Что читал Бунин

Savanna
Здесь краткая выборка реплик о том, что читал Иван Алексеевич Бунин - о чем сохранились записи в его письмах и дневниках 1881-1953гг.


Перечитывал «Путешествие в Арзрум»,— так хорошо, что прочел вслух Вере и Юлию первую главу. Перечитывал Баратынского (прозу). «Перстень»—старинка и пустяки. Как любили прежде рассказывать про чудаков, про разные «странности»!

Перечитывал Мопассана. Многое воспринимаю по-новому, сверху вниз. Прочитал рассказов пять — все сущие пустяки, не оставляют никакого впечатления, ловко и даже неприятно щеголевато-литературно сделанные.

На днях прочитал (перечитал, давным-давно не перечитывал) «Мальву» и «Озорника» Горького. Вполне лубок. И хитрый, преднамеренный.

Перечитывал «Петра» А. Толстого вчера на ночь. Очень талантлив!

Читал (перечитывал) эти дни Бруссона «A. France en pantoufles» — много интересного, но много и скучной болтовни.

Дочитывал 1-й т. стихов Полонского, вспоминал, как читал в Beausoleil. Теперь в последний раз в жизни? Вероятно. Вспоминал те чувства, что были в ранней молодости, в Озерках, при чтении некоторых стихов. 9/10—скука, риторика и часто просто непонятная. Зато 1/10 превосходно.

Перечитывал стихи А. К. Толстого — многое удивительно хорошо,— и свои «Избр. стихи». Не постигаю, как они могли быть не оценены!

Погода прекрасная. Вообще лето удивительное. Собрать бы все людские жестокости из всей истории. Читал о персидских мучениках Даде, Тавведае и Таргала. Страшное описание Мощей Дмитрия Ростовского84. ...

Читал житие Серафима Саровского.

Житие юродивых. Записки Дашковой.

Перечитал «Дядю Ваню» Чехова. В общем, плохо. Читателю на трагедию этого дяди, в сущности, наплевать.

Читал Мопассана, потом Масперо о Египте,— волновался, грезил, думая о путешествии Бауку в Финикию, потом читал Вернон Ли и думал о Неаполе, Капри, вспоминал Флоренцию.

Читал (и нынче читаю) «Завоевание Иерусалима» Гарри.

Перечитал «Жестокие рассказы» Вилье де Лиль Адана. Дурак и плебей Брюсов восхищается. Рассказы — лубочная фантастика, изысканность, красивость, жестокость и т. д.— смесь Э. По и Уайльда, стыдно читать.

Читал Жемчужникова. Автобиография его. Какой такт, благородство!

Читал Жемчужникова, «Анну Каренину».

Серо, потеплело — дочитал Жемчужникова. В общем, серо, риторика.

Читал Минского. Прочел сорок восемь страниц. Ужасная риторика!

Дочитал «Каренину». Самый конец прекрасно написан. Может быть, я ошибаюсь насчет этой части. Может быть, она особенно хороша, только особенно проста?

Понемножку читал эти дни «Село Степанчиково». Чудовищно! Уже пятьдесят страниц — и ни на йоту, все долбит одно и то же! Пошлейшая болтовня, лубочная в своей литературности! ... Всю жизнь об одном, «о подленьком, о гаденьком»!

Читаю «Волхонскую барышню» Эртеля. Плохо. Мужицкий язык по частностям верен, но в общем построен литературно, лживо. И потом, эта тележка, ныряющая по грязи, лукавая пристяжная, и заспанный мальчик, ковыряющий в носу... Никогда не скажет: «надел пальто», а всегда — «облачившись в пальто».

Читал отрывки из Ницше — как его обворовывают Андреев, Бальмонт и т. д. Рассказ Чулкова «Дама со змеей». Мерзкая смесь Гамсуна, Чехова и собственной глупости и бездарности. Как Сибирь, так «паузка», «пали» и т. д., еще «заимка»...

На ночь опять читал «Обрыв». Как длинно, как умно нередко! А все-таки это головой сделано. Скучно читать. [...] Сколько томов культивировалось в подражание этому Марку! Даже и Горький из него.

Вчера до 2-х дочитал «14 Декабря». Взволновался, изменилось отношение к таланту Мережковского, хотя, думаю, это не он, а тема такая.

Заснул поздно, читал «Палату ном. 6». Волнение,— очень нравится,— мучительное желание и себе писать, и чувство, что ничего не могу, что я полный банкрот — и что вот-вот откроется эта тайна. И тоска, тоска, и мысль, что теперь каждый день дорог, что старость уже на пороге,— да, уже форм [енная] старость.

На ночь читал Белого «Петербург». Ничтожно, претенциозно и гадко.

Лежал, читал «Письма» Мансфильд, потом закрыл глаза и не то подумал (соверш. неизвестно, почему) о кукованье кукушки, о дали какого-то весеннего вечера, поля, леса, не то услыхал это кукованье и тотчас же стал действительно слышать где-то в далекой и глухой глубине души, вспомнил вечер нынешней весной, похожий на русский, когда возвращались с Фондаминскими из С. Валье, вспомнил его, этот вечер, уже как бесконечно-давний молодой и счастливо-грустный, и все это связалось с какими-то воспоминаньями и чувствами моей действительной молодости...

За последнее время опять — в который раз! — перечитал «Анну К[аренину]» и «Войну и м[ир]». Нынче кончил почти четвертый том — осталась посл. часть «Эпилога». Про Наполеона неотразимо. Испытал просто ужас, и до сих пор обожествлен!

Кончил перечитывание двух рассказов Тургенева. Мастерство изумительное, но в общем читал равнодушно — исключение некот. страницы. Кое-что (почти все, вернее) читал как новое — так забывается Тургенев. Одно «Полесье» почти все по-настоящему прекрасно. Почти во всех рассказах,— да, кажется, даже во всех,— редкое богатство совершенно своих, удивительных по меткости определений чувств и мыслей, лиц и предметов.

Перечитал «Что такое искусство» — Толст[ого]. Скучно,— кроме нескольких страниц,— неубедительно. Давно не читал, думал, что лучше. Привел сотни определений того, что такое красота и что такое искусство,— сколько прочел, какой труд проделал! — все эти определения, действительно, гроша настоящего не стоят, но сам не сказал ничего путного.

Пересматриваю опять письма и дневники А. К. Толстого. Соверш. очароват. человек! Начал «Головлевых» — не плохо, но мне скучно, ненужно.

Проснулся в 9, зачитался до 121/2 «Le Reve» Зола. (Роман французского писателя Эмиля Золя (1840—1902) «Мечта» (1888) из его двадцатитомной серии «Ругон-Маккары».)

Вчера еще читал «Вечерние огни» Фета — в который раз! (Теперь, верно, уже в последний в жизни.) Почти все из рук вон плохо. Многое даже противно — его старческая любовь. То есть, то, как он ее выражает. Хорошая тема: написать всю красоту и боль такой поздней любви, ее чувств и мыслей при всей гадкой внешности старика, подобного Фету,— губастого, с серо-седой бородой, с запухшими глазами, с большими холодными ушами, с брюшком, в отличном сером костюме (лето), в чудесном белье,— но чувств и мыслей тайных, глубоко ото всех скрытых.

Прочитал Лескова «Захудалый род» — очень скучно, ненужно. В той же книге «Овцебык» — оч. хорошо.
В «В. Евр.» еще три очерка из «Зап. Степняка» Эртеля — все очень плохи. Лучше других «Поплёшка», но и тот нудный, на вечную тему тех времен о народной нищете, о мироедах и т. д. Впервые я читал этого «Попл.» больше полвека тому назад и навсегда запомнил отлично начало этого рассказа. [...] Молочный блеск — особенно хорошо. [...]

Читал эти дни в «Сев. В.» (1897 г.) «Дневник бр. Гонкуров». Очень хорошо — кроме посл. лет, когда Эдмон стал писать сущий вздор (напр., о русской литературе) и придавать до наивности большое значение тому перевороту во фр. литературе, который будто он с братом совершил.
В одном месте говорит: «Книги никогда не выходят такими, какими задуманы». Правда, правда.

Лежал, читал «Несмертельного Голована» Лескова

Читал последние дни «Василия Теркина» Боборыкина. Скука адова, длинно, надумано. Продолжал перечитывать Чехова. За некоторыми исключениями, все совершенно замечательно по уму и таланту. «Иванов» совершенно никуда.

Вчера и сегодня все время читал первый том рассказов Алешки Толстого. Талантлив и в них, но часто городит чепуху как пьяный. [...]

Опять, опять перечитал за последние 3 дня 1-й том «Войны и мира». Кажется, особенно удивительна первая часть этого тома.

Читал I книгу «Тихого Дона» Шолохова. Талантлив, но нет словечка в простоте. И очень груб в реализме. Очень трудно читать от этого с вывертами языка с множеством местных слов.

Недели 2 т. н. перечитал три романа Мориака. Разочарование.

У Куталадзе взял несколько книг. Читал Чехова.

Пробовал читать Горького, «Вареньку Олесову», которую читал лет 40 тому назад с отвращением. Теперь осилил только страниц 30 — нестерпимо — так пошло и бездарно, несмотря на все притворство автора быть «художником». «КОСЫЕ лучи солнца, пробираясь сквозь листву кустов сирени и акаций, ПЫШНО РАЗРОСШИХСЯ у перил террасы, дрожали в воздухе тонкими золотыми лентами... Воздух был полон запаха липы, сирени и влажной земли...» (И липы и сирень цветут вместе.) [...]

«Записные книжки» Чехова. В общем, оч. неприятно. Преобладающее: «N. все считали почтенным человеком, а он был сволочь» — все в этом роде.

Перечитал «Пунш[евую] водку» и «Могилу воина» с большим интересом. Ловко пишет. (исторические повести М. А. Алданова «Пуншевая водка» (1940) и «Могила воина» (1940)_

Читал вчера и нынче стихи — Г. Иванова, Гиппиус. Иванов все-таки поэт настоящий (в зачатке). Г. ужасна. Мошенница.

Перечитал первый том «Бр. Карамазовых». Три четверти — совершенный лубок, балаган. А меж тем очень ловкий, удивительно способный писака. [...]

Прочел (перечитал, конечно) второй том «Бр. Карамазовых». Удивительно умен, ловок — и то и дело до крайней глупости неправдоподобная чепуха. В общем скука, не трогает ничуть. [...]

Перечитал Лоти «Fantome dOrient». Скучно, длинно.

[...] Перечитываю «Любовь в жизни Толстого» Жданова. Гадко — до чего обнажили себя и муж и жена насчет своей крайней интимности!

Кончил «18-й год» А. Толстого. Перечитал? Подлая и почти сплошь лубочная книжка. Написал бы лучше, как он сам провел 18-й год! В каких «вертепах белогвардейских»! Как говорил, что сапоги будет целовать у царя, если восстановится монархия, и глаза прокалывать ржавым пером большевикам... Я-то хорошо помню, как проводил он этот год,— с лета этого года жили вместе в Одессе. А клуб Зейдемана, где он был старшиной,— игорный притон и притон вообще всяких подлостей!

Перечитал «Le baiser au lepreux», Mauriac’a. Поэтично, благородно, тонко, но в общем слабо, неубедительно. [...]

Нынче и вчера читал рассказы Зощенко 37 г. Плохо, однообразно. Только одно выносишь — мысль, до чего мелка и пошла там жизнь. И недаром всегда пишет он столь убогим, полудикарским языком — это язык его несметных героев, той России, которой она стала.

Читал Стендаля. Бесконечная болтовня. Но человек умный, хорошо знающий жизнь, людей.

Опять перечитал «Отца Сергия» и «Декабр[истов]». Сколько замечательного в «Сергие»! В «Дек.» кое-что ненужное, напр., обращения к читателю. [...]

Перечитал «Смерть Ив. Ильича». Конец невразумителен. Все лживые, кроме самого Ив. Ильича — он слова, литература; все верно насчет него, но живого образа нет.

Это из Иеремии,— все утро читал Библию. Изумительно. И особенно слова: «И народ Мой любит это... вот Я приведу на народ сей пагубу, плод помыслов их».

Читал новый рассказ Тренева («Батраки»). Отвратительно. Что-то, как всегда теперь, насквозь лживое, претенциозное, рассказывающее о самых страшных вещах, но ничуть не страшное, ибо автор несерьезен, изнуряет «наблюдательностью» и такой чрезмерной «народностью» языка и всей вообще манеры рассказывать, что хочется плюнуть. И никто этого не видит, не чует, не понимает,— напротив, все восхищаются. «Как сочно, красочно!»

Читал свои переводы из Верхарна. Опять думаю: Верхарн большой талант, но, прочитав десяток его стихов, начинаешь задыхаться от этого дьявольского однообразия приемов, диких преувеличений, сумасшедшего, «большевистского» нажима на воображение читателя.

Потом читал Ренана. «Lhomme fut des milliers dannees un fou, apres avoir ete des milliers dannees un animal».

Прочитал биографию поэта Полежаева и очень взволновался — и больно, и грустно, и сладко (не по поводу Полежаева, конечно). Да, я последний, чувствующий это прошлое, время наших отцов и дедов...

Читаю «Былины Олонецкого края» Барсова. Какое сходство в языке с языком Якова! Та же криволапая ладность, уменьшительные имена...

Говорили об Андрееве. Все-таки это единственный из современных писателей, к кому меня влечет, чью всякую новую вещь я тотчас же читаю. В жизни бывает порой очень приятен. Когда прост, не мудрит, шутит, в глазах светится острый природный ум. Все схватывает с полслова, ловит малейшую шутку — полная противоположность Горькому. Шарлатанит, ошарашивает публику, но талант. Впрочем, м. б., и хуже — м. б., и самому кажется, что он пишет что-то великое, высокое. А пишет лучше всего тогда, когда пишет о своей молодости, о том, что было пережито.

Читаю записки В. Бертенсона «За тридцать лет». Еще раз убеждаюсь в ничтожестве человеческих способностей — сколько их, людей, живших долго, видевших очень многое, вращавшихся в обществе всяких знаменитостей и обнаруживших в своих воспоминаниях изумительное ничтожество. Вспоминаю книгу Н. В. Давыдова — то же думал и ее читая. («Воспоминания» Н. В. Давыдова (1826—1916), сына декабриста В. Л. Давыдова. )

Прочел (перечел) «Дневник Башкирцевой». ... Все говорит о своей удивительной красоте, а на портрете при этой книжке совсем нехороша. Противное и дурацкое впечатление производит ее надменно-вызывающий, холодно-царственный вид. Вспоминаю ее брата, в Полтаве, на террасе городского сада. Наглое и мрачное животное, в башке что-то варварски-римское. Снова думаю, что слава Б. (основанная ведь больше всего на этом дневнике) непомерно раздута. Снова очень неприятный осадок от этого дневника. Письма ее к Мопассану задирчивы, притязательны, неуверенны, несмотря на все ее самомнение, сбиваются из тона в тон, путаются и в конце концов пустяковы. Дневник просто скучен. Французская манера писать, книжно умствовать; и все — наряды, выезды, усиленное напоминание, что были такие-то и такие-то депутаты, графы и маркизы, самовосхваление и снова банальные мудрствования. ...

Читаю эти дни Вернон Ли «Италия». Все восторгается, все изысканно и все только о красивом, о изящном — это скоро начинает приводить в злобу.

Все читаю Мопассана. Почти сплошь — пустяки, наброски, порой пошло.

Думал о Львовой, дочитав ее книгу. Следовало бы написать о ней рассказ.
Читаю «Стихи духовные» (со вступительной статьей Ляцкого).

Читаю стихи Гиппиус «Единый раз вскипает пеной...».
Нынче читаю о Владимирско-Суздальском царстве в книге Полевого115. Леса, болота, мерзкий климат — и, вероятно, мерзейший, дикий и вульгарно-злой народ. Чувствую связь вчерашнего с этим — и отвратительно.
Дочитал Гиппиус. Необыкновенно противная душонка, ни одного живого слова, мертво вбиты в тупые вирши разные выдумки. Поэтической натуры в ней ни на йоту.

— Курсистки, читающие Горького и Андреева, искренно верят, что не могут постигнуть их глубины... Прочел пролог к «Анатэме» — полная бессмыслица... Что у них у всех в головах, у всех этих Брюсовых, Белых?
Чехов тоже не понимал, что. На людях говорил, что «чудесно», а дома хохотал: «Ах, такие сякие! Их бы в арестантские роты отдать!» И про Андреева: «Прочитаю две страницы,— надо два часа гулять на свежем воздухе!»
Толстой говорил:
— Теперь успех в литературе достигается только глупостью и наглостью.
Он забыл помощь критиков.
Кто они, эти критики?
На врачебный консилиум зовут врачей, на юридическую консультацию — юристов, железнодорожный мост оценивают инженеры, дом — архитекторы, а вот художество всякий, кто хочет, люди, часто совершенно противоположные по натуре всякому художеству. И слушают только их. А отзыв Толстых в грош не ставится,— отзыв как раз тех, которые прежде всего обладают огромным критическим чутьем, ибо написание каждого слова в «Войне и мире» есть в то же самое время и строжайшее взвешивание, тончайшая оценка каждого слова.

Как раз читаю Ленотра. Сен-Жюст, Робеспьер, Кутон... Ленин, Троцкий, Дзержинский... Кто подлее, кровожаднее, гаже? Конечно, все-таки московские. Но и парижские были неплохи.

Читаю Шаховского (о. Иоанна) «Толстой и церковь». Смесь неглупого и глупого.

12. IV. 42.
Кончил перечитывать рассказы Бабеля «Конармия», «Одесские рассказы» и «Рассказы». Лучшее — «Одесск. р.». Очень способный — и удивительный мерзавец. Все цветисто и часто гнусно до нужника. Патологическое пристрастие к кощунству, подлому, нарочито мерзкому. Как это случилось — забылось сердцем, что такое были эти «товарищи» и «бойцы» и прочее! Какой грязный хам, телесно и душевно! Ненависть у меня опять ко всему этому до тошноты. И какое сходство у всех этих писателей-хамов того времени — напр., у Бабеля — и Шолохова. Та же цветистость, те же грязные хамы и скоты, вонючие телом, мерзкие умом и душой.

10. 8. 44.
[...] Вчера перечитывал (давно не читал) «Вост. повести» Лермонтова: «Измаил-Бей», «Ангел смерти» и т. д. Соверш. детский, убогий вздор, но с замечательными проблесками.

5. XII. 41.
[...] Перечитывал «Crainqueville, Putois, Riqueb и пр. А. Франса,— все эти три вещи оч. хороши, остальное скучно.



Из писем к Зайцеву

20 октября 1939
Читаю твои прекрасные “Дни”, Борис. Читаю “Данте” Мережковского. Какой схоласт, словоблуд, мать его так!
Перечитал на днях “Смерть Ивана Ильича”. Разочарование. Нет, не то!


12 декабря 1939
…все солнце и солнце, и я непрерывно томился тайным желанием куда-то уехать, кого-то встретить—и вместе с тем чувством, что нигде ничего и никого не встретишь,—давно знакомым чувством,—и потому по целым дням все читал да читал—как уже давным-давно только это и делаю. А читаю я все старые книги, больше всего старые журналы—50-х, 60-х, 70-х годов—из библиотеки при старой ниццской церкви. Вчера и нынче я читал в “Русском вестнике” за 67-й год как раз Тургенева—уж не знаю, в который раз, перечитывал “Дым” и на этот раз особенно скорбел, до чего это просто невозможно читать теперь (за исключением одной трети)—пуще всего начало, с этими Биндасовыми, Пищалкиными, Суханчиковыми—и Ратмировыми ! Подумай только, Ратмиров !
 
8 ноября 1943

Письма Флобера я перечитал (3/4 впервые, впрочем, читал) года 2 тому назад. Да, многое, многое удивительно прекрасно то в том или другом смысле—это был совсем, совсем особый француз! Какое сердце высокое, романтическое, какой благородный и настоящий ум! А его любовная ночь, его, кажется, главная любовь, пережитая им в Египте с какой-то бывшей наложницей какого-то паши! Это тебе не французское любовное приключение в экзотических странах!


10 октября 1946

Милый друг, был у меня Бахрах с твоей книгой “Современных записок”. Прости, пожалуйста,—задержал ее у себя, очень хотелось почитать (на днях привезу ее тебе). Прочитал—сколь ко огорчений! Сколько истинно ужасных стихов! До чего отвратительна всячески Цветаева! Какой мошенник и словоблуд (часто просто косноязычный) Сирин (“Фиала”)! Чего стоит эта одна пошлость—“Фиала”! А ты отлично написал, но перехвалил и как человека и как поэта Бальмонта. Ведь его вечная изломанность, “сладкозвучность” и т. д. тоже ужасная пошлость.

 15 февраля 1946

… Перечитываю кое-какие разрозненные книги “Современных записок”,—между прочим, с большим удовольст вием “Начало конца”. И дикий, развратный “Дар”, ругаясь матерно. Перечитал еще “Дорогу” Иванникова. Просто удивительный талант! Где-то он теперь?

Из писем к М.А.Алданову

“Разбойника” Лескова не помню,—верно, не читал,—непременно достану и прочту (или перечту). Да, очень неровный был писатель, даже и в самых лучших своих вещах почти всегда не в меру болтлив и с прочими недостатками, а все-таки редкий. Аксаков, конечно, изумителен каким-то совсем особым очарованием.

2 сентября 1947
Почитал Лескова: да, крайне богатый, замечательный писатель, но никак, почти никогда (а, м. б., и никогда) не дающий чувства, что читаешь художественное (или, как в старину говорили, “поэтическое”) произведение—вспомните-ка рядом с этим, напр., “Казаки” или даже божественное “Путешествие в Арзрум”, где ведь рассказывается только действительное, а меж тем...

Что новый роман Газданова “очень хорош”, сомневаюсь—читал отрывки его. Вообще Газданов молодец—навострился писать порядочно, но удивительно мертво, литератур но, усыпительно-гладко-текуче и всегда похоже на перевод.

“Отцов и детей” давно не перечитывал. Перечитаю. Но “Старые портреты” и особенно “Поездка в Полесье” чудо как хороши. …

Дорогой товарищ писатель, я прочел 2 “советских” книжки— одну в стихах—“Василий Теркин” Твардовского—и другую в прозе, какого-то К. Паустовского (пожилой человек, интеллигентный), в которой есть рассказ “Корчма на Брагинке”,—и в совершенном восторге и от “Теркина” и от “Корчмы”! Совершенная редкость в этой “советской” литературе! Не читали ли?

Из письма к Тэффи

6 марта 1949
 “Дон Кихота” я читал еще в детстве, — жалкое и сокращенное издание, жалкий перевод. Сейчас читаю полный, отличный перевод. Умен и талантлив был Сервантес на удивление!