« Ленинградцы, дети мои...»
Джамбул Джабаев
Лыбале.
Как это не выглядет странно и даже кощунственно, но Люба вправе считать 22 июня 1941 года для себя счастливым днём. Сейчас объясню в чём дело.
Люба – урожденная ленинградка, но корни её на Украине, в небольшом уютном городке с еврейским местечком в центре, где до войны проживало больше половины городского населения.
Успешно закончившую седьмой класс Любку ждало радостное событие- мама отправляла её на всё лето к бабушке и тётке на Украину. Там гостью из Ленинграда ждали двоюродные братики и сестрички, подружки, с которыми прошло всё детство. Сердце девчонки радостно ускорялось при воспоминании о вкусных бабушкиных «лоткалех», прогулках с подружками в соседний лесок, сорванных тайком яблоках в соседском саду, а, главное, о товарище свого старшего брата девятикласснике Сёме...
Люба хотела приехать к бабушке в пятницу 20-го июня, как раз к праздничному (наступает шабес) ужину. Поэтому билет на поезд Ленинград – Одесса тётя Рая, заведовавшая всеми административными делами родни, должна была взять на 18-е число. Но накануне пришло письмо с Украины, где от имени мишпухи поступила большая просьба. Дело в том, что июль, август – сезон фруктов и варений из них. Сахарный же песок в это время становился самой злободневной проблемой, которая разрешалась поездками в большие города; главным образом, в ближайшую Одессу, где (само собой!) его цена была на порядок выше. Просьба многочисленной родни и заключалась в пересылке с Лыбале хотя бы мешка этого остродефицитного продукта.
Поскольку и в Ленинграде сахар не продавался мешками, а все ленинградские тётки с утра до вечера трудились на производстве и свободного времени для побегов по магазинам не имели, решено было закупки сделать до конца недели и отправить Любу в воскресенье. Да, именно в воскресенье 22-го июня.
Поезд отправлялся в шесть часов вечера, а в полдень в 12-00 вся страна узнала из речи Молотова по радио о нападении Германии на СССР. Счастливым же для Лыбале этот день оказался потому, что вся её родня из местечка была зверски убита фашистами той же ранней осенью 1941-го. Всё в мире относительно, и оставшиеся переживать страшную ленинградскую блокаду Люба и её мама славили Всевышнего за снизошедшую благодать...
...Я в гостях у 77-летней Любочки Покотиловой, дочери обожаемой мною тетушки Зины, в её однобедрумном аппартменте в пригороде Чикаго, полученном недавно по программе Section 8. Плавный разговор на всевозможные темы (мало ли о чём могут говорить эмигранты!) каждый раз возвращается «на круги своя» ко времени и событиям, которые люди её поколения не смогут «уложить в запасники» до последнего их часа.
Когда речь заходит о Питере, о ленинградской блокаде, я умолкаю. Говорит только Люба. На её лице с молодыми и по-прежнему выразительными «персидскими» глазами (в детстве Люба с её восточной красотой казалась мне царицей Тамарой), отражается вся гамма человеческих чувств: радость и грусть, запоздалый страх и мечтательное отрешение, отчаяние и спокойная убежденность. Она снова там, в событиях более, чем полувековой давности, в том времени , отголоски которого будут сопровождать ещё не одно поколение потомков...
Диктофон включен – я записываю Любины рассказы.
Мёртвый сезон 41-го.
Горят Бадаевские склады!
В жизни мне много везло на хороших людей. Кажется, не случись этого везения, я бы не пережила блокаду, не прожила бы достаточное количество лет и, уж точно, не сидела и не беседовала с тобой в американском Чикаго....
...По-настоящему ленинградская блокада началась в тот сентябрьский день, когда немецкая авиация совершила налёт и разбомбила Бадаевские склады, где хранился весь стратегический запас продовольствия большого города. Склады горели и догорали несколько дней и зловещие отсветы того пламени были видны со всех концов Ленинграда.
Летние же месяцы войны были такими же, как и по всей стране – тревожными и трагическими. В магазинах , тем не менее, было достаточно продуктов, городской транспорт с перебоями, но функционировал , предприятия, хоть и в более жестком режиме, работали нормально.
Бедой в эти месяцы стали бомбёжки, а позже и артобстрелы из дальнобойных орудий. Ушедшие утром на работу, вышедшие на часок в магазин или просто в гости люди часто уже не возвращались домой, попав под бомбы или снаряды, Или, вернувшись домой, заставали руины вместо своего дома. Весь день был наполнен тревожным ожиданием встречи с близкими.
Постепенно исчезали продукты из магазинов (те, у кого были деньги- явное меньшинство- предусмотрительно закупались), транспорт останавливался: ходили только трамваи, так называемые «подкидыши» - «подкидывали» они несколько раз за день и на них можно было добраться только до определенного места, а дальше – как Бог пошлёт.
К моменту, когда сгорели Бадаевские склады, уже не было воды и света, не работала канализация. Город замер. А в конце сентября начался голод- самая страшная пора за время всей блокады – осень и зима 1941-42 годов. Введенная карточная система распределения продуктов не работала: карточки нельзя было отоварить – прилавки магазинов пустовали. Город умирал. Первыми стали падать одинокие люди, потом – вымирать многодетные семьи и старики. Наша семья собралась с разных концов Ленинграда в Раиной комнатушке – три сестры и две племянницы.
Тётя Рая была первой, кто «прорубил окно в Европу», то есть приехала и обосновалась в Ленинграде ещё в далёком 1924 году. Вслед за ней и благодаря её стараниям и настойчивости сюда переехали ещё три сестры, в том числе моя мама с ребёнком на руках. Рая была без лести предана советской власти и лично товарищу Сталину, что подкреплялось статусом коммуниста с 1929года. Учитывая её трудовые успехи и плодотворную общественную деятельность, государство расщедрилось и, в отличие от её сверстниц, живших в общежитиях, дало ей отдельное жильё – оборудованную в чуланном помещении под парадной лестницей комнату.
Третьей сестрой была Галя – воспитатель детского садика. К зиме 1941 года садик самоликвидировался-кормить детей было нечем. Галя – худенькая, болезненного вида тридцатилетняя женщина, вседа сидевшая на диете. Может по привычке жить впроголодь, она переносила голод легче сестёр. Даже подшучивала, что блокада – самая эффективная из всех диет, а подсушенные из блокадного пайка хлеба сухарики – самая полезная пища.
Ещё блокадную зиму 1941-42годов с нами проживала моя двоюродная сестрёнка Сима. Воспитанница детскогодома семнадцатилетняя Сима в первые же дни войны пошла добровольцем на фронт. К нам её привезли в ноябре 41-го контуженную, обмороженную, полуживую. Чуть отдышавшись, она снова порывалась идти на фронт. Родным еле удавалось уговорить её побыть дома ещё месяц-другой.
«Мне стыдно: мои подруги воюют, а я здесь отсиживаюсь...»
В октябре 42-го она пошла в военкомат, а оттуда- в действующую армию.
Именно то обстоятельство, что мы были вместе, в конечном итоге, помогло нам выжить: наш дневной паёк состоял из двух рабочих карточек(250г.), одной служащей – 175г. И двух иждивенческих- 125г., всего 925г. На семью. Всё это делилось поровну. Позже Галя и Сима пошли работать и наш паек вырос на200г.
Cвободной оставалась только я, поэтому на мне лежала такая жизненно необходимая обязанность, как отоваривание карточек. Моя «смена» начиналась ночью: укутавшись в одеяло я выходила на лестничную клетку, во двор, где старалась подслушать у других жильцов и прохожих, где в каком магазине или продуктовой лавке сегодня можно будет отоварить карточки. Сведения эти были бесценны, так как от них зависела ни больше , ни меньше наша жизнь.
...Когда я вспоминаю застывших в постелях или в кресле соседей; людей, замерзших у люка, где мы набирали воду, не сумевших выползти на обледеневшую горку; грузовичок-полуторку, подвозивший меня ближе к дому и, как выяснилось позже, с полным кузовом трупов замёрзших, мне кажется, что всё это происходило не со мной – я не смогла бы выжить в подобном ужасе...
...Не буду об этом больше говорить. Расскажу-ка лучше несколько блокадных историй.
Страшный день.
Ночью на лестнице я подслушала, что в небольшом продуктовом магазинчике завтра будут отоваривать карточки. Заведеньице это было в часе-полтора ходу от нашего дома. Вышла я загодя ранним утром, но всё-таки опоздала: возле магазина уже болталась длиннющая очередь. Я очень расстроилась: мало, что нужно было стоять несколько часов на крутом морозе, так ещё никакой гарантии, что на мою долю хватит продуктов.
Вдруг из самой головы очереди выбежала женщина, схватила меня и закричала, сжимая мою руку:
- Где же ты потерялась, девочка? Ты же стоишь впереди меня и твоя очередь сейчас пройдёт! Идём скорее.
Ничего не понимая, но благоразумно помалкивая, я прошла за этой доброй тётей в очередь и вскоре с сумкой, наполненной отоваренными продуктами для всей семьи, шла вместе со своей спасительницей домой. Я уж не знала, как её отблагодарить, а она сказала:
- Видишь, как я тебя выручила...
По дороге мне захотелось по-маленькому, тогда это делалось просто: я поставила сумку на снег и стала снимать одёжки. Моя попутчица, подхватив мою ношу, продолжала идти вперёд. Такой поворот событий меня встревожил; уже забыв о своей нужде, я догнала «тётю» и, поблагодарив её за помощь, хотела взять сумку. Та шла, словно не слыша моих слов. Людей вокруг не было, драться девчонке с большой и крепкой женщиной не имело смысла. Я начала плакать и говорить, что эти продукты ждёт большая семья, которой будет грозить смерть, если я их не принесу, что меня забьёт досмерти мама. На моей стороне в те минуты был Бог- женщина вернула мне сумку, произнеся с ненавистью:
- Возьми. И уходи быстрее!..
Второй раз мне повторять не надо было: прямо по снежной целине я бросилась прочь от этой страшной бабы.
Но этим события того дня не ограничились. Уже шагая по протоптанной в снегу тропинке к своему кварталу, я увидела впереди мужчину, отошедшего в сторону с тропки и присевшего на снег. Одет он был в драповое пальто с меховым воротником, в меховой шапке, что выдавало в нём человека из высшего круга. Когда я проходила мимо него, мужчина что-то негромко сказал. Будучи под впечатлением от недавнего перепуга и соответственно настороженной, я решила, что прохожий заигрывает со мною, и, оглянувшись , зло брякнула: - Дурак!
Прошла несколько шагов и что-то заставило меня оглянуться снова –мужчина протягивал ко мне руки и жалобно плакал. Я подбежала к нему – на меня смотрели беспомощные детские глаза взрослого человека.
- Девочка, миленькая помоги мне встать. Я хочу только одного: дойти домой и умереть в своей постели.
Сердце у меня сжалось. Я помогла ему встать , вынула из сумки две соевые конфетки и кусочек (довесок) хлеба. Одну конфетку я тут же сунула ему в рот, а другую и хлеб положила в карман пальто. Затем помогла дойти до дома.
- Спасибо, дочка... –только и смог сказать этот уже обречённый человек...
... Видно судьба в тот день решила дать мне целый букет испытаний. Уже у самого нашего дома навстречу попалась молодая лет тридцати женщина. Я и раньше её встречала и ловила на себе странный взгляд. Наученная сегодняшним горьким опытом, я не стала испытывать судьбу, а бегом бросилась в подъезд и забежала в нашу комнатку. Дома были мама и Галя. Не успела я раздеться и рассказать родным о событиях этого дня, как в дверь постучали.
- Кто там?
- Я от управдома, есть вязанка дров обменять на продукты.
Это оказалось очень кстати – дров у нас не было и где их достать мы не знали. Я открыла дверь: на пороге стояла та же странная женщина. Втолкнув меня в комнату, она вошла внутрь, оглянулась, увидела лежащие на столе сухарики, схватила их и начала торопливо пихать в рот. Потом снова уставилась на меня уже знакомым страшным взглядом и сказала:
- Эта девочка мне нравится...
Да, да, она была одной из тех, кто дошел уже до крайней степени человеческого падения, до людоедства. Непрошенную гостью с трудом удалось выпроводить, дав ей кусочек хлеба.
События этого страшного дня имели своё продолжение, В очередях я познакомилась с девушкой моих лет, может чуть постарше. В ней меня поразило то, что тогда, когда жизнь могла оборваться в любую минуту, она продолжала посещать школу. Валя объяснила мне это так:
- Я учусь в десятом классе и папа настаивает, чтобы я обязательно его закончила.Валин отец, по её рассказам, был выдающимся учёным, преподавал в университете.
Через день после упомянутых событий я встретилась с Валей в очереди и она мне сказала, что папа сегодня умер. Ещё Валя сказала, что перед смертью он говорил только о девочке, которая спасла его, дав ему две конфеты и кусочек хлеба, а вместе ними – счастье умереть дома...
Известна и судьба женщины со странным взглядом. По весне таких как она, совсем деградировавших (многих из них мы хорошо знали – до войны это были нормальные интеллигентные люди) собрали и вывезли из города. О том, что с ними там сделали, можно только догадываться – ни один из них в домой больше не вернулся...
...И ещё один эпизод, характеризующий уже мораль того времени. Было это в конце 1942года. К тому времени я работала вместе с мамой в швейном цехе. На работу мы добирались через полгорода, в том числе и на трамвае-«подкидыше». В тот день случился обстрел. Пассажиров из трамвая выгнала вагоновожатая и добрый час все прятались неподалёку в подвале . В результате этого случая мы опоздали на смену минут на двадцать.
Мамины объяснения никого не заинтересовали и нас отдали под суд. Самый настоящий народный суд с народными заседателями не стал выслушивать наши объяснения, а присудил штраф, как тогда называли алименты, на несколько месяцев. Случившееся выглядело бы блокадным курьёзом, если бы лет через десять после войны мне не отказали в приёме на работу в какое-то номерное предприятие по причине наличия судимости....
Соседи.
Я зареклась не рассказывать больше об ужасах блокады – об этом столько сказано и написано. Но совесть заставляет вспомнить людей, живших рядом в счастливые довоенные годы и с кем пришлось пережить (а кому и не дожить) блокаду.
...Я уже говорила, что первыми стали падать одинокие люди. В нашем подъезде жила пожилая учительница, латышка. Когда ей стало невмоготу, она пришла почему-то ко мне и сказала:
- Любочка, если ты мне не поможешь, я скоро умру...
Так у меня появился еще один член семьи. Каждый день я заходила в её комнату,разжигала огонь, подкармливала её, отоваривала карточки... Грета Карловна умерла в конце 1942 года – вторую блокадную зиму пережить она не смогла.
...Соседями на лестничной площадке была многодетная семья: отец воевал на фронте, а мать с пятью детьми оставалась в блокадном городе. Дети умирали один за другим. Мать оставляла их в кровати и, когда приходили уполномоченные проверять проживающих, семья получала карточки на умершего ребёнка. После детей умерла мама. Выжила только старшая дочь.
...Выше этажом жила интеллигентная семья – три дочери и за год до начала войны родившийся долгожданный сын, поздний ребёнок. Жили они в достатке, малыша баловали и родители и сёстры. Когда началась война, отец ушел на фронт. Наступила голодная осень, есть было нечего. Привыкший получать от старших всё, что захочется, малыш просил кушать, сладостей и не мог понять , почему их ему не дают. Он тянул ручонку в направлении буфета, откуда эти сладости обычно появлялись. Мама открывала дверцу и малыш не плакал, не капризничал: в глазах его светилось крайнее недоумение при виде пустых полочек...
Старшая дочь не вернулась из института во время самых первых бомбёжек; младшая, моя подружка, погибла от прямого попадания снаряда на трамвайной остановке на Невском – именно на том самом месте, где до сегодняшнего дня сохранили предупреждающую надпись. Средняя сестра ушла в ополчение. Мама умерла в начале 43-го, малыша забрали в эвакуацию. Вернувшаяся из ополчения сестра в течение многих лет тщетно пыталась разыскать братика...
...Трагичной оказалась судьба семьи моего дружка Рафика. Синявские были самыми известными и уважаемыми людьми в нашем доме: мама- именитый учёный, врач-хирург; папа работал до войны начальником электростанции; старшая сестра тоже занималась наукой, ну и бабушка-мать отца. Жили они в пятикомнатной квартире с телефоном – редкие жилищные условия в тогдашнем Ленинграде.
В тот июльский день мы хотели сходить в кино, но в последнюю минуту Рафик передумал и вернулся домой. Семья в полном составе собралась обедать. После обеда всё задержались в гостиной, а мама прошла в свой кабинет. В эти минуты начался очередной обстрел, рядом с домом разорвался снаряд. Из маминого кабинета раздался вскрик... Осколок угодил женщине в голову, смерть была мгновенной. Отец в отчаянном беспамятстве схватил её и на руках донёс до до ближайшей поликлиники.
Смерть жены – главы семьи - полностью деморализовала отца Рафика: он стал странным, забывчивым. Результат такого его состояния вышел трагическим: по забывчивости он пропустил в учете вагон с топливом, был обвинен в измене Родине и по решению суда расстрелян. Бабушка этого горя не перенесла. Рафик и сестра выживали вдвоём. Через год Рафика призвали на фронт, где вскоре гвардии танкист погиб в бою. Сестра единственная из семьи пережила блокаду.
...Чтобы спасти жизнь, люди отдавали всё, что имели, копили десятилетиями: меняли на хлеб драгоценности, дорогие вещи, меха; жгли мебель. На третьем этаже жила супружеская пара, наверное «из бывших». До войны муж работал в каком-то важном учреждении, а жена была фармацевтом. В доме чувствовался полный достаток: хозяйка ходила в каракулевой шубе, вся в мехах; муж тоже одевался роскошно. Жила эта пара замкнуто – соседи в их квартире не бывали.
С началом зимы супруги стали всё реже появляться во дворе, а потом и совсем пропали. Когда управдом с обеспокоенными соседями зашли в квартиру, они застали там шикарную мебель, богатые одежды и семейные драгоценности. В доме было чисто убрано, а хозяева были мертвы: она – в постели, он – в любимом кресле...
...Осенью 1942 года я начала работать в ателье по пошиву военного обмундирования вместе с мамой. Располагалось оно в другом конце города и на дорогу в оба конца уходило 5-6 часов. Приближалась зима и стало понятным, что по непогоде нам этого не сдюжить. В нашей бригаде работала девушка по имени Клара. Увидев безысходность нашего положения, она предложила мне жить в её семье, совсем рядом с ателье.
С этого началась наша дружба с Кларкой; дружба, которая продолжается уже более шести десятков лет; ни на день не затухавшая, куда бы нас не забрасывала судьба.
Так мы и решили: я перебралась к Кларе, а мама приспособилась ночевать в самом ателье. Как же хорошо жилось мне, несмотря на голод и нищету, в Клариной семье! В одной комнате нас было пятеро-Кларина мама и её две сестры. Спали по двое на кровати, нераскладном диване, а также на крохотной кушетке. Ведро для ночной нужды стояло в центре.
Все события, которые происходили с нами, порой даже драматические, воспринимались со смехом. Да-да, во всём мы старались отыскать смешинку и оттого , что все были настроены на такой лад, в нашей коммуне присутствовало какое-то умиротворение.
Хлеб и всё, что удавалось раздобыть любому из нас, делилось на равные
части, которые потом разыгрывались, как фантики. Тот, кому доставалась счастливая горбушка, должен был рассказать смешную историю или просто трижды прокукарекать. Жили – позавидовать можно!!
Лебеда.
Первая блокадная зима минула. Наступила весна, а вместе с ней новые тревоги: весь город был завален мусором и нечистотами, трупами замерзших, которых не разыскали сборщики, домашних животных. Реально возникла опасность эпидемии.
А это уже даже не голод – от такой заразы не спастись. Всю зиму до наступления тепла шла интенсивная эвакуация детей, стариков, больных через «дорогу жизни» - лёд Ладожского озера. Таким образом решались две задачи-спасение слабых и обречённых на гибель и создание хоть немного лучших условий жизни для оставшихся в городе.
С учетом угрозы эпидемии весь город - стар и млад, все, кто держался на ногах,- вышли на уборку улиц, парков, дворов и развалин. Мне, пятнадцатилетней девчушке, не державшей никогда в руках лома, трудно было управлять этим орудием производства, скалывая лёд и вмерзшиеся туда нечистоты. Зато я приспособилась и ловко выполняла другую работу: черпала и подавала всё те же нечистоты , но уже из канализацинных колодцев.
Когда пришло настоящее тепло, наш красавец – Ленинград оказался чистым и умытым. Никаких эпидемий, на которые так рассчитывали фашисты, не было и в помине за все 900 дней жестокой блокады.
Весна была уже в полном разгаре – в парках, во дворах, на пустырях стала пробиваться первая зелень. Однажды, возвращаясь из госпиталя домой, я увидела двух подростков лет двенадцати – четырнадцати, которые собирали какую-то травку на пустыре. Я подошла к ним и спросила, кто они и что делают. Это оказались брат и сестра. Их мама умерла в эту голодную зиму, а отец воевал на фронте. Так вдвоём они и выживали.
- Вот, собираем лебеду.
-Зачем вам эта трава, какой из неё толк?
- Большой. У нас есть немного махорки, мы у военных обменяем её на квас и хлеб. Вот, если из кваса, хлеба и лебеды сделать окрошку – пальчики оближешь!.. Собирай тоже – не пожалеешь.
С той поры лебеда стала обязательной частью нашего рациона, главным источником витаминов для истощенных людей.
А ещё с этой травкой был связан такой случай. С наступлением тепла главной задачей хозяйственников города стали огороды в пригородах, от чего зависело , как Ленинград переживёт следующую зиму.
Для этого молодёжь с производства отправляли на сельскохозяйственные работы. Попала в такой отряд и я. Работали наездами: недели две на посадке овощей, потом через 3 – 4 недели приехали на прополку. Жили мы в эти дни в классных комнатах местной школы, спали на полу, где, частенько забираясь в нашу одёжку, сновали мыши и крысы....
Ну вот, когда мы вышли на прополку, то увидели, что наши овощи густо заросли сорняком, в котором я узнала ту самую лебеду, которую обрывала на пустыре.
Бригадир скомандовал:
- Ваша задача – очистить за неделю все посадки от сорняков!
- Каких сорняков? Да ведь это же лебеда, за которой в городе люди охотятся по всем пустырям.
- Знать ничего не знаю-прополку надо закончить за неделю, дальше – делов полный ворох.
Тут откуда не возьмись у меня такая смелость и я раскричалась:
- В городе люди подбирают каждую травинку, а здесь мы будем выбрасывать лебеду в мусор?!
Меня горячо поддержали все ребята-комсомольцы. Бригадир пошел на попятную. Сошлись на том, что сроки прополки остаются прежние; лебеду же мы будем аккуратно собирать, а совхоз выделит машину для её доставки в город.
Назавтра первая полуторка, доверху набитая травой, уехала в Ленинград и на прилавках магазинов появилась лебеда – овощ не овощ, но витамины, оказавшиеся подспорьем для многих ленинградцев. До сих пор испытываю гордость за себя и своих подруг, отстоявших тогда у бригадира спасительную травку.
Кроме того, рецепт окрошки с лебедой, который мне дали сиротки, пользовался популярностью у нас и у располагавшихся неподалеку воинов-зенитчиков, у которых мы разживались квасом для приготовления этого деликатеса.
Наконец, с лебедой было связано печальное событие, имевшее место лично со мною. Командировка в совхоз должна была продлиться более месяца. Если кто-нибудь подумает, что работа на огородах давала какие-то преимущества в питании, то здорово ошибётся. За тем, чтобы никто не рвал с грядки и не прятал овощи, тщательно следили, а последствия такого деяния по тем временам могли быть самыми печальными. Не удивительно, что сочетание тяжелой работы под уже палящим летним солнцем с предельным истощением не всем оказалось под силу.
В то утро я еле держалась на ногах. Подруги обратились к бригадиру, с просьбой дать мне передохнуть, но он не обратил на них внимание. Кое-как добравшись до огородов, я окончательно сломалась. Резко поднялась температура, начался какой-то полубред. Тут уж сам бригадир, увидев меня с пустыми, горячечными глазами, отправил больную в деревню.
Отпустить –то он отпустил, да вот куда идти я совершенно не соображала. Шла вперёд, еле переставляя ноги, инстинктивно понимая, что если упаду, то погибну – здесь меня никто не найдёт. Сколько я так шла- не помню. Последним, что я тогда осознала , был окрик: - Стой! Кто идёт? Стрелять буду!
После этого уже с чистой совестью потеряла сознание.
Как потом мне рассказали , я вышла в расположение зенитной батареи. Увидев бездыханную девчушку, командир расчета связался с совхозом и меня решили эвакуировать домой.. Попутной оказалась машина с той самой лебедой, которую периодически отправляли в город. Молодому парнишке-водителю долго объясняли, как довезти меня до дому, но он, бедняга, заплутал в большом городе и много времени куралесил по улицам, пока попал к моим.
Не знаю, что со мною происходило, но я до сих пор уверена, что тьмяный и горьковатый запах чуть подпрелой лебеды вернул меня к жизни. Вылезая из кузова, я уже что-то соображала, а через денёк – другой и совсем пошла на поправку.
С той поры запахи бархатных роз или самого лучшего французского парфума для меня не могут сравниться с чуть слышным запахом российской травки-лебеды.
Счастливый случай.
С той же блокадной поры я стала верить в Божье провидение, в счастливый случай, который предопределён свыше и спасает жизнь. Посудите сами.
...В августе 41-го, когда жизнь какими-то штрихами ещё напоминала довоенную, я с двумя своими дворовыми подружками Леной и Верой собрались на концерт Аркадия Райкина. Вышли пораньше, чтобы увидеть артиста «вживую» до начала концерта. Он шел по Невскому ослепительно красивый, черноволосый со своей знаменитой седой прядкой, в элегантном костюме и лаковых туфлях... Мы замерли, зачарованные близостью кумира.
Концерт его состоял из сцен, где он по-райкински зло высмеивал фашистов, да так, что Фриц, которого он изображал, должен был повеситься. Райкин уже взобрался на табуретку и всунул голову в петлю из собственного галстука, когда объявили воздушную тревогу. Концерт прервался, всех начали выпроваживать в бомбоубежище.
Перспектива сидеть в убежище, а потом поздно вечером добираться домой нам не улыбалась, и мы сбежали от дежурных, занимавшихся эвакуацией зрителей. На улице наша компания раздвоилась: постояв немного на трамвайной остановке, мы с Леной решили пойти домой пешком по кратчайшему маршруту. Вера же предпочла дождаться «подкидыша».
Когда мы часа через полтора подошли к дому, Веры еще не было. Это показалось странным, так как она должна была добраться раньше нас.
Вера уже никогда больше не возвращалась домой – всех людей на трамвайной остановке, на той ставшей печально известной стороне Невского накрыло артиллерийским снарядом...
...За считанные дни до разгрома Бадаевских складов я подслушала разговор двух прохожих-женщин о том, что где-то далеко на Васильевском острове будут давать так называемую дуранду – спрессованный в плитки лошадиный корм: овёс, кукуруза, подсолнечный жмых.
Не долго думая, я подалась на дальнюю окраину за этой таинственной «дурандой». Отстояв очередь и получив несколько тяжелых плит «лошадиной радости», уже в темноте под дождём по грязи я добралась домой. Увидев меня с этим комбикормом, мама и тётки стали чертыхаться:
- Где это тебя носило и что за мусор ты принесла в дом?
- Никакой это не мусор! –разобиделась я. –Люди говорят, что эта дуранда ещё ой-как пригодиться.
Плиткам еле нашлось место на шкафе под потолком.
Именно эта дуранда в течение первых двух страшных блокадных зим, можно сказать, спасала нашу семью: кусочки от плиток мы брали на работу и сосали целый день, что помогало нам не падать в голодный обморок; дуранду мы меняли на дрова, на масло для лампадок, на крупу и даже сахар. До сего времени не знаю слова более радостного, чем дуранда...
...И ещё один удивительный случай. Рая работала далековато от дома в строго охраняемой зоне. Каждый день, идя на работу и возвращаясь домой, она, впрочем, как и все работающие в той зоне, тщательно досматривались.
Однажды , возвращаясь со смены, Рая присела по естественной нужде чуть в стороне от пешеходной дорожки, где в беспорядке валялись металлические бочки. Сделав своё дело, она случайно глянула в одну из этих бочек и вздрогнула от неожиданности: на неё пристально смотрели два синих глаза. Внимательный взгляд исходил от свинной головы, которая каким-то чудом очутилась в бочке ( видно кто-то её припрятал до подходящего момента). Конечно, попадись Рая с этой головой не сносить ей собственной, но голод оказался сильнее страха.«Синеглазка», как тут же мы окрестили радостную находку, помогла нам продержаться всю вторую голодную зиму.
Ну, что тут больше скажешь? Только выразить благодарность судьбе, в которую начинаешь верить после таких случайностей.
Хорошие люди.
Ленинград боролся за свою жизнь. Уничтоженные массированной бомбардировкой, казалось, сгоревшие дотла Бадаевские склады, тем не менее продолжали кормить ленинградцев. Из фантастической смеси гари, земли и остатков муки выпекали знаменитый блокадный черный(буквально!) хлеб, из этой же смеси изготавливались макароны, черные трубочки - вкуснейшее блокадное блюдо.
Промасленная гарь (в местах, где хранились масло, жиры) шла в пищевое производство, а из горелой патоки, остатков сахара и перемешанной с землёй гари, изготавливались соевые конфеты – главное блокадное лакомство. Бадаевские склады, как истинные ленинградцы держались до последнего...
...Стою в длиннющей очереди за продуктами. Мне повезло – я отоварила все карточки из нашей семьи, а ещё больше оттого, что сегодня давали мои любимые соевые конфеты. На радостях засунув в рот одну из них, я засеменила домой. Дорогу мне преградила группа ребят. Я их так, издалека немного знала – это были хулиганистые подростки из, как теперь бы сказали, неблагополучных семей.
- Эй ты, промокашка, дай конфетку!
Кругом были люди, можно было отослать их подальше-они бы меня не тронули. Вместо этого я достала кулёк с конфетами и дала каждому из них по одной...
Стоял февраль 42-го, когда уже полученные хлебные карточки негде было отоварить. Дома наступил настоящий голод, взрослые начали опухать, продуктов по самому минимуму едва хватало от карточки к карточке.
В один из таких деньков мы с Симой отправились в магазин, куда по слухам в тот день должны были привезти продукты. К счастью, это оказалось правдой, но к нашему огорчению очередь была таковой, что продуктов нам никак не хватило бы. Сима пошла занимать очередь, а я осталась у входа. В кармане у меня лежали все наши карточки на пятерых, а также и Греты Карловны, которая сама уже никуда не ходила.
Кто-то тронул меня за плечо – я узнала двоих из компании тех самых ребят. Спросив зачем я здесь стою и выяснив, что очереди у меня нет, они сказали: - « Давай свои карточки...»
Словно завороженная, совершенно не понимая, что делаю, я вынула из кармана и отдала им все карточки, фактически распорядилась жизнями шести человек...
Пришедшая через несколько минут Сима была в шоке. Побледнев и глядя на меня расширенными от ужаса глазами, она, еле сдерживая крик, сказала:
- Что ты наделала? Теперь все подохнем...
Мы стояли очень долго у выхода из магазина (таких выходов было несколько). Никого из ребят не было видно; отчаяние и страх, что я скажу близким, которых обрекаю на голодную смерть, парализовали меня. Обычно предприимчивая Сима тоже была оглушена случившимся.
Продукты заканчивались и хвост очереди начал расходиться, когда к нам подошли ребята. Я не могла сдержать слёз, а у Симы глаза полезли на лоб: всё наши карточки были отоварены, сумка приятно распиралась от содержимого. Я бросилась угощать ребят хлебным довеском и теми же конфетами, но они отказались взять и посоветовали быстрее, пока не стемнело, добираться домой.
...Когда маме на производстве дали комнату в доме неподалёку от ателье, мы стали искать какое – нибудь меблишко. Я зашла в скупку и стала осматривать выставленный на продажу хлам. Моей мечтой был бархатный диван (как у Рафика). Об этом я спросила у продавца. Наш разговор случайно подслушал военный, майор- мужчина лет сорока. Он и сказал:
- Уменя дома есть такой диван, могу его продать. Живу я недалеко отсюда.
Я очень обрадовалась и мы с ним пошли смотреть «товар». Жил майор в большом доме, в квартире на шестом этаже.
Когда мы поднялись по лестнице на этаж, мне стало страшновато. Я уже пожалела, что ввязалась в эту историю. Квартира у майора была чудесная, семья эвакуировалась на Большую землю. В гостиной стоял точно такой диван, о котором я всегда грезила.
- Ну что, нравится тебе этот диван?
- Да, конечно, о таком я и мечтала!
- Тогда садись и понежись на нём...
Тут-то я вспомнила уроки, которые мне давала многоопытная и бдительная Симка...
- Нет-нет, дяденька, я не буду рассиживаться и, вообще, я хочу домой.
- Чего же ты испугалась, ведь я же не Бармалей...
Мужчина подошел ко мне близко и начал нежно гладить мои волосы.
Тут уж я совсем всполошилась:
- Дяденька, не трогайте меня, я ведь совсем девчонка. Я с вами пошла, поверила, потому что вы военный.
Майор устыдился своего порыва и по-отцовски выругал меня:
- Как ты могла с незнакомым человеком куда-то пойти? Ведь сейчас такое время, что с тобой могут сделать всё, что угодно! Иди домой и расскажи маме, как ты себя вела... Впрочем погоди – я иду в ту сторону и провожу тебя.
Он вышел в другую комнату и вернулся со свёртком, где было печенье, конфеты, баранки- роскошь, которую мы уже не пробовали много месяцев.
Выслушав мою исповедь, мама чуть не побила меня, а вечером мы пили чай с настоящими конфетами, вспоминая добрыми словами неожиданного майора...
...Это произошло весною 43-го. Жизнь в блокадном городе стала привычной, а молодость брала своё. Мы с подругами искали всякую возможность сходить в концерт, попасть в театр или потанцевать в доме культуры.
Добираться приходилось или пешком, или на перекладных. В тот раз девчата затанцевались, транспорт отсутствовал, а пешком было не успеть – мост лейтенанта Шмидта разводился до нашего прихода.
Отчаянно размахивая руками, мы, наконец, остановили полуторку, которая шла в нужном направлении. Сидевший за рулём солдатик, так и быть, согласился нас подвезти с условием, что мы ему покажем дорогу к месту его назначения.
Так мы вовремя проскочили через мост и стали доезжать до своих жилищ. Девчонки одна за другой выпрыгивали из кузова, пока в кабине не остались мы с Леной. Когда подъехали к дому, сидящая скраю Лена вышла, а меня солдатик не выпустил –надо же было кому-то выполнить обещание и указать ему дорогу. Все разбежались, так что приходилось это сделать мне, последней.
В это время, услышав мой голос, моя матушка стала меня звать и, не получая ответа, всполошилась. Водитель собрался ехать дальше, но я его пугнула: там мать наделает такой шум, что тебя задержит ближайший милицейский пост и ты пойдёшь под трибунал...
Машина остановилась . Из-за угла выскочила мама, вытащила меня из кабины и стала колотить своими работящими руками.
- Не трогайте её, она ни в чём не виновата. Вот, возьмите... – солдатик вынул из вещмешка буханку настоящего ржаного хлеба.
Мама стояла, растерянно глядя на него и не решаясь взять этот, без преувеличения, царский дар. Солдатик засунул руку в тот же мешок и вынул оттуда завернутый в бумагу кусок сала:
- Приготовьте ужин, а я на обратном пути к вам заеду.
Мы ждали солдатика с ужином допоздна, а потом ели черный хлеб, макая в расплавленное на сковородке сало. Нет, ничего вкуснее в жизни я не ела ни до того блокадного вечера, ни много-много лет после...
Блокада Ленинграда продолжалась, но было ясно, что немцам не удастся нас сломить. Пережившие две первые блокадные зимы, изможденные дистрофики тем не менее уже верили в неотвратимую нашу победу. Поразительное явление: истощенные и обессиленные до крайности люди не страдали от простуд, ангин, гриппов-популярных болезней мирного времени. Единственным недугом ленинградцев была дистрофия, и те, кого она не свела в могилу, уже находили силы подшутить над собой:
Мой бедный Ленинград,
ох, как тебя бомбят,
снаряды дальнобойные летят.
В квартире холодно,
в желудке голодно
и кушать хочется, как никогда!
Наутро я встаю,
порточки скидаю,
на рынке за стограмм хлеба продаю.
Весною Андриан,
прибавил хлеба нам,
дистрофики повылезли из ям.
В квартире холодно,
в желудке голодно,
и кушать хочется, как никогда!
Блокадный роман.
Вторая блокадная зима была уже на носу. Ситуация оставалась такой же тяжелой: голод, холод, обстрелы; нет воды и света, немец почти что в городе... Но оставшиеся в живых после первого года, если ещё не пришли в себя, то уже начали свыкаться с этой за гранью выживания жизнью. Немного (на микроскопические 50-100 грамм) увеличились пайки и, в отличие от прошлой зимы , продовольственные карточки можно было отоварить. Кроме того, прошло лето , ленинградцы подъели и запаслись кое-какой зеленью.
А тут ещё в городе открыли три дома культуры: имени Горького, Первой Пятилетки и Мраморный дворец на Васильевском острове. Работал театр комедии и ансамбль Краснознамённого Балтийского флота. Запомнились две замечательные солистки Зоя Рождественская и Ольга Ковалёва, а также Герман Орлов. С ними я была знакома, так как местом встреч всех молодых ленинградцев и были вечера танцев в этих заведениях.
Открывшиеся очаги культуры были особенно важны для военных моряков. Корабли, сторожевые катера, минные тральщики, подводные лодки после выполнения боевых заданий возвращались на базы и командам давались увольнительные. Тогда-то молодые офицеры и рядовые матросики устремлялись к этому кусочку мирной жизни, где хоть на несколько часов можно было забыть о войне , о смертельной опасности, поджидавшей их в свинцовом море.
Надо сказать, что для нас с подругами поход на танцы был связан с кучей проблем: во-первых, следовало отработать свои 10-12 часов на производстве, затем ещё 2-3 часа подежурить в госпитале, а уж потом, если ноги держали, собираться на танцы. Одежка у девушек была никакая- так, обноски из довоенного времени. Всё ещё ничего, если бы не проклятые чулки – все в дырах таких, что уже никакая штопка не помогала. Поэтому приходилось напяливать по 4-5 пар чулков, чтобы дыры на них взаимно перекрывались. На головы танцующих девчат были накинуты разноцветные косынки. Увы, это была не мода, а суровая необходимость: мыть часто голову было громадной проблемой, а каждую неделю специальные санитары проверяли девичьи головки ... Выдаваемая в случае обнаружения насекомых крошечная бутылочка керосина ничего не решала и густые, красивые волосы приходилось стричь. Мои тугие косы были гордостью мамы и тёток. Наверное, именно поэтому, благодаря их стараниям, моя прическа прошла нетронутой через всю войну...
...В тот вечер я пришла на танцы в Пятилетку с двумя подругами –Кларой и Марийкой. Танцевальный зал по своему оформлению соответствовал тому суровому времени: дощатый пол, расставленные по периметру стулья, в центре-печка-буржуйка, которой предстояло отопить всё помещение. Танцевали, как правило, под патефон и лишь изредка поигрывал духовой оркестр.
И что за чепуху танцуют сейчас молодые – топчутся на одном месте, как слоны в зоопарке. А тогда на дощатом полу вальс сменяло танго, полька следовала за фокстротом, а уж о вальсе-бостоне или мазурке говорить не приходится!.. Но высший пилотаж танцев военной поры, которым даже тогда владели единицы, была чечётка.
Когда девчата зашли в зал, там звучала мелодия вальса-чечётки, который исполнял единственный солист: высокий и стройный, красивый флотский, ловко отбивая начищенными до блеска ботинками и заметая широким матросским клёшем ритм вальса, двигался по кругу любовавшихся танцем зрителей.
Мне этот парень сразу понравился и я, не выдержав, шепнула Кларке:
- Ах, вот если бы он пригласил меня на танец!
И, словно по мановению волшебной палочки, музыка умолкла, когда морячок был рядом с нами. Заиграло танго и моя мечта, окинув беглым взглядом подруг, пригласил меня в круг. Так красиво и вдохновенно я никогда не танцевала – мне казалось, что весь зал смотрит только на нас. Патефон умолк и Вася (так звали моряка) отвел свою даму к подругам.
Здесь меня ждал холодный душ. Кларка, возбужденно прижавшись, вдруг зашептала мне на ухо:
-Любка, мне страшно нравится этот парень. Познакомь нас...
У советских девушек дружеская солидарность была превыше всяких личных симпатий. Поэтому, когда Вася пригласил меня на следующий танец, я порекомендовала ему потанцевать с Кларой. Он выполнил мою рекомендацию, но после этого привёл в компанию своего товарища Серёжу и уже не отходил от меня весь вечер.
Сергей тоже был видным парнем, но сама Кларка глаз не спускала с Василия.
- Глянь-ка , Клар, а Серёжа-то вроде в тебя втюрился. –заметила я подружке.
-Ну да, конечно, - ответила та. -как себе, так красавцев отбираешь, а мне уродиков подсовываешь...
В конце вечера, видя, что Вася не «клюёт» на Кларку, я решила сбежать с танцев и таким образом проявить солидарность с любимой подругой. Не тут-то было: морячки уже ждали в гардеробе, галантно подали пальтишки и пошли нас проводить: Вася-меня, а Серёжа-Клару. Всю дорогу я переводила разговор на подругу, пока Вася недоуменно не спросил:
-Послушай, причём здесь Клара? Мне нравишься ты и никто другой.
Это меня ещё больше ощетинило (я всё больше и больше нарушала дружеский этикет!).
У парадного нашего дома, когда Василий приблизился чтобы попрощаться, я возьми и брякни:
- А ты мне и вовсе ни к чему. Так и знай, что ничего у нас с тобой не выйдет!-
и убежала домой.
Вечером на следующий день влетела взволнованная Клара – Серёжа оказался хорошим, умным и обаятельным парнем и очень ей понравился . Они договорились встретиться в следующий четверг на танцах и, конечно же, чтобы Люба и Вася были тоже.
Моё настроение упало: зачем же тогда я обидела Василия, ведь он мне тоже очень понравился. Теперь-то он и видеть меня не захочет...
Так вышло, будучи уже взрослым (21 год!), Вася не придал значения капризам шестнадцатилетней девчонки и в очередной танцевальный четверг морячки, наутюженные, в зеркального блеска ботинках ждали нас в Пятилетке. Серёжа и Вася не были обычными моряками, но подводниками – самая почетная и смертельно опасная морская профессия. Мало того, были они из экипажа легендарной подводной лодки Щ-406. Знаменитой эта лодка была вот почему. Опасаясь грозных и бесстрашных балтийских подводников, немцы сетями загораживали выходы из устья Невы и из Финского залива, Попадание в такой капкан было верной смертью. Как-то возвращаясь с успешно выполненного боевого задания, Щ-406 попала в эти сети.
Благодаря самообладанию и мастерству капитана и его команды, лодка спаслась. Командир подлодки Осипов был удостоен звания Героя, а команда- награждена орденами и медалями. И это в начале войны, когда советское правительство ой как скупилось на награды!
На груди у Васи тоже сверкал орден , и каково мне, пигалице, было идти с ним рядом. Вместе с тем ребята понимали, иногда говорили о том, что шансов добраться живыми до победы у них очень мало...
Наступил декабрь, Неву сковало льдом и наши рыцари пешком по льду, в тоненьких матросских ботиночках спешили на свидания к своим Джульетам. В Ленинграде тогда был клуб подводников и мы с ребятами часто бывали там в гостях. Они познакомили нас со многими моряками, впоследствие ставшими известными героическими людьми, и даже с самим капитаном-героем Евгением Осиповым.
Стояла зима, река и залив были покрыты льдом, флот ждал весны для активизации боевых действий. Ребята довольно часто ходили в увольнения. Однажды у Василия случился незапланированный отпуск и он неожиданно нагрянул к нам.Шел он по ночному городу, когда уже начался комендантский час и парня вполне мог замести патруль. До окраины, где мы жили, он добирался практически наугад, с помощью одного только ручного фонарика-динамки..
До этого случая Вася не бывал у меня в гостях. Жили мы по-прежнему в Раиной комнатенке под парадной лестницей впятером.. В комнатушке (если так можно назвать чуланчик 3х3) стояла железная кровать, шкаф с буфетом для посуды и отделением для одежды и вещей, длинный кованый сундук. В углу теплилась печка-буржуйка, а посредине стоял большой деревянный табурет, заменявший стол, и две чурки в роли стульев.
На кровати в положении «только на боку» спали три сестры, а мы с мамой размещались на кованом сундуке, на ночь покрываемым тонким матрасом. Приставленный к сундуку стол-табурет служил удлинителем для ног.
В такую «хижину» и зашел щеголеватый Василий. Он даже и представить себе не мог, что в таком помещении может размещаться столько народу, а потому прошёл через комнатушку и попытался открыть дверь на противоположной стене. Увы, дверца открылась в темный угол под самой лестницей. Вася растерянно стоял посреди комнаты: не было не то чтобы принять гостя, но его просто усадить!
Выход всё-таки нашелся. Несколькими соседствующими домами командовал управдом Артём Игнатьевич, который, несмотря на все беды и собачью службу, сохранил доброту и отзывчивость. К нему мы с Васей и пошли со своей незадачей.: была ночь, мороз под 30 , транспорт не ходил и моему ухажеру было никак не добраться на базу.
Добрый дядя Артём отправил нас в Красный уголок, где обычно собирались жильцы поделиться своими бедами, помочь друг другу, кто чем мог.
Увидев флотского, люди бросились к нему с расспросами: вести с фронта, с передовой ( а подводники были вообще легендарными личностями) для них были наравне с осьмушкой хлеба... Весь вечер Вася разговаривал с людьми, отвечал на их вопросы и под конец влюбил в себя всех присутствующих, отстучав чечеткой матросское «яблочко». Вскоре люди разошлись. Управдом дал мне ключ от маленькой каморки рядом с Красным уголком. Там стоял столик, две табуретки и узенький диван, где мог разместиться один человек. После долгого препирательства я настояла, чтобы Вася лёг спать – ему с самого спозаранку нужно было бежать на базу, а я могла поспать подольше.
Дело молодое, я начала тормошить парня и растормошила до того , что он совсем распалился.... И вот, что я хочу сказать: думаю, для красивого и крепкого парня не стоило большого труда овладеть влюбленной девчонкой. Но была у этих людей, в общем-то простых по своему происхождению, каждый раз смотревших смерти в лицо, какая-то внутренняя чистота, ответственность за доверившегося им человека, какое-то высшее благородство. Вася меня не тронул, но сказал, что теперь в походе будет думать только обо мне и жить ради нашей встречи...
... А тем временем события у Клары и Сергея развивались более стремительно. Закончилась зима, наступила ранняя весна, а вместе с нею пора выходить подлодкам на боевые задания. Ребята решили пожениться. Была надежда, что женатого Сергея не возьмут в поход- об этом обещало похлопотать его непосредственное начальство.
И вот пришел день их свадьбы. Собрались все в комнате, где жила Клара: света, воды, тепла не было, всё было покрыто тёмной тканью (для светомаскировки, а также из-за отсутствия мыла для стирки). Светлыми были только люди – гости той блокадной свадьбы.
Стол по блокадным меркам был накрыт роскошно: тарелки с винегретом, варенная картошка с солёными огурцами, принесенные краснофлотцами пайки (сало и черный хлеб), даже соевые конфеты и плитка шоколада на десерт. Выпивки тоже хватало – бутылка грузинского вина и две баклажки водки. Подарки, принесенные молодоженам были поистине царскими: матросы подарили им свою месячную норму – по куску хозяйственного мыла, а офицеры – два куска мыла туалетного!
Кушали понемножку, зато веселились от души. Сергей чудесно играл на гитаре и пел цыганские песни, Вася блистал со своей чечёткой, да и другие ребята были задорны и веселы.
В разгар свадебного торжества кто-то включил репродуктор и оттуда раздались музыка и слова только-только написанной и впервые исполняемой песни Соловьёва – Седого
Прощай, любимый город,
уходим завтра в море.
И ранней порой мелькнёт за кормой
знакомый платок голубой.
В комнате стояла тишина. Я смотрела на этих ребят, как теперь понимаю, совсем мальчишек, которым в ближайшие недели предстояло именно это прощание с любимым городом перед трудным и смертельно опасным походом. Лица их стали суровыми, глаза потупились – каждый молча думал о своём...
Василий сообщил, что придёт попрощаться перед выходом в море в 12-00. До этого он никогда не опаздывал и, когда его еще не было в два часа, я заволновалась. Пришел Вася через час какой-то поникший и подавленный-таким никогда прежде я его не видела. Мы говорили о чём-то, я гладила его волосы, тормошила, старалась как-то развеселить, но всё это было безуспешно. Так он и ушел-отрешенный и чужой, от чего сердце моё сжалось.Клара тоже была расстроена – ходатайство начальства не помогло и Серёжа уходил на лодке в боевое дежурство...
Из похода мы с Кларкой получили по одному письму. Вася писал, что всё идёт нормально, экипаж успешно выполняет боевую задачу:
- Всё свободное время думаю, Любушка , о тебе. Жалею, что не решился сделать предложение – тогда бы на берегу меня ждала жена, и это было бы верной приметой нашей скорой встречи...
Я ответила Васеньке сразу же:
- Родной мой, люблю только тебя и, хоть я тебе не жена, но так же, как Клара Сергея, молюсь за тебя и жду, как ждала бы любимого мужа. Только возвращайся живым...
Видно моё письмо запоздало. О судьбе героической подлодки Щ-406 мы с Кларой узнали случайно в госпитале, где дежурили по вечерам после рабочей смены, от раненного краснофлотца. Он был подводником с другой, тоже запутавшейся в немецких сетях, но уцелевшей лодки. Щ-406 вторично попала в немецкий капкан и спастись на этот раз не смогла...
Клара вырастила сына, как две капли воды похожего на Сергея, а я до сегодняшнего дня, спустя шесть десятков лет, сохраняю нетронутой ту частицу сердца, где поместилась память о Васе, моей первой, блокадной
любви.
Триста лет и три года.
Мы сидим на просторном patio в Любиной квартире. День в Чикаго клонится к закату, солнце почти спряталось за горизонт, подкрадываются сумерки. В Ленинграде сейчас три часа ночи. Чикагский вечер становится похожим на белую ночь в Петербурге, а озеро Мичиган всё в огнях чем-то напоминает Финский залив.
Включаем русское телевидение. Санкт – Петербург празднует своё 300-летие. Совсем молодой город, а сколько событий – драматических, трагедийных,судьбоносных для всего мира - за его короткую историю. И лишь сотая часть этого времени приходится на ленинградскую блокаду, на те самые 900 дней, которые потрясли мир, по меньшей мере изменили представление о величии человеческого духа.
После почти столетнего застоя и прозябания город переживает своё второе рождение. Пышные торжества, приезд мировых лидеров, отреставрированные дворцы, мосты и площади; юбилейные премьеры в театрах, выставки в музеях, концерты корифеев оперного и балетного исскуства, эстрадных идолов – всем этим блещет сегодня северная столица. Салюты, фейерверки и музыка, музыка, музыка....
И перекрывая весь этот праздничный шум и гам, «доносит баян» песню выдающегося ленинградца, которую поёт хор Краснознамённых балтийцев. Слышны голоса сидящих в тесной комнатке вокруг скромного свадебного стола и тихо подпевающих репродуктору матросов – подводников, из которых выделяются своим чистым баритоном Сергей и нежным тенорком Вася:
Прощай, любимый город,
уходим завтра в море...
... Дряхлеет тело, стареет мозг, а память остаётся молодой. Пока остаётся...