Скажите, есть на свете человек, который не любит свою маму? Мне кажется, обыщи весь свет, – не найдешь. Любовь к матери – это уже что-то генетическое, то, что никакими силами не вытянешь из генов, если они есть, конечно. И каждый любит мать одинаково: самозабвенно, до головокружения и до самопожертвования. Я в этом не исключение. Люблю ее безумно, но всеми силами стараюсь этого не показывать. Почти всегда в своих проявлениях чувства фальшивы. Правда, к моей сестре Ксюшке это не относится: она еще ребенок, и ей необходимо чувствовать и видеть, что ее любят. Вот и сейчас она забирается с ногами на диван, преданно заглядывает маме в глаза и говорит: «Мамочка, я тебя люблю, ты у меня такая красивая». Я морщусь от этих телячьих нежностей и смотрю в окно. Вижу Его дом. Он живет через две станции метро от меня. Так близко. В его голубых глазах я всегда вижу две пропасти. Он далеко от меня, как маленький принц на своей планете размером в несколько шагов… Поэтому между нами гораздо большее расстояние, чем эти две станции метро.
Мама тем временем освобождается от цепких Ксюшкиных рук, которые обвились вокруг нее как вьюн, и внимательно смотрит на меня. Я не замечаю, я снова и снова вспоминаю две голубые пропасти и лицо у меня при этом мечтательное и глупое, как у всех людей, витающих в облаках.. «Ты должна поехать к Диме», - изрекает мама тоном, не терпящим никаких возражений, ударяя на слово «должна». Моя мама живет долгом. Для нее долг – вырастить своих детей и поставить их на ноги. Но, по ее мнению, у нас тоже должен быть долг. У Ксеньки он состоит в проявлении многочисленных нежностей, а у меня – в беспрекословном послушании. Я выныриваю из двух голубых пропастей, отворачиваюсь от окна и тоже внимательно смотрю на маму. Мамины глаза чисто карие, взгляд – прямой, а зрачки не меняют своей величины. У нее все определено, разложено по полочкам, как на ее рабочем месте в ЗАГСе. Все понятно: родился, умер, женился, развелся. Такие значимые события человеческой жизни она фиксирует сухими словами и проводит грань между человеком в бумагах и собой. Сегодня она проста по-домашнему, хотя сохраняет определенность взгляда: он не мерцает и не блуждает. Долг не дает. В данный момент долг – вернуть книжки Диме, одному из охранников ЗАГСа. И мама хочет, чтобы я поехала к Диме в РОВД города Химки. Я вздыхаю. На чисто офицерскую прямоту ее взгляда ничего ответить не могу. Делаю вялое движение, которое означает или «отвяжитесь от меня», или «делайте со мной что хотите». Мама истолковывает этот жест в свою пользу, то есть выбирает второй вариант и начинает подробно объяснять, что мне надо делать. Я киваю, киваю, а в глазах у меня отражаются две голубые глубокие пропасти…
Я еду в электричке и думаю как вести себя с этим Димой. Он молодой, холостой и умный, поэтому мама бессознательно благоволит к нему. Мне это немного неприятно, сразу вспоминается бесприданница Островского. Вообще-то, я и есть бесприданница, но современная. У нас с Ларисой Огудаловой разное положение, хотя бы уже потому, что я родилась на сто пятьдесят лет позже ее. Но разве маме объяснишь?
Электричка останавливается на какой-то большой станции, и толпа, покачиваясь, вплывает в вагон, как патока. Меня сдавливают со всех сторон чьи-то куртки, дубленки и пальто. Рядом – парень с девушкой. Парень высокий, с благородным бледным лицом и длинными паучьими ногами. Девушка маленькая, вертлявая, как комнатная болонка. Она о чем-то говорит взахлеб, громко и непонятно, изо всех сил тянется к парню. Он слушает ее, согнувшись вдвое и сохраняя свою благородную бледность на лице. Его бледность и преломленное пополам нескладное тело кричат на весь вагон: «Она мне нравится»! Я вздохнула и подумала: «Как можно быть ТАКИМИ»? ТАКИМИ глупыми, с физиономиями, разъезжающимися от улыбок и от слов, сказанных друг другу невпопад? Как могут нравиться паучьи ноги и быстрая неразборчивая речь, бестактная и громкая, как из рупора. Но нравятся ведь…
А я? Стою одна, и передо мной никто не сгибается, хотя многие бы могли… Бабушка говорит про меня: «Русская порода». А мама моей подруги добавляет: «Лицо, как на иконе». Да, с моего лица действительно можно писать иконы или, в крайнем случае, рисовать Мадонну. У меня овальное одухотворенное лицо, большие раскрытые глаза, четко очерченный рот, нежные покатые плечи. Как Сикстинская Мадонна, ну, или Жанна д’Арк. Но, правда, все впечатление портят мелированные волосы. Мадонны с такими не ходили. А вообще-то как знать, если бы умели делать «перья», то ходили бы…
На очередной остановке электричка резко тормозит, и на меня валится мой сосед с другого боку, который неожиданно потерял опору. Я хватаюсь за ближайшее сидение и, таким образом, как батут, отталкиваю его на свое место. При желании парень сам мог бы удержаться. Я смотрю на него сурово, пытаясь получить хотя бы одно «извините», которое люди обычно произносят, глядя себе под ноги. Парню не стыдно. Он смотрит на меня наглыми рыжими глазами и проникновенно произносит: «Я на Вас еще падать буду». Я на мгновение теряюсь. Возможно ли, что он разглядел во мне Мадонну с покатыми плечами и большими глазами и вот так вот выражает свое восхищение? Я хочу так думать и поэтому великодушно разрешаю: «Падайте, пожалуйста». В вагоне по-прежнему много народу, парень и болонка вышли, и мне не на ком остановить взгляд. Я обреченно утыкаюсь в мужскую куртку, пахнущую почему-то воблой, и продолжаю гадать о том, красива я или нет.
С ловкостью циркового медведя я преодолеваю сугробы, которые никто не убирает. Видимо в Химках дворников нет или очень мало. А может быть, власть предержащие считают, что в большой деревне дворник не нужен. Мне это не важно, я иду и отыскиваю РОВД. Нахожу нужный дом и в нерешительности останавливаюсь перед дверью. Проверяю, не раскрутились ли локоны и выпрямляю спину (я высокого роста), помня о том, что мне с утра сказала мама. Она сказала, точнее, приказала: «Будь красивой». Легко сказать: будь. Это то же самое, что по заказу писать стихи: натужно и фальшиво. Но, тем не менее, я выпрямляюсь, при этом осознавая, как по-дурацки я выгляжу в своей тяжелой шубе.
В полутемном коридоре я натыкаюсь на нужную мне дверь, приоткрываю ее и заглядываю в образовавшуюся щель. «Подождите», - бросает мне, не поднимая головы молодой человек за столом. Я снова оказываюсь в коридоре захолустного здания РОВД. Мне обидно стоять вот так, ждать когда до меня снизойдут. Сумка соскальзывает с меха шубы, и я сильнее осознаю собственную неуклюжесть и неприглядность, несмотря на облик Мадонны с нежным овалом лица. За дверью Диминого кабинета раздаются голоса. Один торопливый, другой рассудительный и спокойный. Торопливый голос принадлежал посетителю. Он торопился, потому что боялся, что не все успеет рассказать, ведь время ограничено. Другой голос, судя по всему, Димин на середине суматошной словесной тирады властно прерывал и задавал вопросы. Ему не за чем спешить, на нем милицейская форма с погонами капитана и власть над посетителем. Это приятно. Поэтому Дима старается продлить удовольствие. Но вот беседа заканчивается, Димин собеседник уходит, а сам Дима выходит мне навстречу и галантно открывает дверь кабинета. Минуту мы смотрим друг на друга, оцениваем, приглядываемся и наши глаза в этот момент сохраняют забавное выражение, как у кошки с собакой, если бы они встретились. Единственное отличие состоит в том, что у нас человеческие лица. Я отмечаю, что Дима похож на Фредди Меркьюри, который во время очередного маскарада нацепил форму российского милиционера. Молчание затягивается, и Дима спрашивает меня: «Ты Оля»? Пауза заканчивается, потому что мы не умеем держать ее, как профессиональные актеры. А жаль… Чем больше пауза, тем больше заинтриговываешь человека. Но, видимо, он не захотел меня интриговать, и мне не оставалось ничего другого как кивнуть головой и снять с плеча сумку. Дима зашевелился, зашуршал бумагами и осведомился буднично и банально: «Книги принесла»? Я молча стала выкладывать их из сумки, опустив голову. Во мне разливалась желчь, что-то горькое и едкое от незаслуженного «тыканья». Несмотря на все свои достоинства, которых у меня, несомненно, больше, чем недостатков, выгляжу я несолидно. Как оказалось. Просто девчонка, которой без проблем можно говорить «ты». Дима пересчитывал свои книги и был очень увлечен этим процессом. Он поднял на меня глаза, и в них плеснулось удивление. Я подошла к двери и сказала: «До свидания». «До свидания», - ответил он мне, чтобы снова заняться своими делами. Не предложил остаться, не предложил сесть. Это лишь подтвердило гипотезу о моей инфантильности. Она стала аксиомой, то есть тем, что не требует доказательств в силу своей очевидности.
Я стояла на платформе в ожидании электрички. Я выполнила «долг». Мама произнесет благодарность: «Ты моя умница». Как будто поставит на лоб шаблонную печать. И все будет хорошо. Я буду снова смотреть в окно, строя маниловские замки или сидеть над учебником, уставившись в никуда и застряв на четырнадцатой странице, тоже как Манилов. А человек с голубой пропастью в глазах будет здороваться и безучастно проходить мимо. Все пропадет: и мой четко очерченный рот, и нежный овал лица, и покатые плечи… Я очередная дурочка, которая мучается вопросом «почему, когда любишь ты, он не любит»? Некоторые пишут об этом письма в молодежные журналы, некоторые, не найдя ответа, выкидываются из окон. В моей музыкальной школе одна девчонка поступила именно так. Сейчас, наверное, она уже получила ответ, сидит на облаке, смотрит на меня и смеется.
По платформе, путаясь в своих собственных ногах, прошел пьяный парень. Он с достоинством ставил ноги на подмерзший асфальт, волочил за собой гитару с порванными струнами и время от времени окидывал окружающих орлиным взглядом, как бы спрашивая: «А вам слабо»? Я поспешно отвела глаза. На пьяных лучше не смотреть, потому что они могут принять взгляд как руководство к действию и начать приставать. Я стала смотреть вниз на рельсы. Там по хрустящей корочке наста пытался передвигаться голубь. Он шел, перебирая своими красными лапами и при каждом шаге проваливаясь в снег по самые крылья. Видимо, его масса была больше той, которую мог выдержать наст. Голубь был жирный, наверное, потому, что не пренебрегал отбросами из мусорных контейнеров и имел немигающий, черный зрачок в оранжевом протуберанце. Заметив, что я за ним наблюдаю, голубь взлетел на платформу. На кончиках его крыльях поблескивали кристаллики снега. «Холодно»? – сочувствующе спросила я. «Ничуть», - ответил голубь, не глядя на меня. Я заметила, что он усмехнулся, увидев мои ноги синие от мороза в том месте, где сапоги кончались, а шуба еще не началась. «А ты мерзнешь», - категорично отрезал голубь. Он был недоволен моим сочувствием. «Мерзну, - не обидевшись, согласилась я. – Но это не главное». «А что главное?» – это был на редкость любознательный и разговорчивый голубь, и я была рада поговорить хоть с кем-то. Что главное? Я серьезно задумалась. У людей вообще-то разные приоритеты в жизни. Кому что. Для меня главное в жизни - любовь. Но голубю я побоялась сказать об этом. Ведь птицы не знают, что такое любовь. Поэтому я честно созналась: «Не знаю». Голубь обрадовался моему невежеству, а потому в нашей беседе он продолжал оставаться ведущим, а я - ведомым. «Не знаешь, просто понятия не имеешь. Все твои беды от того, что ты не осознаешь, чего хочешь от жизни и кто тебе нужен, чтобы добиться того, чего хочешь». Так часто говорил мой отец. Всех приучал к ясности мыслей. Вряд ли ему это удалось. Поэтому он отправился в свободное плавание, бросив нашу семью, нашел новую жену и экспериментирует, наверное, на ней. «Но чего-то ты хочешь»? – голубь ждал и косился на меня своим оранжевым глазом, который действительно походил на солнечный протуберанец: те же светящиеся искорки по краям зрачка, как на краю солнечного диска. Я не стала лукавить и потому бесхитростно ответила: «Я хочу сказки». Голубь потоптался на месте и нахохлился, начав замерзать. «Это естественно, - неожиданно согласился он. – Все хотят от жизни сказки. Но жизнь на то и жизнь, а не сказка. Поэтому вряд ли получится жить красиво. Мы поняли это раньше людей. Так и живем. Хотя не глупее вас. Кстати, что у тебя сказка в жизни»? Над этим вопросом мне не надо было раздумывать: «Каждую минуту тонуть в двух голубых пропастях». Боясь, что голубь не поймет, я развила свою лаконичную мысль: «Быть нужной, необходимой ему. Каждый раз во имя него отрекаться от всего мира». Голубь моргнул и неожиданно спросил: «А зачем»? Я стала судорожно искать ответ. Действительно, зачем отрекаться во имя него от всего мира, если можно просто выйти замуж и нарожать детей, тем самым, выполнив свое биологическое предназначение? Но ему этого не надо, потому что он уже женат. И где тут сказка? «И что же мне делать?» – растерялась я. Голубь посмотрел в ту сторону, откуда должна была появиться электричка: «Живи. Выживай. Борись за каждый день своей жизни. Ни о чем не думай, не создавай себе лишних сложностей. Их и так достаточно». Я вспомнила уроки философии, где я впервые это услышала. Правда, этот принцип звучал по-другому, а именно «не приумножай сущности сверх необходимости». Это высказывание называлось бритвой Оккама – был философ такой. Почему бритва? Наверное, если навыдумываешь лишнего, то срежет, как сейчас меня. Поэтому не приумножай сущности сверх необходимости и всю жизнь ходи по лезвию бритвы. И нет разницы между химкинским голубем и средневековым философом, они изрекают одни и те же мысли. Да и, наверное, почти нет разницы между животными и людьми. И те, и те – часть Вселенной и живут по ее законам, а не по своим собственным. Голубь прервал мои бестолковые размышления. Он сказал: «Заботься больше о теле, а не о душе. Тогда она не будет капризничать и сочтет за сказку все твои каждодневные заботы, мысли и действия». Он взлетел на крышу билетной кассы и стал чистить свои перья, изогнувшись при этом, как хохломская глиняная игрушка.
Подошла моя электричка, и я села у окна поближе к печке, отогревая синюшные ноги. Я больше не была похожа на Мадонну. Я была похожа на человека, который устал, замерз и проголодался. Я поймала себя на том, что тарелка горячего супа вызывает во мне больше трепета, чем две глубокие голубые пропасти.
Электричка тронулась, и я взглянула на крышу кирпичного здания. Там еще сидел мой голубь. Напоследок он проводил меня неподвижным взглядом зрачка в оранжевом протуберанце. Я кожей ощутила, как он обжег меня раскаленным газом из своих глаз.
Может быть, этот голубь был с солнца. Может быть, он прилетел, чтобы научить меня правильной жизни. Может… Да все может быть… Всякое бывает.