Не важно, что происходит кругом.
Важно, как мы себя при этом чувствуем.
Сергей Довлатов.
1
В стекло десятком золотых кулачков стучало ясное осеннее утро. Белые занавески с красным шитьём… такая домашняя расцветка, что выдувает из головы мысли. В комнате с такими занавесками хочется шить и готовить, любить мужа, дочь-первоклассницу и толстую ленивую кошку…
Конечно, ничего этого у Али не было. Были – бело-красные занавески в спальне, был – светло-серый телефон, было – широкое окно с невидимо-прозрачными стёклами. Всё это – набрано бисером на нити свечей-лучей, пробиравшихся снаружи, всё это такое старое, привычное, родное…
Милое… милые…
Села на кровати. Сразу кольнуло лицо – утро! Было светло за окном – было светло на душе.
Душ, кофе, махровый халат, звонок Кристине, вальс с пылесосом. Обычное, даже обыденное воскресное утро.
Опять…
Что – опять?
Опять воскресенье.
Что значит – опять?
Позвонил Дима, пригласил кататься на карусели. Але не хотелось стаскивать скорлупу родной квартиры, но отказать было бы невежливо. Пришлось позвать и Кристину.
К стеклу снаружи приклеился мокрый лист и теперь дрожал на продувном ветру. Аля постучала изнутри – лист постучал снаружи. Маленький, недоумевающий, умерший, умерший тихо и безвестно, и испытавший свист свободы только после смерти. Только свист этот оказался для него злым и стеклянным, вот он и трогал лапкой окно – есть ли кто-нибудь внутри?
Никого дома.
Лист заплакал грязной дождевой водой и порхнул искать лучший мир. Остался только силуэт пятипалой ладошки – такой маленький, бесконечно маленький и беспомощный в белом квадрате окна…
Прощай.
Аля погладила след, и на миг ей показалось, что крошечное тельце рванулось из бешеной осенней круговерти, не долетело и в слезах упало прямо под чьи-то ноги…
Ну и глупости …
Цинизму надо учиться так же усердно, как химии или алгебре. Аля тщательно и публично вытравливала из себя все зачатки романтичности или просто – умения чувствовать чужую боль, вытравливала со школьных лет, как бы бесполезно это ни было. Она никому не говорила, как чуждо ей было в голос хохотать над отвратительно бессмысленными шутками – хотя это сложно так назвать – которыми пичкали её друзья и подруги, и как её душил вечный сигаретный дым, как она скучала во время постоянных посиделок ночами… у неё была «тусовка» – постоянно меняющееся, аморфное окружение, хоровод лиц, которые не запоминались. Да это никого и не интересовало. Какая разница, как зовут сидящего с тобой рядом человека, если он знает свежие анекдоты и даёт прикурить?
Впрочем, одна подруга в полном смысле этого слова у Али была. Классе в пятом её – тихую и бессловесную хорошистку – посадили за одну парту с Кристиной Ильиной – высокой, громкоголосой, зеленоглазой, сразу взявшей Алечку Самойлову под свою опеку. Непонятно, как они сумели сдружиться – может, именно непохожесть и не дала сломаться той ниточке канители, что каким-то чудным образом протянулась между ними – меньше точек соприкосновения меньше натирают. И Крис была единственной, приехавшей к Але после нервного срыва. Она шумно ворвалась в квартиру, ткнула в вазу мокрый букет цветов, швырнула пальто на кровать и деловито прошла в кухню. Ни расспросов, ни рассказов. Такой и была Крис – одно сплошное действие, порою бездумно-интуитивное, но всегда верное. Аля – напротив – скорее жила в своём собственном, вымышленном воздушном замке. Но вот странность – их не тянуло видеть лица друг друга – порой они обходились одним дежурным звонком в воскресенье. У Крис был молодой человек, работа и куча амбиций, Аля же просто не любила выходить из дома…
…что всегда мешало. Ей всё равно приходилось торчать вечерами в толпе. Она сама не могла ответить – зачем. Наверное, гулко-пустая трёхкомнатная квартира, переполнившаяся ночью, всё же хуже, чем муть лиц и голосов.
Вот неправда – неправда! – ты себя обманываешь…
Что?
Пытаешься стать обычной – но ты необычная… не меняй себя насильно…
Что за чушь… я бы не стала делать…
Но ты делаешь.
Делаешь.
Делаешь!
Набрала номер Крис – долгие, липкие гудки. Конечно, она занята, не нужно её стреноживать своими заботами. Да и какие заботы – приятное воскресное утро, полная свобода и никаких обязанностей…
Вот ведь характер – редкостный дар найти себе проблемы и тревоги даже на ровном как каток месте! Иногда пробирала злость, и становилось очень хорошо. От этого самого чувства.
Экспедиция в ларёк за хлебом, телевизор, уютные тапки. Такая тихая и монотонная жизнь… Аля влезла на диван с ногами, включила магнитофон и подумала, что если закрыть глаза, то кажется – вот так можно пролежать вечность, не шевелясь, в своем нагретом, родном, уютном оцепенении. Наверное, так ощущают себя растения в конце лета, когда уже не нужно бороться за жизнь, когда все соки собрались в одной пьяно-сладкой ягоде, когда всё уже прошло и остался только тёпло-золотой август да тонкие ветви плакучей ивы, гладящие землю.
Музыка играла, играла без конца и без начала, свивалась в плотный, не пропускающий других ощущений жгут, изгибая Алю под своим углом. Кто ж тебя придумал – музыка?
Ещё звонили, только не прорвали прядку звуков, раскололись звонки об Алин кокон и рассыпались шестерёнками по полу, покромсали воздух и стихли. Было тепло, но не жарко, громко, но не больно ушам, светло, но без рези. Даже какая-то досада взвилась, когда пришло время идти. На окно набросилось полотенце вечера – темнеет рано – очень красиво снаружи. Аля быстро накинула на плечи пальто и побежала вниз по ступенькам. Цок-цок-цок, цок-цок-цок, распахнула широко дверь подъезда – вот и я! Солоноватый ветер тут же похитил и растрепал волосы, швырнул прямо в лицо стаю листков – да только нету среди них моего, того единственного, что со мной говорил… он уже умер, он погребён под вашими бестелесными ногами. А вы стучитесь в чужие окна – если вообще стучитесь. Вас много – а он был один…
Прибежала Крис – разгорячённая – заговорила о чём-то непонятном, пригласила к себе на следующие выходные. Аля смотрела на беготню маленьких водоворотиков листьев. Кто-то рассказывал, что в центре каждого такого маленького вихорька – душа мальчишки, и если улучить момент и кинуть туда ножик – покажется капелька крови…
- Ты меня слышишь? Впрочем, чего я спрашиваю, конечно же, нет, как всегда витаешь в облаках!
Аля виновато улыбнулась – мол, а ты чего ждала. Крис хохотнула, шагнула назад – прямо в вихорёк, раздавила каблуком…
А сапоги у неё красные, ничего и не поймёшь.
Потом приехал Дима с какими-то друзьями. Крис страшно обрадовалась, долго расспрашивала кого-то ей знакомого, как его жизнь. И снова – лица, лица без лиц, тела без имён, рукопожатия и ничего не значащие поцелуи. Скорее бы поехать - скорее бы покружиться на карусели. Осенью всё кружится.
Ночь была сладкой. Когда темно и искрят, прыгают вывески и фонари, во рту поселяется привкус каких-то восточных сластей – вязких и приторных. Медленно ползли машины, медленно шли люди – не бежали, как по утрам. Вечер – хорошее время… вечером так легко спрятать своё лицо. Вот только этого совсем не хочется, если никого рядом твоё лицо не интересует…
- Ну что, на машине или как?
- Да давайте уж на машине, чего жмотничать-то?
- Ну дык все же не влезем…
- А мы в грузовик!
- Очень весело! Ты лучше серьёзно подумай.
- Какой же ты зануда…
Но – доехали. Казалось – не дорога, но млечный путь, усеянный своими вечными огнями – такой странно близкий, красный и живой! Але очень не хотелось вылезать из машины с её запотевшими от дыхания стёклами и радио «Шансон», орущим какую-то блатную песню. Потому что тоже – мирок, маленький, чуть поменьше дома, жаркий, вспотевший в тесноте. Потому что – укатит, и потом уже будет не найти его, как листик в осенней круговерти…
Но в лицо снова ударил серый ветер. Хорошо… как бы то ни было, всегда хорошо выползать на свет, на волю. Ощущаешь себя – странно, но – свободным.
- На карусели?
- На карусели!
Толстые, пёстрые, шумные, клокастые, бессмысленные в своём постоянном кружении. Лошади, ракеты, сани… тупой, раздражающий мотив…
Почему же всех так туда тянет?
Почему Алю туда тянет?
Она выбрала грязно-жёлтую лошадь со злыми полустёршимися зубами и с трудом (пальто!) угнездилась сверху. Маленькая жестяная конструкция, изображавшая уздечку, холодила пальцы. Она натёрла столько рук – но так и не получила ни капли их тепла…
Странно. Так ведь не должно быть – это нелогично!
Сама ты странная – в каждом человеке кроме тепла есть ещё и холод, который его уравновешивает…
Но это же… неправильно…
Заиграло, закружилось. Откуда, интересно, несётся этот мотив? Не поймёшь… Но – хорошо, потому что в кои-то веки не мир кружится, а ты. Дух, конечно, не захватывало. Только листья хлестали по лицу – и откуда их столько набралось? всё лето деревья прозрачные стояли – да ветер упругий мешался, играл.
Покружилось – прекратило. Хотелось продолжения, но все со своих животных уже слезли (да они и залезали-то исключительно ради Али) и направлялись к ближайшему пивному ларьку. Как всё предсказуемо… но за ними – не хочется. Лучше уж сунуть ещё десятку пьяному билетёру – или как это называется? – и покататься опять…
Когда карусель начинает кружиться, ты на миг перестаёшь ощущать своё тело – своё тяжёлое, липкое, грязное тело, - и становится очень светло – как душе, летящей в Рай…
Ха-ха-ха, откуда же ты знаешь, как себя душа ощущает?
Потом Аля заметила, что её терпеливо ждёт Крис. Слезла с размалёванной твари, подошла.
Ну конечно же всё было как всегда – нашли себе занятие и прислали парламентёра. Мол, хочешь с нами – милости просим, а нет – сама виновата… вот тебе деньги на дорогу, завтра извинимся.
Обидно немного было – нормальные молодые люди должны девушек до дому… но нормальные девушки должны со своими молодыми людьми, а не на каруселях. Так что всё закономерно.
- Ладно, Крис, беги… конечно всё хорошо! Доеду…
Но решила – на метро. Оно ещё не закрылось, народу ночью мало. Аля любила метро. Другое измерение – вот это что. Пещера подземных королей…
Какие-то первобытные ощущения.
Поезд был узкий, переполненный до отказа тёплым ветром своих тоннелей. И почти пусто, что – славно, потому что люди имеют привычку занимать собой место, а в большом количестве так и вовсе – толкаться, злиться и наступать на ноги, не извиняясь.
Аля села на кожаный диван и принялась от скуки разглядывать своего попутчика. Вроде, довольно молодой, впрочем – читает газету, лица почти не видно. Одет щёгольски и, наверное, недёшево. Во всём – в движениях, в поведении и в картинно растрёпанных волосах - дизайнерская небрежность.
Попутчик смерил Алю оценивающим взглядом – прямо покупатель на аукционе! А стало - нехорошо, хоть глаза и шоколадные.
Поднялся, встал, направился к выходу. Ну и славно. Только совсем пусто – даже ветерок умчался спать в свой тоннель. Скорее бы – домой… хотя – что дома? Опять же – пусто, и телефоном не к кому постучаться.
Зато там – музыка… и вообще – можно лечь спать, а то завтра мчаться в университет. Так и поступлю, наверное…
И – прислонилась лбом к нагретым ладонью поручням, и – подивилась, какие они тёплые…
Оказалось, музыку она выключить забыла, поэтому квартира встретила её громко. Стало хорошо и немного весело, включила свет, по всему дому – побежала. Хотела окно открыть, решила – будет холодно, плохо. Не хочу.
Потом вспомнила о соседях, угомонилась. Настроение не упало – и славно. Уснула не раздеваясь.
2
Не удивит, если лёд затрещит
Под твоею нетвёрдой ногой.
Ты скользишь в глубину, и твой разум горит,
Страх струёю в душу бьёт -
Жизнь ведь тонкий лёд.
Пинк Флойд, «Тонкий Лёд»
Непонятно, куда так быстро умчалась осень. Даже обидно немного. Обидно, что не было того неизбежного чувства абсолютной чистоты, которое появляется с первым снегом. Наоборот – думалось о том, что где-то там похоронен её листок, а она не знает – где…
И вот он лежит – такой одинокий, забытый и разочаровавшийся, и не знает, что его кто-то любит… мёртвый, мёртвый, невыносимо мёртвый…
Да и вообще – стало холодно и прозрачно. Иногда с неба серо пылил снег, и хотелось закуклиться где-нибудь в укромном уголке и впасть в спячку до самой весны, а то и до лета – больно уж колко кусали небесные комары-снежинки.
Ещё – лохматая мокрая ворона – тоже была; униженно клевала хлебные крошки из воробьиной кормушки. За ворону почему-то становилось обидно – слишком уж нахально таскали у неё из-под носа еду более проворные и, кажется, глумились над ней по-своему, по-птичьи.
А окно затянула изморозь. Исцарапала его своими ажурными коготками, испещрила неясными письменами. Сквозь эти красивые решётки было приятно смотреть на улицу – найти себе прозрачный клочок на снежно-цветочном поле и подглядывать. Аля часто чаёвничала, глядя в окно, и мокрый пар тут же застилал от неё улицу. Тогда становилось тепло и не одиноко.
Дима стал часто наведываться. Было хорошо, Аля сидела с ним в обнимку перед ветераном-телевизором и думала, что, в общем-то, ничего большего ей особенно и не нужно. И даже нервный срыв – как давно это было! – уже почти не вспоминался.
Но – это дома, а на улице под снегом где-то лежал-таки её листок, и Аля бежала по асфальту всегда стыдливо – а вдруг кто узнает, что она предала? Вот и спешила в свой дом, свою куколку, свою ракушку – лишь бы за стену пара!
Там – тепло.
Конечно, идти в университет не хотелось. Ещё бы – из дому да на мороз! По вертлявым, с хрустом ломающимся снежинкам – до остановки, там попрыгать-пождать автобус, толкаться и наступать людям на ноги, выскочить за две минуты до начала занятий и долго искать нужную аудиторию… это всё кажется таким суетливым, если взглянуть на неторопливо-чванливое колыхание деревьев!
Но – надо. Да и учиться осталось недолго. Потом она пойдёт работать в престижную фирму (там у мамы знакомые), появится больше денег, можно будет попутешествовать, увидеть мир…
Да вот он мир – ты его уже предала. Что ещё тебе нужно увидеть?
Что я сделала? Не подобрала сухой листок?
Он был мокрым… он плакал…
Это называется шизофрения.
Кого ты обманываешь? Это же была не просто биологическая единица. Он верил в тебя.
Может, сходить к психиатру?
И даже автобус пришёл вовремя, и даже место свободное в нём было. Села, на стекло подышала, щекой прислонилась. Улыбалась. Потому что – тепло. Люди хмыкали украдкой, но – молчали – и славно. Только водитель музычку какую-то крутил.
За окном ехали дома и улицы, скрываясь где-то сзади, смыкаясь в одной точке. Перспектива. И снег падал горизонтально, что – смешно и немного странно, потому что – неправильно. Аля провела пальцем по слезливому стеклу – остался след. Забавно. Можно что-нибудь написать или…
Постепенно наползала дрёма – туманно-серая и мягкая, как вата. Нельзя спать – университет… но стало уже хорошо и домашне, и Аля закрыла глаза, мысленно убеждая себя, что «это только на секундочку».
Ей снилось: шёл снег, она ехала в автобусе, а люди почему-то шумно и испуганно гомонили. За окном белые росчерки снежинок становились всё больше, больше, больше, и вскоре стало ясно, что это неизвестные Але светлые существа танцуют свой призрачный вальс. Люди кричали и тыкали в окна пальцами. А потом колёса автобуса оторвались от земли – это было очень хорошо ощутимо – и всё закружилось, понеслось вперёд в неуправляемой пляске. Аля рассмеялась – она почти видела лица вьющихся рядом существ, и такими чистыми и спокойными были они по сравнению с людскими, что безумно захотелось вырваться наружу, на свободу, прочь из потно-бензинового нутра машины. Аля протянула руку наружу – сквозь стекло – и прикоснулась к одному из существ. Она ждала, - она знала - что оно поможет ей, выпустит, и они полетят рядом, вместе, но только ледяной безмолвный крик сдавил её голову. Всё – кричало, всему – было больно, и существа разрезались, раскалывались, распадались, неумолимо крошились и – все до одного – грустно и немного укоризненно смотрели Але в лицо прозрачными глазами. А автобус падал, падал, долго и медленно падал вниз, на мёртвую заснеженную землю…
Встрепенулась. Подняла голову. Тихо рычал мотор; помаргивала сквозь этот рокот музыка. Из-за угла величественно и немного лениво выползал университет – большой, толстокожий, тёмный.
Было зябко и чуть-чуть страшно. Шапка упала на пол: пришлось нагнуться. Щёки обжигал странный стыд – перед теми, взорвавшимися, истрескавшимися, немыми… которые летали. Аля усмехнулась и направилась к выходу.
А кто сказал, что жизнь – реальнее снов?
Они… умерли. Все до единого.
Впечатлительность – это хорошо. Но, кажется, всё же болезненно.
Университет поглотил её вместе с другими студентами. Был – день, и день жил своей говорливой жизнью, и затягивал Алю, и увлекал её за собой. И она – как все – бежала, спешила, смеялась, подгоняла, списывала и переспрашивала. После учёбы её встретил Дима – конечно, без шапки – даже в мороз. Светло-каштановые волосы, припорошенные снегом, змеино извивались – мёрзли. Аля весело помахала ему ладошкой – мол, здравствуй. Перебежала дорогу, поцеловала слегка в холодную щёку, начала про что-то рассказывать. Он сообщил, что их уже ждут в метро – надо ехать на день рождения его коллеги.
Надо так надо.
В этом смысле Аля всегда была покладистой. Никаких планов на вечер – значит, согласна поехать куда приглашают. Конечно, она предпочла бы посидеть дома перед телевизором, но – зовут!
И дело было вовсе не в воспитании по принципу «неприлично обижать человека». Ей, в общем-то, было плевать на того, у кого сегодня день рождения (кстати, а у кого? Аля не имела понятия), но бессмысленным казалось сопротивляться току жизни. Какая разница куда идти, если сегодня утром у неё на глазах разлетелись на снежинки те, кто в неё верил?
Нет, не так. Сон тут не при чём. Ей просто нужно развеяться.
Ты же сама видела…
Сон – это просто… деятельность моего мозга.
А кто сказал, что жизнь – реальнее?
И снова – метро, пульсирующие вены подземной жизни. И всем кто-то нужен, что-то нужно, и все спешат…
Я хочу быть там, где не придётся бегать.
Я хочу уснуть – но жить…
Ты многого хочешь.
- Как насчёт мороженого?
- Ты что… зима же на дворе!
- Да ладно тебе, вовсе и не холодно. Ты скажи лучше, где шапку извозила!
- Уронила… в автобусе…
- Уронила… с головы?
- Ну да.
- Издеваешься?
- Заснула…
Чей-то дом, чей-то праздник. Кто-то из этих людей – именинник. Смешно. Смешно и глупо. Что она здесь делает? Хочется домой, под тёплое одеяло, с наушниками и книгой. Хочется отгородиться от всего мира… и совсем не хочется никому улыбаться.
- Димка, кто именинник?
- Вон, девушка в красном… видишь?
- Блондинка та? Вижу. Слушай, а у меня и подарка нет…
- Алька, не дури. Ты тут в качестве моей девушки.
- Ну и что?
- А то, что девушки не обязаны ничего дарить.
- Как-то неудобно…
- Слушай, ты нужна ей не больше, чем она тебе!
- Злой ты…
- Потерпи. Совсем чуть-чуть. Я сам не хочу тут засиживаться.
Блондинка была пьяна. Кажется, праздник начался уже давно – воздуха в комнате не оставалось. Дима окунулся туда с головой, не забывая прижимать к себе Алю, но постепенно его рука всё ослабевала. Наконец, кто-то предложил познакомить его с «вон той девицей», и Димка, как всегда извинившись, ушёл. Надо признаться, что Аля только обрадовалась и тут же вышла на балкон – прямо в рубашке и джинсах. Из-за мороза там было пусто и серебряно.
Опёрлась о перила. Ей совершенно не было обидно. Димка – пьяный, а Аля была слишком скучной для таких вечеринок. Да она и не могла сказать, что любила его по-настоящему. Да, он ей нравился, потому что хоть и не пытался понять, принимал такой, какая есть. И ещё потому, что у него были светлые глаза. Аля не любила темноглазых. Ей нужен был тот, кто сидел бы дома по вечерам и пил горячий чай с оладьями, кто слушал бы с ней музыку и встречал после учёбы. Но любви и даже – верности Аля не требовала никогда. Зачем ей привязанность того, к кому она сама не привязана?
Когда-то она, наверное, любила… Это было до – поэтому уже забылось, истёрлось, испепелилось и замолкло. Конечно, печально. Но того требовало лечение после.
Стало зябко. Наверное, пора идти домой – по пустым обледенелым дорогам. До дому недалеко – легко добраться пешком.
По очень пустым зеркальным дорогам, по хрустящим скелетам снежинок…
Кое-как пробилась сквозь толпу – смеялись. Дима с трудом держался на ногах – тоже хохотал, дико, как-то первобытно и противоестественно. Курили прямо в помещении – дышать было невозможно. Але впервые стало противно – противно оттого, что они все – все – стали каким-то уродливым многоруколиким существом с пьяными красными глазами. И никого – уже никого – не интересовало, что открылась дверь и кто-то ушёл…
Нет, конечно, никаких обид. Глупо сердиться – лучше дойти до дома и лечь спать. Да она же сама согласилась прийти – какие могут быть вопросы?
Скорее на улицу – на скользкий тротуар.
Шла.
Было хорошо и очень звёздно. Так – нечасто бывает – чтобы ночь искрила, звонко пела при неосторожном движении, чтобы высоко над головой в своей уютной бесконечности величаво кивал седою головой небесный свод. Под ногами хрустко ломались кости снежинок, но, к счастью, этот отвратительно жестокий звук пропадал за мелодией ночи. Аля – невольно – заулыбалась, задрала голову, да так и шла – лицом задевая небо.
Дорога получилась слишком короткой – пруд. Упёрлись Алины сапожки в чёрно-звёздный лёд, у берега стыдливо укрывшийся юной порошей. Поворачивать – не хотелось; холодно было, да и – есть ли что в мире лучше прогулки по небу? Вот и – ступила. Стало страшно – страшно упасть в бездонную пучину, утонуть в небе, сомкнуть его над своей головой. Но – за шажком шажок – успокоилась. Пара цепочек чьих-то следов торопливо вилась через пруд, значит – ходят и не тонут – нечего бояться.
Снова подняла голову. Небо. Интересно, как это так – тёмное и вместе с тем – лучистое. Видно даже самую маленькую смущённую звёздочку. Пар изо рта пепельным драконом туда летит – на свободу – хорошо…
А потом – сама не поняла, что случилось. Только что стояла ножка в сапожке на стеклянно-твёрдой воде, и вот – тонет. Только что иссиня-лучистое небо на неё смотрело – и вот скрылось за бурой, непрозрачной водой. Холодной – ошпарило как кипятком. Потянуло, поволокло вниз, к себе в грязную муть – пальто промокло, набухло и теперь – повелевало хозяйкой.
Странно – разве так бывает, что умираешь без неба, что ничего другого не нужно, кроме как поколоть свои глаза звёздочками? Знала – бывает. Всюду – непроглядно-чёрная вода, а нужно – вверх, вверх, к своей луне, к жёстко-ледяному воздуху. Нужно, чтобы он ворвался в грудь – с резью, с болью – полился по венам и артериям, дал хоть немного сил, чтобы онемевшие пальцы расстегнули пуговицы пальто и ничто не тащило бы вниз, на тёплое илистое дно…
Схватилась за ломко-хрусткую корку льда, рванулась наверх – сломалось, но ожгла лицо воздухом, вдохнула. Снова – пальцами вырывать жизнь, своё право видеть небо…
Пожалуйста – вверх…
Ладоням стало горячо – порезалась. Это – славно, значит, ещё не умерли руки. Карабкаться, лечь плоско на зыбкую опору и дышать, дышать… Долго рассматривала красноватый след на льду. Нужно было что-то рассматривать, чтобы собрать силы, встать на четвереньки и – к берегу…
Упала на снег навзничь. Шапки не было, мокрые волосы разметались, перемешались со снежинками, и так – лежала – пробитая, прикованная холодом и страхом. И ведь понимала, что – убивает себя, что нужно встать и найти кого-нибудь, что нужно срочно в больницу… а – так хорошо вдруг стало, и далёкое небо оказалось почти вплотную…
Звёзды, как вас только ни называли поэты и талантливые писатели – всего не перечесть. А на самом деле вы – только крошечные, холодные, бесконечно далёкие огоньки… хотя – на самом деле – горячие. Звёзды – как люди. Горячие и светлые, только слишком велико расстояние между ними, чтобы это можно было почувствовать.
…А потом Але стало странно – словно сидел над ней кто-то и смотрел грустно прямо в глаза – но в то же время никого не было. Чётко горели звёзды – где-то там, далеко, они кого-то греют, но здесь, на земле – только колюче помаргивают, - а Аля ощущала взгляд, взгляд без глаз, смотревший прямо в сердце. В какой-то момент она, кажется, даже увидела чьё-то бледное лицо… впрочем, всё тело уже пылало – изнутри и снаружи, так что мог начаться и бред – это Аля ещё понимала. Странно – щекам стало горячо – это брызнули живые слёзы, - и в то же время показалось, что неведомая рука ласково погладила её по лицу. Хотелось – нужно было! – попросить о помощи хотя бы кого-нибудь. И – хотелось закрыть глаза и впитывать бесконечное небо кожей… сон – это спасение…
И перестанут, наконец, рваться на части лёгкие…
- Не спи… - прошептали звёзды.
3
Везли.
Наверное – больница, наверное – каталка. На операцию или…?
Кажется, в ногах сидел кто-то бесконечно тёплый – в сердце снова мерцал взгляд. Скривила губы в улыбке – голоса. Взволнованные. Что-то прокричали.
И снова – яма.
Проснулась Аля в абсолютно белом кубическом помещении без каких-либо намёков на дверь и с огромным окном без занавесок, куда бесстыдно заглядывало солнце Понятно – палата. Значит, всё обошлось, и больше нету рези на вдохе, и можно поднять глаза и посмотреть на безопасный меловой потолок, и откуда-то доносится слабый запах хлорки, то есть – больницы.
На подоконнике сидела маленькая белая кошка с изжелта-рыжим хвостом (интересно, откуда в больнице?) – умывалась совершенно спокойно, даже – деловито, сосредоточенно. Обернулась – солнце упало в светлые глаза как в призмы, отражённо зазолотилось, искрануло весело. Кошка – покачала головой, улыбнулась и сказала:
- Декаданса больше нет.
Махнула хвостом и – прыгнула прямо в круглый диск солнца. На глазах Алиных – рассыпалась серым прахом сгоревшим. Стало немного жаль – подошла к окну, перегнулась. К солнцу поднималась лестница из пиковых шестёрок. Тронула рукой – разлетелась.
Само светило было – неправильным, кособоким каким-то. Кое-как прибитым золотыми гвоздиками, наспех – гвоздики сидели в гнёздах неуверенно, грозили выскочить. Один – прямо на подоконнике лежал. Крошечный, блестящий. Взяла двумя пальцами, решила – надо на место воткнуть. Вон оно – место, на самой маковке солнечной. Без гвоздика диск от небосвода отделяется, словно кланяется кому-то незримому. Приладила золотую шпильку на место, надавила. Небо – прогнулось мягко, но гвоздик не приняло, вытолкнуло. Надавила сильнее – только промяла ямку. Но – не сдавалась, продолжала жать – и небо нехотя поддалось, лопнуло, да только трещина побежала быстро через весь свод, и он, крошась, стал осыпаться на землю, а за ним невыносимо светилось что-то – и накрыл Алю этот свет своею горячей ладонью, а она как червячок свернулась, руками голову закрыла. Испугалась – поняла, что сломала что-то важное, открыла что-то тайное, выпустила что-то обречённое.
Но – схлынул свет, вернулось небо – иссиня-красное, твердокаменное. И солнце было – неаккуратно намалёванное акварелью, лубочное, с кривоватыми палками-лучами. Страшное немного – потому что совершенно мёртвое, хоть и горячее.
Глянула вниз – закружилась голова. Под ногами – почти пустота, только узкий ряд уступчиков на чёрной скале, уходившей вниз до самого предела, до грани зрения. Обернулась – за спиной зыбко болталось на одном гвоздике то, первое солнце. Под ним цвёл крошечный – далёкий! – цветочек ядерного взрыва, такой милый, что хотелось его погладить ласково, приголубить как возможно. Над ним по небу плыли изумительно красивые фиолетовые пузыри в нитях розовой ваты, там же крошечной пылинкой порхал дельтаплан.
Начала спускаться. Упасть – совершенно не боялась, потому что была уверена: красная лава внизу – мягкая, тёплая, примет безоговорочно в своё лоно, обнимет ласково, охватит. Идти было очень легко и хорошо – ступени сами оказывались под ногой, вели куда надо.
Увидела – на одном из уступов сидела девушка в тяжёлых шнурованных ботинках, голубом купальнике и шахтёрской каске. Пила из бутылки с надписью «Ром», утирала вспотевший лоб узкой ладонью, разговаривала о чём-то со сгоревшей бело-жёлтой кошкой. Аля присмотрелась, поняла – пьёт молоко. Подошла, молча села рядом.
- Мы тебя ждали, - сказала девушка в каске, глядя на кошку.
- Я знаю, - ответила Аля.
И впрямь – знала.
Помолчали немного.
Жарко дышал чёрный пыльный воздух, рисуя сажей полосы – кругом. Хотелось смеяться и плыть куда-нибудь в мягких волнах.
- Предала, - жёстко сказала девушка в каске. Ирина, - осознала Аля. Эта догадка оказалась такой… важной, что – вскочила, пошатнулась, чуть не упала в ленивую лаву, осторожно прислонилась к скале – неожиданно глубоко холодной.
Она сразу поняла, что Ирина имеет в виду, иначе и быть не могло. В тонких белых пальцах затрепетал листок всем своим прозрачным тельцем, слабо рванулся к Але, заплакал дождём. Слёзы с шипением бились о твёрдый воздух. Протянула ладонь, хотела погладить его, хотела прикоснуться, утешить и успокоить, но Ирина улыбнулась – стоп. Не двигайся.
- Я… не хотела.
- Чего? – презрительный блеск прозрачных глаз. Слишком прозрачных, чтобы быть красивыми. – Ты не хотела предавать листок?
Снова Аля протянула сухую руку и снова пальцы коснулись лишь тёплого ветерка.
- Да… я, правда…
Ирина разжала руку, и крошечное невесомое тельце закружило свой вальс прямо вниз, сгорев через пару мгновений. Аля вдруг поняла, что мягкая податливая лава на самом деле – горячая, обжигающе палящая, что прикасаться к ней – больно, что там, внизу – смерть… мигом закружилась необратимо голова. Всей душой рванулась вслед, но – тонкие холодные пальцы оцепили запястье, удержали.
- Ты думала о малом, забыв про большое. Ты предала мир.
- Что?
Подняла лицо – только холодный прозрачный взгляд, словно струится в душу чистая вода. Неприятно. Ирина отпустила Алю, взмахнула рукой.
- Посмотри – весь мир создан для тебя, он смотрит на тебя, он улыбается тебе… а ты плюёшь ему в лицо, ты отгораживаешься и запираешься! Посмотри – есть даже человек, который тебя любит, но ты гонишь его и убегаешь прочь… ты глупа!
- Но я… не люблю его.
Ирина вздрогнула, словно услышала что-то оскорбительное. Будто стекло возникло между ней и Алей – не долетали звуки, не дотрагивались чувства, хоть лбом бейся. Жар окатил невыносимый.
- Вольному воля, - произнесла Иринина кошка её голосом. Откуда-то сверху спустилась деревянная карусельная лошадь с облупленными злыми зубами – ехидно скалилась себе. Приглашение. Аля оттолкнула её – прочь!- но не удержалась сама и вниз – вниз – вниз – полетела.
Она была листком, и голодный воздух жадно вгрызался в её тонкое хрустальное тело…
- Очнулась!
Над кроватью её, склонившись, сидел – Дима, светлые глаза блестят странно – плакал?
У окна стояла мать, нервно теребила рукав шубы. Наверное, ей хотелось курить.
- Алечка, очнулась!
- Да, мам… я вот…
- Как же ты нас напугала! Разве так можно? Убежала среди ночи, никому и слова не сказала, да ещё и по льду… хорошо, что добрые люди тебя заметили, позвонили…
- А… меня Дима нашёл?
- Нет, позвонили из автомата. Сами убежали – как будто ругать их будут… в неотложке говорят – юноша. Но как ты могла? Такая глупость! А я тебе сто раз, сто раз говорила, что нельзя по льду ходить – но как об стенку горох…
Закрыла глаза. Муторно. Она ведь знала – позвонил тот, кто на неё смотрел – он был с ней постоянно, и когда катилась по узкому коридору блестящая каталка, и когда звонкое небо наклонялось всё ниже и ниже, к слезящимся глазам…
Дима нервно ерошил волосы, метался по палате, как птица в клетке. Есть даже человек, который тебя любит, но ты гонишь его…
Я не гоню! Я… я люблю его! То есть – он мне очень дорог и…
И ты убьёшь его.
Я не хочу… я правда не хочу…
Он любит тебя – а ты не умеешь любить.
Люблю! Люблю! ЛЮБЛЮ!
Тонкое, почти невесомое тельце в исступлении забилось на кровати. Дима бросился к ней. Аля видела, как алчно горели его глаза, какими отвратительно-жёлтыми были его длинные когти, когда он вонзил их в беззащитное плечо, слышала, как он засмеялся, глядя на что-то тёпло-зелёное, бежавшее из лопнувшей кожи…
- Что с ней?
- Нервное, Димочка… ты же знаешь – она больна… зря я её ругала.
- Анна Валентиновна, её будут лечить?
- Не знаю… в прошлый раз добились очень хороших успехов, но ты ведь видишь – всё началось сначала. И ещё: я пойму и совершенно не обижусь, если ты решишь…
- Анна Валентиновна… я люблю её. Поймите…
***
Приятный человек, доброжелательные вопросы. Але было спокойно, отвечала она предельно откровенно. Постоянно слышит второй голос в голове, осуждающий её. Воспринимает мир, наверное, искажённо. Очень тяжело переживает реалистичные сны, не может прогнать ощущение от них. Сама хотела сходить к психологу. Ведёт замкнутый образ жизни, живёт одна. Подруга – есть, кстати, странно, что ещё не приехала… Мам, ты звонила Крис?
Раньше? Был нервный срыв… другое помнится плохо… из-за лечения, говорят… глупости.
На картинке… гм… река… похожа… похоже на те глаза, что однажды смотрели на неё в упор, укоризненно и грустно… Ирины… и было… холодно и неприятно, потому что она – чистая, как ручеёк по грязи… во сне? Нет, что вы, не во сне… вчера… или когда? Видела, точно видела… недавно… недавно… недавно…
***
Знакомый потолок. Где-то видела…
Звали. Звали по имени, настойчиво, долго, как-то кособоко.
- Алька… Алька, ты что, больна? Я тебя обидел? Прости, что… обещаю, что больше не буду так гулять. Новый год на носу – можно вместе телик смотреть всю ночь… а?
А у него волосы отросли… красиво. Только – была уверенность, что он чем-то противоречит Ирине, её словам, ещё чему-то очень важному… такому важному, что – нельзя отпускать: улетит.
Знакомый потолок нагнулся низко, упруго, смешливо. Ударила его легонько – отпрыгнул с обидой: чего трогаешь? Отвернулся самовольно, качнул головой – мама твоя вон стоит, с ней и говори.
- Мам, а я больна… да?
- Нет, что ты, родная, опасности уже нет…
- Да я же знаю, что не в порядке… мне, наверное, нужно к… психиатру?
- А, ты про это… ну, может …
- Мам, я ведь всё понимаю… мне просто страшно немного…
- Тебе кошмары снятся?
- Нет… то есть да… снится, что мир…
Что мир разбивается, и это очень страшно… нет, не страшно, но как-то… как будто я кого-то… теряю. А потом очень тяжело, и всё время перед глазами… помоги мне, мама…
Не хватило дыхания, сбилась. Дима – молчал, слушал внимательно-напряжённо. Аля уже поняла, что сделала ошибку – столько жалости было в материнском взгляде, что стало стыдно. Стыдно, что она такая не такая, что ей снится дельтаплан «в облаке розовой ваты»…
А Дима – смотрел. Тоже с жалостью, но совсем с другой, без жестокого разочарования, без обиды. Словно говорил: я люблю тебя, какой бы ты ни была. От этого становилось… не тепло, но как-то спокойно, надёжно в груди, и сердце стучало ритмичнее.
Ну конечно, всё просто: они отпразднуют Новый Год вместе, вдвоём, будут пить горячий чай и, возможно, шампанское, будут смотреть с балкона на салют, почувствуют домашний, семейный уют… лягут спать за полночь, и он обнимет её крепко, и будет – хорошо…
А хорошо – бывает.
4
Мы в ответе за тех, кого приручили.
Антуан де Сент-Экзюпери.
Дни шли тихо: все боялись – нового срыва или ещё чего похуже… не было. Аля исправно ходила в университет, и так же исправно встречал её Дима. Анна Валентиновна, конечно же, провела с ним суровую воспитательную работу, хотя, возможно, он сам понял всю ответственность за прирученную Алю. Как бы то ни было, в их жизни прочно поселились вечерние пирожки с чаем, программа «Время» в девять и прочие детали пенсионерской жизни. Крис, конечно, просто поражалась и всё ехидно предрекала, что Дима скоро сбежит; нет. С того момента, когда она сказала это впервые, и началось таяние канители между ней и Алей. Они не ссорились, ни разу не повышали друг на друга голос, просто – всё меньше было тем для разговора. Конечно, Крис тоже – боялась, хотя: после первого срыва её ничто не смущало… сначала Аля думала, даже плакала об этом, а потом – прошло – всё прошло, и, кажется, оставалось только жить – до конца…
Снежинки летали – беззащитно: бабочки зимы, и их белые тельца порой тонко стонали от холода. Стон перекрывали только канонады петард, кругло катавшиеся по двору, неповоротливые и тем – грозные. Тяжёлые звуки кололи снежинки на костяные крошки, падавшие вниз уже сухо, уже – безразлично, сквозь тёмный ночной воздух на тёмную ночную землю…
Был – вечер, и планета потихоньку расцвечивалась новогодними огоньками и прочей мишурой. Дима бодро развешивал шарики, Аля сидела у окна. И хоть бы окликнул, возмутился, что не помогает… какая-то у них любовь – неживая.
Да и любовь ли? Он – как со стеклом с нею. Боится разбить, расколоть, ранить, а потому – даже прикоснуться боится, хотя никому ещё не становилось хуже от человеческого тепла, тем более – зимой. Мама часто заезжала, чересчур громко смеялась и привозила всё новые кассеты. Музыка стала для Али – второй душой, второй любовью, пропитала пористую плоть ядовито. Она и сама пела, и даже стихи стали на гитарные струны порой ложиться ровно, чтобы – взлететь легко, выше ушей, выше, до – души. И тогда – покой приходил всеобъемлющий, ведь сны были – немыми…
- Аль, красиво?
- Где?
- А на зеркале!
- Красиво… а откуда у нас эта мишурина?
- Вот смешная, вчера же мама твоя привезла, ты ещё сказала, что у неё пушистость пониженная… забыла что ли?
- Нет, что ты, я помню, помню, просто…
- Чего?
Тревога. Боязнь, что – разобьётся…
- Странно… всё у неё нормально с пушистостью…
Рассмеялся облегчённо, потому что – цела, родная, любимая, не спишь, не отворачиваешь лицо мёртвое, но – улыбаешься… а так, наверное, страшно снова увидеть ужас под зрачками, когда плечо твоё гладил нежно…
Красно вечерело – только окна и мерцали всяко, гоняя – огоньки стайками. Снегопад прекратился; тихо кружило. Усталая природа тоже жаждала праздника, потому – затаилась в надежде на сон… но не будет сна, а будет пьяное, разгульное веселье, видимо, заслуженное. А ведь только – дети магию сию новогоднюю в себе сохранять чают; остальным же – шампанского и салюта… И президента речь слушается скорее – по привычке: какой же без того Новый Год? Патриотизм, однако…
Радио возвещало: шагает по планете. Русскому человеку не грешно уже и стопочку поднять за старый-то, уходящий: вдруг обидится? Стол блестел хрустально, красиво, свечки опять же. Дима улыбнулся, стакан с соком яблочным протянул. А ведь – героизм, душа-то его тянет петарды взрывать и пиво буйно пить…
- Димка, слышишь…
- Чего?
- Ты уверен, что не хочешь… с друзьями отпраздновать? Ещё успеешь…
- Алька, не говори глупостей! Что я тебя тут, одну оставлю что ли?
- А если не обо мне, а о себе подумать?
- Люблю я тебя, глупая…
Глупая… нельзя отвергать жертвы. А может – и впрямь улыбается – честно, может, счастлив чем-то здесь – у каждого же своё счастье, неумно судить… Он ведь – добрый, он это не от страха, конечно нет, ему того же хочется, я знаю…
Чувствовала – точно знает. Стало опять – надёжно, уютно; села за стол, положила оливье себе, чокнулась соком.
- Ну, за старый!
По телевизору какой-то юморист глаголил – видимо, очень смешно: зал просто катался. Он как колобок прыгал по сцене, периодически взвизгивал и похрюкивал, что особенно забавляло публику. Тут же захотелось уйти куда-нибудь на снег: он любую грязь обличает. Потому-то его дворники и желтят солью.
Задумалась, засмотрелась в свечку: мирно. Так… наивно и в то же время спокойно горел фитилёк, что – стыдно становилось волноваться или суетиться. Дима тоже молчал – боялся. Как это всё обидно! Обидно, что – знаешь выход: просто стать обыкновенной, и тогда всё тебе простится – и сны твои дикие… Но: трудно дьявола из себя изгнать, а ангела – труднее. Так что – либо нести клеймо всю жизнь и – в рай, либо – прятать голову в песок… если выйдет. Ведь с головой в песке – дышать невозможно…
Тоже – героизм.
- Дорогие россияне!..
- Алька! Не спи! Новый год на носу!
- Я не сплю…
- УРА! С Новым Годом! УРА!
Чокнулись – по традиции, шампанским. Але нравился его вкус и шипучий цвет, но – не нравилось пьянеть. Уж больно беспомощной она становилась, надевая на голову эту жаркую шапку, самой себе противной. Посему – бокал в сторону, в ладошку – бенгальский огонь. Чтобы светло было… казалось – из пальцев во все стороны летят – звёздочки, но тут же и умирают от своего же жара – или от тёмного воздуха. Тоже жаль, тоже отложила.
- А сейчас добрый Дед Мороз положит под ёлку подарок… ну-ка закрой глаза!
- Дышать можно?
- Можно, но нежелательно… так, всё, открывай!
Маленькая бархатная коробочка. И ведь – знала распрекрасно, что это, а всё равно ахнула-вскрикнула, когда открыла.
Жемчужина – лунная, к земле золотым ободом привязанная…
- Это что – кольцо?
- Как видишь…
- Это…
- Хм… Это я, родная моя Алечка, предлагаю тебе руку и сердце! И прочие части тела.
Улыбнулась полууверенно. А в душе вдруг – словно пустошь.
Я ж не требовала твоей верности, да и своей не обещала… что ж ты меня своим ободом золотым – привязываешь? Нам же – и так славно было… Я же – любить не умею, только порежу твоё сердечко нежное зло…
- Ты согласна?
Улыбнулась ещё, кольцо повертела в пальцах, надела. Красивое. Дима – рассмеялся, обхватил за талию, закружил по комнате быстро. Целовал жарко, много, что-то говорил громко. Насилу высвободилась, тоже вдруг легко стало – Дима хороший, добрый. С ним – просто идеально долгую жизнь вести… а у людей при этом принято жениться.
- Только… давай в церковь не пойдём.
- Почему?
- Не люблю… слишком это… напыщенно, слишком – по правилам…
- Что, устроим рокерскую свадьбу с цепями и заклёпками?
- Дурак ты… нет, конечно… просто – без церкви.
- Воля ваша, сударыня! Вы теперь моя повелительница!
И – шутливо поклонился с улыбкой.
***
Скоро – конечно – Крис позвонила, пригласила на Дворцовую, праздновать. И – конечно – Аля согласилась, потому что – традиция. Как выступление президента. Но – странность! – запротивился Димка. Выхватил трубку, долго и жарко что-то Крис втолковывал, потом, кажется, сказал, что у них с Алей должен быть «вечер на двоих»… забавный. Аля подошла, поцеловала его в лохматую макушку, приобняла ненавязчиво.
Трудно тебе будет с чужим человеком под боком. Ох как трудно…
Но я его люблю!
Ирине ты другое говорила.
Я… не знаю. Он – всяко лучшее, что у меня может быть.
А как же – твой ангел?
Какой ангел?
Которого ты – по-настоящему любишь?
Я?
Не лги…
- Алечка, что будем делать? Пойдем, прогуляемся?
Стало мутно в душе, оттолкнула, выплеснулась на балкон. Дима – не вышел следом, только покачал головой понуро да ладонью пятипалой махнул. Падали незримо морозные снежинки, холодили щёки, осыпали ресницы и в них таяли слезинками. Было туманно и вместе с тем – радостно. Где-то внизу покончила с собой петарда, остро ударил звук по ушам.
Как я с ним… ведь стыдно видеть счастливое его лицо рядом с собой, глаза блестящие, стыдно знать, что – лжёшь, что нету в тебе огня того же… Аля покачала головой – снежинки-слезинки посыпались вниз – всё будет хорошо, верь мне…
Дима постучал снаружи по стеклу, улыбался. Снаружи комната выглядела очень тёплой и оранжевой, захотелось внутрь и – калачиком на кровать…
- Димка, может, спать ляжем?
- Спать? Но ведь… Новый же… год…
- Конечно… новый… прогуляемся?
Шли они по бессонно извивающейся улице в обнимку.
5
На самом деле нет никакой тёмной стороны Луны. Вообще-то она вся тёмная.
Пинк Флойд, «Обратная сторона луны»
Он спал.
Аля в толстом фиолетовом халате стояла у окна и дышала холодной луной. Свет в комнату – тёк, даже лился, и – не уснуть было.
Тревожила луна.
Тринадцатого января они поженились – совсем недавно! И ничего не изменилось, только колечко на пальчике поблёскивало, не приковывая.
Крис позвонила, честно призналась, что до самого конца в свадьбу не верила, но теперь забирает все едкие слова назад. Смеялась. Сетовала, что «её парень» всё никак не соберётся с духом и не последует примеру Димы. Аля её простила, помирились.
И снова всё пошло своим привычным чередом, разве что Дима порою приносил седые от мороза и потому обречённые на скорую гибель розы и сиял при этом от счастья.
Но сейчас он спал.
Луна рекой лилась в комнату, плавно огибая бугры Диминых глаз и колонны ноздрей, оставшиеся чёрными. Лицо от этого стало не живым и не мёртвым, но – мраморным. Аля отвернулась.
Лунные пятна были серыми, кажется – серебряными, или просто бесцветными, но – живыми, подмигивающими, или клубисто-туманными, или просто грязными разводами, только – не каменными!
А ведь на самом-то деле…
Вздохнула, забралась под одеяло. Луна злая: она чужой свет ворует, а сама – мёртвый кусок камня, стервятник, над Землёй кружащий. И нету у неё задней стенки – пустая, что ли? Как человек – светлый свой бок ко всем обратила и думает – провела… Луна – солнце мертвецов.
Но какой чистый свет она отражает, словно вычищает пойманные лучи и только потом их швыряет! Даже можно сказать – обличающий. Отягчающий. Холодный.
Аля вздохнула, отвернулась, посмотрела на Димку. Его бледная кожа тоже, кажется, светилась – как Луна, отражала свет – и потому казалась невыносимо каменной и холодной. Даже прикоснуться страшно.
Снова вздохнула, погладила по непокорно-змеистым волосам – Дима улыбнулся во сне мирно. Уложила голову на пропахшую Луной подушку и – заснула.
***
Она видела – себя; маленькую, худенькую, ссутулившуюся. Светлые волосы посерели, кожа поблекла, а глаза и вовсе стали размазанными пятнами; по голому беззащитному тельцу местами размазана серая грязь. Во сне Але вряд ли было больше четырнадцати. Она медленно плелась по долгому сухо-пыльному полю, спотыкаясь о комья земли и не пытаясь вытереть тёмные солёные полосы на щеках. Аля окликнула себя; девочка остановилась тихо, уткнулась взглядом в землю, да так и замерла недвижно статуей.
- Что случилось? Что здесь случилось?
Девочка не подняла лица, даже не шелохнулась. Наверное, она и не слышала Алю. Из её глаз – не серых, но бесцветных – словно сочилась дымка и клубисто текла вниз; это можно было бы назвать слезами – но, казалось, сами глаза Али-ребёнка размывались и тлели. Аля-взрослая провела ладонью по щеке девочки – ей хотелось ощутить под пальцами тепло, или мокрые детские слёзы, или – хоть что-нибудь! – но кожа ребёнка оказалась сухой как бумага, и она раскрошилась, посыпалась на мёртвую серую землю, и чешуйки, падая, превращались в холодные снежинки. У Али-ребёнка виднелось новое лицо – змеиное. Было противно и больно смотреть, как толстая жадная змея небрежно выползает из ставшего ненужным белого тела. Её чешуя влажно блестела в тусклом небесном свете, её чёрный язык электрическим разрядом вспарывал воздух, а с белоснежных клыков капал яд. Это было противно и – нереально. Аля ударила змею ногой, но вместо того, чтобы упруго взвиться, длинное тело стеклянно раскололось пополам, а после – на тысячи бритвенно-острых осколков, семенами осеявших землю.
На время всё затихло, не было даже ветра, только – серая степь до самого горизонта. Зрелище было унылое и скучное, совершенно одинаковое со всех сторон, нагнетающее ужас безысходности. А потом…
Из-под земли пробивалось что-то, похожее на серовато-зелёный бутон, только весь он был покрыт тошнотворной слизью. Бутон рос, пока не поднялся на уровень Алиных глаз и не принял форму капли.
А потом – она поняла и очень захотела убежать прочь, в эту голую каменную степь, всё равно куда – прочь! Перед ней было – лицо – на длинной, стеблеподобно уходящей в землю шее. Она видела неровный бугор носа, силящиеся прорвать кожу и открыться глаза, затянутый мутной плёнкой рот – и это зрелище было гораздо хуже толстой сытой змеи, выползавшей из мёртвого Алиного тела… Лицо извивалось на своей шее, словно ему было невыносимо больно, кожа на одном глазу всё-таки порвалась, обнажив голый белок, похожий на варёное яйцо, плёнка, закрывавшая рот, вздулась пузырём. Аля стояла. Пузырь лопнул, и от края до края пустоши прокатился короткий крик, полный отчаянья и облегчения, расколовший Алино оцепенение. Она смутно осознала, что лицо пустой тонкой шкуркой осело на землю; смутно осознала, что повсюду вокруг неё из земли прорастают такие же бутоны, что все они тянутся в её сторону… она понимала только одно: ей нужно бежать как можно быстрее. И она побежала, растаптывая на ходу растущие лица, спотыкаясь о них… Горизонт рванулся ей навстречу, на мгновение померк свет…
***
Да так и не зажёгся, только Луна холодно лилась в окно. Аля всё ещё дышала немного сбивчиво: перед глазами стояла ужасная картина. Было очень тихо, только Димочка дышал ровно, покойно. За окном прозвенел трамвай. Мир.
Нечего было даже и думать о том, чтобы снова уснуть. Аля спустила ноги с кровати, накинула толстый халат. Она просто выпьет кружечку чаю, немного почитает, успокоится и снова ляжет. Снова…
Протопала босыми ногами в кухню, в кружку воды из-под крана, холодной заварки. Встала у окна, лбом – к стеклянному – как воздух. Зима.
Ей снятся кошмары: долгие, частые, страшные. Её гнетёт чувство вины, во сне она кого-то убивает, кому-то причиняет боль. Тоскливо, чёрт возьми! В первый раз стало тошно ощущать себя сумасшедшей, или – просто – не такой как все. В первый раз подумала, что слишком сильно себя любит. Ледяного чая. Посмотрела на Луну – облака тёплые, ватные всё перекрыли, только фонарь скрипуче качается.
По ногам прополз ледяной сквознячок. Зима… слёзы по щекам. Обнимите меня, милые…
И – пришёл. Сел легко на подоконник, посмотрел грустно-весело, улыбнулся. Тепло провёл незримой рукой по волосам.
Кто ты?
Стало – хорошо, спокойно, муть душевная улеглась на дно сердца. Казалось – оптический обман! – что звёзды, да ветки, да иней на стекле в лицо людское складываются, но это неправда, потому что у ангелов лица – ангельские, а не людские.
Да и есть ли – лица?
Я – плохая?
Нет.
Ответил – любит! Заулыбалась. Не было глаз, но – смотрел, отечески или как ещё… не обнимет, конечно, не прижмёт. Зажмурилась, представила: ангел за руку её держит, улыбается светло, и идут они вместе по лунной дорожке, потом – летят, потом – на небо… а с неба – не гонят, и земной мир – так далёк снизу, что от Ада неотличим…
Ты – мой?
Нет.
Зачем ты тогда приходишь ко мне?
Я люблю тебя.
Тогда забери меня с собой!
Нет.
Но почему?
Я люблю тебя.
Разве ангелы умеют любить?
Нет.
Заплакала. Он говорил правду, и от этого – выпустили тонкие пальчики кружку, разлили по полу ледяной чай. Ангел – или кто там? – присел рядом – почти виден.
Мне трудно.
Я знаю.
Я… думаю, что не умею любить.
Я тоже.
Что мне делать?
Жить…
Зачем?
Не ответил. Если бы Ангел был человеком, он встал бы – почти слышно шорохнула его одежда, он отвернулся бы и сложил руки на груди. Но не был он людского рода, был – небесного, и потому не губы его ответствовали, но – сердце?
Только ты можешь знать ответ на этот вопрос.
За окном снова проехал трамвай, далеко внизу – красно-белая гусеничка, паразит рельсошпал, пожирающий людей и их же изрыгающий. Залилась-забрехала собака визгливо, захотелось – наружу.
Ты приходишь ко всем?
Нет.
К кому?
К тебе.
Только ко мне?
Нет.
Ты – ангел?
Что такое – ангел?
И верно – откуда ему, небесному, знать? Это ведь мы, земные, на всё – про всё бирки белые цепляем с именами да номерами, а им – свобода…
Зачем ты пришёл?
Спасти – тебя.
Спасти? От чего?
От яда небесно-ангельского, ибо он растлевает, и развевает, и грызёт человечье тело, ибо червоточит он плоть пористую, не пропитывая, но сжигая или – растапливая? От глаз светлых серебряных, ибо серебро есть холод твёрдый, а ты – слишком живая, ибо недорождён тобой Ангел, ибо крылья твои тонки и потому – сломаны… От жизни упругой пёстрой – и от жизни завтрашне-серой; от смерти просто. Изгнавший из себя Дьявола не есть – Ангел, но Ангела изгнавший есть – тень…
И – сидела скривившись под подоконником нахохлившимся, смотрела на – жемчужину розоватую, мутную, теплящую свет в своём нутре, смотрела на – утро брезгливо сереющее, на – снег робкий, и – слёзы не текли по щекам восковым, но – замерзали на ресницах, отчего – красиво было…
6
И ещё ей снился: Эмпирей, и: Перводвигатель, Кристальное небо, и сидящая прямо нагая Ирина с – кольцами мягкими волос недлинных, русо-многоцветных, и глаза её – холодные, словно те слёзы стылые. И Аля стояла покаянно перед нею, виновная, изогнутая криво, и на неё смотрели – кошка желтохвостая да Дима. Злорадство и жалость, словно бы – бес и ангел над плечами, отчего становилось слёзно, да и – обидно. И в груди свивалось чувство пьяное, горячее, змеиное, хотелось – укусить, или – ударить, или ещё – отравить ядом смертельным, винным, жгучим. Глянула Ирина глазами своими белыми, разверзлось днище Обители Божественной, пропели – Кристальное небо, да Звёздное небо, да все семь кругов Рая, да потом – кровать всесильно-мягкая, топкая, глубокая бесконечно…
***
И ещё ей снилось… не снился только –
Ангел.
***
- Просыпайся, свет мой, весна!
Аля болела – Аля не училась.
- Весна – посмотри – за окном! Только не улыбайся так счастливо, всё равно я тебя сейчас огорчу. Мне уехать нужно.
- Уехать? Куда?
- Глупенькая, я же говорил тебе – у мамы день рождения у моей; а мама – там, в Смоленске. Плюс – помочь по дому, плюс ещё… ты бы не болела – поехали бы вдвоём, но так… ты же не обижаешься?
- Нет конечно, дурик… смешной! От меня поздравишь? Хотя, впрочем, я позвоню… какого числа?
- Прямо посерёдке марта, пятнадцатого. Хотя нет, в марте же тридцать один день… так что – чуть раньше, только ты не беспокойся, у мамы всё равно телефона там нету, а то – бросил бы я тебя тут с температурой?
- Не глупи, я не помираю… ну гриппую помаленьку, весна ведь… и ведь что обидно – ты вот без шапки бегаешь – и хоть бы что, а я… тьфу…
- Ну – это потому что я закалённый.
- Или голова – деревянная…
Рассмеялись оба – словно бисер по полу раскатили. Дима глазами улыбнулся светлыми, обнял тельце тоненькое и – лицо в волосы скрыл…
***
Валерий Степанович по улице шёл. Шёл спокойно – куда спешить? – неспешно, с удовольствием, свысока поглядывая на бегущих да торопящихся – глупые. Ему-то некуда было стремиться, пути не разбирая – благо недавно кольцо обручальное в помойку выбросил, да теперь никакая обуза не стягивала. Теперь он мог – что угодно, куда угодно!
С чего б начать?
Начал – с осмотра витрин на той стороне. Не пялясь, не выпучивая глаза – степенно их изучал. Можно, например, в ресторан сходить, можно – ещё куда. Вон свадебные платья продаются, ха!
А потом – витрину перекрыли. Девица какая-то блондинистая встала – ни проехать ни пройти! – зачеркнула надписи пальтишком своим. Обычная вся такая – сапожки, шарфик… разве что волосы – будто ветер отловили, колышутся, развеваются – рвётся из них, что ли? Валерий Степанович даже изумиться себе позволил. А потом она – обернулась, и изумление сгинуло. Осталось что-то воронкообразное, завистливое, присоской к девице тянущее. Решился – через дорогу к ней пошёл (на зелёный свет, конечно; что он – сопляк какой, что ли?). Рукой замахал – не вытерпел.
- Алечка! Аля! – всё-таки сбилось дыхание подлое; отдышался.
Изумлённо приподняты брови. Секундное замешательство.
- Привет.
- Как живёшь? Чего не звонишь?
- Да… - взмах рукой волнообразной в сторону. Валерий Степанович с ней рядом пошёл, плечом (ну почти плечом) плеча касаясь. Она была – спокойна – только волосы всё бесновались, да к тому же – воздух солёно-морской источали…
- Ты всё так же – одна живёшь? – прорвало по-мальчишески. Говорить хотелось без умолку – и с чего бы?!
- С Димкой.
- С кем?
- С мужем моим…
Рассмеялась, колечком дешёвеньким помахала. А ведь – жемчуг… розоватый даже…
Какой, к чёрту, жемчуг, это ж её кольцо обручальное, она ж теперь – навсегда чужая! Слишком он привык, что она – ничья, как перекати-поле: поманишь – придёт, погонишь – откатится без слёз… а теперь вот – иной приманил. Теперь уже – скованы золотожемчугом с кем-то… глупость какая-то.
Она ж – больна… он же сам её выгнал, потому что – психичка! Он тогда гулял с этой… ну как её… ещё серьга в носу была… забыл. Начисто забыл – как и Аля его забыла. Но разве такую – можно любить? Денег у неё нет особых, вряд ли за деньги на ней кто-то…
Как же так?
- Ты чего пригорюнился? – спросила легко, словно водичку чистую из ладошки в ладошку перелила. Помолчал, набрал воздуха.
- Да… у меня с семьёй… беда. Недавно совсем развёлся. Не везёт. Не везёт с тех пор как…
Запнулся, но – она поняла. Отвернулась, колечко пальчиками покрутила. Валерию Степановичу вдруг – мысль дикая в голову забрела: а ну как обнять её за плечи? Вроде – то ли по-дружески, то ли по-отечески выйдет, зато, может – кожи или там волос коснётся…
И с чего это так – нахлынуло, что аж в глазах мутится? Чушь какая-то… она ж – больная, да он и не любил её никогда, форсил перед приятелями – мол, вон, собачка на верёвочке за мной бегает. А сейчас – как мальчишка, зелень какая-то, краснеет.
Рука – с плеча – как-то сама собой на талию её сползла-скатилась, да так свободно и привычно, что на миг: а вдруг она тоже скучала? Безоблачная…
- А ничего, что я тебя, гм… обнимаю? Твой муж не будет…?
Вспомнила, выскользнула-вытекла ящеркой-струйкой из-под пальцев толстых, неверных: смущённая. Обернулась на миг, и примнилось, что в каждом глазу её что-то зеленоватое из чашечки в чашечку переливается журчливо, красиво, весеннее – снег словно тает. Жарко стало.
А у неё – щёки прежними остались: восковыми, недвижными, так что даже в улыбке были мрамором. Только в глазах появилось – светлое, не то, что раньше. Раньше – туман стылый клубился, теперь вод – водица…
До метро дошли. Стали прощаться.
- Аль… позвонишь мне, как сможешь… а?
- Позвоню, конечно – как же иначе?
А смотрит мимо куда-то.
***
Але неожиданно – грустно стало. Присела на парапет подземки, коленочки к груди – задумалась. Люди идут, оборачиваются – кто это тут девицу-Алёнушку изображает? Никто-никто, это Алечка сидит, печалится, ресничками пушистыми качает.
Кто их знает, судьбы-то людские? Кто заплетает? Зачем? Вроде бы – три ниточки – немудрён узелок, а не порвать. Одна – белая, стеклянная, холодная да колкая, две другие – льнут к ней по-живому, тепло, друг друга пощипывают бессильно, ибо – любят…
И ни к кому ещё ночью не приходил незримый – Ангел, не гладил нежно, так что – больно бы стало…
Закрыла глаза, и – пропал асфальт, пропал парапет, пропали люди живые, осталась – земля сырая, чёрная, весной до корней самых пропахшая. Вдохнула землю – закружилось всё перед лицом, потому что – весна, и сама земля Алечку вдохнула. Страшновато стало и в то же время – колко, приятно, словно ты – видишь то, чего другие – не могут: ни Димка, ни Валерий, ни мама, ни, наверное, папа… или…? Кто его знает? Никак не вышло у Алечки с ним по душам поговорить за жизнь свою недолгую, а потом вдруг – умер папа внезапно, тихо, от обширного инсульта… Аля ведь ещё совсем ребёнком была тогда маленьким… тоже грустно, а с другой стороны – была вера в то, что папа – особенный, что он где-то там, очень-очень далеко… слёзы.
Слёзы по щекам – Девушка, у вас всё в порядке? – Да, да, (хлюп) конечно. – Вам помочь? – Да я уж сама…
Медленно перчаточкой замшевой по камню холодному провела – камню понравилось, потеплел, что только не мурлыкнул. Каждый же хочет немножко – капельку! – людского добра…
Вспомнилась карусель, жёлтая лошадь с холодной, холодной, холодной рукояткой. Встала.
- Вы не знаете, как пройти на улицу Типанова?
Девушка, молоденькая совсем, волосы чёрные, стриженные. А глаза… белые, холодные, на талый снег похожие или ещё – на горный родник. Знакомые, злые. Не хочу. Не хочу, чтоб они были.
- А… это тут, недалеко. Вот она, мы на ней практически. Вооон, вдоль ларьков, видите? Угу. Вот вам туда.
Не хочу. Не хочу. Не хочу, чтобы ты была, чтобы ты жила с такими глазами, с такой душой, ты не для этой Земли!
- Спасибо!
Я боюсь тебя, я ненавижу тебя, Ирина, ты очищаешь меня и этим – убиваешь; моё тело – ангелам принадлежит, а ты забираешь, освобождаешь; а я так не хочу, я не желаю с тобой, я ненавижу тебя!!! Уйди, уйди в ту тень, где я тебя не увижу, потому что мне от твоих глаз не скрыться… отпусти меня…
И потому – не удивилась, когда – не из-за угла (где уж углы на Московском), а откуда-то – издали вырвалась машина золотая, на пулю похожая, или ещё на коня необъезженного, и – ударила. Закричали все, забегали вокруг тельца маленького темноволосого, движение перекрыли быстро, а машина – вникуда сгинула, только её и видели… Не сдержалась Аля, в лицо бледнеющее посмотрела всё же.
А глаза – светились…
***
И улица казалось – живой, и трамвай проехал, людей пережёвывая да кости переламывая – живой. Брела Аля понуро, только не домой, не на вокзал, Димку встречать, а просто – по улице. Медленно. Ещё медленнее.
Слёзы…
7
- Анна Валентиновна, Аля у вас?
- Нет, Димочка… а что, дома её нет?
- Нет… я вот… подумал… она меня и на вокзал не приехала встречать – может, случилось что?
- Нет-нет, не знаю… гм… может, она у подруги?
Аля? У подруги? Вместо того чтобы встретить его? Смешно. Хотя… в сердце кольнуло. А вдруг? Почему, собственно, обязана она…
Брррр. Обещала. Значит, что-то случилось. А вдруг… а если… срочно надо что-то делать!
Главное, не быть паникёром. Главное. Может, с Крис что-то?
Уже когда номер набирал, знал – всё у Крис в порядке, в ином дело: тает Аля, пропадает, расслаивается где-то – недосягаемая. Знал. Откуда – неясно, но – терял её неумолимо…
- Крис, Алька у тебя?
- Нет… а ты что, уже приехал?
- Хм, нет, меня здесь ещё нет… не задавай дурацких вопросов! Так Альку ты видела?
- Ну видела.
- Где? Когда?
- Да вчера, дома у себя…
- Дура ты, Крис…
Накидывая куртку, почувствовал. Не мог сказать, как – но побежал к метро, твёрдо зная, куда…
***
Вот и лошадка та жёлтая. Выходной у карусельщика – жаль; так пусто кругом, так серо, что лошадь – вовсе и не злобная, но – жалкая. И рукоять потеплела, мокрая, ладонь скользит. Присела радом, по морде погладила ладошкой – и капля грязная скатилась – то ли снежинка талая, то ли слезинка белая. Бок деревянный, рассохшийся да размокший, как тело человеческое, пахнущий прелостью и немного – краской, круглый. Обхватила за шею, нарисованную гриву потрепала. Глупая я, глупая, прости меня. Я же не знала, каково это – карусельной лошадью быть…
Я же не знала… Как можно быть тёплой, если тебе – только холод отдают? Как можно любить тех, кого не видишь дальше сапог? Как можно… и – не плакать?
И всё – горело. Листья мокрые, бурые – золотели, иссыхали, вверх взлетали столбом огненным, круговертью карусельной… А в оставшихся весенних листьях, босая, Ирина стояла. Глаза – всё те же, прозрачные, но теперь – злобой налитые да ненавистью.
- За что? За что ты убила меня?
И что ей ответишь? Она – мёртвая, еле ногами за листья цепляется, шипит зло, и отчаянье – прозрачные глаза дробятся, стекают слезами; а пальцы уже судорожно дрожат, кривые. Всё ближе к ней – пляска бешеная, вечная, неостановимая, уже всё тело трясётся, но руки лихорадочно к Але тянутся – отомстить, с собой утащить… не достала, конечно; пришёл. Светлый, верный – Ангел между ними встал, защитил Алечку напуганную. Заверещала Ирина, словно баньши какая, да сгинула; Ангел же – прямо Але в лицо взглянул, и на этот раз – слишком прямо, слишком глубоко, слишком вечными были его глаза, так что… умерла Аля.
Окостенело тельце её маленькое, трава-мурава корни в него пустила шелковистые быстро, свою жизнь Але даруя; только лошадь жёлтая со злыми зубами и роняла на камень свои мутные слёзы – и они становились реками; а Аля – всем была, всей тёплой планетой…
- Алечка, Аля, ты что? Ты… меня слышишь?
Слёзы глотал солёные – где она, милая? Глаза потемнели – словно изнутри тело всё её камнем стало чёрным. Не видела, не слышала: холодной была и мёртвой, хоть и бился пульс, в вене запертый. Димка обхватил её за плечи, тряхнул, и от этого – вздрогнула она и тряпично обмякла…
Кто-то – конечно, злой, разрушал её вечный покой, разламывал камень тёмный, и оттого – не больно становилось, но – страшно… Трава вздыхала, умирая без корней, корка – тлела защитная. Не видела – кто; только – на щеке вдруг ожил мокрый ветер, отряхнулся дурашливо и полетел воробушком.
И подумалось – жизнь…
***
Он забрал её. Он, конечно, забрал её домой – туда, где она могла бы быть счастлива; и он лечил её.
Он знал, что так будет лучше.
Только потом с огорчением заметил Дима, что тоненькое золотое колечко с розоватой жемчужиной – пропало…
Эпилог
В стекло десятком золотых кулачков стучало ясное осеннее утро. Белые занавески с красным шитьём… такая домашняя расцветка, что выдувает из головы мысли. В комнате с такими занавесками хочется шить и готовить, любить мужа, дочь-первоклассницу и толстую ленивую кошку…
Конечно, всё это у Али было…
4 декабря 2004-10 февраля 2005