Где-то был город

Часть 1

        1958 год — год, когда я пошла в школу.
 
        Это был период, когда страной руководил Н.С.Хрущёв, период очень непростой для всей страны.

        Но детство продолжалось, и оно было счастливым, моё детство, несмотря ни на что.

        Школа, где я стала учиться, была очень красивая - двухэтажная, с колоннами, с буфетом, выстроенная в том же стиле сталинского ампира.

        Мне давали на завтрак 1 рубль, он был такой большой, ещё сталинский, больше моей ладони, я его сворачивала в несколько раз и бежала в буфет на большой перемене. На этот рубль я покупала стакан какао за 40 копеек и два пончика с повидлом по 30 копеек. Это было очень вкусно.

        К сожалению, не всегда удавалось успеть покушать за перемену, потому что в буфете всегда была большая очередь, а первоклашек старшие отпихивали подальше. Поэтому многие брали еду с собой — кто яблоко, кто бутерброд, кто просто кусок хлеба. На перемене мы выстраивались в коридоре вдоль стеночки и съедали то, что приносили с собой.

        Помню, одна девочка часто приносила бутерброд из чёрного хлеба с салом. Я смотрела на неё с завистью — сала я почему-то не пробовала раньше. Дома у нас сала никогда не было, может быть, по причине татарской национальности. Но мне никогда бы в голову не пришло предложить той девочке со мной поделиться.

        Наверное, были и те, кто ничего не приносил, но не помню, чтобы кто-то кого-то угощал — не принято, что ли, было.

        На стенах в коридорах школы, как и в кабинетах, где проходили занятия, развешаны были в рамках портреты писателей, учёных, разные умные высказывания. Можно было жевать свою еду и заодно набираться ума.

        Школа была небольшая, учебных кабинетов не хватало, учились поэтому в две смены — первая смена с утра, вторая смена после обеда. Когда мы перешли во второй класс, мы стали заниматься во вторую смену, и это было очень неудобно. Уроки заканчивались вечером, делать домашние задания уже не хотелось. Утром, оставаясь дома одна, я поздно просыпалась, потом долго раскачивалась и домашние задания выполняла небрежно.

        Родители меня не контролировали, заняты были, да и доверяли мне, как круглой отличнице.

        Однажды нужно было выучить стихотворение. Я его учила и посчитала, что выучила, но, когда меня вызвали на уроке к доске, я не смогла вспомнить ни одного слова.

        Я растерянно мямлила: «Я же учила», а учительница отвечала: «Учила, да не выучила».

        На всю жизнь я запомнила это треклятое стихотворение, запомнила его название «Про грибы», его расположение на странице и картинки рядом с текстом.

        Никто меня тогда не ругал, родители сказали: «Бывает. Учи в другой раз получше».

        Учительница мне даже двойку в журнал ставить не стала, только в дневник, а переживала я сильно. От стыда хотелось провалиться сквозь землю. Наверное, после испытанного тогда чувства унижения и позора, я всегда очень ответственно выполняла все домашние задания, во все годы учёбы.

        Город строился, но школ не хватало, поэтому классы были очень многочисленные. В нашем классе, например, было 45 учеников, в других классах тоже, представляю, как трудно было преподавателям.

        Однажды весь наш класс наказали за плохое поведение — оставили после уроков. Мы стояли, каждый за своей партой, уставшие после занятий — кто смирно, кто переминался с ноги на ногу, кто вертелся. Тем, кто стоял образцово-смирно, учительница разрешала сесть, остальные им завидовали. Так мы простояли почти урок, пока в школу не прибежали встревоженные родители, и нас простили и отпустили. Несмотря на позднее время и темноту на улице, скандала не было, наверное, это была обычная практика укрепления дисциплины.

        Раз в неделю, по расписанию, обязательно был урок под названием «воспитательный час» — сокращённо «воспитчас».

        На этом уроке обсуждали важные новости, проводили беседы, собрания, какие-то мероприятия.

        Например, однажды члены родительского комитета вручили во время этого воспитчаса ботинки одному из учеников. Сначала нам рассказали о том, как в СССР заботятся о детях и помогают нуждающимся и малообеспеченным, потом вызвали к доске этого мальчишку и вручили ему новые чёрные ботинки. Он стоял у доски, прижав эти ботинки к груди, со слезами на глазах. Возможно, это были слёзы радости и благодарности, но у меня почему-то на душе было нехорошо. До сих пор считаю, что благотворительность должна быть более деликатной. Мальчишка этот, кстати, ходил ко мне на дополнительные занятия, я «подтягивала» его в учёбе по поручению октябрятской звёздочки, как отличница двоечника. Это считалось общественной нагрузкой.

        Помню воспитчас на религиозную тему. Вернее, на антирелигиозную, ведь это были годы «воинствующего атеизма». Учительница долго рассказывала нам о том, что Бога нет, что мы должны бороться с этими суевериями, потому что мы октябрята, будущие пионеры, и, если такие отсталые люди, верующие, имеются в семье, с ними надо проводить разъяснительные беседы, запрещать вешать иконы.

        В заключение предложила ученикам поделиться: «А как у вас в семье?»
 
        Кто-то, конечно, поднял руку, рассказывал про своих отсталых бабушек, про родственников, соседей, ещё про кого-то, мы ведь маленькие ещё были, искренние и доверчивые.

        А потом встал один мальчик. Забыла его имя, забыла фамилию, мне кажется, что он и учился-то в нашем классе недолго. Может быть, из-за того урока и ушёл от нас. Был он щупленький, белобрысый такой, робкий. Сказал, что у них дома много икон.

        Учительница сочувственно спросила: «Бабушка, наверное, верующая?»

        А он тихо, но твёрдо ответил: «Почему бабушка? Мама и папа верующие. И я верующий. Я и сам молитвы знаю, и молюсь».

        Напрасно растерявшаяся учительница убеждала, что его обманывают, что он должен бороться, перевоспитывать и так далее. Кто-то хихикал, тыкал в него пальцем (мол, дурачок какой), кто-то смотрел испуганно, все по-разному реагировали.

        Наверное, ему было страшно, потому что он весь сжался, голову в плечи втянул, но не сдавался, упрямо повторял: «Бог есть. Я верю. И молиться буду».

        Такой вот мужественный мальчик. Я бы так не смогла.

        Не только воинствующим атеизмом вспоминаются те годы, но и развитием космической отрасли. Запуск первого спутника по малолетству я не прочувствовала, а вот день 12 апреля 1961 года, когда впервые в Космос полетел человек, помню очень хорошо.

        Сообщение о знаменитом полёте Юрия Гагарина передали по радио, и потом повторяли едва ли не каждые полчаса. Телевизоров у нас тогда ещё не было, источником информации после радио были газеты. Газеты выписывали в каждой семье, обычно почтальон приносил их после обеда, но газеты были не за текущий день, а за предыдущий.

        В день 12 апреля ждали газет с особенным нетерпением — так хотелось увидеть портрет первого космонавта, прочитать подробности.  Почему-то все были уверены, что, по случаю такого важного события, обязательно будет экстренный выпуск газет за сегодняшнее число. Папа приходил домой несколько раз (отделение милиции ведь рядом было) — боялся пропустить почтальона. Только ждали все напрасно — газеты пришли, как обычно, за вчерашнее число, и никаких экстренных выпусков.

        Пришлось ждать ещё целый день. Назавтра, едва дождавшись, мы с соседями  разложили все полученные газеты на большом деревянном столе, прямо во дворе, и с восторгом рассматривали, радостно говоря: «Какой космонавт красивый!», вслух читали сообщение ТАСС, все  статьи, биографию героя. Все газеты подряд: «Правду», «Известия», «Комсомольскую правду», другие,  пусть и одно и то же во всех газетах, всё равно по несколько раз читали и перечитывали. Всем двором — и дети, и взрослые.

        В школе на второй или третий день провели перед началом уроков торжественную линейку. Директор школы выступила, говорила о том, что впервые человек побывал в космосе, потом выступали ещё какие-то люди из городского руководства, учителя, старшеклассники. Мы потом весь день говорили об этом полёте, радовались, мечтали. Это было, действительно, всенародное ликование.

        В четвёртом классе меня родители перевели в другую школу, потому что учительница наша перешла на другую работу, учителя в классе стали постоянно меняться, родителей это обеспокоило. Школа другая была в двух шагах от нашего дома, но проучилась я там всего год, потому что в городе построили ещё две школы. Школу, куда я перешла, перевели в новое здание, четырёхэтажное, современное, но на другом краю города, а в старом здании организовали другую школу, правда, восьмилетку. В этой школе-восьмилетке я и осталась, и проучилась с пятого по восьмой класс.

        Школу, где я училась первые три класса, тоже перевели в другое здание, тоже четырёхэтажное, но тоже далеко от нашего дома.

        В бывшем же здании, том самом, двухэтажном, в стиле сталинского ампира, разместилась со временем музыкальная школа, ютившаяся до того в жилом доме. Музыкальная школа имени Глиэра. Но сейчас её, наверное, переименовали, как и всё в нашем бывшем городе.

        Я всегда хотела заниматься музыкой, и всегда просила родителей записать меня в музыкальную школу, но, наверное, я была недостаточно настойчива. В музыкальной школе занималась моя старшая сестра, но что-то у неё не получалось, года через два она эти занятия забросила, к разочарованию родителей. Наверное, поэтому мои просьбы отклика у них не встретили. Лишь однажды папа попытался сходить к директору музыкальной школы, но оказалось, что приём на текущий учебный год уже закончился. А на следующий год повысили оплату за обучение, и родители посчитали, что сумма слишком велика для семейного бюджета. Так и осталась я без музыкального образования. Между прочим, повышение оплаты за музыкальное образование тоже было связано с одной из хрущёвских реформ.

        Наш город строился руками заключенных лагеря, располагавшегося здесь же, в городе. Лагерное прошлое еще долгие годы напоминало о себе бараками, заборами, воротами, шлагбаумами на въезде и выезде из города.

        Мне было лет восемь, когда я попала в один из бывших бараков по каким-то школьным делам. Наверное, как активный октябрёнок, посещала кого-то из отстающих одноклассников. Помню этот барак до сих пор.

        Огромные двери, больше похожие на ворота, за ними широкий проход, который не назовёшь коридором, именно проход, вдоль стен — множество дверей, ведущих в жилые комнаты. Наверное, бывшие бараки разгородили перегородками и приспособили под временные жилые помещения, в комнатах соорудили печки. Но вот эти огромные двери-ворота, окна под потолком, особенно жуткий земляной пол - никаких досок, просто утоптанная земля под ногами в комнатах, оставили тягостное ощущение. Конечно, плохо без крыши над головой, но, оказывается, без пола под ногами тоже нехорошо.

        Я рассказала тогда об этом посещении родителям, а папа почему-то очень был обеспокоен и категорически запретил мне туда ходить. Наверное, и в школе об этом поговорил, потому что больше нас туда не посылали.

        На месте, где были те бараки, сейчас находится база Управления Рабочего снабжения, база  УРСа, так она называлась раньше. УРСа сейчас, наверное, уже нет, но базу наверняка сохранили — таких прекрасных складов не было больше не только в области, но и в республике. Не было в то далёкое время, нет и сейчас.

        Со временем часть бараков перестроили, приспособив их под какие-то конторы, а остальные сломали, снесли заборы и ворота.

        Город строился и хорошел, и мы взрослели вместе с ним.

        Это был период, когда страной руководил Н.С.Хрущёв, период очень непростой для всей страны. Мы жили в нашей стране и все проблемы, так или иначе, касались и нас, наших родных, друзей и знакомых. Но всё-таки мы были детьми, а проблемы существовали в мире взрослых, и в проблемы свои взрослые старались нас, по возможности, не втягивать. Мы многого не знали, не понимали, мы жили в своём мире, мире детства и были безмятежно счастливы, как и положено в детстве.