Осколки 1998-2000 О Времени и о себе (Черепанов А.В.) / Проза.ру

Эпиграф:
Обстоятельства складываются так, что всюду, куда бы я ни попал, я вижу всегда умирание и разрушение, и оттого, что я не могу этого забыть, вся моя жизнь отравлена этим.
Гайто Газданов
«Ночные дороги»

Только лишь живите,
Дорогие и любимые мои –
Даша, папа, мама,
Ваши любимые и дорогие,
Папы, мамы, сестры, братья,
Племянники, друзья и сыновья.
Среди них
И я.

Почему так истерично и бесконечно вспоминаю детство и вообще, прошлое? Почему не могу вырваться оттуда, почему там остался? Никто не объяснит, так как сам не знаю ответа.
Может, потому, что я и он – тот, что был раньше – два разных человека, совпадающие лишь паспортными данными? Точнее:
тот, который сейчас – это ОН. А Я - остался в прошлом. И не могу вытащить себя оттуда. Перемещения во времени не удаются.

Несмотря на то, что в краткой справке о себе, представленной Абашеву в «Юрятин», я указал, что прозу пишу с 20 лет, первый мой рассказ был написан в четырнадцать. Назывался он почему-то «Один день Степана Валерьяновича» или какое-то другое отчество. Речь шла о пожилом алкоголике, который просыпается в раздолбанной своей квартире, везде грязно, мухи, есть нечего, жена умерла лет шесть назад; встает, идет за хлебом в магазин, приходит обратно и умирает. Нет большого смысла упоминать здесь об этом, просто две вещи: информативная, и вторая – вот что занимало ребенка-подростка в 14 лет – итог жизни, одиночество и отбросы.
Н.В.Гашева недавно ( сдуру наверное ) назвала меня знатоком американской культуры. Мне это понравилось. Я – интеллектуал и писатель – круто! Сейчас, попив пива в баре магазина ,,Товары Прикамья,, я сижу дома и пишу эту чушь, слушая авангардный альбом братьев GREEN - ,,TWO GREENS MAKE A BLUES"" ( 1986 ). При этом я размышляю о том, какое я фантастическое количество прослушал музыки – в основном западного рок-авангарда ( который на хрен никому кроме меня не нужен ), а также о том, какой я всё-таки неординарный. Идиотские мысли.

Ехали с Андреем К. домой и размышляли, как быстро новенькие кондукторши, поначалу робко протискивающиеся мимо пассажиров, превращаются в озверелых и ушлых представителей своей профессии. Вспоминаем название книжки «Как закалялась сталь» и смеёмся. Думаем: хорошо бы написать аналогичную – «Как закалялись кондукторы».

Просто наблюдение: первый том Кастанеды лежит рядом с «Даром» Набокова, а Хармс – между журналом «Экзотика – панорама альтернативной музыки» и лекциями по истории лингвистических учений.

Вчера случайно зашел в крутой магазин «Стометровка». Одет был :
Светлый костюм-тройка, галстук, туфли, сверху – полупальто и тэ дэ.
На это купился какой-то тамошний прихвостень татарской национальности с планшеткой и опросником : «Можно минутку вашего времени? Как вам ассортимент нашего магазина… Бывали вы в таком магазине за границей… Не были за границей? Отчего – может быть нехватка времени или финансов? Где бы вы хотели отдохнуть за рубежом…» И прочая подобная муть. Я в конце концов обозлился и ответил ему вот что: «Слушай, если я зашел в ваш магазин, то это совсем не говорит о том, что я крутой или какой-нибудь богатый идиот. Я тебе вот что скажу. У меня всех денег осталось сто сорок рублей и больше мне неоткуда их взять – ничего больше не жду; так вот, когда они кончатся, а это произойдёт очень скоро, я вышибу себе мозги. А ты лезешь тут: про заграницу…». Надо было видеть растерянность этого жизнерадостного яппи, когда я, произнеся эту тираду, с несчастным видом подмигнул ему и пошел себе дальше.

Никуда не годные нервы. Я всегда воспринимал все события, происходящие в моей жизни очень серьёзно, пожалуй, даже слишком серьёзно и, плюс к этому, было несколько точек в моей жизни, когда я буквально сходил с ума, не зная, что делать. Как результат – легко раздражаюсь, срываюсь и т. д. Заметил, что когда о чём-то размышляю - разговариваю сам с собой ( словно идёт диалог ) и бормочу иногда что-нибудь под нос. А когда вспоминаю какой-нибудь случай, о котором мне неприятно или стыдно вспоминать – внешне меня подёргивает и непроизвольно вырывается мучительный возглас или, что чаще, стон. А ещё, когда я – в полусне, в полузабытьи – часто бывает так, что тело внезапно сводит судорога или вырывается стон – всё тоже непроизвольно.

Просмотрел пачку своей писанины. Неважно, что я держал в руках – дневники ли, тетрадь стихов или листы прозы – всё об одном. О ней.
А сейчас я понял вот что. Я написал об этом ВСЁ, ЧТО МОЖНО. Я исписался. Поэтому и не могу выдавить из себя ни строчки. Что впереди – мне не ясно. А пока – тихонько спиваюсь в барах и буфетах.

В той круговерти, которая ( довольно давно уже ) установилась – совсем не хватает времени, чтобы посидеть и тихонько подумать о себе и о своих личных делах. И ладно бы – потраченное время шло на пользу – учился бы, допустим, прилежно, посещал все занятия. Так нет – всё время в каком-то полусне. Невыносимая усталость в последние дни. Хочу остро чувствовать – так, как чувствовал два, три года назад и раньше. Ныне же – кроме бестолковых пульсаций, физически не ощущаю сердце.

Был в Дягилевском доме ( гимназия №11 ) с докладом в рамках студенческой конференции. Потрясён всем, что там увидел. Зачем я туда приходил? Теперь мне не забыть никогда то удивительно щемящее чувство вины, что я не родился чуть позже, чтобы учиться здесь. Всё в моей жизни построено таким образом, что я ежедневно что-то упускаю. Мелочи – постоянно, а крупные потери – тоже случаются не так уж редко, как могли бы. А какие дети там учатся! Красивые и умные дети. Я же был обречён мыкаться там среди них по огромным залам и комнатам со своей глупой папкой, в которой лежал проклятый доклад, пугая при этом окружающих опухшей с жуткого бодуна мордой. Меня, видимо, всю жизнь будет преследовать этот вопрос: «Почему не я?». Он, не пропадая, бьётся у меня в голове. Да и взгляд на мир сформировался бы гораздо более жизнерадостным, чем сейчас.
А бодун был вот чего. С другом моим Андреем К. зашел в свой родной «исторический» магазин «Букинист». Андрею должны были выплатить деньги в этих пенатах. Получил он около восьми сотен, на тот момент это были относительно приличные деньги, пошли мы, естественно в бар. Потом ещё в один. А потом ещё в один. В результате оказались в крутом ночном клубе «Болид», откуда я, абсолютно пьяный, ушел в три часа ночи – совершенно ничего не соображая; шел пешком до Гознака, выкрикивая имя любимой в морозную ночь и плача. Надо сказать, что к утру у Андрея не осталось ни рубля, но ведь он и пробыл там дольше меня, и даже ездил трахать какую-то шлюху в гостиницу.

А стихи плохие. Очень плохие – как выразилась Гашева. Как будто я сам не знаю. Однако, меня это совсем не смутило. Жалко лишь, что вновь обнажил свои чувства перед посторонним человеком, ибо мои стихи – это зеркало моих чувств и только их. Может, поэтому стихи плохие, что в них – ничего, кроме любви, и не абстрагированной, а моей…

Помню, в конце восьмидесятых, в советские ещё времена, мама сходила как-то в парикмахерскую и на последние наши десять рублей сделала себе прическу. Я ребёнком был, но и тогда меня поразила эта невероятная – как показалось тогда – вызывающая глупость. А теперь мне хочется позвонить по межгороду любимой – тоже на самые последние деньги – и кроме этого, меня больше ничего не интересует.

С похмелья наиболее плодотворно работается. Давно заметил.

Прочитал «Страдания юного Вертера». Глупая и скучная вещь. Возможно, если б я прочёл эту книжку в юности – она пришлась бы мне впору. А так – всё это уже изведано, выстрадано, пережито и не вызывает никаких эмоций. Ничего нового там я для себя не нашел. Зато как великолепен Бодлер!

Об американцах. Американской культуры нет как таковой. Есть синтез достижений других культур, на американской почве актуализованных в зрелищно-массовые формы. Синтез столь ревностно охраняемой американской свободы и снятых с европейских культур сливок – казалось бы, должен привести к положительному результату. В итоге, однако, это привело к эстетике китча и к штампованности американского сознания, выразить которое можно рядом слов: деньги, свобода, улыбка, индустрия, биг мак, президент, работа. Нация эврименов - живущих вширь, а не вглубь – Hollywood, Титаник, телевидение, потребление, китч. Вся нация живёт каким-то одним стандартом, установившимся и одобренным образом жизни. Менталитет Америки – это отсутствие менталитета. Нация без менталитета. Нация без нации. Всё это обуславливает развитие корпораций, обеспечивающих народ тем, другим, третьим. Среди них – Голливуд, сам по себе призванный развлекать, удивлять, шокировать, создавать толпы у источников зрелищ. В Америке толпе дан хлеб и даны зрелища. Предел мечтаний. Каков народ – таковы нравы. Каковы нравы – таков народ. А мы, русские, придумали ещё равняться на них! И вполне преуспели в этом, уже вырастив поколение «сникерсов».

Отрада: дать кровь в больницу, получить за это деньги и купить на них цветы для любимой. Кровь, любовь и розы. Осуществлю на днях, хоть это и пошло.

Урок для всех. Фланируя по бесчисленным коридорам жизни и проходя мимо возможных вариантов – избранников или избранниц – однажды можно пройти мимо своей Судьбы, лишь глянув на неё, и отнеся к «остальным».

Пройтись по коврам или по расшатанному затёртому полу? Глянуть с пультом в руке телевизор или с тоской провести по неработающему телеприёмнику двадцатипятилетней давности? Носить золотую цепочку на счастливой шее торопящегося жить КСПэшника? Открыть дверцы двух полных холодильников или одного пустого? И иметь при них гостеприимную и хлебосольную, но с вывертами от этой хлебосольности, мать? Прокатиться на машине или пройтись пешком? Через десяток лет иметь прошлое славного КВНщика, КСПэшника и замечательного человека или от затёртости пола, постоянных рефлексий и бесконечно длящегося стресса – повредиться рассудком, перечеркнув своё будущее?

Невыразимо длинный и пустой день 8 Марта. К вечеру издохну со скуки. Пойти некуда. Поздравил только маму и то на словах.

Челябинск – город чувственный, город пороговых ситуаций, боли или радости в сердце. Пермь суха. Она остужает и выхолащивает меня.

Я бы сказал вот что. Несмотря на множество отдельных сцен-мгновений, я ничего не помню из прошлого. Кроме одной картины. Навстречу яркому Солнцу по дороге идёт молодой парень, на руках у него улыбающаяся девочка-подросток, рядом семенит её младшая сестрёнка. Они одни идут навстречу Солнцу и больше никого нет.

Прочёл у Набокова в его последнем романе «Смотри на арлекинов!» фразу, которую можно выставить эпиграфом к моей жизни последних, примерно, пяти лет: «ВО МНЕ ЗРЕЛО ОСОЗНАНИЕ ЕЁ КРАСОТЫ».

Мне кажется, Розанов был прав, считая, что живёт при «великом окончании литературы». Действительно, литература после окончания серебряного века некоторое время побилась в конвульсиях – и умерла. То, что мы наблюдаем сейчас – последние агональные её движения. Эти агональные движения – их можно назвать по пальцам: Бродский, Евтушенко, Вознесенский – два последних и то сомнительны… Но ЭТО – ЕЩЁ литература. Кроме них – почти никого. Время крупных и великих прошло. Постмодернизм – вообще не литература, а продукт техноэпохи.

Писателя Андрея Соболя, покончившего с собой в 1926г. называют абстрактным гуманистом. Почему пишу здесь об этом – просто это, пожалуй, как раз то, чем ( и кем ) я считаю себя. Для меня прежде всего важна человеческая душа – хрупкая и таинственная, потерпевшая или готовящаяся потерпеть крушение. Мне важно изучить её боль – и облегчить её кому-нибудь, если не себе…

Придумал ехать поступать в Литературный институт или ВГИК. Утопические мысли, А вдруг нет?

Вчера ответил на вопрос одной девушки – почему она очень часто видит меня выпмвшим. Спьяну сказал: мне страшно быть в этом мире трезвым. Вроде бравады что-то. Сейчас подумал - а ведь правда. Слушаю AMON DUUL II – наиавангарднейшую немецкую группу 70х – такой мрак! ТАКОЙ! И выяснил для себя – хотя раньше выпивка тоже не спасала от беспросвета, но как-то выравнивала состояние. А сейчас – ясно понимаю, что даже напившись, я ощущаю его – мрака –дыхание.

Веселов лежит в психбольнице на Революции, 56 – лечится от алкоголизма. Что характерно – не пьёт ( ! ). Через пару дней после дня рождения его отпустили на выходные домой, и мы решили устроить такой своеобразный вечерний кейф ( безалкогольный ) – пришел я, Дюкин (лидер «Ишмеретлен Эмбер»), какая-то мелкая девственница, у которой Веселов ночевал в свой бездомный период. Сидим, пьём морс, мирно смотрим фильм М,Формана о Моцарте… В ПОЛ-четвёртого ночи вваливаются две в хлам пьяные пермские легенды – Ямайкин и некий Лёха ( Хрен Тихонников ). Полные идиоты. Ямайкин до шести утра ползал по полу и требовал рыбы, а второй рассказывал, что в момент его знакомства с Ямайкиным – тот сидел за столом, и в ожидании обеда меланхолично уплетал лимончики из стоящей посреди стола огромной чаши. Изредка он справлялся у жены, когда же, наконец, будет обед и уничтожительно прибавлял : «Медленно! Слишком медленно…».

Диссонансы затяжного, бездарного и, как всегда, отвратительно скучного августа упорно отправляют меня в нокдаун. Или только вынужденное, но лелеемое безделье заставляет думать о несостоятельности? Как правильно писал о русском постоянно рефлексирующем сознании Г.Иванов в «Распаде атома»! Кстати, его жена – И.Одоевцева, как я уяснил из прочитанного в коротичевском «Огоньке» интервью с ней, старухой – обычная эмигрантская дура. Напыщенность, потуги на творчество и литературные интриги.

В своё время эпатажники-сюрреалисты придумали для себя такую фразу: «Необходимость есть не оправдывает проституирования искусства». А если есть очень хочется? Но, я думаю, в целом они правы.

Для того, чтобы тонко и чувственно ощущать бытие – и понимать всю музыку мелочей и сопереживать каждому мигу и сантиметру жизни и чувствовать тончайшую филигрань взаимосвязанности всего окружающего – для этого есть только один путь – рефлексия и созерцание. Подавляющее большинство или вообще не задумывается над этим, или относится с презрением ( может, потому, что на уровне подсознания ощущают недоступность созерцания; в то время как, например, я – чувствую аналогично – своё неумение деятельно жить ).

Университетских девочек мы, бывало, делили на подгруппы. Каждая из таких групп имеет свою специфику, которая отражена в названии. А вся классификация – это производное от малоизвестного выражения Венички Ерофеева: «****ь *****ю, а выглядит как экваториальное созвездие». Итак, по убыванию:

1. Выглядит, как экваториальное созвездие.
2. А выглядит…
3. ****ь *****ю, а выглядит, как
экваториальное созвездие
4. ****ь *****ю, а выглядит…
5. ****ь *****ю.

Любая недоступность иллюзорна и относительна. Стоит подольше задержаться рядом с недоступным обьектом ( на расстоянии ) и эта самая недоступность рассыпается на глазах… Но не для вас. Стало быть, недоступность кого-то – это наша неспособность переступить через возведённую самим же преграду.

О городе пороговых ситуаций. Сидели с Вадимом в университетском буфете, как всегда, пили пиво. Характерно ( показательно для нижеследующего ) : мы купили три полуторалитровых баллона, я заявил, что если мы выпьем ещё и четвёртый – я точно уеду в Челябинск. Эта идея – добраться электричками и автостопом туда – чтобы увидеть свою любовь – зрела уже давно. Мы всё-таки купили четвёртый… Через полтора дня, небритый и усталый, я в течение пяти минут имел возможность видеть эту юную строптивую лошадку. Из её глаз эманировали жестокость, непонимание и холод. Мои глаза наполнились слезами и, чтобы она не видела этого, я вышел вон. Потом две ночи сидел на вокзале, ожидая удобной электрички, и ещё ночь ехал в поезде «Благовещенск-Москва», наврав проводнику, что я корреспондент «Уральской газеты», застрявший без копейки денег ( это уже было правдой ) в Е-бурге, и что мне нужно в Пермь. Такая вот бессмысленная, лишний раз ударившая поддых, поездка.

У одного хорошего знакомого в последнее время изредка беру смотреть киноклассику – вплоть до «Андалусского пса» 1928 года. Посмотрел много Бергмана, немножко Вендерса, Фассбиндера, Кёртиса, Линча. Есть такой режиссёр – Жан Виго – снял три фильма и умер в 1934 году в возрасте 29 лет. Я, понятно, на дыбы – и давай искать. Нашел, понёсся смотреть. Оказалось – полный идиотизм.

Вспомнил такую вещь. Когда поступал в университет, думал, что мои ( и вправду уникальные ) знания о рок-музыке и фонотека авангарда 60-70ых будут всем интересны ( ну, ведь: филфак, интеллектуалы! ), я окажусь востребованным, буду авторитетной, интеллектуальной фигурой… Оказалось, что даже на филфаке нет таких личностей, которым это было бы интересно. Увлечения классически неоригинальны и до тошноты предсказуемы: авторская песня, Гребень, Чичерин, Джамахирия; как полюс – всякая современная ерунда. А сейчас полистал журналы и понял, что почти всё перезабыл, и из ходячей рок-энциклопедии превратился в задрипанный карманный справочник с вырванными страницами.

Самая страшная книга Набокова – именно страшная – это «Ада», несмотря на её относительно благополучный конец. Меня от этой истории пронимает холод безысходности.

Всю ночь снилась банка тушенки – как текст. Логика сна, очевидно имела в виду «Жизнь и смерть» какой-нибудь коровы – её рождение, глупую радость жить, ласку доярок, бойню и многочисленные захоронения в многочисленных консервах.

Читал лекцию по Набокову в педучилище. Какие трогательные и смешные девочки учатся в десятых классах! Говоришь им сухие, обычные вещи, какими нас самих пичкают в университете – валяются на партах, зевают, спят… Чуть только про любовь – вскидывают глаза – и какие глаза! – юные, чистые, незамутненные, и – мёртвая тишина: слушают. И пишут на розданных листочках: «Очень понравилось, приходите ещё» и с восклицательными знаками – «Спасибо!!». Под конец даже сам растрогался. Приду.

Что совершенно выстёгивает и выламывает – так это чудовищное безразличие Истории, мира – к отдельно взятому человеку, обычному. Ей никакого нет дела до личных переживаний и взаимоотношений: судьба безжалостна и отвратительно слепа. Самое страшное, что люди уже сами не сознают ценности человеческой жизни – не своей ( уж эту-то мы превозносим, как можем ), а чужой. Отметьте-ка, с каким спокойствием ( и долей спокойного, благополучного сострадания ) мы выслушиваем новости, которые давно стали похожи на сводки.

Одинокие танцы, танцы в пустой комнате, под отсутствие музыки, в спортивных штанах и рубашке, вчера был праздник, один среди тандемных толп, простыл, фолк-растаманство, в чьём-то гороскопе – важные изменения в жизни, голодный, мигрень, экзамены, одинокие танцы, танцы в пустой комнате – известно вам, что это такое?

За последнюю неделю дважды снилась она. А я замечаю, что просыпаюсь с улыбкой на губах. Это её улыбка – во сне мы улыбались друг другу…

В наркологическом диспансере, куда я похаживаю для профилактики, есть психолог Людмила Ивановна. Проводила со мной какой-то серьёзный тест, выясняя причину моих возлияний. В больших клетках я должен был докончить рисунки. К бережку с одинокой веточкой я пририсовал волны и кораблик с парусом, объяснив, что я – на берегу, а кораблик уплывает от берега. Я сижу и смотрю. Оказалось, эта клетка относится к сфере любви.

Прочел об удивительной истории. Когда у Ахматовой был роман с Гумилевым, однажды она поехала в Крым. Гумилев поехал туда, чтобы увидеть её. Он приехал к даче, подошел к забору, заглянул в сад: она сидела в белом платье на скамье и читала книгу. Гумилев постоял, не решился окликнуть её и уехал обратно в Петербург. Это почти то же самое, что было у меня. Немного даже польстила эта внезапная параллель. Я приехал за пятьсот километров, чтобы лишь увидеть свою любовь, но, постояв у дома и поняв, что, видимо, упустил – готов был вернуться в Пермь… Хотя, какая параллель! Там- легенды, два Поэта. А тут – ни одного… Молоденькая своенравная девочка и запутавшийся графоман.

Люди закрывают лица руками, сидят на скамейках и плачут навзрыд. И даже странно в наше время видеть эти проявления человеческого. Но при всей безалаберности одной половины, другая половина нашего рода обнаруживает морщины страдания. При кажущейся беззаботности большинства – трудно даже представить себе, какое количество боли скрывается в них.

ОТ ЧЕГО Я МОГУ ЗАПЛАКАТЬ

Я могу заплакать, в очередной раз увидев девочку из соседнего дома, идущую в школу. Я заплачу над её чистым взором.
Я могу заплакать, представив, как мама едет по утрам на работу в трамвае, в своём застенчивом пальтишке.
Я могу заплакать, рассматривая фотографии незнакомых мне людей.
Читая Набатникову, я могу заплакать тоже – от того, как она необыкновенно чувственно ощущает бытие.
Ещё я могу заплакать от умиления – над разговором двух девчонок в автобусе: просто потому, что они – просто девчонки и просто разговаривают.
Я могу заплакать от небесной невинности чьей-то улыбки.
А читая Платонова, я чувствую, как из меня рвётся страшный крик. И иногда мне кажется, что если я не крикну, то сойду с ума.

Моцарт, конечно, был виноват сам. Но это и так уже установлено в литературных дебатах. А дело вот в чем. На мой взгляд - не следует бравировать гениальностью. Не следует посредством своей гениальности унижать других. Потому что гений – это тяжкий груз, клеймо зверя на челе носителя. Именно он должен продумывать свои действия, свою жизнь так, чтобы его гений не уничтожал других. Пусть он вызывает зависть – на уровне зависти Сальери ещё не думал об убийстве. Гений должен много творить и много молчать. Гений должен быть брутальным, маргинальным. Сияющий гений, весёлый и порочный, играючи создающий – это не гений, это профанация. Те, кто всего одной ступени не доступил до собственной гениальности – смогут сосуществовать рядом с гениальным интравертом, но не вынесут Моцарта. И будут правы.

В момент радостной суеты рассказал Юле З., которая через несколько дней выходит замуж, такую историю. На свадьбе понарошку организуется похищение невесты. Жених в неподдельном отчаянии. Когда невеста вернулась, оказалось, что пропал жених. Нашли его повесившимся. Зверски ухмыляясь, я посоветовал собеседнице не поступать так, как та безголовая дура.

Может быть это было когда-то в детстве и, наверное, в отрочестве; но сейчас – и довольно давно – я не умею радоваться. Поймал себя на этой мысли – и вновь, в который раз ощутил всё, составляющее мой портрет на сегодня. И, честное слово! – могу сказать, мало кто живёт так, чувствуя и нося внутри всё то, что во мне. Я устал ощущать постоянную собственную угрюмость, бесконечный стон сердца слушать, дёргаться от душевной боли, от каждого трогательного пустяка…
Нужно заново учиться радоваться, заново учиться дышать, наслаждаться небольшими приятными мелочами. Нужно больше улыбаться, ведь создавать внутреннюю радость и душевный покой человек может и сам по себе. Но я не вижу никакого пути, встав на который, можно заново обрести утраченное.

В телефонном разговоре с Н. Спьяну пообещал принести свои рассказы – читать. А началось всё с того, что я рассказал ей про один из них ( а потом и прочел его в трубку ), в котором под героиней ( довольно безмозглой и вздорной девчонкой ) подразумевал именно её. Почему-то восхитилась. Назавтра, после уговоров, отдал ей тетрадь – и узнал через день, что она начала читать прямо на лекции, а первый рассказ ( да и остальные ) довольно грустный, одним словом, девочка прослезилась ( «У меня потекла тушь…» ). Черт, приятно как-то даже.

О Боже, как мне надоел этот ящик в столе. Тот, где лежит вся эта проклятая моя писанина – дневники, не отправленные листы, стихи, эссе и т.д. Он скучен, он неоригинален, он глуп – этот вопящий деревянный прямоугольник. Я устал от его внутренностей. Всё написанное ни разу не помогло мне – хоть и писалось именно для этого. А ещё для того, чтобы некая высшая сила прочла строки страдальца (иронич.) – и поспособствовала ему в достижении цели (Цели!).

Веселов ходит по университету и всем жалуется на ухудшившееся качество тех средств «для протирания окон», которые он пьёт: это такие пакетики типа «Блеск», «Родничок», «Летний сад» - некоторые опустившиеся интеллектуалы называют их «подушками» либо «кулёчками». Вася жалуется довольно своеобразно. Отхлебнув из бутылочки, куда предварительно переливает содержимое пакета, он немедленно делается озабоченным и с большим беспокойством заявляет: «Спирт сменили…». Потом отхлёбывает ещё и произносит ту же самую фразу. Веселов, вообще, уникален в принципе. Те, кто его знает, согласятся с этим. Он как-то по-своему понимает эстетику прикола и очень многие его фишки содержат неформально-митьковский привкус. Чего стоят хотя бы его придумки названий для своей рок-группы – «Кабачки», «Чебуреки», «Аппарат Илизарова» (- это что-то вроде протеза ). Ему же принадлежит выражение «свирепый коржик». Потом, именно с ним мы придумали акцию «Герпес против Гринписа» и ещё массу всяческих потешных вещей.

Удивительнейший человек Андрей Гарсия! Очень большой творческий потенциал; он, собственно, воплощает собой авангардную, передовую и наиболее искреннюю часть пермского интеллектуального бомонда. Ходил 13 ноября на спектакль его «Другого театра» - «Менуэт для двух женщин с оркестром». Основа – произведения Е,Мнацакановой – уникальные творения, «не имеющие прямых прецедентов в мировой поэзии» (Дж.Янечек,проф. Университета Колорадо). Вообще, этот день имел две части: одна – интеллектуальная (просмотр спектакля), другая – наоборот (распитие спиртных напитков и плотоядно расцелованная взасос девочка-колокольчик из группы изучения французского языка).
Какая безнравственная пошла молодёжь!(иронич.) Перед каждым лобызанием колокольчик заявляла: «Без обязательств!» ( узаконивая тем самым некоторую распущенность ).

Старуха о фрагменте фильма М.Антониони «Ночь» : «минут пять показывали одну стену…- Я думала, кино сломалось».

У Kate Bush в альбоме «Гончие любви»: Here I go – Don’t let me go – Hold me down… Большинство женщин поют о любви подчинительно. Опять плюс в пользу теории, что женщина состоит не из любви, но из желания любви, потребности чувствовать. Все их песни зовущи, это так чудно… Учиться держать, не давать уйти, учиться удерживать… Знать, когда…Всё это так красиво, что не выдерживает сердце…

Падение с высоты всегда замедленно; секунда, предшествующая удару оземь – стремительна.

«Вокзал для двоих» - фильм, утверждающий ценности любви и взаимопонимания вместе с торжеством пенитенциарной системы. Вот схема жизни периода застоя – тогда и фильмы такие снимали. Двое обмороженных и любящих тащатся к исходу в виде лагеря и даже играют на аккордеоне при этом. Фильм, впрочем, неплохой и даже слезоточивый.

Мою чувствительность к сантиментам, способность внезапно растрогаться каким-нибудь пустяком и вообще, моё видение и ощущение мира формировали книги – немногие любимые книги, которые были ценны не только сами собой, но и несли на себе отпечаток индивидуального личностного мира автора. В шестнадцать я прочитал «Путешествие дилетантов» Окуджавы и, уверен, именно эта книга дала тот самый толчок, от которого начинает по-настоящему жить душа, «обречённая никогда более не останавливать своего движения». В восемнадцать я прочёл «Лолиту» Набокова – и, помню, закрыв книгу, был настолько оглушен ею, что несколько минут сидел недвижимо с почти слабоумным выражением лица; на следующий день я кинулся перечитывать – и, по-моему, так было раза три или четыре подряд. Свою роль играли и частные вселенные других замечательных писателей. В период 16-17-18 лет я читал и любил «Степного волка» Гессе, «Триумфальную арку» Ремарка, рассказы Брюсова, Куприна, «Письмо незнакомки» Цвейга, но ничего из прочитанного не могло сравниться по степени потрясения с «Лолитой» и «Путешествием дилетантов». Так, направление моих мыслей, чувств, мечт, постановка жизненных целей и понимание смысла духовных ценностей определялись этими двумя книгами, и ещё – вот, вспомнил – конечно, ранней поэзией Маяковского. Букет эклектичный и неоднородный – может быть, благодаря именно этому сочетанию я в два шага достиг того уровня мышления и духовной зрелости, что отличают сегодня образованного человека 25-30 лет.

Я не ощущаю то, что вокруг, как реальность. Мне кажется, я уже впал в некое состояние, когда воспринимаешь себя как бы со стороны, персонажем некой отличной от настоящей, реальности… Уж слишком лубочны скандалисты-соседи, слишком симптоматично ощущение тупика, слишком традиционен весь этот букет невзгод. Слишком – для того, чтобы быть правдой.

Проснулся. Утро. Опять надо жить.

Сон: обнимаю её и мы падаем с ней в траву. Я смотрю ей в лицо, полузакрытое локонами и, дурея от их смутно-нежного запаха, шепчу: «Я люблю тебя». Потом, с жадной, выстраданной нежностью целую её в губы. Она отвечает.

Тарковский говорил – «единственный путь к обретению нравственной целостности – способность принести себя в жертву».

5.11. Ноябрь, пятое… Меня повсюду преследуют эти цифры. Их различные сочетания рябят в глазах. Знакомый, родившийся в этот день, постоянно встречается мне в университете; стоит мне обратить внимание на дату какого-нибудь документа – как она оказывается пятым ноября. Если я роюсь в старых газетах и наугад вытаскиваю из пачки любой лист – он обязательно будет титульным и крупным шрифтом на нём будет набрано то самое сочетание. Я встречаю его на партах аудиторий, год назад я сам писал его на стене. Пятым ноября оказываются даты сдачи в набор или подписания в печать; мой сберегательный счёт (рубль с копейками) обретает новый номер именно с пятого числа одиннадцатого месяца. Когда я узнал день рождения моего любимейшего музыканта-поэта (Петера Хэммилла) – я просто обалдел. Оно преследует меня, это число. Вернее, нужно сказать так – оно не даёт о себе забыть, но это оно зря. Я и так всегда помню о нём – иначе бы не натыкался на него постоянно.

Когда водитель автобуса внезапно ударяет по тормозам, нам не приходит в голову, что можно остановить ту силу инерции, с которой мы летим из конца салона в начало. Сродни этому ощущению и та инерция, с которой я лечу по жизни, не ухватывая никакие из её благ. Где истоки?
Кто ударил по тормозам?

Несмотря на всё, на то, что я пью, матерюсь, совершаю нехорошие поступки – я чувствую, чувствую, как во мне зреет душа. Она уже достаточно развита, но – для обычной жизни среднего российского интеллектуала. А она – зреет ещё – ещё для чего-то. Честное слово, я чувствую это. Это идёт независимо от меня, глубоко внутри, практически без моего участия. Я чувствую, что у меня есть особое предназначение – но смысл его скрыт от меня, видимо, он проявится позже. Мне иногда кажется, что я должен быть одним их тех, кто служит мерилом, кто наиболее чувственно ощущает мир, кто призван пробуждать свет, о ком говорил Кафка – «Но ведь сказано, что кто-то должен быть на страже. Бодрствовать кто-то должен».
Я не знаю, ЧТО именно это будет. Но как человек – я разбросан и нерешителен, поэтому, если Судьба серьёзно считает, что ей и миру вокруг нужно моё будущее – ей придётся вновь подтолкнуть меня к началу правильного пути.

Нужно готовиться к экзаменам, а я решил написать несколько заметок к задуманным «Университетским историям». Причём, сессия уже заканчивается, а я не сдал ни одного экзамена из пяти. Позавчера не сдал общее языкознание, а сегодня не сдал зарубу. Любимова трепала меня как хотела и всё желала узнать – чем же начинается пьеса Бернарда Шоу «Пигмалион», при каких обстоятельствах знакомится профессор Хиггинс с цветочницей Элизой? А я откуда знаю? Особенно, если прочитал только 50% из списка. Тьфу. Злости нет, даже весело. Сидели рядом с другом: он строчит, а я в потолок смотрю. На моём листке – вопрос: «Роль эксперимента как сюжетно-психологический мотив в пьесе Б.Шоу ,,Пигмалион,,». Через сорок минут я выдавил из себя на листок фразу: «У Бернарда Шоу был долгий творческий путь».
Мы там чуть под столы не упали со смеху.

История тех моментов, когда я был счастлив – сплошь история запоздалых прозрений. По прошествии времени я, находясь, как всегда,
в размышлениях и воспоминаниях, вдруг озарялся догадкой: Боже мой, а ведь тогда я был, пожалуй, счастлив!.. А между тем – очень важно уметь осознать, что ты счастлив, именно в этот самый миг, тогда счастье и счастье осознавать это счастье сливаются, являя собой высшую форму духовного человеческого бытия.

Вспомнил: когда Дашка была маленькой – я называл её Снегурушкой.

Вдохновение – это вдох. Плюс краткий миг, когда недостижимый мир гармонии подмигивает тебе из своей запредельности.

МЫ КОМОЧКИ ЖИЗНИ, ТЯНУЩИЕСЯ ПРОЖИТЬ СКВОЗЬ ТРУПЫ, ВАЛЯЮЩИЕСЯ В ЧЕЧНЕ. МЫ – ЛУЧИ НЕСМЕЛОГО, БОЛЕЗНОГО СВЕТА, ПЛАЧУЩИЕ НАД ВРЕМЕНЕМ ТЕМНОТЫ И СТРАНИЦАМИ ГАЗЕТ. НАША ЛЮБОВЬ НЕ СПРАВЛЯЕТСЯ С ВЛАСТЬЮ НЕЛЮБВИ. НАШЕ СЕРДЦЕ, ДАВНО РАЗОРВАННОЕ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬЮ – СШИЛИ, НО ЗАБЫЛИ ВДОХНУТЬ ЖИЗНЬ. МЫ ЕЩЁ ВИДИМ ЖИЗНЬ В НАШИХ ДЕТЯХ, НО СКОРО ИХ СДЕЛАЮТ ЭЛЕКТОРАТОМ. НАШИ ДЕТИ ПОКА ЕЩЁ ДУМАЮТ, ЧТО ОКРУЖАЮЩИЕ ИХ СУЩЕСТВА – ЭТО ЛЮДИ. СЛИШКОМ МНОГО ПЕРЕДВИГАЮЩЕЙСЯ, БЕЗУЧАСТНОЙ ПЛОТИ…

Вспомнил одну вещь и тут же понял, в связи с чем меня зацепила эта грустная история – оттого, что в ней есть некая созвучность моим мыслям. Пару-тройку лет назад моему отцу позвонил откуда-то из Москвы некий Ведерников – его старый знакомый и, рассказав в двух словах о печальных своих делах, стал читать в трубку стихи. Он был бывший первый секретарь Челябинского обкома партии, бывший заместитель Председателя Совета Министров, бывший посол в Швеции. Вообще, этот разговор был, видимо, разговором двоих людей, у которых основная часть жизни уже осталась в прошлом. Отец как-то упомянул об этом звонке и я, расспросив подробнее, узнал, что, оказывается, незадолго перед тем в семье звонившего случилась трагедия – его сын, поссорившись со своей женой, выстрелил сначала в неё, а потом в себя, и Ведерникову пришлось хоронить сразу двоих близких людей. Записал я эту историю потому, что пока слушал отца, мне представилась картинка: пожилой человек на грани инфаркта, на которого свалилось такое жуткое горе, звонит старому товарищу и читает свои стихи…; а я, когда мне худо – тоже звоню своим знакомым и, бывает, тоже читаю стихи – но на самом деле это вовсе не важно. Важно услышать живой человеческий голос. Очень часто это помогает.

Я простой человек. Я хожу по улицам, мимо меня мелькают дома, машины, другие простые люди. Мимо меня мелькают десятилетия. Я езжу в автобусах, троллейбусах и трамваях. Я езжу в поездах, в основном по своему старому заезженному маршруту.
Я иду по большому открытому пространству, заполненному людьми, и вижу себя глазами режиссёра. Режиссёра, который снимает фильм обо мне.
Меня интересует то же, что и всех. Я уникален постольку, поскольку уникален любой человек. Я устал. Усталость эта неизбывна. Надеюсь, пока. Я вижу, как всё рассыпается в прах. Я совершаю движения, но они – ложные. Я создаю видимость деятельности, но это иллюзия. На самом деле – всё, что мне доступно – это то, что я делаю сейчас. Я сижу один, совершенно один, пью молоко и плачу.

Я забыл, действительно забыл, как надо вести свою жизнь, чтобы помнить о своих необходимых делах – я занимаюсь чужими; я чувствую туманность окружающего бытия, мне говорят «пошли» - и я иду, не задумываясь, нужно ли мне это; влекомый, вовлекаемый – даже не жизнью, а чем-то непостижимым, я бреду в окружающем тумане. Этот туман не даёт мне чётко мыслить, распадающийся мир обрывает связи между мыслями и они разрозненно и беспорядочно сменяют друг друга в своём бессмысленном и вялом круговороте.

Люблю вечерние города, в особенности их центральные улицы – их иллюминация празднична, идущие навстречу люди уже не спешат по своим делам, они идут прогулочным шагом, мягко смеются и улыбаются, поддавших магии вечерних огней. В последние несколько лет я полюбил и Пермь, но Челябинск – это главная моя любовь. В обоих городах есть красивые места, красивые широкие улицы, но только недавно я понял природу моего особого отношения к Челябинску. Дело в том, что в нём мне более свободно дышится, сама геометрия улиц создаёт особенную фактуру жизни, благодаря которой становится легко дышать.

Нашел у Горлановой строчки, которые могут стать неплохим эпиграфом ( или чем-то вроде него ) к моему основному тексту «Северо-Запад: контуры чудес». Не могу отказать себе в удовольствии выписать их: «Визг, выйдя из их здоровых глоток, встряхнулся и весело побежал будить Дашу. Дашины перепонки затряслись и разбудили её. Она проснулась в хорошем настроении. Если б она была взрослой, то подумала б: почему у меня хорошее настроение? О, сегодня я встречусь со своим единственным, дорогущим человеком. Скоро. Я ещё не знаю его, но песня зреет. Ах, вот и он – тут, рядом со мною».

«Арион» опубликовал местных поэтов, по этому поводу был так называемый «вечер». Пошли туда с другом – Кириллом К. Были пьяны. Мне почему-то всё очень нравилось, я хлопал и что-то выкрикивал. Потом пошли в «Крутые ступени», где встретили лысого Ямайкина, но это к слову. Выпили ещё. Познакомились с прогрессивными девчонками
( дуры, спасу нет – но выглядят кислотно ). Я, видимо, живу всё-таки в каком-то виртуальном мире: меня вдруг переглючило, я вспомнил, как у Пикуля в «Фаворите» дамы или кавалеры под столом туфлей ногу жали – «подавая сигнал любовный – к пылкости обоюдной» - и поступил так же. И ещё давай спрашивать по-французски – «не хотите ли переспать со мной?». В общем, они ушли. ( Хотя, назавтра мы сидели с ними у Кирилла и смотрели фильм…)

XXI. Кто-то в начале. Но я – в конце. Всё. Всё.
Что и говорить, эти последние 24 года были лично для меня важнейшими в уходящем тысячелетии. Это ясно. Но сейчас – сейчас не об этом.
Прощай! Прощай, XX век! Ты подарил мне жизнь и любовь. XXIый разберётся с этими двумя феноменами, «во время оно» прекратив первый и воплотив второй. Я перешагиваю демаркационную линию
XX – XXI с усталой надеждой. Надеждой на то, что всё изменится. И что
осколки составят, наконец, гармоничное целое.

2.

Просматривая концерт Хэммилла в Москве понял, что каждый звук, каждый изворот его ( вандерграфовской или хэммилловской ) мелодии связан в моей крови, кровной памяти, памяти крови, смертной, крайней, потусторонней памяти - связан с Дашкой… Просто помню, как тогда эти рваные звуки проецировались на невозможность достижения цели, и всё вместе - заставляло рыдать.

Надо идти вразнос. В этом и смысл, и правда, это остается. Иногда бывает уже трудно это делать, тогда – передышка, и снова – вперед…
Вообще же, главная причина: здесь пусто, тут пусто, там ничего, рядом – темная комната и попеременное зажигание света. Сделать разрушение жизни её целью. Своей.

Раньше, ещё недавно, аккуратно записывал новые стихи в тетрадь. У Веселова же – все его вещи – на разрозненных, валяющихся там-сям листках, в задрипанных, разорванных блокнотах. У меня – взглянул трезвым взглядом – теперь также. Просто я позже спился, чем он.

Если честно, мне самому всегда (часто) казалось, что и в стихах, и в прозе моих – откровения… Смешно звучит, однако лично самому, по особым сочетаниям тех или иных слов, звуков и того, что эти сочетания, сочетаясь, порождают – они всегда представлялись некой непреложной – если не истиной, то, во всяком случае, не обсуждаемой и вызывающей на ответ констатацией чувств. Самое же грустное в этом – то, что те, к кому ( не те, а та – чего уж говорить ) были обращены эти насыщенные эмоциями векторы – никогда не воспринимали их так как хотелось мне.

Вот уже много, несколько лет со мной книги трех самых чудных, ошеломительных писательниц, моих любимых:
Петрушевская – самая пронзительная и мудрая,
Набатникова – самая самая, особенно раннее – это моя душа, и
Вера Павлова – открытие последнего времени.
Спасибо им, что они есть и пишут то, что пишут.

Я, видимо, такое же странное существо, как и моя мать. Выпавшие из времени, из пространства жизни. Нам неинтересно то, что интересно другим, мы всегда жили так, словно мы знаем нечто, невыразимое словами, что неизвестно другим. Мы почти мертвы, нас окружает туман, и мы движемся в этом облаке, не видя: вперед или назад. Или просто куда-то в свою сторону, смысл нашего направления в которую известен только Богу.

Сколь убоги и жалки наши миры – миры трущоб внешних и внутренних, миры скудости сердца, ума, фантазий и мечт. Что такое повседневность, она отсутствует. Просто одни рождаются здесь, другие там, и больше ничего. Мы умираем, мы умираем, с нами угасает и наша комната; отходят обои, отваливаются прилепленные к ним когда-то мною картинки, дряхлеет рухлядь, сваленная по углам. Даже воздух, осторожно вливаясь внутрь комнаты, становится отравленным. Мои слова достигли предела непристойности.

Вообще нам часто встречаются фильмы, где со скорбью смакуются трагические ситуации; со скорбью, с тяжелым сердцем, не выдерживающим саундтрэка, мы их смотрим, потом думаем о них.… Однако, если снять фильм про нас, нашу комнату, нашу жизнь и быт, получится «Шепоты и крик» пополам с Петрушевской плюс саундтрэк «Мертвеца».

Свой мир не со мной.
Мой мир пуст.
Его мир – твой.
Твой мед из его уст.

Щелчок выключателя гасит свет. Миг, когда одно сменяется другим, так мал, что его почти не существует. Но сама смена состояний сродни переживанию человеком острой ситуации в кинофильме. Сердце между двумя полноценными ударами вытягивается в струнку и чуть холодеет. Когда кончится музыка – выключи свет. Почему я плачу на мелодрамах?..

Она утверждала как-то, что помнит ВСЁ. Хм, а помнит ли она,
скажем, что я однажды назвал её принцессой? А помнит ли, с какой стороны кулис стояла она на сцене нашего драмтеатра, в своих длинных зеленых гольфах, в свои двенадцать лет? Помнит ли, что стояла передо мной на коленях, моля разрешить вскочить на велосипед и мчать туда, где дорога, машины… День, когда я подарил ей первый цветок?.. Это насчет памяти. Относительно неведения – больше.

ВОКРУГ СЛИШКОМ МНОГО СМЕРТИ И ЕЁ ПРОИЗВОДНЫХ… ОНА ПРОГЛЯДЫВАЕТ, ПРОСТУПАЕТ ВО ВСЁМ ОКРУЖАЮЩЕМ.

ТАМ, ГДЕ БЫЛО МНОГО БЛИКОВ. НЕРАЗУМНОСТИ. УЛЫБОК. БОЛИ. УЛЫБОК БОЛИ. НЕПОНИМАНИЯ. И, ВИДИМО, ПРОСТО ПУСТОТЫ… ТАМ, О ЧЁМ И КОТОРОМ СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ ОДНООБРАЗНЫЕ, НО СЧАСТЛИВЫЕ ФОТОГРАФИИ, ГДЕ СМЕЮЩИЙСЯ И ЛЮБЯЩИЙ МАЛЕНЬКИЙ Я РЯДОМ С УЛЫБАЮЩИМИСЯ РОДИТЕЛЯМИ – ТАМ ВОСХОДИТ И САДИТСЯ СОЛНЦЕ МОЕГО МЛАДЕНЧЕСТВА… РАССВЕТЫ И ЗАКАТЫ, ЧЕРНЫЕ ОТТИСКИ КОТОРЫХ ВСЕ ЕЩЁ ТОРЧАТ СЕРО-БЕЛОЙ ВРЕЗКОЙ В ПАМЯТИ, НЕУВЕРЕННО-ВЫЖИДАТЕЛЬНЫЕ РАССВЕТЫ И ЗАКАТЫ ЮНОШЕСТВА – СТРАННО: Я ЛЮБЛЮ ИХ. ВПРОЧЕМ, ТАК У МНОГИХ. МОЕ ЛЮБИМОЕ ПРОШЛОЕ БОЛЬШЕ НЕ ВЕРНЕТСЯ. ЧТО ТАМ БЫЛО… - НИЧЕГО ОСОБЕННОГО, НО ПРЕЛЕСТЬ ЕГО ОТЧЕГО-ТО ТАК ГОРЯЧО ЖЖЁТ МЕНЯ – И Я НЕ МОГУ ВЫТЕРПЕТЬ СЕРДЦА… СЕРДЦА И ЕЩЕ ВСЕГО ОСТАЛЬНОГО.
Я ОТЧЕТЛИВО СЕЙЧАС, СЕГОДНЯ ОСОЗНАЮ, ЧТО МНОГОЕ В МОЕМ ПРОШЛОМ МОГЛО БЫ БЫТЬ БОЛЕЕ КРАСИВЫМ. НО И МАЛОПРИВЛЕКАТЕЛЬНОЕ, ОНО БЕРЕДИТ МЕНЯ – МОЖЕТ, КАК РАЗ ИЗ-ЗА НЕСБЫВШЕГОСЯ…

МЫ НЕ ТЕ С КЕМ МЫ – ЭТО ТА ФРАЗА, КОТОРАЯ МУЧАЕТ МЕНЯ ВОТ УЖЕ МЕСЯЦ.

ВОКЗАЛЫ… МОЯ ЮНОСТЬ ЦЕПЛЯЛАСЬ ЗА НИХ, РВАЛАСЬ ВКРИВЬ И ВКОСЬ, ПАДАЛА НА ПЕРРОН, ОБДИРАЛА ЛОКТИ И РВАЛА ВСЕ ВНУТРЕННОСТИ. БЕСПРИМЕРНОЕ ЧУВСТВО БРОШЕННОСТИ И ПОТЕРИ ЧЕГО-ТО ДО БОЛИ БЛИЗКОГО, СЛЁЗЫ, ВДОХНОВЕНИЕ, ОШЕЛОМИТЕЛЬНАЯ СИЛА ЭМОЦИЙ, ОЩУЩЕНИЕ ПЕРЕХОДА ИЗ МИРА В МИР – ВОТ МОИ ВОКЗАЛЫ - МОЯ ЖИЗНЬ.

Мои фотографии всегда со мной, эти картинки прошлого, моментальные запомнившиеся кадры… Они лежат в альбоме моей памяти, к сожалению глаз фотографа не сопровождал нас и отчётливых, ясных как всегда, карточек нет… Но память сохранила общие фотофразы и чуть ощущений – и я помню…
Я помню её полудетскую руку в своей, полувзрослой, и разница была, была! Помню, как утром в саду собирал для неё вишню, помню её всегдашнее равнодушие и редкие всплески чувств. Помню, что нам всегда нечего было сказать друг другу…- но это уже не фото, а следы подошв. Может быть, это была немота любви, либо что-то более необъяснимое…не знаю. У неё, когда ни глянешь, удивительно ровной цепочкой ложились следы. Помня почти обо всем - детали, намёки и положения, я всегда устремлялся к ней с особенной энергической силой, каким-то образом забывая о том, что, достигнув её города, сразу пойму всю нереальность своих ожиданий. Сегодня, просматривая ленты прошлого, я вижу, насколько хрупко было всё, окружавшее меня тогда – во время особенно беспримерных ощущений и чувств, во время казавшихся окончательными крушений и действительных катастроф. Была необыкновенная жизнь сознания: оно скользило по волнам жесточайших эмоций, обновляясь непрестанно, неся на себе и в себе потрясающие по весу и значимости чувства, было ощущение небывалой усталости, но при этом она просветляла и выводила меня на новые рубежи духовного присутствия в мире, который казался тогда насколько грязным, настолько же и удивительным.

Вдохнуть утром свежий воздух
наших Смолинских дач –
и будто бы снова создан
для будущих неудач.

Страшнее всего не то, что тебя разлюбят, а что ты разлюбишь того, кого любишь. А я разлюбил ту, которую люблю. Вернее,
Ту, которую любил и люблю – я люблю. А ту, которую люблю –
разлюбил. Сейчас пытаюсь через ту, которую любил и люблю – полюбить ту которую разлюбил (любимую).

Коллекционировать эпизоды созерцания её обнаженности.

Самое стыдное и дурацкое, но и естественное даже – что умирать не хочется. Но надо. Лампа горит там, над выходом.
Зажгутся другие – я обрадуюсь, но не смогу подойти к ним.

Больше бесшабашности. Меньше бояться последствий. Доктрина.

Если действительно существует такая категория книг – «бессмертные», то, безусловно – это «Лолита» Набокова, моя «Лолита». Бессмертные – в моем понимании те, которые мучают нас всю жизнь.

Неотвязное ощущение, что я такая же скотина, как и все остальные.

Прочел у Яркевича: стадии, через которые проходит человек, во время разговора с русским писателем о смысле жизни:
1. Охуевание
2. Охуение
3. Нервный срыв.
Долго и утомительно ржал после прочтения.

Записывать все в тетрадочку,
Все, что люблю \ не люблю;
кого-то везти на саночках
к какому-нибудь Кремлю.

Каким представляется мне портрет современного интеллектуала, не чуждого новизне, активно участвующего в постижении её, но и не забывающего плюсы прошлого:
Он небрит, но хорошо пострижен, ни в коем случае не пьян – это вчерашний день; на нем свободная одежда спокойных тонов, не кислотная, не кричащая; в сумке – блокноты с записями своих мыслей, книжка Веры Павловой, в кармане – плеер MP3 и диск-сборник из Арефьевой, Kyuss, Propellerheads,
Soft Machine и позднего, шумового Дубового Гаайъя. Он образован, скорее технарь, чем гуманитарий (что не факт); он не смотрит телевизор, используя его в качестве приставки к видеоплееру, у него коллекция Фассбиндера, Вендерса, качественной порнографии и современного американского альтернативного кино. Он худ, нервен, циничен и романтичен одновременно, с виду самоуверен, на деле – не очень. Сторонник философии недеяния.

Узнать, как всё хрупко, радостно,
Не знать почему и зачем.
И вспомнить, как было благостно
орать: «Не качай качель!».

Мы смотрим друг другу в глаза: я – в карточку, она – оттуда, из прошлого. Не выдержал, сморгнул первым.

Моя комната это кухня. Макароны, чайники, ведро, нож… Трифтазин. Панангин. Моккона. Мюсли. Крошки на полу и огромная банка заграничного чая. Есть ещё пара таких. Помню их ещё ребенком. Тогда кухня была другой. А они – полными. И папа – полным. Сейчас он худой – от старости и всяческих хворей.

Е-бург в двух словах. Огромные пространства в облаке пыли.

Всегда хотел узнать что за цвет – индиго? А может, это зверь какой?

Интересно: когда Набатникова писала рассказ «Закон Архимеда»? Я или она первым зафиксировали эту мысль – о рвоте, тошноте как проявлении нелюбви? Как символ. У меня об этом – в начале 1997 года: «…символ отвратности моего присутствия». Неосознанной отвратности, данной заранее и свыше.
…И в небесах влюбленные сочленены…

И уже ничего бы не было
Был бы свет и святая мгла.
Что могла – уже сделала.
Что не сделала – не могла.

То, что у меня была какая-то жизнь – могу представить только просматривая старые-старые фотографии – там, где я совсем маленький, в окружении родителей и улыбок.

Караул у Доски Почета,
Видики по рублю,
И знал абсолютно четко,
Кого и зачем люблю.

Дашка, ты снилась мне в слезах, ты плакала, ты отвергала своих и шла ко мне. Но когда я раскинул руки, чтобы обнять тебя – ты отстранилась…

Нужно, нужно. Просто жизненно необходимо ОТДАВАТЬ.
«Все вокруг друг для друга бедные» - у Щербаковой. Чтобы не быть в этой обойме, нужно отдавать, черт возьми!

О Вере Павловой.
Откуда она взяла столько суждений, до страха в глазах, до мучительной икоты – точных? Ощущение от каждой строчки – будто отхлестали по лицу. Сплав угрожающей нежности, ошеломительной простоты ( - как сами не додумались? Почему это ещё не было написано?) и неприкрытой, больной искренности – это её книга «Четвертый сон». Павлова – прямой и безусловный духовный потомок великих писательниц первой трети XX века. Это Зиновьева-Аннибал XXI века, воспитанная революциями второй половины века предыдущего и вскормленная наиболее прелестными чертами советского и постсоветского пространств, плюс бешеная лиричность и жесточайшая нравственная агрессия. Я читал задыхаясь, одной рукой держа книгу, другой ударяя в стену.

Есть кардинальное упрямство и колоссальное упорство в убеждении, что время не ждет, что время летит, а главное – что ВСЁ ИЗМЕНЯЕТСЯ. Держа в руках зуб животного, умерщвленного две тысячи лет назад на алтаре язычников, я думаю, что через энное количество лет, возможно, а даже скорее всего, мои кости будет держать какой-нибудь урод будущего, думая, если они будут способны на это, то же самое.

…Или изменяемся только мы. Время остается самим собой. А вдруг это правда??? Может, Времени нет вообще (и мы сами придумали эти все стрелки и секунды), просто есть Изменения?

Вонзаться зубами в мороженое,
Экономить, как босота.
А позже узнать, как может
От тебя ускользать красота.

Я всегда, то есть последние сознательные лет семь-восемь, думал: сказать в исключительной ситуации, в рубиконовой, что «Я люблю тебя» - и… улыбнутся боги, подмигнет будущее, и вообще, сама любимая, наконец, откликнется… Волшебные слова, якобы. Совершенно ясно, что это заблуждение, но верилось в их силу потому, что для меня такие слова всегда звучали музыкой…

Что я делал в тот день? Отходил от чудовищной пьянки и от чудовищного похмельного дня после нее, позвонил знакомой девушке и сказал, что в театр сегодня не идем за неимением контрамарок, съездил наконец-то в гости к Максу, выпили пива, поехал на рок-фестиваль, напился там ещё больше, снял девочку там, повез ее к себе…
Ну, в общем, все почти как всегда. А в этот день, в Америке, умер Кен Кизи. 11,11,2001.

Мне страшно даже подумать: ведь родители вложили в меня свои качества, ведь у меня были задатки… и всё это разбивается о самого себя же. Все эти задатки – НЕ РАБОТАЮТ. Я всегда – в школе, после школы, в университете – думал, что ВСЁ - вот-вот начнется. Мне – 25 –
А ВСЁ - так и не началось. Было уже подумал, что постиг секрет: ОНО НИКОГДА НЕ НАЧИНАЕТСЯ… Но – почему налицо примеры других - где это самое ВСЁ (даже в скромном смысле) – началось??!
Кое-что я все-таки понял: ожидая начала, мы незаметно приходим к концу.

Нам не о чем с тобой разговаривать,
Мне некуда дальше жить.
Мне некуда разговаривать,
Нам не о чем с тобой жить.

В.Розанов: Всякий человек один сам знает свои внутренние счеты… Один он только помнит свои расходы.

Так хочется писать сильную концентрированную прозу – такую, чтобы каждая строчка дышала упругой силой, чтобы каждое сочетание слов рождало не только внутреннее, а еще визуальное эмоциональное напряжение. Многозначительность каждого слова, нокаутирующий смысл предложений, ритм в унисон с биением сердца. Взгляд пригвождается к тексту, глаза широко раскрыты, жадно поглощают печатные знаки. Так писал Платонов, так написана «Время ночь» Петрушевской.

Я не осознаю масштаб и грозную силу возможных событий, чьи призраки крутятся вокруг меня. Их материализация, когда подходит к моменту окончательного воплощения – тоже мало заботит. Отчего это – от гиперинфантильности, которую я не совсем признаю в себе? От наивного упования на судьбу – чего никогда себе не позволял? Наконец, от устремленности в некую (тайную пока для меня) область, отличную от тех, к которым все привыкли – вот это наверное. Плюс немного первого и озверело спокойное сердце.

Стансы.
1. Мякоть моих слов
заставит рыдать гранит.
Слякоть моих снов
не привлечет Лолит.

2. Или запомнить, забыв,
или забыть, потом вспомнив.
Простить, не совсем простив
или ударом исполнить
мечту об ударе в лицо.

3. Итак, мы видим тебя
как на ладони ясно.
Ты прозрачен как воздух, хотя
на холсте рисовали маслом.

Отчетливое недоверие к слову, в частности, к многообразию художественно-литературных «трактовок бытия». В действительности, это всего лишь попытки навязать моему сознанию опыт сознания чужого (и даже чуждого). При помощи слова можно бесчисленное количество раз протрактовать одно и то же событие, не приблизившись к истине ни на шаг. Она скрыта. Её нельзя знать, а также узнать. Можно только уловить миг мелькания, а он бывает в одном-единственном случае – это момент преломления нескольких внезапно совпавших эпизодов восприятия и нескольких, могущих быть незначимыми, событий – в одной точке твоего субъективного бытия. Достоин правды тот, кто может пояснить момент её проявления.

Монтень – человек исключительно своей эпохи. Писал (как ему думалось) для себя, для близких; считал, что иным поколениям он будет чужд. Записывал понемножечку свои мысли – но, глядите, сколько веков мы восхищаемся его «Опытами». В наше время все это невозможно. Я вот тоже считаю, что пишу для себя, да, может, ещё для одного человека; тоже записываю свои мысли – однако, поди ж ты – кому это надо. Но – безусловно – не Монтень, и не мысли – так, обоссаный песочек.

Большинство писателей и поэтов, и вообще, творческих людей, как правило, обостренно чувствуют мир. Отсюда – их нередкая несчастливость. И вот еще что – они даже не всегда понимают, в чем их проблема. А она в том, что все они – хотят согреться, но не согреть!

В.Х.Кандинский: Душа от того, что она заболевает, не перестает быть душой.

Даты вокруг твоего дня рождения давно стали чем-то вроде сигнальных флажков, указателей того, мимо чего мне пройти нельзя. Закрываю, чтобы отбросить, «Искусство кино» 2001-3 и случайно вижу дату под последней публикацией: 6-9 ноября 1974 года. За десять лет до появления на свет тебя (раньше бы написал – Тебя). Читаю – и боже, рифма какая: смущенный, робкий, чудесный пьяница Шпаликов встает перед глазами со страниц девушки, пишущей о нем, описывающей несколько дней (или день) до его самоубийства.
…Извиняясь…пробормотал…светло оглянулся…просительно…уберечь тебя… - кто напишет эти слова обо мне? Почему я рожден не там, живу среди не тех, почему никто не видит ничего во мне – даже друзья, оно ведь есть – я точно знаю, что есть. Это не проза, не стихи, ничто другое; это – нечто необъяснимое внутри. Средоточие души.
Боже, Боже… читаю все это в ИК и леденею, морось по коже: я, я, ведь это я… такой же, в смысле лепета, манер и слов – к любимой: «Но ведь ты придёшь…рано или поздно придешь…а если я буду знать, что ты придешь, я могу тут просидеть сколько угодно…потом у меня есть бумага…я что-нибудь попишу…только, ты мне не дашь два рубля? Я немножко чего-нибудь выпью…»

Лев Толстой: Если здание рухнуло, то это не значит, что оно вообще не могло устоять.

Удивиться жуку-пожарнику,
его яркой окраске спины.
Захотеть раздавить – жалко,
но это происки сатаны?

Запись, по-моему, 96 года:
Ты знаешь, милая, я прочитал у замечательной писательницы Людмилы Петрушевской потрясающую фразу: «Человек светит только одному человеку один раз в жизни, и это всё». Я давно уже выбрал свой путь, свою дорогу. Я хочу светить тебе, светить своей любовью, освещать Твой Путь. В какой-то момент я вспыхну особенно ярко – и это будет тот самый «один раз», о котором написала Петрушевская, обладающая удивительной способностью чувственно ощущать бытие.

Где? Где, пожалуйста, где я – Я – девяносто шестого года, обнявший Дашку? Где я – двухтысячного года, рыдающий над этой фоткой? Где все мы?

Неоконченное:
Душа натужено рвалась к печали,
Она искала грусть в каждом мгновеньи.
И пасмурные звуки для неё звучали
Светлопечальным вдохновеньем.

Та девочка, что говорила нараспев
В моей душе осталась вечно юной.
Она успела меня ранить, не успев
Раскрыть себя …………………….

Будущее – странное слово расплывчатого значения, призванное обозначить то, чего никто не знает. Это понятие растяжимо от одного дня до бесконечности (реальной). Но почему о будущем говорят часто как об уже свершившемся? То есть как о прошлом?

О Веселове. Он родился в один день с Сахаровым. Он – наш местный, провинциальный (в том лишь смысле, что не столичный) Хармс. Введенский говорил о своем друге: «Хармс не создает искусство, а сам есть искусство». С соответствующей скидкой на размах могу сказать аналогичное о Васе Веселове. Разница та, что Веселов – искусство в своем крайне разболтанном и неорганизованном проявлении. Однажды я видел отличную по задумке обложку какой-то антиалкогольной советской книжки. Её составляли шесть одинаковых квадратов-степеней: в первом – маленькая рюмка на фоне большого лица, в последнем – за огромной рюмкой лица уже не видно. Веселов борется с переменным успехом за право остаться в предпоследнем квадрате. В процессе борьбы он пишет песни и стихи и, что чаще и продуктивнее, выдает многообразные иррациональные дискурсы. Совсем свежий пример из нашей недавней беседы: «Все Кати – дуры, все люди – Наташи, один я не Наташа».

Мой телефон ноль-ноль.
Мне не поймать моль.
Мне не сыграть роль.
Потому что рассыпал соль.

Все чаще героями книг и фильмов становятся углубленные в себя интраверты, странные гении, отстраненные от внешнего мира, ищущие подходы к своей, выстраданной истине; не совсем нормальные, подчас просто безумцы – Бахманы и Лужины, герои картин «Пи» и «Игры разума». Это суть герои времени. ХХ век не закончился, ХХI – его продолжение, дубль. Мы все ещё стоим оробевшие перед невиданным техническим прогрессом, век информации заставляет многих уйти внутрь себя, жизнь, навязанная машинами отупляет, лишь немногие остаются способны отринуть никчемную шелуху, валящуюся на нас каждую минуту…

Я не устану повторять,
Что боль рождается немой.
Ещё она как правило слепая.
И никому не нужен ее вой,
Она молчит и бьет в ворота рая
Обескровавленной рукой.

Боже мой, на чем я записываю! На обертках от пирожных, которые валяются на столе в буфете… Сегодня один из трех дней, которые я считаю нужным отмечать: 5 ноября, 30 июля и 3 апреля. Сегодня третье апреля. Не буду расшифровывать, но – прошел год с того жуткого и важного дня, важного, скорее, для меня, чем для нее (например, 30 июля – для обоих одинаково важно). Это был какой-то настолько удивительный взлет всех чувств, всего моего существа, кризис, перелом – да, действительно, это был перелом – потому что она сломала меня в тот день… После того дня я изменился – очень изменился. Сам не могу сказать точно, необходим наблюдатель, видевший меня до и после, скажем, в середине-конце 1998 года и середине-конце 1999го.

… Написать о том, как предметы – становятся талисманами, дареные когда-то «на счастье», бездумно или со значением; любимым или похожим на него; как они, предметы-талисманы, обретают новую жизнь и новый, сакральный символический смысл после того, как стремительное время промелькнет мимо, состарив дарителя и обладателя.

В рецензии на какой-то старый хороший фильм, написанной не сухо, а с чувством – прочитал фразу и даже выписал: «Её кожа по-прежнему пахнет его желанием…».

Паустовский: Найдется чудак и подарит золотую розу.
Кило бумаги – не роза, но в ней, на ней запечатлены слова такой любви, какая может сравниться с драгоценным цветком, приносящим, по поверью, счастье.

Сначала – зов сердца, в юности. Потом – Зов Времени. Уничтожая нас, оно через наши мучения дает импульс к творчеству. Следовательно, творчество – результат медленного умирания думающего человека. Человека, чувствующего немочь свою – пережить все три варианта Времени: прошлое, настоящее, будущее.

Кто не испытывал волнения от едва слышного дыхания спящей молодой женщины, тот не поймет, что такое нежность.
( Паустовский )

Но кому нужна нежность поношенного урода!
( он же )

Мысли в утренней дреме:
Ни вдохнуть ни выдохнуть без неё не могу…
Даша ничего не могу без тебя ничего без тебя не хочется. Главное – ты.
Видеть тебя. Ты рядом твои глаза и улыбки. Ты моя. Ты со мной…
Сон во сне.
Мы в весне.
Весна в нас.
В неслучайный час.

Каждый рассказ Петрушевской – как ещё один гвоздь в сердце, как ещё один удар туда молотом, который не вернуть… И плачет оно, бедное, уже в безмолвии, не надеясь ни на что. Не думая ни о чем, а только плача, плача…

Главное:
Почему меня так отчаянно влекло к ней в её детстве, отрочестве? – То был зов несвершившегося будущего. Принцип подсолнуха и солнца.

А.Володин: Составляю списки, перед кем виноват.
Подумал – а ведь перед всеми, кого люблю. Точно так же начать перечисление: Даша, папа, мама…

Банальность, наверное.
Каждый человек с момента рождения заключен в темницу. Искусство – результат попыток вырваться из неё.

Гиганты духа, люди, воплощавшие наши нравственные ориентиры – по-моему, все они уже умерли. Просто новых нет, неоткуда, а предыдущие ушли: Сахаров, Лихачев, Володин…
Володин – его «Записки нетрезвого человека» - это для меня – напряженнейший нравственный конденсат, некие драгоценные капли, березовый сок величия души… Просто нет слов…

Нет, все же правда – с какой дружностью, почти синхронно стала проводиться мысль о том, что всё не так уж плохо, что пессимистам нет места «в нашем обществе», что они тянут «нас» назад! – Задник «Нового мира», летний номер – объявление очередного конкурса прозы. Среди условий – «…трансляция позитивного мироощущения», «активная жизненная позиция главного героя»!… Да, мы все вдруг заметили, что всё хорошо. Как мы не видели этого раньше! Это и у Кафки есть: «В горах дышится так свободно! Удивительно ещё, что мы не поём».

Наверное, Ницше был прав. Слабый – умри. Только вот здесь в чем дело. Казалось бы, логично: стань сильным! Но слабый не стает сильным, это закон.

Мать плелась по жизни, хотя в первую её половину казалось, что она шла. Горда и независима – признак силы. Но изначальная её слабость и бездомность взяли все-таки верх.

Раньше Челябинск был особым миром, персонификацией обетованной земли. Сегодня я в недоумении стою, с нелепым видом, смотрю вокруг – и чувствую обыденную равность одного города другому. Я езжу из пустоты в пустоту. Думаю, это зависит от личной опустошенности.

Поживём – не увидим.

Я не вижу, сколько там линий
И сколько кому осталось.
На поверхности – Твое имя
И моя старость.

Если бы мне дали возможность увидеть исписанные в свое время моей рукой листы чистыми ЗАНОВО – я написал бы на них те же строки. Это про стихи. Если так же случилось с прозой – написать снова всё – но морщиться… Так, что-то не то. Я не о том. Творчество это результат предыдущих. Мыслей, событий, чувств. Всё неважно. Где, что и когда пошло НЕ ТАК – вот что важно. Поиск выступа на дороге, неверного камня под ногой – вот катализатор.

Цыпленок желтый, с глазиком,
Обращенный к солнцу.
А я живу со сглазиком –
Обращенное внутрь оконце.

Уже всё неважно. Всё закончилось. Ничего не предполагалось. Жилось как жилось. Не думалось о последствиях, не было чувства грани. Сейчас оно появилось: кожей ощущаю ее близость. Кончились мысли, только их обмылки остались.
Слова путаются, путано заменяют друг друга, скачут, похожие на недомысли. Их семантика и тема высказывания распадаются сразу за произнесением.

…Словно бы всё – в предыдущей, прошлой жизни. Настолько нереально всё, что помнится. И правда, помню только контуры, основу, скелет. Изредка на этом скелете появляются ошметки ткани – воспоминания, но быстро успевают исчезнуть. Вокруг прогуливаются нарядные люди, резвятся дети, греет солнце, свершаются мысли, выстраиваются планы – а я не чувствую себя частью этого пейзажа, я не чувствую в себе жизни, не чувствую ничего, кроме усталой радости за них всех.

Мои высохшие дети на простынях – что я могу сказать вам? Девочка моя, девушка моя, любовь моя оскверненная, не обретенная, потерянная моя, не моя, что я могу сказать тебе? Я сказал тебе все слова, которые знаю. Теперь я молчу.
Народ мой, святой ублюдочный народ – мне хочется говорить с тобой, но ты не понимаешь меня. Друзья мои, мне жаль, что вы не знаете обо мне ничего. Мама, папа, мне страшно думать о вас.

Как трудно идти в воде. Как трудно идти во сне – словно сквозь ватный туман с гирями на ногах. Иногда встречаются столбы. Цифры на них растут.

Я не думаю. Что более виноват и грешен, чем другие. Скелетов на чердаках и в шкафах достаточно у каждого. Только мне кажется, что мои – особенно смрадные.

Душа – нитка. Я зацепился за какой-то выступ в прошлом и с тех пор разматываю клубок. Он заканчивается. Жить просто меня никто не научил. Жить сложно я устал.

Корабли и кораблики, моя флотилия, я изо всех сил дул в твои паруса, но до земли не доплыл. Я выбрасывал за борт умерших и ненужных. Но не умел о них забыть и они тянули меня в прошлое.

Я шел сразу во все стороны и нигде не увидел цели. Я формулировал цели так наивно, что они не сбывались. Сбывшаяся цель – это больше чем мечта. Чтобы реализовать мечту – нужно её достигнуть. Цели сбываются сами. Если они серьезны.

Даша. Пока любил тебя – думал, что ты мечта. Но не знал тогда, что нужно её достигнуть. Думал, она должна сбыться. И молился об этом.
Ира. Я любил не тебя. Я любил образ твой, выдуманный самим. Ты была – физически – лишь ярлыком этого образа.
Аня. Если б мы… Если бы нас познакомили – возможно, мы могли бы отчаянно полюбить друг друга. Проклятое сослагательное. Твои шаги мимо меня, мои шаги мимо тебя исчисляются в тысячах. НЕ-встреча. НЕ-событие. НЕ знаю. Но это НЕ важно.

Л.Петрушевская: То, что уходит в страну птичьих снов, что покидает, не дается, становится наваждением…

Я много плакал. Много смеялся. Много пошлил. Много сделал вещей, которых не надо было делать. Не оправдал многих надежд. Надеялся на оправдание…

Я упустил свое прошлое, я не удержал его, и она мучит меня, вьет из меня веревки, вертит мной как хочет. Я навсегда и безнадежно влюблен в него, безвыходно и безысходно. От того, что не могу его вернуть, боюсь, что-то может случиться….

Оказалось, всё шло по наклонной –
Стал понятен проклятый узор.
Мы молчали: я – коленопреклоненный,
Ты – недоуменный не скрывая взор.

ПЕРМЬ-ЧЕЛЯБИНСК
1998-2002