После Олега Григорьева читать жесткую прозу о детстве других авторов трудно. Сразу напрашиваются ассоциации, и сравнения идут ну не в лучшую для новоиспеченного автора сторону. У Олега Григорьева точка видения - глаз ребенка, здесь, у Гайдука, опять традиционный взгляд под ребенка, точка видения находится на уровне восприятия Лидии Андреевны, да там и остается. Тогда как у Олега Григорьева она от глаза ребенка способна подняться высоко - на уровень самого бога. Телесность у Григорьева действительно жесткая, похожая на телесность детского мира - здесь же, в рассказе «Плохие слова» все остается на уровне слов, бестелесность драки (общие фразы «упал навзничь, ударился головой» не спасают, поскольку штампованные, нет в них физиологизма), не спасает даже съеденный таракан, тем более что их в советской литературе после Чуковского уже столько съели, что иностранцы начинают подозревать: не есть ли таракан особый русский деликатес...
Конечно, можно произведения создавать исключительно из штампов - в этом даже что-то есть, но только не в прозе о детстве - это совершенно недопустимо и несообразно детскому восприятию мира. А здесь, у Гайдука, штампы «малолетний хулиган» и «всеобщий любимец» - вообще вызывают не те ассоциации, о которых мечтал, по-видимому, автор. «Малолетний хулиган» - так называют подростков, стоящих на учете в детской комнате милиции, и никогда так не называют дошколят. Всеобщий любимец - это относится скорее к кошкам и собакам, по отношению к людям это выражение давно уже не используется, а может быть, не использовалось никогда. «Выгнали гулять» - по аналогии с «выгнали на улицу» не проходит. Потому что сколько мы знаем детей детей детсадовского возраста, проделать с ними то, что можно обозначить глаголом «выгнать», совершенно невозможно. Их можно только вывести! Потому что скорость выхода группы 5-6 лет на улицу в летнее время - 15-20 минут, включая смену обуви и поджидание тех, кто слишком долго не может справиться с завтраком.
Но самое неправдоподобное заключается в том, что рассказ, собственно, о детском стукачестве, а психологической подоплеки этому стукачеству нет. Что побудило того или иного мальчика все рассказать воспитательнице? Мы можем, конечно, догадываться, но никогда точно не узнаем, так ли это. Скорее всего, автор попытался в лице Лидии Андреевны изобразить вождя всех времен и народов, а в лице детей - его подданных, но это не очевидно.
То обстоятельство, что автор к «вождю всех времен и народов» Лидии Андреевне относится с большей любовью, чем к детям, выдает в авторе детоненавистника. И тут опять хочется вспомнить добрым словом Олега Григорьева - и в прозе, и в стихах своих он был, скорее, взрослоненавистником. У него ребенок был всегда в сто раз чище, добрее и умнее взрослого. Плохой поступок ребенка - это порыв его благородной души. Вспомним, например, «Витамин роста»: учитель ставит эксперимент на крысах, чтобы доказать, что недостаток витамина А приводит к замедлению роста. Эксперимент не удается: ученик регулярно подкармливает морковкой крысу, которой в ходе эксперимента не должны давать витамина. Учитель видит, что крыса вместо того, чтобы хиреть и худеть, стала раза в два больше и толще той, которую подкармливали витаминами, он подкарауливает мальчика и спрашивает его, из шалости или из гуманных соображений тот так поступил. Мальчик решительно опровергает оба варианта ответа: «Не из гуманных соображений, а из жалости». И вот тут как раз раскрывается та пропасть, которая лежит между детским миром и миром взрослых, между оппозицией «шалость- гуманизм» и «гуманизм-жалость». Через эту пропасть невозможно перепрыгнуть, ее нельзя и обойти. Автор, который ее просто не видит, не видит самого детства. «Я» его лирического героя становится ставленником взрослого мира, а то и заложником его. Лидия Андреевна в таком случае действительно способна заполнить все сознание ребенка, а фразу «все здание миропорядка и так лежит в руинах» вполне можно приписать сознанию ребенка.
Но мир детства не такой. Он создан по формуле «здесь и сейчас», и если рядом нет взрослого, то его рядом и нет. (Ситуация у Олега Григорьева, когда дети ушли подальше от взрослых, и вели себя в лесу вполне самодостаточно: когда девочка разбила коленку, мальчик стал сосать кровь из ранки - какой взрослый тут нужен?)
Никакой миропорядок у детей не рушится никогда - они не относятся к словам взрослого мира как к кощунству. А наоборот, всегда обижены: почему взрослым можно, а нам нельзя. Или лучше: вот вырасту, тогда все слова смогу говорить, как и вы.
Особо хочется поговорить о нереальности ситуации с бранными словами. Ребенок, знающий бранные слова, обычно их употребляет, табу на эти слова накладывают взрослые, постепенно отучая ребенка. Тут ситуация несколько нереальная: создается впечатление, что дети эти слова произносят первый раз в жизни.
Совершенно непонятно, когда именно написан рассказ: если во время возможных репрессий, то почему родителей Павлуши не посадили за знание их ребенком, что Ленин - сука? Если же не во время возможных репрессий, то почему такое серьезное отношение к Ленину, почему «Ленин-сука» прозвучало кощунственно, и откуда дети детсадовского возраста вообще знали о вожде мирового пролетариата?.. Что вообще за тема для детских разговоров?
Так получилось, что название рассказа «Плохие слова» стало сутью не содержания рассказа, а его формы. Хороших слов в «Плохих словах» Бориса Гайдука я не обнаружила. А плохих слов о детстве мы уже видеть в литературе не хотим.