«РОЗА И СОЛОВЕЙ» (ИСТОРИЯ ЛЮБВИ В ТРЁХ ДЕЙСТВИЯХ)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
МАРГУЛИС Александр Янович - главврач психиатрической больницы
ЧЕРНЫШОВА Ирина Николаевна
} медсестры
МОГИЛЕВСКАЯ Роза Альбертовна
КАЧАНОВ
БОРИСОВ } пациенты палаты N 4
СОЛОВЬЕВ
АНДЕРСЕН Ганс Христиан
СТРАХ
СМЕРТЬ
Врачи, санитарки и другой медицинский персонал больницы
Больные из других палат
ДЕЙСТВИЕ I
СЦЕНА 1
Голая сцена. На ней только два дверных блока. Слева на двери табличка (крупно) "Главврач", справа "Процедурная". За правой дверью на табуретке сидит МОГИЛЕВСКАЯ и что-то читает. В оркестровой яме слышны негромкие звуки репетиции. Со стороны зрительного зала на сцену поднимается СОЛОВЬЕВ, он в полосатой больничной пижаме. Направляясь к двери с табличкой "Процедурная", отчаянно машет руками в сторону оркестровой ямы. Звуки очень медленно затихают. СОЛОВЬЕВ стучится и, не дожидаясь ответа, открывает дверь.
МОГИЛЕВСКАЯ (не отрываясь от чтения): Ну что, Соловей, опять не спится? Так мне с тобой возиться некогда.
СОЛОВЬЕВ: Не в этом дело, Роза. Душа моя изнывает. Она пуста... А рядом с тобою наступает просветление, понимаешь? Ты - моя надежда, Роза!
МОГИЛЕВСКАЯ: Башка твоя пуста, а не душа. Опять по вене хочешь, так ведь? А меня еще 26 твоих собратьев ждут с уколами по всем палатам. Небось, уже и штаны спустили. И вообще, брось мне лапшу на уши развешивать. В мою смену этот номер не пройдет, сам знаешь.
СОЛОВЬЕВ: Зачем ты грубишь, Роза? Тебе этот образ совсем не идет. Ведь я же все равно знаю, какова ты.
МОГИЛЕВСКАЯ (с вызовом): Ну и какова я?
СОЛОВЬЕВ: Ты - ангел (Пауза). Я очень тебя люблю, Роза! Я умираю, когда тебя нет со мной, и воскресаю, когда ты рядом!
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, -
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу бога...
Я знаю график твоих дежурств на много лет вперед и ...
МОГИЛЕВСКАЯ (перебивает): Болтун ты, Соловей. График составляют раз в месяц.
СОЛОВЬЕВ: Его составляют бездушные люди... Им неведома красота, им неведома человечность. Я бы хотел, чтобы все дежурства, Роза, были твоими. (Улыбаясь) Хотя бы пока я здесь нахожусь.
МОГИЛЕВСКАЯ: Ну спасибо, дорогой! Только этого мне и не доставало, как видеть этих вонючих и слюнявых уродов каждую ночь! Так, пожалуй, и самой свихнуться недолго.
СОЛОВЬЕВ: Не надо так говорить, Роза. У них у каждого своя история, своя трагедия. Они чище и лучше многих из нас. Они просто не ужились с этим бездушным и сложным миром. Страх и страдания взяли верх. А ты, Роза, знаешь, что такое настоящий страх?
Пауза. Сцена медленно погружается в темноту. Голос СОЛОВЬЕВА все громче, и у него появляется другой тембр.
Страх, когда тебя пронизывает насквозь стужа и мерзнут даже кости. Когда больше всего на свете ты боишься самого себя! Когда ты не видишь избавления даже в смерти, понимая, что страх не уйдет все равно. Когда волосы у тебя на голове сначала шевелятся как черви, а потом ползут по потному, липкому телу, обволакивая его целиком...
Середина сцены освещается голубоватым светом. Там танцует человек. Это мужчина в женской одежде и с отвратительным гримом на лице. Он исполняет несложные движения классического женского балета, которые прерываются время от времени неожиданными замираниями-паузами и какими-то дурацкими вульгарными ужимками и гримасами танцующего.
МОГИЛЕВСКАЯ (испуганным шепотом): Что это, Соловей? И почему ты так дрожишь, замерз?
СОЛОВЬЕВ: Зачем ты боишься, Роза? У каждого свой страх, как и своя смерть, своя любовь... Бывает даже, что все это — одно понятие... Так вот это — не твой страх, Роза... Он мой. Только мой... (пауза) Помоги мне, родная, помоги...
У СОЛОВЬЕВА начинается истерика, причем все это время он, не отрываясь, смотрит на танцующего. Наконец он не выдерживает и присоединяется к танцу. Они танцуют вдвоем, теперь уже под музыку.
МОГИЛЕВСКАЯ: О Господи!
Неумело крестится. После недолгих раздумий выходит к танцующим. Хватает СОЛОВЬЕВА за руку, выдергивает из освещенного круга и уводит в "Процедурную". Все это время СОЛОВЬЕВ что-то бессвязно бормочет из Библии. МОГИЛЕВСКАЯ умелыми движениями заворачивает ему рукав, перетягивает руку жгутом и делает внутривенную инъекцию. Свет в центре сцены медленно гаснет, танцующий исчезает. МОГИЛЕВСКАЯ и СОЛОВЬЕВ остаются одни.
МОГИЛЕВСКАЯ: Черт бы тебя побрал, Соловей! Вот напугал-то, аж под мышками взмокло. И раскрутил меня все ж! А знаешь, как тяжело сейчас препараты списывать? Не то, что пять лет назад, когда ты загремел к нам впервые. (Пауза) И скажи мне, как ты все это проделываешь? Откуда все берется? Ну ладно, ты приду рок, но я-то, слава Богу, при памяти!
СОЛОВЬЕВ (нежно и с легкой грустью): Спасибо, любовь моя! Я ничтожество, а ты моя спасительница! (Пауза)
СОЛОВЬЕВ покачивается из стороны в сторону, как маятник. По-видимому, начинает действовать укол... У СОЛОВЬЕВА видения (воспоминания?). Что-то связанное с первым днем в больнице.
СЦЕНА 2
Выходят КАЧАНОВ и БОРИСОВ. Оба в полосатых больничных пижамах. Они устанавливают по разные стороны сцены массивные стойки и уходят. По натянутой между стойками леске медленно сходятся шторы. Они закрывают всю глубину сцены. На шторах (крупно) нарисованы глаза. Через несколько секунд шторы медленно открываются. В середине сцены медицинская каталка. На ней лежит СОЛОВЬЕВ. Он под капельницей. МОГИЛЕВСКАЯ рядом, заботливо вытирает у него пот со лба.
МОГИЛЕВСКАЯ (негромко): Каждый раз ты обещаешь, Соловей, и каждый раз слова своего не держишь... Но я знала это... Знала, что увижу тебя вновь. Сейчас ты лежишь и ничего вокруг не видишь и не понимаешь, но через пару дней ты станешь прежним... Ведь ты же не изменился, Соловей? (Пауза) Я соскучилась по тебе прежнему... Ты просто представить себе не можешь, что такое возвращаться с работы и знать, что дома тебя никто не ждет. Никто, кроме этого проклятого телевизора! Женщина не может посвятить себя только работе. (Отчаянно) По крайней мере, такая, как я! Да и вообще провести жизнь, всю жизнь, среди психов! Это мое предназначение? А может, завести дома кошечку или собачку, как старая дева? (Начинает всхлипывать) И заботиться о них, кормить с блюдечка... Или опять пустить в дом алкоголика и терпеть все его выходки. Делать вид, что все нормально и кормить с блюдечка его? Я пробовала. И это не для меня... (Пауза) Мне опротивели все эти уроды! (Обводит рукой сцену) Все, а не только больные! А ты? Может, я медленно теряю разум, может, так и бывает с такими, как я. Но ты совсем другой, Соловей. С тобой я как будто забываю, где нахожусь. Это трудно описать словами, и потом...
Шторы закрываются. Голос МОГИЛЕВСКОЙ становится глухим, и разобрать, что она говорит, невозможно... Наступает тишина... Шторы медленно раскрываются. Вокруг лежащего на каталка СОЛОВЬЕВА крутятся больные. Те, кто, по-видимому, видят его впервые, что-то спрашивают у других. КАЧАНОВ и БОРИСОВ необыкновенно возбуждены. Их состояние нельзя назвать радостью. Скорее, это торжество. Звучит музыка. КАЧАНОВ и БОРИСОВ устраивают вокруг каталка с СОЛОВЬЕВЫМ какой-то немыслимый танец вперемежку с пантомимой. В это постепенно втягиваются и другие. И вот уже в танце все - врачи, медсестры, больные. Вид у всех разный. Разные танцы и пантомима. Един лишь ритм. Все возбуждены. На передний план выскакивают КАЧАНОВ и БОРИСОВ. Их танец наиболее эффектен. КАЧАНОВ лихо вскидывает головой, движения его резки. Он хочет бунтовать. БОРИСОВ мелко семенит и горбится. Кажется, он готов провалиться сквозь землю.
Внезапно музыка начинает звучать на меньшей скорости, как будто что-то заело. Танцующие тоже меняют ритм. Теперь их движения напоминают замедленную съемку. Свет тускнеет. Шторы закрываются. Через несколько секунд медленно открываются опять. Музыка полностью стихает. Над лежащим СОЛОВЬЕВЫМ склонился МАРГУЛИС. Он во всем черном (халат, медицинская шапочка, брюки). Белые только тапки.
МАРГУЛИС: Ты снова здесь. И уж теперь точно конец размеренности и степенности больничного режима. Да и больные... Они, кажется, все это время просто ждали твоего возвращения и лишь только поэтому безропотно выполняли назначения... Ты сейчас ничего не соображаешь, и поэтому я скажу: мне всё осточертело! И я тоже, наверно, ждал тебя. (Пауза) Как, однако, это глупо звучит. Но ведь могу же я позволить себе глупость. Я почти один... Ты не в счет (машет на него рукой. Пауза). Как тебе удается владеть умами других? Ведь ты же просто человек, к тому же никчемный человек... (Пауза)
...Мне нечего сказать о солнцах и мирах:
Я вижу лишь одни мученья человека.
Смешной божок земли, всегда, во всех веках
Чудак такой же он, как был в начале века!
Ему немного лучше бы жилось,
Когда б ему владеть не довелось
Тем отблеском божественного света,
Что разумом зовет он: свойство это
Он на одно лишь смог употребить -
Чтоб из скотов скотиной быть! -
Позвольте мне - хоть этикет здесь строгий -
Сравненьем речь украсить: он на вид -
Ни дать, ни взять кузнечик долгоногий,
Который по траве то скачет, то взлетит
И вечно песенку старинную твердит.
И пусть еще в траве сидел бы он уютно, -
Так нет же, прямо в грязь он лезет поминутно.
Голос СОЛОВЬЕВА (сам он по-прежнему лежит без движения): В эрудиции Вам не откажешь, Маргулис. Монолог Мефистофеля из Пролога на небесах в "Фаусте" Гете действительно хорош. Но там есть и ответ Господа:
"...блуждает человек, пока в нем есть стремленья.
И посрамлен пусть будет Сатана!
Знай: чистая душа в своем исканье смутном
Сознаньем истины полна!"
МАРГУЛИС нервно и испуганно оглядывается по сторонам. Шторы с нарисованными глазами закрываются на несколько секунд. Потом медленно открываются. Больные в пижамах, плавно и грациозно пританцовывая, в полной тишине несут на плечах гроб. В гробу лежит МАРГУЛИС. Он в той же черной одежде с белыми тапками.
СОЛОВЬЕВ (приподнимаясь на одной руке): Кто там у вас?
МАРГУЛИС: Это я.
СОЛОВЬЕВ: Что вы там делаете?
МАРГУЛИС: Лежу... Я умер.
СОЛОВЬЕВ (взволнованно): Надо бы панихиду...
МАРГУЛИС: Так встань и прочитай!
СОЛОВЬЕВ (неуверенно): Вы ведь католик?
МАРГУЛИС: Там все равны. Читай что-нибудь.
Гроб кладут на пол и накрывают крышкой. Кто-то одевает СОЛОВЬЕВУ головной убор католического священника. Все опустили головы, сложив руки в молитве. СОЛОВЬЕВ подходит к гробу. Он читает что-то долго и красиво на латыни. Заканчивает торжественно громким "Амен!" Все крестятся. Шторы закрываются.
СЦЕНА 3
Выходят КАЧАНОВ и БОРИСОВ и уносят стойки со шторами. Сцена пуста. На ней только МОГИЛЕВСКАЯ и СОЛОВЬЕВ. МОГИЛЕВСКАЯ трясет его за плечи и тихонько хлопает по щекам. СОЛОВЬЕВ немного приходит в себя.
МОГИЛЕВСКАЯ: Слава Богу... Все время ты меня пугаешь, Соловей.
СОЛОВЬЕВ: Спасибо, любовь моя! Я ничтожество, а ты моя спасительница! (Пауза) Когда мужчина говорит женщине "люблю тебя", он повторяет обычную формулу, однако у каждого за этими словами стоит нечто неповторимое. Слово лишь символ, за которым кроется неизмеримо более глубокое. И этот символ — мост между душами. А в мгновения особого внутреннего подъема слова оказываются лишними. Но сейчас я говорю... Ты - великая праматерь, великодушная и целомудренная!
МОГИЛЕВСКАЯ (уже успокоившись): Целомудренная, говоришь? А знаешь ли ты, сколько у меня мужиков было? Я ведь разведенка, к тому же бездетная (начинает тихо плакать). Был бы ребенок, ни одному мерзавцу не дала бы и дотронуться до себя. Особенно этой жирной скотине (смотрит в сторону кабинета главврача). Но, как говорится, не судьба (вытирает слезы ладонью).
СОЛОВЬЕВ: Успокойся, родная. Все будет хорошо. И этот мерзавец больше не притронется к тебе. Да и родишь ты через девять месяцев с небольшим. Абсолютно здоровую девочку. 54 сантиметра рост, 3600 вес. Правда, роды будут сложными. Ты, к сожалению, не так молода для первых родов, но ты справишься. Верь мне...
МОГИЛЕВСКАЯ: Брось дурить, Соловей, получил что хотел, а теперь еще и свои глюки мне внушаешь? Кому я нужна? Откуда ребенок? Ты все время талдычишь о своей любви, Соловей, но даже тебя я не интересую как женщина.
СОЛОВЬЕВ (пауза): Я импотент, Роза. Но любовь моя найдет другое продолжение. Верь мне...
МОГИЛЕВСКАЯ (беззлобно): Прекрати брехать. Всем известно, что у дураков потенция что надо. Вон Ирка Чернышова в прошлую смену с хануриком из твоей же палаты, Качан который, шесть оргазмов за ночь, а с мужем максимум раз в месяц, да и то, как зря.
СОЛОВЬЕВ: А ты что, свечку возле них держала?
МОГИЛЕВСКАЯ: Ирка мне врать не будет. Который год вместе... Ладно, хватит трепаться. Получил свое, спать иди, поздно уже. Устала я. Да и завтра обход с главврачом.
СОЛОВЬЕВ: Любовь, Роза, шире и глубже. Любя познаешь не только другого, но в первую очередь себя... К твоим ногам брошены истинные чувства, а ты рассуждаешь о суррогате. Ты ошибаешься, Роза. Но в этом нет твоей вины. В детстве тебе мало читали сказок.
МОГИЛЕВСКАЯ: Хватит брюзжать. Уходи.
СОЛОВЬЕВ уходит. На несколько секунд свет на сцене гаснет. Тихо звучит музыка. Это колыбельная.
СЦЕНА 4
В "Процедурной" на раскладушке спит МОГИЛЕВСКАЯ (во всяком случае, зрители видят лежащую в одежде МОГИЛЕВСКОЙ женщину). В центре сцены свет. Там стоит МОГИЛЕВСКАЯ в точно такой же одежде. Она качает сверток с младенцем и тихо поет ту самую колыбельную, звуки которой до сих пор слышны. К ней неторопливо подходит мужчина в черном сюртуке и цилиндре, он заглядывает в сверток и что-то говорит по-датски (немецки?).
МОГИЛЕВСКАЯ (испуганно): Кто вы? Я вас не знаю.
ГОЛОС СОЛОВЬЕВА (самого его на сцене нет): Не бойся, Роза. Это Андерсен. Он пришел рассказать удивительную сказку твоей дочери. Он величайший мастер по этой части. И хотя твоя дочь еще слишком мала, она все поймет. Все поймет...
МОГИЛЕВСКАЯ: Так вот он каков, старый растлитель малолетних мальчиков. Какое ему дело до моей девочки?
ГОЛОС СОЛОВЬЕВА: Я думаю, Роза, тебе надо поменьше читать желтой прессы и побольше его сказок своему ребенку.
АНДЕРСЕН: что-то говорит.
МОГИЛЕВСКАЯ: Вы не правы, просто у меня такая работа. И кроме того, я жутко устаю.
АНДЕРСЕН: что-то говорит.
МОГИЛЕВСКАЯ (громко): Какая разница!
АНДЕРСЕН: что-то говорит.
МОГИЛЕВСКАЯ: Вы просто не понимаете. Сейчас совсем другие времена, другие нравы... Из гадкого утенка вырастет прекрасный лебедь? К сожалению, в жизни так случается не часто. А дети, они очень чувствительны и видят все не хуже взрослых. Они сейчас очень много знают о настоящей жизни. Даже слишком много...
АНДЕРСЕН: что-то говорит.
МОГИЛЕВСКАЯ: Вы так считаете? Возможно, вы и правы...
АНДЕРСЕН: что-то говорит.
МОГИЛЕВСКАЯ: Да, ребенка не поместишь в клетку и не оградишь от жизненных трудностей. Я так переживаю за свою дочь. Посмотрите, как она мала и беззащитна (показывает ему ребенка). Но она вырастет. И о жизни ей станет известна истина. Дети недолго верят сказкам. Хотя в чем она, истина?
АНДЕРСЕН: что-то говорит.
МОГИЛЕВСКАЯ: Да, я знаю. Про это часто говорит Соловей. Он такой странный, вы не находите? Но мне, признаться, плохо без него. Наверно, это кощунство, но я всегда радуюсь, когда он попадает к нам опять... Боже, что я говорю?
АНДЕРСЕН: что-то говорит.
Потом разводит руками, делает поклон МОГИЛЕВСКОЙ, машет в пустоту сцены и уходит. Из пустоты появляется СОЛОВЬЕВ в точно такой же одежде, как был АНДЕРСЕН.
СОЛОВЬЕВ: Зря ты так с ним, Роза.
МОГИЛЕВСКАЯ (беззлобно): А что он привязался. Прямо как ты, Соловей. Не надо учить меня жить, я взрослый, самостоятельный человек! Хотя он славный, ты прав.
СОЛОВЬЕВ: Ты знаешь, он обещал написать еще одну свою сказку. Там прекрасная принцесса превращается в чудный цветок. Знаешь, какой?
МОГИЛЕВСКАЯ: Знаю. В розу. А гонимый всеми бедняк и бродяга, влюбленный в принцессу, превращается в сладкоголосого соловья, так?
СОЛОВЬЕВ: Конечно. Ведь они из разных сословий, из разных миров. И только так они могут наслаждаться друг другом. Роза великолепным пением птицы, а соловей блистательной красотой и упоительным ароматом цветка...
МОГИЛЕВСКАЯ: Но ведь цветок увянет рано или поздно, да и век птицы недолог...
СОЛОВЬЕВ: Но только не в сказке. Только не в сказке...
ДЕЙСТВИЕ II
СЦЕНА 1
Утро в больнице. Сцена полна медицинским персоналом и больными.
ЧЕРНЫШОВА (громко и бодро): Обход! Обход! Все по палатам! A ты куда намылился? (КАЧАНОВУ)
КАЧАНОВ: Ириночка, я хочу какать.
ЧЕРНЫШОВА (нежно): Потерпишь, мой засранец, потерпишь чуток. (Громко) Обход! Все по палатам! Пошевеливайтесь!
Больные разбегаются. Сцена быстро пустеет. Возле двери в свой кабинет стоит МАРГУЛИС. Рядом с ним два врача о чем-то тихо беседуют. ЧЕРНЫШОВА и МОГИЛЕВСКАЯ тоже перебрасываются ничего не значащими фразами.
МАРГУЛИС: Роза Альбертовна, как прошла ночь?
МОГИЛЕВСКАЯ: Спасибо, Александр Янович, довольно спокойно.
МАРГУЛИС (после паузы): А вот мне сказали, что пациент из четвертой буянил. Уж не Соловьев ли часом, а?
МОГИЛЕВСКАЯ: Нет, все было тихо.
МАРГУЛИС: Ну, ну... (Пауза. Все выжидающе смотрят на главврача). Ирина Николаевна, приведите, пожалуйста, ко мне Соловьева, а вас (поворачивается к остальным) попрошу провести сегодня самый обычный обход, без меня. Надо, знаете ли, к симпозиуму готовиться.
Все расходятся, оживленно болтая между собой.
СЦЕНА 2
К двери с табличкой "Главврач" ЧЕРНЫШОВА подводит СОЛОВЬЕВА и стучит.
МАРГУЛИС (недовольно): Ну кто еще там?
ЧЕРНЫШОВА (входит, держа за руку СОЛОВЬЕВА): Извините, Александр Янович, вы Соловьева просили привести.
МАРГУЛИС (удивленно): Я?
ЧЕРНЫШОВА пожимает плечами. МАРГУЛИС вяло машет ей рукой, чтобы она уходила. ЧЕРНЫШОВА уходит. МАРГУЛИС сидит за огромным письменным столом, напротив него табурет, на который тут же садится СОЛОВЬЕВ.
МАРГУЛИС: Я разве предложил вам присесть?
СОЛОВЬЕВ медленно встает.
МАРГУЛИС (задушевно): Сидите, сидите. (Закуривает) И когда вы прекратите издеваться над коллективом, Соловьев? (Со стороны СОЛОВЬЕВА никакой реакции) Вы какой у нас раз-то, пятый?
СОЛОВЬЕВ: Шестой.
МАРГУЛИС: И каждый раз после наркологии?
СОЛОВЬЕВ: Каждый.
МАРГУЛИС: Как чудесно... У нас нехватка койко-мест, а мы держим у себя обыкновенного наркомана со стажем. Не ошибка ли это? Наркомана, который к тому же своими речами смущает других пациентов, препятствуя процессу их выздоровления. Наркоману, который научился завораживать больных словами. Прекрасно знает об этом и бессовестно пользуется в корыстных целях... Знаете, Соловьев, в двадцатые годы в одном берлинском пивбаре, на углу Гюнтер штрассе, собиралась молодежь. Как и в сотнях других таких же заведений, они пили пиво и разговаривали. О поражении в войне, о музыке Вагнера, о спорте и о женщинах, конечно. Обычные такие разговоры под пиво. Но среди них выделялся один маленький человечек. Он не умолкал ни на секунду. Говорил громко и почти на любые темы, размахивал руками, иногда даже забирался на стол, хотя никогда не бывал пьян. Окружающие люди не понимали толком его речей, но слушали с открытым ртом. Он их завораживал... Всех до единого...
СОЛОВЬЕВ: И что?
МАРГУЛИС: Его звали Адольф Гитлер.
СОЛОВЬЕВ: На редкость неподходящее сравнение. Глупо.
МАРГУЛИС: Да я, собственно, и не собираюсь проводить никаких параллелей. Так, немного истории никогда не помешает... Кроме того, вы, Соловьев, мучаете не только больных, но и одну медсестру, удачно пользуясь ее одиночеством и слабостью характера.
СОЛОВЬЕВ: Слабостью ее характера пользуются другие. Я ее просто люблю... А вот вам курить надо бросать. Инфаркты у курящих в пять раз чаще случаются, чем у тех, кто с табаком не дружит. Впрочем, вы же врач, лучше меня знаете.
МАРГУЛИС (смеется): Знаю. Но у каждого из нас свои дурные привычки, не так ли? (СОЛОВЬЕВ никак не реагирует) Так вот по поводу вашей так называемой любви: ведь вы пациент психушки, а она медработник.
СОЛОВЬЕВ: В этом мире мы все пациенты психушки. Только палаты разные.
МАРГУЛИС: Забавно... А то, что она еврейка, не смущает вас, Соловьев? Вы ведь у нас верующий.
СОЛОВЬЕВ: Все люди - евреи. Только не все готовы себе в этом признаться.
МАРГУЛИС: А как же христианские каноны, которыми вы так любите козырять? Или пусть пустуют храмы?
СОЛОВЬЕВ: Не так страшно, если пустуют храмы. (пауза) Страшно, если храмы полны, но пусты души...
МАРГУЛИС: Только не надо речей пророка, Соловьев. Хотя я слышал, вы можете предсказывать. Это так? (поучительным тоном) Науке действительно известны случаи, когда душевнобольные люди могут предчувствовать какие-то явления. Но в вашем случае это чистое надувательство. Вы просто зарабатываете себе репутацию мученика и пророка. Некрасиво, Соловьев, пользоваться доверием больных людей, подчеркиваю, по-настоящему больных, а не каких-то наркоманов. Вот вернусь из Испании и, пожалуй, выпишу вас, а? Все равно пропадете.
СОЛОВЬЕВ: Вы думаете, раз я бомж, мне некуда идти? О нет. Крыша над головой всегда найдется. Правда, я не смогу организовать под этой крышей банкет на 27 персон. Но мне это и ни к чему.
МАРГУЛИС (не понимая): Почему 27?
СОЛОВЬЕВ: Именно столько пригласила ваша жена на банкет по случаю отъезда в Испанию на симпозиум психиатров. Но людей будет 25, Андрийчук с женой не придут. У них заболеет ребенок, подхватит воспаление легких. Не надо разрешать ему снимать свитер, когда он гоняет с мальчишками в футбол. Весеннее тепло обманчиво... Дa и в Испанию вы все равно не поедете.
МАРГУЛИС: Я. Соловьев, на такие штучки не покупаюсь, зря стараетесь! Я с психами много лет, и похлеще видывал, но сам пока не спятил...А билет в Испанию - вот он (достает из стола билет и показывает) на 29 апреля.
СОЛОВЬЕВ (безразличным тоном): Исключено. Я вижу большой и красивый крест из мрамора. На нем написано: "Маргулис Александр Янович, доктор медицинских наук", и две даты. Вторая дата 27 апреля этого года... Очень жаль, Испания красивая страна...
МАРГУЛИС: Ты, Соловьев, достанешь кого угодно, это точно. А знаешь ли ты, что я могу поместить тебя в отделение к буйным? Тебе оденут смирительную рубашку, привяжут к койке, заткнут твой поганый рот кляпом и завяжут глаза! (Распаляется, голос его впервые звучит громко) Ты будешь лежать, не зная ни дня, ни ночи, и так без всякой надежды на избавление, многие месяцы или годы, пока и в самом деле не спятишь. Что ты скажешь на это, а?
СОЛОВЬЕВ: То, что вы не Пилат, Маргулис, да и я не Христос. Я сожалею о сказанном, извините меня. Я просто человек с больным воображением.
МАРГУЛИС: Ты можешь достать любого, но только не меня! Еще одно замечание! Одно! (Поднимает вверх указательный палец) и ты проклянешь тот день, когда попал сюда!
СОЛОВЬЕВ выходит. К нему спешат КАЧАНОВ и БОРИСОВ. Но раньше них к СОЛОВЬЕВУ подходит женщина. Она в великолепном белом платье. Лицо и руки покрыты белым гримом. Губы ярко накрашены. Она вопросительно смотрит на СОЛОВЬЕВА и берется за ручку двери, чтобы войти к МАРГУЛИСУ. СОЛОВЬЕВ хватает ее за руку и отчаянно трясет головой.
СОЛОВЬЕВ: Только не сейчас. Ты же сама обещала двадцать седьмого... Потерпи немного, родная.
Женщина пожимает плечами и уходит. Походка ее плавна и грациозна. Она проходит через всю сцену, мимо КАЧАНОВА с БОРИСОВЫМ, мимо ЧЕРНЫШОВОЙ, разговаривающей с другими больными в отдалении. Но никто, кроме СОЛОВЬЕВА, ее не замечает.
БОРИСОВ (подозрительно): С кем это ты разговариваешь, Соловей?
СОЛОВЬЕВ: Сам с собой, разумеется. Я такой же больной, как и все остальные. Что, не знали?
БОРИСОВ: Чего он от тебя хотел? (кивает головой в сторону кабинета МАРГУЛИСА).
КАЧАНОВ: Мы боимся, Соловей, вдруг тебя отнимут у нас.
БОРИСОВ начинает хныкать и пускать слюни.
СОЛОВЬЕВ: Отнять одного человека у другого может только Бог.
КАЧАНОВ (с сомнением): Или самый главный здесь.
Подходит ЧЕРНЫШОВА.
ЧЕРНЫШОВА: Какого черта вы третесь около этой двери. Марш в палату! (далее очень громко, чтобы было слышно МАРГУЛИСУ) Смотри, Соловей, допрыгаешься! И не таким орлам крылья обламывали! Был бы кто другой, а не Александр Янович, в порошок бы тебя стер. А он добряк, все нянькается с тобою, вылечить надеется. Лично по мне, так уж лучше настоящие дураки, чем косящие под них наркоши! А вы что рты раззявили? (КАЧАНОВУ и БОРИСОВУ) Я два раза повторять не буду!
КАЧАНОВ и БОРИСОВ очень быстро уходят. БОРИСОВ по-прежнему хнычет, КАЧАНОВ толкает его перед собой и что-то озабоченно бормочет, разобрать можно только слова "Соловей" и "Что же делать?"
СОЛОВЬЕВ пристально смотрит на ЧЕРНЫШОВУ (та выдерживает взгляд), хочет ей что-то сказать, но в последний момент передумывает и, опустив голову, медленно уходит. На сцене гаснет свет и слышна тихая мелодия. Что-то из еврейского фольклора.
ДЕЙСТВИЕ III
СЦЕНА 1
Вечер в больнице. Врачи, ЧЕРНЫШОВА, МОГИЛЕВСКАЯ.
ЧЕРНЫШОВА: Брр, не люблю похороны, да и кто их любит? Ведь это надо ж, у меня сосед алкаш, а три инфаркта перенес. До сих пор водку глушит. Но Александр Янович... Просто в голове не укладывается.
МОГИЛЕВСКАЯ: Ну при чем тут твой сосед, Ира? У каждого свой организм.
ЧЕРНЫШОВА: Ты еще добавь: и своя судьба. Наслушаешься своего Соловья, смотри, сама чокнешься. У нас места свободные в женских палатах есть. (Повернувшись к врачам) Говорят, теперь к нам пришлют Панова, он в спецпсихушке работал, где всякие Чикатилы сидят. И будет у нас дисциплина и порядок, как в казарме.
Врачи пожимают плечами и уходят.
ЧЕРНЫШОВА: Ладно, Роза, удачного тебе дежурства (целует ее в щеку). Побежала я. Мне еще в магазин успеть надо. Мой-то умирать с голода будет, но в магазин не пойдет, падла.
ЧЕРНЫШОВА уходит. МОГИЛЕВСКАЯ заходит в дверь "Процедурной", садится на табурет и, подняв голову вверх, закрывает глаза.
Входят СОЛОВЬЕВ и БОРИСОВ. БОРИСОВ хнычет.
СОЛОВЬЕВ: Роза, некоторые разволновались, я прошел по палатам, кого мог, успокоил. Но многим все равно нужны уколы.
МОГИЛЕВСКАЯ: А ты что, за Маргулиса остался?
БОРИСОВ (ноюще): Уколы, уколы.
МОГИЛЕВСКАЯ: Зачем ты притащил ко мне этого ублюдка. Я и так вся на нервах.
СОЛОВЬЕВ: Он не ублюдок, Роза. Три года назад у него был большой дом, хозяйство, жена, двое сыновей и особенная гордость - пасека собственная. Мед с нее на всю округу славился. Вот на этой пасеке его пчела в шею и укусила, да неудачно как. Пока из деревни до больницы довезли, началось отмирание тканей головного мозга. Теперь он и до туалета сам идти боится.
МОГИЛЕВСКАЯ: Зачем ты мне эту чушь рассказываешь?
СОЛОВЬЕВ: Всем им отношение человеческое нужно, понимаешь? Ему плохо будет, укол нужен, поверь, я не ошибаюсь.
МОГИЛЕВСКАЯ (нервно): А тебе, Соловей, тоже, небось, или как?
СОЛОВЬЕВ: Мне ничего не надо, Роза. Я уже всего достиг. И хотя познание для человека - процесс бесконечный, свой уровень я уже преодолел. А дальше... Дальше простым смертным нельзя. И теперь мне, Роза, действительно ничего не нужно, только к тебе поближе быть, хоть в последний раз.
МОГИЛЕВСКАЯ: Что ты несешь? Думаешь, новый главный теперь тебя выпрет, да?
СОЛОВЬЕВ: Из больницы, да. Но у тебя меня не отнимут, Роза, никогда! И осознание этого приводит меня в неописуемый восторг! Восторг, какого я не испытывал никогда прежде! Мы будем неразлучны, Роза. Как в той, так и не написанной сказке, помнишь?
МОГИЛЕВСКАЯ: Ты спятил? Что я должна помнить?
СОЛОВЬЕВ: Ох уж эти женщины, вечно все забывают. Даже сны. А сны, они такие красивые бывают, после них не страшно раскрыть глаза на этот ужасный мир.
МОГИЛЕВСКАЯ: Из-за Маргулиса с его неожиданным инфарктом все в больнице спятили. Даже ты, Соловей. Трудное мне, видать, предстоит дежурство.
СОЛОВЬЕВ: Это будет самое прекрасное дежурство, Роза! Ты знаешь... человек на закате жизни редко может вспомнить, какой именно день был у него самым важным. А если и вспомнит, то почти наверняка ошибется. Но ты, Роза, этот день не забудешь никогда. Сегодня момент истины. Это самый лучший и самый главный день твоей жизни, родная!
МОГИЛЕВСКАЯ: Не надо так пугать меня, Соловей! Все кругом говорят, что, общаясь с тобой, я становлюсь психической. Я боюсь, а вдруг и вправду? Скажи, что это не так. Ведь ты все про всех знаешь.
СОЛОВЬЕВ: Конечно, не так, родная. Любовь моя, я твой ангел-хранитель!
МОГИЛЕВСКАЯ: Не очень-то ты похож на ангела. Посмотри на себя - грязный, небритый. И вечно пугаешь меня своими бредовыми фантазиями.
СОЛОВЬЕВ: Грязный? Так горячей воды две недели не было, трубы ремонтировали, забыла? А сегодня дали воду, представляешь, именно сегодня. Это просто знак свыше, и уж я помоюсь и побреюсь, это точно.
МОГИЛЕВСКАЯ: Вот и славно. Только что-то в твоем энтузиазме дикое и пугает меня немного. Если б ты пил, я подумала бы, что пьян, а так даже и не знаю...
СОЛОВЬЕВ: Конечно, пьян! Вне всяких сомнений пьян! Разве человек может быть пьян только водкой? Я пьян тобой, любимая. И нашим будущим! Давай потанцуем.
МОГИЛЕВСКАЯ: (с сожалением): Ты все ж спятил.
СОЛОВЬЕВ уходит, танцуя вальс с воображаемой партнершей. Из глубины сцены слышен его радостный, заразительный смех.
СЦЕНА 2
МОГИЛЕВСКАЯ выкатывает из "Процедурной" тележку со шприцами, таблетками и прочим. Закрывает за собой дверь на ключ и везет все это по палатам. Как только она скрывается, на сцене появляется СОЛОВЬЕВ. Он достает из кармана ключ от "Процедурной", открывает дверь и входит. Роется в небольшом шкафу. Что-то находит. Видно, что он мастерски делает себе внутривенную инъекцию. За этим занятием его и застает МОГИЛЕВСКАЯ.
МОГИЛЕВСКАЯ (гневно): Откуда у тебя ключ, мерзавец?
СОЛОВЬЕВ: Прости, любовь моя, но в сегодняшней дневной суматохе я не мог не воспользоваться случаем.
МОГИЛЕВСКАЯ: Сволочь! Меня же уволят!
СОЛОВЬЕВ: Это ключ со связки Чернышовой. Но ты не переживай, никого не уволят. И вообще не будет никаких разборок на этот счет.
МОГИЛЕВСКАЯ: Ты опять укололся. Ты все время использовал меня! А я, дура, чуть было не поверила в чудо!
СОЛОВЬЕВ: Люди всегда используют друг друга. Так было с незапамятных времен, и так будет вечно. И в этом нет ничего плохого. Важно другое - как они при этом относятся к тому, кого используют. А я люблю тебя.
МОГИЛЕВСКАЯ: Знаю я, что ты любишь, Соловей! Хватит с меня твоих лживых проповедей! Убирайся!
СОЛОВЬЕВ: Всему свое время, родная. Но уже скоро, очень скоро... Вот, возьми... (Вынимает из кармана пижамы пробирку, закрытую ватой)
МОГИЛЕВСКАЯ: Что это?
СОЛОВЬЕВ (торопливо): Не беспокойся, все абсолютно стерильно. (Пауза. Смотрит ей в глаза) Твой ребенок, Роза.
МОГИЛЕВСКАЯ (отталкивает руку СОЛОВЬЕВА с пробиркой, возмущенно): Ну это уже слишком! Ты думаешь, я могу терпеть все это бесконечно?
СОЛОВЬЕВ (нежно берет ее за руку): Жизненно важные вопросы, Роза, не решают под воздействием эмоций, они помеха в этом... Выбор работы, перемена места жительства, выход замуж, развод, ребенок... В таких вопросах нельзя полагаться только на эмоции. (Пауза) Я приберу это в холодильник, а завтра после дежурства выбросишь, если захочешь... Но только завтра...
На сцене медленно темнеет. Открывается дверь главврача. Оттуда выходит женщина и останавливается на середине сцены. Она вся в белом прекрасном наряде. У нее белое лицо, белые руки. Выделяются только черные брови и ярко-красные губы. (Словом, та, что была во 2-м действии у кабинета МАРГУЛИСА).
МОГИЛЕВСКАЯ: (испуганно): Ну вот, опять начинается. Кто это, Соловей? Она мне кого-то напоминает (Действительно, женщина немного похожа на саму МОГИЛЕВСКУЮ)
СОЛОВЬЕВ (в полном экстазе): Это самая желанная женщина в мире! Никто не может сравниться с ней. Она совершенна. Только лишенные истинного знания люди ждут ее безносой старухой с косой и в капюшоне. Вглядись, как она на самом деле прекрасна! Она венец творения. Она абсолютный идеал, воплотивший в себе целый мир. Она начало всех начал. Самые сокровенные надежды всего человечества связаны только с ней!
Женщина начинает танец. Он прекрасен. Она необыкновенно пластична. Ее танец - смесь балета и современных ритмов.
МОГИЛЕВСКАЯ: Мне страшно, Соловей! Я все ж съехала?
СОЛОВЬЕВ: Съехавший человек не способен задавать такие вопросы. Ты абсолютно нормальна. И вообще, посмотри, как все великолепно! Я люблю вас обеих, Роза! О, как я вас люблю!
СОЛОВЬЕВ порывается к танцовщице. МОГИЛЕВСКАЯ не пускает его… Сначала тихо уговаривает, потом что-то кричит, но он уходит. СМЕРTЬ и СОЛОВЬЕВ танцуют вместе, МОГИЛЕВСКАЯ зачарованно смотрит на них. В оркестровой яме появляются звуки репетиции. Видимо, музыканты опробуют свои инструменты. СОЛОВЬЕВ резко поворачивает голову в их сторону и прикладывает палец к губам, не прекращая танцевать. Отзвуки репетиции умолкают.
СОЛОВЬЕВ (СМЕРТИ): А теперь поцелуй меня, любимая.
Их тела сплетаются. Они целуются долго и страстно. На сцене темно, прошло всего несколько секунд. МОГИЛЕВСКАЯ с кем-то разговаривает по телефону, но саму ее не видно.
МОГИЛЕВСКАЯ: Илья Дмитриевич, это Могилевская, извините, что так поздно... Да, дочь Альберта Иосифовича. Помните, в прошлом году вы говорили мне об искусственном оплодотворении. Ваша клиника еще занимается этим?.. Я понимаю, что это не телефонный разговор! Но я не могу иначе! Я нашла подходящего мне донора... Не нужно никаких обследований! Он не алкоголик, не наркоман, не ВИЧ инфицированный... О Господи, я не могу приехать с ним завтра! Это долго объяснять. (Пауза) Нет, я в своем уме! (кричит) О Боже, я не могу объяснять... Если это возможно, умоляю, помогите! Умоляю...
Когда зажигается свет, на сцене никого нет.
Занавес.
Октябрь 2000 г.
г. Орел.