Сумасшествие

                Аркадий МАЦАНОВ

                СУМАСШЕСТВИЕ          
                Повесть               


                Посвящается памяти невинных жертв,
                единственной виной которых
                была их национальность.

               
1               
... Западные телеграфные агентства сообщили о демонстрациях в Ереване. Демонстранты требовали присоединения к Армении части территории соседнего Азербайджана, Нагорно-Карабахской автономной области...
...По Карабаху прошли собрания с требованием созвать внеочередную сессию областного совета.
20 февраля сессия Ныла со та на и подавляющим большинством голосов приняла решение
ходатайствовать перед Верховными Советами обеих республик о передаче НКАО в состав Армении...
...В области вспыхнули межэтнические распри. Особенно острые столкновения произошли па юге, к районном центре Гадрут...
...24 февраля в Ереване был создан Организационный комитет воссоединения. Его почетными
председателями избрали писательницу Сильву Капутикян и президента Академии наук Армении Виктора Амбарцумяна...
...Из Армении в Азербайджан устремился поток беженцев, напуганных размахом волнений. 29 февраля по бакинскому радио выступил А. Катусев, сообщивший, что в Агдамском районе Азербайджана, граничащем с Нагорным Карабахом, были убиты два азербайджанца...
...В течение десятилетий национальные вопросы в нашей стране замалчивались. К ходе нынешней демократизации все искусственно подавлявшиеся проблемы неизбежно встают на повестку дня, нередко в очень острой форме. От успешного разрешения национальных проблем во многом зависит судьба всего процесса демократизации. Нельзя закрывать глаза на то, что люди и инстанции, которым не по душе происходящее обновление нашем общества, могут специально разжигать недоверие между народами, даже провоцировать столкновения.
Из газет. Февраль 1988 года.
Ильяс Гиясович Исмаилов, грузный мужчина с коротко остриженными седыми волосами и круглым морщинистым лицом, сидел в темной комнате, не зажигая света, и думал горькую думу. В январе ему исполнилось шестьдесят пять, и начальник СМУ, в котором Ильяс Гиясовнч работал прорабом, поздравил юбиляра со знаменательным событием. Под аплодисменты нескольких сотрудников управления вручил ему адрес, медаль ветерана труда и электросамовар, который блестел своими никелированными боками.
− Будешь на веранде сидеть, душистый чай пить и мемуары сочинять! − пробовал подбодрить его прораб соседнего участка Хачик Багдасарян. А я к тебе в гости ходить буду!
    − О чем ты говоришь, Хачик-джан! Когда ты у меня последний раз в гостях был? Нет, дорогой, это очень грустное событие... Я понимаю, что молодым нужно давать дорогу... но не чувствую себя еще стариком! Мог бы и поработать еще...
         Ильяс Гиясович понимал: от него просто вежливо избавились. И ничего с этим уже не поделаешь. Прораб − собачья должность, и он уже достаточно потрудился, чтобы иметь законное право на отдых.    Да и вообще, если разобраться, то работа прораба не для такого возраста. И все-таки какая-то горькая обида наполняла его сердце. Жизнь промелькнула, пронеслась. Оглянуться не успел, и вот уже старость не за горами.
      Почему-то вспомнилось, как мальчишками они бегали к реке на краю села ловить рыбу. Их селение с турецким названием Рандамал раскинулось у подножия горной гряды. Вдали виднелась всегда снежная вершина Али-бека, откуда брала свое начало речка Зангу. Весной, когда таяли снега, она становилась полноводной и мутной.  Желтая вода, грохоча, несла в своих ледяных бурных потоках коряги, сломанные и вырванные с корнями деревья, перекатывала огромные валуны. Летом вода становилась чище, и у берега можно было заметить, как торопливо плыли против течения стайки мальков форели.
         Почему-то вспомнились строки из поэмы армянского классика Паруйра Севака «Неумолкаемая колокольня»:
                ...Идет весна. Расплакались снега,
                Чтобы, ручьями моя берега,
                От страсти помутнев, лететь, спешить
                В объятия друг друга заключить.
                И птицы, что слетались по весне,
                Попарно закружились в вышине...
      Ильясу Гиясовичу был родным  этот благословенный край, где
                ...Алеет маков пламенный костер,
                И незабудки синевой горят,
                Стоит тутовник вдоль дороги в ряд...
       Воспоминания плелись  и  плелись,  цепляясь друг за друга, оживая то яркими вспышками, то высвечиваясь едва заметным  силуэтом  в дымке  времени,  перескакивая  от одного события к другому.
       Здесь он окончил школу перед самой войной, поступил в Ереванский строительный институт. Но вскоре его призвали в армию, и он оказался на фронте.
        После шестимесячной подготовки на ускоренных курсах младший лейтенант Исмаилов командовал взводом в составе Западного фронта, участвовал в контрнаступлении под Москвой. В районе Малоярославца он получил свое первое ранение и первый орден Красной Звезды. Пока Ильяса Гиясовича мотало по госпиталям, положение на фронтах существенно изменилось. Командир роты старший лейтенант Исмаилов оказался уже в составе Донского фронта в 21-й армии под Сталинградом. В холодные декабрьские дни у реки Чир Исмаилов был ранен во второй раз. И снова месяцы госпитальной жизни и ожидание, что вот-вот все изменится на этой ужасной войне.
        А летом 1943 года были тяжелые бои за Оршу и Витебск, потом выход с боями из окружения... Белорусские леса и партизанский отряд...
       Ильяс Гиясович поежился. «Стало прохладно, и Лейла где-то задерживается», − подумалось ему, и он сел поглубже в кресло. Воспоминания, словно лучом фонарика, вновь высветили из памяти давно минувшие события.
       В особом отделе их проверяли не долго. Командир партизанского отряда знал, что недалеко в лесах с боями прорываются наши части. Он даже посылал две группы навстречу выходившим из окружения. Одна и наткнулась на остатки батальона капитана Исмаилова. Двое бойцов держали за поводок лошадей, которые тянули легкую пушку, каким-то чудом сохранившуюся в боях, и бойцы, как могли, помогали им. Видно было, что отряд пробирался по лесам и болотам уже несколько дней: и люди и животные едва держались на ногах и были крайне истощены.
       Партизаны были связаны с Большой землей, и вскоре за то, что капитан Исмаилов вывал из окружения и смог сохранить боеспособность своего батальона, по радио передали приказ о его награждении вторым орланом Красной Звезды.
      Будни партизан существенно отличались от жизни в регулярной армии. Но не прошло и недели, как бойцы вполне освоились в отряде, ходили со старожилами на задания, пускали под откос железнодорожные составы, громили мелкие гарнизоны фашистов − словом, делали все то, что и положено делать партизанам.
     После того, как к партизанскому отряду прибились остатки батальона Исмаилова, в середине октября пришла еще одна большая группа людей истощенных до предела, одетых в полосатые робы.  В тот день было особенно зябко. Ударили первые морозы, и люди, что добрались до отряда, все никак не могли отогреться, хотя и разместили их в землянках, усадили поближе к печке и дали по кружке крутого кипятка. Но они все дрожали. На новичков невозможно было смотреть без сострадания. По отряду быстро разнесся слух, что это − бежавшие из немецкого концентрационного лагеря «Собибор» евреи. Возглавил то отчаянное восстание смертников Александр Печерский... Сашко...
      Был он родом из Ростова-на-Дону.  Как и Ильяс Исмаилов, − на фронте с первых дней войны. Так же, как и он, окончил ускоренные курсы и стал командиром взвода. Воевал на Юго-Западном фронте. Попал в плен...
             Печерский никогда не выставлял себя героем. Любил шутить, умел поднимать людям настроение. У него было редкое выражение лица: казалось, он всегда улыбается. Это был удивительной храбрости человек. С ними и подружился Ильяс Гиясович. Не раз они, рискуя жизнью, вместе шли на задания, совершали дерзкие партизанские вылазки, чем снискали среди партизан огромное уважение. Их дружба была чистой и искренней. Жили они в одной землянке и недолгими вечерами на отдыхе говорили о прошлой, довоенной жизни. Один рассказывал о красоте древнего Еревана, другой − о прелести замечательного города на Дону − Ростова. Делились планами и надеждами на будущее... Когда партизанский отряд, в котором находились Печерский и Исмаилов, соединился с частями действующей армии, их боевые дороги разошлись. Друзья обменялись адресами, обещая после войны непременно отыскать друг друга.
         Александр, как человек, побывавший в плену, должен был смыть «вину» перед Родиной кровью. Его зачислили в штрафную роту. Но и тут судьба уберегла Сашко. Он был ранен в ногу и оказался в подмосковном госпитале. Здесь жизненный путь его пересекся со служившей в том госпитале миловидной женщиной — Олечкой. Она стала его женой. После войны Александр Печерский какое-то время не мог найти работы. Пятый пункт анкеты − национальность − кому-то явно не нравился. Быть евреем в нашей стране − очень непросто. Но не в характере Александра Ароновича сидеть без дела. И он − герой войны, узник «Собибора» − принялся... вышивать ковер.
             Ильяс Гиясович видел этот ковер, когда однажды, уже много позже, после окончания войны приехал в Ростов на День Победы повидать друга. Печерский не падал духом, с улыбкой рассказывал о злоключениях, показывал свой ковер тонкой работы. Исмаилов хвалил его, цокал на восточный манер языком в знак одобрения, а у самого сердце кровью обливалось. Что же наша страна делает со своими людьми?.. За что она так с ними?..
       Все было непросто и в послевоенной жизни самого Исмаилова. Он восстановился в институте и начал с тесной комнатушки студенческого общежития. Отец Ильяса Гиясовича погиб на фронте в 1942 году в Крыму. Вскоре не выдержала горя и умерла его мать. Младшая сестренка, Фатима, некоторое время жила в отчем доме в Рандамале, но со временем уехала со своей семьей в Сумгаит. Муж ее, Армен Григорян, работал водителем и был родом из тех мест. Туда и повез он свою красавицу-жену.
       Опустел дом в Рандамале, и Ильяс Гиясович продал его по случаю, а деньги переслал сестре, ведь уехала она в чужие края без всякого приданого.
      В институте Ильяс познакомился с прекрасной девушкой, так напоминающей ему мать.
       Лейла была родом из Баку. Ее родители перед войной погибли при аварии на буровой, и девочка воспитывалась у бабушки. Здесь в небольшом кирпичном домике в пригороде Баку и прошло ее детство. В 1946 году Лейла окончила школу и поехала с подругой поступать в строительный институт. У подруги в Ереване жил дядя, большой начальник на железной дороге. Первое время они жили вместе. Но так случилось, что подружка не прошла по конкурсу, и Лейла перебралась в общежитие.
     Вскоре она познакомилась с красивым стройным юношей с орденами, медалями и нашивками о ранениях на груди. Он казался надежным, и она бесстрашно доверилась ему. Они вместе готовились к семинарам, чертили проекты, ходили в библиотеки. У Лейлы всегда были хорошие конспекты, да и память ее была прекрасной.
            Студенческая дружба переросла в любовь. Молодые решили пожениться. Лейла написала бабушке о намечающемся событии, и та приехала в Ереван, чтобы благословить внучку. В апреле 1948 года они отметили свою свадьбу. Свидетелями у них были товарищи из группы. Вечером Ильяс сам приготовил плов, Лейла пожарила картошку, украсила стол первой зеленью с рынка...
      Небогатая это была свадьба. Патефон голосами Бунчикова и Нечаева хрипел какие-то куплеты, потом звучали арии Котэ и Кэто из одноименной оперетты. Наконец, приятный чарующий голос Бейбутова и вовсе заставил бабушку Лейлы смириться с происходящим. В небольшой комнате общежития было душно и накурено. Невеста открыла окно и стояла счастливая. Она смотрела на ночной город и представляла, как долго и счастливо будут они с Ильясом жить. Думала о том, что непременно родит ему, как он мечтает, троих сыновий.
       Поздно вечером молодожены проводили бабушку на вокзал и вернулись в свою комнату, которую сосед Ильяса по общежитию на эту ночь предоставил в распоряжение новобрачных, а сам пошел спать куда-то к дальним родственникам.
         Ильяс Гиясович встал и прошелся по комнате. За окном совсем уже стемнело. Февраль был необычно холодным, и он пожалел, что не заклеил окна. «Где же Лейла? Наверное, засиделась у Ахмеда. Наступили неспокойные времена...»
Набросив на плечи меховую безрукавку, Ильяс Гиясович позвонил сыну. Трубку подняла невестка.
 − Слушаю, раздалось на другом конце провода,
− Эмилия, здравствуй, дочка. Мама у вас?
      − Недавно  ушла. Ахмед хотел  ее проводить, но она отказалась.
− У вас все в порядке?
    − Все нормально... работа выматывает сильно. У нас в диспансере новое начальство. Все ожидают перемен. У Ахмеда в поликлинике все по-старому, только вот вызовов увеличилось почти в два раза. Так всегда зимой. Гасан много занимается. Предстоят выпускные экзамены, поступление в институт... Голова кругом идет...
− Мальчик еще не решил, куда пойдет учиться дальше?
     − Нет, папа, все никак не может определиться...
    −  Ну, хорошо. Передавай привет Ахмеду и Гасану. Как появится возможность, заходите, а то я вас, кажется, уже целую вечность не видел ...
     Ильяс Гиясович положил трубку и сел в мягкое кресло. Почему-то вспомнилось, как в 1950 году в Баку умерла бабушка Лейлы. На похороны они ездили, когда Лейла были беременной. То ли она очень тяжело переживала смерть бабушки, которая ее вырастила, то ли плохо перенесла дорогу, но когда они вернулись, ее срочно отвезли в больницу и... сделали операцию. Слава Аллаху, и мать и сын были здоровы. Правда, Лейла больше не могла иметь детей. Мальчик часто болел, и она вынуждена была бросить институт. Потом им выделили двухкомнатную квартиру, и Лейла вся ушла в заботы о доме и воспитании сына.
      Ильяс Гиясович много работал, вел сразу несколько строительных объектов, приходил домой поздно, издерганный, усталый. Бывало, придет, повозится чуть с сыном и заснет, не дождавшись, когда жена пригласит его к столу.
      На работе было всякое: и успехи, когда все поздравляли друг друга с пуском очередного объекта, и неприятности.
            Однажды Ильяс Гиясовнч чуть было не попал в тюрьму. На его участке погиб рабочий. Его придавило бетонной плитой. Парень этот был разгильдяем. Несмотря на то, что правила строго запрещали находиться под стрелой крана, он все время норовил сократить путь на строительную площадку, не обходил зону работы крана, а шел напрямик. Его неоднократно предупреждали, даже выговор объявили. Но не помогло... Потом Ильяса Гиясовича много раз вызывали к следователю в прокуратуру, допрашивали... От тюрьмы ветерана воины спасло только то, что все документы на участке оказались в полном порядке: и инструктаж по технике безопасности проводился, и спецодежду выдали, и в книге приказов была запись о выговоре... Сколько он тогда пережил, помнит только его Лейла.
     В 1967 году Ахмед окончил школу с золотой медалью, но поступать в медицинский институт в Ереване не рискнул. Уж слишком много говорили об огромных взятках, которые нужно было давать, чтобы стать студентом. И тогда Ильяс Гиясович вспомнил о своем боевом друге Александре Печерском. Друг отозвался сразу:
 − Пусть приезжает. Чем смогу, помогу.
 Так Ахмед оказался в Ростовском медицинском институте.
 Через два года Ахмед встретил и полюбил Эмилию Джафарову. Девушка была из Азербайджана, окончила там школу. Ее мать рано умерла и отец, партийный функционер,   вскоре женился     на дочери высокопоставленного чиновника из соседнего района. Мачеха Эмилии была не намного старше падчерицы. Очень скоро она стала матерью. Обремененная домашними заботами, уходом за многочисленными детьми, она старалась не замечать Эмилию  и не скрывала своей радости, когда та, наконец, собралась в другой город учиться. С отцом у девушки тоже сложились сложные отношения. Человек властный и деспотичный, он мог грубо накричать на дочь, при посторонних читать нравоучения, требуя беспрекословного подчинения. Эмилия с облегчением уезжала в Ростов, подальше от отчего дома.
       Ахмед привез невесту в Ереван, где познакомил ее с родителями. Здесь в рабочей столовой СМУ и сыграли свадьбу. Пригласили и родителей Эмилии, но приехал только отец. Он был недоволен дочерью, ее чрезмерной самостоятельностью, но, узнав семью жениха, смирился и пообещал помочь молодым с жильем, когда они окончат учебу и решат, где будут жить.
      Во время учебы Ахмед и Эмилия любили заходить в гости к Александру Печерскому, старому боевому другу Ильяса Гиясовича. Они передавали разные гостинцы, делились своими планами, надеждами, слушали советы мудрого старика.
     По окончании учебы молодые уехали в Армению. Они работали в курортом городке − Раздане. Через пару лет переехали в Ереван. Старый Джафаров сдержал слово и выделил дочери деньги на кооперативную квартиру. К тому времени у них уже рос сын.
     В 1979 году внезапно от инфаркта умер отец Эмилии. На похоронах среди многочисленных сводных братьев и сестер Эмилия чувствовала себя совершенно чужой. На душе было тяжело и холодно. Оборвалась последняя ниточка, которая связывала ее с детством. На дворе был сентябрь, улицы алели от множества цветов, и ей подумалось, что вот уже и в Азербайджане нет никого, к кому бы захотелось приехать, чтобы повидаться...
     В октябре Эмилию направили на курсы усовершенствования в Ростовский онкологический институт. Стройная молодая женщина из Еревана привлекала внимание, выделялась среди других врачей своей броской красотой.
     Слушатели курсов участвовали в операциях, вели сложных больных, работали в институтской библиотеке...
    Однажды на заседании областного онкологического общества Эмилия познакомилась с главным врачом городского онкологического диспансера. Он выступал с докладом о новом методе защиты иммунной системы. Cepгей Кириллович, видимо, пользовался большим авторитетом среди онкологов области, его слушали при полной тишине зала, после доклада задавали много вопросов. В конце заседания Эмилия подошла к нему:
  −  Слушала ваш доклад и не очень хорошо поняла методику. Хотелось бы поближе познакомиться с ней. Простите, не представилась: я − врач из Еревана...
    − А как вас звать-величать?
    − Эмилия... Исмаилова. .
    − Очень приято. Я − Марченко Сергей Кириллович... − Потом, улыбнувшись каким-то своим мыслям, продолжал. − Что же касается методики, то она описана в сборнике первой республиканской конференции по экстракорпоральному облучению крови. Я думаю, он имеется и в ваших специальных библиотеках. Но если вас действительно заинтересовала эта проблема, я буду рад вам все показать у нас в диспансере. Приходите...
     − Спасибо вам большое. Обязательно приду.
          − Был бы признателен, если  и вы рассказали нам о  том, что интересного делается в Ереване.
           − У нас тоже имеются кое-какие интересные наработки. Например, работы о жидких  кристаллах в диагностике опухолей молочных желез.
          − Вот и хорошо. В среду у нас конференция врачей диспансера.  Буду рад представить  вас  коллективу  и послушать ваше сообщение. Все,  что делаем  мы,  с удовольствием покажем вам.
     Марченко держался просто, естественно. С ним было интересно общаться, и Эмилия решила обязательно побывать в городском онкологическом диспансере. В среду она сделала там научное сообщение о диагностике патологических процессов в молочных железах с помощью жидких кристаллов, потом ознакомилась с методиками введения изолированно облученной аутокрови, эндолимфатической химиотерапии. В оставшиеся два месяца Исмаилова часто приходила в диспансер к врачам, с которыми успела подружиться, делилась с Сергеем Кирилловичем своими сомнениями и планами. Между ней и Сергеем Кирилловичем возникли чистые дружеские отношения, те, что обычно греют жизни искренне увлеченных своим делом людей.  Эмилия пропадала в институтской библиотеке, ей так хотелось обосновать свою правоту в спорах со старшим другом. Увы, опыт Марченко, его эрудиция не оставляли  шансов.
      А через некоторое время Сергей Кириллович сам предложил ей тему диссертационной работы, обещал всемерную поддержку и помощь. Надо ли говорить, как загорелась гостья из Еревана. Они подробно обговорили все этапы предстоящих научных исследований... Через три года Эмилия успешно защитила кандидатскую диссертацию, научным руководителем которой был Сергей Кириллович Марченко.
             ...Непонятые настали времена. В газетах, по радио то и дело шла речь об армянах Нагорною Карабаха. Это сильно будоражило людей. Они стали какими-то злыми, резкими. Так недалеко и до беды. Куда подевалась хваленая дружба народов? Или нужна такая беда, какую довелось пережить всем в войну, чтобы люди снова сплотились... Вот-вот, сплотились...  А вокруг чего сегодня можно сплотить людей? Перестройка? Она лишь ослабила внутренние связи, усилила центробежные силы... Демократизация? Какая, к черту, демократизация! Вседозволенность, хулиганство, национализм...
        Наконец раздался звонок, и Ильяс Гиясович пошел встречать жену.
             − Что так долго? Я уже стал волноваться, − сказал он, помогая ей снять пальто.
           − Ой, дорогой, ты не знаешь, что в городе творится! Ахмед рассказывал, что ему в поликлинике прямо в лицо один  врач  сказал:  «Азербайджанцы,  убирайтесь  в свой  Азербайджан!».
            − И что нового ты мне рассказала? Сколько раз я такое слышал за последние годы!
             − Нет, дорогой! Самое интересное не в этом, а в том, что никто и не подумал осудить хулигана. Молча, но все его поддержали. Поэтому  Ахмед  даже не  стал на  него жаловаться. Просто ушел к себе в кабинет.
       − Да... − задумчиво произнес Ильяс Гиясович, − что-то зреет... Если начнется националистическая заваруха... Вот тебе и «перестройка»...
           − Да что «перестройка»! Ты послушай радио: Карабах… Карабах... Как будто мы этот Карабах передавали Азербайджану…
            − Да, тревожно стало здесь жить, −  задумчиво согласился Ильяс Гиясович. Потом,  чтобы сменить тему, спросил: − Как там внук? Мальчику, наверное, еще трудное. Горячие молодые головы, максималисты...
           − Надеюсь, Аллах не оставит нашего внука, и он благополучно окончит школу. Ты ужинал?
          − Нет. Ждал тебя. Да и есть что-то не хочется. Выпью, пожалуй, чай...
    Лейла пошла на маленькую кухоньку, в которой едва вмещался небольшой столик и две табуретки, и стала колдовать над ужином. Они привыкли к миниатюрным габаритам квартиры и не собирались ничего менять. Сколько им осталось? Жизнь прошла..,
В старой пятиэтажке недавно был сделан капитальный ремонт, и теперь Исмаиловы считали себя счастливейшими из людей: из кранов исправно лилась холодная и горячая вода, канализация не засорялась...И это было так приятно...
  Через несколько дней утром позвонила Эмилия и взволнованно рассказала, что Гасана, внука, привезли какие-то люди домой. Он избит, весь в синяках. Портфель выпотрошен, тетради и книги в грязи. Ничего толком они понять не могут. Не знают, что делать. Ахмед пошел к знакомому невропатологу. Он боится, нет ли сотрясения мозга... Ужас...
  Ильяс Гиясович и Лейла, взволнованные, засобирались к сыну. Надо было проведать внука, разобраться в происшедшем, успокоить Эмилию.
Сын жил почти в центре, на проспекте Мира.
Они вышли на улицу и направились к остановке. Автобуса долго не было, и Ильяс Гиясович уже решил, было, идти пешком, как вдруг к нему обратился мужчина на армянском языке. За многие годы жизни в Армении Ильяс Гиясович и Лейла прекрасно освоили армянский язык.
 − Напрасно ждете автобуса. Все сегодня бастуют...
 − Бастуют? Против чего?
 − Не против чего,  а за  присоединение Карабаха к Армении. Разве вы ничего не слыхали?
       − Нет.
− Сегодня в десять будет демонстрация...
  Мужчина поковылял вниз по улице, а Исмаиловы, немного подождав, пошли к проспекту Мира в другую сторону по направлению к дому сына.
  На улице то и дело встречались возбужденные люди, некоторые несли самодельные плакаты, написанные на армянском и русском языках, общий смысл которых был один: «Вернуть Карабах Армении!» Встречались и такие, которые заставляли сжиматься сердце старого воина: «Азербайджанцы, убирайтесь в свой Азербайджан!»
  Проходя мимо почтамта, Ильяс Гиясович увидел, как собираются люди в колонну. Какой-то седой мужчина кричал в мегафон: «Предупреждаю, это мирная демонстрация! Не поддавайтесь на провокации»
  Дома у Ахмеда царила растерянность.
 − Что делать? У Гасана легкое сотрясение мозга. Он боится идти в школу. Хулиганы обещали, что если он не уйдет  из  школы,  с  ним  расправятся.  Кому  жаловаться? Эмилия позвонила в милицию, а там даже не спросили, где это произошло, сказали: «Разберемся», и положили трубку.
Ахмед был удручен и бледен. Как загнанный зверек, он не знал, куда идти, что делать, кому жаловаться. Холодящий страх, словно льдом, сковал сердце.
             − Я   не  верю,  чтобы  центральные  власти  допустили националистические выступления, −    попытался успокоить детей Ильяс Гиясович, но все же не выдержал, проговорил  и сердцах.  −  Разве за это я  воевал, кровь проливал? Разве за это столько людей положили головы?
            − Жди, жди защиты  от  начальства... − Лейла,  как правило,  не  позволяла  себе  противоречить мужу, но здесь, у постели избитого внука, обычная сдержанность ей изменила. − Ты разве не видел толпу возле почты? Что  там писалось на их плакатах?..
Проснулся Гасан и посмотрел на родителей.
      − Зачем вы напрасно тревожите дедушку и бабушку? Ничего особенного со мной не произошло. Обычная шпана затеяла драку...
  − Как это произошло? −  прервал его Ильяс Гиясович.
       − Я шел в школу. Ко мне пристали двое. Потом к ним присоединились еще несколько. Кричали, чтобы я убирался  в свой Азербайджан...
  − И никого рядом не было? − спросила Лейла.
        − Почему же...  Мои  друзья −  Гагик  с  Акопом подбежали. Но нас все равно было меньше...
      − О, Аллах, да что же это делается! Среди бела дня ребенка избили. А если бы покалечили?
       − А я думаю, может быть действительно переехать в Баку? − проговорил Гасан. − Надоело ощущать какую-то неполноценность...
 − О чем ты говоришь! А жить где? А работать где? И кто тебя там ждет? − Ахмед был совершенно деморализован и близок к панике.
      − А что хорошего нам ожидать? − неожиданно поддержала сына Эмилия. − Ты же слышал, что произошло в Степанакерте? Там и до убийств дошло. Совсем озверели люди.
   Национальный конфликт, переходивший в национальную трагедию, давил на психику и заставлял думать о том, как уберечься, чуть ли не каждую минуту. «Что произошло? − мучительно думала Эмилия. − Каковы причины, отбросившие людей к первозданной дикости? Ведь еще совсем недавно люди не очень-то интересовались, какой национальности новый знакомый. Нет, если быть совсем откровенной, то интересовались. Просто это не имело столь существенного значения. Разные люди были и среди армян, и среди азербайджанцев. Не национальность главное в человеке, хотя, конечно, и национальные особенности существуют, и их не следует сбрасывать со счетов. Но плохо ли это? Разве плохо, что на земле живут разные люди? Скорее наоборот. Вот сейчас в газетах пишут всякие гадости про азербайджанцев. Даже если кое-что и верно, то подчеркивать все это недостойно. Нет идеальных народов. У всех есть своя накипь, свои герои и свои подонки, и уж во всяком случае, никто не виноват, что история народа сложилась так, а не иначе, что одним достается ислам, а другим христианство. Даже в отсталости своей народы не виноваты. Но, видимо, кому-то нужно раздуть этот пожар. Но почему именно сейчас? Почему все эти события так совпали по времени с перестройкой, гласностью, демократизацией? А может быть, очень поверили в перемены? Тогда почему гласность используется так мерзко, что порой хочется выключить радио или порвать газету?»
       Эмилии хотелось, чтобы кто-то умный и значительный спокойно распутал ей весь этот кровавый и грязный клубок обстоятельств, объяснил, что происходит с людьми. Такого человека рядом не было. Муж сам был в растерянности, о подругах и говорить нечего. Ей вдруг захотелось увидеться с Марченко. Этот спокойный, вдумчивый человек, наверное, куда лучше нее разбирается в происходящем...
 −  А может, переехать жить не в Баку, а в Россию, скажем, в Ростов, в город, где вы с Ахмедом учились? − словно угадывая ход мыслей невестки, спросил Ильяс Гиясович.
− Кстати, в  Ростове я могу узнать обстановку... − задумчиво произнесла Эмилия. Она отыскала в записной книжке телефон Сергея Кирилловича и, набрав номер, на удивление быстро дозвонилась.
−  Сергеи Кириллович? Здравствуйте. Это Исмаилова из Еревана. Помните еще меня? Спасибо. Сергей Кириллович, звоню вам по серьезному поводу... Нам нужно срочно выезжать из Армении... Нет, не на время. Навсегда. Сможете ли вы помочь нам найти хоть какую-то работу и жилье в Ростове?
Потом Эмилия долго слушала. Видимо, на другом конце провода о чем-то подробно рассказывали. Все напряженно ожидали результатов того разговора. Наконец Эмилия сказала:
  − Хорошо. Мой телефон у вас есть. Я с нетерпением жду звонка. −  И положила трубку.
   − Ну, что? − спросил жену Ахмед.
   − Ситуация довольно интересная. Некоторое время назад к нему с таким же вопросом обратился его приятель-армянин, врач Бакинского онкологического диспансера. Марченко обещал ему помочь. Он предложил, чтобы мы переехали в Баку в квартиру этого армянина. Обещал переговорить с ним и потом перезвонить к нам.
  − Ай, Аллах, и там люди страдают... В Баку уже наши азербайджанцы заставляют армян все бросать и ехать куда глаза глядят? − воскликнула  Лейла.
Эмилия закрыла лицо руками. Она бы расплакалась сейчас, но делать этого при стариках и сыне нельзя. Проговорила разве горько:
          − Это сумасшествие какое-то. Причем повсеместное! Там, в Баку, армяне в таком же положении, что и мы здесь. Марченко говорит, что  с тем врачом они давно знакомы и дружны, вместе были на курсах усовершенствования.
        − Когда же он обещал перезвонить? − с нетерпением переспросила свекровь.
   − Сказал, что сейчас, как только дозвонится до Баку.
   − Но как все бросить? Нам все это так тяжело досталось. Да и кому  можно быстро продать квартиры, мебель...  − Ильяс Гиясович  говорил, а сам уже что-то прикидывал в уме. Как всегда в минуты опасности он весь собирался,  мобилизуя силы, готовый к немедленному действию.
   Звонок из Ростова раздался лишь через два часа. Марченко рассказал, что договорился с приятелем. Тот оставит ключи oт квартиры у соседей. Ни квартиру, ни мебель он не рассчитывает продать. Но если семья Эмилии сможет когда-нибудь хоть немного заплатить, это будет им совсем нелишне, так как они еще не знают, как будут выбираться из Баку и что их ждет на чужбине.
   Эмилия записала Бакинский адрес и, поблагодарив Сергея Кирилловича за помощь, обещала по возможности ставить его в известность об их дальнейшей судьбе.
        − Ну, что? − спросила Лейла невестку. − Что говорит твой русский друг?
         − Мы сможем остановиться в квартире той армянской семьи из Баку. Только бы ее не успели занять соседи... Все необходимые документы на переоформление на нас квартиры тот врач нам перешлет.
        − Театр абсурда, − подал свой голос Гасан. − А как же окончание школы? Сегодня только начало февраля. Еще полгола учебы...
         − Ты уже достаточно взрослый, − строго заметил Ахмед, должен  понимать,  что сегодня, может быть, решается вопрос жизни и смерти. Разве ты не видел лозунги: «Азербайджанцы, вон из Армении!»? Разве ты не обратил внимания на то, что никто не запретил эти лозунги? Значит, они поддерживаются сверху. Что за этим  последует, можно только догадываться. Я не хотел говорить, но теперь скажу, − продолжал он, обращаясь к родителям. − Пару дней назад, кажется, тринадцатого февраля, после приема зашел ко мне в кабинет заведующий терапевтическим отделением и сказал: «Ахмед, вы знаете, я не националист, но советую вам и всей вашей семье как можно быстрее уехать из города. Нe думаю, что вам будет теперь спокойно жить в Ереване. Особенно после того, что произошло в Степанакерте». Я спросил, что же такое произошло в Степанакерте, но он мне ничего не ответил и вышел, не сказав ни слова. Мы с Суреном Гаевичем в приятельских отношениях, и мне впервые стало по настоящему страшно. Решено, надо как можно скорее ехать. Взять нужно самое необходимое. Завтра я попытаюсь забрать свою трудовую книжку.
          − Может быть, предложить квартиру и мебель соседям? Тете Ануш, к примеру... −  вновь подал голос Гасан. Он хотел, было, встать с постели, но мать его удержала.
         − Ты лежи! Без тебя справимся, − потом, обращаясь к мужу: − Ахмед, у тебя был приятель на железной дороге. Узнай, возможно ли достать билеты в Баку?
 Эмилия была спокойна и деятельна.
 Ильяс Гиясович и Лейла засобирались домой, договорились завтра созвониться.
 На следующий день Лейла упаковала самые необходимые вещи. Получилось три больших тюка и четыре чемодана. Ильяс Гиясович, переговорив с соседом, отцом многодетной семьи, который проживал этажом выше в трехкомнатной квартире, продал ему по бросовой цене квартиру и остающуюся мебель. Он договорился, что тот на своем автобусе поможет отвезти Исмаиловых на вокзал. Семья  сына тоже к вечеру была готова к отъезду, хотя это, скорее, было похоже на бегство.
    Нужно отдать должное армянам, с которыми последние дни общались Исмаиловы: те всячески отговаривали их от скоропалительного решения, сочувствовали людям, которые вынуждены были бросать все,  места, где родились и состарились, квартиры и работу, где трудились много лет, добро, которое наживалось по крохам с таким трудом. Многие, как могли, помогали им. В поликлинике Ахмед без проволочек за час получил все документы. Запись в трудовой книжке гласила: «Уволен по статье 31 КЗОТ по собственному желанию». У Эмилии тоже не было осложнений. Главный врач пригласил ее, переспросил, все ли она до конца продумала, не торопится ли. Потом решительно подписал трудовую книжку и, подавая ее, сказал: «Наверное, вы правы! Здесь с каждым днем становится все горячее. Идиотизм какой-то... Не судите всех строго».
  К десяти вечера подъехал автобус, который организовал Ильяс Гиясович.  Ахмед и Гасан вынесли чемоданы, Эмилия заперла квартиру. Соседка, старая учительница Aнyш Амбарцумовна, для которой семья молодых Исмаиловых была как родная, молча вышла их проводить. Дочь расстрелянного «врага народа» с грустью наблюдала, как рушится еще одна иллюзия о всеобщем братстве. Сколько уже таких порушенных судеб, искореженных жизней перевидала она на своем веку...
  Ануш Амбарцумовна не осмелилась сказать что-то утешительное людям, вынужденным бежать из родного города, ставшего им в одночасье чужим. Просто молча стояла на февральском морозе и смотрела вслед уходящему автобусу, пока не исчезли в ночи его красные огоньки.

                2

... У них были лозунги: «Хотим крови армян», «Смерть армянам»... Останавливали машины. Если машина с армянским номером, то, невзирая на то, что там азербайджанцы, они эmy машину сжигали, людей убивали,.. Армян вытаскивали  из автобусов и убивали... Начали с третьего микрорайона, основная часть армян там живет. Там ни одной квартиры не оставили... людей с балкона бросали... девочку за волосы вытащили на балкон и сбросили с пятого этажа... Над дочкой Согомона издевались на улице: раздели, потом облили бензином и заживо сожгли... а его жену ранили дома, она выбежала на улицу и лежит раненая, а их мальчишки кричат: «Добивайте ее!» и стали палками бить, пока не убили... Трупы хоронили по всему Апшерону...
Свидетельство Юрия Ишханяна.
... Я живу в Сумгаите. Вот что своими глазами видела... Немец таких вещей не делал. Своими глазами видела, как... девушку бросили в огонь... Целыми семьями вырезали... всех... молодую девушку... да еще как... Даже грудных детей голыми выкидывали... Простите меня, не могу. (Плачет).
Свидетельство Рузанны Авакян.

    В что время в Баку происходили такие же события, зеркальность и абсурдность которых подчеркивали всю бесперспективность попыток найти какой-то выход или объяснение. Чья-то неумолимая злая воля катила беспощадное колесо истории по судьбам многих и многих людей, калеча и круша их на своем пути.
       Арсен Григорьевич Миронян, высокий грузный мужчина лет пятидесяти пяти, торопился с работы домой. Вот уже несколько месяцев в онкологическом диспансере, где он работал, творилось что-то непонятное. Без видимых причин, невнятно пробормотав о необходимости готовить молодые кадры, ему настойчиво предложили передать хирургическое отделение Салману Сафарову. Арсен Григорьевич ничего не имел против талантливого хирурга. Еще совсем недавно он сам его выделял среди молодых, давал ему оперировать наиболее сложные случаи, нередко брал ассистировать, когда оперировал сам.
              Опрятный, всегда в белоснежном выглаженном халате, Салман зарекомендовал себя добросовестным исполнителем и вдумчивым врачом. Его уважали коллеги, любили больные. Он был несколько сдержан в проявлении чувств, к персоналу, как правило, всегда обращался официально по имени и отчеству, и только на «ВЫ», сторонился сабантуев, которые то и дело отмечались в отделении. Может, оттого многие считали его высокомерным, не компанейским. Зато к больным Салман Сафаров относился очень хороню. После операции подолгу возился у постели пациента, сам налаживал капельницу, пунктировал подключичную вену, подбирал лекарства Медицинские сестры уважали его за то, что он умел организовывать послеоперационный уход, попасть в трудную вену, хорошо разбирался в реанимационных мероприятиях.
       Зная, что Салман холост, его пытались соблазнять самые жгучие красавицы диспансера, но все напрасно: он всегда держал их на почтительном расстоянии, и те очень скоро оставили свои попытки. Со старшими держался с достоинством, подчеркивал уважение к опыту и знаниям, но не подхалимничал. С подчиненными вел себя уважительно и спокойно. Отдавал распоряжения тихим голосом, уверенно, тоном, не допускающим возражений.
        Все считали, что у Сафарова есть «рука» где-то очень высоко. Он же ничем это не демонстрировал, но и не опровергал возникающие предположения.
              Арсен Григорьевич понимал, что последнее время в его родном городе все как-то очень быстро переменилось. Люди, которые десятилетиями жили рядом друг с другом, делившие все это время и радости и горе, вдруг стали с недоверчивостью и тревогой смотреть на соседей: азербайджанцы − на армян, армяне − на азербайджанцев. Он понимал, что в их жить вихрем врывалась большая политика, заработали чьи-то властолюбивые амбиции... Понимал, что его могли снять с работы еще более бесцеремонно, но, видимо, учли многолетний труд, авторитет среди коллег, наконец, незлобивый покладистый характер. Арсен Григорьевич спорить не стал. Собственно, что значит сдать дела, какие такие дела? Вce больные расписаны по врачам, за материальные ценности ответственны сестра-хозяйка и старшая сестра. Все прошло достаточно спокойно. На общей планерке главный врач зачитал приказ, поблагодарил опытного онколога за работу, сказав, что нужно готовить смену, и перешел к другим делам. Все было до боли обыденно и просто. Никто из коллег не удивился, не выступил в защиту, не выразил сожаления, и это особенно огорчало.
       Сафаров был несколько смущен, отводил взгляд от учителя, всякий paз подчеркивал, что очень обязан Мироняну за науку. Он даже предложил поставить стол Арсена Григорьевича рядом со своим в кабинете заведующего, по тот отказался, и ему организовали место у окна в ординаторской. Салман передал учителю всех своих подопечных, благо, заведующий хорошо знал каждого больного в отделении.
       Дело осложнялось тем, что Салман писал кандидатскую диссертацию под руководством Арсена Григорьевича. Но главный врач дал понять, что тема диссертации у Сафарова будет несколько изменена «в соответствии с требованием времени», и руководить исследованием будут ученые из республиканского онкологического института.
        Все это было шито белыми нитками. В другое бы время Арсен Григорьевич возмутился, потребовал объяснений, доказывал свою правоту и актуальность исследования Сафарова. Но, видя, что Салман безропотно согласился со всеми переменами, которые ему преподнесла жизнь, не стал спорить.
      Главный врач так внимательно отнесся к молодому заведующему отделением, был так к нему благосклонен, что досужие языки сразу же высказали предположение:  тот просто забрасывает сеть на Салмана. У главного − дочь на выданье. Толстоватая в отца и глуповатая в мать, Сада с трудом закончила медицинский институт. Диплом терапевта стоил ее отцу едва ли не целого стада баранов. Но работать по специальности она не спешила. Больше мечтала о выгодном замужестве.
             Придя домой, Арсен Григорьевич попытался проанализировать происходящее. «После десятилетий спокойного и вполне мирного сосуществования вдруг такой всплеск ненависти, подумалось ему, — такая первобытная дикость! А ведь казалось, что трагедия Бакинской резни армян в восемнадцатом году канула в Лету, стала достоянием истории, и идеи дружбы народов действительно внедрились в глубинное сознание, и вот такой крах!» Особенно переживал Арсен Григорьевич тот факт, что и армяне, по существу, тоже не выдержали испытания на интернационализм. Конечно, дикостей и зверств, происходящих здесь, в Ереване не допускали, но массовое вытеснение азербайджанского населения − это факт, и факт не украшающий. «Почему же это произошло? Притом, с такой легкостью?»
     Арсен Григорьевич бесцельно бродил по пустой квартире, и тягостные раздумья полностью овладели им. Жена и дочь еще не пришли с работы, и он мог размышлять на эти темы, чего нe делал в их присутствии, чтобы лишний раз не травмировать близких ему людей.
      «Ленин любил повторять известное выражение римских юристов, − думал Арсен Григорьевич, − если непонятно, кто виноват, ищите, кому это выгодно. Но правомочно ли приложение и здесь этой максимы? Если рассматривать с этих позиций, может быть, кое-что и прояснится, но горечь от той легкости, с какой рухнуло все хорошее и светлое удручает».
       Конечно, он понимал, что есть и азербайджанцы, и армяне, которые не поддались этому массовому психозу, этой цепной реакции зла. Но они, и это надо было сказать себе честно, составляли незначительное, практически не играющее роли, меньшинство...
             Когда пришла жена, он рассказал ей о переменах в его должностных обязанностях, на что Зарина Вартановна поведала, что вот уже около месяца холит в свой институт и... ничего не делает. Ее фактически отстранили от дел. Она, доцент, старший научный сотрудник, в последнее
время была лишена возможности работать. Ее сотрудников перевели в другие отделы, подключили к иным темам. Вот уже две недели как прекратились все эксперименты − нет реактивов. Пробивала разговаривать с шефом, но тот под всяким предлогом от обсуждения дел уклонялся, и Зарина Вартановна поняла, что ничего утешительного для себя не услышит. А на заседании отдела эта вульгарная Солмаз,
ассистентка шефа − профессора Асланова, позволила себе дерзкий выпад, нарочито громкие рассуждения о «сепаратистах Карабаха» при этом, пристально смотря на Зарину Вартановну и стараясь уловить хоть какую-то ее реакцию. Но та сдерживалась и не доставляла удовольствия этой молодой хищнице, которая любыми способами делала свою карьеру. Это было так очевидно, что в другое время
вызвало бы справедливое возмущение всех сотрудников. Но после того как ушел старый руководитель лаборатории, член-корреспондент республиканской академии наук профессор Мартиросян, все здесь переменилось. И вот потянулись дни за днями, когда Зарина Вартановна приходила на работу и... ничего не делала. Это было мучительно. Никакая самая тяжелая работа не выматывала ее так, как вынужденное безделье. И  самое  главное,  что  поняла  Зарина  Вартановна, положение не скоро изменится. Это тревожило ее еще больше. Но дома она не хотела расстраивать мужа и потому молчала.
          С каждым днем, неделей, месяцем обстановка в Баку накалялась все больше и больше. По радио, в местных газетах публиковались пространные статьи, в которых осуждалась «фактическая аннексия армянами части Азербайджана − Нагорного Карабаха», рассказывалось о многочисленных митингах и даже забастовках. Говорилось о притеснении азербайджанцев в Армении, о тысячах беженцев, о событиях в Степанакерте. И вот сегодня это безумие затронуло и их семью.
      В доме воцарилась гнетущая обстановка. Все хорошо понимали, что ситуация все более накаляется, но щадили друг друга и старались не говорить, насколько тяжело стало жить каждому из них в родном городе.
      Сначала возникли слухи о Сумгаите. Беженцы искали спасения в столице. У них еще теплилась вера в справедливость советской власти, в то, что виновные будут наказаны властями, получат по заслугам. Обезумевшие, испуганные люди бросали свои дома, искали спасения у партийных руководителей, в милиции, но те под любым предлогом отмахивались от несчастных, как от надоедливых мух. А ведь были погромы, когда убивали и сбрасывали с многоэтажных домов стариков, женщин и детей. Заточенными кусками арматуры избивали несчастных, насиловали, а потом в бессознательном состоянии обливали бензином и поджигали. Останавливали машины, и если в них оказывались армяне, убивали их, а машину поджигали. При этом, если в машине среди армян оказывался и азербайджанец, его ждала та же участь.
       Начались безобразия и в Баку. Слухи, один страшнее другого, передавали из уст в уста. Рассказывали, что какие-то хулиганы подожгли дом, в котором жила многодетная армянская семья, а когда обезумевшие от страха люди выскакивали во двор, разгулявшиеся молодчики из шланга обливали их холодной водой, и это в октябре. Потом убили несчастных... А где-то толпа разгромила обувной магазин. Разбив витрину, подвыпившие молодчики вытаскивали коробки с товаром, потом громили все, что попадалось под руки. От пожара спасло только то, что магазин располагался на первом этаже трехэтажного дома. Жильцы пытались вызвать милицию, но она почему-то не торопилась и приехала только через час, когда все было кончено. Слава Богу, что обошлось бeз жертв.
       У железнодорожного вокзала какие-то люди перевернули сапожную мастерскую дядюшки Ованеса,  своеобразную местную достопримечательность.
     Сколько себя помнил дядюшка Ованес, всю жизнь с утра до вечера сидел он в своей будке и ремонтировал обувь: прибивал набойки, менял подошвы и каблуки, продавал шнурки и сапожный крем. Еще мальчишкой, а ему недавно стукнуло семьдесят, бегал он сюда к отцу. Потом прогромыхала война. На войне Ованес был в пехоте. Но воевать ему пришлось недолго. В первом же бою его тяжело ранило, и он почти два года валялся в госпиталях. Начальство, узнав, что Ованес Хасперович сапожник, оставило его при госпитале. Он ремонтировал обувь раненых бойцов и так дождался победы. Когда же вернулся в Баку, то первым делом пришел в их мастерскую. Отец к тому времени умер, так и не дождавшись возвращения сына. Будка сиротливо стояла на краю привокзальной площади без стекол в единственном окне.
       Ованес Хасперович отремонтировал и покрасил будку в зеленый цвет, сам написал на листе фанеры кривыми буквами: «Ремонт обуви», принес инструмент и сел в ожидании клиентов.
       Так он и сидел здесь ежедневно, без перерывов на обед и выходных целыми днями, стуча своим молотком или прошивая подошву дратвой.
     Шли годы. Многое изменилось на привокзальной площади. Несколько раз собирались перенести на другое место булку инвалида, по все что-то мешало. И вот теперь хмельная толпа, увидев армянина-сапожника, склонившегося над столом, загоготала и стала раскачивать будку. Вышел дядюшка Ованес и начал успокаивать разбушевавшуюся толпу. Но это только подливало масла в огонь, его толкнули, он упал, и в это время будка наклонилась и рухнула на землю, придавив своей тяжестью старого сапожника. Удар пришелся как раз по раненой голове. Он даже не успел вскрикнуть. А молодчики, увидев, что сделали все, что хотели, пошли дальше искать объекты для своих «подвигов».
       Зарина Вартановна очень волновалась за детей. Ашот с молодой женой и пятилетней внучкой жили па другом конце города. Сын работал инженером на нефтеперерабатывающем заводе. Лиля, его красавица-жена, была дома с Милочкой. Каждый вечер они перезванивались, и это стало их привычным ритуалом: вечером поговорить пять минут, узнать последние новости, сообщить, что все в порядке.
      Из разговоров с соседями Лиля знала, что нарастает неприятие армян. Их считали виновниками всех бед, вероломными и коварными сепаратистами. Политизация людей достигла такого накала, что на эти темы разговаривали на автобусных остановках, в очередях, в детской поликлинике. Русская по национальности, Лиля слушала эти рассуждения и удивлялась, как быстро все изменилось. А когда она случайно стала свидетельницей хулиганской выходки трех подростков, которые в подражание иранских исламистов, нацепив на лбы зеленые ленты, подняли в автобусе с кресла пожилого армянина и с руганью и чуть ли не пинками выгнали его, ей просто стало страшно. Изумление вызывала не столько выходка этих опьяненных вседозволенностью хулиганов, сколько полное отсутствие реакции остальных пассажиров. Никто не вступился за пожилого человека, не пытался утихомирить подонков, хотя в салоне было много мужчин. Такого oт бакинцев, славящихся своим интернационализмом, она не ожидала... Впрочем, коренные жители до подобных дикостей не опускались. В основном это были «азеры», беженцы  из Армении.
     На работе у Ашота никаких изменений не наблюдалось. Инженеров на чаводе было немного, и его ценили как грамотного и опытного специалиста. События в городе проходили как бы стороной, и это несколько успокаивало. Но последнее время он вынужден был взять отпуск: ходить по улицам города стали небезопасно.
      Второй сын Гриша со своей семьей жил недалеко от родителей. Он работал в авторемонтных мастерских, пользовался большим авторитетом в своем кругу, был хорошим мотористом, и все разговоры о Карабахе, о коварстве армян с ним не заводили. Не без того, что в обеденный перерыв какой-нибудь слесарь бросит обидное слово, стараясь вызвать в ответ резкую реакцию. Но  Григорий понимал, что не время сейчас затевать споры, отмалчивался или скрывал свою боль за какой-нибудь шуткой. Да и товарищи-азербайджанцы Ариф Гаджиев и Гурам Турабиев − парни, которые работали с ним не первый год,  взяли его под защиту.
         − В обиду не дадим, − поддержали они Григория. − И домой будем провожать. Не долго же эти придурки издеваться над людьми будут. − Потом предложили: − Слушай, Григорий! А может быть, ты на это неспокойное время с семьей к моим в деревню переедешь, переждешь с месяц-два? Этот бардак дольше не протянется.
     − Нет... У меня же семья, старики, сестра, брат со своей семьей...
    Его жена, Гюльнера, была по отцу азербайджанка, по матери армянка. Родители ее жили неважно, и она часто была свидетельницей их горячих споров. Отец, школьный учитель, вдруг стал примерным мусульманином, читал Коран и рассуждал о преимуществах мусульманской веры. Он находил в ней ответы на многие свои вопросы и последнее время как-то холоднее стал относиться к своей
жене-христианке, женщине, с которой прожил более тридцати лет. Дома  часто заводил разговоры о политике, которые, как правило, заканчивались тем, что заплаканная мать уходила в другую комнату. Она, воспитанная в духе покорности мужу, не смела ему ответить на резкие обидные слова, показать неудовольствие его вызывающим  поведением.
        Гюльнера, как и ее отец, работала в школе. Она была учительницей начальных классов. С Гришей они жили дружно, искренне любили друг друга и как могли, воспитывали двух своих мальчуганов. Правда, те еще мало что понимали. Старший, Руслан, в этом году пошел в школу и очень гордился тем, что его мама преподает в их классе. Младший, Вартан, ходил, как и его двоюродная сестричка, в детский сад.
                С Арсеном Григорьевичем и Зариной Вартановной  жила лишь их дочь, двадцатисемилетняя Мария. Она окончила Азербайджанский институт нефти и химии, и вот уже пять лет работала в том же институте на кафедре органической химии. Потом поступила в аспирантуру к профессору Кулиеву. Тот был доволен своей ученицей, заслушивал на заседаниях кафедры разделы ее диссертации, выражал одобрение прилежанию и эрудиции своей ученицы. На кафедре была хорошая обстановка, все сотрудники как-то бережно относились к Марии, стараясь при ней не затевать никаких споров о политике, тем более не говорить о национальных вопросах.
        Однажды профессор пригласил Марию к себе в кабинет. За последние дни он как-то осунулся, казался усталым и больным. Попросив девушку сесть, заговорил, словно размышляя вслух:
        − Мне уже много лет, и свою половину жизни я прошел давно. В жизни мне довелось видеть всякое. Но то, что творится сегодня в  нашем  Баку, ничем,  кроме коллективного психоза, объяснить не могу. Я с отвращением смотрю передачи  по телевидению, показывающие  беснующиеся толпы, и не понимаю, зачем это делается.  Мне  стыдно  за  наш народ  и... я  прошу простить нас, если можешь.
    Мария сидела молча, потупив взгляд, но чувство огромной благодарности захлестнуло ее, и она тихо сказала:
          − Уважаемый   учитель!   Я   далека  от  мысли,  что  в  том,  что  творится  здесь,  что  случилось в
Сумгаите  или  Карабахе,  повинен азербайджанский  или армянский народы. И все же не могу передать, как я благодарна вам за эти слова...
          − Ты, дочка, должна помнить, что хороших людей много больше, чем тех мерзавцев, которые затеяли все это. Знай, что здесь, на кафедре, к тебе всегда будут относиться так, как и раньше...  − Потом помолчал, снял очки и тщательно протер их платком, хотел еще что-то добавить, но, видимо, передумав, закончил тихо: − Нужно всегда оставаться человеком. В этом самая большая мудрость... А
теперь иди, ахчик-джан, работай...
    Последний год Мария пользовалась особым вниманием сотрудника кафедры Арифа Садыкова. Юноша был влюблен в девушку, красиво и трогательно пытался ухаживать за ней, не стесняясь своих чувств, не скрывая их. Он был на два года младше Марии, сравнительно недавно окончил институт, и остался на кафедре пока в должности старшего лаборанта. Но это не мешало ему делать какие-то эксперименты, выступать на кафедральных конференциях, и даже опубликовать в институтском сборнике трудов одну работу в соавторстве с шефом.
   Красивый, стройный, с прямыми смоляными волосами, матовым цветом кожи и правильными чертами лица, он всегда был готов помочь, организовать, придумать − энергия бурлила в нем. Его большие черные глаза всегда искрились смешинкой, дружелюбная улыбка не сходила с лица. Казалось, юноша ни к чему серьезно не относился. Легко работал, делал свои эксперименты, легко жил. У него всегда было много друзей, подруг. Но только Мария у него вызывала какую-то робость и чувство нежности, которое в детстве он испытывал к своей матери.
   Однажды в начале сентября они с Марией шли с работы по вечернему Баку и пикировались, соревнуясь в остроумии.
     − Мария, что привлекает тебя и этих скучных танцах бензольных колеи? Что заставляет так упорно карабкаться наверх? Зачем отказываешься ты от множества радостей,  которыми полна жизнь?
     Мария рассмеялась:
         − Ты говоришь, зачем  стремлюсь наверх? Хотя бы для того,  чтобы посмотреть сверху  на наш мир...  Сверху виднее!
          − Но, кажется, Марк Твен говорил, что, взобравшись на вершину успеха, ты можешь не встретить там ни одного друга.
           − Ариф, я ведь надеюсь на тебя! Уверена, что ты будешь где-то рядом. А если серьезно, то чем выше поднимаешься, тем глубже увязаешь...
    Некоторое время они шли молча. Потом Ариф предложил посидеть в кафе на бульваре. Было еще не поздно, и Мария согласилась.
    Выпив по чашечке кофе и съев по бисквитному пирожному, они вышли на улицу и медленно пошли в сторону, где жила Мария. Ариф пытался шутить над собой:
− А у меня все иначе. Мне кажется, что я чем-то напоминаю обезьяну: чем выше забираюсь, тем заметнее голая задница!
      − Ну что ты так? Ты не так уж беззащитен.
      − Беззащитен? Почему ты так решила?
         − Твоя ирония. Ведь ирония − оружие беззащитных... 
        − Ну что ты... Я готов защищать не только себя, но и своих друзей. Тебя, например! Ты только разреши...
  − Ариф... Мы же договорились. Не нужно об этом...
       − Молчу. Я могу подождать... Но хочу, чтобы ты знала, что я не могу... не хочу  отказываться от своей мечты... И кроме этого, ведь мы идеально подходим друг другу!
      − Но ты же мне обещал...
       − Обещал... Но знаешь, как у нас говорят старики: даже если ты на  верном пути, ты далеко не уйдешь, если просто сидишь  па дороге.  Время от времени я  все-таки буду напоминать тебе о себе...
             Однажды Мария,  возвращаясь поздним вечером из института, заметила, что за ней идут два рослых пария и громко на азербайджанском языке обсуждают ее. Она ускорила шаги. Юноши не отставали. Потом один из них обратился к ней по-русски с сильным акцентом:
       − Дэвушка, дэвушка, куда так торопишься, а? Подожди немножко, а?
            Мария поняла, что от нее не отстанут, и стала усиленно думать, что же ей предпринять. Вдруг она увидела свет в открытом  окне  на третьем  этаже.  Она остановилась  и закричала, словно звала на помощь:
            − Ариф! Ариф!
      Преследователи на секунду остановились, нерешительно посмотрели на открытое окно, на Марию и с явным сожалением, что их задумка сорвалась, остановились.
      Мария, чуть живая от страха, открыла дверь парадной, зашла и притаилась, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Когда все стихло, она тихо вышла и, оглядываясь по сторонам, почти побежала домой, на ходу решив, что ни словом не обмолвится родным о том, что произошло.
     Но в институте девушка рассказала Арифу о вечернем приключении, и с тех пор он стал неизменно провожать ее домой.
           Они шли по вечернему городу, и болтали обо всем что придется: о последней премьере в театре русской драмы, о предстоящей научной конференции, на которую обещал приехать из Свердловска профессор Штейнберг − второй научный руководитель диссертационной работы Марии, о непонятных результатах сороковой серии опытов. Избегали только разговоров на политические темы. И не потому, что что-то таили друг от друга. Просто Ариф боялся обидеть Марию своим неосторожным высказыванием, своими предположениями. Ему были глубоко противны все эти националистические разборки, и он, как страус, старался зарыть голову в науку, чтобы не слышать этой шовинистической трескотни. Однажды, взяв в руки газету «Молодежь Азербайджана», просмотрел ее и решил, что больше никогда не будет читать бульварную прессу. Он удивился, что в газете, в официальном органе, почти открыто призывали к погромам армянского населения республики. Раньше он не придавал серьезного значения всем этим истерическим воплям, но после сумгаитского позора, после некоторых событий в Кировабаде, Агдаме, Баку, юноша понял, что это очень серьезно.
      Они с Марией были настоящими друзьями, делились своими надеждами, опасениями, планами, помогали друг другу. Он искренне любил девушку и очень волновался за нее.
     Прошло несколько месяцев. В онкологическом диспансере по-прежнему наиболее сложных больных оперировал Арсен Григорьевич. К нему обращались за помощью коллеги. Первое время молодой заведующий отделением с уважением относился к своему учителю и везде на словах это подчеркивал. Но со временем стало очевидным, что присутствие рядом опытного онколога постоянно заставляет его сверять свои распоряжения с тем, как посмотрит на это Арсен Григорьевич. Ему казалось, что так он никогда не станет самостоятельным. Вскоре стали возникать напряженные ситуации другого рода. Были больные, которые не хотели лечиться у врача-армянина.
           Всю свою жизнь Арсен Григорьевич прожил в Баку. Здесь окончил школу, институт. Здесь у него был свой круг общения, свои друзья и среди них были армяне, азербайджанцы, русские, евреи... Да кто тогда обращал на это внимание! Правда, в последние годы их ряды поредели. Кто-то ушел из жизни, кто-то уехал в поисках счастья в другие города и страны. Остались несколько человек. В его жизнь бесцеремонно вмешалась большая политика, хотя он всегда старался быть подальше от нее. Его дело − онкология, хирургии, операции, обходы, конференции, консилиумы, разборы сложных случаев. С ним считались, к его мнению прислушивались. Как у каждого хирурга, у него были и успехи, и поражения. Но в последние годы серьезных промахов в работе он как-то не мог припомнить.
    Через три месяца ему предложили передать всех больных врачу Курбанову. Арсен Григорьевич уже устал удивляться. Главного врача спросил прямо:
   − Так что,  меня увольняют?
    − Ну что вы, Арсен Григорьевич! Нам нужно усилить поликлиническое звено. Оперировать могут многие. А вот решить, нужна ли операция и в каком объеме − для этого нужен опыт... Вспомните, что еще Николай Иванович Пирогов на сортировку ставил самых опытных хирургов...
      Арсен Григорьевич хорошо понимал, что это отговорки, но сдержал вспыхнувшее было негодование. Он только удивлялся, как разительно переменились люди. Еще недавно к нему были предупредительны, заискивали перед ним, ждали его одобрения. После того, как он успению защитил в Москве докторскую диссертацию на материале диспансера, и об этом писали все республиканские газеты, ему звонили, договаривались о консультации самые высокопоставленные бонзы. И вот все так круто изменилось.
       Он испытывал эго напряжение ежедневно и не знал, что предпринять. Надо было на что-то решаться.
           Его приятель, старый Акоп Нарсесян, врач Божьей милостью, говорил ему, чтобы он как можно быстрее  уезжал из республики.
      − Тучи сгущаются. Собирай свой колхоз, пока еще есть возможность, и уезжай.
      − А ты чего же?
       −Куда мне? Я один как  перст. Здесь могила моей Шушаник. Детей у нас не было, да и восьмой десяток я давно уже разменял. Чего уж мне трепыхаться? Кому я мешаю жить? Соседи ко мне хорошо относятся, надеюсь, что в обиду не дадут. А у тебя другое дело. У тебя дети, внуки. Не медли...
    Среди тех, чьи дела вплетались и укрепляли это безумие, которое вот уже почти год, словно тяжелая эпидемическая вспышка холеры, катилось по республике, был и секретарь Октябрьского райкома партии Музафар  Имранович Намазов, невысокий полный человек с большими залысинами и пышными седеющими усами. Последнее время он чувствовал себя преотвратно. Сверху поступали директивы, взаимоисключающие друг друга. Основные предприятия района безнадежно провалили план. Митинги, забастовки... Но самое неприятное, конечно, это болезнь жены. Этот болван Багиров, главный врач онкологического диспансера, уж очень ретиво стал выполнять его распоряжения и перевел ведущего хирурга в поликлинику. Черт с ним, что он армянин. Он при этом еще и доктор наук, высококлассный хирург... А Лале предстоит операция... Рак желудка... И откуда это берется?..
     Намазов вызвал секретаря:
         − Почему до сих нор у меня на столе нет сводки? − строго спросил он мужчину средних лет в темном костюме. − Принеси...  И  еще: соедини  меня с  главным  врачом онкологического диспансера Багировым. Все. Иди.
     Через минуту раздался зуммер телефона, и секретарь райкома взял трубку:
     − Багиров? Ну что, решил ты эту проблему? - спросил он властно.
            − Здравствуйте,  Музафар Имравович, − ответил услужливым тоном Багиров.− Сегодня состоится
консилиум с его участием. Там, я думаю, мы и решим...
          − Меня не интересует, что ты думаешь. Мне нужно, чтобы операцию делал профессор Миронян. Ты меня понял?
           − Все будет сделано, Музафар Имранович. Я через час вам перезвоню.
       − Жду твоего звонка.
       И положил трубку.
     «Да, эти армяне совсем обнаглели. Его еще уговаривать нужно...» Потом, немного успокоившись, подумал, что сложная штука − жизнь. «Но как можно доверить жизнь жены Сафарову. Он хоть и азербайджанец, но еще молод... Нет, пусть оперирует Миронян, а ассистирует Сафаров. Мало ли что...»
    Через час Багиров перезвонил секретарю райкома и сообщил, что больной нужна операция, и чем раньше, тем лучше. Оперировать будет Миронян. Операцию предполагают делать завтра. Ассистировать ему, как и просил секретарь райкома, будет Сафаров. Багиров заверил Намазова, что все, что можно, будет сделано.
      На следующий день Арсен Григорьевич поднялся в хирургическое отделение и зашел в палату к больной. Анестезиолог, невысокая кругленькая женщина в очках, проработавшая с Мироняном много лет, доложила ему о состоянии больной.
             − Обезвоживание.  Мы капали всю ночь  гемодез, сердечные, витамины... − говорила она тусклым голосом, не показывая своего удивления, что оперировать будет Арсен Григорьевич.
       Осмотров больную и подбодрив ее, Миронян вышел из палаты и столкнулся с Салманом. Тот сухо поздоровался и спросил:
       − Можно ли брать больную в операционную?
            − Да, пожалуй. Предстоит высокая резекция... или даже гастрэктомия. Что с кровью?
       − Два флакона крови ее группы есть. Должны  еще подвезти.
        − Хороню. Можно начинать.
      Пока анестезиолог вводила больную в наркоз, а медицинская сестра налаживала капельницу, хирурги вымыли руки, надели стерильные халаты, накрыли больную простынями, ограничивающими операционное поле.
              − Начали, − как заклинание произнес Арсен  Григорьевич и сделал кожный разрез.
       В кабинете у главного врача собралось много народа. Секретарь райкома, многочисленные его родственники сидели на диване и креслах кабинета и тихо разговаривали между собой. Когда в кабинет вошел Багиров, все примолкли в ожидании, что скажет главный врач.
      − Больную взяли на стол... − сказал он значительно. Потом, обращаясь к Музафару Имрановичу, спросил: − Может быть,  чаю?
        − Да нет. Лучше ты иди в операционную. Я хотел бы, чтобы  ты  сам  все  видел.  Я  понимаю,  что  положение сложное, и все-таки с тебя спрос.
        Багиров, ни слова не говоря, вышел из кабинета.
        Старшая операционная сестра, много лет проработавшая с Мироняном, сегодня, как и всегда, удивлялась его собранности и четкости. Ни одного лишнего слова, жеста, движения. Все подчинено одной цели: спасти больную.
        Когда открыли брюшную полость и сделали ревизию органов брюшной полости, убедились, что метастазов в печень, лимфатические узлы брыжейки нет. Но опухоль желудка распространялась на абдоминальную, нижнюю часть пищевода. Чтобы спасти ее, предстояла очень большая операция. Видно было, как напрягся Миронян, как весь собрался Сафаров. Только теперь он понял, что если бы ему довелось оперировать ее, все уже давно бы закончилось. Он бы просто посчитал случай неоперабельным. Но Миронян... Нет, ему еще много нужно учиться, чтобы стать таким же хирургом...
       Багиров, натянув маску на лицо, то и дело спрашивал у врачей:
        − Ну, что?
       − Проводим ревизию... − комментировал Салман.
        − А теперь?
       − Опухоль распространяется на пищевод...
        − И что же теперь делать?
        Главный врач почти в панике.
        − Будем оперировать, − отвечает Миронян. – Делаем разрез  диафрагмы.  Это  Арсен  Григорьевич говорил анестезиологу. Она должна знать, где и как вести наркоз.
       Через три часа Салман наложил на кожу последний шов. Майка и халат на нем были мокрыми от пота. Багиров давно ушел к себе в кабинет рассказать ожидающим там родственникам об операции.
            Когда больную увезли в послеоперационную палату, Арсен  Григорьевич согласовал с Салманом назначения, потом снял резиновые перчатки,  мокрый от пота и крови халат и спросил Салмана:
             − Не кажется ли вам, что и  наш Баку поражен той же раковой опухолью? Очень надеюсь, что спасти больного еще можно.
              − Это  не столько опухоль,  сколько сумасшествие.  Только  я  не  вижу  хирурга, который  мог  бы удалить эту опухоль... Да и психиатра тоже нет, −  ответил  Салман, глядя  на учителя с уважением и грустью.
        − Да, да... − неопределенно пробормотал Миронян и, не глядя ни на кого, опустив свою седую голову, медленно пошел из отделения.
       Придя домой, Арсен Григорьевич старался как можно меньше говорить о неприятностях на работе. Был вечер субботнего дня. В квартире Миронянов собрались дети на большой совет. Вопрос стоял только один: что делать?
        −  Не верю я в то, что в Баку повторится то безумие, что случилось в Сумгаите! За окном конец двадцатого века! Где же реакция мировой общественности? Дикость какая-то!
      Лиля горячилась и ходила по комнате.
       − Да сядь, пожалуйста, не мелькай перед глазами, и так голова кружится от всех этих проблем. И говори потише, детей разбудишь.
     Ашот сжал голову руками и закрыл глаза. Потом продолжал, обращаясь к отцу:
     − Так что ты предлагаешь? Все бросить и ехать, куда глаза глядят? А где мы будем жить? Что делать? Да и куда ехать?
− Я ничего не предлагаю. Я хотел бы с вами посоветоваться. Признаюсь честно, впервые в жизни не могу сам принять решение.
      Арсен Григорьевич казался удрученным и постаревшим. Он сидел за круглым обеденным столом и смотрел на детей. «Выросли, оперились, − подумал он, − теперь и у них спросить совет не грешно».
− Арсен, ты успокойся, излишне не драматизируй, − вступила в разговор Зарина Вартановна. − Не думаю, однако, что сегодня удастся даже зa бесценок продать наше жилье...
     − Как ты не понимаешь, мама, − вступил в разговор Григорий, −  сейчас нужно думать о том, чтобы сохранить жизнь. Мне рассказывали, что творилось в Сумгаите... И никто не спасет. Это опьяненные наркотиками бандиты убивали, насиловали женщин и детей, стариков и больных... Если такое произойдет в Баку, − никто не сможет спастись... Вы же видите, власти всячески попустительствуют этой вакханалии.
      −  Но куда? Куда ехать? К кому? Нас − десять человек... Это, как сказал Акоп Нарсесян, целый колхоз...
        Ашот не мог себе даже представить, что будет там, на чужбине. За всю свою жизнь он очень редко покидал Баку, и никак не понимал, что ему, инженеру-нефтянику, делать в Армении или в России.
− Несколько лет назад я был на курсах усовершенствовании в Москве, − тихо, словно размышляя, заговорил Арсен Григорьевич, и там подружился с главным врачом Ростовского онкологического диспансера. Хороший парень, моложе меня лет на десять. Он все время приглашал погостить у них в Ростове...
       − Ну, что ты говоришь! Одно дело погостить... − начал было Ашот, но сразу умолк под грозным взглядом отца. Арсен  Григорьевич умел быть строгим и требовательным.
             − Я попробую  сегодня  связаться  с  приятелем  по телефону... Дочка, − обратился он к Марии, − принеси мне мой блокнот! Он лежит на письменном столе.
        Мария вышла в кабинет и через минуту вернулась с блокнотом в руках.
       − Вот и номер его... Марченко Сергей Кириллович...
        − Папа, но это рабочий телефон, − заметила Мария.
   − Но,  может быть,  на  работе  я смогу узнать  его домашний номер...
         Он взял телефон и стал набирать код Ростова. В дверь настойчиво громко постучали. Арсен Григорьевич положил трубку. Все вдруг замолчали, и со страхом посмотрели на родителей:
        − Вы кого-то ждете? − спросила Лиля.
          − Нет. Гриша, открой дверь! − сказала  Зарина Вартановна. − Впрочем, постой, сынок, я сама...
   В комнату, запыхавшись, вошел дядя Багдасар. Он жил на улице по соседству со старым врачом Акопом Нарсесяном.
          − Барев цез!  Здравствуйте! − поприветствовал он по-армянски  семью  Миронянов,  а  потом, обратившись  к Арсену Григорьевичу, проговорил: −  Ахпер-джан, прости, но я с плохой новостью... Акоп меня прислал. Час назад сидел он себе спокойно па лавочке у своего дома. Мимо проходили какие-то хулиганы и... избили старика. Да так, что соседи едва принесли его в дом. Сейчас ему лучше, но
он  меня  попросил  к  вам  пойти,  сказать,  чтобы  вы  не медлили, если еще не поздно... Я слышал, в разных районах: города погромы... На что у меня жена, азербайджанка, и та боится за меня, старого...попросила всех своих родичей, чтобы, как могли, защитили, если что. Не за меня, старого, волнуется, − за сына. У нашего Алика, сам знаешь, какой горячий характер, даром что тренер по боксу... Звонил матери  из  Подмосковья,  где  он  на  сборах  со  своими ребятами, предупредил: «Если хоть волос с головы отца упадет, не посмотрю, что наполовину азербайджанец, всех перережу...».
        − Успокойся... Садись к столу, Багдасар, выпей чаю с абрикосовым  вареньем... −  приглашала гостя  Зарина Вартановна.
        − Нет, нет... Я с трудом вырвался из дома. Сейчас моя Саадат всполошится, увидев, что меня нет дома... Я пошел.
     И он вышел, старательно прикрыв за собой дверь. Все некоторое время молчали. Арсен Григорьевич сказал:
     -Я пойду к Акопу, погляжу, не нужна ли моя помощь. Буду черз полчаса и обязательно позвоню в Ростов. Видимо, действительно медлить нельзя.



                3

  ... Автономная национальная область Нагорный Карабах была присоединена к Азербайджанской ССР в 1923 году. В настоящее время примерно 75% населения области составляют армяне, остальные 25% азербайджанцы, русские и курды... Исторически вся область Нагарный Карибах (Арцах) являлась частью Восточной Армении. Можно предположить, что присоединение Нагорного Карабаха к Азербайджану было произведено по инициативе Сталина в результате внутренних и внешнеполитических комбинаций того времени. Присоединение было произведено вопреки воле населения Карабаха. На протяжении последующих десятилетий оно являлось постоянным источником межнациональных трений...
           В обстановке перестройки у армянского населения Карабаха возникла надежда на конституционное решение вопроса... Однако, дальнейшее развитие событий не было благоприятным. Вместо нормального конституционного рассмотрения ходатайств органом Советской власти, начались маневры и уговоры, обращенные преимущественно к армянам, одновременно появились сообщения в печати и на телевидении, в которых события излагались нелепо и односторонне, а законные просьбы армянского населении объявлялись экстремистским, и заранее как бы предопределялся негативный ответ. К сожалению, приходится констатировать, что уже не первый paз гласность оказывается подавленной − как раз тогда, когда она особенно нужна... В Азербайджане в последние дни февраля произошли события... -- трагические и кровавые, вызывающие в памяти страшные картины геноцида 1915 года. Опять убийства женщин и детей, чудовищные зверства, насилие и издевательства. Я думаю, что события в Азербайджане, так же как волнения 1986 г.  в Алма-Ате, были спровоцированы и, быть может, организованы  силами  местной  антиперестроечной  мафии...
                А. Д. Сахаров. «Иного не дано». М.,1988.
            Секретарь Октябрьского райкома партии Музафар Имрановнч Намазов заехал к своему приятелю, дружбу с которым не афишировал, и потому предпочитал встречаться с ним или на нейтральной территории, или у него дома. Стоял тихий октябрьский вечер. Хозяин дома был внешне абсолютной противоположностью гостю. Тот был коротконогий, круглый. Этот же высокий, энергичный, говорил громко, часто без стеснения используя  в речи совсем не литературные выражения.
             После весьма сытного обеда приятели переместились на широкий увитый виноградной лозой балкон. Уселись в легкие кресла. Сюда им подали кофе, коньяк, ликеры, сладости и фрукты. Рослый парень в спортивном костюме, тот, что встретил и проводил гостя к хозяину, безучастно стоял у двери. Потом, повинуясь незаметному приказу, ушел в глубь комнаты.
          Хозяин дома был одним из влиятельнейших и богатейших людей Баку. Его империя − это целая сеть подпольных цехов по производству алкоголя, продуктов питания, обуви, швейных изделий, наконец, несколько кустарных         нефтеперерабатывающих предприятий, реализация «левой» продукции в республике и за ее пределами. На процветание этой империи работали тысячи людей, среди которых были и сегодняшний гость, секретарь райкома, и начальник райотдела милиции, и многие власть имущие в самом ЦК и даже в Москве. Собственно, и место секретаря райкома было куплено для этих целей.
     Конечно, не всегда все шло идеально гладко. Бывали неожиданные перемещения «наверху», и удачные шаги конкурентов, но это не носило характера разрушительного тайфуна, а скорее походило на порывы ветра, которые где-то что-то разрушали, где-то кого-то сажали в тюрьму, но тщательно выстроенную систему это не могло поколебать, и разрывы густой паутины быстро ликвидировались...
     Нельзя сказать, что советская система их вполне устраивала, но, во-первых, советской она во многих отношениях была лишь по названию, особенно здесь, в Азербайджане, во-вторых, они хорошо приспособились к ней и вполне примирились с необходимостью скрывать свое богатство. Покупали ценности, недвижимость на подставных лиц, однако проблема − куда потратить деньги  − оставалась...
           − Нужно трезво смотреть на политические реалии и помнить  о  пределах  наших возможностей,  −  продолжая разговор,    нравоучительно,   словно   успокаивая   ребенка- несмышленыша, говорил хозяин дома гостю.
            − Совершенно верно, уважаемый   Фарид-ага,       робко отвечал ему тот, − в последнее время в связи с начавшейся перестройкой я чувствую, что корабль закачался, палуба уходит из-под ног, началась пора кардинальных перемен...
             − И они могут быть для нас очень опасными.  −  Хозяин дома выругался матом, потом молча разлил коньяк, посмотрел на искрящуюся в электрическом свете рюмку и залпом выпил содержимое. − Ты посмотри, что делается в Узбекистане. Газеты читаешь, надеюсь. «Хлопковое» дело, да и не только оно, может быть убедительным примером такой опасности...
       − Да, я за событиями слежу... Перестройка, черт бы ее побрал...
     − Надо  быстрее...      перестраиваться.,,   −  недовольно проговорил хозяин.
     − Это я понимаю, Фарид-ага, но наши борзые писаки...
            − Неподконтрольная гласность при отсутствии реальной политической    власти    очень    опасна, тоном   лектора  заговорил хозяин дома. Потом  распечатал новую пачку «Мальборо»    и    со    вкусом        прикурил    от    услужливо протянутой ему гостем горящей зажигалки. −  Необходимо взять  под контроль хотя  бы  наши  газеты.  Разве  ты  не чувствуешь, как шатается власть центра, не только здесь у нас, в Баку, но и в Москве. Постепенно  реальная власть от них   уходит.   Центр   уже   не   всегда   может   влиять   на события...
       − Да, уважаемый Фарид-ага, и это очень прискорбно...
           − Я так не думаю, − резко возразил хозяин. − Пришло время вмешаться и действовать самостоятельно, используя конкретные обстоятельства. Мы уже говорили об этом.
      − Да...   и  армяне  нам  дали   прекрасный   повод.   Эти карабахские   события   позволили   усилить   антиармянские  настроения, перекинуть огонь на национальную почву...
            − Этого всего очень мало. Нужно выдавливать армян из республики, увольнять с работы, заставлять их бросать все и уезжать. Пусть едут и свою «древнюю Армению»... Нам это очень выгодно. По разным причинам: в первую очередь, мы избавляемся, таким образом, от весьма сильных конкурентов, а если повезет, то сможем получить их рынки сбыта, их производственные и торговые мощности...
       − Это я понимаю, Фарид-ага...
             − Недостаточно понимаешь.   −   Хозяин дома недовольно поморщился.   −  Нужно  доводить  дело  до   смуты,  сеять панику, раздувать огонь вражды к армянам... У нас в руках блестящий    козырь:    «Сепаратисты,    отбирают    исконно азербайджанские земли. Отдать их неверным? Никогда!» Ты  вообще представляешь, на сколько могут сократиться наши  рынки сбыта, если Карабах станет армянской территорией? Или я тебя должен учить, что следует говорить?!
       На балкон неслышно вошел охранник и подал телефон хозяину. Тот вопросительно посмотрел на него, потом взял трубку.
       − Да?  −  недовольно  спросил  он.   Потом,   несколько смягчив   тон, ответил: − Какие вопросы, брат? Приезжай, Миша-ахпер.  Когда будешь? Хорошо,  я  жду тебя  через  полчаса...
       На минуту  задумался, решая какую-то сложную задачу. Потом, словно приняв решение, решительно потушил сигарету и посмотрел на гостя каким-то злым и острым взглядом, от которого тот поежился. Хозяин, заметив смущение Намазова, проговорил вкрадчиво:
 − И, самое важное, надо довести накал страстей до такой степени, чтобы Москве было чем заниматься, не думая о том, что и у нас в Азербайджане они могут раскрутить второе «хлопковое» дело...
       − Это гениальный план... Вы, как всегда, правы. Фарид-ага.   При   вашем   уме   и прозорливости   вот     бы   кому республикой руководить, а не всяким там везировым  илиэтому старому лису из Нахичевани!
       −  Хорошо бы подбросить в костер и щепки религиозных различий наших народов. При минимальных затратах можно будет привести в движение толпы. Пусть на улицы выходит всякий сброд.
 − Это совершенно справедливо. Армяне у нас уже повсюду. Их засилье ощущается везде! Многие из них  − главные инженеры, ведущие специалисты в медицине... Вот в онкологическом диспансере…
      − Сегодня, − бесцеремонно перебил его хозяин дома, − основное:   отвлечь,  ослабить  влияние  Москвы   на  наши внутренние дела...
− Но, уважаемый Фарид-ага, меня тревожит наша интеллигенция, черт бы ее побрал! Завтра, например, намечается в главном корпусе республиканской Академии наук митинг против национальной нетерпимости и вражды, будет зачитываться какое-то обращение к народам Армении и Азербайджана... Намечено провести сбор подписей...
       − Это очень нежелательно...
            − Но как отменить эту акцию? Я по положению должен там    присутствовать...    Я,    ведь,    как-никак,    коммунист, интернационалист...
      Намазов даже закашлялся от волнения.
− Вообще-то это твои заботы. Но этот митинг не должен состояться. До своего приезда туда пошли наших людей... Только не каких-нибудь отпетых уголовников. Нужно с уважением относиться к научным кадрам. Это золотой фонд нации. Он требуют деликатного обращения. Или я должен тебя учить? Чего тогда ты занимаешь место секретаря райкома?
− Хорошо, уважаемый Фарид-ага, − задумчиво проговорил секретарь райкома. − Но у нас в районе и без того слишком много инцидентов на национальной почве. Меня не похвалят за это...
           − Об этом не беспокойся. Наверху поддержат народное возмущение... Даром, что ли, я кормлю нужных людей из ЦК и Министерства внутренних дел...
       − Я боюсь, чтобы дело не дошло до крови…
            − Разве я жажду крови?! Но... небольшое кровопускание иногда даже полезно...
            − Наши люди малоуправляемы, вы же знаете, уважаемый Фарид-ага,    а заменить их практически некем. Другие не лучше.
           − К сожалению, у нас нет выбора. Необходимо решать главную задачу: нагнетать страх, вышвыривать армян из всех сфер  жизни.   И решать  эту задачу должен ты и твои люди.   К   сожалению,      милиция   перегружена   работой   и приедет к институту,  когда все уже произойдет...  Меня недавно заверили, что все наши договоренности остаются в силе...
− И что потом? Сваливать на «хулиганствующие элементы»?
− На них, на возмущенный народ... Если центр проглотит «народный гнев», надо будет, используя этот опыт, всемерно распространять его... То, что должно свершиться, произойдет помимо нас... Только не форсируй, не спеши. Спешкой можно и навредить...
      − Хорошо, уважаемый Фарид-ага. Я все понял. Недавно я получил списки всех армян в нашем районе...
     − Вот это хорошо...  Я вижу,  что не ошибся в своем выборе.     Иди,  и     пусть тебе сопутствует успех.  Ко мне сейчас должен приехать Карапетян. Знаешь такого деятеля? Видимо, чувствует, что запахло жареным. Хочет о чем-то поговорить. Я не хочу, чтобы он тебя видел...
         Хозяин проводил гостя до двери, потом налил себе еще одну рюмку коньяка и, закусывая ломтиком лимона, стал цедить его медленно, словно пробуя на вкус. «Да... изменилась ситуация, если Миша Карапетян захотел со мной поговорить. Если уж уголовные авторитеты заволновались...» − с удовольствием подумал он. «Миша − это величина... и стоит, пожалуй, дорого. Посмотрим, с чем он пожаловал...»
     Вскоре все тот же рослый парень в спортивном костюме показался в дверях и вопросительно посмотрел на хозяина.
       − Пусть зайдет, − сказал тот и встал гостю навстречу.      
      Еще через минуту на балкон вошел средних лет мужчина с седеющей головой и аккуратно подстриженными усиками. На шее его висела толстая золотая цепь, на пальцах два больших перстня: один с агатом, черным камнем, на фоне которого красовались какие-то золотые вензеля; другой в форме креста, с великолепным крупным бриллиантом, вокруг которого  −  бриллианты поменьше.
− Привет, Миша-джан, рад тебя видеть! Давно не виделись. Кофе, коньяк? − с гостеприимной улыбкой встал навстречу посетителю Фарид, приглашай сесть в кресло.
     − Здравствуй, Фарид. Дел много, когда в гости ходить? − спокойным тоном ответил гость, усаживаясь в кресло.
     Хозяин подошел к перилам балкона и посмотрел на улицу. Возле дома остановились две белые «Волги».  «С эскортом ездит, знает, что времена изменились», − подумал Фарид.
     − Так кофе или чай? −  повторил свой вопрос Фарид.
     − Нет... Пожалуй,  рюмку коньяка выпью...
           Фарид разлил коричневый золотистый напиток и стал ждать, что гость скажет. Тот же неторопливо выпил коньяк, отломил от плитки кусочек шоколада и бросил его в рот.
            −  Фарид, −  сказал  он  тихим  голосом, −  что  ты  затеял?  Зачем  такой  костер  разжигаешь? − Потом, помолчав, добавил: − Не боишься, что и сам можешь получить ожоги...
− Э-э-э, ахпер, о чем ты говоришь? Ты мне брат. Так зачем же угрожаешь? Мы столько лет с тобой жили дружно, и никогда у нас не было причин быть недовольными друг другом. У каждого свои дела, но одно мы знали твердо, что в жизни есть место для нас обоих. Так почему же ты так взволнован? Не газетная же трескотня тебя напугала...
    − Слушай меня, Фарид! Ты хорошо знаешь, о чем я говорю. Мы давно знаем друг друга, и нам нечего ходить кругами вокруг интересующего нас вопроса. Я не против твоих маневров но отвлечению внимания. Это твое дело. Не против   и твоих методов борьбы с конкурентами. Это тоже твои   дела.   Но   зачем   ты   хочешь   выпустить   джинна   из бутылки, стравить народы, затеять резню, как много раз было раньше в разные годы?
− О чем ты говоришь? Разве я стал кричать о присоединении Карабаха к Армении? Или мои люди убили двух азербайджанцев в Степанакерте? Так скажу тебе: я не принимал в этом безумии никакого участия. Или я похож на ненормального, или у меня нет чести?! Мое дело другое: я хочу делать деньги, при этом мне чужого не нужно...
     − Ну, прямо, ангел...       Фарид, что ты готовишь в Баку? Неужели    тебе    мало    Сумгаита? Армяне     напуганы, азербайджанцы  взбудоражены...   Не сей  ветер,  пожнешь бурю!
        − Опять не прав ты, Миша-джан. Разве не азербайджанцы толпами покидают свои жилища в Армении, Степанакерте, других местах? Разве это может остаться незамеченным, не вызывать ответную реакцию? Зачем ты все валишь с больной головы на здоровую? Говорю тебе, что в эти игры я не играю. Не там ищешь, Миша-джаи.
           − Ну что ж, может быть. Тогда у меня к тебе дело. Ты знаешь меня с детства. Я на ветер слов не бросаю. Употреби все свое влияние, чтобы  не было резни армян в городе, чтобы не повторился Сумгаит, Скажи своим людям... Ты многое можешь. Помоги этому делу.
           − О  чем  ты  говоришь,  брат? Все,  что смогу, сделаю. Шакалы,  готовы  наброситься  на людей, с  которыми мы прожили столько лет вместе. Все, что от меня зависит... Но должен и тебя предупредить, что я в этом бедламе не все могу.   Это   самонаводящаяся   система.   Ей   только   стоит прийти  в движение,  и  она  сметает  все  на  своем  пути. Поэтому по нашей старой дружбе советую тебе хоть на время вместе со своими людьми уехать из Азербайджана.
           − Спасибо за совет. Но прежде чем уехать, я верну все свои  долги.   Ты   знаешь,   что  у   нас   не   принято   их   не возвращать...
И он внимательно и грустно посмотрел на хозяина дома. Под его проницательным взглядом Фариду стало как-то неприятно. Он, стараясь скрыть закравшийся страх, заметил:
     − Ты должен знать, что не моя это затея кричать на всех перекрестках:    «Армяне,    убирайтесь    в    Армению!»    или «Смерть армянам!» Мое дело совсем другое, и ты напрасно считаешь меня в этом виновным...
   − Ладно.   Я,   пожалуй,   пойду.   Поговорили...   Очень надеюсь, что ты меня понял. Прощай.
          Он встал, медленно прошелся но балкону и, ни на кого не глядя, направился к выходу. Фарид не стал его провожать. Он так и остался сидеть в своем кресле, размышляя над тем, что услышал от известного в Баку криминального авторитета. «Не учитывать этой опасности нельзя, подумал он. − Может быть, на время покинуть город, уехать куда-нибудь? К своим в деревню податься? Милиция здесь не защитит. Что же делать? Черт побери, и что стоят богатства, если ты должен прятаться от угроз простого урки?»  И он позвал охранника:
          − Скажи   Фирузе-ханум,   пусть   убирает  со   стола, и соедини меня с начальником райотдела милиции.
       Через минуту он уже разговаривал с начальником отделения внутренних дел Октябрьского района. После короткого приветствия, Фарид сказал, что с сегодняшнего дня он хотел бы, чтобы у его дома был круглосуточный милицейский пост.
− Будет   сделано,       Фарид-мюаллим.    Но   что   так встревожило вас?
            − Ничего не встревожило... Времена сейчас такие. Так, когда придет милиционер?
           − Через час и прибудет. Надо же проинструктировать его, дорогой Фарид-ага...
            − И не забудь, чтобы у него была не пустая кобура... при оружии он должен быть...
           − Будет все в полном порядке, дорогой. Я   свое дело знаю. Муха не пролетит без вашего на то согласия, дорогой Фарид-ага, головой ручаюсь...

 

      

                4

22.11.88г. ...Шестые сутки подряд народ митингует па площади круглосуточно, но если четыре дня все ограничивалось площадью, то вчера все выплеснулось и город... Ходят толпы с повязками на голове «а-ля иранские смертники». Обстановка достаточно нервная... С утра в армян еще не швыряли камнями, а сейчас, говорят, что уже переворачивают машины... Правда, надо отдать должное, на площади порядок. Организовано все достаточно прилично, но в городе, в целом, неприятно...
23.11.88 г. ...Беспорядки продолжаются, причем, по-моему, еще более активно, хотя транспорт уже ходит. Армяне... стали массами уезжать из Баку. Их очень жалко. Временами, в моменты наибольшего разгула, мне с ужасом представляется обстановка в Германии. Теперь я знаю, что чувствовали евреи к 1938 году.
                Отрывки из «Бакинского дневника», опубликованного в еженедельнике «Круг»
                23 июля 1989 г. Тель-Авив.
       Весна в Баку наступила как-то неожиданно. Солнце стало светить ярче, разнося свое тепло в самые укромные уголки «Нахалстроя». Так здесь называли бараки нефтяников и припортовые строения, примостившиеся вдоль береговой линии.
             В двухэтажном кирпичном доме жила семья старого бухгалтера нефтеперерабатывающего завода Когана Льва Наумовича. Вот уже более тридцати лет он работал здесь, и привык к этим серым домикам, теснившимся, словно в очереди, друг за другом. Много лет назад умерла его жена, и он остался доживать свой век со своей девочкой. Лев Наумович гордился тем, что смог не только воспитать прекрасную дочь, но и дать ей хорошее образование. Она с отличием окончила Бакинский медицинский институт, и вот уже три года работала в хирургическом отделении онкологического диспансера.
   Последние события в Азербайджане очень напугали Льва Наумовича, и он всерьез стал задумываться над тем, чтобы уехать в Израиль, но Роза (так звали его прекрасную, но столь же колючую, в точном соответствии с природой этого цветка, дочь) всячески противилась этой перспективе. В редкие свободные вечера, когда они сидели на диване и смотрели телевизор, у них, как правило, происходил один и тот же разговор:
            − И что ты решила? −  спрашивал Лев  Наумович.
                − Что я должна была решать? Я ничего не решала. Если ты имеешь в виду отъезд в Израиль, то я тебе уже говорила: в сентябре я дам тебе ответ.
           − А что будет в сентябре?
           − Не знаю. Хочу подождать...
           Лев Наумович не настаивал. Ему тоже не хотелось торопить события. Но после того, что здесь творилось в феврале и марте, он потерял покой.
        Вечерами к нему часто заходил сосед Гюльмамед Мамедов, с которым они работали с первых послевоенных лет. Жили рядом, делили радости и горе вместе, и ни разу не ссорились. Мамедов был нефтяником. Но так случилось, что его жена с ребенком пятнадцать лет назад утонули, и с тех пор Гюльмамед был один, как та вышка в море, что видна из их окна.
       И сегодня старик зашел на огонек к приятелю.
  − Чаю налить, дядюшка Гюльмамед? − спросила Роза больше для приличия. Знала, что тот очень редко садился к ним за стол. Чаше приходил, чтобы что-то спросить, уточнить или поспорить. Так было и сегодня.
             − Наумыч, −  обратился он к соседу,  − ты образованный, грамотный человек. Объясни мне, темному: что произошло с людьми? И кто же все-таки прав? Рассуди...  Разве не должны мы крепить дружбу между народами? Почему же, словно   ножом   в   спину,   армяне   вдруг  стали  требовать отделения? Или мы их обижали? Наши народы были как братья. Что произошло?
              − Гюльмамед дорогой, мне ли развязывать эти узлы? Но я думаю, что мы очень мало знаем. Нам неизвестно, что произошло на самом деле. Одно знаем наверняка, так как это я видел сам. Озверевшие люди убивали других людей, убивали не на поле сражения, а насиловали, издевались, сжигали   живьем,   круша   все   на   своем   пути.   Сколько невинных людей  погибло!     И  власти,  будто  ничего  не видят...
             − Да,  это было...   −  говорил тихим  голосом  старый Мамедов, − словно шайтан им глаза закрыл.
              − Разве  армяне  виноваты,  что  азербайджанцы  плохо живут?  Вот  у  дочки  в  больнице  выгнали   профессора, армянина,   прекрасного   хирурга,   который  спас   не   одну жизнь. Кому от этого лучше?
             − Знаешь, Наумыч, что я думаю? Мне кажется, что всем этим кто-то руководил. Азербайджанский народ не имеет к этому никакого отношения. И мне стыдно смотреть в глаза Гарику Саркисяну, с которым я проработал столько лет... А эти мерзавцы даже не извинились за то, что допустили такое... Стыдно и тяжело...
              И старик вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
        Тревожные дни, недели, месяцы тянулись нескончаемо долго. События сменяли друг друга, то вспыхивая ярким красным цветом крови, пронзительным криком матери, защищающей своего ребенка, то ненадолго успокаиваясь и затихая. Радио на русском и азербайджанском языках все время передавало о положении в Нагорном Карабахе. Город гудел, как растревоженный улей. По улицам то и дело шли бронетехника, военнослужащие в бронежилетах. Многие станции Бакинского метро были закрыты. В разных местах на площадях собирались люди, громко спорили, обвиняли коварных армян, правительство республики, которое не может защитить интересы азербайджанского народа. С утра до вечера эти стихийные митинги будоражили людей. То и дело раздавались выкрики: «Смерть армянам!», «Армяне, вон из Азербайджана!», «Руки прочь от патриотов Азербайджана!»
      Отрывочные сведения, распространяющиеся в народе, напоминали бред безумцев. Свидетельства очевидцев разрастались ужасающими подробностями и вводили слушателей в прострацию. Но были и такие, у которых глаза загорались каким-то зловещим звериным огнем, рассказы о погромах, словно наркотики, возбуждали и требовали от них немедленных действий.
      Еще раньше, после событий в Сумгаите, власти, как бы опомнившись, арестовали нескольких хулиганов и организовали над ними суд. В газетах и по радио прошли сюжеты, не столько осуждающие погромы, сколько оправдывающие «народный гнев». Говорили о «хулиганствующих элементах», об отдельных  «всплесках народного негодования». Эта нечеткость позиции, замалчивание конкретных примеров и оценки действий толпы, направляемой чьей-то злой волей, и преследующей определенные политические цели, и постоянное запаздывание правоохранительных органов продолжались и сегодня, и действовали удручающе.
Центр  реагировал на события вяло и неопределенно.
Тогда многие выдающиеся деятели культуры, науки и искусства были более правдивы в своих оценках происходящего. С открытым письмом Горбачеву выступил академик Андрей Сахаров. На XIX партийной конференции писатель Григорий Бакланов резко осудил политику умалчивания, призывал ясно и четко высказать свое осуждение геноцида целого народа.
На митингах, которые не стихали несколько недель, появились требования упразднить автономию Нагорного Карабаха, прервать отношения с Арменией... Кто-то собирал эти митинги, подстрекал народ к активным действиям. Их постоянно показывали по местному телевидению, словно специально хотели не успокоить, а раздразнить людей. За всем этим прослеживалась явная цель или отвлечь внимание, или сорвать перемены, наметившиеся в стране. Трансляция из Москвы была выборочной и очень урезанной.
Проходили месяцы. Город то утихал, испуганный содеянным, то вновь, направляемый умелыми политиканами, бурлил и митинговал. Республика клокотала, кипела страстями...
Однажды глубокой ночью метрах в пятидесяти от дома Фарида остановились две «Волги». Из них, стараясь меньше шуметь, вышли шестеро рослых мужчин и открыли калитку. Им навстречу вышел сонный милиционер, но, не успев даже запомнить лица нападающего, был сбит с ног и потерял сознание. Его связали, отобрали оружие, стукнули для верности еще раз по голове каким-то тяжелым предметом и вошли в дом. Бесшумно поднявшись по лестнице на второй этаж, двое из них зашли в комнату, где по их расчетам должен был находиться хозяин. Развалившись в свободной позе, он спал со своей молодой женой, ничего не подозревая. Приставив пистолет с глушителем к голове, и прикрыв его подушкой, один из них выстрелил. Фарид даже не успел проснуться, только тело его чуть вздрогнуло. Жена что-то пробормотала во сне и, повернувшись на другой бок, продолжала спокойно спать.
Потом так же бесшумно, словно тени, они вышли за калитку и исчезли в ночи.
Выйдя из операционной, Сафаров прошел в свой кабинет, переоделся и включил, кофеварку. Последнее время непонятная тяжесть в левом боку всякий раз напоминала о себе.
Настойчивые заигрывания главного врача Салман очень скоро понял, и удивился, как быстро сотрудники диспансера разгадали планы Багирова. Ничего не говоря конкретно, он стал приглашать Салмана в гости, вел душещипательные беседы, заманивал перспективами. Молодой заведующий понимал, чего от него ждет шеф. Как-то все эти месяцы ему удавалось уходить от настойчивых вопросов, отшучиваться. Потом он стал ссылаться на большую загруженность.
Отношение с главным стали прохладными, и Салман продумывал свою линию обороны. Он наладил связи с республиканским онкологическим институтом, пару раз сходил в ресторан с заместителем заведующего горздравотделом, но тревога не покидала его. Воспоминания об этой бесформенной Нормине вызывали неприятные ощущения, тем более что вот уже почти год он постоянно думал о другой, той, что не давала ему спать и работать. Как-то нехорошо было на душе. Он нажал кнопку селектора, связывающего ею с ординаторской, и попросил зайти Розалию Львовну. Через минуту дверь в кабинет открылась, и красивая девушка предстала перед ним.
− Роза, ты можешь уделить мне несколько минут? − спросил он совсем не как начальник.  − Давай выпьем кофе и еще раз поговорим.
Роза помялась у двери, потом тихо ответила:
 − Салман, мы же на работе... Что подумают сотрудники? Почему же ты так не уважаешь меня, что допускаешь двусмысленность моего положения...
−  Но позволь..   Речь идет только о работе...
−  Я слушаю. − Девушка посмотрела ему прямо в глаза. − Что ты хотел  узнать?
− Вот уже почта год я заведую отделением, которое фактически отобрал у своего учителя. Ты осуждаешь меня?
− Это не очень честный вопрос. Сегодня ты мой начальник, и хочешь, чтобы я сказала, что об этом думаю... Ну да ладно, я отвечу. Если ты лично приложил усилия к тому, чтобы Арсен Григорьевич ушел из диспансера, то тебе нет прощения, и рано или поздно ты об этом горько пожалеешь. И не только потому, что он твой учитель, но и потому, что он опытный онколог, многим людям мог бы помочь, многих мог бы научить. И тебя в том числе...
− Но я никакого отношения к этому не имел! Единственная моя вина в том, что я активно не воспротивился. Но мне Багиров сказал, что если не я, то он найдет другого. Судьба Мироняна была решена и без моего участия. А я подумал: «Почему же не я»?
− Ну, что ж, это как-то тебя извиняет. Но как ты мог не защитить своего учителя? Чем он виноват в карабахских событиях? Что сталось с его семьей? Ты знаешь?
− Я звонил туда несколько раз, но там живут какие-то другие люди. Видимо, Мироняны уехали...
       − Наверное ..
      − И все-таки присядь, пожалуйста, выпей кофе...
        Девушка села к письменному столу и взяла чашечку кофе, которую ей подал  Салман.
− Все-таки интересно узнать, каково твое отношение к происходящему? − спросила Роза.
  − Странно. Ты меня знаешь не первый год. Как я могу относиться к экстремизму? Причем в любом его проявлении: к сепаратизму армян, к погромам армян, к агрессивным религиозным разборкам...
− Но ты же понимаешь, что религиозные лозунги  − это только ширма!
− Конечно, ширма! По большому счету, и проблема Нагорного Карабаха −  тоже ширма. Советский Союз никогда не был союзом «республик свободных», как поется в нашем гимне. А теперь империя ослабла. Она поражена раковой опухолью, и ее ничто не спасет...
Салман говорил убежденно и горячо. Видно было, что он  много думал об этом.
 − Наверное, ты прав, − задумчиво сказала Роза. − Они думали, что перестройка здания этой самой империи ограничится покраской фасадов, какими-то мелкими уступками. Но стоило лишь открыть двери и окна, как от свежего воздуха прогнившее здание на глазах стало разваливаться.
        − Кстати сказать, −  продолжал Салман, − это крушение империи  стало  столь  значительным   потому,   что  у  нас никогда не было настоящей дружбы народов.
− Ну, зачем же ты так?! Наш Баку всегда был по-настоящему интернациональным  городом!
− Ты не права! Что касается людей, это правда. Что им делить? Им всегда хотелось жить дружно с соседями. Но всегда в каждом народе были силы, жаждущие власти. А ее получить можно только, отделившись и устроив свою маленькую империю. Не помню, кто это сказал, что большой пирог легче всего разъедать с краев. Вот и усилились центробежные тенденции. Посмотри на наши прибалтийские республики, выступления Руха на Западной Украине... А теперь и у нас...
− Это правда. − Девушка по-доброму посмотрела на Салмана. − Но при этом очень трудно быть не втянутым в эту заваруху, сохранить в себе человека... Я понимаю, как трудно быть между двух огней...
Салман благодарно посмотрел на девушку.
− Я не одобряю погромов, но и не приемлю сепаратизма...
       −Да, все это очень запутанно...
       −  А если уж быть до конца честным, то это из Армении сначала бежали азербайджанцы... Недавно приняли на работу нового врача, беженку из Еревана. Мир как будто перевернулся. Что делается...
      −  Это точно: мир как будто перевернулся... Но в нем живем мы... и мы в ответе за все, что в нем происходит...
− Это красиво звучит... Но не каждому дано... И знаешь, что я тебе скажу: муки совести, наверное, действительно самые тяжкие муки...
−  Если это так... если это действительно так, то я верю, что не все так плохо...
− Я не политик и не очень понимаю, кто прав в этом конфликте, кто виноват. Но совершенно очевидно, что доводить народ до зверства...
− До погромов, −  поправила его девушка.
− Да, до погромов, не только преступно, аморально, позорно, но и стыдно. Однако должен тебе заметить, что не я был инициатором всего, что произошло, не я  громил армянские дома...
− Ты это себе в оправдание не ставь. Вольно или невольно, но с твоего молчаливого согласия...
− Да, да, знаю: с моего молчаливого согласия весь этот идиотизм...
− Салман, не обманывай себя. Это не идиотизм. Это чья-то направленная злая воля...
− Ну, хорошо, злая воля... Но ты понимаешь, что было совсем небезопасно даже просто заступиться за армянина, тем более за Мироняна... Что я могу?!
Роза с сожалением посмотрела па Салмана.
− Это правда. Опасно. И вовсе не обязательно быть героем. Но ты мог, ты был обязан хоть чем-нибудь помочь учителю. Мне неприятно считать тебя обычным животным, поведение которого подчинено стадному чувству. Я всегда считала тебя личностью! То есть, ты несешь, обязан нести долго вины за все, что здесь происходит! За то, что не сумел, не понял, даешь себя оболванить, плывешь по течению...
− Наверно, ты права, − тихо сказал он и жалобно посмотрел ей в глаза, надеясь увидеть у нее прощение за свою слабость. − Ты очень строга и категорична в суждениях. Да, я не герой. Но  не думаю, что было бы лучше для дела, если бы на этом месте был кто-нибудь другой.
Девушка встала,  поблагодарила за кофе  и собралась уходить.
− Значит, ты меня все же осуждаешь? − спросил Салман с грустью.
− Имею ли я право? Да и за что?
− За то, что дал себя вовлечь в это безумие, за то, что плыву по течению... позволял себе думать то, что не должен был...
− Не казни себя так. Лучше, пока не поздно, хоть как-то противодействуй этому.
− Это общие слова.
− Нет, все имеет глубокий нравственный смысл. Ты же сам говорил о муках совести. В этом и есть нравственный закон: противостоять злу, варварству, погромам. Это очень непросто, особенно если сам находишься в этой же стае. Но я почему-то верю, что ты сможешь, должен смочь!
Салман посмотрел на девушку и тихо сказал:
− Спасибо тебе... Ты всегда для меня была, как совесть. Только не суди строго. Обстоятельства не всегда позволяют соответствовать высоким нравственным идеалам...
− Не будь рабом обстоятельств! Все зависит от личности, от тебя!.. Я, пожалуй, пойду... Я верю в тебя... и очень надеюсь...
Когда девушка ушла, Салман сел за письменный стол и обхватил руками голову. «Кто-то очень хорошо просчитал неизбежность моей реакции. И все же, почему я и подобные мне промолчали? − подумал он. − Почему не протестуем? Потому ли, что нас мало? Что мы не умеем отстаивать свои убеждения, и ничего, по сути, не можем противопоставить грубой силе, массовой дикости? Ведь прекрасно понимаем, что происходит позор и варварство».
Салман почувствовал, что такой беспощадный анализ заводит его слишком далеко, но, главное, ничего не меняет в этой печальной действительности. А как приказать сердцу, если оно начинает биться чаще, когда он ее видит, когда даже только думает о ней?..
Салман давно выделял Розу, симпатизировал ей. Когда он был рядовым сотрудником отделения, они нередко вместе ходили в кофе, спорили по поводу новых методов лечения, вариантов операций. Со временем он стал прислушиваться к ее мнению, ценить независимость суждений. Однажды, это было еще до его назначения заведующим отделением, Салман взял девушку за руки, повернул к себе и сказал, что она давно нравится ему... Роза как-то сразу выпустила свои колючки и тихо, но достаточно твердо ответила:
− Я тебя почти не знаю. Не торопи события.
Больше они вместе не ходили в кафе, не беседовали наедине. Он занял кабинет своего учителя, а Роза стала относиться к нему, как к чиновнику. И возникшее было чувство симпатии, и смутные надежды вдруг исчезли. Девушка замкнулась, стала малоразговорчивой, всерьез стала подумывать, не согласиться ли с отцом, который вот уже столько времени настаивает на отъезде в Израиль. Последние события резко изменили ее настроение в пользу отъезда.
В первых числах сентября Роза, наконец, сообщила отцу свое решение: она согласна уехать в Израиль. Первым делом отобрала книги, которые собиралась увезти с собой. В основном по специальности. Художественную литературу раздарила приятелям и друзьям, многие принесла в отделение: пусть читают больные!
Лев Наумович развил бурную деятельность, оформлял какие-то бумаги, выстаивал очереди, ругался с бюрократами, доказывал, заверял, объяснял... И вот в октябре все было готово к отъезду.
Отца и дочь Коган в аэропорт пришли проводить старик Мамедов и две институтские подруги. Непосредственно перед тем как пройти в зал для таможенного досмотра, вдруг Роза увидела Салмана. Он растерянно озирал пассажиров, и провожающих, потом, увидев Розу, быстро подошел к девушке:
− Я пришел попрощаться, − сказал он.
− Спасибо. Мне приятно, что не забыл.
− Ты не знаешь, что для меня значила... я ведь очень любил тебя...
− Как поздно я об этом узнаю, − грустно улыбнулась Роза. − Но я надеюсь, что сейчас с поездками за рубеж станет проще, и мы еще увидимся!
− Увидимся... −  эхом повторил Салман. − Если можешь, напиши мне. Я буду тебе очень признателен...
− Конечно, напишу...
− Вот мой адрес.
− А тебе я пожелаю, чтобы ты всегда, слышишь, всегда оставался человеком! Это очень непросто в нашей подлой жизни, но ты постарайся, я тебя очень прошу!
И она легонько провела рукой по его щеке, потом, словно устыдившись такой фамильярности, прошла и зал таможенного досмотра.

                5    

... Национальные чувства  −  это естественные чувства каждого человека... Но когда это чувство перерастает в  националистическое чувство, в  местнические чувство, эгоизм, тогда это... нашему мировоззрению не подходит.
  Я понимаю чувство великого азербайджанского парода, их чувство земли. Чувство земли − это чувство Родины... Но когда эти чувство земли превращается в  территориальное чувство, −  это противоречит нашим взглядам...
  Я люблю и Азербайджан, и Армению. Но седой Хазар, и светлый Севан −  им обоим в моем дагестанском сердце не тесно. Моя позиция −  утверждение достоинства каждой нации и каждой народности. Дружбу я ценю превыше всех  сокровищ на свете...
...Нет, и не может быть оправдания убийству, какими бы мотивами − логическими, этическими, национальными или религиозными − оно не было вызвано. Эту мысль, мой друг, задолго до нас высказал великий гуманист Кастеллио: «...Убить человека никогда не означает защитить учение, нет, это означает лишь одно − убить человека».
... И ты, Наби, и я, и все другие можем совершить сваи полеты жизни, если... мы будем владеть искусством жить  в  дружбе  и  мире. Другого  пути  нет!
                Расул Гамзатов.  «Открытое письмо моему другу Наби Хазри».


 Ариф Садыков всю пятницу бесцельно бродил по лабораториям и аудиториям. Все сошли с ума. Занятия уже несколько недель в институте не проводятся. Кто-то продолжает приходить, проводить какие-то эксперименты. Опустел институт. И вот настал день, когда и Мария не пришла.
Садыков слышал о волнениях в общежитии университета, митингах. Сейчас так любят митинговать. Но юноша думал, что это не может коснуться его жизни. При чем здесь он? Сумасшествие какое-то. Мария не пришла в институт. А может быть, с ней что-то случилось?
Ариф до позднего вечера все колебался, думал позвонить Марии домой, но в последний момент не рискнул. Решил подождать до следующего дня. Завтра все прояснится. В конце концов, он может подойти к Марии и все выяснить.
Нет, отчего так жизнь устроена? Почему люди делают все, чтобы усложнять свое существование? Почему, например, его приятель не замечает любви Лейлы, а сам упорно тянется к Тамиле. Та, в свою очередь, не замечает страданий того, кто с нею работает, а ищет счастья в соседней лаборатории у Джафара, которому эта Тамила нужна, как прошлогодний снег! Почему так устроена жизнь?!
Когда же прошла суббота, и от Марии не было никаких вестей, а телефон Миронянов молчал, Ариф стал серьезно волноваться. В воскресенье он снова пошел в институт, надеясь, что Мария все-таки зайдет в лабораторию, У нее в термостате стояли реактивы, шел непрерывный опыт, и она должна была контролировать события. Но ее там не было, Тогда он с трудом дождался одиннадцати часов, когда, наконец, решил, что можно уже позвонить, не боясь никого потревожить. Трубку сняла Зарина Вартановна:
− Здравствуйте!   Простите   за   беспокойство.   Можно пригласить Марию?
      − А  кто ее спрашивает?
      − Сотрудник. Садыков моя фамилия.
       − Одну секунду.
       Через минуту Мария взяла трубку:
     − Я слушаю...
     −  Мария, привет! Ариф. Что случилось? Здорова  ли  ты?
     − Ариф,  −  обрадовалась Мария, −  здравствуй! Ты где?
     − Где же мне быть? В лаборатории.
     − Можешь ко мне сейчас приехать?
           − Что- то случилось? Еду.  −  И положил трубку.  Мария   надела пальто, набросила на голову шерстяной платок и вышла во двор встретить друга.
     − Мне не хотелось, чтобы мои домашние слышали наш разговор, − сказала она Арифу, когда его «Волга» подъехала к ее дому.
− Что за  тайны  мадридского двора?  Что случилось?
     − Ариф. ты мне друг?
    − Что за вступление? Говори, пожалуйста. Ты же  знаешь, что я очень любопытен.
− Я хочу попросить у тебя помощи, но не знаю, имею ли  на  это  право?
    −  Попросить имеешь право! Да говори ты, наконец, что случилось!
    − Ариф! Наша семья решила уехать из города. Не знаю, надолго ли, но события развиваются так стремительно, что теперь непросто уехать. Везде ходят озлобленные люди, избивают стариков, женщин и детей... Я боюсь. У меня вся надежда на  твою помощь.
   Мария посмотрела на юношу.  Тот  сразу стал серьезным.
  −  Куда вы собрались?
  − В Россию. Пока в Ростов. Там у папы живет друг.
 − Но зачем уезжать? Это же все скоро пройдет. Сколько лет мы  жили рядом друг с другом. Что нам делить?
       − Да разве нам с тобой есть что делить? Не об этом речь. Вопрос решен. Ты можешь нам помочь?
        −  Сколько вас?
  − Много. Семеро взрослых и трое детей.
  − Нужны две машины.  − Ариф задумался. − Я, пожалуй, нашел выход. Попрошу своего друга. Багир − мой школьный товарищ, врач, настоящий друг. Мы на двух машинах вывезем вас на ближайшую от Баку станцию. Билеты купим в Баку. Скажете, что опоздали на поезд и догоняли его на машинах. В Баку сесть будет проблематично, но не думаю, что на небольшой станции это будет очень сложно. Как  мой  план?
  − Вот и хорошо! Спасибо, Арфик!
 Мария легонько притянула его, и поцеловала в щеку. Юноша покраснел и только промурлыкал:
 − И зачем тебе уезжать? Я бы мог организовать вашу полную безопасность  здесь.
 − Нет, это дело решенное. Ты знаешь, у папы был друг. Это старый врач, ему семьдесят три года. Вчера его избили так, что неизвестно, выживет ли. Отец с трудом определил его в хирургическое отделение больницы. Когда ты мне скажешь результат переговоров с Багиром?
 − А когда нужно?
−  Чего ты спрашиваешь? Хоть сегодня!
− Сейчас я проскачу на вокзал, узнаю, когда идет поезд, когда он будет на ближайшей станции, куплю билеты...
− Да, зайдем домой, я тебе дам деньги...
      −  Ладно. Потом заеду к Багиру, и с ним  все подробно обговорим...
− Хорошо. Тогда не будем терять время.
Они    поднялись в квартиру,  где Мария    представила родителям друга, и рассказала об их плане.   
−  Квартиру    мы    пока    запрем,    −    сказала    Зарина Вартановна. −     Сюда, наверное, въедут беженцы из Еревана. Ну, скажите вы мне, не безумие ли это?!
− Я думаю, что вы торопитесь уезжать. Но раз решили, может быть, правильно делаете. А пока, нельзя терять времени.
Юноша решительно вышел. Мария подробно рассказала родителям о деталях своего плана.
Когда Ариф подходил к дому Багира, он вдруг подумал, что обещание, данное им семье Марии, было несколько легкомысленным. Да, он был хорошим товарищем, порядочным человеком. Но то, что нужно сделать,  сопряжено даже не просто с риском, но с риском, возможно, смертельным. Как к этому отнесется Багир? Вправе ли он не то чтобы требовать, но даже предлагать другу такое рискованное дело?
Друг жил в старой части города, У него была своя комната на втором этаже двухэтажного дома, окна которой выходили на крышу, превращенную в большой балкон, уставленный кадками с растениями.
Поздоровавшись с родителями Багира, Ариф поднялся на второй этаж. В комнате был беспорядок, что для друга было необычным. Сам он сидел в кресле и курил. Рядом на полу стояла бутылка вина. Стакан  Багир держал в руке.
Друзья обнялись, и Ариф уселся напротив.
−  Выпей! −  и  Багир протянул другу полстакана темного вина.
       −  По какому поводу пьем?
−  Просто на душе противно...   −  Багир потушил сигарету, и тут же достал из пачки следующую. − Как ты воспринимаешь происходящее?
− По-моему, это какое-то сумасшествие, массовой психоз. Ты же не столь наивен, чтобы не понимать, что все происходящее −  не стихия... Всe это организовано людьми, имеющими большую власть...
−  Но как же тогда с фундаментальными лозунгами партии? Где же тот хваленый интернационализм, о котором столько говорено?
− Ничего этого по существу уже давно нет. − Ариф налил себе еще немного вина. − Произошло полное перерождение. Коммунистическая партия деградировала в обычную партию власти с идеалами  для передовиц, и тех немногих, которые еще верят, что мы и впрямь строим социализм...
− Ты, как всегда, прав. Не знаю, как там, в Москве, но у нас тут, ты же знаешь, все продажно. Они разложили мой народ... Мне стыдно за то, что происходит! − Багир был слегка пьян. − И мы молчим, Ариф. Они позорят нас перед всем миром, а мы молчим... Неужели мы и впрямь такое дерьмо?!
− Не стоит так плохо о нашем народе. Бесчинствуют небольшие группы. И потом, разве у других народов не случалось подобное? Разве азербайджанцев не вытесняют  из Армении?
− Но их, по крайней мере, не убивают!
Багир открыл вторую бутылку вина и наполнил стаканы. Помолчали. Потом Ариф перешел к цели своего визита, стараясь договориться с другом, пока тот еще был не очень пьян:
     − Я пришел к тебе за помощью. Не в нашей власти направлять масштабные события, так сделаем все возможное там, где это действительно в наших силах. Помоги мне переправить в Россию семью моей  девушки.
− С радостью! − оживился Багир. − Она армянка?
− Да! Отец ее − крупный хирург-онколог. Есть еще братья с женами и детьми...
− Сколько всего человек?
− Семеро взрослых и трое детей. Нужны две машины. Поэтому-то я к тебе и обратился.
− Спасибо, что даешь  возможность хоть что-то сделать!
Друзья обсудили детали операции и договорились о времени.
Холодный пронзительный январский ветер гудел, сгибая деревья, раскачивая уличные фонари. Скрипела дверь парадной, которая то открывалась, то закрывалась под порывами ветра, громко хлопая. Вечерние тени качающихся деревьев кренили тротуар, будто палубу морского судна на волнах разбушевавшейся стихии.
К дому Миронянов подъехали две «Волги». Было около часа ночи. Из парадной, стараясь не шуметь, вышли Ашот  и Григорий. Они уложили чемоданы и какие-то тюки. За ними спустились Арсен Григорьевич, женщины, дети. Все происходило, как в анимационном кино: люди молча выходили на улицу, поворачивались лицом к дому, оглядывали его прощальным взглядом, потом в гробовом молчании, словно таясь и пугаясь каждого шороха, садились в машины. Они бежали из охваченного сумасшествием города.
       Машины мчались по ночному Баку, и все разговоры об опасностях казались сильно преувеличенными, если не досужими вымыслами. Но и Багир в первой машине, и Ариф во второй,  этой видимостью благополучия не обольщались и были напряжены до предела.
Подозрительное скопление людей вокруг грузовика заставило Багира в последний момент круто свернуть на последнем перекрестке. Ариф едва успел последовать за ним, хотя машину опасно занесло. Их план нарушился. Теперь Багир ехал по каким-то закоулкам, где, с одной стороны, нежелательная встреча была менее вероятна, а с другой − в узких улочках остановить машину было значительно проще.
Несмотря на ожидания, группа людей после очередного поворота появилась неожиданно. Багир успел разглядеть молодые лица возбужденных подростков и несколько человек постарше. Размахивая палками и заточками с криком «Стой!», «Останови машину!», они бросились на них с разных сторон.
«Ну, вот, − успел подумать Багир, − ну, вот...»
Включив сигнал, он добавил газ и, полуприкрыв глаза, несся прямо на них. «Будь что будет, − промелькнуло в голове, − только бы Ариф не запоздал».
В последний момент они вес же отскочили, и он увидел перед собой двухколесную тележку. Удар по ней прозвучал почти одновременно с ударами камней и заточек по кузову. Кто-то вскрикнул, заплакала девочка, но они проскочили.
Дорога была скверной. Машину швыряло из стороны в сторону, подбрасывало, словно на трамплине. Мечущиеся огни фар выхватывали то какие-то баки, то нефтепроводы, то производственные постройки. Постепенно он сбросил газ, но не останавливался. Судя по огням, Ариф следовал за ним. Минут через пять Багир начал притормаживать. Район был безлюден, и потому казался безопасным. Остановились. Бaгиp с не проходящей нервной дрожью в теле, вышел из машины. Навстречу шел Ариф.
− Ну, как? − от волнения Багиру трудно было говорить.
− Кажется, я кого-то сбил.
− Мне его почему-то не жаль, но могут быть неприятности.
Осмотрели машины. У передней правая фара была разбита вдребезги. Крыло изрядно помято. Стекла разбиты, вмятины от ударов заточками.
Подошли к машине Арифа. Здесь повреждений было меньше, но заднее стекло просто отсутствовало. Из машин никто не выходил. Всхлипывал ребенок.
− Меняемся местами, − сказал Ариф. − Где-то рядом должно проходить шоссе.
− Ну да! И на нем милиция.
− Что поделаешь, придется рискнуть. Приготовь на всякий случай деньги.
Они снова сели по машинам и двинулись в путь. Все молчали. Через несколько минут, действительно, появилось шоссе, и они понеслись к  станции почти параллельно железной дороге. Поезд с центрального вокзала только вышел, так что у них был еще изрядный запас времени.
Ровный гул моторов, однообразие дороги успокаивало, но Ариф, он шел теперь первым, твердил: «Рано, рано, рано... Что рано? Ах, да, успокаиваться рано. Мы еще не доехали!» Но все было спокойно, и станция, к которой они так стремились, неуклонно приближалась. Вскоре показались огни станционных построек, здание маленького вокзала...
Два милиционера остановили их буквально в двухстах метрах от перрона. Ариф с Багиром вышли с документами в руках. Милиционер спросил на азербайджанском языке:
− Что случилось? Почему машины в таком состоянии?
− Какие-то сволочи спустили  с горы тележку и закидали камнями.
− Где это произошло?
Багир примерно описал  местность.
   − Мы опоздали на поезд и пытаемся его   догнать. Вот билеты.
Один милиционер продолжал осматривать машины, другой попросил показать билеты.
− Слушай, командир, − сказал Багир, − отпусти нас поскорей. Кажется, поезд подходит.
Он подал милиционеру билеты вместе с двумя сторублевками.
− Ну, ладно, − сказал милиционер, отдавая билеты. − Тофик, − крикнул он напарнику,  −  пусть едут!
Ариф с Багиром кинулись к машинам. На перрон они влетели одновременно с локомотивом.
Арсен Григорьевич, пожимая руки друзьям, произнес:
 − Спасибо. Я не забуду этого до конца своих дней Мы тут насмотрелись всякого, но когда я буду вспоминать Азербайджан, я, прежде всего, буду вспоминать не обкуренных подонков с заточками, а вас. Прощайте.
У Марии текли слезы, и она только молча прижималась лицом к плечу Арифа.
Эмилия без трудностей поступила в хирургическое отделение онкологического диспансера и работала на новом месте вот уже несколько месяцев. Здесь все было не так, как в Ереване: отношения людей, врачей с больными, с медицинскими сестрами − все отличалось. И нельзя было сказать, где лучше − в Ереване или в Баку, просто было иначе. Единственно − сердце уже не сжималось от страха, и ее ребенку никто не кричал: «Убирайся в свой Азербайджан!»
Но, странное дело, здесь, в Азербайджане, она всем сердцем понимала боль армян, возмущалась лозунгами «Эрмени - эрмиви!» (Смерть армянам!), «Армяне, вон из Азербайджана!» и старалась не рассказывать о том, что пережила в Ереване. Ее спрашивал главный врач, толстый малосимпатичный человек с пышными черными усами, расспрашивали и сотрудники, но она отделывалась общими словами. Говорить, вспоминать этот кошмар не хотелось. Только однажды, когда главный врач на  планерке стал говорить о вероломности армян, о том, что они изгоняют тысячи азербайджанских семей из Армении, и привел в пример судьбу врача Исмаиловой, Эмилия встала и, на мгновение задумавшись, тихо сказала:
− Огонь безумства, охватившего наши народы, кем-то умело раздувается и направляется. Что до дикости, то в Сумгаите погибла моя тетя Фатима, азербайджанка...
− Как? Как это произошло? − раздались голоса из зала.
− Вот видите, − начал было главный врач, но Эмилия его перебила:
− Нет! Ее убили не армяне, а бандиты и наркоманы моего народа. Она была замужем за армянином. Однажды ночью к ним в дом ворвались мерзавцы, и железными прутьями сначала избили, а потом и убили старого больного дядю, который всю жизнь проработал водителем и никому ничего плохого не сделал. Потом на глазах у тети изнасиловали и убили их дочь и двух ее малолетних детей семи и трех лет. Тетя кричала, что она азербайджанка, но ее никто не слушал.   Просто  топором   пробили   голову,   облили   всех бензином и подожгли...
В конференц-зале воцарилась мертвая тишина. Все сидели, онемевшие от ужаса, словно это они были виновны в убийствах и насилии. Главный врач что-то промямлил невнятное,  и перешел к другим вопросам.
После планерки Салман Сафаров подошел к Эмилии и молча пожал руку. Потом тихо произнес:
− Я сочувствую вашему горю и рад, что у нас одинаковое мнение о том, что сегодня творится.
Она вписалась в коллектив отделения, много оперировала, считалась квалифицированным онкологом. На дежурствах, в разговоре с коллегами, медсестрами она старалась подробнее узнать, что за человек был бывший заведующий отделением Миронян Арсен Григорьевич. Все говорили о нем по-разному, но сходились во мнении, что специалистом он был прекрасным и сделал много хорошего. «И слава Аллаху, что  успел уехать, а то никто бы его не смог уберечь. А Сафаров был его учеником, и не защитил учителя. Неужели он просто карьерист?! − подумалось Эмилии. − Боже, что сделалось с людьми!»
Вчера она сделала здесь свою первую сложную операцию. Ассистировал ей заведующий отделением. Видимо, хотел еще раз посмотреть, на что способна новая сотрудница. Убедился, что в отделение пришел опытный онколог-хирург.
После операции пытался ее разговорить, но та, словно улитка, спряталась в свою раковину. Нелегко ей было вспоминать пережитое.
Эмилия возвращалась домой. Сентябрьское солнце за день раскалило асфальт, камни домов, и теперь, вечером, совсем не чувствовалось прохлады. Она решила пройтись пешком. Квартира Миронянов. в которой разместились Исмаиловы, располагалась в трех кварталах от диспансера. Она шла и думала об этой семье, о том, что и им пришлось бежать от этого безумия. Последний звонок Сергея Кирилловича как-то успокоил Эмилию: им Марченко сначала снял двухкомнатную квартиру, потом они купили какую-то развалюху, и приводят ее в нормальное состояние. Она предупредила свекра и мужа, что обязательно выплатит стоимость квартиры. Иначе  жить здесь не сможет. Но когда это произойдет? Ахмед работал терапевтом к районной поликлинике где-то в дальнем районе города. Туда добираться почти час. Но что же делать? Жить-то надо! Ильяс Гиясович устроился сторожем в какую-то контору. Каково ему, инженеру, заслужившему право на отдых? Но что же делать? Надо выживать. Гасан сдал экстерном школьные экзамены, но поступать  в институт в этом году не стал.
Эмилия вновь с благодарностью вспомнила Марченко. Если бы не он, что бы с ними было?! Она вспомнила, как они добирались в Баку. Наконец, на такси приехали прямо к дому, где еще несколько дней назад проживала семья Миронянов. Эмилия поднялась на третий этаж и нажала звонок восемьдесят первой квартиры. Дверь открыла пожилая женщина в черном платье и в цветном платке на голове.
− Добрый день, − сказала Эмилия. − Вам должен был оставить для нас ключ от квартиры Арсен Григорьевич Миронян.
Женщина внимательно посмотрела на нее, потом, не вымолвив ни слова, сняла висящие на гвоздике ключи, и протянула их Эмилии. Та взяла ключи и извиняющимся тоном пыталась что-то объяснить соседке:
− Понимаете, мы только что приехали из Еревана... − но, увидев, что ее никто не слушает, пробормотала: − Спасибо вам... −  и стала спускаться к ожидающим на улице родственникам.
Квартира оказалась большой и удобной. Двери трех больших светлых комнат выходили в просторный коридор, который был уставлен шкафами и книжными полками. Большая кухня с бежевым кухонным гарнитуром, холодильник, обеденный стол... В комнатах мебель, казалось, еще сохраняла тепло прежних жильцов. В книжных шкафах − множество книг, но все больше по медицине.
Ильяс Гиясович сел в большой комнате за полированный круглый стол и сказал:
− Дети, видит Аллах, не мы виновны, что семья этого доктора была вынуждена бежать из дома. Но я перестану себя уважать, если мы не выплатим ему стоимость его квартиры и мебели. Я хочу, чтобы это  вы знали.
Эмилия подошла к свекру сзади, обняла его за плечи и благодарно проговорила:
− Обязательно выплатим, папа. А сегодня попробуем дозвониться в Ростов и узнать, как устроились Мироняны на чужбине. Я очень надеюсь на Марченко. Я вам много о нем рассказывала. Это замечательный человек. Для него чужая боль −  как своя. Это настоящий врач...
...Уже в Баку, в январе девяностого, пришло сообщение о смерти Александра  Печерского. Ильяс Гиясович вместе с Эмилией полетели в Ростов.
Только тогда, в этот скорбный день похорон, Эмилия с удивлением узнала, с кем довелось ей общаться все эти годы. Для нее он был просто дядя Саша − человек мягкий, редкой душевной доброты и участливости. Его дочь, Элла, вспоминала, что при этом он, интеллигентный человек, был совершенно нетерпим к хамству и любому унижению человеческого достоинства. Однажды, рассказывала Элла, погрузневший с возрастом отец вдруг, точно мальчишка, полез драться с полупьяным соседом − здоровенным амбалом с четвертого этажа, когда тот на замечание, что не следует выражаться при детях, бросил старику: «Ты молчи, жид пархатый! Небось, в теплом Ташкенте в войну отсиделся...»
Мороз и скорбь холодили души. Казалось, весь Ростов пришел хоронить Александра Ароновича. Гроб долго несли на руках. От дома на улице Социалистической завернули на проспект Соколова, потом прошли по Энгельса и только на углу Ворошиловского его установили в катафалк.
На      кладбище       какой-то пожилой человек     попросил слово. Пересиливая волнение, сказал:
− Сегодня мы хороним героя. О нем в Соединенных Штатах Америки был снят фильм, о нем слагались легенды. Удивительной скромности человек, замечательный друг уходит от нас. Во время войны он отважно воевал, попав в плен, поднял восстание узников концлагеря «Собибор» и освободил более шестисот заключенных. В последующем они успешно сражались в партизанском отряде в Белоруссии... Пусть земля ему будет пухом!
Эмилия слушала, затаив дыхание, и удивлялась, с каким человеком судьбе было угодно ее познакомить, а она так мало о нем знала.
           Ильяс Гиясович тоже взял слово. Он сказал, что сегодня хоронит друга, с которым больше года воевал в партизанском отряде, жил в одной землянке, видел не раз его в бою, но многого, о чем довелось узнать только сегодня, не ведал.
Похороны снимало местное телевидение.
На похоронах Печерского Ильяс Гиясович повстречался  еще с одним другом но партизанскому отряду − Мойшей Бахиром. Тот давно уже жил в Израиле. Прослышав о болезни своего командира, он прилетел в Ростов, хотел увезти его с женой в Иерусалим, где Александра Ароновича почитали как героя, чтобы подлечили тамошние врачи. Но поздно прилетел. Очень поздно. Успел разве у раскрытой могилы молитву из Торы прочесть: «Благословен тот, кто... жил с добрым именем и ушел с добрым именем».
«Воистину благословен, − не без грусти подумалось Ильясу Гиясовичу. − Как важно сохранить доброе имя. Особенно это понимаешь на склоне лет...»
После похорон они встретились с Сергеем Кирилловичем, передали деньги для Миронянов за квартиру и мебель, еще раз поблагодарили за помощь и вскоре уехали в Баку. Эмилию отпустили с работы только на три дня.

                6
               
                ...За этот  ад,  за этот  бред
                Пошли мне сад на склоне лет...
                М. Цветаева
Прошло десять лет. Июнь двухтысячного года выдался прохладным. Сергей Кириллович Марченко с женой заехали в гости к Миронянам. Галина Павловна с Зариной Вартановной пошли в сад. Мужчины же сели на веранде небольшого дачного домика и, как обычно бывало, после разговоров о текущих делах, обсуждения телевизионных новостей, стали вспоминать минувшее. Два немолодых уже врача пытались осмыслить пережитое как тяжелую болезнь, трагедию, которая потрясла целые народы и написала слезами и кровью не одну страницу современной истории. Страсти за прошедшие годы несколько улеглись, но до полного выздоровления было еще далеко. Да и возможно ли оно, это выздоровление? Но если это было безумие, то оно, несомненно, приходит на беду людям, но и проходит... не может не проходить. По-видимому, к сожалению, человечество обречено периодически переживать рецидивы этого страшного недуга.
В саду ветки деревьев были желто-красными от спеющей черешни, на кустах алела красная смородина и малина. На влажной от частых дождей почве радугой раскинулись цветы, желтые, красные, фиолетовые... Из сада с большими мисками ягод и фруктов пришли женщины. Друзья сидели в шезлонгах, пили ароматный чай, умело приготовленный Зариной Вартановной, и беседовали. Необъяснимая грусть окрасила их встречу.
 −  К сожалению, сегодня история напоминает нам об аналогичных событиях в разных уголках земли, причем даже в тех, которые общественное мнение обычно считало достаточно спокойными и не подверженными религиозному фанатизму или национальной нетерпимости.
Арсен Григорьевич задумчиво посмотрел на  друга. Да, и его время не пощадило. Волосы стали седыми, под глазами отеки... А вот Галина Павловна совсем не постарела. Артистка! Умеет держать форму.
− Но и случае армяно-азербайджанского конфликта разве в религиозной нетерпимости был вопрос? − спросил Сергей Кириллович. − Мне думается, что там основную роль играли амбиции, а национализм и религиозные различия были только приправой в политической кухне. Вот и произошло то, что произошло, с кровью, болью, страданиями.
−  Совершенно верно! Религия являлась лишь приправой в вареве, которым потчевали людей, − согласился Арсен Григорьевич. −  Мы теоретически изолгались, идеалы наши полиняли. Люди страдали...
− И, может быть, больше других страдал русский народ, интернациональный по своей природе, − подхватил мысль друга Сергей Кириллович, потом встал, прошелся по веранде и продолжал: − Вспомните, что сделали с русской верой, церквами, традициями...
− И как лицемерно звучали слова: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» Какая эго была воля, мы теперь знаем. Одних уничтожали, других заставляли валить лес на Колыме. − Арсен Григорьевич в последние годы мучительно размышлял о событиях, которые так круто изменили его жизнь. − А национальную вражду вызывали, − продолжал он, − чтобы отвлечь народы, найти виновников провалов своей политики... Простить себе не могу, что так поздно все это понял...
− Не думаю, что все так просто. Мне очень хочется понять, почему люди могут ненавидеть друг друга только из-за принадлежности к какой-то определенной национальности.
− Ненавидели до такой степени, − подхватил мысль друга Арсен Григорьевич, − что убивали женщин, стариков, детей, утратив человеческий облик, превращались в диких зверей...
− Нет, дорогой Арсен Григорьевич, − возразил Сергей Кириллович, − это ваше сравнение несправедливо. Звери − не такие звери!
− Согласен... Трудно понять логику поступков  обезумевшей  толпы.
 −  Понять логику обезумевшей толпы нельзя. Зато можно понять логику тех, кто организовал и направлял это сумасшествие...
Арсен Григорьевич помолчал, потом почему-то грустно посмотрел на друзей и, словно размышляя вслух, произнес:
− Понятие фанатизма неотделимо от понятия толпы.
− Конечно, − поддержал его Сергей Кириллович. − Но беспорядки творят не фанатики, а толпы фанатиков. Агрессивность человека, даже оказавшегося в толпе случайно, возрастает во много раз.
−  Да, да... − задумчиво продолжал Миронян. − Кажется, Зигмунд Фрейд говорил: «Когда человек попадает в толпу, по лестнице цивилизации он сразу опускается на несколько ступенек  и постепенно приближается к варварству».
− И это правильно. Я тоже могу продолжить умные высказывания, только автора афоризма не помню. А звучит он примерно так: «Толпа академиков мало чем отличается от толпы сантехников».
      Арсен Григорьевич улыбнулся,  и продолжал:
− В медицине есть понятие − «суженное сознание». Находясь в таком состоянии, человек перестает критически воспринимать информацию. Помню, в Баку люди, которых я хорошо знал и считал вполне интеллигентными, поддались этому сумасшествию. Нет, нет, это тяжелая социальная болезнь. Но я старый врач, отдавший медицине более сорока лет, не знаю, как лечить эту болезнь...
       − Именно поэтому толпой совершенно невозможно управлять. Люди, которые думают наоборот, глубоко заблуждаются. Кто-то подносит искру... взрыв... пожар, и  тушить его очень непросто. И сколько невинных поглотит пламя этого безумия.
        − Совершенно верно. Я много размышлял над этим безумием. Фанатизм − одно из самых интересных
социально-психологических явлений общества... – Арсен Григорьевич говорил тихо, медленно, словно делился тем,
что его давно мучило. − Ведь тогда в Баку бесновались разные люди. Это те, кто по каким-либо причинам не нашел
признания, страдал от недостаточной социальной оценки. В человеке намешано от природы много. В этом сила его и
слабость. В разных условиях человек ведет себя по-разному. Иногда обстоятельства складываются так, что недовольные
своим положением люди     готовы поверить демагогам, кукловодам, легко подхватывают совершенно бессмысленные лозунги. Вспомните Гитлера, свалившего все беды немцев на евреев. И многие верили. Вспомните ужасы «культурной революции» в Китае, кошмар Камбоджи...
       − К сожалению, следует отметить, что и сегодня особых изменений в мире не произошло. Кровоточит Чечня, Косово, Африка...  − соглашается с ним Сергей Кириллович.
       −  Да мало ли в мире таких мест: Израиль, Ольстер...
       −  Да, таково человечество. Как говорят пессимисты: может быть еще хуже...
         Друг напомнил ему о событиях, которые Арсен Григорьевич вспоминал все реже и реже, но сегодня пожилой врач настроен был рассуждать, размышлять вслух. Обычно такие размышления, такой анализ прожитого и пережитого заканчивались воспоминаниями. И сегодня он вдруг вспомнил, как они стояли на платформе ростовского вокзала у сваленных в кучу вещей, и не знали, куда  идти. Смеркалось. Электрический свет фонарей, суета пассажиров на перроне, снующие носильщики и станционные служащие усиливали ощущение, что до них никому нет никакого дела. Они чувствовали себя брошенными в океан жизни, при этом не все умели плавать, и потому старались держаться вместе, помогая и подбадривая друг друга. Предстоящая ночь пугала.
Откуда-то из темноты появился Марченко. Рядом почти бежал невысокий парень-водитель в кожаной куртке.
− Извините, что запоздал. Так получилось. Здравствуйте, уважаемый Арсен Григорьевич. Знакомьтесь, это Гриша, мой водитель...
− Здравствуйте, дорогой Сергей Кириллович! Спасибо, что встретили, а то я, было,  совсем растерялся.
−  Ну что вы, мы же договорились... Я пока вам снял небольшую двухкомнатную квартиру. Это на самое первое время. Потом вы подыщете себе более удобное жилье. Кроме этого, я говорил с директором Ростовского онкологического института, профессором Сергеевым Сергеем Сергеевичем. Он ждет вас, как только вы сможете к нему подойти...
−   Спасибо,   дорогой   друг!    Нет   слов,   как   я   вам признателен.
Они пожали друг другу руки.
− Знакомьтесь, − сказал Арсен Григорьевич. Это весь наш  клан: жена, сыновья с женами, дочь, внуки.
Миронян  указал на стоящих возле вещей родных.
        − С приездом вас! − Марченко доброжелательно улыбнулся. − Очень надеюсь, что все будет хороню. Ближе познакомимся  позже, а пока пора ехать. Пошли потихоньку. − И он, взяв чемодан, направился к переходной галерее. Водитель тоже взял чемоданы. Все потянулись за ними.
На Привокзальной площади стоял санитарный «рафик». Загрузив вещи, Сергей Кириллович сказал водителю «рафика»:
− Поезжай  за  моей  машиной.
.    Потом пригласил в свою «Волгу»  Арсена Григорьевича и  Зарину Вартановну.
Они ехали по вечернему Ростову. Стояла бесснежная морозная зима. На улицах города было много гуляющих людей. «Тут мирная жизнь, −  подумалось Арсену Григорьевичу. − Никто ничего не боится. Когда-то так же было и в Баку...»
Через полчаса машины свернули в небольшой переулок и остановились у двухэтажного дома. У ворот стояли трое парнишек и беседовали о чем-то своем. Потом один из них громко сказал другому:
 − Это беженцы из Баку. Мне Сурен рассказывал.
Это слово как ножом полосануло по сердцу Арсена Григорьевича, и он запомнил  эту  картину на всю оставшуюся жизнь. Мария тоже слышала слова мальчишки, который и не думал чем-то  обидеть приезжих. Но она посмотрела вокруг себя и почему-то тихо заплакала.  Арсен Григорьевич потом ее долго не мог успокоить. Видимо, сказывалось напряжение за последние месяцы, и сейчас у нее наступила разрядка...
Потом, очнувшись от воспоминаний, Арсен Григорьевич продолжал:
− Что бы вы ни говорили, Сергей Кириллович, но мы выстояли благодаря тому, что в мире есть вы, мой дорогой друг, есть такие люди, как Минас Георгиевич Багдыков, Сергей Сергеевич Сергеев и многие другие... Именно дружба и человечность помогли нам выжить.
 Зорина Вартановна поставила на стол вазу с фруктами.
−  Да... − протянул Арсен Григорьевич, − сколько нам досталось...
− Вот давайте и выпьем за то, чтобы им, − и Сергей Кириллович кивком головы показал на малышей, играющих в саду, − не пришлось пережить того, что досталось пережить вам.
Арсен Григорьевич разлил в фужеры искрящееся на солнце ароматное белое вино.
−  За дружбу! − сказал он и обнял друга.