, никто, никто…»
В Себеже поезд стоял две минуты. «Ну, прощайте…» - просто протянула она руку. Пожимая ее узкую, теплую ладонь, я не выдержал: «Вы необыкновенная, Ксюша… Вы себе цену не знаете... Дай Бог Вам счастья...»
Она покраснела.
«Будет Вам...»
И, выдернув руку, взялась за поклажу. На решетчатой подножке обернулась: «И Вам счастья...» На мгновенье мне неудержимо захотелось сойти следом. Бросить все, и уйти в ночь. Но проводница уже поднимала железные сходни…
Вернувшись в купе, я долго не мог успокоиться, все вокруг еще хранило ее присутствие. Я вышел в тамбур – она была и там. Занимался рассвет, прислонившись через кулак к холодному, дребезжащему стеклу, я смотрел на бледное, розовеющее небо, на медленно тускневшую луну. Но что, если бы Ксения стала моей женой? Каждый день видеть ее преданные глаза, сносить семейные обеды… Водить ее дочь в школу, учить детей тому, во что сам давно не веришь. Нет, это невозможно представить...
С прежней силой застучали колеса. Вынув из кармана «мобильный», я набрал номер жены.
Октябрь 2005 г.