Тысячеглазый

Часть 1, глава 7

        В июле 1977 года Лидии Сергеевне исполнилось сорок лет. Юбилей решили отмечать дома, в воскресенье, пригласив маминых подруг с их мужьями.  Гости пришли весёлые, элегантные, с букетами цветов. Приехала и бабушка Аля, папина мама, принеся огромный яблочный пирог, украшенный сверху узорами из лимонной цедры. Подарок папа и сын приготовили прекрасный. Золотое колечко с узким рубиновым глазком: драгоценным камнем, который принято дарить тем, кто родился под знаком Льва.

        Гости собрались к трём часам дня. Праздничный стол накрыли в большой комнате. Лера мамой любовался. Она надела синее бархатное платье, тесно облегающее её великолепную фигуру, с узкими рукавами. Подросток понимал, почему папа однажды в неё влюбился. В маме было столько по-настоящему женского обаяния и яркой красоты, что иначе быть не могло. Если бы не семейный быт, Лидия Сергеевна достигла королевской стати. Но суетливая жизнь превращала людей в бесцветные картинки. Они годились для семейных стандартных альбомов, но не для выставочных галерей.

        Когда все расселись, первым слово взял папа. Он был в сером твидовом костюме, белая рубашка с расстёгнутым воротом делала его очень элегантным. Он встал, попросил гостей наполнить бокалы шампанским, помолчал и заговорил:

        - Лидочка, мой самый любимый человек! Сегодня тебе исполнилось ровно столько лет, чтобы ни у кого не было сомнений: время делает тебя ещё краше и ещё любимее. Мой тост посвящён твоему юбилею и твоей красоте. Никого я не любил и не буду любить так, как тебя. С днём рождения!

        Над столом взлетело гудение счастливых голосов, зазвенел хрусталь, далее возникло несколько секунд молчания, когда все опустошали бокалы, потом тишины переживания вкуса выпитого и, наконец, чехарда из разговоров, передвижения стульев, звона посуды, столовых приборов и короткого, дружелюбного смеха.

        Потом все углубились в закуски. Лера с интересом наблюдал тщательную размеренность застолья. Всё шло по писанному и в то же время вразнобой, было словно случайным и непредсказуемо удивительным. Кто-то вспомнил происшествие из школьной жизни именинницы, кого-то восхитило блюдо из крабов с сыром и сухариками из белого хлеба, толстяк Ефим Романович, супруг Аллы Марковны, директора ателье, вспомнил анекдот про Петьку и Василия Ивановича. Посмеялись, в шутку укорили рассказчика и объявили второй тост. Теперь пили сидя и каждый в своём темпе. 

       Праздник становился общим, бессодержательным, приятным. Двое мужчин вышли на балкон покурить, к кулинарным и винным ароматам   подмешался лёгкий сигаретный букет.

       Лера странным образом был со всеми вместе и тайком ото всех вёл свои наблюдения, расставляя скобочки, галочки, восклицательные и вопросительные знаки и подчёркивая самое на его взгляд существенное.

        Выпив, гости обнаруживали свои индивидуальности. У всех были забавные привычки. Толстяк, например, короткими взглядами всё время извинялся перед женой. Зинаида Фёдоровна, бывшая мамина одноклассница, районный прокурор, говорила громче других и постоянно всех перебивала, как будто они мешали ей своей болтовнёй. А  один сухощавый дядя среднего роста по имени Феоктист Первомаевич молчал, осуждающе качал головой и странно пукал губами. Выходило, что он всех осуждает, а кого не осуждает, просто тихонько расстреливает без суда и следствия. Пук – и всё!

        Через час мама и одна из её подруг, учительница Нина Михайловна, принесли горячее. Бабушка Аля помогала. Гости принялись за рыбу и картофельные зразы.

        Разговоры стали громче. Между папой и толстяком-подкаблучником возник спор. Товий Ефимович сказал, что у него на работе, в цехах ТЭЦ, люди никогда не лгут.

        - Они уважают себя и порученное им дело, - папа говорил это жёстко и с гордостью. – Враньё приживается только там, где служат не делу, а начальству.

        - Врут чаще всего из страха. Когда легче врать, чем геройствовать, - толстяк возражал тонким голосом, словно мальчик-переросток. – Так врут дети родителям, плохие врачи своим пациентам, неверные мужья ревнивым жёнам. Иногда, правда, врут по глупости. То есть враньё многообразно. Но то, что человеку вообще присуще врать, как рыбе плавать, неоспоримо.

        Лера слушал. Ему вспомнилась анапская история с часами и слова толстяка показались важными.

        - Вы правы, не спорю, - папа немного побледнел. – Только мы говорим о разных вещах.

        - Разве?

        - Конечно. Ложь плоха, но всё же её вес зависит от ситуации. Одно дело, когда малыш забивает баки маме с папой, и совсем другое, если подчинённые ублажают таким образом своего шефа.
 
        Тут все заговорили о правде и лжи, о справедливости и обмане, о верности и предательстве. Изо всех голосов выделялось суровое контральто прокурорши, сопровождаемое постоянными «пуками» молчаливого Феоктиста Первомаевича. Общий застольный шум в слаженный хор не складывался. Каждый пел свою партию, не желая прислушиваться к соседу.

        Внезапно из-за стола поднялась мама и своей красотой заглушила все споры.

        - Наверное, любой из нас прав, - мама улыбалась и голос её звенел в воцарившейся тишине нежностью. – Потому не будем много говорить и тем более судить. Давайте просто смотреть чаще на самих себя, а не на других. Поднимем бокалы за нас и за прекрасный белый свет!

        Все одобрительно загалдели и потянулись к бокалам. Папа подошёл к маме и поцеловал её в щёку.

        - А в губы? - воскликнула захмелевшая бабушка, до этого молчаливая и незаметная.

        - Тогда надо кричать «горько», - замахал руками толстяк.

        И в эту минуту в дверь позвонили.

        - Кто-то опоздал, - вновь улыбнулась мама. – Откроешь, Товик?

        Папа кивнул, поправил воротник рубашки и вышел в прихожую.

        А Лера, тысячеглазый наблюдатель, вдруг ощутил, что звонок в дверь возвестил начало чего-то страшного.

        Спустя минуту папа вернулся. Но не один. С ним была женщина, державшая в руке охапку белых цветов с длинными зелёными стеблями и узкими саблеобразными листьями. По комнате распространился сладкий густой аромат. Всем показалось, что Товий Ефимович и незнакомка вплыли из прихожей на облаке одуряющего запаха.

        У женщины было круглое загорелое лицо с узкими бесконечными бровями и чёрными блестящими глазами. Глаза смотрели на сидевших за столом наивно и тем не менее с коварством. Гостья словно вопрошала: «Ну что, попались, голубчики?» - и при этом хитро и многозначительно улыбалась. Улыбка образовывала на смуглых щеках ямочки, соблазнительные и как бы вульгарные. Незнакомка была маленького роста, однако с очень развитой грудью и широкими бёдрами. На ней были кофейного цвета блузка с глухим воротом и чёрные брюки, из-под которых выглядывали широкие носы коричневых туфель. В общем, она производила впечатление простушки, которая играет роль таковой с далеко идущей целью.

        - Глафира Андреевна! – отец представил гостью странным, срывающимся голосом и закашлялся. – Или просто Глаша. Для всех нас, её новых друзей и подружек.

        Мама подошла к гостье и тоже представилась:

        - Лида, именинница. Очень рада познакомиться. Вы сотрудница Товия Ефимовича?

        - Да. Мы работаем вместе. Наверное, я не совсем вовремя?

        - Наоборот. Прошу к столу.

        После этих слов она приняла букет из рук Глаши и, покачав головой, сказала:

        - Обожаю лилии. Как вы догадались?

        - Случайно. Просто хотела вас обрадовать.

        - Вам удалось. Товий, усади Глашу за стол. Я поставлю цветы в вазу.   

        Лера следил за всем происходящим не отрываясь. Лилий у них в доме никогда не бывало. Мама любила розы, папа иногда дарил именно их. Таким образом, эти неожиданные пахучие лилии в день рождения мамы тоже становились прологом чего-то страшного. У подростка росло ощущение, что он зритель, наблюдающий за работой голого укротителя в клетке со львами.

        Одновременно с этим его будоражил знакомый восторг. Он с некоторых пор, не так давно, стал ощущать слова как увеличительные стёкла, преломляющие обычность в странные фигуры и в звенящие томительные звуки, украшающие её невообразимыми акустическими и колористическими тонами. Словами, которые он причислял к таким увеличительным стёклам, были, например, «луна», «хрусталь», «лёд». Сегодня в эту магический ряд включилось слово «лилия». Оно пылало нежностью и душило холодом. Оно обволакивало ароматом желанного рая и лукаво подмигивало, обещая следом за золотым светом наслаждения жизнью изысканный безглазый и белесый мрак – смерть.

        Вечерело. Гости потихоньку выбирались из-за стола, разбивались на компании, уединялись: кто в углу комнаты около телевизора, кто в кухне, кто у книжного шкафа или на диване. Рассматривали семейный фотоальбом, обсуждали всякие сплетни, мужчины говорили о спорте, женщины об известных певцах и артистах. Папа включил магнитофон «Астра», зазвучал голос Ободзинского.

        Кто-то пошёл танцевать. Образовались пары. Сначала среди танцующих Лера видел папу с мамой. Они так подходили друг другу, когда, медленно покачиваясь в музыкальном облаке, перемещались по комнате. Но потом мама исчезла и рядом с папой возникла Глафира Андреевна. Они танцевали странно. Почти не двигаясь и как будто не замечая никого вокруг, они рассматривали друг друга и казалось о чём-то молча беседовали, не произнося ни слова.  Что-то происходило на глазах у подростка, но он не мог понять, что именно. Он только чувствовал, что всё происходящее - нехорошо. Никто не обращал внимания на Товия Ефимовича и смуглую непрошеную гостью. Но Лера внезапно увидел, что законное место мамы занимает посторонний и, кажется, не вполне благородный человек, женщина с червоточиной в душе. Он похолодел сердцем и растерялся. Кажется, прямо на глазах у него совершали кражу и делали это откровенно и никого не стесняясь.

        Непонятно почему, но туманно-сладостный запах принесённых в подарок лилий, который всё сильнее распространялся по квартрире, делал эту кражу ещё безобразней.

        Впрочем, сознание подростка, пока довольно робкое и рыхлое, возбуждали фантазии. Они всегда приходят к тем, кому в силу возрастного благополучия не на что опереться. Фантазии личного свойства легко проецировались на других людей. Маленькое «своё» становилось неотличимо от большего по масштабу «чужого».

        Лера не был пока обожжён истиной: чтобы знать, надо пережить. Он играл осколками красивых слов и не понимал, как сложить из них драгоценность. Искусство ювелира-словооформителя – огранщика действительности - было ему недоступно.

        Его раззадоривали видения, но за ними стоял плотный туман. Тысячеглазость была авансом. Ей не хватало резкости и чёткости высококачественной оптики.

        Лера вышел в прихожую. Он некоторое время стоял и смотрел на полочку с телефоном. Номер Мелиссы Порфировой подросток помнил наизусть. Повода звонить ей не было, но он пытался его придумать. Надо что-нибудь интересное рассказать, вспомнить или спросить. Странно было то, что как только он начал придумывать повод, то сразу же увидел её бархатные египетские глаза и услышал глуховатый насторожённый голос. Она всегда говорила так, словно ожидала от собеседника неприятности.

        - Чего ты хочешь? – спрашивала Порфирова, прижав телефонную трубку к уху.

        -  Давай откровенно: возможно, мне нужно то же, что и тебе. Но какой смысл в том, чтобы получить это именно сегодня?

        - Ты очень нравишься мне, ей-богу!

        - Пойми: если нас застукают, на всём придётся поставить крест. Можно быть сумасшедшими, но только не дураками. Отпусти меня немедленно!

        Подросток отшатнулся от молчавшего телефона. Воображение перегрело его мозг. Он понял, что слышит этот разговор реально, за дверью ванной комнаты. Там спорили двое, мужчина и женщина. А именно его отец и Глафира Андреевна.

        Что-то толкнуло Леру в спину и он быстро вернулся в комнату.

        Перед ним стояла мама. Она смотрела ему в глаза, и Лере стало плохо от её взгляда.

        Именно в эту секунду подросток понял, что многие события недавнего прошлого взаимосвязаны. И мостики, переброшенные временем между разрозненными эпизодами, на самом деле нужны для того, чтобы умный человек соединил их в единый сюжет с единой темой, со сквозным назиданием и общим смыслом. То есть в человеческой повседневности, как в драгоценном камне или в книге-шкатулке, всегда есть секрет. Он всегда значительнее этой повседневности. Она лишь маскировка, ловкая заплата на расползающейся одежде. Украшение, цена которого выдумана, но несправедлива.

        Мама внезапно обняла сына. С минуту они стояли обнявшись и как раз в эту минуту Лере и пришло в голову соображение о ложном украшении, роль которого с такой ловкостью и изобретательностью присваивает себе повседневность.

        - Давай-ка возьмём себя в руки и успокоимся, - прошептала мама. – Возвращайся к гостям и расскажи им что-нибудь смешное. Я тоже сейчас приду, только поправлю причёску. У нас всё хорошо, нам всё нипочём, мы любим друг друга и всегда-всегда будем вместе. Ты мне веришь?

        - Да.

        - Иди.

        В комнате и вокруг праздничного стола всё было по-прежнему. Только сам праздник стал как будто тише и медленнее. Гости устали, разговоры дробились и ни во что уже не складывались. Бабушка Аля обосновалась в кухне и мыла посуду. Нина Михайловна ей помогала. Многие тайком поглядывали на часы и, скорее всего, готовились прощаться с хозяевами.

        Первыми засобирались Феоктист Первомаевич с супругой-прокурором.

        - Отличная встреча! – сказала Зинаида Фёдоровна. – Если бы у тебя не было сегодня дня рождения, Лида, его надо было выдумать. Дай я тебя расцелую и пожелаю тебе кое-что интимное, на ушко.

        Через полчаса квартира опустела. Гости смеялись, ахали и охали притворно и ненатурально, толкались в прихожей, всё время что-нибудь забывали, возвращались и искали. Лера не заметил, как ушла Глафира Андреевна. Возможно, она исчезла сразу после того, как выскочила из ванной комнаты. Он очень хотел взглянуть в её чёрные блестящие глаза на прощанье. Но смуглая гостья ничем о своём недавнем присутствии не напомнила. Даже запах лилий растаял.

        Лера продолжал беспокоиться. Он долго думал о том, что услышал за дверью. И о том, что к словам «луна», «хрусталь», «лёд» и «лилия» отныне крепко приклеилось слово «кража».

        Папа сидел в кресле и молчал. Он расстегнул ворот белой рубашки, поглаживал шею и грудь, как бы очищая их, точно выбрался из леса или из  мусорной кучи. Кожа, видно, зудела от мошки или осыпавшегося на неё сора.

        Наконец, он увидел пристальный взгляд сына. Приподнял брови, точно удивился: что такое, Лера? Что-то не так?

        Лера растерялся. Ему не нравилось всё произошедшее сегодня на дне рождения мамы, но сам он, думающий об этом случае, не нравился себе тоже. Вчера их было трое: папа, мама и он. Вместе и навсегда, как сказала мама. А теперь каждый отдельно.

        Господи боже мой, как же это понять?

        - Ты можешь не молчать? – папа потёр щёку, кашлянул. – Ну? Говори, будь мужиком.

        - Не хочу.

        - Тогда я скажу, ладно?

        Лера пожал плечами.

        - Бог леса не ровнял. Каждому предстоит расти и цвести на своём месте. Научись верить не тому, что увидел, а тому, что понял сердцем. Надеюсь, что у меня растёт умный сын, которому не надо очевидное толковать дважды.

        - Ты обидел сегодня маму.

        Папа снова потёр щёку.

        - Ещё раз, Лера. Пойми, что я сказал и что у каждого в лесу своё законное место. Иди к себе и позови маму. Я по ней соскучился.