1/
Посвящается Максимилиану С.
Он был безудержно красив. Про таких говорят в народе: «Хорош собой, да и только». Однако даже в этом гордом профиле, длиннющем правильной формы носе, в зелено-карих, слегка узких глазах чувствовалась редкая власть над душами юных, неопытных девиц. Его манера держать себя в обществе, его пренебрежительная ухмылка во время приятной послеобеденной беседы, его укоризненный взгляд с боку и небольшой шрам над верхней губой делали его «очаровательным молодым человеком во всех отношениях» для стареющих мамочек и «прынцем на белом коне» для девушек всех возрастов. Ему шел загар. Ему шел белый свитер крупной вязки. Ему шел девятнадцатый год.
В разговоре все принимали его крайнюю задумчивость за редкой язвительности ум, его «нежелание» везде «высовываться» - за прекрасное воспитание, его сдержанные жесты – за некоторую стеснительность и в то же время благородство. Никто и не мог догадаться, что за всем этим скрывалась очередная маска умелого и ловкого актеришка, надетая задом наперед. Задумчивость его была лишь знаком его же крайней невнимательности и страха перед обществом, страха перед разговором, перед каким-либо решением. Он не «высовывался» тоже из-за боязни, из-за незнания, что и как сказать, а чувство благородства его родители не успели привить ему в девятнадцать лет. Удачно маскируясь, то под высокие чувства, то под низменные истины, он играл свою роль с отличием в одном доме, пока его не раскрывали, и, томно прощаясь, без малейшего сожаления, твердым шагом передвигался в следующий дом.
Так продолжалось год от года. Женщины сменяли друг друга, не успев привыкнуть к скрипу шкафа в его прихожей. Друзья не успевали запоминать голоса «новеньких» по телефону, мама же принимала женский писк за сопральто очередной уборщицы. Его тело напоминало времена Дона Гуана, а сердце – пустующий ларчик Чичикова. Заметно войдя в роль, он уже не мог остановиться. Каждый раз, делая шаг навстречу своему новому увлечению, он ничего не терял и не приобретал. Он был похож своим поведением на простейшую амебу, которая так же легко все в себя впитывала, как и выпускала обратно, не успев при этом внутренне обогатиться. В нем не было жалости, сострадания или сожаления. В нем не было даже любви. За время общения с ним складывалось впечатление, что главный предмет его исследования – это он сам, а кредо его жизни – скука и удовольствия. В первые минуты он завораживал, а потом так же легко отпугивал людей. Женщинам он причинял боль и вызывал недоумение своей отвратной манерой любви, мужчинам прививал интерес к своим похождениям.
Шагая так легко по жизни, не найдя себе близкого человека, он пытался быть лучшим и единственным одновременно. Он иногда отдавал немного тепла людям, небольшую частичку своей потаенной любви в сердце, но лишь на миг он одарял такими ожогами кого-либо. Он жил разумом, не подчиняя его чувству. Он существовал в мире собственных иллюзий и проблем, стараясь не прикасаться своей душевной оболочкой к другому миру других людей. Женщины, одарявшие любовью, отвергались им, словно ненужный подарок кокетке, а мужская дружба приветствовалась с двойным интересом. Он так и не научился понимать женский пол, он и не пытался нагромождать себя этой ношей. Но своим сердцем он ощущал, что люди несут ему, кто ненависть, кто страсть, кто интерес, а кто и веру. И он принимал эти невосполнимые «дары» постепенно в сердце, ничего не желая отдавать им взамен. Он жил для себя. Он жил ради себя.
Постепенно, приобретая все новые чувства, сердечко в его теле росло и множилось. Но он никогда не выпускал эмоции: он их крайне боялся. Он не умел любить, не умел жалеть, не умел скучать. Однако это неумение компенсировалось умением обижаться, жаловаться и желанием получать удовольствия.
И вот однажды после прекрасного плотного обеда с другом, после приятной легкой беседы он вышел на бульвар прогуляться. Люди неловко поднимали на него удивленные взгляды, женщины непонимающе моргали, а молодежь начинала глупо смеяться. Он улыбался в ответ, отвечал недоумением на удивление, наконец, начал грузно дышать от злости и потерял свое хладнокровие, а вместе с ним и самообладание. Он не мог взять в толк, что же случилось. Он хотел нашарить во внутреннем боковом кармане пиджака зеркальце, а заодно и платок (вытереть потливые капельки непонимания на лбу) и …осекся. Из его груди, поднимаясь огромной волной, дышало Сердце. Его Сердце. Он начал было кричать, но Сердце все увеличивалось и знойно стучало. В один миг Оно стало огромным солнечным шаром. Не выдержав боли, обиды и слез, наш герой скончался прямо на тротуаре. Это было поздней весной. Доктора не могли взять в толк, отчего умер этот солидный господин, вполне здорового содержания, пока дочь его лучшего друга не сказала слезливо громко: «Он умер от невысказанных чувств!!!» Так и написали на могильном камне:
Он умер глубокой весной от невысказанных чувств…
2/
Это был сумрачный и бесконечно длинный день. День красного затмения и неизжитых комплексов. День краха иллюзий. Кому-то он покажется ненасытным животным, вырывающем мозжечок в голове жертвы, кому-то – южным ветром перемен. Нет смысла рассуждать о том, что произошло: ничего ведь такого эдакого и не было. В погоне за жизненной философией ума я тихо и мирно потерял невинность. И даже не заметил этого. Лишь потом, спустя 36 миллиардов молекул я понял, каково это было повзрослеть на целую пружину жизни. Может, это было в ее взгляде, когда вся стойкость выражается в глазах, может, в ее нервном подбородке. Это что-то и предрекло меня на существование нищего существа без права на ошибку. Необходимо было найти срочный ночлег для тлеющей души в огромном мегаполисе. Каждая надежда на возрождение разбивалась о ее глаза, мокрые от миллиона прозрачных и очень обиженных слез, доведенных до отчаяния. Ради взгляда потерявшейся на миг женщины, увязнувшей в лживости искренности, хотелось отнять у солнца сердцевину и обвить ореолом вокруг нее. Взгляд непереносимой любви, горячей покорности и скрытой силы.
Сегодня она потеряла крест, который когда-то несла на Голгофу. Маленький и никому ненужный кроме нее, он закатился в щель недоверия и презрения людей. Она плакала, как плачет стая ворон в день гибели вожака. Я слышал каждый всхлип и терпел тупую боль в солнечном сплетении. Никогда ни одна человеческая потребность в смехе или в рыдании не вызывала у меня такое подавление. Поток слез с каждой безжалостной секундой пронзал стрелой Иуды грудь. Когда человек ест, к нему неудобно подходить, когда он смеется, его неудобно перебивать, когда готовится к смерти, его неудобно прерывать. Когда же человек плачет, его боязно трогать: ведь ты никогда наверняка не знаешь, что сказать. Ее именем должно было быть Маргарита. Только на пугающие имена приходится столько горя. В порыве ненависти ко всему людскому она порвала свой емкий дневник. Она назвала его детством. Я говорил, что это непризнанный гений. Все новые и новые нескончаемые проблемы вставали на ее млечном пути. Горя желанием помочь, я оставался невольно в стороне преданным слушателем ее монологов. Казалось, в глубине своих мыслей она плела интереснейший диалог со своим близнецом. Его невозможно было подслушать. Его только можно было почувствовать ранней осенью, когда она поворачивалась в машине к попутчику и лукаво бросала непрошеную мысль: «Ну и в какую бесконечную историю мне вас отправить, голубчик?» Для людей, незнающих ее, она походила на остепенившуюся Скарлет. Для меня она ядро Вселенной. С ее помощью фотографии превращались в калейдоскоп праздника. По ее ладони можно было гадать на завтрашнюю погоду, по ее бровям – на предстоящий день. Обмывалась слезами она крайне редко – это был не ее метод работы. Вы когда-нибудь слышали радугу? Вы, скорее, ее только видели. Но если вы ее хоть раз услышите, вы поймете свою душу. Не сразу и не всю сразу. Так, и ее душу слышало мало народу, больше восторгались ее магической красотой. Многоликий мир ее просьб, влюбленностей и детских сказок больше подходил для размеренной весенней погоды. Но она этого не знала. Может, она и не догадывалась, как сильно ее можно понимать, любить, уважать. Как ласково можно ей восхищаться. Как нежно ее жалеть. Когда в следующий раз она спросит меня, в какую историю меня подбросить, я отвечу: «В твою душу, мама…»
3/
Я разбила свое сердце о мысли твоих глаз. Я поняла это только, когда ты слегка коснулся моей руки. Я была женщиной Тулуза-Лотрека: разбойной и уязвимой, страстной и нелюдимой. Ты не мог не узнать меня, не мог не пройти мимо. Мне невдомек и не надо тебя понимать. Я лишь хочу знать, что я тебя люблю. Большего и не надо. В один из дней, когда буря вихря зимы принесет стаю белого снега, я начну мастерить платье для себя: из черного вороного крыла, из жемчуга далеких морей Японии. Оно будет нам нужно, чтобы ты распознал меня в мире других измерений. Мы заключим пакт во время сумрачного затмения: ты клятвенно побожишься меня дождаться 20 числа того года у дерева на другой стороне реки. Но ты все равно покинешь меня, забыв свои очки в кустах сирени. Я уже не смогу потеряться в твоих зеленых глазах, не найду огня вожделения в твоих руках. Усталость побежит рысью по моим венам, спотыкаясь о бляхи незабытой любви. Ты – все еще душа моей души, призрак моего страха, бархат моей кожи. Я устала беречь свою невинность для лучшего из наших свиданий. Я требую тебя немедленно. Я так устала притворяться в глупых раздумьях: я слишком наделила тебя чертами идеального героя. Я – чертов романтик. Я – изгой. Даже у Дьявольской силы не хватит мощи меня обобрать. Я все еще тоскую по тебе. Соблюдая нелепую диету в смене любовников, мое тело изголодалось по твоему телу. Прости мне эти строки. Я не умею просить любить меня. Если ты сам меня захочешь – дай мне знать. Вереница птиц, летящих на юг – таков наш условный пароль.
Ждала.
Жду.
Буду ждать.
Даже если ты уже в объятиях другой….
4/ Одиннадцатый
Его стихией всегда было море. Казалось, нет ничего проще, чем быть близким кому-либо. Однако привязанность –всегда удел слабых, а он…он привык считать себя сильным. Друзья не умели жить его проблемами, его радостями, его потерями и желаниями. Они по сути не понимали глубоких вод одного крошечного существа. Они по сути не хотели понять.
Ночью он думал о ветре и солнце. Днем – о тишине и земле. Ничто не могло заставить покинуть его края. Ничто не могло заставить судьбу изменить свой бег. Берег омывался его счастьем, море солонело от его слез, ветер крепчал от его дыхания. Здесь все пахло домом. Здесь не было места чужим.
Его родили также легко и непринужденно, как и купили. Раньше и он не верил, что люди в море причиняют боль. Люди вырывали сердца многих, но только не его. Его хранили. Его берегли. Его не сохранили. Его не сберегли.
Купила его дама лет 30 с модной стрижкой и розовой помадой на губах.
Походкой сварливого хомяка грацией несгибаемой пантеры она мигом заставила продать его себе. Никто и не думал сопротивляться. Она и не думала оказывать давление. Все было решено просто. Без осложнений. Без колебаний. Оказывается, она собирала таких, как он. По всему свету. Во многих морях. У разных берегов.
Никто и не подумал скучать по нему, плакать о нем, жалеть его. Море все также солонело, ветер задувал, а берег оставался неприступной крепостью. Ничто не в силах было изменить ход вещей в этом мире. Даже его исчезновение.
«Мой черный бриллиант»,- так ласково, по мнению хозяйки, его называли.
«Моя тюрьма»,- вторил ей он.
И дело было даже не в женщине, а в ее преступлении, хотя она и не считала себя преступницей. И каждый день он видел во сне море. И синева глаз хозяйской кошки лишь укрепляла его желание вернуться. И не страшно, что его не ждали. Главное, чтобы дождались.
Он стал популярен, как и его десять новых друзей. Они выступали командой на всех презентациях, званых ужинах и прочих мероприятиях.
«Ну разве они не прелестны?»
И все десять таяли от восторга перед самими собою. Один он, одиннадцатый, как его звали друзья, лишь улыбался в ответ. Он был ее последним приобретением, и она очень им гордилась. Выкинув огромную сумму за его внешность, она не купила его душу. Она ее не постигла.
Он побывал во многих местах вместе с нею. Он видел много морей, но ни одно так и не стало родным, ни одно не звало его с собой. Он был окружен роскошью и вниманием, красотою и вседозволенностью. Но так и не стал счастлив. И даже хозяйская кошка с синевой в глазах и та мирно умерла.
Иногда он слышал новости со своего моря. Иногда истории приносили смех и северный ветер перемен. Никогда не говорили в его присутствии. Всегда он вынужден был бороться.. даже за одну толику слуха из дома.
- Ну как там? – спрашивал голос хозяйки.
- Ох.. пока не нашли…. – отвечал голос с моря.
- Опять!!! – бросала она с горечью в голосе.
«И слава Богу ..»,- думал он, сидя взаперти.
Она умела быть благодарной. Своими холеными руками она ласкала его каждый вечер одной недели. Но она не постигла тайны его души. Она и не догадывалась.
Лишь очередной голос с моря пробуждал его порыв к действию
- Ну как?
- Пока не нашли…
- Опять!!! – с отчаянием в голосе бросала она.
Шли часы. Дни. Бежали годы. Она уже не красила губы розовой помадой и реже выходила в свет. Шутки десяти друзей иссякли, города сменяли друг друг, а глаза новой кошки напоминали желтый берег удач.
Его уже забыли и на родине. Главное, чтобы он не забылся. Он даже преежил многих ее любовников и был признателен ей за радужный прием. Его она любила, как женщина любит дорогую игрушку. Его она берегла, как мать новорожденного. Его она боялась, как неверная жена мужа.
Голос с моря не приносил вестей уже много лет. И он стал потихоньку забывать. Потихоньку привыкать. Потихоньку тускнеть.
Он так и не вспомнил потом, как оказался дома. Единственное, что осталось в памяти, был ее смех, ее разбитое кольцо и его резкая свобода. Из последних сил он упал с мачты в свое море. Его захлебнуло волной ..волной ожидания, грусти, нежности, легкости, боли. Он уже не надеялся. Он уже не мечтал. Он просто знал. Знал, что вернется.
«Гольц!!! Мое кольцо!! Оно упало!О Боже нет! Мой черный бриллиант! Моя жемчужина Японии! Нет! Она откололась! Мой одиннадцатый камень выпал из кольца! Нет! Это смерть! Ищите ее! Немедленно! Что ты встал, как вкопанный, Гольц! Ищи, дурень, ищи!»
Он не захотел.
Он сумел…
Он вернулся..