Изгибы истории или семь загибов на версту

          Часть 5

                     На сером покрывале на полу костела разложены папки с документами, книги, органные трубы. Тот самый «клад», который вчера обнаружили между фрамугами окна костела. Над находкой склонились трое: местный ксендз, рабочий в зеленом комбинезоне и невысокий пожилой мужчина в сером костюме.

                     - Опаздываете, голубушка, - не оборачиваясь, бросает один из них, услышав шаги, приглушенные ковровой дорожкой.
Рита не возражает: рабочий день начинается, когда в костел приходит научный руководитель реставрации, это уже давно не подлежит обсуждению.
Человек в комбинезоне распрямляется:
- Вот, передаем найденное по описи представителю Национального исторического архива, - кивает на мужчину в костюме, протягивает руку Олегу.
- Дзень добры. Адкуль будзеце?
Соломенные пряди давно нестриженных волос торчат в разные стороны, делая его похожим на Страшилу из «Волшебника изумрудного города», на обветренном загорелом лице выделяются яркие голубые глаза.
- Олег. Из Минска.
- Это мой муж, сегодня утром приехал, - встревает Рита.
- І чым ў Мінску займаецеся?
- Зубы рву, - смеется Олег.
- Ой, нет-нет, это нам ни к чему, - улыбается мужчина в комбинезоне, с притворным ужасом  хватаясь за щеку и представляясь.
- Наслышан, - Олег с интересом рассматривает художника, о котором и правда ходят легенды.
- Обо мне многие наслышаны, - удовлетворенно соглашается Алесь Николаевич и уже серьезно добавляет, - видите, какие интересные вещи нашли: приходские книги, инвентарные описания костела, начиная с 1827 года, причем на карте с описаниями земель костела вообще 1818 год стоит. Вот эта оловянная труба для органа, - берет в руки, рассматривает клеймо, - похоже, в 1895 году изготовлена. Ну, и рисунки, смотрите - 1903 год. Такие находки не так часто случаются, их переоценить трудно.

                 - Что случилось, тетя Мария? - ксендз в несколько шагов подходит к пожилой прихожанке.
Она сидит на скамье и, отложив в сторону пожелтевший от времени журнал, тихонько всхлипывает, роясь по карманам в поисках платка.
- Дык гэта ж дзед мой і бабуля, - женщина показывает строчку в найденном «Журнале исповедующихся и причащающихся костела», - вось, атрымала вестку праз столькі гадоў.
Так и не найдя платок, вытирает глаза рукой, вздыхает, показывая на другую строчку:
- А гэта дзядзька: ён яшчэ да вайны ў Амерыку з'ехаў, і цётка Уршуля з ім. Адарваліся галінкі ад дрэва... Ці добра ім там?
Водит пальцем по именам родных, словно поглаживает, не в силах отнять руку от выцветших строчек.
Ксендз присаживается рядом, заглядывает в журнал, тихонько поясняет:
- Большая семья была. Кого сразу война забрала, кто, не выдержав лихолетья умер. Одна и осталась из всей семьи.

                       Рита чувствует, как непрошено влажнеют глаза, по-детски шмыгает носом. Олег потихоньку сует ей в руку платок, шепчет:
- Опять свой забыла, да?
Но и сам, отворачиваясь, покусывает губы, взволнованный бесхитростной встречей тети Марии с прошлым.

                        Лишь представитель Национального исторического архива спокоен: для него такие встречи не впервой:
- Все списки прихожан, метрические книги о родившихся, бракосочетавшихся и умерших оцифруем. Кое-что мыши погрызли, что-то выцвело, но, в целом, состояние документов вполне приличное.

                        В костеле пахнет свежескошенным сеном. В проеме открытых настежь дверей – серое облачное небо и стая стрижей, рассевшихся на проводах. Чирикают, переговариваются, словно собрались меломаны и ждут, когда зазвучит орган.

                        - Пойдем, костел покажу. Сегодня, судя по всему, работы не будет.
Рита ведет Олега по проходу между скамьями к главному алтарю. Двухъярусный голубой алтарь с белыми пилястрами, золотыми капителями, декорированный деревянными статуями святых, фигурками ангелов, вазами поражает великолепием.
- Храм - редкий памятник раннего барокко, построен в 1637-1641 годах. Основатель - новогрудский воевода Юрий Хрептович.
- Подожди, а на фасаде костела другая дата? Кажется, 1424 год?
- В 1424 году здесь на месте то ли православной церкви, то языческого капища был построен деревянный костел. Существует легенда, что его основателем был Витовт.
- Слушай, - смеется Олег, - мне кажется, на этих землях Витовт основал каждый второй костел, если не каждый первый.
- Естественно, - улыбается Рита, - всем хочется хоть чуть-чуть прикоснуться к истории. Вообще-то, по другим сведениям, финансировал строительство каштелян Виленский и Смоленский Семён Гедыгольдович.
- Каштелян?
- Второе по значимости лицо после воеводы в ВКЛ. Функции его четко не определены, но, судя по всему, возможностей хватало. Это больше похоже на правду. Ты же знаешь, по условиям Кревской унии 1385 года Ягайло обязался навсегда присоединить свои земли к Королевству Польскому, перевести Литву на латинский алфавит, перейти в католическую веру и крестить всех своих подданных в католичество. Слово свое он сдержал: на белорусских землях строительство костелов и католических монастырей щедро оплачивалось и королевским двором, и Ватиканом.

                      Солнечные лучи, вдруг вырвавшись из-под гнета туч, прорываются в костел и скользят по золотым завитушкам алтаря, отражаются в подвесках большой люстры, пробегают по ликам деревянных статуй, отчего кажется, что святые вот-вот вздохнут и зашевелятся, разминая затекшие члены.
               Рита с Олегом сощурились и даже отвернулись на минуту от света, дав возможность статуям принять обычный суровый облик, но захлестнувшее их чувство беспричинной радости оказалось настолько сильным, что, виновато оглянувшись на ксендза с Алесем Николаевичем, молодые люди шагнули в сумрак бокового нефа, поцеловались и, держась за руки, степенно вышли опять на свет.

                     - В 1560 году под влиянием Симона Будного, поселившегося в местечке Лоске, в двадцати верстах отсюда, костел перешел к кальвинистам – протестантам, - продолжает Рита рассказ. - Но Реформация потерпела поражение, и, возможно, чтобы снять с костела подозрение в ереси, новый владелец Вишнево Юрий Храптович разобрал старый деревянный костёл, а в 1637 году начал строительство нового, каменного. Вот, посмотри, - девушка указывает на узорчатые своды молитвенного зала, где причудливым шрифтом выведено: 1637.

                     - Знаешь, я все думаю: кто мог спрятать документы в тайник, - неожиданно говорит Олег.
- Скорее всего ксендз, кто же еще, - пожимает плечами Рита, - Вишневский костел возглавлял деканат, в который входили десять костелов, именно поэтому здесь хранились все метрические книги ближайших приходов.
- А органные трубы? Может, органист?
- Думаю, мы никогда этого не узнаем.

                                                 ***

              Нина Петровна задумчиво крутит в руках трубочку калейдоскопа. Не очень ей верится в то, что придуманная игрушка может рассказать про чужую жизнь. Но чего не бывает. Стеклышки темнеют, лишь в середине светится тусклый огонек.

               В костеле темно. Алтари с намоленными за три века иконами и деревянными статуями святых, раскрашенными умелыми руками безвестных художников, орган на хорах – скрыты во мраке.  Только в проходе между скамьями – неровный освещенный круг от горящей у ног ксендза свечи: незачем кому-то видеть, чем занят ксендз ночью в костеле.
               На сером покрывале, снятом с вечно холодной постели, разложено то, что не должно достаться… Чужим? Если есть чужие, значит, должны быть и свои? Кто они? Есть ли?
               Отец Казимир обводит глазами молитвенный зал, в котором и без света знает наизусть каждую статую, каждый завиток орнамента. Перебирает мысленно прожитое.
Это сейчас плечи согнулись под грузом тяжких мыслей, когда-то темно-русые волосы приобрели серый оттенок, а двадцать с лишним лет назад он приехал в Вишнево наивным молодым священником, чтобы нести прихожанам разум и свет. Так ему казалось.

                После подписания Рижского мира в 1921 году Польша возрождалась в границах Речи Посполитой. Кто-то открыто радовался, кто-то ходил хмурый, еще больше было равнодушных: на этой земле столько раз менялась власть и государственность, что населявшие ее белорусы, поляки, литовцы, евреи думали лишь о том, как выжить, приноравливаясь к любой власти.
                Выживать было нелегко: Первая Мировая тяжелым солдатским ботинком буквально растоптала местечко, оказавшееся на линии немецких военных укреплений. Жители деревни стали беженцами. А вернувшись, нашли пепелища вместо домов, на бывших полях и огородах - окопы, траншеи, железобетонные убежища. В первую очередь надо было отстроить дома, возродить огороды, лавочки, поднять торговлю…
                         Спасибо, хоть помогли: на телегах привезли иконы, которые для сохранности при подходе немецких войск вывезли в Вильно.
Расплачиваться приходилось лишь благословением Божьим.

                 Жизнь объединяла людей, власть делила на «своих и чужих». Как когда-то закрывали польские школы в Российской империи, также на польских «Крэсах Усходніх» закрывались белорусские школы.
                         Отец Казимир вздыхает, он никогда не мог понять: «Зачем? Зачем бесконечно доказывать свое превосходство вместо того, чтобы сесть рядом и по-соседски договориться». Впрочем, советов у него не спрашивали.

                          Сентябрь 1939 года в очередной раз перевернул все с ног на голову. Или наоборот: кто знает, где голова у этого безумного мира.

                  Холодной осенней ночью постучал в дверь Анджей. В грязном, заросшем щетиной оборванце отец Казимир с трудом узнал баловня и любимца семьи, сына старшей сестры.  Офицер-кавалерист, Анджей чудом остался в живых после сражения с танками Гудериана, не меньшим чудом был и побег с эшелона, увозившего пленных польских офицеров в глубь России.

                          Две недели Анджей приходил в себя, отсыпался, затем уехал в Вильно. Вернулся воодушевленный:
- Весной сорокового непременно начнется наступление союзников по всему фронту. Англо-французские войска разобьют немцев и освободят восточные земли от Советов. Как дважды два. Задача польских патриотов - подготовить восстание. Собирать оружие, агитировать население, организовывать разведку.
                         «Как дважды два», - с горькой усмешкой повторил ксендз.

                         Оказалось, Анджей вступил в подпольную организацию «Союз вооруженной борьбы», которая по указанию лондонского правительства Польши с ноября 39-го года вела активную разведывательную и пропагандистскую деятельность.
В исповедальне стали появляться незнакомые люди, передавали Анджею послания, после которых он на несколько дней исчезал. Однажды вернулся с простреленной ногой, наспех перевязанной грязными тряпками. Повезло: пуля прошла навылет, не задев кость. Попросил найти верного человека, передать письмо по нужному адресу в Вильно.

                          Хоть и знал отец Казимир свою паству, да на кого в такое время положиться можно?
                          Две трети жителей местечка – евреи. У них с приходом Советов свои проблемы. Частная торговля запрещена, хозяева многочисленных магазинчиков и лавок припрятали имущество у знакомых крестьян из соседних деревень, затаились. Первое время у домов богатых евреев даже милиционеры дежурили, ожидая, что вот-вот начнут выносить золото и ценности для обмена на продукты.

                          Белорусы ждали Красную Армию как освободительницу, поляки встречали с болью, возродившейся обидой, недоверием и даже ненавистью ко всему русскому, советскому. Что и говорить, основания для этого были. Атмосфера репрессий и подозрительности делала свое дело.
                          Органист Збышек как-то пришел с разбитой губой, синяком под глазом. Оказалось, подрался с лучшим другом.
- Юзик все время Советы ждал. Все хвастал, что тогда хозяином станет. Я ему говорю: «Посмотри, какие у них лошади. Разве настоящий хозяин допустит, чтобы кони были в таком состоянии?»  - он мне и врезал. Ну, и я ему, конечно, - скромно добавил Збышек.

                           Збышека он тогда и послал в Вильно, якобы за органными трубами. Юный органист доверял отцу Казимиру так истово, как доверяют только в семнадцать лет, преисполненный благодарности за то, что ксендз научил и позволил ему играть на органе. Музыкальность у мальчонки из бедной крестьянской семьи была от бога, он быстро превзошел своего учителя.

                           Паренек не вернулся. Оказалось, за явочной квартирой в Вильно следило НКВД.
                           Збышек – вечный, неискупимый грех отца Казимира.

                           Анджей залечил рану и тоже уехал в Вильно.

                           В начале июня 41-го из Западной Белоруссии на восток потянулись эшелоны с депортированным населением. Стоны, слезы, проклятия…
                           Одни сеяли ненависть, не думая о том, что пожинать ее придется потомкам, другие скрывались, терпели и ненавидели, не опасаясь того, что ненависть падет как на невиновных, так и на них самих.

                           27 июня 41-го в Вишнево пришли немцы. А спустя полгода опять появился Анджей. В конфедератке с белым орлом, красно-белой повязкой на рукаве. Рассказал, что приказом Сикорского «Союз вооруженной борьбы» переименован в АК - Армию Краёву (Отечественную Армию).

                           Отец Казимир тяжело встает, приносит и добавляет к приходским спискам   книги на польском языке, портреты Пилсудского и Мосцицкого – все, что осталось от Анджея.
                           Племянник верил в мудрость лондонского правительства, призывающего к подготовке вооруженного восстания, повторял:
- Мы освободим себя сами. Не полностью, так хоть столицу. Но – сами. Без Советов и москалей…
                          Анджей грезил границей 39-го года. Для него это была польская земля. А для отца Казимира она давно стала своей. Не принадлежащей людям той или иной национальности, просто – своей. Казалось, это элементарно: надо постараться понять соседа. Только тогда поймешь себя.

                  В лондонское правительство ксендз не верил. Да что правительство… Он не верил в Господа Бога с того дня, как немцы сожгли еврейское гетто. 
                          Как, преклонив колени, он молился тогда в костеле, криком кричал: «Святой Отец, спаси, Святой Отец, помоги», - а на земле, которую он считал родной, в конце Кревской улицы пылал сарай, в котором горели трупы расстрелянных евреев и те живые, кто чудом уцелел после бойни. В ту ночь голова поседела, плечи сгорбились.

                          Два года он ходил в костел как на постылую работу. А сегодня утром Юзик, тот самый, с которым дружил Збышек, привез тело Анджея. Так и не сказал, в бою с кем погиб племянник: не было секрета в том, что аковцы воевали и с немцами, и с партизанами. Юзик тер шапкой глаза, твердил:
- Будь проклята война. Никто не знает, с какой стороны прилетит пуля.

                          Отец Казимир аккуратно закрутил все в серое покрывало, добавив в память о Збышеке органные трубы: некому играть на органе. Перекрестил сверток и приложил пальцы к губам, словно не давая вырваться стону на волю.
Вот и пригодился тайник, который сделал Анджей для оружия еще в 39-ом.

                          Поворот ключа навсегда отрезал Отца Казимира от костела: больше он сюда не вернется. Его дорога лежит в лес. К красным, белым, зеленым?* Он еще не решил…

                                            ***

                  В июне темнеет поздно. Все домашние дела переделаны, в руках Франтишки Петровны мелькают спицы, Рита пьет чай с ароматной пенкой от только что сваренного клубничного варенья, перед Олегом и дядькой Базильчиком – кружки с медовухой. Худощавый, с резко очерченными морщинами и острыми лукавыми глазами, сосед и сводный брат Франтишки Петровны не любит коротать вечера в одиночестве, радуясь возможности поговорить, обсудить новости, которые услышал за день по радио.
                 Уже рассказано все про найденный тайник и слезы тети Марии, обсудили разные версии того, кто и когда спрятал документы, поговорили про аковцев и про приезд на родину Шимона Переса.

                         - В Вишнево у меня лучшая подружка жила, Царствие ей небесное – рассказывает Франтишка Петровна. - Все просила: «Приезжай, хоть перед смертью повидаемся», - сама-то уже с трудом ходила. Вот и поехала я, да сподобилась как раз попасть в тот день, когда Перес приезжал. Вышла на крыльцо, смотрю по улице делегация идет: все такие важные, солидные, в костюмчиках, оглядываются. А наша белорусская баба в своей наивности, не заметив сопровождающих, охрану Переса растолкала и прямо к нему, таким тоненьким голосочком: «Что пан ищет? Может, пану чего подсказать?» - Что там подсказывать: только и есть памятная табличка на чужом доме, да колодец во дворе. Выпили воды из колодца и назад повернули. А если бы не уехали до войны…
- Бабушка моей подруги рассказывала: прятала в своем доме девочку-еврейку, дочку соседки. Так накануне мать, уж не знаю каким образом, вырвалась из гетто, прибежала и забрала: им сказали, что всех поведут на железнодорожную станцию в Богданово, а оттуда отправят в другое место. Вот и отправили, - вздыхает Франтишка Петровна.   

                         В окно заглядывает огромная, как хороший блин на сковороде, луна, подмигивают яркие точечки звезд, из сада доносится сладковатый аромат ночной фиалки.

                        - Ты, Игоревич, про аковцев говорил, - обращается дядька Базильчик к Олегу. - Оно, конечно, старые обиды вспоминать – большой грех. Да я тебе для примера скажу: батька соседа моего справа, са зброяй па лясах швэндаўся пасля вайны и один Бог знает, что у него на совести. Отбыл срок в лагере под Карагандой, в 56-ом вернулся без зубов. А в конце девяностых стал ветераном Второй мировой, получил медаль «За участие в оборонительной войне 1939 года» и заграничную пенсию. Сосед слева – подростком партизанил, в 44-ом призвали в Красную Армию, вернулся – без руки. Он как пенсию получит, самогонки себе нальет, положит на стол медаль «За победу над Германией» и смотрит на нее… Что скрывать, иной раз такая крепкая обида брала… с трудом удерживался, чтобы соседу в лоб не дать, хоть вроде и быльем все поросло.

                      - А потом вместе сойдутся за столом, да как начнут над девками подшучивать, те уж и не знают, куда деваться, так саромеюцца - смеется Франтишка Петровна, - хорошие старики были, рядком и на кладбище лежат.

                       - А я Вишневского ксендза вспомнила. Близко-то знакома не была, да про него в наших краях все знали. Отец Владислав Чернявский, - Франтишка Петровна отложила в сторонку вязание, призадумалась.
- Он первый в Белоруссии начал вести службу на белорусском языке. В конце шестидесятых по приглашению высшего духовенства ездил в Ватикан, встречался с Павлом IV. Папа назначил его советчиком Святой Конгрегации и поручил сделать перевод Библии на белорусский язык. Гигантскую работу отец Владислав проделал. Старенький, доброжелательный ко всем, шлепал по слякоти в галошах до костела, потом в больницу, где ему делали какие-то уколы, и домой, к переводам. Не умер, пока не завершил полный перевод Библии. Словно задал себе послушание, которое обязательно исполнить надо было.
- Подруга рассказывала, - улыбается Франтишка Петровна, - из Италии привез ананасы и угощал детвору этой экзотикой.

                         На веранде Олег набросил на Риту свою куртку, обнял, защищая от ночной прохлады и стоят, боясь пошевелиться: так не хочется стряхивать с себя тихое волшебство июньской ночи.

                                              ***

                 Нина Петровна не вмешивается в разговоры своих героев. Почему-то стоят у нее перед глазами ромашки да колокольчики у ограды Вишевского костела, стрижи на проводах, а в голове крутятся строчки Констанции Буйло:

                                           Так бывае, хоць, бадай, не часта:
                                           Глянеш навакола светлым зрокам,
                                           І ў вачах устане гай купчасты,
                                           Быццам ён тут, побач, недалёка,
                                           І пагорак узнімецца зялёны,
                                           І дарога ўзгорак той прарэжа...
                                           Быццам след жывы, не запылёны,
                                           На дарозе бачыш — новы, свежы,
                                           І табе да болю трэба ведаць,
                                           Хто ішоў, куды, з якім настроем...
                                           Чым звязаў той след цябе з сабою?
                                           Што чытаеш ты па тому следу?
                                           Што шукаеш? І чаго ты хочаш?
                                           Думка быццам апаляе вочы,
                                           Быццам жарам налівае грудзі...
                                           Побач мы жывём. Жывыя людзі.
                                           А як мала дадзена нам ведаць
                                           Аб усіх — за кім ідзём па следу.
                                        Так случается: словно спадает
                                        Пелена с просветлённого ока,
                                        Вдруг увидится роща густая,
                                        Будто рядом она, недалеко,                                                            
                                        Поднимается холм к ней зеленый,
                                        И дорога холм ниткою режет...
                                        Будто след, ещё не запылённый,
                                        На дороге увидится свежий,
                                        И до боли вдруг истово нужно,
                                        Знать, кто шел тут, куда, что он ведал...
                                        Почему след запал в твою душу?
                                        Что открылось душе вслед за следом?
                                        Что ты ищешь? Чего же ты хочешь?
                                        Опалит вдруг открытием-чудом,
                                        И волною обдаст жаром точно:
                                        Все мы рядом. Живые мы люди.
                                        А как мало дано нам ведать,
                                        По чьему мы ступаем следу.

                                          (Перевод Анны Дудки)
* Местное население Западной Беларуси называло советских партизан красными, солдат Армии Крайовой - белыми, или легионерами, польских партизан, которые подчинялись советскому командованию - зелеными.