1
Мы с ним и познакомились на крыше. Я туда полезла загорать. Могла пойти и в парк, на лужайку, но там меня окружили бы другие люди - мамаши с детьми, собаководы с питомцами и праздношатающиеся алкоголики с пивными бутылками. А на крыше я была одна.
К тому же, меня всегда тянуло забраться как можно выше: чтобы облака, проплывая, задевали бы меня своей грустной тенью. И прекрасен с крыши закат: розовое, будто разомлевшая от вина девушка, солнце застревает в антеннах. А если хорошее зрение, то в ясную погоду можно увидеть море – тонкую серебряную ленточку на горизонте.
Помню, я даже к подруге в гости ходила по крыше. Та жила в соседнем подъезде. И какое же удовольствие доставлял мне этот маневр: к черту улицу с ее бабушками на лавочке у каждой парадной, с грязными автомобилями, загромоздившими двор! Я иду по крыше!
А еще я люблю подниматься по длинной винтовой лестнице на Исаакий. И кружить, кружить над ржавыми питерскими крышами… Причудливый лабиринт дворов-колодцев, и где-то притаился Минотавр…
Итак, я со старой раскладушкой вылезла на плоскую крышу типового блочного дома на Северо-западе Петербурга и… Сперва был ужас – естественное состояние человека, когда он неожиданно встречается с себе подобным – в лесу ли, в пустом ли переулке… Но из потрепанной ветрами, выцветшей палатки на скрип заржавелой чердачной двери высунулся паренек, вполне безобидного вида и сказал: «Привет!»
И я как-то сразу поверила, что зла он мне уж точно не причинит. В конце концов, всякой нечисти полагается жить в подвалах, ямах, оврагах, пещерах… А чем ближе к небу, тем больше вероятность встречи с ангелом.
- Я, это… Загорать хотела, - произнесла я
- Ну так загорай, я разве помешаю? – улыбнулся обитатель линялой палатки.
- А ты что здесь делаешь вообще-то? – нахмурилась я.
Все-таки, моя крыша, сколько то там квадратных метров прямо над моей квартирой на 9-м этаже «кораблика».
- Я здесь живу.
- Ты Карлсон что ли?
- Нет, я Паша.
- А я – Лена.
Я улеглась на свою скрипучую раскладушку, а Паша стал развлекать меня разговорами. Как впоследствии выяснилось, говорил он всегда много и красиво.
Он был художник. Родом с Урала. И жил в Петербурге на разных крышах и чердаках, вот уже несколько лет.
- Друзей что ли нет, где остановиться? – посочувствовала я.
- Друзья есть, полно. Деньги есть. Картины-то продаются. Мог бы квартиру снять…
- Ну? И зачем по крышам кантоваться?
- Это так просто не объяснить. Петербург – это мечта моя. С детства хотел здесь жить. Кто-то живет в Питере и не замечает… А для меня сам воздух тут особенный. Мой воздух. Мне в других городах душно и скучно. Я много где был, автостопом всю Россию изъездил, в Европу мотался. Но Питер – лучший. Только… я не хочу быть его жителем… Я хочу быть его частью. Вот если сниму квартиру – стану как раз жителем. Привыкну к своему пятачку три на четыре. Перестану на небо глядеть. А так – я не житель, я - словно труба печная или антенна.
Я его слушала молча. Он был странный, этот Паша. Но разве меня саму не тянуло всегда на крышу? Я ведь знала все кодовые замки на парадных в соседних домах. Потому что, если я шла гулять, то обязательно на какую-нибудь крышу. Рядом был 18-этажный дом, с него было много чего видно. И золотой купол Исаакия. И кучерявое зеленое море деревьев в парке. И белую корону НИИ на Светлане, которая издалека казалась башней сказочного замка, обителью доброго волшебника. И чего я тогда дивлюсь тому, что на Пашиных картинах только крыши. Крыши плоские и покатые. Жестяные и гудронные. Ржавые и свежевыкрашенные. Крыши и небо – в облаках, прозрачное, голубое, розовое, желтое, серое…
- И покупают? – удивилась я.
- А как же, – загордился Паша. – Это стиль. Очень петербургский, как говорят братья по цеху. Был лет десять назад один художник, Митя. Он помойки писал. Во дворах-колодцах. Очень хорошо покупали.
- А куда он делся?
- Кто?
- Митя. Ты вот сказал – был…
- В Нью-Йорк уехал. Теперь, наверное, Бруклинские помойки пишет…
2
- …Вот есть, например, очень интересный дом на канале Грибоедова, - рассказывал Паша, - там такой внутренний двор чудесный, наверное, ты этакого никогда не видела… да поехали туда! - вдруг пригласил он.
Прошло полчаса, и мы уже выбирались через узкое чердачное окно с торчащими зубьями выбитого стекла на покатую крышу. На наше появление та недовольно отозвалась гулким звоном жести. Внизу, среди домов и тополей, извивался желтой медянкой бывший Екатерининский канал. Над вечерним городом купалось в теплом и пыльном воздухе загулявшее по весне солнце...
Наконец обогнув несколько печных труб и вновь пройдя сквозь разбитое чердачное окно, я увидела мрачный колодец внутреннего двора. Туда не было входа, оттуда не было выхода. Внизу горой лежал гниющий мусор, всякая дрянь… Четыре стены, четыре сестры, обреченные видеть только друг друга. Вечная серая ненависть. На одной стене были ненужные окна, словно глаза на лице слепца. В электрическом свете квартиры по шахматному полу кухни перемещались полные ноги в тапочках…
- И это ты называешь «чудесным»? – поморщилась я.
- Это тоже Петербург. – Паша улыбнулся. – А представляешь какой вид из окна? Все время: зимой, весной, летом… Утром, днем и ночью.
- Ночью не видно, – уточнила я. – Тут и так вечные сумерки… Нет, у меня развились бы суицидальные наклонности.
- Правильно, - удовлетворенно заметил Паша. – Так и было. Видишь темное окно на третьем этаже? Там прошлой осенью какой-то бедолага свел счеты с жизнью… Вывесил из окна веревку, петлю на шею и спрыгнул с подоконника. Так и болтался какое-то время, а соседи не замечали…
- Кошмар! Надо этот двор как-то ликвидировать… окна кирпичом заложить… и залить колодец цементом…
- Нельзя, - нахмурился мой спутник. – Уродливое имеет право на существование наравне с прекрасным. Это чья-то карма, ее надо отработать…
3
Где бы мы ни были, Паша припоминал множество подобных «историй». «В этом доме пьяный убил свою жену, - сообщал он где-нибудь в Коломне. «Из этого дома женщина одна бросилась в речку», – вспоминал он на набережной Пряжки.
- Откуда ты все это знаешь? – удивлялась я.
- Да, когда живешь где-нибудь, всегда узнаешь про происшествия с соседями. А я жил чуть ли не на каждой питерской крыше, - ухмылялся Паша в ответ.
Впрочем, он был начитан, и, возможно, узнавал о чем-то из газет и запоминал, как многочисленные исторические анекдоты, что он также любил рассказывать во время наших экскурсий по крышам. Вроде того, где к одной молодой петербургской вдове во время наводнения 1824 года приплыл гроб с телом ее мужа-ревнивца, как раз тогда, когда она принимала у себя симпатичного офицера. А ведь супруг перед смертью поклялся, что вернется с того света, если прознает о неверности жены…
4
- Ты знаешь, какое сегодня число? – спросил меня Паша.
- Пятое июня, а что? – удивилась я.
Вечер. Привычный вид с крыши: тонкие золотые нити облаков на западе, над головой стрижи и ласточки чертят невидимые геометрические фигуры… Скоро сядет солнце.
- Скоро сядет солнце, - промолвил Паша. – И наступит шестое июня. Две шестерки, понимаешь куда я клоню?
- Третьей не хватает.
- Через шесть часов после захода солнца, - внезапно Пашин голос зазвучал глухо.
- Знаешь, почему Поцелуев мост так называется? – продолжал Павел уже нормальным тоном.
- Ну, кажется, там рядом были то ли казармы, то ли тюрьма. И влюбленные на этом мосту прощались друг с другом…
- На самом деле, там рядом был трактир с пошлым названием «Поцелуй». Такова официальная версия.
- А неофициальная?
- Поехали на Мойку, расскажу по дороге.
-…Один мой приятель-историк сидел в архивах – диссертацию какую-то писал. Читал разные документы, газеты того времени, – поведал Паша. - Это он мне рассказал. Якобы после 17 августа 1816 года, когда появился этот мост, стали на нем происходить странные вещи. Стоило какому-нибудь одинокому прохожему оказаться на этом мосту в полночь, он либо сходил с ума, либо умирал от разрыва сердца. У сумасшедших пытались, конечно, выяснить, что к чему. Но они только твердили: поцелуй дьявола, поцелуй дьявола… С тех пор существует поверье, что если 6 июня через шесть часов после захода солнца двум людям стать на мосту и поцеловаться, то можно загадать самое заветное желание и оно исполнится.
- Ага, – сказала я.
Давно я уже замечала в Пашиных глазах этот щенячий блеск восторга и нежности при моем появлении. И как он все время пытался взять меня за руку своей сухой и шершавой ладонью…
И почему он продолжал жить на моей крыше, если, по его словам, раньше не задерживался на одном месте больше пяти дней?
Да, казалось бы, как мы с ним были похожи, обожатели питерских крыш, наркоманы пронизывающего невского ветра!
Но, сколько я не пыталась на донышке своей души обнаружить проросшее зернышко любви – не было его, не было. Он такой некрасивый, этот Паша: нос большой, рот тонкий, глаза глубоко посаженные. И пусть некрасивый, с лица воду не пить, но… Скучно мне играть в игру, которую я выиграла наперед. И он замечал все, но почему-то пытался повернуть к себе луну обратной темной стороной…
Мы остановились возле моста. Паша зачем-то показал цифру 13, намалеванную на фасаде ближнего к мосту дома. Какая-то разметка для кабельщиков или других работников, обслуживающих городские коммуникации…
- Видишь? Я же говорю, дьявольское место…
За Пашиной спиной мрачно, словно большая, проеденная ржой баржа, покачивалась на водах Крюкова канала Новая Голландия. Странно, вокруг не светилось ни одного окна, ни в одном доме не было признаков жизни.
- Сколько времени? – поежилась я. – Уже прошло шесть часов после захода солнца?
- Я, дурак, не посмотрел в отрывном календаре во сколько оно сегодня должно было сесть… Мы в метро были, когда… Сейчас два часа ночи.
- Я не пойду на мост, - вдруг резко заявила я. – Я боюсь. И у меня нет заветных желаний, если честно.
- Нет желаний? Это грустно…
Грустно стало Паше, который сочинил всю эту историю с мостом только потому, что его давно уже влекли мои губы…
- Давай заберемся на какую-нибудь крышу. Ты же наверняка знаешь, где здесь чердак открыт… И посмотрим сверху – вдруг кто будет проходить по мосту?
Мы выбрали место, откуда Поцелуев мост был виден как на ладони. Паша завел отвлеченный разговор. То есть, ему казалось, что разговор отвлеченный, а на самом деле, это была его тайная жалоба на обстоятельства жизни.
-… Многие мои друзья с Урала, когда приезжали посмотреть на Петербург, говорили, что он их давит, что здесь плохая аура и прочее и прочее.. Но он просто никого не любит, этот город. Оттого и ощущение полного одиночества и никчемности, которое порой охватывает… Москва может полюбить тебя: и тогда у тебя будет все, о чем ты мечтаешь – деньги, успех, семейное благополучие… А Петербург не умеет любить. Он из тех эгоистов, которые лишь принимают чужую любовь и иногда дают ложную надежду на взаимопонимание. И никогда тебя не отпускают. Мучают, мучают, но уйти не дадут. Замечала? Нет? Когда тебе плохо, Петербург ласковым любовником тебя обнимет нежно, влажно… Подкатит покорной волной к твоим ногам и в сумерках начнет шептать соблазнительное… Но стоит тебе поверить, что нет, все-таки жизнь – штука хорошая, как начнет он хмуриться, а потом разревется дождем как баба, будет листья по тротуарам, словно слезы по щекам размазывать. И закрадется сомнение в душу, а сомнение для счастья есть тоже самое, что червь для плода…
- Паша, - внезапно оборвала я его речь. – Смотри!
На мост ступила какая-то компания: преимущественно состоящая из мужчин. Какое-то время они просто топтались там, кажется, плевали в воду Мойки, бычки бросали – обычная гопота, рожденная и вскормленная питерскими трущобами. Вдруг внутри этой компании стало зреть что-то нехорошее. Вроде бы они ссорились. Потом – взмахи рук. Люди стали драться. И так же внезапно с моста побежали. А один остался лежать. И, хотя было высоко, оба мы, и я, и Паша, мгновенно разглядели на белой футболке поверженного растущее красное пятно.
- Они его убили, - потрясенно вымолвил Паша.
- Кажется да, - меня начал бить озноб.
- Надо спуститься, вызвать милицию, - продолжал Паша. – Но они и меня возьмут. У меня ведь прописки нет. Так что запросто убийство на меня повесят…
- Паша, не ходи, - пролепетала я. – Давай убежим, пока не поздно. Тут есть черный ход на другую улицу, в другой двор? Давай убежим.
- А если он не умер, а только ранен?
Но я лишь повторяла, как одержимая: «давай убежим, давай убежим, давай убежим». Не то что бежать, я и идти не могла. Паша почти силой сволок меня вниз по лестнице, по черной лестнице, выходящей в другой двор. Из этого двора мы выбрались на улицу Глинки и молча двинулись в сторону Никольского собора. Возле церкви я чуточку пришла в себя. Только сейчас я заметила, что солнце уже вовсю карабкается по крышами и кронам деревьев, дотягивается до куполов и крестов, и вот уже с маковки креста ныряет в небесный океан…
- Сколько времени? – спросила я.
- Шесть утра.
- Паша! – я схватила его за локоть. – Когда мы подошли к мосту было два часа? Ну, полчаса мы просидели на крыше… Не могло пройти с тех пор четыре часа! Что случилось со временем?
- Не знаю, - устало молвил Паша. – Я же говорил, место дьявольское.
- Ты еще можешь шутить после всего! – взорвалась я.
- Я не шучу…
- Конечно, не шутишь! Да ты всю эту историю с дьяволом просто выдумал, чтобы со мной поцеловаться, вот и все! Я же вижу, как ты ко мне относишься, не дура! Так вот я хочу сказать, что ты мне противен. Вообще, ты заметил, что там где ты все время что-то происходит? Все твои истории про самоубийц, утопленников, пьяные драки... И чего ты болтаешься по крышам, а не живешь, как все люди в квартире! Ты сам, наверное, не человек, а…
- Спасибо, - произнес Паша печально, - что вывела меня на чистую воду.
- И я не хочу, чтобы ты оставался на моей крыше! Сегодня же вечером чтобы тебя не было! И больше ко мне не приходи. И телефон мой забудь, пожалуйста…
5
Лишь только я сдала сессию, меня потянуло вон из города. Я уехала сперва в Крым, потом к бабушке на Новгородчину с тихой речкой, пьяной морошкой и другими радостями, а потом с друзьями еще махнула в Карелию – где палатки, песни у костра, сосны и синие озера, которые хочется выпить и унести с собой…
Но стоило мне вернуться, как Петербург настиг меня телефонным звонком:
- Добрый вечер, меня Максим зовут, я был Пашин друг… Ваш телефон нашел в его книжке. Я по всем телефонам звоню сказать, что Паша умер.
- Как? Когда? – вопросы пульсировали в горле.
- В августе. Говорят, несчастный случай. Вы, наверное, знаете, он по крышам любил… Да. Вот и сорвался, и упал. На канале Грибоедова этот дом стоит. Там такой внутренний двор есть. … Он прямо на какие-то осколки упал головой. Его не сразу нашли…
6
Я купила билет на речной трамвайчик, села на самую корму, так, что мне хорошо было видно, как вспенилась вдруг за бортом зеленовато-желтая вода Мойки; кораблик отчалил.
Поплыли мимо дома и сады, на Неве обдало свежестью, потом повернули на Фонтанку… Сквозь деревья Летнего сада мой путь проследило игривое солнце…
И вроде город как город. Не оборотень, не демон. Просто дома, просто люди спешат по своим делам. Никакой мистики.
Палуба была полна каких-то заезжих казахов. Они поминутно вскакивали фотографироваться на фоне исторических памятников, пытались коснуться пролетов того или иного моста, бросали за борт пустые пивные бутылки и громко разговаривали на странной смеси русско-казахского.
Потом вдруг один из них привязался ко мне.
- А ты тоже первый раз тут?
- Нет, я местная.
- Здесь живешь? Долго?
- С рождения.
- Ну, ты знаешь тогда, что еще смотреть здесь. У нас еще четыре дня – и обратно в Алма-Аты.
- Съездите в Петродворец.
- Петродворец… Это где? Как доехать?
- С Балтийского вокзала электрички ходят.
- А ты нас проводишь? Мы тебе денег дадим.
Я отрицательно покачала головой, с трудом удерживаясь от резких слов. Казахи раздражали, вставали между мной и Петербургом, с которым я хотела пообщаться один на один… Спросить его наконец, зачем ему нужна была Пашина смерть?
- Ты так одна просто катаешься? – не унимался казах. – И чего такая грустная? Случилось что-то, да?
- Ничего не случилось, - отрезала я.
Все больше неискренняя улыбка, которую я натянула на лицо из вежливого гостеприимства, походила на гримасу пренебрежения.
Внезапно я подумала: вот Паша так хотел стать частью этого города, элементом декора на одном из его фасадов, а не стал. Это я одной крови с Петербургом: голубая, холодная, плещется она в артериях его рек и каналов и в моих венах… Как и Петербург я не умею любить. Я равнодушна, сказать больше - безжалостна к людям…А она и есть суть человека – жалость. «Нелюди мы с тобой, брат Питер», – усмехнулась я. Кораблик причалил, я быстро сошла на берег и растворилась в толпе на Невском. Казахи не догнали.