Как и всё, что мы можем наблюдать, осознавать и ощущать, добро и зло есть вещи относительные и взаимоисключающие. То, что наблюдает себя как получающее добро, весьма возможно, получает это добро за счет другого, который в сем ничего, кроме зла, не видит.
Всяческое рассуждение на эту тему всегда вызывает некоторое беспокойство, поскольку обычно завершается такими выводами, которые неизбежно причиняют кому-нибудь зло.
Мы не будем останавливаться на весьма доказанном различии морали разных народов, времен и даже возрастов. Кантовский моральный закон внутри, которым, как и звездным небом, он не переставал восхищаться, может быть вовсе аморальным, вынеси его на поверку какому-нибудь аборигену или, может быть, даже мне.
Сократовское настойчивое стремление опровергать любые определения вообще делает проблематичным определять что бы то ни было.
Просто быть агностиком, отрицающим вообще какую-либо возможность познания истины. Но это низводит куда-то туда, в лепестковое существование, с дуновениями ветра как единственной опцией эстетического наслаждения.
Формулировки типа утверждения Блаженного Августина о времени (когда не спрашивают, что это, – то знаю, а когда спрашивают – то не знаю) тоже могут внести мало ясности в суть вопроса.
Зачем нам, людям, так важно разделение всего на добро и зло? Мы, конечно, допускаем и полутени. Что-то для нас – немного добренькое зло, а что-то – самую малость злобненькое, но добро. Однако всё равно подходим мы ко всему с этим мерилом. Конечно, как и практически всё, что у нас есть, мы унаследовали это деление на добро и зло у животных. Возьмите рыб – холодные, казалось бы, совсем безмозглые твари, а ведь тоже хитрят. Забросишь удочку, а они стоят, как небольшой эскадрон, плоские в прозрачной воде, и не решаются – то ли схватить приманку (то бишь добро), то ли это западня (то бишь зло). И не пишут об этом записок, видимо, только потому, что в воде бумага размокает.
Значит, моральный закон Канта, который умер вместе с ним в его груди, имеет своим корнем пользу и вред на животном, биологическом уровне. То есть тварь, не различающая добро и зло, в простейшем его понимании, обречена на гибель.
Конечно, с человеческой моралью всё кажется сложнее, хотя только кажется. Самопожертвование встречается и в животном мире – тогда, когда на кон ставятся польза и непольза для рода, стаи, потомства. Самопожертвование во имя идеи, по модели а-ля Джордано Бруно, конечно, менее объяснимо на уровне животной простоты. Но признаемся, что что-то многих из нас отталкивает в подобном поступке. Чувствуем мы его противоестественность и, скорее, можем отнести к суицидальным отклонениям, которые в той или иной степени посещают каждого.
Существуют ли добро и зло с точки зрения Вселенной? Взрыв сверхновой: что это – добро или зло? Это явление. Явление, которое мы или любая другая форма живой материи можем оценить по шкале пользы и вреда.
Мы полагаем Бога, каким бы определением мы его ни наделяли, неким термометром добра и зла, с инструментами поощрения и наказания. Может ли быть Рай без Бога? А Бог без Рая? А черт без Ада? А Ад без черта? Нет, в той лубочной картинке мироздания, которую мы наследуем из века в век, всё идет лишь в полном наборе. Да и атеисты лишь подменили названия да сузили понятия, но от этого вовсе не отказались от деления на добро и зло. Царство зла кажется вовсе даже наоборот царством добра – для того, кто в нем царствует.
Опять же, я повторюсь – сии рассуждения вовсе не для того, чтобы заключить, что ни добра, ни зла нет и что всё – теперь можно обижать котят и детишек (хотя если детишки являются детишками змеи, то они являются змеенышами с весьма сомнительным статусом). Рассуждения эти для того, чтобы определиться, чтобы ввести правило, что «добро» или «зло» не должны употребляться как безотносительные понятия. Их употребление без упоминания того, для кого, или по чьему мнению, или относительно чьего и какого внутреннего морального закона они употребляются, влечет за собой огромный вред, ибо позволяет лицу, оперирующему понятием «добра» и «зла» в чистом, «абсолютном» виде, творить как раз то самое зло по отношению к другим, а подчас и к себе самому.
Давайте разберемся, что мы понимаем под муками совести. Это – когда мы совершаем что-то, что считаем злом, или не совершаем чего-то, что считаем добром? Но как отличить муки совести как истинное сравнение со своим моральным законом от страха перед наказанием тем, что сильнее нас и имеет иной моральный закон, чем внутри нас (общество, Бог)? Может ли внутри нас быть иной моральный закон, чем внутри Бога? Да. Хоть Бог и включает нас, как свою составную часть, мы вполне можем нести частицу, отличную по свойствам от общего.
Пожалуй, спорно утверждение, что раз определение Бога есть абсолют, то мы, являясь частью этого абсолюта, не можем быть его «плохой» частью. Можем. Как убийцы и грабители являются частью общества, но не несут часто в себе того же морального закона, как остальные части общества, или его усредненного морального закона.
Мы знаем, что существуют два вида мук совести, Один – когда мы страдаем от того, что, по сути, ожидаем возмездия. И второй – когда нам плохо самим по себе. Эти два вида легко отличить. Если ты спросишь себя (свой моральный закон) – сделал бы я опять то же, не угрожай мне никакое земное или небесное возмездие, – и если ответ «да», – то это первый вид «мук совести», каковыми они на самом деле и не являются. Второй же вид даст ответ «нет», не сделал бы. Вот он-то и является настоящими муками совести.
Но проблема-то в том, что и сам моральный закон внутри нас претерпевает определенные постоянные изменения, особенно под воздействием внешней среды. Это и есть то, что мы называем «чистосердечным раскаяньем», то есть не для выгоды, под страхом наказания, а для того, чтобы привести свои поступки в соответствие со своим измененным под воздействием внешней среды и самого себя моральным законом внутри.
Что же касается звездного неба над головами, почему же Кант провел такую параллель? Что он имел в виду? Неизменность, фундаментальность, даже «вечность» звезд? Эстетику (красоту) блеклых точечек на черном фоне? Иллюзорность звездного света, отмечающего места на небе, где в данный момент, пока этот свет до нас долетел, давно уже нет сместившихся источников этого света?
Моральный закон внутри нас гибок и подвижен. Голод легко оправдывает кражу; опасность – агрессию и даже убийство. Нет морального закона зрелого или незрелого. Он меняется, как под дуновениями ветерка, любыми позывами плоти, давлениями извне. Наша слабая память дает нашему моральному закону простор для существования в качестве предмета постоянного ваяния.
Удобно принять за точку отсчета мой моральный закон, сиюминутный слепок, и судить относительно его о добре и зле внутри и снаружи. Но какой же это закон и какая же это мораль, если нет ничего более непостоянного, чем подобная переменность?
Удобно полагать, что закон сей есть закон, и тем самым дает право на суждение и осуждение...
Удобно полагать, что Бог судит нас по тому, насколько мы сами соответствуем своей совести, и заключать, что грешник, не страдающий муками совести, вовсе и не грешник, поскольку он не погрешил перед своей совестью, поступал по совести, а следовательно, тем и хорош...
Увы. Хотя я и против лубочного определения воздаяния и кары, это звучит нелогично. Выходит, разбойник по горло в крови, революционер, террорист есть не грешник, раз он поступает по своей совести. Следовательно, зло оказывается добром, и вообще теряет какой-либо смысл определять эти понятия.
Христианская мораль наиболее совершенна из всего, до чего дошли человеческие души (если, конечно, отбросить религиозно-свечную мишуру). Она утверждает, что лучше раскаявшийся грешник, чем просто праведник. Вообще, конечно, лучше один грешник, чем два праведника, особенно если он и вправду раскаялся. Значит, на одного грешника меньше...
Итак, выходит, мораль ценит не факт существования морального закона внутри, пусть хорошего, а факт поиска и нахождения нового морального закона. То есть наиболее ценно не само добро или отсутствие зла, а процесс поиска.
Природа вообще, будучи весьма консервативной дамой, страшно не любит догмы и отсутствие движения или какого-либо другого проявления материи. Ведь если материя, понятие, идея, что угодно, себя никак не проявляет, оно не существует или никак не отличимо от несуществующего. Природа же сама по себе за существование, поскольку, как всякая вещь, для того, чтобы существовать, тоже должна себя проявлять.
Итак, процесс изменения морального закона есть процесс природный. Безусловно, в любом изменении необходима стадия фиксации, стабилизирования, более медленного движения. Свет, который движется слишком быстро, вообще не имеет массы... Возможно, эта аллегория не имеет смысла в физическом плане, но в философском весьма интересна.
То, что мы обозначаем «познанием добра и зла», есть не результат, а процесс. То есть познать нельзя, но познавать можно. Доехать нельзя, но ехать можно. Кто поспорит со мной, что в лунную ночь я, подпрыгнув на месте, не начинаю полет на Луну? Пусть даже не имея такого намерения. Ну давайте представим прибор, непредвзятый, как все несломанные приборы, и спросим его: что это было за движение, когда я подпрыгнул? Он скажет правду: объект начал движение по направлению к Луне. Потом добавит: “Mission aborted”, в момент, когда родимая гравитация верно и надежно плюхнет меня обратно на Землю.
Как процесс полета к Луне возможен, хоть и долететь невозможно, именно так же возможен процесс познания добра и зла, именно как процесс, но не результат.