Кубанский шлях

                      
Исторический роман
Пролог

Наследство

          Пробки  –  одна из главных проблем Москвы. В них теряешь время, нервы, деньги. Степан Данилович Безруков, вытирая то и дело платком потное лицо, угрюмо смотрел на багажник стоящей впереди «девятки».
    Начало июня, а столбик термометра подбирается к отметке +30, да ещё в машине вышел из строя кондиционер…. Злость распирала: опаздывал на лекцию – последнюю в этом семестре. А после неё консультации, экзамены.… Правда, впереди  – долгожданный отпуск. Почему-то к лету у него всегда кончался запас жизненной энергии. Наверное, сказывалась напряжённая работа в учебном году: студенты, аспиранты, научные исследования, подготовка докторской диссертации.
          В этом году он планировал провести отпуск с семьёй в Испании. Однако пришло письмо от отца: заболел старик, подумывает о смерти и желает попрощаться с детьми и внуками. Вероятно, это серьёзно, потому что раньше он никогда не жаловался на здоровье, впрочем, как и дед, и прадед Степана Даниловича. Крепкие были казаки!
          «Надо заранее заказать билеты. Уехать домой будет трудно – южное направление…», – подумал  и тут же поймал себя на мысли – «домой». Как давно не произносил он этой фразы! И повторил вслух:
         – Домой! На Кубань!
          Да, уже четверть века живёт он в Москве. Теперь она его дом. Но почему же так щемит сердце при мысли о Кубани, о родной станице, об отчем доме….
         Степан Данилович глянул на часы: лекция уже началась.
         – Ай-я-яй! Опаздываю, – недовольно пробурчал, – студенты больше пятнадцати минут не ждут.
         Уф-ф, жара…. Он снова взял платок, но тут «девятка» дёрнулась и, кажется, пошла. Затор рассосался довольно быстро, появилась надежда: «Может, застану».
         Степан Данилович явился перед студентами,  когда те уже покидали аудиторию. Можно сказать, успел в последнюю минуту. Заключительная лекция прошла на уровне, но, несмотря на то, что весь материал выдан, не удовлетворила его. В аудитории было шумно: студенты не могли сосредоточиться на теме, переговаривались, передавали записки…. Ну, ладно, экзамен покажет, кто из них чего стоит!
        Теперь домой: предстоял серьёзный разговор с женой и дочерью.  Поездка к отцу намного важнее их планов.
        Жена Маргарита и дочь Валентина встретили его радостными возгласами и засыпали вопросами:
         – А на корриду пойдём?
         – Милый, как тебе мой новый сарафан?
         – Папка, ты думаешь, удобно будет загорать топлес? Мама говорит, что испанцы горячие и нечего их провоцировать, – Валентина стояла перед горой вещей, вываленных из шкафа прямо на палас.
         – Возьми, чёрный купальник со стразами. Это будет прилично. А я обязательно захвачу тёмно-синее вечернее платье, с боа. В ресторан всё ж пойдём, милый. И в оперу, правда? Стыдно быть Испании и не послушать «Кармен». Стёпочка, я закажу люкс в отеле! Надо же побаловать себя, – щебетала жена.
        Степан Данилович хлопнул в ладоши:
         – Всё, девочки, тихо! В Испанию мы не едем.
Валентина стала в позу следователя и строго спросила:
         – Но почему, папа?
Жена удивлённо и выжидательно посмотрела на него:
         – Что это за фокусы, Степан?
         – Получил письмо от отца. Он заболел, и мы едем на Кубань. Быть может, последний раз увидим старика.
Маргарита пожала плечами:
         – Все старые люди болеют. Это не повод откладывать   поездку.
         – Мама уже заказала билеты! Вот! – со слезами на глазах выкрикнула Валентина.
         – Придётся отказаться, доча. Надо с дедушкой попрощаться.
         – Нет, отказываться мы не будем, – жена начинала заводиться, –  твой отец, ты и поезжай на свою Кубань. А мы с Тиночкой едем в Испанию!
         Разговора не получилось. С женой спорить бесполезно, всегда так было, и Степан Данилович,  молча, прошёл к себе в кабинет.
        Наутро на вокзале, как не тряс Безруков удостоверениями перед   равнодушной кассиршей, билетов на Краснодар не было. Он простоял полдня в общей очереди перед кассой, в надежде, что кто-нибудь откажется от брони, и хотел уже  уходить, как его позвали:
          – В СВ поедете? – вдруг улыбнулась, сразу похорошев, кассирша.
          – Конечно, – обрадовался Степан Данилович.
          – А почему ему? Я впереди стою! Моя очередь! – тонко завизжала восьмипудовая дама в шортах. Но когда услышала стоимость билета, не говоря ни слова, пропустила Безрукова к окошку.
         Оставшееся до отпуска время прошло в перебранках и ссорах с домашними. Но жена, как он и ожидал, своего решения не поменяла, а  дочь обиженно надувала губы. Впрочем, днём он дома почти не бывал – в институте сессия, а вечерами заканчивал обработку данных для диссертации.
         В середине июня Степан Данилович проводил жену и дочь в аэропорт. На душе был неприятный осадок. Отец просил приехать с семьёй. Придётся врать о болезненном состоянии  жены, о занятости дочери….  Тренькнул мобильник. Пришло сообщение, что на  счёт поступили отпускные.  Забежал в первый попавшийся магазин, рассеяно глянул на витрины. Что же купить отцу в подарок?  В глаза бросился дорогой банный халат. Попросил завернуть. Накупив разных деликатесов к столу для родных, он поспешил домой: поезд через два часа.
  Его попутчиком оказался угрюмый и молчаливый старик. Степан Данилович попробовал его разговорить, но на все вопросы Безрукова тот отвечал односложно, а вскоре и вовсе  лёг на полку и отвернулся к стене.
        «Подумаешь…. Это даже и лучше», – Степан Данилович, в свою очередь, тоже прилёг и предался воспоминаниям.
Вырос он крестьянской семье, с детства зная, что булки с маком на деревьях не растут. Детей у отца-матери было трое: две дочери и он, Степан. В ранние годы всё время проводил   с дедом и прадедом. Много полезного почерпнул  у них о жизни, о природе. В школе полюбил учиться. Много читал.
         –  Профессором будет, –  с гордостью говорил отец.
В свободное от учёбы время, подростком, помогал родителям управляться со скотиной, с четырнадцати лет сел на трактор и на летних каникулах работал в колхозе как заправский механизатор.
        Степану повезло, что когда он родился, жив был его прадед Матвей. Может быть, благодаря ему, Степан так увлёкся историей, что связал с этой наукой свою жизнь. Зимними вечерами дед Мотя сидел в мягком кресле в своей спаленке и плёл длинную нить воспоминаний. О том, как он, родившийся в конце девятнадцатого столетия, перенёс все беды и свершения следующего века. В революцию сражался в отряде красных партизан. Потом, получив землю, трудился и богател. В тридцатом был выслан в северный спецпосёлок как кулак. Бился с фашистами в Отечественную на Ленинградском фронте, в штрафбате, и остался жив. Великое счастье  – возвращение на родную землю, в станицу. Это уж при Хрущёве было. И снова крестьянский труд – надо было поднимать колхоз. Его сын Анисим, дед Степана, хотел стать учителем, но получил в педтехникуме от ворот поворот – сын кулака, и всю жизнь протрубил в колхозе трактористом. Отцу Степана Даниле Анисимовичу повезло больше. Он окончил сельскохозяйственный институт в брежневские времена и работал агрономом в родном колхозе – до выхода на пенсию и окончательного развала хозяйства.
       А ещё прадед рассказывал Степану казачьи  легенды и байки, одну из которых он хорошо запомнил: о барских сокровищах, якобы захороненных у подножья кургана с каменной бабой, что за станицей. Он вспоминал, как  каждое поколение станичных пацанов перекапывало все подходы к кургану, но так никто ничего и не нашёл. Да и сам Степан Данилович, поверивший в эту красивую сказку, не раз орудовал лопатой у старого кургана. Как взволнованно билось сердце каждый раз, когда лопата наталкивалась на что-то твёрдое! Но чаще всего это были кости животных или переплетённые корни вековых деревьев, подступавших к самому кургану. Потом студентом он не раз бывал на археологических раскопках и испытывал те же чувства. Как давно это было!
          Ни дед его, ни прадед не дожили до нового времени. И, слава Богу, что не видели, как рухнула система, разрушившая когда-то уклад кубанского казачества и ничего не давшая взамен. Да, была в предках Степана Даниловича сила; дух казачий…. Хотя прадед рассказывал, что первый Безруков, поселившийся на Кубани, или, как тогда говорили,  в Задонье, пришёл в восьмидесятых годах восемнадцатого века из псковщины пешком. Через всю Россию шёл к воле.
         Достойные люди были пращуры. А он, сам…. Кое-чего добился, что-то сделал, но утратил главное, без чего человек не человек, – корни!  Валентина и знать не желает о прошлом их семьи. А сына нет: жена не захотела делить любовь к Тиночке с другим ребёнком. Значит, он, Степан, последний в роду Безруковых.
          Разбудил Степана Даниловича нахальный луч летнего солнца. Посмотрел в окно – а там уже степные просторы, чуть розоватые от цветущего ковыля.
Проехали Дон, и сердцу стало тесно в груди. Батьковщина моя! Глаза заволокло слезами.
       – О! Доброе утро! Вы встали? – вошёл попутчик с двумя стаканами чаю.
       Они пили чай и смотрели на степь.
       – Я, знаете, с четверть века здесь не бывал. И сейчас турист, –  криво усмехнулся старик. – Думал «родина» – сентиментальная чушь. Ан, нет. Знаете, в восьмидесятые годы я попался на удочку западных голосов. Сбежал в Америку, снедаемый жаждой свободы. А потом копил деньги, чтобы приехать сюда, хотя бы в качестве туриста. Обнять глазами простор, почувствовать запах июньских трав.  Как бы хотелось мне здесь умереть….
         Старик опять приуныл, замкнулся….
Степан Данилович подумал: «Вон, из какой дали приехал человек, чтобы встретиться с родиной. А я?». На душе стало горько.
В Краснодар прибыл после обеда, затем долго трясся на рейсовом автобусе до своей станицы. Встретила младшая сестра, Елена. Прижалась к его и груди, зарыдала.
         – Неужели так плохо?
         – Умирает. Врач сказал, что до утра не доживёт. А Светка не успеет приехать, она в экспедиции, в Африке, вместе с Гришей. Татьяна их с женихом уже здесь. А твои?
Степан промолчал – лгать не хотелось.
Бросив сумку у входа, стремительными шагами Степан Данилович, прошёл в спальню к отцу. У кровати, держа руку деда в ладонях,  сидела с заплаканными глазами Таня. Увидев дядю, уступила ему место.
         – Стёпа, –  слабо выдохнул отец, – успел…. Ухожу я….
Грудь Степана сдавило болью и жалостью:
        – Батя! Родный мой!
        – Прости меня, Стёпка! За всё, что в жизни было… не так … как хотелось, – тихо прошелестел он.
Степан взял его холодеющие руки в свои:
        – Это ты прости меня. Какой же был я дурак…. Работа, наука, а главное в жизни упустил…
        – Нет, ты молодец, ….профессор…. Позови всех…– от усталости веки у него смежились.
         В спальне стало тесно. Родные скорбные лица, и у всех, он уверен, чувство вины…
         Степан видел, сколько усилий прилагал отец, чтобы сказать последние слова перед вечной разлукой:
         – Прощайте…. Помните, кто вы….  –  он захрипел,  губы дёрнулись, и   светлая, умиротворённая   улыбка легла на его побледневшее лицо и застыла.  Степан Данилович закрыл дрожащей рукой родные глаза и вышел во двор. Сердце сжималось. Слёзы душили. Тяжким бременем на плечи навалились печаль и  безысходность.
Организацию похорон взял на себя зять, муж Елены. Степан Данилович отдал ему все деньги, которые были с собой, оставив лишь на дорогу. Он всю ночь просидел у гроба, размышляя  и виня себя в том, что мало уделял внимания старикам. И мать ушла без него в мир иной, а теперь едва успел попрощаться с отцом….
После поминок Елена заговорила о наследстве.
         – Нет, нет, мне ничего не надо, сестра. Так, на память чего-нибудь возьму, мелочь какую, – торопливо пробормотал Степан и прошёл в комнату отца. Он с детства помнил древний сундучок, который часто просил старших открыть. Степан любил вдыхать  запах времени, перебирать старые вещи, слушая неторопливый говор деда про давнее.
        «Как только удалось  предкам  сохранить всё это? Ну, теперь уж не узнаешь…», – думал он, вытаскивая из-под кровати знакомый облупленный сундук  со следами восточного орнамента на крышке.
        В тряпицу завёрнутый потемневший кинжал, рукоять которого  была когда-то инкрустирована камнями. Но теперь на месте их пустые ячейки. Степан вынул оружие из ножен, попробовал лезвие пальцем. Острое…. Наверное, отец подтачивал, и не раз.
        Поржавевшая коробочка от леденцов-монпансье. В ней лежали крючки, монетки и перстень, потемневший от времени. Протерев кольцо платком,  он заметил на внутренней стороне гравировку. Это интересно! И он отложил перстень.
         Несколько старинных фотографий предков, в папахах и черкесках. Все стоят, подбоченясь, правой рукой сжимая эфес шашки. Такие гордые и ответственные, что ли…. А вот семья прадеда. Четырнадцать детей! Он нашёл глазами деда, семилетнего мальчишку, утонувшего головой в казацкой папахе отца. Он прижимался к коленям бабки, серьёзной и важной.
        А вот образок! Степан Данилович вспомнил, как дед уговаривал взять иконку в армию. Де, оберегает она всех Безруковых. Степан посмеялся и не взял. Теперь же возьмёт. На память о деде. Сложив «наследство» в пакет, он вздохнул: «Ну, вот и всё. Попрощаюсь с родичами и можно ехать». Ему не хотелось встречаться со школьными друзьями, соседями, говорить о смерти отца…. Это потом, позже…. Сейчас он чувствовал себя безмерно виноватым перед   всем  своим родом. Хотел скорее остаться один, переосмыслить жизнь.
Степан Данилович вернулся домой раньше, чем предполагал.  Жена и дочь прибудут позже. Конечно, предстоит неприятный разговор…. А пока надо отдохнуть. Подумать….
Он лёг на диван. Мысли крутились вокруг кинжала. Вероятно, антикварная вещь? Как она попала к его деду? В революцию? А может быть, и раньше? Сколько оружию лет? Да это ж можно узнать! Степан Данилович вскочил с дивана и включил компьютер.
Сидел в интернете допоздна.  Наконец, нашёл  сайт по истории холодного оружия Кавказа, на котором увидел фотографию своего кинжала. Оказывается, что это черкесский кинжал середины 18 века, даже указано  место изготовления. Безруков довольно потёр руки и решил на этом не останавливаться. Возможно, что можно найти материал и об иконке.   Вскоре действительно  выяснилось, что образок изготовлен в мужском монастыре на псковщине, который закрыли по причине прелюбодейства монахов (они прокопали подземный ход под рекой к женскому монастырю и посещали монашек). Таким образом, прекратилось изготовление и освящение образков, а те, что раскуплены за два года их выпуска, стали раритетными.
А перстень!  Степан Данилович не поверил своим   глазам, когда сравнил с данными одного геральдического сайта: монограмма Суворова! Как это могло быть?! Как могли эти вещи попасть в руки его предков?
…. Конец восемнадцатого века. На территории Кубани война. Заключаются договоры, военные союзы…. Передел земель! Хотя Суворов-то Александр Васильевич несколько раз бывал на Кубани, и, может быть, даже встречался с его предком?! Не исключено….
          В нём заговорил учёный-исследователь: «Что я знаю? Что предок из псковщины! Раз! И что события происходили в последней четверти восемнадцатого века. Это два! Хорошо, уже есть зацепки. Если посмотреть ревизские сказки, записи в церковных книгах того времени, может быть, удастся кое-что узнать ещё. Или  хотя бы точнее датировать  побег предка  на Кубань».
Часть первая.  К воле

1.Степан

       Хорошие нынче травы уродились, сочные. Будет чем скотину кормить.
       На барском лугу бодро звенит косами  дюжина мужиков. Завтра неделя , и они радуются, что смогут накосить сена  и своим коровушкам.
Прямые лучи полуденного солнца выбеливают мокрую от пота рубаху молодого плечистого косаря с соломенными, подстриженными в кружок светло-русыми волосами и широким разрезом зелёных глаз.   Взмах косы – и высокие  травы укладываются в одинаковые ряды. Несмотря на восемь часов непрерывного труда,  Степан идёт с косой по заливному лугу, будто играючи. Он любит эту работу, размеренную, спокойную. Но мысли его не здесь. Он думает о доме, о молодой жене.
Вот Степанида пришла с барщины, входит в избу, вот стряпает, что-то напевая и поглядывая на дверь в ожидании его, Степана. Потом они ужинают, весело переговариваясь. Перед сном жена расчёсывает длинные русые волосы и нежно, светло улыбается. И есть чему радоваться: скоро у них появится первенец!
От приятных мечтаний Степана отвлекли голоса мужиков-косарей:
–  Глядите, кто-то бежит!
– Что-то кричит. Не слышно…
–  Дитё!
          Уже ясно видно, что это мальчик лет семи-восьми.
–  Никак Гришка, Гаврюшкин сын. 
Мальчик, запыхавшись, остановился перед Степаном и, не переведя дух, выпалил:
– Дядька Степан, тётка Степанида утопла!
Косарь глазами  вонзился в Гришу, пытаясь  понять мальчишку. Но воспринял только одно слово – Степанида!
Степан, отшвырнув косу, сорвался с места и помчался через луг к деревне. Тревожно билось сердце. Что случилось? Что? 
Вот улица. Перед избой толпа народу. При виде его крестьяне расступились. Дверь избы распахнута настежь. На лавке – его Степанидушка, в мокрой исподнице, с влажными слипшимися волосами.
В горнице полутёмно: окно залеплено лицами любопытных. Воют бабы. Слышен шёпот:
   – Отпевать батюшка не будет – самоубивица. За погостом, небось, закопают.
           –  Что ж так… Степан, вроде, не обижал её?
           – Вы что бабы, ополоумели? Тяжёлая она была. На такой грех не пошла бы.
–  А кто ж её вытащил?
–  Дворовый Матвейка. Рыбалил он на пруду. Видит: баба разделась и в исподней рубахе вошла в воду. И не вышла…. Пока сообразил что к чему, было поздно. Захлебнулась, бедняжка…
–  Может, судорога схватила?
         На возбуждённых пересудами баб прикрикнула старуха Мокеевна:
–  Цыть, девки! У покойницы-то грех!
Все замолчали, скорбно и жалостно глядя на Степана.  Он в отчаянии упал на колени перед лавкой, обхватил жену руками и беззвучно и зарыдал. Его силой вывели из избы, чтобы обмыть и одеть покойную. Мокеевна вытолкала  и соседей.
Когда Степан вернулся в горницу, Степанида, в праздничном сарафане, причёсанная,   лежала на лавке. Лампада едва освещала строгое выражение её лица.
Всю ночь провёл Степан, стоя на коленях перед телом жены. Наступило утро. Не по-летнему хмурое небо давит предгрозовой духотой. Больно дышать и даже думать. Но надо жену по-человечески похоронить. Сколотить гроб, отпеть, отнести на кладбище, помянуть….
Степан делает всё сам. Родных в этой деревне у него нет. Где-то далеко за Вязьмой живут отец, мать, восемь братьев и сестёр, может быть, ещё жива и бабка. О ней он вспоминал чаще, чем о других родственниках. Добрая была, любила его. В эту деревню Степана  привёз барин – ещё мальчиком купил, в придачу к кузнецу, определил в малодетную семью. Натерпелся малец  от неё горя: и били, и голодом морили – думали, помрёт…. Он выжил, вырос, превратился в сильного парня, избу поставил, женился на красавице…
Сам Бог их свёл. Увидел Степан будущую жену два года назад, на жатве. Она снопы вязала. Проворно, ладно так. И собой хороша! Сердце зашлось, и полюбил парень. Он Степан – она Степанида! Как не подивиться на такую схожесть! Чем не пара? Сколько раз ходил он к барину Дмитрию Сергеевичу, чтобы тот  разрешил ему жениться на Стеше. Сбился со счёту. Отказ за отказом. А тут  на прошлый Ильин день засватали барышню – криворукую Апполинарию, ну, на радостях, наверное,  согласился барин на свадьбу крепостных Степана и Степаниды. Даже лес на избу выделил. Посажённым отцом невесты на венчанье  был. Ведь она сиротинушка, кроме тётки Мокеевны, никого…. Мать умерла, отец сгинул на войне: как забрили ему лоб пятнадцать лет тому назад, за строптивость, так ни слуху, и ни духу. Жив ли, нет?
В сельскую церковь Степан покойную жену не повёз – по деревне пошла нехорошая молва. Всегда найдутся завистники чужому счастью, но охотников обсудить чужое горе ещё больше. Степану с трудом удалось уговорить дьячка-то, чтобы он сам  приехал в деревню. Тот долго противился, пришлось отдать пяток кур, но всё же  отпел несчастную. Заколотили  гроб. Хоронить её собрались соседи,  старики да старухи. Правда, управляющий дал лошадь и отпустил с работы на день самого  Степана и плотника Гаврилу, который и сколотил домовину.
Вдвоём погрузили гроб на телегу, запрягли лошадь, – и скорбное шествие двинулось через всю деревню в сторону кладбища. Кругом пусто – людей нет…. По улице бегали только куры, бродили свиньи да лаяли собаки.
          Степан брёл за телегой, понуро опустив голову, и думал: «Как это случилось? Почему? Ведь всё меж ними было хорошо. Ни разу голоса не повысил на свою жёнушку, ни разу словечка обидного ей не сказал. Нет, правильно баба сказала – судорога схватила. Говорят, в тягостях это часто бывает. А его рядом-то и не было».
Вот и последний приют Стешеньки: старый деревенский погост  –   глубокая яма да деревянный крест.  Мужики выровняли лопатами могилу. Все перекрестились да разошлись, кроме  Мокеевны, которая  тихо, чтобы не тревожить замершего у могилы Степана, шептала вслед:
– Приходите, люди добрые, помянуть светлую душеньку новопреставленной Степаниды.
А Степан камнем застыл у могилы жены. Долго стоял.  Наконец, старуха тронула его за  руку:
         – Пойдём, милок. Успокойся. Ей хорошо сейчас, легко у Бога-то под крылом. ... Пойдём!
Степан невидящим взглядом обвёл всё вокруг, и вдруг упал, как подкошенный, на могилу, прижался к ней, гладит, словно человека, нежно и ласково, и каким-то неестественным, утробным голосом вопрошает:
         – Что ж ты, моя ладушка, наделала? Аль обидел? Зачем же мне жить без тебя? …
И сам отвечает:
        – Незачем. Нету жизни. Закончилась. Не встретим вместе зорюшки.  И сынок наш не родится, не будет меня тятей звать….
      Мокеевна обняла его за плечи, пытаясь поднять:
        – Не надо, Стёпушка! Пойдём, пойдём!
        – Я не верю, баушка, что она сама…. Не могла такое сотворить с собой и с не рождённым дитём.
       – Конечно, не могла, ох, Стёпушка. Случай… Беда! Ох, беда! Только ты, парень, не теряй головы от горя-то. 
Старуха развернула тряпицу и протянула ему маленькую иконку:
– Вот тебе образок. В монастырском храме  освящённый. Матерь Божия на нём, с младенцем. Милующая. Когда туга-печаль навалится на тебя, молитву Богородице почитай. Знаешь, чай?
       – Знаю, баушка.
Степан встал, бережно принял образок, посмотрел на Богородицу, она и впрямь глядела на него ласково, милостиво. Мокеевна взяла иконку за шнурок и повесила её  Степану на шею:
        – Вот так, будет образок у тебя рядом с крестом нательным. Перекрестись, поблагодари Богородицу за её деяния, поцелуй иконку.
Степан послушно исполнил наставления Мокеевны, затем спрятал образок под рубаху.
        – Ну, пойдём, пойдём, Стёпушка. Люди ждут.
       Он бросил последний взгляд на могилу, и медленно, как после тяжёлой болезни, зашагал к дому, оставляя позади бедный погост с покосившимися крестами.
         На поминки собрались несколько соседей: Гаврила с женой, две древние соседки да Макеевна.   Щи, брага, квас, хлеб, огурцы, квашеная капуста. Вот, пожалуй, и всё, чем мог помянуть Степан свою любимую жену.
        Уж смеркалось. Мокеевна зажгла лучину.   Гаврила  поднял глиняную кружку с брагой:
        – Ну, по последней. Светлая память твоей Стеше. Ласковая да работящая была.
       – Помолимся Господу нашему, всемилостивейшему и всепрощающему, – поднялась тётка, - «Господи Иисусе Христе, сыне Божии, помилуй и упокой душу рабы Твоея Степаниды в бесконечные веки, яко благ и человеколюбец. Рабе Божией преставившейся Степаниде вечная память».
        Гости перекрестились и начали расходиться. Один Гаврила топтался на месте. Он несколько раз смущённо порывался ещё что-то сказать, потом всё-таки решился:
        – Слышь, Степан, не знаю, говорить ли тебе? … Ну, да ладно… Люди бают, что Стеша утопилась. Сама…. Вишь ли, видели, как барчук приставали к ней. И снасильничали, вроде…
      У Степана потемнело в глазах.
      – Барчук?! – как эхо он повторил.   И вдруг взревел, распаляясь от гнева, – Барчук!?  Ну, говори, говори дальше! Что ты ещё слышал от людей?!
       – Больше ничего. А барчук Лексей Дмитриевич и вправди из Москвы приехали. Неделю уж здесь. Отдыхают от учения.
        Степан сжал кулаки, глаза его налились кровью, опрометью бросился из избы.
       Гаврила испуганно закричал:
       – Э-э, Стёпка, ты что? Чего удумал?
        Побежал за ним следом. Но куда там?! Степан быстрее ветра мчался в сторону поместья. Не догнать….
        Гаврила схватился за голову, испуганно прошептал:      
        – Убьёт! Зачем я сказал?! 
       У Степана сейчас действительно на уме только одно – убью!
       С чёрного хода заскочил в дом, осторожно прошёл кухню и – к знакомому кабинету, где не раз ломал шапку перед барином с нижайшей просьбой – отдать Степаниду в жёны. Из щели под дверью пробивался свет.   Степан бесшумно приоткрыл дверь и по-кошачьи подкрался к барчуку. Тот сидел за столом и рассматривал  рукоять кинжала, украшенную драгоценными камнями. Прилизанные волосы…. Белоснежный стоячий воротник  рубахи…. Задушу!
Алексей Дмитриевич или услышал шорох, или почувствовал присутствие постороннего, –  обернулся. Он  увидел огромные ручищи Степана, тянущиеся к его горлу, и лицо, полное ярости. Машинально  направил лезвие кинжала на холопа.   Но Степан перехватил оружие и повернул его в обратную сторону. Брызнула  господская кровь. Степан бросился прочь и уже не видел, как голова молодого барина упала на стол, опрокинулась свеча, загорелась скатерть.
Степан мчался от усадьбы в сторону леса, сжимая в руках   окровавленный кинжал.  Сзади него – пламя: горела барская усадьба. Впереди зияла кромешная тьма.   И  тут разразился летний дождь. Ливень! Он хлестал в лицо, смешиваясь со слезами, стекал по шее и груди за пазуху. Но он не мог остановить несчастного. Степан, спотыкаясь, падая и поднимаясь, бежал и бежал.
Наконец, выбившись из сил, он рухнул лицом вниз на влажную подстилку из молодых трав. Долго лежал так, до самого рассвета.
– Господи! За что?! За что, Господи! – шептали губы, – За что?!
Перед его глазами возникла  Степанида. Она с любовью взывала к нему:
– Стёпушка, сокол мой ясный, ненаглядный! Что же ты наделал? Сгубил себя.
         – Он – тебя! Я – его! Чего уж обо мне печалиться, – услышал он свой надтреснутый болью голос.
          Дождь прекратился. Степан сел на траву, достал образок из-под рубахи, поднёс к глазам. Почудилось ему, что не Божья матерь на нём изображена, а  Степанида с не рождённым младенцем. Долго смотрел на неё, читая молитву. Поцеловал  образок, вкладывая в этот поцелуй любовь и нежность, боль и жалость, спрятал под рубаху. Взгляд коснулся кинжала – он не помнил, как отбросил его, но поднял и заткнул за пояс.
2. Кудеяры

Сгущались сумерки. Мартовский морозец уже схватил талые лужи. Налетел студёный ветер. По дороге, дзинькая колокольчиком,  мчалась запоздалая карета. Помещица Тучина с сыном-недорослем и его дядькой возвращались из гостей. Они спешили: на дорогах было небезопасно. Тати  в округе  развелись в премножестве. Недавно ограбили настоятеля монастыря, который вёз оклады к новым иконам, хотя и ехал он не один – под охраной пяти солдат и унтер-офицера. Но это не помогло, несмотря на то, что солдаты всю дорогу держали пистоли и фузеи  с взведёнными курками. Одного шиша  даже  подстрелили, и тот упал с древа, словно глухарь битый. Но разбойников было много  – гораздо больше охраны.   И никому, кроме попа, уйти не удалось. Полегли родимые от неправедных рук. А священнослужитель, когда пальба началась, бежал – и к исправнику…. Вызвали подкрепление. Но погоня, осмотр места происшествия ничего не дали – шайки, как не бывало. Передавали и другие слухи о грабежах и убийствах, и, в основном, в вечернее время. Вся округа была поражена татьбой. Даже родилась пословица: «Орёл да Кромы — ворам хоромы, Ливны ворами дивны, а Елец — всем ворам отец, да и Карачев на поддачу!» Так что опасения пассажиров кареты были не напрасны.
      Тучина, то и дело, высовывалась из окошка и торопила кучера. Она боялась, что ночь застанет их в пути.
       – Говорила  же, что раньше надо выезжать, а ты всё с барышнями любезничал, ручки им выцеловывал, – ворчала она, обращаясь к сыну,  – «подождите, маменька», вот и подождали. Скоро совсем стемнеет. Что будем делать тогда? Где укрываться от татей? Лучше б дома сидели и сами принимали гостей. Пусть щами да грибами, зато в безопасности.
      – Да, что Вам за охота, маменька, брюзжать, всё равно скоро дома будем. Тут вёрст-то всего осталось…. Митька, сколь вёрст до дому? – высунувшись в окно,  прокричал недоросль кучеру.
Митька ничего не ответил. Его внимание было занято другим. Тройка резво приближалась к лесу, который круто огибала  просёлочная дорога. Неожиданно в том месте, где она подступала близко к деревьям, со старой сосны на облучок кареты спрыгнул мужик с лицом, вымазанным сажей.
      – Вор, – едва успел выдохнуть кучер, как ему в бок уткнулось острие ножа.
      – Пикни только,  кишки выпущу, –  прошипел разбойник и зверски зыркнул очами на несчастного возницу. Перехватив у него вожжи, мужик остановил экипаж и примотал кучера вервью  к облучку.
Тучина выглянула в окно узнать в чём дело, но разбойники уже бросились к дверцам кареты и предстали перед её испуганным взором. Барыня пронзительно  закричала:
     – Караул, тати!
     Грабитель схватил её за плечи и начал выволакивать из кареты. Она, изловчившись, укусила его за ухо. Тот на мгновение выпустил жертву из рук, и она с воплями бросилась бежать в лес.
      Другой  – с криками: «Держи! Уйдёт!» –  догнал барыню и с силой ударил ребром ладони по шее. Она охнула, обмякла и кулем пала на землю. Он быстренько заломил ей руки за спину и обмотал их верёвкой.
       Тем временем у кареты завязалась настоящая драка. Едва  разбойники вытянули из экипажа дядьку и попытались связать его, как недоросль неожиданно  резво  прыгнул на одного из  них и изо всех сил стал сжимать  ему горло руками. Разбойник попытался сбросить надоедливого щенка и вертелся волчком, хрипя от натуги. Но тот вцепился в него, как клещ. Грабитель всё же исхитрился и разжал мальчишке руки, затем, присев, перебросил его через плечо. Отлетев к карете, недоросль ударился головой о колесо и затих. Старик, проклиная негодяев, бросился к воспитаннику, но несколько тел навалились на него, и после недолгого сопротивления дядьки, его тоже связали.
           Кучер сидел на облучке и  следил выпученными от страха глазами за происходящим. Помочь он не мог, убежать тоже.
           –  Обшарьте карету! – резко приказал предводитель шайки, с чёрной повязкой на лице.
          Кривоногий бородатый малый бросился к экипажу и вскоре вынес из него погребок  с серебряными приборами, несколько подушек в вышитых наволочках и корзину с провизией.
          – Негусто, – цокнул языком главарь, – подушки оставь, сие пустое, остальное можешь брать.
Вдруг раздался крик пришедшей в себя  барыни:
        – Кудеяры проклятые, погодите, злодеи,  всех вас переловят. Нашли, кого грабить, беззащитную вдовицу. И тут её взгляд упал на неподвижное тело сына.
        – А-а-а-! Убили! Сыночка убили, изверги! -  истошно завопила мать, пытаясь освободиться от пут. Да и дядька не молчал. Он кричал,  ругался,  плевался, грозил Божьим судом.
       – Заткни им пасти, а то, не ровен час, кто услышит – велел главарь, обращаясь к юркому, кудрявому    парню, и указал также на недоросля:
       – Вишь, шевелится уже, его тоже свяжите, да покрепче. Да к дереву, дереву всех примотайте!
       И строго пригрозил злосчастным путешественникам:
      – Будете плохо себя вести, порешим. А так, если, конечно, не сожрут вас волки, останетесь живы. Ребята, лошадей выпрягите! – продолжал он распоряжаться, –   а ты, – он тихо обратился   к чернявому кудряшу, – отведёшь их к цыганам. Напомни Бейко, что у него должок с того раза, пусть не задерживает.
      Тот, кивнув головой, выпряг  коней и, вскочив на одного из них, погнал добычу к цыганам. Остальные разбойники, гружённые  отъятым добром, через полверсты вышли к замызганной коляске  с впряжённой в неё старой лошадью, которая безмятежно подрёмывала в ожиданье хозяина.
      – Морды вытрите, – приказал подельникам ещё нестарый господин приятной наружности, сняв повязку, – и давайте, что там, кресты, перстни.
     –  Эге, ж, – согласно кивнул один из мужиков и  послушно протянул награбленное. Второй поставил к  ногам главаря корзину.
      – Негусто, – повторил он.
      Кривоногий сел на место кучера, а предводитель и другой, худой вртлявый  парень, – в экипаж, и коляска бодро двинулась к тракту.
Эту шайку собрал Александр  Петрович Залесский – мелкопоместный дворянин. Всего-то у него семь душ крестьян.  В уездном городе N было много таких бедных дворян. Ну, конечно, Александр Петрович отличался ото всех прочих. Ведь когда-то он был богат, успешно продвигался по военной службе, имел красавицу жену и малютку-дочь. Но всё  постепенно порушилось.
Со смертью родителей вотчина осталась за старшим братом, остальное одиннадцать страждущих богатства и знатности детей растащили по кускам, и Александру, находившемуся тогда в военной службе в гусарском полку, как многие богатые дворяне, не досталось ничего. Одно было спасенье – выйти в отставку и   жениться на богатой невесте. И это случилось! Однако его жена, урождённая княжна Барятинская, будучи  с детства  слабою здоровьем, тяжело заболела и вскоре умерла, оставив ему малолетнюю дочь Лизоньку.  Ну, надо сказать по чести, досталось Александру Петровичу от жены приличное состояние. Он задался целью  лёгким «гусарским» путём приумножить богатство, –  и проигрался в пух и прах. И теперь он владел кучером Фролкой, цирюльником Авдюшкой и семьёй  дворовых:   работником про всё – Никодимкой, его женой, кухаркой Фимкой, и тремя их детьми, которые путались под ногами в утлом домишке.
      Жилище Залесского состояло из двух половин: барской и людской, впрочем, друг от друга они почти ничем не отличались.  Ещё у него был огород, конюшня для единственной лошади, сарай, где стояла старая облезлая коляска, и жалкий палисадник с резедой.
       По протекции родственника жены, князя Барятинского, Александр Петрович устроил дочь в столичный пансион на казённое обеспечение и теперь спал и видел, что тоже переезжает Санкт-Петербург. Но для этого ему нужны были средства  и немалые. Он долго размышлял, как ему разбогатеть, но честных способов не находил. И тогда, по дурному примеру некоторых обедневших дворян, он стал на   опасный путь.
      Только   дворовые Залесского знали истинное лицо своего барина –  главаря разбойников. Они как подневольные вынуждены участвовать в грабежах. Корысть  в том была небольшая. Много ль рабам надо? Поблажка какая-нить, понюшка табаку, сюртук с барского плеча, штофик вина…. Отказаться от разбоя они не могли, и пожаловаться начальству тоже. Кто им поверит? А барское право – забрить лоб или обуть в кандалы, а то и до смерти розгами уговорить. В уезде были такие случаи. Помещик Миронов забил до смерти кузнеца, который, без его ведома, подковал проезжему кобылу. Трое подневольных  младенцев того же  Миронова с голоду умерли: он заставил их матерей выкармливать грудью щенков.  Конечно, Александр Петрович был не таков, и если б не ночной промысел, жили бы его рабы беспечально. Но кто знает, что барам может прийти в голову? Поэтому крепостные Залесского не роптали, а следовали велениям своего господина.
      Фрол – похожий на цыгана, подвижный, сообразительный малый,  достался барину по наследству и числился кучером, хотя выполнял любую работу. Когда Ефимья разрешилась от бремени третьим парнишкой, он несколько дней даже кухарил и довольно хорошо. Свободными вечерами Фрол балагурил с соседями, бренчал на балалайке, заигрывал с девками. Жениться, правда,  он не спешил, так как понимал, что в теперешнем его положении – разбойника, лучше оставаться холостым.
       Смазливого,  разбитного Авдея Александр Петрович выиграл в карты. Прежний барин отправлял парня учиться цирюльному делу в Москву. Оттуда Авдюшка приехал подкованный и развратный. А ещё набрался от мастера куафер , француза, ужимок и вольностей – вольтерьянства, как тогда говорили. Вольтерьянство Авдея заключалось в пустых разглагольствованиях о вещах, в которых он не смыслил. Зато умел он, благодаря природной хитрости, удобно устраиваться. Вот и для барина Авдей был скорее наперсником, чем цирюльником. Знал все его тайны и пристрастия и, как мог, угождал ему: приводил девок, гадал на картах, чесал пятки. Залесский хоть и обеднел, но сохранил старые замашки до лучших времён – он  грезил о богатой жизни.
       У Авдея была зазноба,  Марфуша,   в селе Слёзки, в котором он родился и жительствовал до того, как прежний барин поставил его на кон и проиграл Залесскому. Но будущего у него с Марфой не было. Её отец «за особые заслуги» получил от помещика вольную на семью, и, конечно, не собирался отдавать девку за крепостного, чтобы закабалить её снова. Да, он и принимал меры, чтобы отвадить Авдея: не пускал  Марфу на улицу, держал наготове у ворот оглоблю….
       Авдей часто наведывался в это сельцо, где, кроме Марфы, остались его родственники и приятели. Он взахлёб рассказывал Фролу о том, как озоровал в детстве, как весело и вольготно жил, пока не взяли его в дворовые, чтобы сделать цирюльником.
      Иногда после обеда барин надевал праздничный сюртук, приказывал Авдюшке завить и напомадить ему волосы и отправлялся «совершать променад», а рабы ждали, пока он вернётся, чтобы пуститься  в разбой. У них были свои места, где  подстерегались одинокие кареты, пролётки, тарантасы. Грабили в повязках, или вымазывали лица сажей, связывали кучера и пассажиров и на своей коляске скрывались.  Добыча обычно была невелика – на богатые обозы они не нападали, по причине малочисленности шайки, смертоубийством тоже не занимались. Но, несмотря на  эти ограничения, кошель барина постепенно полнился монетами, ассигнациями, камешками. И он всё реже участвовал со своими холопами в грабежах.
        Сегодня, расфрантившись, Александр Петрович отправился в дворянское собрание. Городок был небольшой, так что для прогулок собственным выездом Александр Петрович пользовался редко. И, слава Богу! Его транспортное средство, гордо именуемое  «экипажем», в пору было выбросить.
      Как только барин вышел за ворота, Фрол, заговорщицки подмигнув, позвал Авдея на чистую половину и обеспокоенно зашептал:
      – Авдюшка, ведь мы когда-нибудь попадёмся и не отвертимся. А барин выйдет сухим из воды.
      – Эге,  ж, я тоже всё время об этом думаю, – отозвался Авдей и,  актёрствуя, добавил:
      – Но мы люди подневольные, что поделаешь.
      – А давай уйдём от него,  – предложил Фрол.
      – Ты что? – возмутился Авдей, – поймают, высекут, а то и на каторгу. Сейчас с беглыми строго.
      – С умом надо бежать. Всё продумать…  – серьёзно произнёс Фрол,  – и будем не подневольные, а вольные. Сами себе баре.
– Боязно всё же, Фролка, да и опасно.
– Не трусь!
– Да я не трушу, а раздумываю. Нам ведь и так живётся неплохо….  – вздохнул Авдей, –  нет, беги один.
– Продашь, –  убеждённо сказал Фрол и поморщился.
– Ей Богу, буду нем, как рыба. Ничего не знаю, не ведаю. А я ведь и, правда, не знаю, куда ты побежишь.
– Значит, не хочешь со мной?
– Хотеть-то хочу, только хотелку отобьют.
Авдей лукавил. Он давно задумал побег, только брать с собой подельников он не предполагал вовсе. Но Фрол такие и похожие разговоры затевал последнее время часто. Даже барин заметил, что приятели секретничают, и пригрозил им поркой.
Последний раз они, по настоянию Александра Петровича, попытались взять почтовую карету с большими деньгами. Однако нарвались на усиленную охрану и еле унесли ноги. Заведя коляску, нарочито заляпанную грязью,  в сарай и отмывая её бока, Фрол пыхтел и злился, потом, в сердцах бросив тряпку на землю,  сказал твёрдо:
      – На Дон побежим. Там всех беглых принимают  на службу, в казаки берут и землю дают. Мне офеня  намедни  рассказывал.
      На этот раз Авдей не столь рьяно возражал и даже многозначительно  произнёс: «Там посмотрим».
      Несколько дней после неудавшегося налёта барин им ничего не говорил. Приятели   подумали, что всё прекратилось. Авдей пополудни   отпросился в Слёзки.  Явился он оттуда довольно скоро, сердитый, и сразу вызвал Фрола на улицу.
– Я согласен – надо уходить.
– А что, что-то случилось!
– Случилось, Фролка. Собираются Александр Петрович нас всех продавать. Теперь, благодаря нам, оне богатые и уезжают в Петербург на постоянное жительство.
Фрол недоверчиво посмотрел на Авдея:
– Откуда знаешь?
– Неважно, но точно.
– А кому продавать? – продолжал допытываться кучер.
Авдей скривил губы и со злостью прошипел:
– В том-то и дело, что Миронову, – он яростно сплюнул, – люди слышали, как он с ним сговаривался.
– Ми-ро-онову? – Фрол представил, что его барином станет проклятый  душегубец, и его прошиб пот.
– Ну, да. Иисусе Христе, он трёх жён в гроб вогнал, крестьяне у него мрут от побоев, как мухи.   Да и люди его говорят, что скупенный  страсть: за пашеничный сноп удушит.
– Ай, не робей, воробей! – Фрол был готов бежать прямо сейчас. – Только Никодима не возьмём. Куда ему с таким хвостом – жена, трое детей.
         Авдей согласился, и заявил как дело решённое:
– Заберём у барина деньги и камешки. Нам пригодятся.
– Не всё возьмём, только свою долю, – поправил его Фрол.
         – Будь, по-твоему. Я ведаю, где они прячут богатство. Как повезёшь  в гости, я знаю – они собираются, получили приглашение, задержишься в дороге как можно дольше. Я, тем временем, соберу добро в мешок и побегу в Слёзки, где и буду тебя  ждать на заброшенной пасеке. Знаешь, где это? Помнишь, девок водили туда?
Фрол кивнул головой и спросил:
– А мне ж, когда бежать?
– А ты уйдёшь, как только уснут барин. Я думаю, они будут выпивши и не станут проверять свои сокровища, – ухмыльнулся Авдей.
– А ежели кого-то из нас поймают, как выручать будем? Надо всё сейчас решить….
– Не поймают, – уверенно проговорил Авдей. –  Ну, а как встретимся, вместе пойдём на твой вольный Дон.
Вскоре барин собрался на именины. Фрол запряг лошадь, и они поехали на другой конец города. На обратном пути у коляски отлетело колесо, и кучер часа два надевал его на ось. Домой прибыли поздно. Александр Петрович лёг спать, а Фрол поспешил в Слёзки. На пасеке Авдея не было. «Наверное, у Марфушки, прощается», – сразу подумал Фрол.
        Уже светало. Избу девки нашёл он нескоро, был всего-то здесь  один раз и то давно. На робкий стук в оконце светёлки почему-то вышел её отец, высокий, плечистый старик. Остро глянул на Фрола. Одновременно приоткрыла окно  заспанная Марфа. Увидев Фрола, вскрикнула:
– Что с Авдеем?
Фрол понял, что Авдея у неё не было, ничего не ответив, развернулся и бросился прочь. «Может быть, Авдей где-то задержался и придёт позже?» – чаял Фрол. Ему не хотелось верить в предательство товарища, но сомнение уже закралось. И голову сверлила мысль: «Дурак я. Что наделал, а? Зачем пошёл к Марфе? Ведь её отец был целых два срока десятским. Беглых переловил без счёту….».
А тот действительно, недолго думая, запряг лошадку и отправился прямо к сотскому, хорошо ему знакомому по прежней службе. Старик не сомневался, что Авдей  ударился в бега. Надобно его  поймать и наказать. Он надеялся, что таким образом избавится от прилипчивого ухажёра дочери.
Быстро холодало. Через крышу ветхого строения, бывшего когда-то барской пасекой, проглядывали звёзды. «Эх, не догадался прихватить зипун», - сокрушался Фрол. Прилёг на шаткие полати, кулак под голову. Но уснуть не мог. Невесёлые мысли овладевали им: «А если всё же Авдей обманул его? Куда бежать? Или вернуться? Будут спрашивать про Авдея…. Сказать, что ни о чём не ведаю. А если Авдей всё выскреб, а вину свалят на него, Фрола? Запорют до смерти. Сколько крепостных под плетьми испустило дух! Несть числа им. Что делать? Думай, Фролка, думай!».                                        
Но додумать ему не дали. Сорвав хлипкую дверь пасечного домика, два дюжих десятских свалили  Фрола  с полатей и, заломив руки, туго связали их верёвкой. Один из десятских жалостливо посмотрел на парня и тихо молвил:
– Прости, малый, должность у нас такая.
– И куда вы меня?
– Пока в камору, потом барину, а там, глядишь, в солдаты или на каторгу, как твой господин решит.
– Тебя не спросят «куда», дубина, – оскалился второй, подталкивая Фрола к выходу.

3. Беглецы

Александр Петрович проснулся поздно. Некстати побаливала голова, и он ещё с полчаса нежился в постели, предаваясь мечтам. «Однако пора вставать. Нужно встретиться с Мироновым – договориться о  купчей, ударить по рукам, опять же обмыть…», –  довольно подумал он и позвал цирюльника:
– Авдюшка! Умываться!
         Тишина.
– Кому говорю, умываться! Разленился, раб лукавый! Авдюшка! Кому сказал, подать умываться! – он начинал злиться.
В покой бочком вошла Ефимья.
– Вы изволили почивать, барин, – заикаясь, выдавила из себя она, –  не хотела беспокоить. Авдея и Фрола дома нету.
– Как нет?! Где же они? – в гневе воскликнул Александр Петрович.
         Кухарка виновато пожала плечами:
– Не знаю. Никто не видел, как уходили.
– Вон!!! –  завопил барин, – и Ефимья всё также боком выскользнула из комнаты.
Да…. Такого от своих слуг Александр Петрович не ожидал, видно, пронюхали, скоты, о предстоящей сделке.
Первая мысль – сокровища! Он прятал их под полом, и ни одна живая душа не могла об этом знать.
Алексей Петрович отодвинул кровать, привычным движением поддел доску над тайником ножом. Пусто! Мешок с самым ценным добром и деньгами исчез!
– Ах, подлые холопы! Мерзавцы! Авдюшка подсмотрел, гадина, куда я прячу! – схватился он за голову, –  всё унесли! Мечты, чаяния, надежды на счастливую, обеспеченную жизнь. Господи, я беден, беден, как последняя церковная крыса. Да я – нищий! А как же столица, дом, Лизонька, её счастие!?
В бешенстве Александр Петрович стал крушить свою жалкую мебель. Его трясло. В конце концов, он сел на пол и заплакал от бессилия, от невозможности что-либо изменить.
         Царапнулась в дверь Ефимья:
– Барин, чай кушать не изволите?
–Не беспокоить! – рявкнул он во всё горло и поперхнулся собственным криком. В голову лезли дурные мысли: «Подстеречь, убить аспидов и вернуть своё. Так, где ж их искать? Ищи ветра в поле. А если и найду, двоих не осилю. Нет, надо к исправнику. Но не скажешь, что ограбили, в чём и загвоздка. Все знают, что у меня нечего красть».
          Было далеко за полдень, а барин всё ещё не пришёл в себя. Пропустил и завтрак, и обед.
         Залаяли собаки. Чужой во дворе! Александр Петрович выглянул в открытое окошко и увидел у забора десятского Захара. Тот кричал через ограду Никодиму, который колол дрова:
– Передай барину, что Фролку споймали! На старой пасеке, в Слёзках! В каморе сидит. Пусть барин зайдут к исправнику.
– Передам, Захар Ефремыч, – Никодим направился к дому, но барин остановил:
– Не трудись. Слышал сам.
Знакомый исправник встретил его приветливо. Он был доволен, что так быстро поймали беглеца, и предложил Барятинскому,  согласно закону, или забрать Фрола, или выпороть с последующей отправкой на каторжные работы.
– Сначала я поговорю с ним, если позволите?
– Что ж, сейчас приведут.
– Господин исправник, не могли бы Вы нас оставить наедине?
– Вообще-то, не положено, но только из уважения к Вам, Александр Петрович. Я, пожалуй, пройдусь немного. Засиделся с бумагами. Только недолго. Как закончите, позвоните в колокольчик и преступника уведут.
Через некоторое время Фрола ввели в кабинет. Вид у него был потерянный.
– Где, –  схватил барин Фрола за ворот рубахи, – где, сам знаешь что?
– Не знаю. Я с Вами был. Пришёл – Авдея нет. Думал, что-то с ним случилось. Вчера с утра он про Слёзки говорил. Вот я и пошёл…
– Ты и не собирался бежать? – спросил вкрадчиво.
– Не-а, – прикинулся дурачком Фрол.
– И не знаешь, где Авдей?
– Не-а.
– Врёшь, холоп! – взревел Залесский. – Заладил: «не-а да не-а». Я тебя насквозь вижу! Вы сговорились ограбить меня и бежать. Да я  до смерти запорю, если не скажешь, где мой мешок. Где? Говори!
Лицо барина покраснело, глаза налились яростью. Он тряс Фрола и уже не мог остановиться.
– Где Авдей, пёс шелудивый? Где прячется этот подлец?
Холоп смотрел на барина чистыми, правдивыми глазами, и у того даже  закралось сомнение: может быть, Авдей  действовал в одиночку. Он такой  –  хитрый, опытный, подлец. Но и этот хорош!
– Ах, не знаешь? Скоро узнаешь, узнаешь почём фунт лиха.
Фрол стоял на своём:
– Хоть убейте меня, барин, но ей Богу, не знаю ничего, о чём Вы спрашиваете.
Александр Петрович двумя руками схватил  кучера за горло и сдавил его:
– Я задушу тебя, и мне за такую гниду, как ты, ничего не будет.
Фрол отрицательно дёргал головой, не в состоянии произнести и звука. 
        Барин, трясясь от ярости, продолжал сжимать ему горло и орать:
–Ты у меня сгниёшь на каторге или забрею лоб. В рекруты отдам!  Тебе-то на войне турки башку живо-то снесут.
– Что хотите, делайте, только я говорю правду, - наконец, смог сдавленно прохрипеть  кучер.
У Александра Петровича опустились руки. Он позвонил в колокольчик, и Фрола увели. Вскоре вернулся исправник.
– Порите, ссылайте, – твёрдо сказал ему Александр Петрович, –  там и второй ещё был, Авдей Попов.
– Как второй?! Да это же  сговор! Статья совсем другая.
– Так, если того поймаете, я заберу его и сам выпорю.
– Нет уж, уважаемый Александр Петрович. Это дело серьёзнее, чем я думал. Будет следствие.
Действительно, сразу же завели дело. Допрашивали  Александра Петровича. Справлялись о поведении Фрола и Авдея, об экипаже…. Не могли дворовые ли взять его тайно, без разрешения барина? Вызывали к исправнику Никодима и чинили ему пристрастный допрос. Он, несмотря на побои, отнекивался.  Говорил, что ничего не видел, ничего не слышал, у него, де, своя работа. Боялся худшего. Оказывается, в кучере кто-то  опознал одного из разбойников, грабивших проезжие экипажи. Александр Петрович испугался, что доберутся и до него. Тут уж было не до богатства – свою шкуру надо спасать. Он быстро продал «имение», вместе с семьёй Никодима, Миронову, и отправился в Санкт-Петербург к государыне с прошением восстановить его на военной службе.
Однако решения императрицы, относительно его просьбы, пришлось ждать более трёх месяцев. Причём, в свой гусарский полк вернуться было невозможно, не было места, и он получил назначение на край света, в Азов.
Конечно, Александр Петрович навестил в пансионе дочь, но едва узнал её. Девочка вытянулась, похорошела, и, несмотря на казённое платьице, смотрелась красавицей и аристократкой. Особой близости у Залесского с дочерью не было. Да и откуда ей взяться? Столько лет в разлуке! Он спрашивал, она кротко отвечала: «Да, папенька, нет, папенька», и   расстались они довольно равнодушно. Но устроить судьбу Лизоньки как отец он обязан. И Залесский  отправился на поклон к Барятинским. Для начала явился к самому князю, действительному статскому советнику, в присутствие. Но князь  встретил его холодно, на обед  не пригласил и, как обычному посетителю, велел изложить просьбу в письменном виде.
Пришлось писать о том, что он совершенно разорён, возвращается на военную службу и просит позаботиться его дочери, Лизоньке, которая доводится князю внучатой племянницей и скоро должна выйти из пансиона.
         Прочитав бумагу, князь нахмурился, подумал немного и принял Залесского. В приватной беседе он пообещал, что по окончанию пансиона определит Лизу воспитанницей к одной из двоюродных тёток.
– Ещё не знаю к кому, надо подумать, но за дочь будь спокоен. Служи! Грядёт новая война с турками.
Это было не совсем то, на что надеялся Александр Петрович, но всё же Лизонька будет жить не у чужих людей; по происхождению она знатного рода, а потом, кто знает, может быть, подвернётся хорошая партия, она выйдет замуж и будет счастлива.
Между тем, деньги, вырученные от сделки с Мироновым, таяли на глазах. А ещё надо было купить коня, заказать новый мундир, предстояли и дорожные расходы. Цена лошади для гусар обычно достигала сорока  рублей , мундир – не менее десяти….  Не раз Александр Петрович проклинал своего хитроумного и подлого раба Авдея и думал о том, как пополнить кошелёк. У него был ещё один способ, даже  менее опасный, чем разбой, – игра в карты!  Однако после того, как он проиграл  приданое жены, которое предполагалось умножить и отдать за Лизонькой,   Залесский поклялся в карты больше не играть. 
 
4.  Одного поля ягоды

Степан пробирался на юг, избегая полей с житом, набирающим колос,  и теряя  счёт дням. Всё чаще леса чередовались с открытым пространством, по которому можно передвигаться только ночью. Опасность быть пойманным усилилась. Усталый, оборванный и голодный он вышел к тракту, вдоль которого тянулась  дубрава. Степан сорвал жёлудь. Крепкий. Да и не свинья же он. Хотелось есть, но рано:  ел он один раз, в полдень. За пазухой был узелок с краюшкой хлеба. Он время от времени прикасался рукой к этому малому бугорку, что давало ему силы идти дальше. А куда, он и сам не знал, лишь бы не поймали, не запороли до смерти.
Вдруг впервые за долгое время послышались  человеческие голоса, много голосов, гам – не различишь слов – и лязг желез. Он спрятался за толстое дерево  и стал смотреть на дорогу: гнали заключённых. Но, должно быть, там что-то случилось. Орали конвоиры, возмущались каторжники, разрушая строй, – у них изуродованные лица, ноги в кандалах. Конвоиры, гарцуя на конях вдоль колонны, стреляли по деревьям. Степан убрал голову и приник спиной к стволу дуба. До него донеслись крики охранников:
– Стой! Стрелять буду!
– Держите, держите злодея!
– Стройтесь, псы поганые!
– Кажется, подстрелил, Ваше благородие!
– Если не убил, то ранил. Всё равно подохнет, вошь беспортошная!
– Поспешай! Поспешай!
Этап тронулся. Степан стоял, не шевелясь, пока не стих лязг кандалов. Надо идти и, главное,  –  незаметно пересечь тракт. Вдруг хрустнула ветка. Он настороженно замер. Показалось? Сделал несколько шагов, наступил на грибное семейство и упал, плашмя, на спину. С трудом поднялся – видимо,  зашиб поясницу, и вздрогнул от неожиданности, услышав совсем близко голос:
– Эй, не робей, воробей!
К Степану приближался юркий чернявый парень его лет, весь обросший и похожий на цыгана. На ногах – обрывки цепей.
  – Ай, медведь неуклюжий! – весело воскликнул он.
          – Ты кто? – напрягся Степан, принимая стойку для защиты.
          – Кто, кто? Дед Пихто! Беглый я, – он приподнял ногу, – видишь оковы! Разбить их надо и бежать, пока не одумались стражники. А ты кто?
Степан понял, что парень –  его поля ягода, и нет смысла хитрить:
– Тоже беглец. Ушёл от барина.
– Значит, надо вместе держаться. Пошли со мной на Дон! Там воля!
– Воля, – мечтательно повторил Степан.
– Тебя как зовут-то? – продолжил разговор парень.
        – Степаном кличут. А тебя?
– А я Фрол. Ну, давай, товарищ, помогай!
        Степан нагнулся и попытался руками разогнуть железо на сбитых ногах каторжника, и это ему бы удалось, но Фрол рассмеялся:
          – Что ты, руками? Богатырь нашёлся. Да ты камень поищи, у дороги их много. Был бы нож, можно б звенья цепи-то разогнуть.
       На удивление Фрола Степан вытащил из-за пояса кинжал с украшенной драгоценными камнями рукоятью  и начал им орудовать.
         – Откуда такой? – заинтересовался Фрол. Степан промолчал.
         – Ой, больно! Осторожней, медведь!
Наконец, кандалы спали. Фрол довольно потёр ноги. Степан увидел на левой щиколотке  ранку, и жалостно глянул на товарища.
– А как ты думаешь в железах идти, легко ли?! –  бодро воскликнул тот и предложил:
– Ну что, пойдём? Только в одно местечко заглянем. Это близко.
Их путь пролегал по знакомым Фролу окрестностям. И не так далеко –  Слёзки. Сидючи в каморе пересыльной тюрьмы, он перебирал все места, где Авдей мог укрыть сокровища. Представлял, куда бы он сам мог спрятать ценный мешок.  «Думай, думай, Фролка, – говорил он себе, – вдруг сбегу по пути на каторгу, и тогда мне очень пригодятся денежки». И однажды, уже после оглашения приговора, перебирая в памяти  разговоры с Авдеем, вспомнил одну из последних бесед о каторжниках. Тот рассказывал, что в детстве повстречал в лесу могучий дуб, вернее, три сросшихся дуба. В одном из стволов было нижнее дупло, по которому можно было забраться наверх и выйти через другое, верхнее дупло или через дупло соседнего ствола. Авдей мальчишкой часто играл в дереве. «Но однажды, –  рассказывал он, –  я пришёл туда и только просунул голову в дупло, как увидел в нём отвратительное страшилище, обросшее волосами, худое и грязное. Это существо было без носа и языка. Оно мычало и показывало на рот. Я подумал, что оно хочет меня сожрать, очень испугался и – стрелой помчался домой. Об этой встрече поведал отцу.
– Беглый каторжник это, пугачёвец, не иначе. Ты, сынок, не ходи туда, поберегись, –  предупредил он меня, – опасно это.
         –Ужас какой для дитяти, - посочувствовал товарищу Фрол.
        –  А то. Чуть со страху не помер.
– И что ж с ним стало с каторжником?
– Не знаю. Я даже думать о нём боялся».
– А ты о Пугачёве слыхал?
Фрол утвердительно качнул головой, с любопытством посмотрел на Авдея.
– Я помню, малец ещё был, как  ему анафему в церквушке нашей, в имении, провозглашали. Согнал барин всех крепостных. Поп из уезда приехал и прочитал царский указ, а потом он, дьячок и причетник замогильными голосами запели: «Анафема! Анафема! Анафема!». Дети заплакали, бабы тоже начали реветь. Я выскочил тогда и домой. Забился под полати, ели вытащили. Потом именем разбойника часто грозили непослушным ребятам у нас в Слёзках. А я так был напуган, что  больше в том месте и не бывал. Может быть, и сейчас стоит этот дуб за старой мельницей и устрашает ребятишек».
Фрол тогда же и решил, если выпадет случай оказаться рядом со Слёзками, обязательно проверить  дупло. И вот пришло время!
Шли новые знакомые не более часа. Остановившись на опушке дубравы под раскидистым деревом, Фрол кивнул на него Степану:
– Ты посиди тут в теньке, я скоро.
Степан уселся под деревом и, посмотрев вслед Фролу, развязал жалкий узелок с кусочком хлеба, луковицей и щепоткой соли. Вздохнул и завязал узелок снова. Ныла ушибленная спина. Степан вытянулся на мягкой, густой траве и сразу уснул.
Удивительное дело, Фрол нашёл старую мельницу довольно скоро. Крадучись, озираясь по сторонам, перебрался через открытое пространство. Мельница стояла когда-то на речке. Но лет пятьдесят как речка та высохла или поменяла русло, строение обветшало и рассыпалось. Страшно было подойти к нему близко: вот-вот завалится совсем. Где же дуб?  Обойдя мельницу кругом, он увидел в полуверсте полоску зелени. Всё так же, с опаской, двинулся к ней. Шёл долго, прислушиваясь и пригибаясь к высоким луговым травам.
«Наверное, здесь и есть старое русло реки, – подумал он, – а лес был на другом берегу. А вот и насыпь! По ней, видно, Фрол перебирался на тот берег».
Фрол пошёл вдоль насыпи.
Дуб он увидел сразу: огромный, десять человек не обхватят, старый, кряжистый. Так и есть – три сросшихся ствола! Сердце гулко стучало, ладони намокли от волнения. Пан или пропал! Неужели догадка зряшная?  Ай, не робей, воробей! Так, дупло есть, – Фрол заглянул внутрь дерева. – Ба, да тут целая пещера! Темновато, правда. Пригляделся -  сокровищ не видать.  Что, Авдей – дурак, чтобы на виду их оставить? Нет!
Дупло уходило к вершине. Фрол, цепляясь за коряги, полез вверх. Никаких ответвлений, а над головой уже круг дневного света. Разочарование  охватило его. Потом пришли мысли. Что сделал бы он, чтобы скрыть схорон?
Забил бы ответвление чем-нибудь –  сухой травой, к примеру, дёрном, мелкими ветками. Надо поискать слабое место.
Фрол спускался вниз и внимательно осматривал стенки дупла. Ткнул кулаком подозрительную труху, и сразу же открылся ход в  дупло второго ствола. Он пролез в соседний ствол и увидел  впадину, прикрытую сеном – в ней лежал мешок, тот самый, барина!
       Выйдя на божий свет, Фрол торопливо развязал находку. Вот они,  барские сокровища! Ассигнации! Золото! Серебро! И табакерку хозяина  Авдей, стервец, прихватил! Ни с чем оставил господина. То-то он лютовал тогда у исправника. Чуть не лопнул от злости.
Фрол явился перед Степаном радостный, с мешком в руках. Похлопал ласково по нему и перекинул через плечо.                  
– Ну, всё, пошли, Стёпа. Теперь не пропадём. Поесть-попить будет на что. Не робей, воробей!
Степан с подозрением посмотрел на него:
– Тать?
Фрол рассмеялся, озорно тряхнув кудрявым чубом:    
– Да что ты, что ты? Шёл, шёл и нашёл.
– Где ж такое добро валяется? – спросил недоверчиво Степан.
– А тебе, Стёпа, лучше не знать про сие. Ты ж мне тоже не сказал, откуда у тебя кинжал. Давай лучше поменяемся. Я тебе табакерку с камешками, а ты мне кинжал.
– Не-а. Зачем мне она. Что я барин-боярин? Я не нюхаю табак, а кинжал мне самому нужен.
– И то, правда, – согласился Фрол. – Ладно, а теперь пошли на вольный Дон, там много таких, как мы…. От несправедливости люди бегут…
– А земля там есть?
– Зачем тебе земля? В казаки запишемся – добыча и так будет у нас!
– Не, я землепашец, Фрол. Ради воли и земли пошёл бы, а в казаки не хочу.
– Успокойся, Степан, земли там много, бери, сколько  влезет…. Не хватит на Дону, пойдём в Задонье.
– Это к черкесам?
– И там живут люди.
– Только, давай, Фрол, поедим, у меня немного хлебца есть, – Степан полез за пазуху.
– Да тут и птахе малой не хватит, – скривился Фрол, посмотрев на краюшку.
– Что есть, то и будем есть.
– Благодарствую. А погоди, скоро и я тебя угощу. Вот доберёмся только до хлебных мест, до воли.
Глава 5. На «вольном» Дону

        Петровки. Макушка лета. Степан и Фрол, оборванные, чёрные от загара, обросшие, усталые, брели по пыльной дороге. Разливалась июльская жара. Солнце стояло почти над головой. Вдали на синей полоске горизонта, там, где небо встречается с землёю, воздух дрожал от зноя, словно волновался. Вот над полоской появился  синий поясок, затем ещё один, третий….  У Фрола закружилась голова.
     – Я тебе говорил, что надо идти ночью. А ты –  «быстрей, быстрей»….  Солнце печёт, жара, как в аду, да и опасно, – ворчал он.
– Мы уже на Дону, чего же бояться. Ты говорил, что здесь воля. А жару пересидим. Вишь, деревья, озерцо…. Заодно искупаемся. 
Вода придала бодрости, и товарищи, отдохнув в тени и пожевав хлебца, продолжили путь. За озером в полуверсте показалась станица.
Надо сказать, пройдя липецкие и воронежские селения, друзья повеселели. Можно идти, почти не скрываясь:  на пыльных степных дорогах пусто, иногда встречался, правда,  хожалый люд, но вроде них,  такой же оборванный и, можно сказать, дикий.
В станицах и хуторах казаки странникам хлеба почти не подавали. Пищу можно было либо купить, либо заработать.  Степан и Фрол кое-что прикупали, но старались нигде не задерживаться, у местных не ночевать и упорно шли к цели, к славному батюшке-Дону.
Но в центре этой станицы  их внимание привлекло необычное  зрелище на майдане. Здесь собралось много молодых людей, хотя стояли и почтенные старики, и сам атаман. Было шумно и весело. Кудрявый светлоголовый  казачок в  парадном обмундировании и в расстёгнутом зипуне  (это летом-то!) гонялся по кругу за невысокой смуглой девицей с озорным выражением лица.  Пот застилал глаза парня, он запыхался. А девка всё не давалась, манила и убегала, как в детской игре «пятнашки».  Толпа казаков подзадоривала молодца  криками:
– Быстрей,  быстрей! Ай, упаришься, казак!
– Догоняй!
– Давай, покрывай её!
– Слева, слева заходи!
– Ишь, какая юркая!
Наконец, парню удалось догнать девку и накрыть её полой зипуна. Она сразу  посерьёзнела, опустила очи к долу.  Затем молодые стали рядом и поклонились поясно  во все стороны.
– Ты будь, Акулина, мне жана! –  гордо провозгласил  казачок.
–Ты, Клим Иваныч, будь мне муж! – в ответ  произнесла девица, скромно склонив голову.
Степан и Фрол стояли в отдалении, вместе с женщинами, детьми,  с удивлением следили  за   диковинным  действом.
– Что это, игрища? –  спросил Степан стоявшего рядом парнишку.
          – Свадьба! – засмеялся он, – вы, что не видите? Вон уже атаман выходить.
         –Любо ль, молодцы-удальцы, благословить новых мужа и жену? – воскликнул   атаман и первым закричал:
– Любо!
– Любо! Любо! – подхватили казаки.
Но тут на площадь въехало несколько конников. Они подскакивали к мужикам, которых можно было без труда,  по одежде,  отличить от станичников, заглядывали им в лица. Двоих уже скрутили. Фрол, заметив колыхания в толпе, вырвал взглядом происходящее, дёрнул Степана за рукав:
– Смываемся, кажись, по нашу душу.
Бочком, бочком, укрываясь за спинами зевак, друзья покинули майдан и быстро устремились вон из станицы.
– Что? Что ты увидел? – спросил запыхавшийся Степан, когда они выбежали за околицу и остановились.
– Беглых вылавливают.
– Откуда тебе знать?
– Похоже на то, пошли.   
– Вот тебе и вольный Дон. Видно,  никуда нам не скрыться, – разочаровано прошептал Степан, догоняя Фрола.
– Ничего, Стенька, столько уж пройдено…. Придумаем что-нибудь, – обнадёжил друга Фрол.
На третий день они, наконец, вышли к реке и ошеломлённо замерли. Широкий и могучий в приволье степей раскинулся красавец Дон. Зелёные деревья обступили его с обеих сторон изумрудным ожерельем. Они отражались в водной глади, словно любовались собой,  и лёгкий ветер играл в их вершинах. Под ясным солнцем, на просторе, медленно плывёт великая река. Не бурлит, не волнуется, будто дремлет  на песчаном перекате.
– И в правду, Тихий Дон, – взволнованно прошептал Степан.
Запах реки, трав,   орёл в поднебесье, высокая синева – всё  трогало  души путников. Им верилось и не верилось, что это конец их долгой дороги к Дону.
Стоя на крутом прибрежном утёсе, приумолкли, призадумались  друзья.
«Ох, как бы хотелось вот так, всю жизнь, дышать вольной грудью, любоваться плавными водами   великой реки, землю пахать, жито сеять на степных просторах,  детей растить»,  –  мнил себе Степан.
«Только б здесь не достали царские слуги. Надо в казаки записываться. В войске не найдут.  Только как это сделать? Нужны подходы, придётся знакомыми обзавестись, приятелями. Всё выведать, –  размышлял Фрол, –   только в последней станице, где они со Степаном проходили, иное видится. И тут ищейки не хуже тех десятских, что схватили его тогда, на пасеке».
Долго они стояли так-то. Жаркое июльское солнце двигалось к зениту, давали о себе знать голод и жажда. А в низине раскинулся утопающий в зелени городок, который так и манил к себе усталых путников.
– Давай зайдём в трактир, щец похлебаем! – предложил Степан.
Фрол подумал о том, что их могут поймать, но всё же узнать надо – охота на беглых была случайной или везде так, - и он согласился со Степаном.
Городок представлял собою скученное поселение с кривыми улицами, обнесённое двойным плетнём, набитым глиной. На воротах стоял казак, он лениво посмотрел на пеших оборванных путников и пропустил. В центре городка перед ними открылась площадь, на которой располагалось несколько крепких двухэтажных домов с парадным крыльцом, деревянным балконом  и коваными решётками на окнах.
На закруглённом, построенном из кирпича доме висел резной деревянный крест. Приятели, догадавшись, что это церковь, хоть и без купола и колокольни, перекрестились. На другом здании под камышовой крышей на вывеске был намалёван несколько кривой самовар.
– Вон, гляди, трактир! – первым увидел вывеску Фрол, и приятели направились к большой раскоряченной мазанке. Вошли в просторную закопчённую комнату, с низкими, со сволоками, потолками. Но и тут жара, да ещё и  мухи. Фрол заметил, как трактирщик смерил их презрительным взглядом:
– Гольтепа, деньги-то у вас имеются? Я даром не кормлю.

Фрол утвердительно кивнул головой. Хозяин махнул рукой на дальний угол.  Там уже сидел, старый казак в синей выгоревшей рубахе и таких же шароварах. Товарищи подошли к нему и, поздоровавшись, сели напротив. Казак, молча кивнул.
Мальчик принёс тепловатую похлёбку со щавелем и хлеб:
– Хозяин спрашиваеть: вино вам подавать?
Степан отказался и посмотрел на Фрола. Тот тоже отрицательно покачал головой. Хлебнули варево. Бр-р! Кислятина! Но голод не тётка, брюхо набить нужно.
– Винцо бы пригодилось…. Чтоб легче помои эти проскочили, –  заметил Фрол.
– Да и вино, наверное, такое же.
Хлопнула  входная дверь и на пороге появился «чистый» господин. Только посмотреть! Хозяин изогнулся в поклоне, заюлил, как ужак,  сам схватился за поднос. Тьфу! Оказывается, у него есть борщ со свининой, и жаркое из гуся, и рыба, и пирог….
          Казак, отпивая мелкими глотками вино, сочувственно посмотрел на приятелей и прошептал:
– Тикать вам надо, ребяты. Одёжа у вас …Да вдвох ишо…. Беглые, небось?
           Фрол ощерился:
– А тебе-то что?       
– Ай, ничего. Жалкую, – сочувственно ответил казак.
– Ты себя пожалей, ага, – огрызнулся Фрол.
           Степан кинул осуждающий взгляд  на Фрола и, миролюбиво посмотрев на казака,  задал ему главный вопрос, мучивший его с тех пор, как они ступили на землю Дона:
– Отец, а где ж здесь воля?
– Воля? – отозвался тот, – а нетути её. Как усмирили Емельяново войско, донские богатуны – казачья старшина – предали-то простых казаков. Теперь всех подозрительных бесперечь ловят и выдають царским слугам.  Непросто казакам на Дону. Казак – только слава. Как у нас гутарять: «Хоть жизнь собачья, так слава казачья». Идите в Задонье, на Кубань! Там пока ни царей, ни чиновников. Земля непаханая. Рыбы в реках видимо-невидимо, стоймя стоить. Вашего брата много туды подалося. Уж и хутора там есть, и станицы. А отседова уходите. Не ндравится мне энтот  господин.
Он глазами показал на человека в серых панталонах и сюртуке. К тому за стол подсел трактирщик, и они любезно беседовали.
           – Отец, а как через Дон перебраться-то? Он широкий вон какой! Не переплывёшь, – виновато полюбопытствовал Фрол.
           Казак ухмыльнулся, стрельнул глазами по сторонам и зашептал:
            – Это так. И хоть величают его Тихим, бушевитый бываеть – страсть. Можно  пойтить через станицу Цимлянскую с обозом и сменой казаков на кордоны. Там уже они вдоль  всей реки Кубани есть. Суворов Ляксандра Васильич расстарался, редутов понастроил.  Но вы, я вижу, на глаза начальникам не хотите попадаться? Тады, если заплатите, помогу вам здеся переправиться. За копейку…. Как? – вопросительно посмотрел.
         Приятели, молча, переглянулись.
– Ну, семак…, – снизил он цену и продолжил, – такое дело затеяли, а жалко денежки …, что ж, хозяин-барин…
           Фрол вздохнул:
– Да, что ты дядя, бери…
         Отвернулся на миг к стенке, вздыхая, протянул казаку монету.
           Тот чуть не поперхнулся глотком вина:
– Да ты… Кругом глаза…. –  но, всё же, воровато оглянувшись по сторонам, старик выхватил из рук Фрола  семачок:
– Не фальшивый? Ладноть. Пошлю вас к одному человеку, куму моему. Выйдите за ворота и двигайтесь вблизе берега вёрст семь, и обочь будет хутор вам, Черёмный. Там проживаеть Павел Геврасимович Черёмный. Он и есть мой кум. Скажите, прислал дядька Трофим с делом. На ту сторону, мол, надо. Расплатиться найдётся-то чем?
– Не беспокойся, дядя, не обидим твоего кума, – обречённо пробормотал Фрол.
– Да, послухайте: баба у кума – змеюка, не зачинайте с ней спорить или гутарить об чём-нить. Кажного переговорить и голову заморочить. Ну, энто я так, к слову. А Павел – казак добрый. Договоритеся.
– Ну, мы пойдём. Благодарствуем, дядя, за совет и помощь, – приятели поднялись из-за стола.
         – Ну, тады прощевайте, ребяты. Помогай вам Бог! – Трофим окинул взглядом присутствующих в трактире и принял равнодушный вид.
Степан и Фрол, расплатившись с трактирщиком, вышли на улицу. Но теперь новость, оброненная Трофимом, о преследовании на Дону беглых крестьян, заставила приятелей осторожничать. Значит, не случайно хватали на майдане мужиков. Приказ начальников был. И вот ступают они  по городку, оглядываются, не идёт ли кто следом. Однако за ними увязалась только рыжая, облезлая собака.
Казачьи хаты в городке, в основном, бедные, как избы крепостных в их деревнях, только мазаные да крытые не соломой, а  камышом. Фрол увидел лачугу с гордой вывеской «Лавъка», заинтересовался.
– Степан, я сейчас. Ты спрячься, хотя  бы вон там, в кустах. Я сейчас, быстренько, –  и он нырнул в перекошенную дверь жалкой  хаты.
         Вышел Фрол нескоро, зато его руку оттягивали два объёмистых узла.
         –  Заосеняет скоро, –  пояснил он. – Вот, купил у старьёвщика. Не смотри, что одёжа не новая, зато крепкая. Это тебе, – протянул Степану узел, – это мне. Давай переоблачимся. А то правду сказал дядька Трофим, за версту видать, что мы беглые.
Спрятавшись в придорожные кусты, приятели переоделись. Увидев друг друга в новом наряде, расхохотались:
– Смотри-ко, Фрол, ты вылитый управляющий наш, Эраст Наумыч.
         – А ты, Степка, на купца смахиваешь, в кафтане-то. Экой справной! Только тела набрать больше. То, бишь, пуза.
Фрол протянул Степану мешок, такой же, как у него, может быть, чуть старее:
          – Держи! Это тебе. Положи свою одёжу, потом, может быть, разживёмся ещё чем…
– Спасибо,товарищ, но ты знаешь, что я с тобой расплатиться не смогу. И так уже  у тебя в долгу.
– Какие счёты! – засмеялся Фрол, – на том свете «воздастся по делом нашим», вот и рассчитаемся по-божески.
– А это что? – воскликнул Степан, разворачивая суконную штуковину,  навроде мешка без дна.
– Башлык у местных называется. Голову накрывают сверху шапки, и завязывают концы сзади, когда снег, ветер… Там в него ещё чирики завёрнуты  – такая лёгкая обужа. Вон, выпали! Складывай, Степан, «обновки», и пойдём, а то до вечера не управимся. И ты бы, на всякий случай запрятал свой кинжал подале.  Чего за кушак его заткнул? Чтоб все видели, как каменья сверкают? Не смотри, что красиво. За них башку скрутят, и охнуть не успеешь.
         Степан, послушно сунув оружие в мешок, закинул его на  плечо, просительно глянул на Фрола:
– Не найдётся ли у тебя хлебца. Дай псу, смотри, какой он голодный.
– Вот ещё, а самим что шамать потом?
         – Ну, дай, у меня нет ничего.         
        Фрол неохотно отломил кусочек от ковриги и протянул товарищу. Степан ласково погладил собаку и положил перед ней хлеб.
– На, псина, ешь. Вишь, как оголодала, бедняжка.
– Ну, пошли, пошли, ишь расслюнявился, – поторопил Фрол.
– Очень я животинку люблю, – пояснил Степан, – и для хозяйства скот всякий. Лошадей, коров. Козочек там, птичек….
Помню, маленьким был, собачонка Жучка у меня жила. Сама чёрненькая, а на лбу – белый лоскуток. Так она мне – первый друг. Застрелил барин. Давно было, а помню язык её шершавый и сейчас. Лизнёт меня в щёку – жалеет, значит. А ещё вепрь был, как привязанный за мной ходил ….
– А мне всё равно. Коней, конечно, уважаю, а так…, – перебил его  Фрол.
Они шли, сытые, чисто одетые, по улице городка, но тревога охватывала их всё глубже. Злобно лаяли собаки.
– Что это на нас собаки брешут? Людей что ли не видали? – удивился Степан.
            Фрол сердито ответил:
– А то не на нас. Вишь, прикормил кобеля. Теперь не отстанет. Пшёл!
Пёс действительно бежал за ними, виляя грязным хвостом. Но камень, пущенный Фролом, отпугнул его.
Казак в воротах также беспрепятственно их пропустил, как впустил, может, только удивлённо посмотрел. Видно, не узнал прежних оборванцев.
        На дороге показалась несколько баб, идущих с грядок. Все дородные, как на подбор! На коромыслах вёдра с огурцами. Смеются казачки, переглядываются.
– Что раззявил рот? Давай в канаву! –  ткнув Фрола в бок, зашипел Степан.
        Одновременно упали на землю и скатились на обочину, в лопухи.
–  Ой-ёй! – заорал Степан.
– Тсс! – цыкнул Фрол.
– Ой, ой! Больно, вишь!
– Терпи, бабы пройдут.
– Потерплю-ко, ужо.
      Казачки поравнялись, одна завела песню, так не похожую на те, которые пела его Степанида. Жена тихо начинала, плавно, песня словно обвивала Степана и убаюкивала. А эта –  горланит. «Нет, –  подумал Степан, –  наши бабы лучше поют».
Фрол подождал, пока огородницы скроются из виду, подошёл к Степану:
– Ну что там?
– На ежа попал. Посмотри! Ой-ёй! – заголился Степан.
– Ух, ты, как искололся! Дай,  вытащу иголки! – Фрол выложил колючки на ладонь. – Вот так, четыре штуки! Ты чего баб-то испугался?
– А кто его знает? Опасно так-то не скрытно идти. Вдруг будет  облава! Пойдём по самому берегу. Там, вроде лесочек или рощица, – предложил Степан.         
– Твоя правда. Да и дядька Трофим велел идти вдоль берега.

6. На хуторе Черёмном

Вечерело, когда приятели подошли к одинокой, не огороженной плетнём хате, укрытой камышом. Под развесистой яблоней стояла вбитая в землю деревянная скамья, рядом сарай, базок, дальше грядки. Собаки почуяли путников и разразились громким лаем.
– Наверное, тот самый хутор, о котором дядька Трофим говорил,  – почему-то зашептал Степан, прячась за кустом пышной калины.
        На порог вышел хозяин – основательный казак средних лет,  коренастый, с головой слегка тронутой сединой,  всматриваясь в сумрак, спросил:
– Кого Бог привёл? Если добрый человек, выйди, покажися, если злой, мимо проходи!
           Товарищи подошли к казаку:
– Здравия желаем, хозяин. Нам нужен Павел  Черёмный. Его кум, Трофим, нас прислал.
           Павел вышел навстречу, прищурившись, оглядел округу:
– Здорово дневали! Ну, я Павел Черёмный, можете взойтить.  А собака с вами?
– Ты гляди, Степан, пристала! – удивился Фрол.
– С нами, с нами! – обрадовано воскликнул тот.
– В хату не пущу. Пусть сидить у двери, я ей костей вынесу.
          Гости через тёмные сенцы прошли в горницу Павла. В переднем углу её, напротив входа, висела божница в пучочках засушенных трав, сверху накрытая вышитым полотенцем. Перед ней чадила лампадка. Здесь же в углу, под святыми образами,  – стол. Слева – белёная печка, заставленная чугунками. Напротив окошка – некрашеная лавка. Возле второй стены – другая. На стенах висели ружья, сабли, конская сбруя. У окна – старый кованый сундук. Дверь в боковушку завешена дерюжкой.
Степан и Фрол перекрестились на красный угол, поклонились:
–Здравствуйте в вашем доме.
– Садитеся, ребяты, – пригласил хозяин, –  какая заботушка привела вас ко мне?
           Фрол сразу приступил к делу:
– За Дон хотим перебраться, дядя.
           Павел недоверчиво крякнул, спросил:
– А деньги есть у вас? Или золотишко? Расплатиться надобно.
Из боковушки выскочила высокая, худая, как жердь, баба с жиденькой скрученной на затылке косицей и, воткнув кулачки в костлявые бока, выжидательно уставилась на гостей.
Фрол поник от её буравящего  взгляда и чуть слышно проговорил:
– Есть… деньги.
– Ну, и ладно, –  успокоился хозяин. – Зачем вам в Задонье, почему – не спрашиваю. Этого мне не нужно знать. Стемнееть совсем, я на бударке  перевезу вас на тот берег. За перевоз – пятак. Бывалыча, в неделю один – два человечка переправлял, а таперя, почитай, кажнуя ночь катаюся по Дону. Много народу жалаить воли. Вечерять-то станете?
         Баба сверлила гостей глазюками.
– Да, вроде, ели в трактире, – отказался Степан. – Там и с Трофимом познакомились. А вот в дорогу бы харч нужен, и какая-нить посудинка.
– Какая-такая посудинка? –  взвилась Павлова жена,  –  кубыть, блюдо вам золотое для жареных лебедей? Обойдётеся!
– Цыть! – прикрикнул на жену Павел, –  уйди с глаз!
Недовольная баба, ворча, скрылась за дерюжкой, но приятели всё равно  чувствовали её незримое присутствие.
– Приготовлю, конечно, запасы нужны в дорогу, –  согласился хозяин.
– Тоже недаром! – выкрикнула из-за дерюги баба.
– Да, конечно, –  согласился с женой Павел.
– Уж как положено, не обидим. Возьми по чести, – подтвердил Фрол.
Павел деловито осведомился:
          – Оружию имеете при себе? Пистоль, пику,  саблю, нож? 
          – Нет, только кинжал, - ответил Степан, с любопытством разглядывая развешанное по стенам оружие. Фрол встал и тоже подошёл к стене с оружием.
– Плохо! А саблей рубать умеете?
           Фрол весело  хмыкнул:
– А что ж, чаю, небольшая наука.
           Павел, усмехнувшись, уточнил:
– Гм, казаки с младых ногтей ей обучаются, и то раз на раз не выходить. Турок тоже саблей неплохо машеть.  Сабли нужны.
           Фрол, хитро улыбаясь, принял игру хозяина:
– А где их взять?
– Я вам продам.
«Ну, этот не слезет, пока не обдерёт, как липку. Сурьёзный мужчина. Что ж, буду торговаться», – приготовился  Фрол.
– А сколь надо заплатить?
– Не меньше полутора рублей, –  твёрдо ответил Павел.
– Какие у вас тут цены? Таких цен и не бывает, – возмутился Фрол.
– Я вас не заставляю покупать. А тольки без оружия в Задонье делать нечего. Не выколашивайтесь, беритя, –  настаивал хозяин.
– Может, сбросишь? Дорого!
– Ишь, какой! Не жмися, я за каждую саблю большие деньги платил.
– Дядя, войди в наше положение! Перевоз, харч, оружие… – жалобно перечислял Фрол траты, зажимая пальцы.
– Зато я вам дешевле отдам ружжо, – нашёлся хозяин.
– А на кой нам оно?
– Пригодится, не гулять идётя. Мне байдуже, а вам жизню  спасёть.
           Под таким напором Фрол сдался:
– Ну, показывай своё оружие!
Павел открыл сундук:
– Здеся, у рундуке  усё для казака нужное. Амуниция, оружие. Вот сабли!
Он выложил на стол несколько сабель. Любовно вынимая их из ножен, предложил  приятелям посмотреть. Они внимательно разглядывали каждую, трогали лезвие. Фрол заметил неровности на одном:
– Да тут зазубрина!
– И на этом тоже, – обнаружил зазубрины на другом лезвии Степан.         
           Павел, нисколько не волнуясь, принял возражения покупателей и спокойно проговорил:
– Я и не говорил, что оружие новое. Потому и отдаю так дёшево, что в битвах побывало.
Приятели отложили две более острые сабли с надёжными гардами. Затем продавец достал из сундука старинное ружьё с блестящим от времени и рук владельцев прикладом и тоже положил перед приятелями на стол:
– А вот ружжо!
           Фрол нехотя посмотрел:
          – Тоже старое.
– Ну, что? Зато пристреленное. Всего рубль! И с полной пороховницей! Как, по рукам?!
           Фрол тяжело вздохнул:
– По рукам.
Ударили по рукам. Залаяли собаки.
– Посмотрю, чего гавчуть, заодно и покормлю, –  проговорил Павел и вышел из хаты.
Посчитали: три рубля за сабли,  рубль за ружьё, гривенник за перевоз и две копейки за еду – всего четыре рубля двенадцать копеек.
Переглянулись. Как достать деньги, если баба наблюдает, и занавеска ей не преграда? Вон, колышется. Степан своим мощным станом загородил Фрола, и тот, влезши чуть ли головой в мешок, отсчитал деньги.
– Что ваша собака три дня не ела? Набросилась на кости, как дикий зверь, прям, чистый волк! – воскликнул, входя в комнату, Павел.
Фрол протянул ему деньги. Тот внимательно изучил монеты, попробовал их на зуб, бережно завернул в тряпицу и спрятал за пазуху. Баба высунулась из-за дерюжки.
– Дядя, а что там, в Задонье? Какая жизнь? – не утерпел, чтобы не спросить, Степан.
– Жизня везде, ребяты, одинаковая. Не ты её, так она тебя, – промолвил, хозяин, замыкая сундук,  – воля манить многих. Ищуть её, добиваются. А Задонье – степь бескрайняя, реки полноводные, зверь непуганый, птица несчитанная. Но ухо держи востро. Есть разбойники, как везде по Руси. Есть черкесы, турки, ногаи,  другие племена. Вот что я скажу: надо коней вам раздобыть. Верхи легче. Но у меня продажных коней нету, –  вздохнул Павел. Потом ещё раз вздохнул, жалостно посмотрел на приятелей:
         – Ладно, пойдём харч собирать. А вы пока побудьте в хате, отдохните.
Павел с женой вышли.
Фрол умостился на лавке, вытянув ноги. На щиколотках в тех местах, где тёрлись кандалы, появились   ранки, которые он припорашивал пеплом от костра. Сейчас они воспалились. Но не это его беспокоило.
– Стёпа, Стёпа, не спи, – прошептал он, – хозяева нарочно оставили нас одних, чтобы мы уснули. А потом придут, тюкнут  топором, и всё – денежки их. Ты видел эту бабу! Такая и глазом не мргнёт. Правильно сказал Трофим: змеюка! Сучка ярая!
– Да откуда они знают, сколько у тебя денег! Ты так торговался, будто отдавал последние. А потом мне дядька Павел понравился. Толковый мужик.
         Степан помолился и поцеловал образок. Потом улёгся и одними губами начал свою привычную беседу  со Степанидой.
         – Опять ведьмачишь? –  проворчал Фрол, намереваясь караулить мешок.
7. За Доном

  Лунная дорожка  и частые звёзды, отражающиеся в воде, завораживают таинственностью. Тишина. Слышен только лёгкий всплеск воды от весла. Бударка пристала к берегу. Первой из лодки выпрыгнула собака, и  за ней – люди.
          Фрол с восторгом посмотрел вдаль, пытаясь увидеть новую землю. Но ещё темно и подробности не различимы. Всё равно ликующая радость переполняла его:
– Вот она, воля!
         Степан тоже довольно расправил плечи, вздохнул полной грудью,  присоединился к  Фролу:
– Вольная земля!
         Павел, не разделяя их восторга, – для него это будничность, всё же поддержал их:
– Да, ребяты,  Задонье! Казакуйтя!
Он стал лицом к степи и, со знанием дела,  произнёс обычное напутствие,  повторяемое не один десяток раз:
– Слухайтя: будетя идти – чтоб солнце из-за левого плеча. Направо не завертайтя. Там на Мокрой Чубурке староверское селение. Они казаки, в нашей одёже ходять, так же дерутся как мы, саблями и шашками, только злые. К себе не подпустять, и даже воды не подадуть. Слева озорують наши казачки;, разбой творять. Вам идти прямо. Апосля, вёрст через семьдесят, явится река, ногаи её называють Е;я или Ея;. Их не разберёшь. Не такая широкая, как Дон-батюшка, но стружки Стеньки Разина в устьице захаживали. За рекой начинается дикая степь, а там  и наши, и ногайцы, и татары разныя, и разбойники. До самой Кубани. А за ней  сторона Черкесия.   Раздобудьтя себе коней, а потом уж  выбирайтя место. Можеть, прибьётеся к кому, к кордону какому-нить, запишитеся в казаки… Ай, наблукаетя, чаю…. Тольки не попадайтеся на глаза ногайцам и татарам, поймають и продадуть туркам в рабство. Они хоть и за нас, но сами по себе. Запомните: только труса пуля и сабля всегда найдуть, а смелого и смерть побоится, сторонкой обойдёть. Ну, бывайтя, помогай вам Бог.
Павел перекрестил приятелей на прощанье, сел в бударку и, не  оглядываясь, поплыл к противоположному берегу.  Товарищи  со смятением посмотрели ему в след.
  – Что, Степан, боязно?
          – Да, как-то не по себе стало. Незнаемое, неведомое….
          – Всё ж лучше, чем ноздри вырвут и на каторгу, – подвёл черту Фрол.
С восходом солнца беглецы тронулись в путь. Пока оно светило  сзади,  Степан и Фрол  шагали довольно бодро, обращая внимание на всё, что встречается на пути.   Жёлтая, выгоревшая бесконечная степь: с пожухлой травой, отцветшим ковылем, с редкими балочками  в зарослях  тёрна, шиповника, калины, бузины. Ближе к полудню – солнце в глаза, знойный ветер, бьющее по ногам сухое перекати-поле, запах терпкой полыни и усталость.
К вечеру встретилась на пути гора на ровном месте. Они даже обошли её вокруг, дивясь  её правильному, округлому виду.
– Не иначе люди насыпали. Для чего сей курган, неведомо, – заметил Степан.
– Знамо дело, люди. Для чего-то нужно было. Может быть, на нём дозор стоял, смотрел кругом, чтобы врага не допустить к селению.
– А селение где?
– Враги, наверное, разорили, время тоже не пожалело….
В первый день, любопытство, конечно, преобладало над остальными чувствами. На другой день та же картина: степные дали, непуганые птицы и звери, запахи  незнакомых приятелям трав –  и снова горячий ветер. Приятели уже не столько глядят по сторонам, сколько вперёд.
– Идём, идём, и ни-че-го, – сокрушается Фрол.
Степан, подозвал разгулявшуюся собаку, в сомнении покачал головой:
– Не сбились?
– А кто ж его знает! Вроде, идём прямо.
Из-под ног выпорхнули фазаны, вокруг свистят перепела. Лёгкая добыча! Но приятели не останавливаются. Еда есть, что ещё надо! Водой бы разжиться. Попробовали вчера  набрать её из речушки, покрытой плесенью, водорослями, тиной, – бр-р, отрава!
– Смотри, лошадь! – зашептал восхищённо Степан, указывая на курган, опять возникший на горизонте. На его вершине, в блеске утренних лучей солнца, красовался словно точёный рыжий конь. – Давай, поймаем! Нам же нужны кони!
Фрол усмехнулся:
– Ай, не поймаем. Ты что не понял? На горбине  дикий конь. Зверь, одним словом. Вот смотри! – Фрол свистнул – и конь в мановенье ока исчез.
Солнце уже в зените. Ни лесочка, ни тенёчка. Сели обедать на солнцепёке, запили тёплой солоноватой водой из Павловой кубышки, и дальше в путь…   
Солнце на закате – усталые приятели, изнывающие от зноя и жажды, медленно бредут по выжженной степи, следом плетётся пёс с высунутым языком. И только ночь останавливает их движение. Где тьма застала, там и легли, пожевав остатки   засохшего хлеба.
На четвёртый день  уже с раннего утра  товарищи почувствовали иное   дыхание ветра, яростное, обжигающее. Солнце  сначала побледнело, а потом и вовсе скрылось за пыльной пеленой. Запершило в горле. Затем стало трудно дышать. Ветер усилился:  он жёг кожу, засыпал пылью глаза, нос, рот. Потеряв направление, Фрол и Степан брели наугад, пока не поняли, что сбились с пути. Укрыться было негде, и они, ничего не видя вокруг, продолжали движение вслепую…. Им казалось, что идут бесконечно долго. Хотелось  есть, но на пути никакого затишка…. Беспросветная, серая от пыли степь и ветер….ветер…
– Давай, Стёпка, остановимся, – чуть прошептал   Фрол.
– Где?
– Да прямо тут, – Фрол в изнеможении опустился на землю, – закроемся одёжей и будем лежать, пока не закончится ветер.
Степан присел рядом, уныло бормоча от безысходности:
– Да, откуда нам знать, когда он закончится!? Пожалуй,  занесёт нас песком и пылью, умрём от голода,  жажды и никогда не увидим казачьей воли…..
Потом, собравшись с силами, он твёрдо произнёс:
– Нет, надо идти.
Тяжело встав, Степан протянул Фролу руку. Так они и шли, взявшись за  руки, навстречу суховею,  теряя счёт времени.
Долго ли шли, коротко ли…. И вдруг, как в сказке, перед ними встала рукотворная стена – высокая  плотная  изгородь, зеленеющая ракитником. Что, кто за ней? Приятели не знали – радоваться им или огорчаться. Но что укрыться от ветра за плетнём смогут, точно. Около получаса шли вдоль него – ни калитки, ни ворот. Тогда они стали кричать:
– Откройте, откройте!
Никого. Им казалось, что здесь, в этом месте, уже были, что идут  и кричат по кругу второй раз. И когда их терпение и силы иссякли, неожиданно  прямо перед лицами приятелей приоткрылось окошко в плетне,  и в нём показалась бородатая личность лет сорока:
– Что надо? Чего взгалчилися?
– Откройте!
– Чего это ради! Кто вы такие?
– Беглые мы. Подались было на Дон, а там уже нет воли. Мы сюда. Пусти спрятаться от ветра – дышать нечем.
– А веры какой?
– Православной.
        – Никонианские свиньи, – казак со злостью захлопнул  окошко. 
– Староверы!  – воскликнули путники, вспомнив предостережения дядьки Павла.
         – Как пить дать, оставят нас подыхать! –   воскликнул Фрол, перекрикивая шум ветра.
        Ветер сёк песчинками лицо и руки, забивал глаза. И Степан в отчаянии заревел во всё горло:
– Люди вы али звери?! Откройте!
– Не откроют, –  только успел проговорить  Фрол, как перед ними распахнулась калитка, тоже замаскированная под сплошной плетень.
– Входите! – неприветливо пригласил  их тот же казак,  – суховей пересидите и убирайтеся на все четыре стороны.
Приятели вошли в калитку, следом, поджав хвост, заскочил пёс. За оградой было спокойнее, и не такой жгучий ветер. Первое, что им бросилось в глаза – это чистота и порядок, которые царили в староверском селении. Аккуратные дома с двускатными камышовыми крышами располагались  вокруг площади. Несколько домов было  больше остальных, наверное, для начальства. Все селяне  заняты делом. Кинув беглый взгляд на путников, они продолжали свою работу.  Грязных голопузых ребятишек, как повсюду в сёлах  и станицах, тоже не наблюдалось. Казак пренебрежительно произнёс:
– В дом вас никто не впустить,  в пуньку , рази что….
Он подвёл Степана и Фрола к сарайчику, открыл аккуратную дверь со смазанными навесами и бросил на пол несколько клоков сена.
– Отдыхайте! Нужду справлять ходите дальше от пуньки, за тот бугор.
– Где у вас можно набрать воды? –  спросил Фрол. – Пить хочется.
Бородатый строго взглянул на непрошенных гостей и, молча, вышел.
– Да-а, воды нам не дадут, хорошо хоть хлеб остался, –  Степан заглянул в котомку, –  и того только на сегодня.
Фрол сел на сено, задрал штанину: на правой ноге   воспалилась  язва:
– Вишь, уже больно ходить, пекёт. Зола не помогает.
Степан посмотрел на рану:
– Нужен лекарь, иначе заражение начнётся. Так и помереть можно.
– Не каркай, – буркнул  Фрол, – подай-ка мне мешок.
Степан подал приятелю  мешок. Тот, положил его рядом, прикрыл сеном и вытянул ноги.
– У нас воды ни капельки?
Степан отрицательно качнул головой.
На удивление, вода всё же появилась. Её принёс в деревянном ведре молодой парень. Он  тоже неприветливо поздоровался и спросил:
– У вас есть из чего пить? Мы свою посуду осквернять не даём.
– Есть! – радостно воскликнули оба приятеля. Степан снял с пояса кубышку.
Парень отрицательно помотал головой и крикнул кому-то за дверь:
– Давай корыто.
Мальчик лет двенадцати приволок в сарай свинячье корыто, довольно чистое. Парень, наливая в него из кадки воды, приговаривал по-церковнославянски:
–  Из рожець, онже ядяхуть свинии. Заблудшие сыны Божии….
          – Что он сказал? – Фрол вопросительно посмотрел на Степана.
– Помнишь притчу о блудном сыне? В евангелии? Так вот, этот сын в своих блужданиях  ел из корыта, из которого жрали свиньи. Понял?
– Ничего, смотри, вода чистая, прозрачная. Наберём в кубышку, и из неё напьёмся, и Фрол опустил сосуд в воду. Одновременно в корыто сунула морду измученная собака.
Парень двуперстно перекрестился, пришёптывая молитву. Разобрали только «Господи Иисусе,  помилуй мя грешнаго», постоял немного – видно хотел что-то сказать, потом резко развернулся и вышел.
Поужинав хлебом с водой, приятели завалились на сено и крепко уснули.

8. В селении староверов

Наутро суховей не кончился. Очень хотелось выйти из пуньки, но, опасаясь гнева  суровых хозяев, высунули только за дверь головы. На улице раскольников было немного. Кто-то шёл по своим делам. Пробежала баба с кулём сухого камыша, прошествовал казак в окружении ребятишек. Он что-то рассказывал, они с уважением внимали ему.
– Смотри, Фрол, как у них чисто, и все деловитые, строгие. Мне у них глянется. Остаться бы здесь.
– Ты им не глянешься. Неужели непонятно? Они нас ненавидят.
– Так, спросить можно. За спрос не отвертят нос.
– Всё у них правильно, а воли тоже нету. Одни запреты, – поморщился Фрол.
К пуньке подходил вчерашний молодой парень. В его руках была коврига хлеба и ведро с водой. Угрюмо поздоровавшись, он передал приятелям хлеб, из карманов достал с десяток огурцов, поменял в корыте воду.
Фрол и Степан вежливо поблагодарили его.
– А зовут тебя, как? –  спросил Степан, – я Степан, а это Фрол.
– Антоний, –  хмуро ответил парень.
Степан улыбнулся и примирительно проговорил:
– Хорошо живёте, Антоний. Ладно!
– С Богом, с душой в ладу, вот и ладно.
Парень, прошептав свою молитву,  перекрестился, спросил:
       – Что ж вы никонианской веры, а бегите с Руси?  Это нас, христиан истиной веры, гонять отовсюду. Нашу братью – казаков многих пытали и кнутом били и носы и губы резали напрасно, и жен и девиц брали на постели насильно и чинили над ними всякое ругательство, а детей наших, младенцев, по деревьям вешали за ноги. А от веры отцов и дедов мы не отказались, как вы.
– Дело не в вере, Антоний.
         Степан задумался и, с натугой подбирая слова, выговорил:
– Воли хочется. На своей земле пахать-сеять. Чтобы никто  не мог тебя чести, жизни лишить.
Фрол уважительно посмотрел на товарища и добавил:
– Надоело барину пятки чесать. Понятно?
– Это понятно.
Парень взял ведро и,  вздохнув, сказал:
– А  мне с вами некогда языком чесать. Вот поговорил, а это грех, и мне нужно теперь искупать его лестовкой ,  земными поклонами с молитвой. И за каждый грех нужно сделать сто поклонов.
– И грешить после такой лестовки не захочется, –  понимающе усмехнулся Фрол, –   А можно с кем-нибудь из ваших старших поговорить?
– Спрошу, – закрывая дверь, кратко произнёс парень.
– Вишь, какие строгости. Думаешь, придёт кто? Про коней хочу спросить. Солица у тебя есть, моя закончилась? –  разрезая пополам огурец,   спросил Фрол.
Степан, молча, протянул приятелю тряпицу с солью. Неспокойно было у него  на душе.  Мучила неопределённость. «Попросили помощи, а сидим, как полоняне. И чего ждать от этих староверов?» – думал он.
На другое утро Антоний привёл своего деда, старого казака Еремея. Фрол лежал, вытянув ноги с изъязвлёнными щиколотками.
           – Что у тебя с ногами? – спросил парень.
Еремей многозначительно посмотрел на приятелей и задал вопрос, от ответа на который не увильнёшь:
– За волю или за татьбу?
– За волю, –  ответил Фрол, сообразив, что старик понял, откуда раны.
– Пришлю мази, будешь мазать утром и вечером. Если не пропустишь ни дня, болячки заживуть.
– Благодарствую. Замучили совсем. Пеплом присыпаю, а не помогает.
– Пепел тоже разный. Бываеть, что и не помогаеть.
Старик, видно, разбирался в лекарских делах. Он присел на солому. Антоний остался стоять.
– Зачем звали? Об чём гутарить хотели?
– Вы принимаете к себе других людей? – начал Степан.
– Это, смотря каких. Истиной веры принимаем. Или тех, кто готов принять нашу веру,  подчиняться нашим законам, жить праведно.
– А убить человека по вашей вере можно?
– На войне врага можно. И так, в отдельных случаях, допускается.
Один  человек убил очень много виноватых и невинных людей. И решил больше этого не делать. Пошёл к священнику и спросил, какое ему за это будя положено наказание. Тот велел надеть на этого лихого человека кандалы и сказал, что когда Бог простить его, вериги сами отпадуть. Ходил этот лихой человек от одной станицы к другой, и встретил женшшину, она ему и говорить:
– Я эту станицу испортила, сейчас пойду другую портить!
И пошла. Понял он, что она колдунья, и решил, что он столько людей погубил, а она их, сколько ишшо сгубить. Окликнул он её, вроде, подожди, догнал и задушил цепями. Цепи тут с него и упали. Он пошёл к попу, тот ему и сказал:   
– Господь простил тебе грехи за то, что ты убил ведьму.
– То есть, если убить колдуна или ведьму, то с себя очень много грехов можно свести? – удивился Степан.
– Конечно. Только каждодневно всё равно надобно лестовки творить. Искупать всё новые грехи. Ведь рядом с человеком летаеть два ангела: один хорошие дела записываеть, а другой – плохие. И когда человек окажется на Судном дне, ангелы будуть зачитывать по очереди хорошие и плохие дела. И сами понимаете, кому дорога в рай, а кому – в ад.
– А если убить просто человека, врага?
– Не на войне? Нет, нельзя. Только, если исполняешь наказание по решению круга: казнишь за брак с иноверцами, за разбой, грабёж, убийство. За это у нас – смерть. Если сын или дочь подняли руку на родителев – смерть. И кому-то надо исполнять наказание преступивших наш закон  людей. Только этот грех убийства искупается палачом лестовкой.
– Строго! – удивился Фрол, – А коней у вас можно купить?
– Нет. Мы снимаемся с места. Скоро и эти земли будуть царские, договорилася царица с турками. Дозоры выставляеть. Наши единоверцы давно ушли за Кубань. А теперь и мы пойдём.  Потому и коней вам продать не можем – самим нужны.
– Вас поэтому гулебщиками зовут?
– А как бы не звали. Истинной веры мы. Остальные неправедные перед Богом. 
Уходя, Еремей напомнил:
– Завтрева  моя бабка принесёть вам мази.
Ветер не стихал. Фролу надоела пунька. Уже все лозинки-прутики рассмотрел и сосчитал в ней.
– Эх, не спросили мы, сколько суховеи  длятся. Три дня уже сидим тут. Я посмотрю, не тишится ли ветер.
– Что смотреть. В ночь мы всё равно не пойдём. Дождёмся утра.
– Степан, пошли по нужде сбегаем.
– Да что тебе неймётся, ходили уже.
Фрол накинул на плечо мешок.
–Так, я пошёл.
– Мешок-то оставь. Увидят, что ты по нужде с мешком ходишь, отымут, да ещё изобьют, чего хорошего.
Фрол снял с плеча мешок и, присыпав его сеном, выскользнул за дверь. На улице было сумрачно от пыли – солнца не видно. Даже здесь, в ограде, ощущалось горячее движение воздуха. Фрол огляделся. Было безлюдно. Только навстречу гнала коз девка.
Фрол остолбенел. Никогда он такой красы не видал: глаза чёрные, глубокие, ресницы чуть ли не до писаных бровей достают. Правда, нос и рот были закрыты повязкой, от пыли. Зато фигура до того статная: талия, бёдра, грудь…. И ростом чуть ли не с самого Фрола. Он чувствовал, что надо что-то сказать. Уйдёт же! Но  всегда бойкий на язык, на этот раз он лишился дара речи. И стопы ног  будто приросли к земле. Он промычал что-то невразумительное. Девица даже не посмотрела на него.
Вот она уже поравнялась с ним. И тут только его члены обрели подвижность.
– Как величают такую красу писаную? – с восхищением спросил.
Девица взглянула на Фрола. Он заметил в её глазах интерес. Или хотел заметить? Тут же превратившись в разбитного малого, каким он и был с девками, Фрол подскочил к красавице:
– Меня Фролом зовут, а тебя как величают?
– Мне нельзя с тобой гутарить, – промолвила девица и, опустив глаза к долу,  добавила, –  ты неправедный, никонианец.
Фрол весело рассмеялся:
– Ну и что? Никонианец не мужчина разве?
– Грешник, – тихо произнесла она и продолжила путь.
–Сотворим грех вместе, – Фрол последовал за девицей, схватил её за руку и опять засмеялся,   – А потом ты лестовками отмолишь его.
Ах, зачем он это сделал? Зачем вообще вышел из пуньки? Из ближайшей хаты вылетели двое молодых казаков с  плетьми  и  принялись его колотить. Как не увиливал Фрол от ударов, как не подпрыгивал  и не пытался убежать, они обложили его,  как волка. Били со знанием дела, с протягом. Сколько ударов пришлось на его спину и ноги – не счесть. И вот уже Фрол,  истекая кровью, лежит в дорожной пыли. Ещё пара ударов, и конец… Не выдержать… Но  тут подоспел Еремей.
– Не берите, ребяты, на себя грех смертоубийства, – строго произнёс он, –  лучше выбросите этих собак в степь, сами сдохнуть, греховодники.
Казаки послушались старика, подхватили за руки-ноги ухажёра и кинули за плетень.
Когда он пришёл в себя, по-прежнему дул ветер, рядом на земле сидел Степан, закрыв от пыли руками лицо. К нему ластился пёс. Фрол застонал.
– Ах ты, кобелиное отродье! – откликнулся Степан. –  Что ты полез к девке? Мы были там и так на птичьих правах, а ты ещё и грешить вздумал. Казаки так разъярились, что схватили меня и вышвырнули, как собаку, за ограду. Хорошо, что следом мешки выбросили.
– И мой?
– Я ж сказал – мешки!
– Слава Богу! – обрадовался Фрол, – целехонько моё достояние.
Он, стеная, подполз к мешку, обхватил его руками, погладил и мечтательно произнёс:
– А всё-таки девка – краса писаная!
– Тьфу! – плюнул Степан, –  кто о чём, а о голый о бане.

9. Ея

Ночь  беглецы пересидели под плетнём, а к утру  суховей прекратился, и  они двинулись в путь. Фрол, стеная и охая, опирался на выломанную из ограды палку. Долго  так    блуждали по степи. Начался сентябрь, но знойный воздух переливался прозрачными  струйками, как в разгар лета.
– Степь…. Ни кусточка, ни лесочка…, –  шептал Фрол, еле передвигая ноги.
– Нет, Фролка, гляди-ко буреет какая-то полоса…
– Да это камыш! – Фрол посмотрел вдаль, – значит, река там. Как на Дону! Если вода  – обязательно камыш или рогоз.
Несмотря на усталость, двинулись быстрее: не терпелось хоть какой-то перемены, какого-то, пусть промежуточного, конца их трудного пути.  Поднялись на небольшое возвышение, и перед их взором предстало четырёхугольное укрепление , состоящее изо рва и двух валов, внутреннего и внешнего, густо поросших бурьяном – свидетельство пребывания здесь людей. Но, видно, уж с десяток лет  укрепление пустовало  – кое-где на валах торчали кривые деревца и кусты боярышника.
         Обойдя редут справа, Степан и Фрол, наконец, увидели синюю гладь спокойной степной реки в золотистом обрамлении пышного осеннего рогоза и редких низкорослых деревьев.
         – Гляди, ракита? У нас тоже она растёт, только кустами. А тут деревца! –  воскликнул Фрол, – отдохнём?
– А что ж не отдохнуть! Сядем под ракиту, в тень. А то идём, идём, сами не знаем куда. Бабушка сказку одну баяла. Царь как-то приказывает Ивану-дураку: «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что».
– Я тоже слышал эту сказку, когда дитём был. Про нас с тобой, – засмеялся Фрол.
– А вот река какая….
– Да, не Дон.
– Об этой реке, видно, говорил Павел: невелика собой, и течение медленное. Название какое-то смешное. Ея или ЕЯ. Чья? Ханская, наверное?
           – Вод, земель, лесов ничьих не бывает. Всё, конечно, Богово, а ещё царское, барское, ханское, –  вздохнул Фрол.
– А как же воля? Мы ищем, а её нетути. И когда будет, неведомо.
– Земли, воды, простора много – нескоро хозяева доберутся сюда. Показакуем ещё. Нам бы только осесть где-нибудь. А то, как степняки, кочуем, только те на лошадях, а мы пешком. Слушай, Стёпа, есть хочется, – вздохнул Фрол, –  что там у нас осталось?
Степан заглянул в мешок.
– Хлеба немного. Три луковицы.  Щепотка соли, –  порылся в карманах,  –  тёрна горсти две.
– Да…. Мясца бы…. А переправляться через эту Ею как будем? Ты плавать-то умеешь?
– Сороть переплывал. Она чуть шире этой речки. А ты?
          – А где я рос, таких рек не было. Плавать не умею.
          – Ну, думаю, речка неширокая, неглубокая – переправимся, – успокоил Фрола  Степан,  –  хотя, не зная броду…
            Он посмотрел по сторонам.
   – Нам бы бревно какое. Но тут, вишь, деревьев нет, ракитки совсем тоненькие... Главное,  чтоб одёжа да мешки не промокли. Придётся, видно, вязать плотик.
   – Из чего, Степан? Сам говоришь, что деревьев нету.
           – Да, хоть из рогоза. Смотри, его сколько! Нарубим сухих стеблей и свяжем его листьями.
           – Как у тебя всё просто получается! Нарубим, свяжем… – Чем нарубим?
          Степан рассмеялся:
– А сабли на что? Вот и пригодятся.  Давай, поднимайся!
Вынули из ножен сабли, примерились. У Степана дело сразу пошло  споро, весело.
          – Одним махом семерых побивахом! – приговаривал он с улыбкой.
          – Ерой! Аника-воин! – ухмыльнулся Фрол и сам попробовал рубить. Но толи замахивался не так, толи силы много в удары вкладывал, не получалось так ловко, как у Степана.
– А ты говорил, небольшая наука, помнишь, у Павла?
– Да, – согласился Фрол,  – поучиться надо.
Вскоре плот был готов. Поставили на него имущество. Степан стал снимать одежду.
– А ты что стоишь, Фрол? Раздевайся!
– Ай, не робей, воробей! – скинул кафтан Фрол, оголив красную, покрытую струпьями спину.
          Холодно, но иначе никак. Осторожно вошли в воду, толкая впереди себя плот. Следом за ними шагнул в воду пёс и поплыл, разбрасывая во все стороны брызги.  Дно было илистое и мягкое, покрытое лоскутами водорослей. Отошли шагов на двадцать, как дно ушло на глубину.
– Держись за плот и помогай себе ногами, толкать буду я, – проговорил Степан и ускорил движение. Мимо проплывали удивлённые выдры.
– А вот и еда! – заметил Степан.
– Какие-то крысы, бррр…
– Нет, это выдра, по-нашему поречня, обжарим на костре, пальчики оближешь!
Вытолкали плот на сушу. Этот берег был более пологий. Оделись, подобрали место для стоянки и решили разжечь костёр, чтобы согреться. 
          Слышат вдруг: словно кто-то чавкает, и так близко-близко. Глянули: выдра сидит на кочке! Сучит передними лапками и на них как будто смотрит. Сидят они, не шелохнутся, а ружье далеко-то. Как тут быть? Шевельнуться, ружьё взять нельзя: уйдёт.
        Тут выдра воду раздвинула бесшумно, поплыла, точно не она, а кочка под ней движется, и к берегу приближается. Схватил Степан ружьё, быстро приложился к нему, хотел было выстрелить, да не в кого. Выдры уже нет, — отвесно нырнула она в реку, как гиря.... И видят они – на воде треугольником рябь расходится и к ним, вроде, идёт... А впереди виднеется тёмное пятно. Жук, что ли, водяной или крыса? Непонятно. И затихло всё — вода опять, как зеркало, гладкая. А выдра на берегу уже сидити что-то в зубах держит.  Степан тихонько на неё ружье навёл... Пёс  залаял  –   выдра моментально исчезла в реке.
– Эх, ты, охотник, – потрепал собаку за ушами Степан, – из-за тебя добычу упустили. Ну, ладно, её много, непуганая. Выйдет какая на берег ещё, поймаем. В воду не полезем. Я до сих пор не могу согреться. 
– Гляди-ка, Стёпка, ещё одна! – встрепенулся Фрол.
Действительно, по берегу медленно и неуклюже двигалась крупная выдра.  Спина её сильно горбилась. Тяжёлый хвост волочился – на суше она, видно, потеряла быстроту.  Вполне можно поймать. Пёс залаял и бросился на зверя. Он лёг на спину и стал отчаянно защищаться от собаки своими мощными клыками и сильными лапами с острыми  когтями. Если бы приятели не подскочили к ним, то неизвестно ещё, на чьей стороне была бы победа.
Через некоторое время Степан и Фрол сидели у костра и ужинали мясом, бросая косточки собаке.
– Ну, как? – поинтересовался Степан.
– Очень съедобно. Первый раз ем, как ты говоришь, поречню.
– Слава тебе, Господи за пищу. Мясо нежное-то какое, а?
– Да, вкусное, – согласился Фрол.
–  Слышь, верещат. Они, поречни.
         Фрол прислушался. Действительно, от реки шёл треск и резкий тонкий свист.
Довольные приятели затушили костёр и стали готовить себе ночлег. Сегодня спать будут «на перине» из рогоза. Собака, несмотря на сытость, умчалась гонять выдр. Фрол позвал её пару раз, и, не дождавшись, подложив мешок под голову, растянулся животом вниз на подстилке. Глаза слипались. Через короткое время Степан услышал его посапывание. Сам  Степан ещё долго разговаривал со Степанидой, но, в конце концов, тоже уснул.
Старый бирюк  рыскал в поисках пищи. Еды вокруг было много, но силы уже не те, их хватит разве что на зазевавшуюся мышь-полёвку. И вдруг до его притупившегося обоняния донёсся запах крови и ещё чего-то аппетитного. Он потрусил на запах.
Степан проснулся от резкой боли в плече. Он почувствовал зловонное дыхание зверя и увидел пару огоньков его жёлтых глаз.
– Волк, – ужаснулся Степан. Хотел было закричать, позвать Фрола, но язык не ворочался. При свете луны он разглядел у самого своего лица страшную морду дикого зверя. 
И тут появилась собака. Она злобно зарычала и схватила волка за заднюю ногу. Он бросил жертву и повернулся мордой к врагу. Грянул выстрел. Это проснувшийся Фрол не растерялся, благо ружьё лежало рядом с ним, и убил хищника.
– Кровь, мясо учуял, - пояснил появление волка Фрол, – хорошо, что бирюк . А если бы стая?!
– Думал, мне уж конец настал! Прямо к горлу! Но какая же псина  – умница!
– Молодец, молодец! –  Фрол первый раз погладил собаку.
Степан пришёл в себя. Потёр прикушенное плечо.
– Ничего, сквозь одёжу неглубоко.
– Тебе повезло, что старый он. Зубы слабые. А то бы горло перекусил-то.
Степан, повернувшись к собаке, приласкал её:
– Спаситель мой. Товарищ верный…
– Что ж он у нас без клички? Давай, так и назовём его – Верный.
         – Пусть будет Верный. И ты, Фрол, первый друг мой.  Да  возблагодарим Матерь Божию за Спасение – торжественно произнёс он и, крестясь, прошептал молитву. Затем, по своему обычаю, Степан  поцеловал крест, достал заветный образок и, его также целуя, молвил:
– Благодарю и тебя, ладо моя, Степанидушка.
Фрол лукаво хмыкнул в бороду.
10. Андрей Барятинский

В просторное помещение ямской станции вошёл смотритель и, потирая замёрзшие руки, предложил  пассажирам:
– Господа, а не откушать ли нам чаю? Свободных лошадей нет, так что придётся подождать ещё пару часов.
Чиновник, ехавший в соседнюю губернию по казённой надобности, возроптал, было:
– Сколько можно?! У меня важные государственные дела, они-то не будут ждать. Некогда и чаи распивать. Лучше поторопи ямщиков.
– Чайку – это хорошо,  можно согреться. Такая стынь на улице, – тепло и спокойно проговорила   миловидная дама средних  лет, снимая серый салоп.   Остальные поддержали её:  прапорщик с пробивающимся баском, его денщик, или скорее дядька, да  щеголеватый  молодой господин, видно, из мещан, но почему-то с гусарскими усами и бачками.
Они с готовностью уселись за прямоугольный стол, покрытый бурой выгоревшей скатертью
– Помоги мне, дружок, –  обратился станционный смотритель к дядьке юного офицера, –  жена моя в тягостях, уехала рожать к матери, один перебиваюсь по хозяйству, – виновато проговорил он.
Пока смотритель готовил посуду да нехитрые заедки, как-то: мочёные яблоки, чёрствые бублики и вишнёвое варенье, – дядька прапорщика,  Евтеич, раздувал сапогом полуведёрный самовар, приговаривая: 
– Ишь, разбуянился, запыхтел. С  самоваром-буяном чай важнее и беседа веселее.
Все, глядя на старика, заулыбались.
– А вы, по какой надобности едете на Юг, Андрей Ильич? –   спросил чиновник офицера, продолжая прежний разговор, –  там, говорят, очень опасно.
– Служить Отечеству!  – пламенно воскликнул юнец, –  служить, живота не жалея!
– Да война, вроде, окончилась, мир заключён, – с лёгкой иронией улыбнулся чиновник, вполне понимая пылкость юноши. – Хотя, если  турок говорит о мире, значит, будет война.
– Я, батюшка, – встрял в разговор дядька, – чаю, с турками каши не сваришь.  Хочешь чтобы турок тебя послушался – ударь его палкой. Иначе мира не будет. Я в прошлую турецкую канпанию обзнакомился с ними. Верить им  – нельзя. Ещё Пётр Первый  говаривал: бабе не верь, турку не верь, непьющему не верь.
Все рассмеялись.
– Мой барин, – он с любовью посмотрел на воспитанника, –  храбрый  вьюнош и своего добьётся.
– Заслужу награду, получу чин, и батюшка представит меня ко двору, самой императрице, –  пояснил юнец.
– А кто же у Вас батюшка? – спросил молодой человек в бачках.
– Князь, действительный статский советник.
Молодой человек  заинтересовано посмотрел на юного офицера.
– Эге, ж! – воскликнул он, –   и Вы начинаете службу с прапорщика?
– Нет, в полку числился со штык-юнкера. Теперь уж прапорщик. Как сказано в табели о рангах: «Отечеству никаких услуг не покажут, и за оные характера не получат»! У нас все мужчины в роду начинали службу с самых низших званий.
– Господа, чай готов! –  смотритель разлил по чашкам напиток.   
Чай получился душистый и вкусный, что редко случается на ямских станциях.
– Божественно! – воскликнула дама, – сюда бы ещё пирожных!
– Или пряников! – мечтательно добавил молодой человек в бачках.
– Вот бублички, яблочки мочёные. Угощайтесь, –  суетился смотритель.
– А Вы не хотите назвать своё имя, любезный?  - обратился к любителю пряников чиновник.
– Егор Мокошин, –  представился тот, –  мастер куафер, по-нашему цирюльник. Но не только брадобрей. Могу причёску сделать. И дамскую тоже. Учился у французов. Служил в разных местах, даже в фиятрах, причёсывал актёрок. Вот решил поискать счастия в южных краях.
– А что, Евтеич, –   воскликнул юный офицер, –  не взять ли нам цирюльника на службу? Ведь ты подстричь, расчесать толком не умеешь.  Какой я буду офицер с твоей стрижкой? Да и веселее нам станет.
– Ваша барская воля. Только до сих пор Вы обходились моими трудами? – обиделся дядька.
– Юн был. Довольствовался малым.
– Ну, если я Вам не гожусь, извольте отправить меня в деревню. Домой.
– Да годишься, годишься! Не обижайся, Евтеич. Чего бы-то советовался с тобой, если б не годился.
– Пойдёшь ко мне? – обратился он к  цирюльнику.
– Эге, ж,  –  без раздумий согласился Егор.
         – Вот и хорошо. Зовут меня Андрей Ильич, ты уже слышал. Дядьку моего можешь звать Евтеич. Хотя он заслуженный воин, можно сказать, герой турецкой войны. Сколько ты просишь платы за труды?
– Три рубля в год.
– Эко загнул, – хмыкнул Евтеич, –  хватит и одного. Питаться со мной будешь.
– Эге, ж, – Егор кивнул головой.
– Что ж, договорились, –  обрадовался Андрей, –  покажешь потом свои рекомендации.
– Сами поглядим, что за птица, – буркнул Евтеич.
– Господин смотритель, нельзя ли не два, а три места в карете? – прапорщик обратился к смотрителю.
– Слушаюсь, Ваше благородие.
Вскоре появилась карета, и начался долгий путь с пересадками к южным рубежам империи.
    За три недели путешественники одолели по почтовому тракту  четырнадцать станций. В степи дули резкие восточные ветры, отплясывали свой единственный танец мокрые снежинки. Привычные к любым капризам непогоды почтовые лошадки спокойно трусили по мокрой дороге. В памяти Андрея всплывали картины прежней жизни в Санкт-Петербурге, в стенах родительского дома.  Он, пухленький, румяный мальчик, возвращается с няней с прогулки. У парадной лестницы стоит маменька. За давностью лет её образ несколько размыт. Но вспоминаются ощущения радости, тепла, нежности. Она поднимает его на руки и целует, целует. От неё исходит удивительный, волшебный  аромат.
Потом занавешенные зеркала, печальные лица…. Няня ведёт его к  маменьке. Но что это? Она лежит вся в цветах и не шевелится, не встаёт, не целует его….
Несколько лет прошло, унылых и горьких. Он понимал, что маменька никогда не вернётся, но тосковал по ней. Вокруг все строгие,   неласковые: папенька, гувернёры,  учителя.…  Никакой тебе любви, нежности, внимания. Слышал только ото всех: должен, обязан, надо…
А потом у пап;а появилась новая жена, которую Андрею велели называть её маменькой. Он противился – отец наказывал. Мальчик видел, что он никому не нужен, даже ему.  Это состояние ненужности, холодности со стороны домашних чуть ли не привело к печальному исходу – нервной болезни.
Но вот приехал дединька.  Какой же он добрый был! Летом   князь собирал  внуков у себя в усадьбе. И сколько радости, веселья, интересных дел было там у детей! А когда у отца родился новый сын, дед вовсе забрал Андрея к себе. Он генерал в отставке, и хотя был затейник, выдумщик,  воспитывал внука в армейской строгости…
– Барин, слобода Луганская, –  ямщик кнутом указал на юг.
В верховье реки Лугань перед путниками предстали земли войска Донского. Здесь начиналось таинственное Дикое поле, родина донского казачества, защитника южных рубежей России.
– Всё иное, –  удивлялся Егор, глядя на  деревянные домишки казачьей слободы.
Евтеич, много повидавший на своём веку, дремал, свесив голову, а молодые люди, прилипши к окошкам экипажа, рассматривали здешние места.
Чем дальше продвигались на восток, тем реже встречались в степях  хутора и станицы: с опасением селились русские люди на этих неспокойных землях.
Сменив лошадей на последней почтовой станции, Андрей с дядькой и цирюльником направились к сильнейшей на юге России крепости – имени Святителя Дмитрия Ростовского, где несколько лет подряд размещался штаб Кубанского корпуса и где предстояло служить ему,  начинающему офицеру. Андрей лелеял честолюбивые замыслы не только ради поддержания чести своего княжеского  рода. Была одна мечта, очень личная.  В Петербурге у него осталась любовь, нежная и тихая. Кузина Лизонька Залесская… Девушка, ради которой он станет героем, добьётся высокого чина. Вернётся с войны этаким Ахиллом и попросит у отца  её руки и сердца. На их прощальной встрече она дала понять Андрею, что он тоже ей не безразличен.  Ах, Лизонька, Лизонька! Андрей дотронулся рукой до груди, где у него находился медальон с золотистым  локоном возлюбленной.
В конце короткого сумрачного дня тройка поднялась по косогору одного из бесчисленных оврагов на высокое правобережье Дона. Впереди за  широкой балкой, которая спускалась на юг, к небольшому притоку Дона, виднелись жалкие домишки. А далеко внизу, за солдатской слободкой, где кончались обрывы правобережья, под толстым панцирем льда, покрытого снежной пеленой, нёс к Азову свои  воды славный, могучий Дон.
Сопровождаемая любопытными взорами солдаток и яростным лаем многочисленных собак, тройка проехала слободку и остановилась у крепостных ворот, перекрытых полосатым шлагбаумом. Андрей Барятинский показал документ казаку, шлагбаум подняли, и вот уж карета мчит по территории крепости. Андрей не ожидал увидеть здесь настоящий город, в центре которого на площади  высился величавый  собор, увенчанный восьмигранным барабаном и куполом. На площадь выходили и фасады  зданий военного ведомства, гарнизонная школа кантонистов  и дом для коменданта, перед которым и остановилась карета. На противоположной стороне – сурово возвышался острог.
На крыльцо комендантского дома вышел молодой офицер, посмотрел на него и широко улыбнулся:
– Разрешите представиться – прапорщик Никита Обросимов. –  Вы, я полагаю,  – Андрей Барятинский?
– Он самый.
– Милости просим! Обер-комендант крепости, бригадир Михаил Афанасьевич  Машков Вас ждёт.
Андрея провели в кабинет к обер-коменданту. За столом сидел грузный, румяный, ещё не старый человек. Поздоровавшись,  Андрей щёлкнул каблуками:
– Разрешите доложить, Ваше высокоблагородие. Прапорщик от артиллерии Андрей Барятинский прибыл для прохождения службы!
– Зачем же так официально, Андрей Ильич. У нас без церемоний. Служба опасная. Рады каждому офицеру, особенно изъявившему желание именно у нас проходить службу. А это так. Я получил письмо от князя, Вашего дединьки. По стопам, значит, пошли. Отважный был генерал!  И  начинал со штык-юнкера. Знавал его.  Ну, оглядитесь, обживитесь… На квартиру Вас проводит прапорщик Обросимов. Тот, что Вас встретил. Я думаю, вы сойдётесь. А в понедельник, милости просим на службу. Да, не на службе можете меня называть Михаилом Афанасиевичем, попросту.
Андрей опять щёлкнул каблуками. Чему-чему, а выправке дед его научил:
–  Ну, иди, голубчик, иди!
Ямщик уже начал нервничать. Ему  хотелось скорее попасть к местной своей зазнобушке. Наконец, Андрей Ильич с молодым офицером вышли из дома коменданта и сели в карету.
–  Я провожу вас до квартиры. Это недалеко,  –  сказал новый знакомец, и тройка стронулась с места. Андрею было любопытно смотреть в окошко экипажа. В центре крепости размещались  солдатские казармы,  провиантские и артиллерийские склады, военные госпитали. Далее шли кварталы, застроенные офицерскими домами, жилыми домами для купцов, мещан и ремесленников, лавками и питейными заведениями. А вдали виднелись ратуша, таможня со складами, порт,  купола  православных церквей.
–  Вот мы и приехали. Хозяйка квартиры, Бутецкая, офицерская вдова, предупреждена, комнаты для вас подготовлены,  – проговорил  Обросимов, выходя из экипажа.
Внесли вещи в гостиную. Из своих комнат вышла молодая женщина в скромном платье с длинными аккуратно уложенными волосами.
– Здравствуйте, милейшая Екатерина Юрьевна. Представляю Вам нового жильца, Андрея Ильича Барятинского и его спутников.
Андрей поклонился и хотел поцеловать даме руку, но не был уверен, что это уместно. Он слегка отступил и, указывая на своих спутников, назвал их:
– Карп Евтеич, Егор – мои люди.
Однако Егор, обидевшись на такое представление, поклонился и добавил:
– Мастер-куафер.
Евтеич осуждающе глянул на него. Дама сделала вид, что не заметила наглости слуги, и приятно улыбнувшись, проговорила:
– Милости прошу. Пойдёмте, я покажу Ваши комнаты.

11. В дикой степи

Дуют пронзительные восточные ветры. Везде голая необозримая пустыня. Лишь кое-где встречаются островки кустарниковых деревьев,  семена которых случайно занёс сюда ветер. Над головой гордо парят орлы. Кругом непуганые дикие звери. Не замечая путников, проследовал мимо них лось, вот мелькнула шубка лисы, то и дело выскакивают зайцы и, прижав к спине уши,  катятся кубарем прямо под ноги; на редких холмах пасутся дикие козы.
– Смотри, сколько зверья, а людей нет, – удивляется Степан.
Фрол вторит ему:
–Уже другой месяц идём, ни жилья, ни духу человечьего. Степь да степь на все четыре стороны. Давай зайца подстрелим да  пожарим, что ли.
–Ты что, голодный?
–Да, нет. Скучно так-то идти.
–А молочка хочешь?
–Какого молочка? Где здесь корову-то взять?
–Зачем корову?  Полно диких коз. Поймаем одну какую-нибудь и подоим. Чугунок у нас есть, что ещё надо. А вот как раз на тебя смотрит.
Напротив,  действительн, остановилась коза и с любопытством глядела  на людей.
– Я попробую подоить вот эту. Ты только помоги мне!
Фрол в сомнении пожал плечами.
– Да ты что,  никогда не пил козьего молока? Не хуже коровьего. И жирнее.  Давай, заходи с той стороны, а я с этой.
– Да, пил, пил –  ещё дитятей был. Ну, то домашняя коза, а это дикий зверь. И молоко, небось, дикое, горькое.
Коза, задумчиво глядя на приятелей, не двигалась с места. Она даже не подозревала,  бедная, что собираются с ней сделать. Степан осторожно приблизился и схватил её за рога. Коза брыкнулась и попала копытом в плечо Фролу, который нагнулся,  было,  чтобы ухватить её за туловище. Он отскочил.
– Да, хватай же её, я не удержу, – закричал Степан, изо всех сил вцепившись в рога руками. На крик прибежал и залаял пёс.
– Нишкни! – приказал Степан. Верный умолк, но продолжал держать стойку.
– Вишь, лягается, –  пожаловался на козу  Фрол.
– Она ещё и бодается. Если я выпущу её, то берегись.
– Не хочется мне молока.
– Хватай, я говорю!
Фрол подошёл сбоку, опасливо поглядывая на задние ноги животного, и с силой обхватил его туловище.
– За ноги, за ноги держи!
Коза, истошно мекая, дёргалась. В её глазах был страх.
Фрол с трудом перехватил ноги, получив при этом ещё пару раз копытом.
– Не робей, воробей, кто ж её доить будет? Среди нас третьего нету.
– Сейчас, сейчас, –  соображал Степан.
– Придумал! –  заорал Фрол, –  Я придумал!
– Ну, что, что ты придумал?
– Надо зажать чем-нибудь её передние ноги и морду. Один будет задние ноги ей держать, другой доить!
– А что, дельно,  – согласился Степан, – вон смотри, терн растёт. Потащили её туда.
Всё также Степан, держа козу за рога, а Фрол за задние ноги,  поволокли несчастную напуганную тварь к зарослям. Зажав голову и передние ноги  животного между сросшимися стволами сливы-терновки, Степан велел Фролу держать задние ноги, а сам пошёл за посудой. Коза отчаянно брыкалась.
Трудно приходилось и Степану: струйка молока лилась  мимо чугунка, вовсе не предназначенного для дойки диких коз, и приходилось его переставлять, поскольку коза не успокаивалась. Наконец, выжав из вымени всё до последней капли, он ослабил хватку стволов, Фрол отпустил  задние ноги, – и коза с бешеной скоростью рванула прочь. Верный помчался следом.
– Не догонит, –  ухмыльнулся Фрол, –   вишь, бешеная какая.
Отведав молока, он вытер губы и, почёсывая шишку на лбу,  сказал:
– Хорошее молочко. Только знаешь, Степан, в следующий раз лови козу сам, я тебе не помощник.
Вёрст шесть шли молча. Неожиданно Фрол остановился.
– Степан, ты ничего не видишь?
– Нет.
– А присмотрись. Глянь вон туда, –  Фрол  рукой указал налево.
– Кони!
– Они самые! Табун! Пасутся. И вроде, хозяев нет. Наконец-то, повезло. А что если мы себе по конику возьмём?
– Нет, Фрол, нет!
– Но почему?
– Это чужие кони!
– Ну и что? Нам они нужны или нет?
Степан вздохнул:
– Нужны. Опасно, Фролка. Не может такого быть, чтоб не было охраны.
– Давай! Не робей, воробей!
Верный навострил уши. Степан погладил собаку и ласково прошептал:
– Тише, Верный, нишкни.
Друзья подобрались к табуну ближе. Раздались   лай собак, свист...  Фрол, взнуздав  крайнего каурого  коня, вскочил на него.   Верный уже отбивался от собак.
– Давай быстро, Стёпа! Прыгай сзади! Уйдём!
И приятели помчались прочь. Вскоре они попали в какое-то болото. Нет, заболоченный берег реки, довольно  широкой и бббыстрой. Фрол направил коня на глубину, в чистую воду. Вскоре раздались выстрелы. Одна пуля чуть его не задела.
– Слезай, Фрол. Спрячемся за   крупом лошади, а то подстрелят, –  воскликнул Степан, соскальзывая с коня и перехватывая у товарища узду.
Фрол вцепился в шею  животного и осторожно тоже опустился в воду. И взвыл от холода, который охватил тело. У Степана тоже зубы выбивали дробь. Течение реки оказалось настолько быстрым,  что их неумолимо сносило вниз. Табунщики стреляли часто, но не прицельно. Пули плюхались в реку и слева и справа. Вот одна, наконец, настигла коня...
– Всё было напрасно! – разочарованно воскликнул Фрол. – Теперь  у нас нет каурки, и мешки промокнут,  да ещё и плавать не умею. 
Он, отпустив   коня, теперь крепко вцепился в Степана.
– Эй, полегче! Больно же! Просто держись одной рукой за шею, а другой помогай мне.
Пули ещё бились о поверхность реки, но расстояние увеличивалось, и они уже не долетали до людей.
Противоположный берег был крутым и каменистым. Глубина держалась  стойко. Степан менял несколько раз направление, наконец,  сказал:
– Становись на ноги. Тут мелко. А какая вода холодная, прямо ледяная. И течение быстрое.
– Слышь, Стенька, это Кубань, – проговорил Фрол, ужасаясь своей догадке, –   земля черкесов. А табунщики, наверное, были наши…русские….
– А может быть, и ногаи. Мы ж не видели их. Не ведаю, что лучше…. Вот Верного мы потеряли, жаль, хорошая была собака, надёжная.
– Почему была! Смотри!
К берегу подгребал пёс. Изрядно потрёпанный, но не побеждённый. Выйдя на сушу, он потёрся об ногу  Степана и радостно взвизгнул.
Однако небо затягивалось тучами, подул резкий ветер. Дрожа от холода, Фрол предложил разжечь костёр, чтобы согреться и просушить одежду.
– Нет, будем шалаш строить, а то не успеем до дождя,– возразил Степан.
– Да и рыбки бы поймать на ужин, – соглашаясь, добавил Фрол.
Когда начался мелкий секущий дождь, у приятелей было готово укрытие, дымился костёр, пахло запечённой в золе рыбой, которая.  От одежды шёл спасительный пар. Рядом, в ожидании пищи, лежал Верный.
– Надолго памарга-то ,–  заметил Фрол, – осеняет.
– Вишь, как вовремя управились, – угрюмо поговорил  Степан, доставая рыбу из костра и обламывая с неё глину .
Утром друзья позволили себе дольше поваляться в шалаше: дождь прекратился, но трава была мокрая.
          – Пусть солнышко повыше заберётся, погреет воду-то, тогда и поплывём, – проговорил  Степан, не открывая глаз.
           – Куда?! – Фрол представил, что ещё раз придётся преодолеть бурное течение ледяной реки и содрогнулся. Однако он понимал, что на этом берегу у них  вероятность  потерять свободу и даже жизнь возросла.
          – На тот берег, Фролка, на тот берег. Будем русский кордон искать.
Вдруг пёс настороженно поднял уши и зарычал,  и вскоре до слуха приятелей донеслись топот конских копыт, лихой свист и крики людей.
– Черкесы?! –  воскликнул Степан.
12. Отец Агафон

          Вечерняя прохлада легла на   луга, старый яблоневый сад, просторный монастырский двор….  Отслужив   вечерю, игумен вышел на свежий воздух, присев на скамью возле храма, задумался. «Камо пойду от скверного духа братии и от лица их, камо бегу? Ей, Господи, все сквернословы, особенно диакон – отец Агафон. Он вор и разбойник первостепенный: в Успенском соборе в образе Успения выдернул жемчуг, в венце нет камня голубого, на иконе Тихвинской Божьей матери не оказалось перлов, серебряное кадило тоже пропало…. Его рук дело. Ну, а как ревизия, чего доброго, нагрянет», – размышлял настоятель  монастыря третьего класса отец Варавва. Он постоянно бил поклоны, молился за братию, за себя Господа просил, дабы не уволили его, злосчастного игумена,  за  непорядочное управление сей обителью. А как управляться, если монастырь был исправительным , для провинившихся священнослужителей – кто за развращённость ума и сердца, кто за прелюбодейство, кто за воровство. Не монахи – сущие аспиды, беглые солдаты, а не святые отцы. Неисправимые грешники. Им нужен не отец Варавва, а хороший унтер с большой дубинкой. Кнут и цепи им, а не доброе слово пастыря, Господи, прости.
         Правда, цепи в монастыре были заведены ещё тридцать лет назад, когда монах Варсанафий ограбил все монастырские кружки для подаяний и поджёг питейный дом в слободке. Тогда кузнецу заказали сделать цепи, укрепить их на столбе, подальше от храма, и время от времени,  провинившиеся отцы, вслед за Варсанафием,  приковывались к столбу и наказывались розгами, а то и кнутом. Однако перемен в их поведении чаще всего не происходило.   
        «Закоренелые безобразники», – вздохнул игумен и, перекрестившись, начал ночной обход келий. Почти все монахи  почивали после неумеренных возлияний, и только отцы Акакий и Феофил с воспалёнными очами и рдяными лицами,  резались в карты на интерес, не скупясь на безбожные выражения. Сие было делом привычным, и Варавву не очень беспокоило. А вот, что  иеродиакона Агафона   опять не было на месте, вызвало у игумена раздражение. Хотя сего следовало ожидать.    
Накануне поздно вечером в монастырь, внезапу, яко тать в нощи, явился  архимандрит – отец Вениамин. Он пришёл навеселе. Видно, гостил неподалёку в помещичьей  усадьбе, выпил лишку, засвербело в одном месте чувство долга,  и архимандрит решил проверить святость обители. И надо же именно той, где игуменом он, отец Варавва. А ведь поблизости ещё два монастыря: у Святого источника и в древних печерах. Прибыв, архимандрит собрал полупьяных  монахов и требовательно вопросил, читала ли почтенная братия сего дня поучения святых отец. Не добившись внятного ответа, отец Вениамин решил восполнить этот досадный просчёт.
Выбор показать свою учёность пал на самого нерадивого иеродиакона.  Иеродьякон Агафон был мужичина видный – огромного роста,  с короткими руками-кувалдами и круглыми чёрными глазами с острым взглядом. Он возвысился над архимандритом и, не смиряя своего трубного баса, дерзко,  без чину, прорычал:
–  Аз есмь глазами слаб, очков же не иму.
Архимандрит потребовал Четьи Минеи и дал отцу Агафону свои очки. Диакон, возложив их на нос, по слогам, с заиканьем, запинками  и длинными остановками, с трудом одолел одну страницу, чем сильно разгневал отца Вениамина, и тот в объездном журнале записал замечание игумену, отцу Варавве. Кстати, далеко не первое. Он, в свою очередь, наложил на провинившегося диакона епитимью трудную: три дня беспрерывного моления в келье и по тысяче поклонов.   И вот, сбежал, аспид! Игумен был вне себя от гнева, а гнев, как известно, тяжкий грех, который ему отмаливать и отмаливать.
На следующий день, в воскресенье, к отцу Варавве пришёл сиделец с жалобою опять же на отца Агафона. Что он в субботу, де,  был в кабаке и просил в долг вина у его жены. Она в долг ему не дала, так как он ещё за прошлый раз ещё не расплатился. Тогда отец Агафон вскочил за стойку, изодрал на кабатчице  рубаху и покусал несчастную.
– Позвать иеродиакона, – сердито приказал игумен послушнику.   
Но тот  Агафона не нашёл, и только к обедне мужики привезли его  в монастырь из слободки, в телеге, с подранной харей и мертвецки пьяного. Назавтра он не явился к заутрене, а к обедне поспел заново пьяным. Очевидно,  ещё что-то украл из монастырского имущества и променял на вино.
Отец Варавва распорядился после обедни при всей братии посадить нарушителя монастырского порядка  на цепь. Сидя на цепи, Агафон рычал, аки дикий зверь, и делал страшные рожи, чем веселил монахов и жителей слободы, собравшихся на заднем дворе вокруг столба. Представление  продолжалось до самых сумерек, пока Агафон не задремал, повиснув прямо на цепях.
«Ах, Агафон, Агафон…. Страшило  монастырское. Какой срам! Его именем уже детей в слободе пугают. Народ боится глазами с ним встретиться, не то, что разговаривать. Шарахаются, аки от гиены огненной. А обители какое поношение!», – сокрушался игумен, окидывая взглядом огромную тушу дьякона.
Последние дни стояли жаркие. В святой обители праздновался день святых апостолов Петра и Павла. Агафон, уже снятый с цепей, с такой радости сильно напился,  пошёл на скотный двор и стал беспричинно тягать за волосы молодого послушника. А когда тот вырвался и убежал, полез к пастуховой жене на квартиру.  Она, дрожа от страха, закрылась на щеколду. Диакон, выхватив из ограды тынину,  ударил ею в окно, которое разлетелось в щепы. При этом он богохульствовал и сквернословил.
Молодица схватила ребёнка и хотела, было, бежать. Но отец Агафон стал бить её по лицу, потом по спине тыниною до тех пор, пока та изломалась. Тогда он, откинув плачущего дитяти в сторону,  схватил пастухову жену за волосы, бил и таскал по земле. Как рассказывал послушник,  притаившийся за овчарней, «бысть вопль и стенания несчастной  до шестого часу». Понадобилась сила трёх человек, чтобы схватить отца Агафона, скрутить вервием и опять посадить на цепь.
Баба же, когда  слободяне занесли её в горницу, уже чуть дышала. Тут же позвали знахарку, но если несчастная отдаст Богу душу, Агафону не миновать каторги. Неизвестно, понимал ли он это, но, будучи в цепях, на этот раз притих и даже как будто задумался.
Тут зазвонили к ранней обедне, и началась служба, которую отцы отслужили с удивительным тщанием и особым рвением, поскольку не хотели сменить на цепи иеродиакона.   
После обедни игумен собрал братию у столба с Агафоном и в назидание велел того прилюдно выпороть. Когда диакона огрели кнутом в третий раз, он разъярился  так, что вырвал крюки крепления и, пронёсся по обители, аки ветер, сбив по пути кастеляна, отца Мафусаила, который упав, по слабости и старости испустил дух. Затем диакон  выскочил за врата, и… поминай, как звали.
– Ну, всё, –  подумал отец Варавва, – кому Рождество Христово, а мне –  Успенье. Можно сказать, что места я уже лишился.
13. Разбойники

Агафон переправился через Дон с двумя мужиками,  вплавь,  держась за лошадь одного из них. Крестьяне были легко одеты, в лаптях и  говорили, что на той стороне будет  всё: и деньги, и лошади, и одёжа, и вино хмельное, а главное – воля. Они стакнулись с попом на ярмарке, потом весело погуляли в кабаке.  Собутыльников прельстила немеряная сила отца дьякона. Он на спор под пьяный хохот зрителей гнул подковы, разгибал цепи и головой проламывал глинобитные плетни.
За беглым диаконом охотились. За несколько месяцев пребывания на Дону поп был замечен в бесчисленных  кражах, грабежах и драках и даже получил прозвище – Дикий расстрига. Казаки не раз  объединялись на его поимку, но каждый раз дьякон ускользал от них, как будто предчувствовал засаду.
Надо сказать, даже подельники его побаивались. Он в пьяном буйстве перед уже решённой переправой чуть не задушил кушаком одного из них, Семёна, который пытался отобрать у него бутыль с брагой.
Агафон, если не был пьян, то был  недоволен, и тогда  ворчал или поносил всех грязной руганью и  богохульными словесами. 
Малочисленная ватага за Доном, однако, успехов не добилась. Она уже несколько месяцев тщетно носилась по степи, стремясь присоединится к более крупной шайке, или, на худой конец, найти Агафону какого-нибудь коня. Семёну и второму подельнику, Асею, надоело по очереди возить его  на своих жеребцах,   чуять сзади себя его тяжёлое дыхание, нюхать зловоние, исходящее от его пропотевшего облачения, и слушать постоянное сквернословие «святого отца».
Тёмные дела, пьяные бесчинства, разбой, лжа не тяготили совесть заблудшей овцы Господа нашего. Главное для Агафона – утроба. И если она требует, он не остановится ни перед чем. «Яко сказано: василиск останется василиском, аспид – аспидом, прах – прахом», - часто приговаривал диакон.  А утроба его требовала и требовала всё новых «яств».
Поскольку в Задонье беглецам не везло, они сговорились отправиться далее, за Кубань. Во-первых, там теплее, во-вторых – вольготней, а уж  конями там и вином или бузой , по которому все соскучились, у черкесов,  разживутся точно.
Пока Семён с Агафоном, сидя у костра, обгладывали косточки зайца, Асей обследовал местность и принёс весть, порадовавшую его товарищей.
– Тут, недалеко, вёрст семь, того… черкесский аул. Подкараулим одного кого-нибудь и того… отберём у него коня. Я того… приглядел удобное местечко на кургане, в кустарнике, там и деревца есть. Засаду устроим, того, чо ли.  Надоть нам, мужики,  с вами … того, покумекать.
– А чо кумекать. Верёвку на шею, и с коня долой! – отрыгнув зайчатиной, предложил   Агафон.
–  Так давайте сейчас и поедем туда, посмотрим, – оживился Семён.
Но на курган подниматься не пришлось. В полуверсте от них, как по заказу, появился всадник.  Асей дал знак. Время! Дружки вскочили на коней и с гиканьем и свистом стали гнать черкеса. Тот помчался вдоль берега в сторону аула. Расстояние между людьми  сокращалось, и разбойникам уже было видно, что преследуемый черкес  –  мужичина немолодой, рыхлый и для них не противник.
Выхватив из подсумка верёвку с петлёй, Асей размахнулся. Вервь со свистом захлестнула шею черкеса и сдёрнула его  с коня. Старик  выпустил поводья и с хрипом свалился на землю. Семён погнался за конём, Асей и Агафон бросились к черкесу.
Степан и Фрол настороженно следили за происходящим из шалаша,  успокаивающе поглаживая рвущегося наружу пса.    
А тем временем разбойники пытались связать поднявшегося старика. Они снова сбили его с ног, но, падая,  несчастный внезапно наклонил  голову и нанёс обидчику удар в пах. Тот взвыл,  – а в руках попа сверкнуло лезвие ножа. 
– Ах, ты мать честная, – прошептал Степан и ужом скользнул из шалаша. Фрол не хотел ввязываться в чужую драку. Но, что есть, то есть, и он, ругнувшись, рванул вслед за Степаном. За ними бросился Верный.
Завертелся клубок разгорячённых дракой тел, злобное рычание и ругань перекрывались лаем пса. Ржали лошади. Степная пыль заволакивала побоище.
Разъярённый поп, недовольный тем, что ему помешали чинить расправу, замахнулся ножом на приятелей, но неожиданно Степан выхватил из-за пояса кинжал и вонзил ему в предплечье.  Поп, озверев, здоровой рукой схватил Степана за грудки и, несмотря на  могучую фигуру парня, приподнял его над землёй. Пёс вцепился  врагу в ногу и повалил на землю.
Другой  разбойник, крепко прижав черкеса к земле, начал шарить у него за пазухой, однако удар Фрола в голову опрокинул его навзничь.
Третий бросился седлать лошадь черкеса, но вдруг   заметил вдали  пыль из-под копыт множества лошадей. То по степи нёсся целый отряд всадников.
– Уходим! –  воскликнул он, оставив коня старого черкеса.
Разбойники вскочили на своих коней и помчались прочь. Раненый Агафон ревел от злости: его крепко держал за ногу Верный. Хотя вот он, конь черкеса! Один скачок! Но видит око…
           – Убери собаку,  – прорычал поп трубным басом, уставившись на Степана острым немигающим взглядом. 
          – Иди, – безучастно проговорил Степан, послушно оттаскивая Верного от жертвы.
Агафон, не отводя от врага взгляда, встал и, затем, прихрамывая, устремился  к реке.
– Ты что это… отпустил его? – заметив это, недоумённо взглянул на друга Фрол и хотел, было, догнать изверга. Но тот исчез.
– Пусть,  –  пробормотал Степан, удивляясь самому себе: зачем он  это сделал? Непонятно.
Стон черкеса отвлёк его от мыслей.  Друзья подошли к бедняге и, взяв под руки,  стали его поднимать….
Подскакавшие к ним горцы, спрыгнув с коней, кинулись на защиту соплеменника. Но старик их остановил, что-то залопотав по-своему. Затем низко поклонился приятелям:
– Ви мой живот спасал. Благодарност будет. Поидем, поидем в мой унэ. Кушат будэм.

14. Черкесы

Черкесский аул, как и селенье староверов, был окружён общей плетёной оградой. Правда, только с трёх сторон: аул тянулся вдоль реки, которая была естественной защитой от врага. Войдя внутрь ограды, друзья увидели на краю селения  площадь для молотьбы хлеба – стояли  снопы, скирды соломы и стога сена. Здесь же внутри ограды находилось кладбище.  Как пояснил старик, это почитаемые могилы и священная роща. Действительно, могилы окаймляли несколько рядов деревьев. На ветвях некоторых из них висели разноцветные тряпочки.
Друзья, шли за стариком, с любопытством оглядываясь по сторонам. Всё вокруг удивляло. И усадьбы   друг от друга на необычно большом расстоянии, и приземистые длинные постройки  из плетня, обмазанного глиной, покрытые камышом или соломой, и ухоженные огороды, и с осенней позолотой густые сады. Те немногие жители аула, которые встретились им на пути, вели себя сдержанно. Делали вид, что каждый день видят русских. И только дети выглядывали из-за плетней, как мышки из норок.
Черкес  провёл своих гостей   через базарную площадь и нырнул в проход, увитый виноградом.   Калиток между подворьями не было. Друзья, следуя за стариком,  который вёл лошадь за узду, перемещались из одной усадьбы в другую через какие-то широкие лазы и ходы, пока спасённый не остановился перед своим домом. Он его назвал «унэ».
Дом  был продолговатый, с несколькими отдельными входами.   На главном дворе находились хозяйственные постройки, расположенные вдоль всего забора, по кругу:   кухня, курятник, амбары для зерна, навесы и сараи. Через плетень друзья увидели скотный двор, по которому разгуливали козы, овцы и старый осёл. Навстречу хозяину выскочил безусый парнишка и, перехватив коня за узду, повёл его на этот двор.
В унэ хозяин гостей не пригласил, а проводил к отдельному маленькому домику со скамьёй вдоль наружной  стены – кунацкой, и оставил одних.   
Волнение, которое возникло от встречи с черкесским аулом, не покидало приятелей. Такой ли хозяин гостеприимный на самом деле, каким  хочет казаться? А может быть, зазвал волк козу на пир?   
Внутри кунацкой стояли низкие нары, табуретки, скамейки и несколько резных диванов, покрытых узорчатыми циновками с подушками. Посреди комнаты  –     деревянные низенькие столики о трех ножках.  На стенах развешано оружие: лук, расшитый колчан со стрелами, шашка, кинжал, короткоствольное ружьё. Пристенный очаг, над которым был сооружён плетёный, обмазанный глиной дымарь, не топился, и в комнате было прохладно.      
Друзья сели на табуретки и с интересом огляделись вокруг. 
– И чего наши с ними воюют?  –   недоумённо пожал плечами Степан, – люди как люди.
          – Это потому люди, что ты жизнь старику спас. А встретились бы вы на бранном поле, снесли башку б тебе, не задумываясь, - откликнулся Фрол.
         Вскоре дверь отворилась, и в кунацкую вошёл тот же парнишка.    Он жестами показал на медный таз и кумган – глиняный кувшин с узким горлышком и откидным носиком. Друзья помыли руки, а мальчик, внесши хворост и сушёные кизяки , очень ловко развёл огонь в очаге. В горнице потеплело, и вскоре показался  другой парень, годами старше первого, худой и  бледный, с анэ , на котором дымилось блюдо с бараниной. Он выходил и входил несколько раз с новым анэ.  Мясо, сыр, каша, яйца, зелень всякая…. Принёс и напитки – мёд и бузу.  Следом появился  довольный хозяин, переодетый в праздничную одежду, с ним несколько человек гостей. Он с гордостью представил  их друзьям:
– Джембулат, аксакал, мудрый человек.
         Аквонуко, сосед, по-вашему  хорошо знает.
Джегуако ,  песню будет петь.
Унеж и Алим, играть будут. 
Инал, сын мой, последний, – указал он на юношу, который накрывал столики.
– Пожалуста, кушат! – пригласил он всех к угощенью.
Все сели, кроме Инала, который уносил и приносил столики с едой. Похоже, он здесь, чтобы прислуживать гостям. Хозяин вежливо предложил друзьям пересесть с табуреток на диван. Толмач Аквонуко пояснил, что на диванах сидят гости, а на скамейках и табуретках все остальные, которые пришли их почтить.
        Пир начали с молитвы. Черкесы молились  по-своему, приятели – по-своему. Все вознесли  хвалу Господу и перекрестились. Друзья удивлённо посмотрели на присутствующих.
        – Так вы христиане!? – воскликнули в один голос.
        – Кристане, кристане, – дружно закивали черкесы.
        – Муса при крещении получил имя Михаил, а я Абрам, – пояснил толмач. Но меня родители звали по-нашему, Аквонуко. Так и пошло. А Муса был на войне. Уорк наш принял от турок ислам, и всех воинов переименовал по-арабски. Но мы христиане, с вами одной веры. Чтим Великого Бога и его мать – святую Марием. 
       Степан и Фрол  заулыбались, и все приступили к трапезе. Они выпивали во славу Божью, во здравие родителей, в честь погибших друзей   – каждый раз с большой торжественностью и почтением, словно совершая священнодействие.  За новых кунаков тоже выпили, за Степана и за Фрола в отдельности. Те говорили мало, только приветливо улыбались, боясь словом или поступком вызвать недовольство черкесов.
Когда сменили десять анэ, музыканты вытащили из чехлов свои инструменты. У Алима, сивобородого и румяного, с лоснящимися от баранины губами, в руках оказалось что-то в виде балалайки, только длиннее и с двумя струнами – он назвал свой инструмент  «шичепшин».   Унеж,  широкобровый мужчина средних лет, поднёс к губам флейту – «камыль», – и Джегуако запел хвалебную песнь Богородице, в которой он её славил и просил о прощении грехов. Все перекрестились, а потом  зазвучала весёлая музыка. Черкесы  хлопали в ладоши и готовы были пуститься в пляс. Степану и Фролу, несмотря на необычность мелодии, игра музыкантов  понравилась, и они присоединились к хозяевам. Затем Джегуако начал новую песнь.  Сосед  переводил:
       – Поёт, какие вы храбрые и добрые. Называет вас  кунаками хозяина. Приглашает пожить в этом унэ. И каждый день будут приходить гости, чтобы беседовать с вами, трапезничать и веселиться.
Вдруг дверь кунацкой отворилась, и на пороге возник красивый молодой человек лет двадцати пяти, с  гордой посадкой головы, вьющимися чёрными волосами и сверкающими  глазами,   следом за ним в дверь проскользнул  юркий горбун в бешмете с чужого плеча и косящим левым глазом.
Хозяин представил их русским:
– Бек, уважаемый человек, уорк , у него много скота и рабов. Шаид, его сопровождает.
Уорк, снисходительно кивнув головой, поздоровался и, отломив кусочек сыра, нехотя его проглотил.
Шаид бочком присев за крайний столик с жадностью накинулся на пастэ.  Ел он неряшливо, то и дело, облизывая пальцы с обкусанными ногтями.
Бек, выполнив требования приличия, нетерпеливо поглядывал на хозяина, и, улучив момент,  попросил его
выйти для разговора. Муса с достоинством ответил:
– Всему своё время. Ты видишь, у меня гости? Закончим беседу, и я тебя внимательно выслушаю.
Но дальнейшая беседа не сложилась. И Мусу,  и остальных гостей смущало присутствие горделивого Бека. Выказав Степану и Фролу положенные знаки внимания, хозяин пожелал им спокойной ночи и вместе с гостями покинул кунацкую.
Наутро, изрядно выспавшись и позавтракав, друзья решили прогуляться по аулу. Но пришёл хозяин с толмачом  и объяснил им, что пока гости находятся в кунацкой, им нечего бояться. А выходить за пределы его усадьбы опасно. Тем более,  Бек грозился их убить.
– Гость гости, а ушёл – прости,  – грустно ухмыльнулся Фрол.
– Но почему? Мы же ничего ему плохого не сделали, – возмутился Степан.
– Бек – состоятельный человек.  У него  кош  баранов и много лошадей. Ночью на его табунщиков напали казаки и угнали два гурта  лошадей, – пояснил Аквонуко,  –   переправились через реку и погнали на север. Много казаков. Он злится. Мстить хочет.
Муса повторил ещё раз:
–   Отдыхайте! И никуда, слышите, никуда не ходите!
–  Это Шаид прознал, что у тебя в кунацкой  гостят русские, –  шепнул Аквануко Мусе, – и натравил Бека на них.
–  Бек не может  нарушить обычай и тронуть гостей в моём доме, но ему захотелось посмотреть на них. Мне, простому человеку,  ссорится с уорком не хочется! 
Когда Муса и Аквонуко ушли, друзья дали волю своему гневу.
–  Убить, ты представляешь?! Не в честном бою, а как собак! –  кипятился Фрол.
–  Не мы угоняли его лошадей, а возможно такие же разбойники, как те, что напали на старика. Дядька Павел же говорил, что их в степи много. Может, даже с Дона они! – горячился всегда спокойный Степан, видно, забыв, что недавно они сами пытались угнать чужих лошадей.
–  Надо отсюда убираться подобру-поздорову.
–  Незаметно не уйдёшь. И кони нам нужны. А у них тут их вон сколько!
Все последующие вечера, неделя за неделей, картина повторялась: гости, ужин, песни. Правда и гости, и песни были разные. Но приятели заскучали.
–  Фролка, надо что-то делать. Давай спросим Инала о конях. Да и ноги тебе надо лечить. Может у них тут знахарь какой есть, –  беспокоился Степан.
–  Давай думать, Стёпа…

15. В ауле

Ночь друзья провели бессонную. Мысли лезли одна на другую и не складывались в действия. Утром, когда пришёл Инал, первый вопрос к нему был о лошадях. Черкес их понял и обещал помочь с покупкой.
–  Вы уже собираетесь уходить? –  поинтересовался он, –  об этом с отцом поговорите. Вы его гости.
–  Поговорим, поговорим, –   буркнул Фрол.
К вечеру в кунацкую опять пришли люди. Первым явился Шаид.   По-русски он не говорил и Аквонуко не было, однако, и без толмача, знаками гость попросил Степана  показать ему кинжал, который висел у того на поясе, в  стареньких ножнах, подаренных Мусой. Что уж  в оружии он необычного увидел, друзья не поняли, но что-то  не так: Шаид, вниматльно рассмотрев кинжал, покачал головой и поспешно покинул кунацкую, даже не оставшись на ужин.
       Восемь анэ приносил Инал гостям, но друзья заметили, что угощение оставалось почти не тронутым. Гости только пробовали каждое блюдо, чтобы не обидеть хозяина. Они перешёптывались и ждали…. Ждали Джегуако, который  в этот раз пел излюбленный всеми народами Кавказа «Сказ о нарте Сосруко».   Гостей собралось намного больше, чем в предшествующий вечер. Видимо пришли нарочно – послушать сказителя.                  
         В кунацкой было очень тихо. Только звуки черкесской балалайки, голос Джегуако и чуть слышный – толмача: «Едва Сосруко одним прыжком соскочил с коня и схватился за гриву, как конь взвился звездой в облака и попытался с поднебесья сбросить с себя седока, вниз головой взвивался в бездну и вновь взмывал в небеса. Что только не делал конь! Скакал по крутым обрывам и ущельям, бросался в пучину океана, пролетал сквозь горные кольца, но седока сбросить с себя так и не удалось…».
         Гости не расходились до тех пор, пока Сосруко не победил всех врагов.
–  Ты видел, Фролка, как они слушали-то песельника их. И плакали, и смеялись. Как  у нас песни о богатырях слепцы, калики прохожие,  поют. Ходят по деревням и поют про Микулу Селяниновича, Илью Муромца, Добрыню Никитича. Слышал, небось? –  Степану хотелось поговорить: воспоминания о прошлом тоска по родным местам переполняли его.
–  Сказки всё, – равнодушно проговорил Фрол, уже засыпая.
Ночью поднялась буря,  пошёл сильный снег. Заметало почти до обеда.  Когда непогода утихла, Степан   выглянул за дверь кунацкой. Снегу по колено. Расчищая дорожки, он обнаружил, что плетень около коновязи повалился. Степан, подобрав  подходящий камень,  принялся заколачивать вылетевший кол. Мимо него прошла черноглазая девушка, тоненькая, как ивовое деревце. Степан поймал её любопытный взгляд, но она мгновенно опустила  глаза и смущённо отвернулась. И было в этом повороте головы что-то до боли родное. Вот также Степанидушка отворачивалась при их знакомстве, чуть-чуть прикрывая рукавом лицо.
Из унэ выглянул Муса, что-то быстрое и строгое сказал девушке, и она исчезла.
–  Не надо, нет-нет, вы гости! –  обратился  Муса к Степану, забирая из его рук  камень. –  Инал уже несёт вам обед. Иди в кунацкую!
–  Надоело уже гостить-то, –   недовольно пробурчал про себя  Степан.
Он угрюмо присел на диван, и в его невесёлые мысли всё время вторгалось белое личико с тёмными смешливыми глазами.
Последнее время дурное настроение часто овладевало друзьями. Всё идёт не так, как было задумано: коней они не нашли, к казакам не прибились, мало того, ещё  оказались в плену у черкесов. А как иначе их положение назовёшь. Все добрые и ласковые, а за калитку выйти нельзя. Но девушка!
Степан смущённо достал образок. Вглядываясь в строгий лик Божьей матери, прочитал «Живые помощи», перекрестился, поцеловал образок…. Не помогает!
Фрол в этот раз не мешал своему задумчивому другу,  хотя обычно забрасывал его шутками и остротами. Сейчас и сам он был в печали. Размотав повязку на изъязвлённой ноге, он посыпал из кисета её пеплом и тяжело вздохнул.
Вошёл Инал с обедом. Степан спросил его о девушке.
– Дари, сестра, –  кратко ответил он и, помолчав, добавил, – невеста Бека.
У Мусы было всего трое детей, хотя женился он дважды.  Первая жена, мать Инала, скончалась от неизвестной болезни, которую воины привезли из похода. Тогда вымерла четверть селения. Дети, два сына, уцелели чудом – они гостили в доме тестя, из которого никто в поход не ходил.
И если первый раз Муса женился на девушке, которую ему сосватали родители, то второй брак был по страстной любви. Он боготворил свою жёнушку, ласковую и кроткую. И когда она умерла родами, оставив ему Дари, Муса поклялся, что больше не женится. И слово сдержал… Но дома не обойтись без женщины! И он пригласил к себе пожить бездетную   сестру Хасинат. Она и стала Дари матерью.
Старший сын был воин, настоящий джигит. Подобных ему в дружине уорка Бека не было. Он пал в бою, оставив неутешную вдову с малолетним  сыном, которые тоже жили в доме  Мусы на своей половине.
Инал – боль отца. Слабый здоровьем, хромоногий юноша пытался не отставать от сверстников. Он был неплохой наездник, меткий стрелок. Но не эти мужские увлечения занимали его. Он интересовался совсем другим:  собирал и записывал истории из  жизни черкесов, старинные песни и сказания. Мусе не нравились эти занятия сына, но он понимал, что как воин Инал не прославит свой род. Эту надежду он связывал с внуком, который очень походил на своего мужественного отца.

Его любимица Дари была действительно предназначена Беку. Давным-давно, когда Муса, дружинник уорка, отвёл удар вражеской сабли от своего начальника, приняв его на себя, тот сказал:
– Если у тебя родится дочь, – я женю на ней своего Бека.
Старый уорк умер, а Бек, помня наказ отца, ждал, пока Дария повзрослеет. Теперь же, когда девушка расцвела, Бек и без воли отца жаждал заполучить её в жёны.
Однако Муса по происхождению тфэкотль.  Главным условием действительности брака  является равенство происхождения. Уорк мог, конечно, жениться на дочери тфэкотля.  Однако, по адату, муж передавал право высшего сословия своей жене, жена же не передавала своего сословия ни мужу, ни детям. Если Бек женится на Дари, она не будет обладать никакими правами. Но Муса был согласен на всё, чтобы породниться с дворянином.
Погода была пасмурная, и после обеда друзья уснули. А вечером опять были  песни, разговоры, из которых друзья мало чего поняли и поэтому не смогли в них  участвовать. Однако толмач изложил суть:
– Джигиты собираются в поход на бжедухов.
– Кто такие бжедухи?
– Наше племя.
– А чем они не угодили вам?
– Скот пасут на нашей земле.
– Зачем воевать, да ещё со своими. Вам что, земли мало? – удивился Степан.
– Мы адыги, воины, – гордо ответил Аквонуко.
Перед сном Фрол, тяжело вздохнув, сказал:
– Уф, не могу больше. Надо что-то делать.
– Что говорить о деле? Ты, Фрол, ноги полечи. Скоро тягать их не сможешь,  правая даже распухла.
– Завтра и займусь. Авось найдётся здесь знахарь какой-нибудь.
Степан помолился по своему обычаю и лёг. Но заснул он нескоро. В эту ночь впервые глаза у Степаниды были чёрные.
На следующий день Фрол сразу же спросил у Мусы, есть ли у них в селении лекарь или знахарь.
– Как не быть? Ест старуха одын. Сылно хорошо лэчит. А  для чего?
– Ноги болят.
– Позову.
Муса вышел. Степан глянул в окошко: снег подтаял – во дворе образовалась длинная грязная лужа.
«Нужно отвести воду, подумал он», - и, накинув зипун, вышел из кунацкой. Сам нашёл в сарае заступ,  проделал канавки и согнал по ним воду и талый снег. Закончил работу он скоро и даже огорчился: истосковались руки по труду.  Весна придёт, крестьяне пахать-сеять начнут, а они с Фролом, неприкаянные, гостят в чужих дворах, а, может быть, и не гостят, а в плену, странствуют по степи, и конца тем странствиям, кажется, не видать.
Он занёс заступ в сарай, и сквозь щель в двери увидел, как во дворе опять показалась фигурка Дари. Она шла не спеша, ровненько-ровненько, на плече у неё был высокий кувшин, который она ловко придерживала рукой, отчего казалась ещё стройней и тоньше. Степан подумал: «Лет пятнадцать, наверное, дитя…». Но глаз не отвёл. Что-то в ней было такое, что приковывало его взор. И он смотрел на черкешенку до тех пор, пока она не скрылась из виду; и после ещё долго стоял с невидящими глазами, обращёнными внутрь себя….
         Вывел его из задумчивости Верный, который потёрся боком о сапог  хозяина и лизнул ему руку. Волна нежности, переполнявшая Степана,  перекинулась на пса. Они долго играли. Даже в кунацкой были слышны смех Степана и радостное повизгивание собаки.
        Усталый и весёлый Степан вошёл в дом.
– Фролка, а что мы такие страшные, волосатые, как дикари? Побриться бы надо.
– Ну и брейся, если хочешь. А мне не для кого прихорашиваться.
Слова Фрола заставили Степана сознаться самому себе, что Дария ему нравится, очень нравится. Он вынул из-под рубахи образок, перекрестившись, поцеловал его и виновато прошептал:
– Прости меня, Степанидушка.
16. Встреча с Беком

Дари с детства знала, что выйдет замуж за Бека, поэтому даже повзрослев, не испытывала к нему никаких чувств. Воспринимала его и будущее, связанное с ним, как данность, собираясь исполнить  волю отца   с дочерней покорностью.
Дари росла самостоятельной девочкой: у отца не было времени с ней возиться, тётка, не имеющая своих детей, в воспитании делала упор на ведение домашнего хозяйства. И хотя она   любила Дари, материнской нежности племяннице не давала.  Тётка отличалась  замечательным искусством   в шитье одежды, вышивке золотыми и серебряными нитями.  О ней говорили: «Скорее износится и изорвется само платье, чем лопнет шов, сделанный Хасинат». Дари   училась у неё шить, вышивать, плести кружево…, 
А ещё тётка занималась её нравственным поведением: учила проявлять скромность, держаться достойно и оказывать почтение, быть сдержанной в выражении чувств и мыслей, как того требовал неписаный закон Черкесии.
У девушки было несколько подруг из семей таких же тфэкотлей, как и её отец. С ними она проводила свободное время, которого было не так уж и много. Ей так же нравилось играть, а позже и беседовать с Иналом. Он не жалел досуга для сестры. Но больше всего она любила волю и лошадей. Девушка была умелой наездницей, метко стреляла в цель и с охоты никогда не возвращалась без добычи.
Отец не одобрял увлечения Дари охотой, и часто журил её за мужские поступки, но оправдывал, понимая, что девочка растёт без матери.
Дари научилась у Инала читать и писать и часто заглядывала в книги и рукописи брата и даже что-то ему подсказывала.
Когда   увидела   русского синеглазого пехлевана,  сердце её часто забилось. Как не убеждала она себя в том, что меж ними ничего не может быть, юное сердечко испытывало доселе незнакомые чувства. А встретив случайно его взгляд, Дария поняла, что она любима. Но как это всегда было, девушку, предназначенную кому-то с рождения, а то и до рождения, никто не спрашивал о согласии. Она должна стать женой Бека! «Исполню волю отца. Умру, но не потревожу в могиле костей покойных  предков бесчестием», –  думала она и   грустила.
В обед Инал принёс три анэ и посидел за ними с друзьями. Последнее время он всё чаще задерживался в кунацкой, и, уже без Аквонуко, сам задавал вопросы и старался понять ответы. Строгий, неулыбчивый сын Мусы оказался пытливым, думающим юношей. Его интересовала война с турками, которая, вроде, закончилась и не закончилась, есть ли рабство в России, и многие другие вопросы, на которые, увы, ответы у Степана и Фрола были не всегда.
После обеда, когда   друзья от нечего делать перекорялись по поводу дальнейших действий, в усадьбу к Мусе прискакали два всадника. Через пузырь оконца друзья не могли видеть, кто они. Фрол выглянул за дверь:   
– Смотри-ка, Степан,  Бек сам явился с этим шакалом. 
– Шаидом, – поправил Степан.
– Ему больше подходит имя Шакал, – хмыкнул Фрол. Они вышли из кунацкой. Солнце грело по-весеннему, снег драгоценными каменьями сверкал в его лучах, отражая синеву неба. 
Привязав лошадей, неожиданные гости направились в унэ Мусы, но  вскоре вместе с хозяином и толмачом   предстали перед друзьями. В это время из женской половины дома вышли девушки и, смеясь, побежали в сторону реки. Среди них была Дария. Шаид поймал восхищённый взгляд Степана и злорадно усмехнулся.
Все вошли в кунацкую.  В этот раз у Бека глаза сверкали не так ярко, как в прошлый раз. Вежливо поприветствовав Степана и Фрола, он по черкесскому обычаю спросил о здоровье.
– Благодарим, уважаемый, – Фрол осторожничал. Сначала надо понять, с чем Бек пришёл, с добром или со злом в душе, а потом беседы разводить.  Друзья вежливо пожелали гостям и всем их сородичам здравствовать и приготовились слушать.
Первым разговор начал Шаид, таинственно  прошептав что-то   по-своему на ухо  толмачу.
– Шаид просит показать тот кинжал, который он видел прошлый раз, – перевёл  Аквонуко последние слова гостя.
Друзья недоумённо переглянулись. Степан достал оружие и положил на стол. Бек внимательно посмотрел на рукоять, на лезвие, и, торжествующе посмотрев на Степана, вытащил из ножен свой кинжал. Все ахнули:
– Один к одному!
        – И клеймо то же.
– Один мастер делал! 
– Кинжал  лёгкий, как перо, упругий, как лоза, острый, как бритва. Кто носит тяжёлый кинжал, тот не надеется на умение, а этим драться – удовольствие, – перевёл слова Бека толмач.
– Откуда оружие  у тебя?
Вопрос черкеса застал Степана врасплох.
Не дождавшись ответа, Бек продолжил:
– Когда-то давно мой отец и его брат  заказали себе у известного оружейника одинаковые кинжалы, а затем ездили к армянам, чтобы те вставили в рукоять эти красивые камни. Дядя подарил свой русскому побратиму. А у тебя он откуда? Вижу, что ты неблагородного рода, простой человек. 
В разговор вмешался Фрол:
– Ему подарил его господин, молодой барин. За то, что он спас ему жизнь, хотя сам мог умереть. Разбойников много на Руси. Наверное, это и был сын побратима твоего дяди.
– Как его зовут, Степан? - обратился он к другу, весело подмигивая.
– Дмитрий Сергеевич.
– Нет, я не знаю, как его зовут, нет в живых и дяди, но я тебе верю, - Бек  испытующе посмотрел на Степана. – Ведь вы и Мусу спасли от разбойников, - переводил Аквонуко, –  в память о дяде,  будьте гостями и в моей кунацкой. Вы благородные люди, не по происхождению, а по поступкам. Я завтра  иду на охоту, приглашаю и  вас.
– Сожалею, я не могу, – отказался Фрол, – раны открылись на ногах. Муса обещал привести знахаря
– Зачем знахаря,  лекарь есть! Ваш! Пленник Дудая, соседа моего. Ждёт выкупа. Давно уже. Если не заплатят, продаст   туркам.  Я пришлю его завтра же.
– А ты, пойдёшь со мной, Степан? – Бек вопросительно посмотрел на Безрукова.
Степан  не любил охоту, считал её барской забавой, да и жестоким делом. Но сейчас отказываться от предложения Бека опасно. Кто знает, что у того на уме.
  – Что ж, можно, –  без особой радости выдавил он.
          – И вы примите участие в моей зимней охоте, соседи, – пригласил Бек  Мусу и Аквонуко, –  постреляем из лука зайцев, а, может быть, на зверя и крупнее, лося или кабана, как наши отцы и деды это делали. Так что ружья можете не брать.
           Старики отказались, отговорившись, что это дело молодых, сильных мужчин, но вызвался поохотиться  Инал.
          – Жду вас завтра, на рассвете.
Когда все ушли, раздражённый Степан приступил к Фролу и запальчиво спросил:
– Ты чего лжу сказал? Кому я жизнь спас? Я убил его вот этим самым кинжалом.
Вот Степан и выговорил вслух те слова, которые десятки раз, надрывая сердце,  повторял про себя.
– Правильно, убил! Ну, и что бы сделал Бек, если бы ты сказал правду? – спокойно возразил Фрол. –  А так, мы почётные гости. И у меня будет лекарь.
17. Кирилл Николаевич Пригорский

Догорает тёплый летний день. Кириллу Николаевичу, выпускнику Воронежской Духовной семинарии, не терпится скорее попасть в отчий дом в новой ипостаси.  Сбылась  мечта – его рукоположили в иереи , он священнослужитель! Правда, ещё не знает, какой приход ему определят.  Но это не суть важно. Главное – учение окончено, и его ждёт стезя пастыря. Но перед тем, как ехать  в епископат за местом, ему надо жениться. Но для него это не обязанность – счастье. На прошлой вакации он попросил руки самой лучшей на свете девицы – Софьи Павловны Ордынцовой, подруги детских лет, и получил согласие. Это усиливало его нетерпение, и он подгонял кучера Никитку, который ждал в Воронеже сутки, пока барин закончит семинаристские дела: рассчитается с библиотекой, соберёт имущество, попрощается с товарищами….
Наконец, экипаж въехал на пригорок, и взору Кирилла открылась милая сердцу картина: поля с колосящимся житом, выгон со стадом коров, деревушка у кромки леса, пруд, белокаменный дом с лужайкой и ярким пятном цветника…. Да, он уже дома.
Карету заметили, и на ступенях показались родные, сбежались дворовые…
– Кирюша,  – охнула маменька, и он попал в её нежные объятия, –  дитя моё, вымоленное! Кровиночка!
– Дай и я обниму тебя, сын! Или теперь тебя следует называть «отец Кирилл», – проговорил папенька срывающимся голосом и крепко его прижал к груди.
Смущённо улыбнувшись,  молодой человек прошёл в гостиную. Здесь ничего не изменилось. Портреты предков в золочёных рамах, матушкин клавесин, мягкие кресла и цветы, цветы – увлечение отца. Всё то же и другое, наверное, потому, что сам он уже иной. Не просто Кирюша, а священник.
Так получилось, что в семье Пригорских  рождались только девочки. У них уже было пять прекрасных дочерей. Родители мечтали о сыне, молили Господа, мать часами стояла на коленях перед иконой Владимирской Пресвятой Богородицы в церкви Сретенья иконы Божьей матери,  к старцам ходила в Задонский монастырь, – но шестой ребёнок тоже был девочка. И тогда Пригорские договорились: если родится сын, то его отдадут Господу.
Кирилл не противился воле родителей и с юных лет верил в своё призвание. Ничего не было милее для него церковной службы, когда молитва, глас священнослужителя и дивное пение хора соединяли его с Всевышним.
На другой день приехали повидаться сёстры с семьями, с малыми детками и подростками. А старшая Полина уже и с внуками. Молодой священник в светском одеянии, с рыжеватой бородкой и длинными, по  плечи, волосами был  хорош собой, весел и, казалось, беззаботен. А сколько любви, тепла, добросердия вылилось на него в этот день!  Кирилл просто купался в них. Позже, когда все разъехались, отец пригласил его в кабинет.
– Сын, ты вполне взрослый и самостоятельный, – серьёзно начал он, –  сам вправе решать свою судьбу. Вот что только хотел сказать тебе: мы почти разорены! Шесть дочерей и каждой в приданое свой кусок. Дашеньке уже ничего не осталось, и мы дали за ней часть этого имения, а ещё лес и заливной луг. Чтобы поправить семейное состояние, тебе надобно жениться не на Софье, у которой кроме сундука с салопами ничего нет и отеческое имение заложено-перезаложено, а на богатой невесте, например, на Анненьке Изотовой. За ней дают село с трёмястами   душ. Представляешь?
– Отец, как Вы можете так говорить? Мы же Соней обручились, слово верности дали! –  вспыхнул Кирилл.
– Обстоятельства вынуждают…
– Не-е-ет, – покачал головой Кирилл, – на это я никогда не пойду. И Вы бы так не поступили, батюшка, я уверен.
– Сын, я о твоём же благе пекусь. Нам с матерью и этого достанет!
– Вот и прекрасно! А мне ничего не надо. Стану трудиться – на хлеб заработаю.
  – Ну, поступай, как знаешь, – грустно вздохнул отец, – тебе решать, как жить, в бедности или в достатке.
Весть о приезде жениха Ордынцовым принесла горничная. Софья была готова к встрече с ним, даже сшито свадебное платье, и всё же волновалась. Каков  он сейчас, Кирюша? Ничего не изменилось в нём, в его намерениях? Нежная детская дружба, перешедшая в любовь, во взаимное обожание, прошла ли испытание? В прошлый его приезд состоялась помолвка. Несмотря на искренние чувства между ними, ей показался Кирилл немного другим, более сдержанным. Возможно, это связано с изменившимся положением её отца?  Она заставляла себя не думать об этом и – не могла….
          Кирилл  подъехал к дому невесты утром, когда семья Ордынцовых кушала кофей. Его пригласили к столу. Велась лёгкая светская беседа,  но в поведении всех чувствовалась некая напряжённость, неопределённость…. Наконец, молодых оставили наедине.
– Готова ли ты по-прежнему, Сонюшка, стать моею женой? – с дрожью в голосе спросил Кирилл.
– Да, Кирюша, – не задумываясь, ответила она, вскинув на жениха зелёные с грустинкой глаза.
– Как я счастлив! – воскликнул он, целуя ей руки, – А попадьёй? 
– И попадьёй, – улыбнулась Соня,
– И в самый дальний приход?
– И в самый дальний приход…. только лишь бы вместе.
Кирилл обнял её тонкую талию и закружил по комнате.
– Вместе, вместе! Непременно вместе! – напевал он приятным баритоном.
Сев на диванчик, они сцепили руки и наперебой выказывали свои мечты и планы. В гостиную вошла маменька Софьи и пригласила их к обеду. Однако Кирилл поблагодарил за приглашение и отказался:
– Дорогая Марья Филипповна, Сонечка, душенька, в епископат за назначением я должен ехать женатым, поэтому медлить не будем: после поста сразу же венчаемся. Завтра приеду к вам с моими родными и обо всём  поговорим. А пока, простите великодушно, мне надо ехать.
Кирилл хотел, чтобы родители подготовились к ответственному визиту к Ордынцовым. Хотя матушка и не выказывала своего нежелания женитьбы сына на Софье, он чувствовал, что ему предстоит с ней трудный разговор.
          Предсвадебная суета не помешала Кириллу выполнить другое желание – посетить Задонский Богородицын мужской монастырь и повидаться со своим духовником схимонахом   Митрофаном.
От имения Пригорских, что под Ельцом, до монастыря рукой подать. Обитель расположилась на крутом косогоре у слияния реки Тешевки с Верхним Доном. В начале, правда, была построена  церковь во имя Сретения иконы Божьей Матери близ переправы и наезженной дороги от Ельца к Воронежу. По легенде, именно здесь Тамерлану в 1395 году во сне явилась Богородица и заступила Орде путь к Русской земле. Икона Владимирской Божьей Матери самая древняя и драгоценная для монастыря. В её честь названы Соборная церковь и сама обитель. У реки Тешевки из земли бьёт Святой источник, который тоже именем Богородицы исцеляет болящих, даёт успокоение страждущим.
Кирилл приспел к обедне. К широким, выложенным кирпичам вратам обители стекался народ: паломники, слободяне, крестьяне, подъезжали помещичьи экипажи….   
Во дворе обители возвышался двухпридельный каменный храм, который являлся одновременно приходской церковью округи и располагал белым клиром .  Против него – величественная, в готическом стиле, каменная же колокольня. По обе стороны колокольни удобно устроены о двух этажах кельи с кладовыми. Во дворе чисто  и приятно для глаз. Кирилл с детства любил бывать здесь, как батюшка говаривал, «дышать святостью».
Он поспешил в храм, который был уже набит народом так, что монахи и послушники терялись в большом стечении мирян. Отстояв обедню, молодой священник первым делом преклонил колени перед гробом, недавно почившего в Бозе Тихона Святителя, являвшего ему достойный пример подвижнического служения Господу.
В последние годы жизни Святитель подвергался гонениям и утеснениям со стороны   иерея Самуила Первого, хотя жил он уединённо, за пределами монастыря, трапезничал с послушниками, не вмешивался в дела иерея и писал духовные произведения.
Правящий архиерей епископства Воронежского и Елецкого Тихон Третий поддерживал Святителя и посещал его, а после смерти старца настоял на захоронении его под алтарём, хотя игумен  противился тому, и Тихон сам написал надгробные слова, перечислившие все степени   священства тёзки: «Здесь скончался 1783 года Августа  13 дня Преосвященный Тихон епископ, прежде бывший Кексгольмский, а потом Воронежский, рождённый 1724 года. Пребывавший на обещании с 1769 года по смерть, показавший образ добродетели – словом, житием, любовию, духом, верою, чистотою. 1783 года Августа 20 погребен здесь».
       Всякий раз, повторяя наизусть эти высеченные на камне слова, Кирилл исполнялся духа служения Богу. Вот и сейчас невидимая нить соединила его с Ним. Он молил Господа о своём пути на священническом поприще, просил ниспослать ему силы для преодоления искусов и испытаний….
Вдруг невесть откуда раздались голоса, ангельские. Кирилл оглянулся – певчих не было, и, по-видимому, никто, кроме него, этого пения не слышит. А голоса звучат столь возвышено, что слов понять невозможно, и возносят душу, наполняя её восторгом и ликованием. Кирилл, изумлённый, пал ниц. Через некоторое время пение  утишилось, и зазвучал глас Святителя, таков, каков он был в последнюю встречу Кирилла с ним, тихий и слабый:
– Будет по просьбе твоей, сыне!
Это слышание, не видение, а именно слышание, так поразило Кирилла, что он не мог осмыслить его. Как он, вчерашний семинарист, удостоился Божественного чуда!? В размышлении он потерял счёт времени, и когда вышел из храма, закатное солнце уже окрасило золотые купола алым блеском.
      Близкий друг Тихона Святителя схимонах Митрофан также чуждался братской трапезы, жил в печере . Его старчество также было неугодно игумену. Но народ нескончаемо тек, как к Гробу Святителя Тихона, так и к схимонаху, который принимал богомольцев и давал наставления.
Выйдя из храма, Кирилл отправился к нему в келью. Духовник молился, распластавшись перед образами. Его келейник едва успел перехватить Кирилла с просьбой не беспокоить схимонаха во время его  единения с Богом. Дождавшись конца молитвы, Кирилл вошёл в каменное жилище своего наставника. В нём не было никакого убранства и украшения, кроме святых картин с изображением Страстей Спасителя. Здесь же  находилась постель его – ковёрчик потёртый да две подушки. Кирилл знал  обыкновения наставника: он не ел мяса, одевался в суконную рясу, обувался  в чулки шерстяные да коты. А до самых холодов в лаптях  ходил. По два года он их носил. Вот и сейчас на гвоздях у дверей висели  старые лапти и скромный куколь . Кирилл знал, что одежду и обувь, которую  его наставник  получал от доброхотов, раздавал он сирым и убогим, вдовам и сиротам, ничего не оставляя себе. Не было у него и сундука, а только кожаная киса, в которую он, если куда ехал, клал гребень и книги.  И чётки у него  самые простые, ременные. Вот пример скромности, незлобия, кротости и духовной  отрешённости от земных благ!
Кирилл предстал перед духовником. Они сердечно поздоровались
– Окончил курс богословских наук и прибыл под Ваше благословение, отче.
– Исповедоваться будешь, сыне?
– Да, отче. Прошу об исповеди.
Получив отпущение грехов,  Кирилл с трепетом в сердце рассказал духовнику о чуде у гроба Святителя. Схимонах потрясённо воззрел на юношу:
– Да тебя сам Господь устами Тихона Святителя благословил на священнический подвиг!
– Благословите и вы, отец Митрофан! –  Кирилл стал на колени.
          Митрофан перекрестил его иконой Спасителя:
– Бог благословляет, и я благословляю, сыне! Трудное дело ты избрал – нести веру в грешный мир.
– Мне, отче, труд этот в радость, – со светлым лицом и слезами умиления на глазах молвил Кирилл.
– Да, да, помню: обещанный Богу. И когда же за назначением в Воронеж поедешь?
– Пост закончится, обвенчаюсь с Софьей Ордынцовой, и тогда отправлюсь в епископат за местом.
– С местами трудно. Насколько знаю, в Елецком, Липецком и во всех близлежащих уездах полные штаты клира. Назначат на Нижний Дон или дальше. Слыхал, прикубанские земли тоже наши теперь?
– Как Господь распорядится, так и будет, владыко, я приму любое решение, – смиренно ответил Кирилл, целуя руку наставнику.
Свадьба прошла тихо и скромно. Венчание и семейный ужин. А утром Кирилл  трясся в экипаже по разбитой, скользкой дороге в Воронеж. Уже неделю шёл дождь, на улице похолодало, кажется, лето закончилось. На душе было неспокойно, но весело. Сегодня он узнает о месте своего назначения и вскоре направится туда и приступит к исполнению  пастырских обязанностей.
Из дому Кирилл выехал рано и уже к обеду был в епископате. Долго приёма не ждал: его пригласили в кабинет Святейшего третьим.
Речь епископа была проста и понятна:
– Предлагаем Вам порубежные станицы на Кубани. Там положение архитрудное. Храмов мало, некоторые только строятся, а так, в основном, молельные дома да часовенки. Требы исполняют,  где дьячки, а где и пономари или один священник на триста вёрст. Конечно, служить там опасно, но необходимо. Православный люд остался без пастырей. В какую именно станицу вас направить, нам не известно. Это будут знать в штабе Кубанского корпуса.
Подумайте, посоветуйтесь с матушкой, с родными. Это служение как миссия. Не каждый к ней готов. 
«Для того ли я все годы отлично учился, чтобы в итоге снять с себя ответственность за свою паству? Я должен пройти весь путь священничества, пусть и опасный», – подумал Кирилл и согласился ехать на Кубань.
18. Господи, живота

Выбиваясь из последних сил, коченеющий Агафон левой рукой ухватился за прибрежный рогоз и подтянул ослабленное тело. Наглая лягушка прыгнула ему прямо на голову и квакнула. Упираясь ногами в  корневища, Агафон упорно полз к вожделенному берегу. Силы покидали его. Кровь хотя и шла из раны, но не так бурно, как вначале.         К предплечью присосались с десяток пиявок. Правая рука свисала плетью, левая тряслась от напряжения.  Приволокшись к берегу, Агафон упал животом вниз на пожухлую траву и забылся.
Он пришёл в себя, когда уже стемнело. Попытался приподняться, но не смог: онемели руки. И только там, внутри, от самой груди в десницу  толкалась жгучая боль.  Неужели это конец? Се аз, да увяз, да не выдрахся. Злость, нет, ярость охватывала его. Ярость и бессилие от того, что он не может ничего сделать, изменить… тело горело, горело, сердце жгло, душа пылала. И ему наплевать уже на источник огня…. Это конец!
Вдруг стало светло, как днём. Перед глазами возник апостол Пётр, позвякивая ключами от рая. Его грозный взгляд пронзал всё нутро дьякона, не оставляя никакой надежды на прощение.
– Агафон! – прогремел он, – не жди, в рай тебя не пущу! Сатана – твой Бог! И место тебе – в аду! В гиене огненной! Вечно будешь вариться в котле с кипящей смолой и проклинать каждую минуту своей никчёмной жизни. Татьба, убийство, чревоугодие, пиянство – тяжкие грехи. И нет тебе пощады-ы-ы!
От ужаса у дьякона зашевелились волосы на голове. Свет померк, и картинки одна страшнее другой замелькали перед затуманенными очами грешника.   
Вот он в пьяном угаре, огромный,  краснорожий,  таскает за волосы молодицу, не давшую ему в долг вина... А вот уже чудище рогатое за волосы его вытаскивает из громадного котла с кипящей смолой. Смеётся, скалясь жёлтыми клыками, и снова окунает его в раскалённую лаву.
Он из оклада иконы воровато выковыривает перлы  – а у него железными щипцами вытаскивают зубы изо рта, и он визжит, как та свинья, которую он украл у мужика и забил в чистом поле. А потом рвал жареное  мясо вот этими самыми зубами, что теперь белой горкой ложатся на чёрный адов песок.         
Воскресное утро…. Когда братия бьёт покаянные поклоны в храме, на монастырском дворе мужики выгружают из телеги его безжизненное  тело…
         А вот он под хохот чертей, бесов, анчуток босыми пятками на раскалённой сковороде пляшет бесконечный танец, а Сатана  тычет ему в рожу медное кадило, на которое он выменял три штофа вина и тоже смеётся, смеётся….
– Господи, спаси и помилуй мя, –  шепчет Агафон, ощущая железа цепей, которыми он прикован  к позорному столбу на монастырском дворе.
– Прости мне все прегрешения вольные и невольные. Каюсь, каюсь, каюсь.… Пощади живота моего, Господи, искуплю….Живота… Живота…
         Сознание покинуло болящего….
Казачий сторожевой разъезд следовал вдоль берега, внимательно всматриваясь в рассветную даль по ту сторону реки. Вдруг конь старшего урядника Бычкова всхрапнул и, фыркнув, нагнул голову. Казак  глянул на землю и увидел окровавленного священника в рваных ризах, лежащего наполовину в воде.
Все спешились.
– Видать, поп! – воскликнул урядник.
Казаки подошли ближе.
– Здоровенный!
– Агудал!   
– Наверное, черкесы убили!
– Или ногаи.
– Посмотри,  Мишаня,  можеть, живой.
– Да, куды ему, столько руды-то  потерял.
Молодой казачок нагнулся к самому лицу Агафона  и  услышал хрипловатое дыхание.
– Двошить , братцы! – удивлённо проговорил он,  – живой.
– Ну, давай в станицу его, –  велел Бычков.
Агафон открыл глаза. Увидел над собой низкий белёный потолок. Потом перевёл взгляд на окошко, заткнутое мутным пузырём. В углу киот  со Спасителем и едва тлеющая лампадка. Слева на стене – засиженная мухами картина, изображающая казака с большой головой на тонкой шее. И ни шороха…. Тишина.
Он прислушался к себе. Рука болела. Но гораздо меньше.  Пошевелил пальцами. Хотел дотронуться до раненой руки,  но её не было! Туго перевязанный обрубок вместо десницы.
«Кара господня! Руки лишился, – ужаснулся он, – наказуя, наказа мя господь, но смерти не предаде».
Дверь скрипнула и в хату вошла старая казачка  с широко расставленными глазами на тёмном морщинистом лице. Увидев, что болезный пришёл в себя, светло улыбнулась.
– Святой отец, жалочка моя! Кто ж тебя так! Черкесы, кубыть, бесовы души? Ты есть хочешь? Рази молочка принесть? – метнулась она из горницы.
Агафон хотел перекрестить добрую женщину вослед,  но, скрипнув зубами, отвернулся к стене. 
–  Не зря, видно, Господь лишил меня десницы, –  простонал он.
Митрофановна – так звали старуху, которая приютила раненого Агафона. И не просто старуха. Митрофановна лечила всю станицу. Она была и костоправом, и травницей, и повитухой. Это она велела казакам отсечь дьякону правую руку, чтобы антонов огонь не распространился дальше, и тем сохранила Агафону жизнь.
Он выздоравливал.
           В станице все отнеслись к священнослужителю с уважением. К нему заходили казаки и бабы, спрашивали совета, желали здравствовать. Это было  удивительно и непривычно для Агафона, привыкшего ко всяческим поношениям со стороны мирян.
Яростный, бесшабашный и беспомощный Агафон лежал и  думал о том, что ничего-то они о нём не ведают, не разумеют, какого аспида  пригрели на груди своей. А он никогда не выполнит своего назначения на этом свете: никого не благословит и не перекрестит, даже своего толоконного лба. «Николи не знах и не мыслих, яко борзо прииде воздаяние за греси моя тяжкие, – шептал он, вперив взгляд в лик Спасителя. – Господи,  яз верую, верую и каюсь. Приими мое покаяние, Иисусе Христе».
Почему-то пришли в ум детские воспоминания, как он, восьмилетний отрок, сын псаломщика из наибеднейшего прихода, при лучине твердит: «Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть…».  Отец, измождённый гладом и питием, поясняет: «Я буквы знаю, говорю: добро есть. Учись, сыне, и познаешь добро».  Неужели пришло время для познания? Только для этого мне было суждено пережить усекновение десницы. А как служить Господу без оной?».
Да, говорят, и храма в  этой станице  нет. За околицей на пересечении дорог стоит деревянный крест, где прихожалый дьячок  из дальней крепости  совершает кое-какие требы, где станичники молят  у Бога дождя.
Тоска и печаль овладели неистовым диаконом. Думы, думы – одна беспросветней другой, раскалывали голову. В чём Божий промысел? Кара за грехи?  Тогда для чего Господь сохранил ему жизнь? Какое предназначение Он ему определил? Должно же оно быть!
Никогда Агафон столько не думал, не страдал от сознания своей греховности, столько не каялся перед Господом, как ныне. 
И однажды Господь обратил взор на своего грешного сына и дал знак искупления. Приснился Агафону храм каменный, трёхкупольный с образом Иоанна Крестителя на вратах. И полон храм умилённого народу. Чудные песнопения раздаются. А на клиросе он, в ряду других певчих. Радость и успокоение  вошли в его сердце. Понял тогда  диакон, в чём его предназначение, как заслужить Божье прощение. 
Между тем, он окреп настолько, что мог ходить, стал  приучаться жить с одной левой рукой. Приглядывался он и к лекарским делам Митрофановны. Удивлялся, откуда эта безграмотная баба знает, какая трава от чего, когда надо согреть больное место, когда охладить. Как избавить человека  от боли, от вывиха, сглаза, испуга…. Спросил её.
– Всему, сынок, с Божьего благословения, можно выучиться. А я так от бабки мудрости набиралась, а та от своей бабки…. Только  не дал мне Господь ни внучки, ни дочки. Бездетна я, кормилец. Кубыть, и родила бы, да казак мой рано жизню потерял, и двух годочков не промиловалися. 
Как-то ушла Митрофановна повивать; Агафон сидел на скамейке под плетнём, нахохлившись от осеннего холода,  в раздумье, вдруг слышит крик бабий:
– Ой, божечки! Митрофановна, поможи! Ой, в спину вступило, силов нету терпеть.
Вскоре приковыляла и сама баба, стеная от боли, спросила:
– Где Митрофановна, святой отец?
– Ушла повивать.
– О, горе мне! –  возопила несчастная женщина.
– Что у тебя, бабонька? – участливо прогудел Агафон.
          – Спина болить. Не согнуться, не разогнуться. Да и хожу с трудом, батюшка,  – заплакала она.
– А ну-ка, посмотри на меня! – глянул в её глаза, наполненные болью, –  теперь повернись спиной! – велел он.
Левой рукой прощупал позвоночник и спокойно проговорил:
– Да, не болит она у тебя.
– Что ж я притворяюсь? – чуть не задохнулась от возмущения казачка.
– Не болит, –  убеждённо повторил Агафон.
Казачка попробовала согнуться-разогнуться, потом подпрыгнула и присела, счастливо рассмеялась.
– Да ты лекарь, похлеще Митрофановны. Благодарю тебя, святой отец,  –  она нагнулась, чтобы поцеловать у него руку, потом вспомнила, что её нет, смутилась, зарумянилась… 
– Ни к чему это, - пробасил Агафон, - не могу тебя благословить,  болезная. Иди!
Иногда это получалось у него и раньше – только не лечить, конечно. Он мог заставить  одним взглядом сидельца дать ему водки в долг, или, как после ранения, заставил мужика отпустить его. А лечить не пробовал, нет. На дурные дела направлял он Богом данные способности.
Когда Митрофановна вернулась, станица гудела о чудесном исцелении бабы отцом Агафоном.
– Есть у тебя сила, поп, можешь лечить, я это давно приметила, да не говорила тебе. Сам должен понять и принять эту силу как Божий дар.
– Куда мне лечить, я ничего не знаю. Так посмотрю на человека, подумаю, чего хочу, иногда получается.
– А ты присматривайся, как я лечу, травы научись понимать, нутро человеческое.  Кубыть,  у тебя всё и выйдет. Я старая. Уже недолго осталося. А людям помочь нужна. Казаки часто увечья получають в сражениях и в дозорах. Без лекаря никак.… Да и живи у меня. А если не хочешь, вон рядом хата. Хозяева померли, а сына их убили. Уж год порожняя стоить. Скажи Бычкову, только и делов. Хата  его родни. Он казак добрый, разрешить.

19. В крепости Св. Дмитрия Ростовского

Егор маялся от нетерпения: предстояла выгодная сделка. Квартирмейстер  Канашкин, живой коротконогий офицерик с щербатым ртом и большими планами,  подговорил его продать прямо  со склада списанное полотно в Нахичеван , армянам. Полотно  с гнильцой.
      – Я тебя пошлю к одному  лавочнику. Предупредишь о полотне-то. Пусть сам думает, как его сбыть. Я поэтому и продаю дешевле. Егор,  десятина  с запрошенной цены  –  твоя. Так что, торгуйся, как ты умеешь. Не сбавляй цену выше,  чем на полкопейки за сто аршин. Тебе же меньше  достанется. 
Андрей Ильич на службе, а Евтеич, стервец, зорко следит за ним, и язвит по любому случаю. Поэтому уйти без позволенья хозяина, хоть Егор и свободный человек, никак нельзя. Вдруг у Барятинского появится в нём надобность. Лучше подождать. Страх беглого раба, несмотря на происшедшие перемены, сидел в нём  крепко.
У Егора была цель – обогатиться и уехать в Париж. Он возмечтал об этом, когда был подмастерьем цирюльника.  Его учитель,  мусью  Жан, очень ярко расписывал жизнь на своей родине, во Франции. Только сам почему-то брил  бороды в Москве. Ну, это как кому. По Сеньке шапка, по Федоту колпак.
В крепости Егор довольно быстро обзавёлся нужными знакомствами, связями, прознал ходы-выходы в местах, где к рукам могла прилипнуть копейка. И, в общем-то, неплохо жил.
Со своим теперешним хозяином Барятинским он познакомился на ямской станции в опасное для себя время. Будучи на «татебных гастролях» в одном из южных городков, он увидел в местном театрике, как на бенефисе примадонны богатый пароходчик подарил ей диадему, украшенную драгоценными камнями. Она украшние не спрятала, не заложила, а надевала на сцену, когда играла знатных дам. Егор, убедившись в наличии диадемы,  решил её похитить. Он предложил театру свои услуги в качестве парикмахера и перед спектаклем причёсывал капризных актрис и актёров, мыл и завивал их парики.
Укладывая волосы примадонне, он запомнил, какой она открывала ящичек туалета, доставая драгоценный убор. Он посмеялся про себя: «Если она не унесёт домой, будет дура!»
Для него было нехитрым делом этим же вечером, когда все уехали в трактир на ужин,  проникнуть в уборную актрисы  и вскрыть ящик. Странствуя на перекладных, он умело заметал следы, пока не оказался  на той станции. И предложение Барятинского о службе для него явилось милостью Божией.
А вот, наконец, и он!
– Андрей Ильич, дозвольте прогуляться.
– Барин какой, прогуляться ему, – усмехнулся ехидно Евтеич.
– Что ж, голубчик, ты мне не нужен. Иди!
Егор сунул в карман небольшой узелок и вышел на улицу. Его путь лежал в Нор-Нахичеван,  городок в двух верстах от крепости.
         На улице было по-весеннему тепло. Лёгкий ветерок обвевал лицо. Идти было приятно, и он не спешил, словно действительно прогуливался.
        Когда на солнце засверкали позолоченные купола армянского храма, извлёк из кармана взятый узелок.  В нём оказался тёмный парик. Егор ловко надел его,  распушил усы и бакенбарды, и когда вошёл в городок, уже мало чем  отличался от большинства его жителей.    
Городок представился ему богатым и многолюдным. Магазины и лавки   наполнены прекрасными шёлковыми тканями и разными восточными товарами. Ровненько выстроились вдоль улицы  крепкие каменные здания. Своеобычны одеяния жителей: не на турецкие, не на русские одежды не похожи.  Егор отметил про себя также  дикость местных женщин. Он не увидел ни одного их лица. Лишь вскользь заметил огромные чёрные косы, уложенные венцом на голове, и  услышал шуршанье шёлкового платья.
Кто она? Девица, женщина, старуха?  Тихо, скромно мелькнёт силуэт и исчезнет.
«Город какой-то сказочный,  нерусский», – подумал он, и, пройдя главную улицу с конторами и магазинами, свернул в проулок.
Здесь и дома ниже и люди одеты проще. Перед дворами гуляют куры, блеют на привязи овцы. Егор отсчитал, как было указано Канашкиным, четвёртый от угла дом и постучал в дверь.
– Открыто, –  глухо прокричали из лавки.
Егор ткнул рукой тяжёлую дверь.
        – Ветер дверь закрывает, подождите, сейчас её подопру.
Хозяин, низкорослый, синеглазый армянин лет под сорок, по-русски говорил неплохо. «Видно, много имел дел с нашим братом», –  подумал Егор.
– Ты Арам?
Лавочник заинтересованно кивнул.
– Из крепости я, от квартирмейстера Канашкина.  Имею товар: полотно выбеленное, но с изъянцем. Если возьмёшь всё, отдам дешевле.
– Посмотреть надо.
– А что его смотреть! Из ста аршин – только два-три с гнильцой, Арам, а цена всего на треть меньше от  стоимости первосортного товара.
– Ты сам сказал «с гнильцой», давай за полцены…
– Не могу, товар не мой, как ты понимаешь. 
– Не знаю. Я полотна не видел. Нет, не нужен мне такой заглазный товар,  – Арам отвернулся и сделал вид, что продолжает раскладывать  мануфактуру по полкам.
Егор понял, что пришло время сбавить цену.
– Недосуг мне обращаться к другим лавочникам. Пора идти. Уступлю тебе, так и быть. Полушку!? Как?  По рукам?
Лавочник молчал, сосредоточенно перебирая рулоны ткани.
– Ладно, поищу другого хозяина, более сговорчивого, за этим не станет, - спокойно проговорил Егор и картинно направился к выходу из лавки.
– Хорошо, по рукам, –  без особой охоты согласился купец.
Договорились перевозить товар ночью.
          – Подъедете с экипажем к складу у  таможни, сзади, с чёрных ворот. Канашкин сам встретит и поможет погрузить полотно, – наставлял Арама Егор, –  с ним окончательно рассчитаешься. А мне задаток сейчас давай!
Получив деньги, Егор, посвистывая, прогулялся по Нахичевану, и домой вернулся только к вечеру.
По окончанию этого дела Егор получил меньше, чем ожидал. Но спорить с квартирмейстером не стал: боялся огласки.  Всё равно его  мошна  стала тяжелее, а мечта ближе.

20.В Азове

Андрей Барятинский, довольно быстро свыкся с армейской жизнью. Он, конечно, грезил о сражениях, о геройстве, но на деле всё оказалось гораздо проще. После заключения мира граница государства отодвинулась к Кубань-реке. Их гарнизон являлся уже не порубежным . Штаб переместился. Казаки-линейцы отправились дальше на юг, охранять новые рубежи. Оставшиеся жили рассказами о прошлых подвигах и том времени, когда  Александр Васильевич Суворов, пусть недолго, командовал Кубанским корпусом отсюда, из крепости.  Много мудрых слов и поступков его сохранилось в памяти солдат и офицеров гарнизона. Эти рассказы по вечерам слушал Андрей в офицерском собрании, и его душа полнилась желанием подвига.
На квартире жилось ему неплохо. Чисто, хороший стол. Вот хозяйка, Екатерина  Юрьевна, и правда – милейшая женщина, стала оказывать   Андрею знаки внимания. То засидится в его комнате допоздна, беседуя о вполне невинных вещах, но как-то уж очень назойливо. То в неурочное время сама чай поднесёт. А сердце юного офицера ещё с детств занято  кузиной, Лизонькой Залесской. Он написал деду письмо и, между прочим, спросил о местопребывании Лизы. Дед ответил, что  отец её вернулся на военную службу, а девушку взяла себе в воспитанницы родная тётка Анастасия Львовна Волошина и полюбила как родную дочь.  «Намедни были у меня и хвалились, что Лиза уже  выезжала в свет». Он сразу же написал девушке письмо и теперь ждал ответа. В институте переписку не приветствовали. А теперь это свободно. Андрей справился у квартирной хозяйки о почте. Ответа от Лизы не было, зато получил объёмистое послание от деда с новостями, советами, назиданиями и поспешил к письменному столу…
           После обеда прибыл нарочный из Азова, который недавно  стал центром новой, Азовской губернии.  Там, проездом на Кубань,  в это время находился главнокомандующий.  Он затребовал обновлённые диспозиции подразделений гарнизона  на случай нападения врага. Андрея в сопровождении четвёрки казаков и вахмистра Петра Сухого, отправили в Азов с донесением. Перед дорогой к нему подошёл Егор.
          – Дозвольте с вами, Андрей Ильич, - он просительно посмотрел на хозяина.
– А поступай на государеву службу. Возьму денщиком, – усмехнулся Андрей.
– Нет, солдатская служба не про меня. Просто любопытно глянуть на сей город, - слукавил Егор, вынашивая совсем другие мысли.
– Не боишься опасности в пути?
Егор преданно уставился на офицера:
– С Вами нет!
– Храбрец!  – усмехнулся Андрей,  – Ладно, поезжай со мной  в кибитке.
Погоды стояли ветренные. Солнце едва пробивалось из-за туч, его тусклый свет гасился степной пылью, которая,  как неожиданно налетала, так неожиданно и утихала.  Пришлось зашторить и без того маленькие окошки казённого экипажа.
         Почтовая дорога долго кружила вдоль Дона и вымотала лошадей. Вдруг возница что-то крикнул, указывая кнутом  назад, подскакал и казак:
         – Ногаи, Ваше благородие! С дюжину  будеть,  або две! 
Муллы с ними нет!  Дикие!
        Всадники на низкорослых конях с длинными развевающимися гривами быстро приближались. Уже различимы были их низкие бараньи  шапки. Уже слышались крики:
– Алла-а-а! Алла-а!
– Не уйдём, Ваше благородие. Кони устали.
– Останови экипаж, – крикнул Андрей вознице, – укроемся за кибиткой и отобьёмся? Стрелять-то тебе есть из чего?
– Ружжо! – ответил возница, останавливая лошадей.
– Бери и ты пистоль, – Барятинский передал оружие Егору.
          Казаки тоже спешились.
– Перестреляем поганых, Ваше благородие, не сомневайтесь, –   усмехнулся  вахмистр, устраиваясь рядом с Андреем, – главное, не подпускать их к себе. Не давать им махать саблями  – в этом они сильны.
Враги были совсем близко. Разноголосо запели ногайские стрелы, засвистели пули.  Андрей прицелился. Он считался метким стрелком, хотя до этого случая и никогда не стрелял в живых людей, не приходилось. «Но или мы их, или они нас. Главное, сохранить донесение», – пронеслось в голове юного прапорщика.
Почти одновременно раздалось шесть залпов с нашей стороны, и сразу трое всадников  и конь противника потеряли подвижность. Ногайцы   поразили лошадь одного из казаков и изрешетили стенку экипажа. Но мысль укрыться за кибиткой была дельной. Враг в степи был, как на ладони. Всадники и кони их падали, словно игрушечные, оставшиеся в живых вскоре повернули назад.
– Я думал, им подмога будет, –  отряхивая от пыли панталоны, проговорил Андрей.
– Не…. Они так близко к Азову не подходять... Тут всего-то вёрст пятнадцать осталось. Не знаю, чего это случилось? Кубыть, взаправди  дикие?  – откликнулся Сухой, –  Суворов разбил их два года назад на Ее.  Вроде, замирились наши с  улусом, а кто из них  ушёл и далёко, на Кавказ. Видать, не все ушли.
– А ты молодец! – похвалил казака Андрей, –  метко стреляешь, смело смотришь врагу в лицо.
– Казак в беде не плачеть, головы не клонить. Знаеть: смелый там найдёть, где робкий потеряеть.
– Мудро, – засмеялся Андрей, – ты-то, что не стрелял?  –  он  испытующе посмотрел на бледного от страха Егора.
– Сробел он, Ваше благородие, небось, первый раз в бою, – заступился за Егора казак.
    – Эх, ты, куафер! – сочувственно улыбнулся Андрей.
Результатом стычки с ногайцами для небольшого отряда Барятинского стали двое раненых казаков и три убитые лошади. Вражеских потерь не считали, спешили засветло попасть в  Азов.
– Перепрягайте лошадей, – распорядился Барятинский.
На место  прибыли только к вечеру. Подъехали к Алексеевским воротам, уцелевшим от старого турецкого городка. Начальник караула, оглядев потрёпанный экипаж, сочувственно поцокал языком, но всё же посмотрел бумагу Андрея и только тогда приказал поднять шлагбаум. Кибитка въехала под своды кирпичных ворот, где копыта лошадей звонко застучали по каменным плитам. Андрею открылся склон косогора, на котором расположилось само селение. От ворот были видны узкие улицы, приземистые домишки, крытые камышом.
Улица   пустынна. Лишь изредка пробегали согнувшиеся фигурки обывателей и гарнизонных солдат, да от порохового погреба скорым шагом прошло капральство мушкетёров со вскинутыми на плечи ружьями.
Доставив раненых в лазарет, Андрей отправился в штаб корпуса. Вручив донесение офицеру, сопровождавшему главнокомандующего, и  доложив о налёте, за успешное отражение которого тут же получил благодарность, Барятинский пошёл к своим спутникам. Они ожидали его у кибитки и обсуждали свой внезапный бой. Андрей от лица командования поблагодарил всех за храбрость. Егор спросил об ужине.
        – Конечно, это в перовую голову, –  ответил прапорщик.
Устроив подчинённых на ночлег и прикрепив к кухне, он привёл себя в надлежащий вид и отправился  в офицерский клуб.
  Высшие чины во главе с бригадиром  в этот вечер были приглашены на именины военного губернатора Азова. Там же присутствовал и командующий.
В клубе за большим столом ужинали всего шесть офицеров: четыре  гусара и два пехотных. Андрей представился им и после взаимных новостей и шуток присоединился к обществу. Полненький приземистый подпоручик рассказывал те же анекдоты, которые Андрей слышал в своей крепости. Старый вояка в кителе нараспашку ухмыльнулся и обратился к одному из присутствующих гусар, в расстёгнутом доломане и с кием в руке:
– Ротмистр Залесский, Вы ведь недавно из Петербурга, расскажите что-нибудь новенькое.
– Господа, право не знаю. Всё то же, о поручике  Ржевском.
Андрей заинтересовано  посмотрел на Залесского.  Сухощавый и ещё не старый человек  отличной выправки и приятным, с тонкими чертами лицом. Неужели отец Лизоньки?
– А Вы были с ним знакомы? – пытал Залесского старик, вероятно предполагая, что все, прибывшие  из Санкт-Петербурга, встречались с легендарным поручиком.
– Нет, но он, кажется, племянник бригадира Ржевского, героя   прошлой русско-турецкой кампании,  в Ахтырском полку служит. 
– А-а….
– Знаете, – ротмистр весело подмигнул Андрею, – его как-то спросили:   
– Поручик, вы играете не гитаре?
–  Играю, – отвечает  Ржевский.
– А на клавесине?
– Играю.
– А на барабане?
– Конечно, играю.
– А на арфе, поручик?
– Нет, на арфе нет – карты сквозь струны проскальзывают....
Офицеры, почти все любители карточной игры, развеселились. Залесский, лениво помахивая кием, продолжил:
– Прекрасное солнечное утро. Ржевский вышел на крыльцо — румяный, молодцеватый — и аж крякнул от удовольствия. Прыгнул в седло, проскакал версту, только пыль столбом. Вдруг остановился, посмотрел вниз и хлопнул себя по лбу: «О! А лошадь-то где?», и поскакал обратно.
Андрей уже слышал, и не раз,  эти истории, он мысленно готовился к разговору с  рассказчиком. После ужина осмелился подойти  к нему.
– Простите, Вас зовут  Александр Петрович?
– Он самый, Александр Петрович. А Вы сын князя Барятинского Ильи Фёдоровича, и мы с Вами родственники по моей покойной жене?
– Выходит так.
Андрей испытывал смущение. Ему очень хотелось открыть отцу Лизоньки свою сердечную тайну, но боязнь, что Александр Петрович засмеётся или переведёт разговор в шутку, остановил его. Он  только  осторожно заметил, что Лиза вышла из пансиона и живёт у Волошиных.
– Я знаю. Она писала мне об этом, –  благодарно кивнул Залесский. Далее были разговоры о политике, о надвигающейся новой войне с турками.
– Вы когда едете? - прощаясь, спросил Залесский
– Завтра, с утра.
– Я Вас провожу.
Серый, туманный рассвет длился бесконечно долго, даже когда всё было подготовлено к отъезду. Егор стоял возле кибитки и посвистывал. Новое дело, которое он задумал, кажется, пошло. Вдруг он услышал слегка забытый   голос… Барин?!  Померещилось? Нет! Нет! Это он, его господин! Дрожь прошла по телу и остановилась где-то внизу живота.
– Дорогой Андрей Ильич, надеюсь на дальнейшие отношения. Ведь на тысячу вёрст вокруг ни одной родственной души, кроме Вас. Письмишко с оказией пришлёте, новости из Санкт-Петербурга – для меня всё чрезвычайно интересно. Ну, и я, в свою очередь, не забуду нашу неожиданную встречу...
– Непременно, дорогой Александр Петрович….
Егор запрыгнул в кибитку. От ужаса кожа покрылась пупырышками, и душа в груди затрепетала, как  пойманный воробей. «Точно, барин! Ан, как узнает! Не сносить мне головы! К тому же ещё и родственник моему хозяину!» – плясали мысли, наполненные страхом.
– Егор! Егор! – услышал  оклик Барятинского,  –   экипаж готов?
– Эге, ж! – едва выдавил с хрипотцой  Егор, скорчив до неузнаваемости  лицо.
Залесскому  почудился голос Авдюшки, беглого раба своего, и он   заглянул в кибитку. Кажется, нет. Какой-то волосатый, криворотый ферт!
Экипаж тронулся.
На обратном пути Андрей вспоминал все подробности встречи с Залесским и не заметил, что Егор был сам не свой.
21. Егор Мокошин

Тогда, в прошлой жизни, Авдей и не собирался после побега встречаться с Фролом, который должен был  выступить козлом отпущения в его преступном деянии. У него были совсем другие намерения. Пока суд да дело – поиски двух беглых крестьян, следствие,  он спрячет драгоценности и начнёт осуществлять свою хитрую задумку.
Так и произошло. Укрыв мешок барина в тайном месте, он подкараулил обоз чумаков, следовавших в губернский город N… и, наврав им с три короба,  уговорил взять его с собой. По дороге Авдей всячески обхаживал и веселил спутников. И когда чумаки приехали в город на постоялый двор, поселился как один из них. Сами его позвали, для смеху. Заселение прошло  удачно, благо, проезжий документ был один на всех – у старшего артели. Так  беглый крестьянин стал для постояльцев  третьеразрядных нумеров чумаком из Малороссии.
Пока товарищи Авдея занимались торговыми делами, он приступил к осуществлению второй части своего замысла: любым путём раздобыть документы вольного человека. Снова становиться крестьянином, пусть и свободным, он не хотел. Если уж такое дело затеял, надо войти в более высокое сословие. И поскольку он считал себя человеком культурным, то стать мещанином  или купцом для него в самый раз.
Украсть бумаги, да ещё человека с его собственными приметами, было сложно. Много препятствий.
Во-первых, никто не носит бумаги с собой. Они нужны на случай выезда за пределы губернии или даже страны.
Во-вторых, это должен быть молодой человек, среднего роста, худощавый, русоволосый, с зелёными глазами.
В-третьих, он должен заниматься делом хоть сколько-нибудь знакомым Авдею.
То есть, надо сначала  найти такого человека, затем втереться к нему в доверие, даже подружиться с ним так, чтобы он пригласил к себе на квартиру, и незаметно обобрать.
Авдей ходил по незнакомому городу, разглядывал прохожих и понимал, как всё это непросто. Где? Где тот, который ему нужен? Как его встретить? Пока ему везло. Но повезёт ли дальше? Он прочитал молитву, которая ему всегда помогала, и тут прямо перед его носом распахнулась дверь, и на улицу вышел чисто выбритый молодой человек почти одного с ним роста. Он, было, последовал за ним, но увидел, что тот сильно хромает на правую ногу.
Авдей развернулся и поднял глаза на вывеску над дверью. Это была цирюльня. Он смело вошёл в заведение. Здесь его епархия! Пахло мылом, нашатырём, краской,  одеколоном. На столе разнообразные ножницы, расчёски, щипцы для завивки волос и усов…
Цирюльника было два: старый и молодой. Он сел в кресло к молодому. Тот не был похож на Авдея. Чуть ниже ростом, брюнет….  Вот разве глаза, желтовато-зелёные, смахивали на его. Ну, не беда, масть подправить можно.
– Подстричь? Завить? Побрить? – услужливо осведомился цирюльник.
– Побрей, голубчик, – снисходительным тоном, чтобы придать себе весу, ответил Авдей. Потом наглядно понюхав  воздух, покачал головой:
– Ай-ай! Одеколон не французский?
– Где ж его возьмёшь, французский? – смущённо отозвался мастер.
– Могу достать. Служу приказчиком в известной галантерейной лавке, и знакомства имею.
– Буду весьма обязан.
Пока цирюльник брил Авдея, тот успел осмотреться вокруг и прийти к выводу, что заведение стоит крепко на ногах. Есть посетители и даже собралось некое подобие очереди.
– Вы работаете на хозяина или на себя? – равнодушным тоном спросил он.
– Пока на хозяина, – двусмысленно  улыбаясь, проговорил мастер и глянул на старика.
Старик, шутя, погрозил ему пальцем:
– Не отпущу!
– А как  проводите свободное время? – полюбопытствовал Авдей.
– Гуляем.
– Не пройтись ли нам вместе по бульвару? Хотя бы  и сегодня, вечером?
– С удовольствием. С умным, обходительным господином почему не пройтись. Очень даже приятственно вместе провести время. Как вас изволите называть?
– Пётр Семёнов, купецкий сын.
– Очень рад. А я Мокошин,  Егор.
Так Авдей познакомился с нужным человеком, и уже вечером они фланировали по набережной, громко называемой горожанами бульваром.
         К концу прогулки Авдею удалось выведать у Егора, что, что он живёт в собственном доме, доставшемся ему по наследству от дяди, на окраине города. Что он получил по завещанию также немного денег и собирается открыть своё дело. Авдей, в свою очередь, поведал душещипательную историю о несчастной любви к купеческой дочке, которую отдали замуж за старика, и она для него потеряна навеки. О том, что он уходит от хозяина – её отца,  и тоже вот-вот  откроет свою лавку, где будет торговать только иноземными товарами.
– Как мы похожи, Пётр, в своих намерениях! – радостно воскликнул Егор, и, не заподозрив нового знакомца в злом умысле,   пригласил его к себе домой на воскресный обед.
Собственный «дом» громко сказано – флигелёк из двух комнат с приходящей кухаркой. Авдей, не желая, чтоб та его увидела, выждал в тени разросшегося у забора шиповника, и только  когда она ушла,  открыл калитку. С собой Авдей принёс четверть вина, обильно сдобренного табаком.
Обед, как и дом, имел только звание обеда. Кухарка наварила ухи с карасями, поставила на стол квашеную капусту и пирог с гречневой кашей. Авдей сыпал шутками, заразительно смеялся, а сам неустанно подливал Егору вина. Егор не отказывался. Ему было хорошо и весело. И, в конце концов, он захмелел настолько, что уснул, свесив голову в  миску с капустой.
        Авдей, весьма довольный этим обстоятельством, хозяйским взглядом окинул комнату. Ну, где здесь молодому, неженатому человеку спрятать ценности? Из мебели только стол, комод и полдюжины стульев. Заглянул в спальню: кровать, шкаф и табуретка. Он вздохнул и совершенно спокойно открыл верхний ящик  комода. Там лежали мешочки с париками,  шиньонами и коробочка со склянками снадобий.
Во втором ящике  –  постельное бельё. Авдей порылся в рыжих простынях и извлёк из-под них кошель, туго набитый серебром.
«Видно, унаследованные денежки», –   он опустил кошель себе  в карман. «Так, а где же лежат бумаги или пачпорт?  – размышлял он, выбрасывая вещи из остальных ящиков, –  Ага, что-то есть!»
Он  вытащил  потёртую деревянную шкатулочку. В ней лежал вид на жительство мещанина Егора Мокошина, Потапова сына, двадцати четырёх лет и несколько рекомендательных писем. Рассовав по карманам бумаги, Авдей снова открыл верхний ящик и сгрёб парики.
Вдруг он почувствовал, что кто-то смотрит на него. Обернувшись, он увидел слегка протрезвевшего Егора… с топором в руках. По его глазам он понял, что это не шутка и что топор сейчас опустится на его голову.
Авдей мгновенно сообразил, что делать. Он уцепился за край дорожки, на которой стоял Егор и с силой потянул на себя. Егор, потеряв равновесие, упал, пару раз дёрнулся и застыл.  Кажется,  ударился головой о выдвинутый ящик комода. Авдей нагнулся и посмотрел на хозяина флигеля, уже понимая, что тому пришёл конец, и сильно струхнул: «Надо уходить,  – стучало в висках, – ещё подумают, что я убил. А я не причём, не виноват. Хотя «виноват, не виноват» –  разбираться не будут. Он с предосторожностями выскользнул за калитку и помчался прочь. Сердце в груди колотилось. Ему казалось, что его кто-то преследует, вот-вот настигнет…. Всё убыстряя шаг, он, охваченный ужасом, вскоре бежал, как угорелый.
Только перед постоялым двором Авдей остановился и глубоко вздохнул, выравнивая дыхание. Чумаки собирались домой. Он ранее им говорил, что останется в городе, теперь же ему надо было как можно скорее покинуть это место. Со смешками и прибаутками, что де свыкся с попутчиками и даже просолился, он напросился на обратный путь.
– Так езжай с нами, будешь чумаковать. Соли хватит на всех! –  предложил старшина  артели.
– Я подумаю,  – ответил довольный Авдей, усаживаясь на воз.

22. Лекарь

Клаус Оттович Рильке, высокий полноватый мужчина лет сорока, с обширной плешью на макушке,  свесивши ноги с высокой, в три перины, хозяйской кровати, страдал.  И не от того, что он оказался на самой окраине Российского государства в  казацкой хате. И не от того, что он, учёный-медикус  из благопристойной немецкой семьи, не имеет гроша за душой….  Он страдал от невозможности  похмелиться... Да, да. Рильке был пьяницей.  К сожалению, пьянство не только национальная черта русских…
Клауса тошнило,  стучало в висках, сердце учащённо билось. Трясущимися руками он попытался дотянуться до стоящего на табурете подле кровати кувшина, увы, не с вином, а всего только с местной солоноватою водой, – на вино у него не было денег. Ну, и здоровье у этих казаков! Редко болеют, а ещё реже обращаются к лекарю. Пробавляются народными средствами, неучи, а если рассчитываются, за труды несут яйца, сало, капусту… Им с копейкой расстаться – что умереть.
Бывало,  в Санкт-Петербурге по пять раз на день   вызывали его к барышням и  старым барыням дать понюхать нашатырю или пустить кровь, а то и провести целый курс лечения. Уж тогда он ни в чём не нуждался. Знали, уважали, рекомендовали доктора Клауса Рильке. И невеста у него была. Столбовая дворянка! Правда, из обедневшего рода, но   девица благородная, образованная. По-немецки много разумела и порядок почитала во всём. Он уже видел себя хозяином в изрядном имении в кругу любящей семьи. Даже размышлял, какие порядки заведёт, как у него всё будет аккуратно устроено…. Но с годами, когда появилось это пагубное пристрастие,  –  невеста   отказала, двери богатых домов для него закрылись. А бедняков лечить – себе в ущерб. Вот тогда-то он и прибыл в этот захудалый донской городок. Не на родину же возвращаться. Он-то мечтал навестить милые с детства края в ареоле славы  и богатства, мнил себя гордым. А тут один стыд и унижение. Нет, на родину нельзя было никак.
Рильке, так и не напившись воды, снова опрокинулся на кровать и закрыл глаза. Но тут скрипнула дверь, пригибая голову, в хату вошёл хозяин квартиры, могучий старик,   и тонким для такой фигуры голосом пискнул:
– Дохтур, за Вами приехали, из станицы. У ихнего атамана жена рожаеть, повитуха боится принимать роды – больно гневливый атаман-то. Вот, велели Вас обеспокоить,  и хваэтон прислали.
– Выйди, я сейчас, – проговорил Рильке, спешно вставая с постели.
Дверь захлопнулась.
«У атамана? Зерр гуд. Похмелюсь как раз, а даст денег атаман за труды, может быть, за квартиру  заплачу»,  -  так удачно сложились мысли в его тяжёлой голове, что даже стало легче. Рильке  хлебнул воды и выпрямился.  В висках загудело, кровь прилила к лицу.
–  Айн момент, айн момент, – суетливо приговаривал он, в поисках костюма для выезда.
Прислуга разбежалась. Кто ж будет бесплатно работать?  И он сам, стеная и кряхтя, начал натягивать чулки и панталоны. В дверь постучали.
– Да иду, иду, – раздражённо воскликнул Рильке, застёгивая сюртук. С трудом нагнулся и достал из-под кровати  саквояж с лекарскими принадлежностями.  Смотреть в него не стал. Всё давно подготовлено в ожидании пациентов, которых, увы, так долго не было.
Лекарь, накинув тёплый плащ,  вышел на улицу. Было морозно, мела пороша, присыпая стылые кочки и грязь. На месте кучера сидел парнишка лет пятнадцати и нетерпеливо поглядывал по сторонам. Старый казак подсадил доктора на ступеньку фаэтона,  мальчишка свистнул,  лошадь тронулась и вскоре перешла на рысь.
Часа через полтора  конь остановился в центре станицы перед парадным крыльцом крепкого каменного дома.  Рильке  встретил сам хозяин и торопливо проводил в мыльню. Там всё было готово к приезду доктора. Роды-то не первые, слава Богу. Прошлой осенью у атамановой  жены повитуха приняла девочку, но та и месяца не прожила. Родители разгневались на бабку, но горевали недолго. Как говорят эти  смешные русские: «Бог дал – Бог взял». И вот он, ещё ребёнок!  На этот раз атаман отказался от помощи  повитухи  и позвал настоящего доктора, его, Клауса Рильке.
О! Воды приготовили.  В ряд  стояли чугунки разных размеров с горячей и холодной водой, лежала стопка пелен и полотенец.
Удалив мужчин из помещения, Рильке помыл руки и только приготовился ко вспоможению, как роженица истошно взревела и произвела на свет здоровенького младенца мужского пола. Рильке завязал пуповину, обработал ранку и, оставив мамашу и чадо на баб, вышел к атаману, которому успели уже сообщить о благополучном разрешении от бремени его супруги.
– Сын! Наследник!  Наконец-то!– радостно воскликнул атаман и с благодарностью вручил доктору вышитый шёлком кошель. – Можете не пересчитывать – три рубля серебром. Как-никак,  первый сын! – провозгласил он. – Пожалуйте к столу!
Рильке был доволен щедростью хозяина. «Целое состояние! На всё хватит, –  думал он, – да ещё выпью-закушу вдоволь».
Атаман расстарался на радостях: стол был великолепный. О, майн Гот!  Вино белое и красное, настойки, хмельное пиво, хлебный квас! А ещё уха севрюжья, балык осетровый, икра чёрная, свиные рёбрышки с капустой, пироги…. У Клауса глаза разбегались от такого обилия напитков и кушаний, вкус которых он начинал забывать. И он отведал всё. Тем более и сам хозяин не отставал от него. Начали подходить ещё гости, но Рильке уже был готов.
В фаэтон слуги внесли его. У ног поместили плетёную корзину с провизией. Рядом на сидение поставили его саквояж.
«Бывают и в этой жизни хорошие дни», –  подумал с удовлетворением Рильке, погружаясь в счастливый сон. И уже во сне он увидел себя молодым, красивым, с едва пробивающимися усиками на балу. Вокруг щебечут барышни, звучит музыка….
Проснулся он от резкой боли в голове. Будто его ударили по ней чем-то тяжёлым. Потом почувствовал, что на него натягивают что-то вроде мешка. Рильке услышал незнакомую речь и попытался сопротивляться. Но следующий удар лишил его сознания.
Сидючи в сарае с двумя пленными, Рильке молчит. О чём говорить? Если солдаты, верные присяге, честно сражались, то ему, пьяному, – мешок на голову…. А не пил бы, этого не было. А если бы совсем не брал в рот вина, жил бы себе в Санкт-Петербурге уважаемым доктором, богатым, женатым, с детьми. Здесь же ни одна душа его не пожалеет. Разве что пёс, который лижет ему руки. Ну, ничего, всё равно убежит. И уж больше никогда не возьмёт в рот вина.
К черкесам Клаус Рильке попал не сразу. Его долго таскали по степи за собой ногайцы, пока не собрали ещё два десятка таких же, как он: одних украли, других взяли в плен, чтобы продать туркам. Но черкесы отбили пленников, намереваясь  получить выкуп за несчастных от их родственников или начальников.
Колодки трут ноги. Поначалу ему их не надевали. Однако  прошлой осенью  Рильке кинулся в побег, но только до плавней и успел добраться, как его поймали. Сильно избил его тогда  хозяин и велел закрыть в крепкие, из тиса, колодки.
И он с утра до вечера, еле волоча ноги, управляется по двору. Солдат летом гоняют в огород и на пастбища, зимой на скотный двор, но Рильке  ничего не умеет делать, вот и подметает перед унэ или разгребает снег.       Хозяин велел ему написать письмо атаману той самой станицы, где он принимал роды, чтобы дал за него выкуп. Рильке написал, хотя знает, что его не станут выкупать. Но пока хозяин ждёт ответа, он постарается убежать, ещё до того, как хозяин поймёт, что ничего  за него не получит. Но теперь совершить побег  будет гораздо труднее, чем в первый раз: следят за ним строже, да и колодки мешают передвигаться. Хорошо хоть в яму не посадили. В соседнем дворе четверо русских сидят в глубоком колодце безвылазно.
Вышел во двор Дудай.
– Эй, хромоногий, отгреби снег от дверей!
– Уже!
– Опять нападало. Греби, гяур, говорю! Дармоед!
Хозяин не переносил, когда Рильке находился без дела. В прежней жизни Клаус никогда не обременял себя физическим трудом. Даже будучи в бедственном положении, он пытался держать прислугу. Но об этом надо забыть. Сейчас он бесправнее любого раба Дудая, который трудится на него с рассвета и до поздней ночи. И если бы не надежда хозяина на выкуп, Рильке  давно бы уже лежать в могиле без последнего причастия.
У Дудая живёт его больной племянник, которого  Рильке лечит. Когда самого хозяина нет дома, подросток отмыкает колодки и даёт возможность  лекарю размять ноги, досыта поесть и поспать. Рильке благодарен ему за это.  Они друг друга мало понимают, однако  пленник массирует мальчишке сохнущую руку. Недавно пальцы больной руки стали шевелиться, и у Клауса Рильке  появилась надежда на помощь благодарного мальчика в подготовке побега. Пусть слабая надежда, но поддерживающая его никчёмную жизнь.
На улице довольно холодно. Без рукавиц закоченели руки, и Клаус вошёл в сарай, который для пленников к зиме слегка утеплили и к стене прилепили очаг. Но топить его можно было только один раз, вечером.   Рильке едва протянул руки к ещё неостывшей печи, как услышал голос хозяина:
– Выходи, гяур! Вот и ты, бездельник, кому-то нужен. Может, найдутся на тебя глупцы и выкупят.
Дудай отомкнул колодки, позвал племянника и велел ему сопроводить лекаря в кунацкую к Мусе. По дороге Клаус гадал, кому он понадобился, но ни одна здравая мысль или догадка не приходила в голову.
Преодолевая снежные завалы в переходах между усадьбами, вошли в чистый просторный двор Мусы. Возле кунацкой стоял Инал и махал им рукой.
– Сюда! Сюда! Вас ждут!
В доме пленник увидел двух одетых по-русски людей.
– Здравствуй, лекарь! – весело произнёс чернявый бородач, протягивая ему руку.
Услышав русскую речь, да ещё и приветствие ему как равному, Рильке  заплакал и упал на колени:
– Выкупите меня, пожалуйста. Сил здесь  жить нет…– сквозь его всхлипывания едва можно разобрать слова, –   я недорогой… Я вам отслужу.… Заработаю денег и отдам.
Он, содрогаясь от рыданий,  елозил на коленях по полу, поворачиваясь то к одному, то к другому, не зная, кто из них главнее:
– Пожалейте, несчастного раба. Выкупите…
Степан поднял пленника с колен и, усадив на табурет, поднёс воды. У   Рильке стучали о кружку зубы и дёргался глаз.
Когда он немного успокоился, Фрол спросил:
– Кто ты? Как твоё имя?
– Клаус. Разрешите представиться: в прошлой жизни доктор Клаус Рильке, - поправился он.
– Немец?
Рильке утвердительно кивнул.
–  Как ты оказался в плену?
Он, размазывая слёзы по измождённому лицу, поведал свою печальную историю.
Степан просительно посмотрел на друга. Фрол деловито хмыкнул и строго произнёс:
– Вот что, Клаус…. Посмотри мою болячку. Вылечишь – выкуплю.
Рильке оглядел кунацкую и, увидев сосуд и таз, попросил слить ему на руки воды. И сразу стал увереннее и даже как будто ещё выше ростом. Осмотрев ноги Фрола, он заявил:
– На правой – язва, запущенная. Лекарств нет, придётся пользовать природными  средствами.  Я приготовлю. На левой ноге ранка легче, можно просто травкой подсушить. А пока обезвредим раны. Мне нужна соль, кипячёная вода и чистая тряпка для повязки.
– Сейчас принесу, –  откликнулся Инал.
Рильке оторвал два лоскута от принесённой черкесом тряпки,  и, смочив их в солевом растворе, наложил на раны и ловко перевязал.
– Завтра начнём лечение, –  пообещал он и, попрощавшись,  неохотно направился к выходу.

23.Вахмистр Сухой

         Пётр Осипович Сухой был в годах.  Во время одного из набегов  татарских конников Давлет-Гирея на  станицу была вырублена вся его семья, дом сгорел, и он дал себе слово отомстить татарам. За жену Ефросинью, за детушек малых, за отца-матерь.
       После битв и подвигов   он не вернулся в станицу, а продолжал службу в крепости св. Дмитрия Ростовского при регулярной армии.
После стычки под Азовом с ногайцами казак  привязался к юному Барятинскому, сдружился и с Евтеичем.  Как оказалось, они оба участники войны с турками. Так что тем для разговоров было много. Только в одном они не сходились. Сухой  утверждал, что Суворов был  донским казаком, Евтеич сердился на него за это и повторял, что Александр Васильевич  родился и жил в доме на Большой Никитской, что находится в Москве, по соседству с одним из домов князей Барятинских.. Он подскакивал к Сухому и выкрикивал:
– Не веришь, спроси у Андрея Ильича. Они о том ведают. Спроси!  Донцов-ероев у вас нет, что ты Суворова сюда приплетаешь?
Андрей, услышав славное имя полководца Суворова, присел около старых вояк.
– Почему нет, – раззадорился Сухой, –  есть! Я служил в казачьем полку, где командир был лихой рубака и ярый кавалерист. Мог рубить на скаку одновременно обеими  руками. На полном галопе с двадцати метров разбивал из пистоля шеренгу глиняных крынок и мог пролезть под брюхом скачущего коня с шашкой в зубах.
Пётр Осипович, увидев нового слушателя,  ещё более оживился:
– А я расскажу вам об этом нашем отважном казаке. Вам известно, наверное, что большая дорога в Задонье,  с Дона на Кубань, идёть через станицы Раздорскую и Цимлянскую? Там  война была всегда: наши казаки ходили за добычей в кубанские степи и на Кавказ, по этой же дороге шли за добычей и пленниками татары. Путь широкий, но очень опасный. Какие казаки попадали туды служить, быстро становились стоющими воинами, внимательными, осторожными, дерзкими, отважными.  Закубанские татары – тожеть хоть и дикое, но храброе племя! Казачья кровь и доси из-за них  текёть рекой.
Я  там был и не раз преодолевал линию, по которой были поставлены казачьи полки. Служил я в полку у Матвея Платова. Это таперича он известный ерой, а тады ему было двадцать три года. На Кубань собрали обоз. Мы везли казакам на линию провиянт, разные припасы, скот и дажеть верблюдов. Ехали на новые места и переселенцы. Сей огромадный обоз вёл полковник Бухвостов с двумя полками казаков: нашим и полком Ларивонова. Мы ехали спереди обоза.
Была, помню, ранняя весна, но степь уже расцвела и пьяно дурманила головы. Наш полк стал на лагерем на ночлег у речки Калалах, недалёко от Ейска. Лошади поели и дремали, переминаясь с ноги на ногу, казаки усе стихли. А мне не спится – тревожно, эдак, в грудях, послухал землю – вроде птицы кричать.
          Заглянул в шатёр к Платову и гутарю ему:
– Выдь, Матвей Иванович,  сюды на час.
– Платов скоренько оделся, и мы вышли в открытую степь.
– А ну, приляг ухом к земле!
Платов прилёг.
– Ну, что слышишь, Матвей  Иванович?
– Слышу какой-то шум, и, вроде, крик птиц, – сказал он, вставая.
– Да рази птица кричить тёмной ночью? Она сидить смирно или спить.
– Так что же это такое?
– А вот что, –  гутарю ему, –  неприятель недалёко. Стал лагерем, развёл огни. Птиц вспугнули, вот они  и кричать. Крику много  – много огней, и много басурман. На заре, думаю, надо ждать нападения.
– Пожалуй, ты прав, – говорить он эдак раздумчиво.
– Поживёшь доле, узнаешь боле, Матвей Иваныч.
Вить послушался меня Платов, не гляди, что полковник. Тихо поднял свой полк, окопался и составил повозки внутрь бивака.
А на рассвете поднялась вся орда Давлет-Гирея, с двадцатью тысячами всадников. На наши-то два полка!
Послал Платов двух казаков с донесением Бухвостову. Одного зараз убили, другой, видать,  утек усё ж.
Поднялося солнце и осветило всю орду. В глазах у нас зарябило от разноцветных одёжек татар. Облегли поганые наш лагерь с усех сторон. Огромадное поле  было покрыто всадниками.
Хотя Ларивонов был старше нашего Платова, но Матвей Иваныч взял командование на себя, потому как решил, во что бы то ни стало отбиться от татар.
Семь раз враги  атаковали наш лагерь, и семь раз две его пушки и казачьи ружья отбивали их натиск.
Много казаков полегло за валами, многие были  ранены, укрепление разбито в нескольких местах, повозки поломаны, треть лошадей, стоявших в середине окопа,  была перебита. Отчаялися мы: патроны кончалися, солнце пекло невыносимо, нечем было утолить жажду и неоткуда ждать помочи.
         Смурной стоял при своём полку Ларивонов. Вдруг он подошёл к Платову, и я краем уха слышу, как он говорить ему:
– Матвей Иванович, нам придётся сдаться. Сопротивление, как видите, бесполезно. Мы погубим казаков.
–  Нет! –  сказал наш командир,  –   лучше умру с честью и славою, чем отдамся врагу на поругание, к стыду моего Отечества. Что будет, то пусть и будет! Я надеюсь на Бога. Он не оставит нас без помощи! Сохранит и даст победу!
И снова наши казачки принялись заряжать ружья. И вдруг раздался радостный крик:
– Пыль! Глядите, казаки: пыль вдали! Это наши, братцы, скачуть! Помочь  идёть!
И вправди, показалась колонна. Вот передние сдержали скок своих коней, перевели их на рысь, вот задние подступили, и широкая лава развернулась и понеслась на татар. Это был полк Уварова.
– На ко-о-онь! – зычно крикнул Платов, и все казаки выскочили из укрепления наружу и бросились на татар.
Как мы тогда рубились! У меня рука устала, но я не останавливался до тех пор, пока татары, атакованные с двух сторон,  не бросились наутёк.
Мы преследовали их уже вёрст пять, как они налетели на гусарский полк Бухвостова, спешивший нам на подмогу. Доскакал всё ж казак с донесением! Полк тоже принял врага на свои шашки. Славная была рубка, славная! Усё поле покрылося убитыми. Их кабардинские лошади без всадников носились с ржанием по полю битвы. Мы тольки успевали отлавливать и гуртовать их….
Победой той на реке Калалах мы обязаны молодому Матвею Платову. Ерой, так ерой! Апосля той битвы казачьи полки остались на кубанской  линии. А потом приехал енерал Суворов и построил вдоль всей Кубани четыре крепости и ажнак двадцать редутов.
– Пётр Осипович! – воскликнул воодушевлённо Андрей, внимательно слушавший повествование  казака, –  не могли бы Вы со мной позаниматься, сабельному бою обучить. У меня был учитель фехтования, француз. Но в фехтовании всё по правилам. А в бою, какие правила? Какие приёмы? Тогда, под Азовом, подпустили б ногайцев….
– Да-а, покрошили б нас, как капусту, –  усмехнулся Сухой, – что ж, я согласный. Для начала лозу порубаем.  Покажу, как это делають казаки, артиллерист.
– А можно прямо сейчас начать? – нетерпеливо спросил  юный князь.
– Что ж, это можно, – поднялся вахмистр и направился к коновязи.
Они отъехали  в сторону, к ближайшей рощице. Сухой слез с лошади и нарубил длинных и гибких ивовых веток. Потом связал лозу в пучки, срубил и заточил колья, расставил в один ряд, предварительно привязав к ним готовую лозу. А чуть поодаль повесил кольцо размером с ладонь, также сделанное из гибкой ветки. Затем срубил высокое молодое деревце, тщательно очистил его от сучьев и веток и, заострив конец, воткнул его в землю в конце ряда лозы. Барятинский с интересом наблюдал за действиями казака.
         Закончив приготовления,  Сухой вскочил на коня, дал шенкеля , и конь прыгнул вперёд, переходя на галоп. Вахмистр откинул руку назад, вспоминая забытое ощущение того, как сила перетекает с руки на лезвие клинка,   и лезвие становится продолжением руки. За шаг до первой лозы он вскинул руку в резком замахе и рубанул.  Галопом пройдя лозу, он на скаку выдернул очищенный ствол и, резко развернув лошадь, поскакал обратно, уперев тупой конец ствола в ступню правой ноги. За три шага до кольца он подкинул ствол, развернул острием вперёд и, резко выбросив руку, надел кольцо на заострённый конец. Когда он шагом подъехал к Андрею, тот встретил его ошеломлённым взглядом.
          Тут казак взял в руки вторую шашку и начал  крутить их обеими руками. Блестящие лезвия описывали в воздухе окружности, образуя вокруг Сухого на расстоянии нескольких метров смертельный пояс. 
– Меня   завсегда выставляли в первых рядах лавы,  – проговорил, словно оправдываясь, он, –  а теперь вы, Андрей Ильич,  попробуйте срубить лозу…. 
Надо ли говорить, что первые опыты Барятинского были совершенно неудачны. Но у него не опустились руки, не пропало желание постичь премудрости сабельного искусства,  и постепенно, день за днём, всё стало получаться.
Неожиданно начальник гарнизона вызвал  прапорщика к себе. Андрей  подумал, что причиной вызова послужили как раз занятия с Сухим.
Действительно, комендант упрекнул Барятинского в том, что он пренебрегает артиллерийскими науками.
– Хотя и владение шашкой, конечно же, пригодится. Но я о другом, любезнейший Андрей Ильич. Чересчур уж Вы скромны. Из   доклада о поездке в Азов, я мог узнать только о наших потерях в стычке с ногайцами и успешной доставке депеши командующему. О Вашей военной доблести пришлось выпытывать у очевидцев. Но, тем не менее, представление мною было написано, поздравляю Вас с досрочным присвоением чина подпоручика.
– Рад стараться, Ваше Высокоблагородие!
– Деденьке Вашему уже написал, не обессудьте.
– Благодарю Вас, Михаил Афанасиевич.
Прапорщик  Обросимов, узнав о том, что Андрею дан очередной чин, иронично заметил:
– Ну, князь, пожалуй, года за три Вы и полковником станете.
Никита Фёдорович Обросимов – юноша тоже довольно знатного рода. Но после смерти отца мать его  не смогла поддерживать имение в прежнем состоянии. Приказчики её постоянно  обманывали. Денег на жизнь и обучение троих подрастающих сыновей не хватало. Она продавала  имение за имением, пока не оказалась владелицей небольшой деревушки на сорок крестьянских дворов и деревянного «барского дома», дышащего на ладан.  Никита, конечно,  винил матушку в разорении, но жалел, и часть скудного жалования отсылал ей. Он сам изъявил желание служить на южном рубеже Отечества и переживал от того, что этот  рубеж от него всё дальше. Но нёс службу с великим рвением в надежде скорее получить чин подпоручика и большее жалованье. Пределом его мечтаний были   эполеты  с бахромой.
С Андреем Никита сошёлся довольно близко.  Но в сердце прапорщика поселился червячок, который его постоянно грыз, отравляя  дружбу с Барятинским. И последнее обстоятельство ещё больше раздразнило этого самого червячка. Никите ждать очередного чина надо было ещё полтора года. Он подробно расспрашивал товарища о стычке с ногайцами и пытался понять, что в Андрее есть такого, чего у него нет. Обросимов старался ни в чём не отставать от приятеля. Когда Барятинский начал заниматься джигитовкой и сабельным искусством, он с готовностью присоединился к нему. Всё свободное время друзья стали посвящать овладению этим нелёгким мастерством  и слушать рассказы наставника о прошлых битвах.
24. В крепости

Хорош собой Андрей Барятинский! Горит золотом офицерский  шарф , безукоризненно сидит   зелёный мундир на крепком, стройном теле подпоручика, голову  венчает чёрная фетровая шляпа,  украшенная высоким черным султаном из петушиных перьев, а уж о лице и говорить нечего. Серые глаза, оттенённые густыми ресницами, загорелое, чистое лицо, ухоженные волосы – всё говорит о высоком происхождении юноши.   И при этом, он отличается простотой в обхождении, улыбчивостью и трудолюбием. Хотя весьма нелепо смотрятся его аристократические пальцы в смазке и копоти, когда он разбирает пушку или чистит фузею.
        Старожилы  рассказывали, что гарнизон крепости в начале её постройки состоял из четырёх полков. А это – около пяти тысяч солдат и офицеров, а ещё Азовский казачий полк, артиллерийская и инженерная команды! Но ко времени  службы Андрея численность гарнизона и крепостной артиллерии резко снизилась. А полевая артиллерия   стала приближаться к полковой. Подпоручику несложно было    освоить пушки, мортиры, новые полевые гаубицы, горизонтальную и вертикальную наводки, и прочие артиллерийские тонкости. Хорошо, что отец не записал Андрея в полк с рождения, как это было принято в большинстве знатных семей . А то пришёл бы капитаном, как некоторые недоросли, и стал командовать солдатами, без знаний и подготовки. Он наблюдал, как солдаты смеялись над неопытностью одного такого. Андрею было  совестно за него, да и за других офицеров: в этом батальоне не было ни одного, кто знал бы в совершенстве пехотную строевую службу. Пришлось полковнику просить помощи у командующего корпусом.
Семья князей Барятинских следовала заветам Петра Великого: каждый дворянин должен служить, начиная с низшего офицерского  звания. Учителем юного князя был дед, а в его отсутствие сосед – отставной секунд-майор артиллерии. Многому он научился и у Евтеича, который после двадцатипятилетней службы, став свободным человеком, всё же вернулся к своему барину и был приставлен к подрастающему внуку.
Регулярно неся службу в артиллерийской команде гарнизона, Барятинский не прерывал занятий по сабельному бою и джигитовке с Сухим. Они приобрели даже для Андрея коня – отличного рысака арабских кровей,  для чего были у отца испрошены сто рублей золотом. И, разумеется, он гораздо лучше смотрелся верхом на своём Алмазе, чем в гарнизонном арсенале.
У Никиты  Обросимова  незапоминающаяся внешность, как говорится, сермяжная, и небогатый гардероб.  Всё это, а также низкорослая казённая верховая лошадь с унылым хвостом,  не сочетались с   заносчивостью юноши. Он как-то на спор гордо заявил, что объедет крепость на диком горце Сухого. Сухой согласился дать коня. Никита  спокойно на него сел. Но только что  тронул его, чтобы ехать, как тот стал бить задом и становиться на дыбы. По¬том в один миг повернулся назад и, брыкаясь и «становясь козлом», помчался в конюшню с низкими дверями. Видя неминуемую смерть, Никита   сбросил стремена и опрокинулся назад. Упал  хорошо,   но отказали ноги…. Солдаты отволокли его в казарму, где док¬тор тотчас пустил кровь и  поставил десять ба¬нок. Через два дня ноги отошли, но спор  Обросимов  проиграл – ещё один удар по самолюбию.
Несмотря на то, что  офицеры каждодневно виделись на службе, Никита иногда приходил к Андрею на квартиру. Как всякий молодой человек   прапорщик стремился к дамскому обществу и нуждался в толике развлечений. Андрея он именовал затворником и понуждал к балам и вечеринкам, расходы на которые шли, конечно, из кармана Барятинского. Андрея принимали в доме Машкова, который по гостеприимному обычаю с первого дня пригласил его обедать, когда захочет. Жена, трое маленьких детей и две воспитанницы лет десяти составляли его семейство. Машкова была весьма недурна, добродушна и старалась всеми мерами сделать свой дом приятным для посещавших его господ. Кроме неё, на приёмах и обедах появлялись ещё три-четыре офицерские жены, которых можно было  пригласить на кадриль или мазурку. Всю зиму Машкова давала у себя небольшие танцевальные вечера по два раза в неделю. Люди пожилые, не танцующие, проводили вечер за бостонным столом. Танцы кончались ужином, более сытным, чем изысканным, за которым не жалели вина. Но Андрей редко посещал  эти вечера. Никиту  Обросимова не звали туда вовсе. И тот обратил свой взор на хозяйку Андреевой квартиры. Она умела в одно и то же время исполнять обязанности небогатой женщины, заботясь беспрестанно о своих домашних делах, и удовлетворять требованиям общества, принимая гостей и встречая их улыбкой и стаканами горячего чаю.
– Как у тебя с хозяйкой? –   поинтересовался Никита  у Андрея.
– Чисто, уютно, особенно не мешает…
– Да я не о том. Личные отношения… хорошенькая молодая женщина…. Почему не завести роман?!
Андрей вспыхнул:
– Как ты можешь так думать!? Ведь знаешь – у меня невеста!
– Да я к тому, что хочу знать, свободна ли она, и поволочится за  ней, если ты не против.
– Ну, это твоё дело.
–Вот и хорошо! – приободрился Никита, –  тогда попробую  поухаживать. Ведь у неё никого нет? Не замечал?
– Не замечал.
– И она ко мне благосклонна, верно?
– Конечно, Никита. Я думаю, ей льстит внимание такого бравого офицера, как ты, – отговорился  подпоручик.
Обросимов, довольный беседой с приятелем,  поинтересовался у него:
– Ну и когда же я увижу тебя мужем таинственной прелестницы, ради которой ты отказываешь себе в удовольствиях?
– Да я бы, хоть сейчас в отпуск и к Лизоньке, но ты ведь знаешь, надо получить разрешение на брак …
–  Тебе дадут разрешение – средства позволяют, а я так и состарюсь волокитой, – завистливо протянул Никита.
В гостиную заскочил испуганный Егор:
– Андрей Ильич, Евтеичу плохо!
– Что с ним?
– Он давно жаловался на боль  под рёбрами, а сегодня схватило после обеда и не отпускает.
– Давай, Егор, за фельдшером! Скорее!
Евтеич, согнувшись, лежал на койке и тихо выл. Его лицо, и без того худое, вытянулось и пожелтело.
– Что, плохо?
– Хуже некуда, – простонал он, – до утра не доживу.
– Ничего, ничего, милый Евтеич, сейчас фельдшер посмотрит тебя, лекарство даст, станет легче, –  Андрей смотрел в наполненные болью глаза старика, и понимал, что тот не верит в положительный исход болезни.
– В деревню хочу…. Там бы помереть… – обречённо выдохнул старик.
Прибыл фельдшер, пощупал лоб, посмотрел язык, отозвал в сторону Андрея:
– Желчь разлилась, к утру кончится.
– И ничего нельзя сделать, господин фельдшер?
– Ничего, – тот явно спешил к ломберному столу.
– Но дайте, пожалуйста, ему хоть лекарство от боли, –  умоляюще проговорил Барятинский.
– Не поможет.
– Ну, просто какое-нибудь, чтобы он поверил, что станет лучше.
– Это, пожалуйста. Из сострадания дам ему капельки, успокаивающие.      
Дядьку к Андрею приставил дед, когда Евтеич вернулся с войны. Раненый. В его спине два осколка до сих пор дают о себе знать – лекари не смогли их извлечь.  Так  и жил. Из-за рекрутчины не завёл семьи. Андрей – его семья.  Молодой князь ему многим обязан: и что сильным мужчиной вырос, и что подготовлен к несению службы…
К утру Евтеича не стало. Похоронили его на гарнизонном кладбище. Как солдата. Андрей, запершись в спальне, весь вечер проплакал. Он понимал, что оборвалась важная нить, связывавшая его с домом, с детством, образовалась пустота на месте сердечной близости. Смерть Евтеича явилась для Барятинского не только   печалью, она стала завершением его взросления.
Привыкший к заботам дядьки, молодой офицер, конечно, испытывал неудобства, и комендант крепости, узнав об этом, предложил ему в денщики несколько человек, на выбор. Андрей поблагодарил и обещал подумать. Егор, как мог, замещал Евтеича в хозяйственных делах и, памятуя службу у барина, справлялся с ними неплохо. Барятинский, возвращаясь к прошлому разговору, предложил Егору занять должность Евтеича в качестве денщика . Ему не хотелось видеть рядом с собой чужого человека. Но Егор отказался.   
Как-то вечером на квартиру к Барятинскому зашёл прифрантившийся   Обросимов в парадном мундире, готовый к выступлению на любовном поприще. Подавал ужин Егор. Разговор приятелей заинтересовал его, и, сделав вид, что  ищет что-то в буфете, он задержался в комнате.
          Никита принёс новость, которая повергла Егора в трепет:
– Андрей, Канашкина арестовали!
– Квартирмейстера?
– Ну, да!
– За что?
– Оказывается, он воровал со склада полотно и сбывал   армянам в Нахичеван, приезжим греческим купцам аптечный ящик продал, творил кудеса и с военным имуществом. Егорка, кстати, а я видел тебя с ним, –  обернулся он к Макошину.
Тот, прикидываясь непонимающим, безразлично спросил:
– С кем?
– С   Канашкиным.
– Это, с каким? С щербатым таким?
– Вот-вот.
– Эге, ж. Так я, это, просил для Андрея Ильича полотно бракованное на полотенца, по своему цирюльному делу. Не дал Его благородие. Как есть отказал.
– Что-то не верится. Ты прохвост, каких мало.
– Как вы можете на меня такое говорить, – надулся Егор.
– Ну, зачем ты так, Никита? – заступился за Егора Барятинский.
– И ты ему веришь!? У него на лбу написано: про-о-хвост!
– Он своё дело знает.
И тут же вспомнил последний разговор с Евтеичем. Преданный слуга предупреждал его не верить Егору.
          – Помяни моё слово, князюшка, что он не тот, за кого себя выдаёт. Цирюльную работу он, конечно, понимает, но у него есть какие-то ещё делишки, знакомства с дурными людьми. Будь с ним осторожен.
Андрей подумал, что у Евтеича старческая подозрительность и отмахнулся от совета дядьки.
Никита язвительно усмехнулся:
–  Ну-ну….  И не только своё знает Дознание, кстати, уже идёт, аудитор  бодро начал. И говорит, подельников   имел Канашкин, из гражданских…. – Обросимов  подозрительно глянул на Егора, – ну, разберутся, даст Бог.
Он знал, о чём говорил. Будучи в штабе, Никита заглянул в копию последнего доклада, представленную коменданту, об инспекторском смотре в  крепости, отправленного на имя Потемкина,  в котором отмечалось: «Каски у гренадёр рознокалиберны и частию неисправны, мундиры все почти ветхи и особливо шировары и положенных сроков выслужить не могут». О шароварах подчёркивалось отдельно, что они «узки и коротки; и через то не только связывают и отягощают солдата; но у некоторых и тела не закрывают.  На касках во втором баталионе блях и крючков, а в первом на кафтанах и широварах пуговиц, и на всем полку погонов и третьей части крючков кафтанных совсем нет».  И не для кого это не секрет, что причиной, по которой в войсках недополучали положенного обмундирования, было воровство. Например, два или три вершка, урезаемые   от солдат,   составляют   целые склады сукна, холста, кожи. И  тут без Канашкина, и его подельников, которые сбывали товар со складов, конечно, не обошлось.

25. «Подвиг» Егора

Испросив разрешения у командира полка Трунова для отлучки по личным нуждам, Залесский спешил в Ростовскую крепость. Слякотная весенняя дорога являла удручающее зрелище, как, впрочем, и душевное состояние ротмистра. На нём висел долг чести – Александр Петрович в очередной раз сорвался и  проиграл в  карты даже будущее жалование, под которое он мог попросить бы у товарищей взаймы.
Он вспомнил тот чёрный вечер.  Как всегда он проводил время в офицерском клубе за разговорами, шутками и анекдотами. Поручик Опёнкин, заядлый картёжник, был вызван в момент игры к полковнику. Он подошёл к Залесскому: 
– Приятель, выручи, доиграй за меня. Жаль бросать, партия-то, наверняка, моя.
Залесский, как мог, отказывался: я не играю, мол, мне не везёт и так далее. Однако после  упорных уговоров всё же сел за карточный стол, оправдываясь перед самим собой, что делает это по дружбе и один раз. На несчастье, ему страшно повезло, он отыграл  поручику половину его проигрыша. На другой вечер Опёнкин опять стал просить его, чтобы он отыграл  и остальную половину, участвуя уже с ним в доле. Везло Залесскому невероятно, и он за свою долю выиграл довольно крупную сумму. На эти деньги стал играть уже один, и ему везло до смешного. К Залесскому опять вернулась пагубная страсть и, надо сказать, удача долго его не оставляла. Но как всегда происходило раньше, вдруг нашла полоса невезенья. В один вечер он продул все, что выиграл, и еще долг сделал. Ну, тут он стал отыгрываться под залог  жалованья и   совсем запутался…
Мысль попросить деньги у   Залесского пришла внезапно. Александр Петрович уже подумывал о пуле в лоб, как услышал, что в крепость Дмитрия Ростовского отправляется обоз с усиленным конвоем, везущий порох и картечь. Он напросился офицеру сопровождения в попутчики. Всю дорогу  Залесский перебирал варианты обращения к Барятинскому, но так и не остановился на одном, решив действовать по обстоятельствам.
Он ехал в экипаже вместе с офицером, который всю дорогу дремал – выехали из Азова за полночь, чтобы прибыть в крепость к утру, но размытая дорога побуждала возниц к осторожности, и купола златоверхого храма показались только тогда, когда весеннее солнце высоко поднялось над холмами правобережья Дона. Растолкав спутника, Залесский уговорил его подвезти себя к комендатуре. Штабс-капитан из комендатуры, ответивший на его приветствие, назвал адрес квартиры Барятинского. Можно было взять извозчика, но Залесский опасался, что не хватит заплатить за ночлег и, если ничего из его намерений не выйдет, есть-пить надо всё равно. Он отправился в жилые кварталы пешком и всю дорогу очень удивлялся, что недавно построенная крепость превратилась в  настоящий город.
Квартира, которую снимал Барятинский, находилась в двухэтажном кирпичном доме. С парадным и ступенями. «Боже мой! – думал Залесский, –  какая разница в наших положениях! А я ночую в казарме вместе с унтерами….».
Егор собирался на встречу с купцом из Рязани, у которого хотел оптом закупить глиняную посуду и перепродать армянам. «Не прохладно ли будет в сюртуке?» –  он  выглянул в окно….
И страх, нет, ужас охватил Мокошина  –  он увидел  своего барина, Александра Петровича Залесского, спешащего к их дому. У Егора затряслись руки, мысли заплясали в диком танце.
– Это конец! –  с дрожью в голосе выдавил он. Суетливо схватив  баул с ценностями и плащ, через чёрный ход он покинул квартиру.
Надо сказать, что Егор уже несколько дней готовился к побегу, но ещё не всё было продумано должным образом. Однако  далее задерживаться в крепости   опасно. Одно, второе – неприятности налепливались одна на другую, как снежный ком. 
Александр Петрович, узнав от хозяйки квартиры, что её жилец на службе, отправился в трактир, где скудно пообедал и снял самую дешёвую комнатку. Улёгшись на продавленный диван, он погрузился в   размышления о способах добычи денег и незаметно  уснул. 
Ближе к вечеру, приведя себя в порядок,  капитан оправился  к Барятинскому на квартиру с визитом. Сделав благодушное лицо, он позвонил, и горничная провела его в комнаты к Андрею, который  чрезвычайно обрадовался гостю:
– Боже мой, Александр Петрович, это Вы? Какая радость! Как Вы тут?
– С оказией, Андрей Ильич!   Везли к вам в крепость военные припасы, и я пристроился. Дай, думаю, навещу знакомца, почти родственника. 
– Как я рад, как я рад! – восторженно повторял Барятинский, –  проходите,  дорогой Александр Петрович, вот сюда, в гостиную. Располагайтесь, я сейчас.
Он постучался в комнату хозяйки:
–  Екатерина Львовна! Милая Екатерина Львовна, выручайте! Приехал отец моей невесты,   надо угостить.  Егор куда-то ушёл, Вы уж, голубушка, помогите мне. Прикажите кухарке. Я стол и заботы Ваши оплачу.
Улыбка на лице хозяйки сменилась равнодушным выражением лица:
– Не беспокойтесь, Ваша светлость. Я прикажу. Всё будет сделано.
Залесский заметил новое звание князя – подпоручик не успел снять мундир.
– Вы уже подпоручик? В прошлую встречу, помнится,  Вы имели звание прапорщика. Скоро! Поздравляю, значит, заслужили. В мирное время и внеочередное звание…
За ужином офицеры шутили, смеялись, вспоминали общих родственников и знакомых. Залесский сыпал анекдотами, а сам  выбирал удобный момент, когда можно будет попросить денег. И вдруг Барятинский встал и со смущением и волнением в голосе сказал слова, ошеломившие и обрадовавшие Залесского:
– Дорогой Александр Петрович, я Вам хотел ещё в прошлую встречу сказать, но постеснялся. Сейчас уже всё определённо решено. Милый Александр Петрович, мы с Вашей дочерью Лизонькой давно любим друг друга, я у Вас прошу её руки, – и быстро,  сбивчиво, – папеньке ещё не писал, но дединька знает и одобряет мой выбор, разрешение на брак я уже испросил, жду ответа. Отпуск обещали…
«Вот она – удача! Наконец, и мне улыбнулась Фортуна, –  ликовал Залесский, выдерживая паузу, –  пусть помучается, авось, легче денег даст».
Он помолчал, изобразив на лице удивление, раздумье, замешательство, потом, вздохнув, напыщенно произнёс:
– Если Лиза любит Вас, я не возражаю. Для меня судьба дочери – самое важное в жизни, – и, встав, заключил  Барятинского  в родственные объятия. 
Андрей пришёл в состояние счастья, поэтому, когда Александр Петрович заикнулся о своём карточном проигрыше, Барятинский дал ему столько денег, сколько он просил и даже более того.
Проводив гостя, Андрей засел за письма невесте и родным, исполненные восторга и волшебных мечтаний.
«…Милая Лизонька, –  писал он, –  я только что попросил твоей руки у батюшки, Александра Петровича. Его благословение наполнило радостным упоением моё сердце. С тех пор, как мы расстались, я все время печален. Моё счастье - быть возле тебя. Непрестанно думаю о тебе, целую твой локон, несравненная Лизонька.   Я мечтаю о той минуте, когда моим единственным занятием будет любить тебя и думать о счастье, го¬ворить тебе и доказывать жизнью это? 
Я составил реляцию в Синод  о  разрешении на брак, и жду с нетерпением ответа. Как только получу, возьму отпуск, и я у твоих ног….».
Егор же,  выскочив из дому,  направил   стопы к трактиру. За углом, по обыкновению,  стоял экипаж, значит, его владелец, Сёмка-извозчик, спит.   Тот договорился с хозяином трактира Костей Греком о взаимном сотрудничестве: Сёмка всех приезжих, которые нанимают его экипаж, везёт к Греку, имеющему под одной крышей с трактиром  нечто, называемое гостиницей, а проще – постоялый двор. Взамен Семён бесплатно ест в заведении, и если захочет, то и дремлет после обеда. Семён ни разу не трапезничал без выпивки, а, следовательно, привык после обеда пару часов поспать. Зимой – в чулане, а летом – в сарае.  Это из наблюдений Егора, давно прощупывающего почву для отступления.
Подойдя к сараю, Егор услышал Сёмкин богатырский храп и поспешил увести лошадей, запряжённых в фаэтон, подальше от трактира. Хотя дремлющие кони, когда Егор схватился за узду, издали характерный звук, Семён продолжал спать. Видно, одной кружкой дело не обошлось.
Далее задумал Егор взять товар, спрятанный в саду отставного солдата. Тот был хромой и  не выходил в свой   одичавший сад. Поскольку Канашкин арестован, а спроса с Егора никакого, то и добро теперь принадлежит ему. Он знает, что покупатели ещё с Масленой недели ждут товар в определённом месте, чтобы переправить его за Дон. Вместе с ними задумал махнуть на тот берег и Егор. А там – полная свобода! Воля!
Заехав с тылу в сад, он освободил схорон от сухих веток
достал из него широкую доску и приставил одним краем к фаэтону.  По ней он перекатил пять бочонков пороха и перетащил ящики с другими оружейными припасами. Это тебе не гнилое полотно продавать! Большими деньгами пахнет.
Далее Егор должен был переодеться в крестьянское платье, чтобы выглядеть извозчиком, но  из-за спешного бегства не успел его приготовить. И это первый сбой в его задумке, из-за которого трудно будет незамеченным выехать из крепости. Кучер в сюртуке и в шляпе!
И вообще, он ничего не успел взять, кроме небольшого баула с деньгами и ценностями, которые он предполагал переложить в неприметную холщёвую суму или кису. Заткнув за пояс пистоль, купленный им у Канашкина,  он сел на облучок и направил экипаж в сторону Нахичевана. По этой дороге бродило много разного люду, гораздо более удивительного, чем извозчик в шляпе, и Егор немного успокоился.
Не доезжая до армянского городка несколько вёрст,  он свернул вправо и краем глаза заметил казаков, мчавшихся во весь опор, как ему показалось, за ним. Он их узнал по мохнатым папахам. Думать было некогда. Как у него всегда бывает в минуту опасности, появился кураж, который позволил  мгновенно найти путь к спасению.
Подогнав кнутом лошадей, он схватил баул, выкатился из кареты и выстрелил из пистоля, затем, вывалявшись в грязи, застонал…. Как раз в это время и подоспели казаки. Они подняли его и спросили, кто он и что случилось.
– Цирюльник князя Барятинского, Ваше благородие, шёл в нахичеванские лавки по его просьбе. А тут напали тати. У меня на этот случай пистоль заряжен, кажется, одного ранил. Двое их было.
–Ты как, целый?
Егор утвердительно махнул головой.
– Давай, следом! – приказал урядник, и они, посадив Егора на коня, сзади молодого казачка, помчались за экипажем. Однако ещё издали  увидели, что тот стоит на месте.   Когда казаки подъехали к  фаэтону, внутри никого не было, а лошадки мирно переминались с ноги на ногу.
– Сбежали, стервецы! Прочешите, ребяты, всё тут! А вы посмотрите, нет ли чего в экипаже? – распорядился урядник.  Казаки начали  осматривать  фаэтон, радостно выкрикивая:
– Смотри, тут оружие, порох!
– Точно, тати!
– А, можеть, хлеще того, – лазутчики!
Оставив всё имущество в фаэтоне, урядник велел казакам доставить его в крепость. Затем обратился к цирюльнику:
– Ну, а как тебя зовут, молодец?
– Егор Мокошин.
– Ты ерой, Егор Мокошин. Такое добро от татей спас. Я думаю, медаля  тебе полагается.
26. Побег

Ещё было темно, когда в куцнацкую заглянул Инал. Тонкий огонёк светильника заплясал от морозного воздуха, хлынувшего в помещение. Фрол тихо похрапывал и даже не пошевелился. Степан уже был одет. За плечом у него  висело ружьё, на поясе кинжал. Ответив на приветствие Инала, он виновато глянул на него:
– А лука-то у меня нет.
Инал потянулся к стене, снял с неё оружие и полупустой колчан.
– Деда моего лук. Стрел только  мало.
Он вытащил из своего колчана несколько стрел с чёрными вороньими перьями и протянул их Степану:
– На, возьми, если не хватит, попросим у Бека. А ружьё оставь. Охота с луками.
На улице было морозно. Лёгкая февральская позёмка наметала пушистые сугробы у деревьев, кустов и забора. Во дворе стоял кони Инала и Мусы. Они били копытами, словно пританцовывали.  К Беку Инал и Степан отправились пешком, держа коней за уздечки. Преодолев с десяток переходов и лазов, они вошли прямо в просторный двор уорка.
        В усадьбе толпились человек десять. Степан знал только Шаида, остальные молодые дворяне – приятели Бека.  Представив  русского как своего гостя, Бек продолжил
разговор с  ними.
     Черкесия менялась на глазах. Великий князь одобрил   новые   законы управления, землепользования, налогов, что коснулось и жизни уорков.  А с появлением на Восточном Кавказе шейха Мансура многих захватила идеи единения народов Северного Кавказа и их Газавата.   
       Споры и обсуждение  новых порядков возникали сразу, как только собиралась хотя бы пара дворян. Находились горячие головы, готовые немедленно ринуться в бой на неверных. Но в народе единства не было: черкесы-христиане не поддерживали идеи Газавата.
           Тем временем, к Степану подошёл Шаид, и, заглянув в его колчан, предложил с дюжину своих стрел, с зелёными перьями. Степана удивило то, что стрелы Инала и Шаида имеют разное оперенье. Он пригляделся к колчанам других охотников. И в двух из них не было одинаковых стрел. У каждого лучника – свои.
«Может, цвет что-то значит», – подумалось Степану.
         Погасли звёзды на чистом зимнем небе. Рассвет заискрил пушистый снег, который шёл весь вчерашний день и покрыл толстым слоем слежавшуюся корку своего предшественника. Вот Бек дал сигнал – и все вскочили на коней.   
Дорога шла в гору. Бек ехал первым, с трудом прокладывая путь по наметённым сугробам. Кони остальных охотников бодро следовали за ним. Уже рассвело. На белом полотне снега, словно вышитые узоры, выделялись заячьи  и лисьи следы. Но не они интересовали молодых охотников. Те жаждали крупной добычи, не меньше лося.
          На опушке леса, наконец, наткнулись  на желаемого зверя, но это была лосиха, в которую по обычаю черкесских охотников   стрелять было нельзя. В полуверсте – ещё одна самка. И тут  из кустов вышел огромный бык, что-то пробурчал и неторопливо скрылся. Есть! Отличный самец! Настроение охотников поднялось. Лошади, ведомые опытными наездниками, замедлили шаг. Теперь надо быть осторожными.  Степан впервые был на охоте, да ещё какой! Боясь сделать что-нибудь не так, он повторял действия  Шаида, оказавшегося рядом с ним.
          Выехали на поляну. На ней виднелось много свежих следов от лосиных копыт. Степан, вслед за остальными приготовил оружие: лук и стрелу. И  в это время из леса  выскочили на открытое пространство три  лося. Первой бежала крупная корова, за ней на всех рысях нёсся небольшой бычок, за ними ещё одна корова поменьше.
         Охотники натянули тетивы, засвистели стрелы – и вот бык уже припадает на правую ногу, крутится на месте – чья-то стрела угодила ему в глаз, потом опять начинает бежать, но уже медленнее. У Степана сжалось сердце. Он так и продержал свой лук в руках, не натянув тетивы. Рядом просвистела ещё стрела, ещё….  Лось упал, попытался встать, потом лёг окончательно.
Вдруг Степан краем глаза увидел, как Бек покачнулся в седле и стал заваливаться на бок. Степан соскочил с коня и подбежал к уорку. Из его шеи торчала стрела с зелёным опереньем. Промелькнуло  в уме: «Шаид? Нечаянно?»
Подскакали и спешились другие охотники. Убедившись, что Бек мёртв, подступили к Шаиду. Он что-то быстро лопотал по-своему, указывая то на стрелу, то на Степана. Один из приятелей Бека подошёл к Степану и выхватил его колчан, из которого торчали чёрные и зелёные стрелы. Все окружили чужака. Лица у них были грозные. Инал, как понял Степан,  за него заступался. Охотники спорили. Затем отошли посовещаться. Вскоре старший из уорков приблизился к Степану и на ломаном русском злобно изрёк:
– Ты иди пока. Инал присмотрит за тобой. Разберутся, кто виноват, и накажут по нашим законам. Если виновен, пощады не жди.
Привязав Бека к седлу, скорбный караван двинулся в селение, оставив убитого лося на поляне.
Шаид был недоволен решением охотников. Он думал, что они убьют Степана прямо на месте. 
По происхождению Шаид тоже был уорк, только незаконнорождённый.  Мать его, полонянку из Польши, привязали к хвосту  лошади, якобы за измену. Могли, конечно, её просто забить плетьми или камнями, но как шляхтянке ей оказали честь умереть смертью свободной женщины.
Шаид матери не помнил. Отец же, чтобы избавиться от неприятных воспоминаний, отправил ребёнка в дом своего брата, а сам погиб в бою, не оставив никаких распоряжений относительно сына.  В детстве мальчик упал с лошади, и у него стал расти горб. И пусть в этом винить было некого, когда Шаид подрос, то стал считать виноватыми всех, кто его окружал. Хотя  ребёнок рос как дворовый мальчишка, по сути, он был двоюродным братом Бека. Это неопределённое положение внесло в характер мальчика способность приноравливаться к сиюминутным поступкам Бека, и извлекать из них для себя какую-то выгоду. Но как бы покорно не выполнял Шаид различные поручения господина, сопровождал его в поездках и походах,  его постоянно распирали внутренняя гордыня и зависть к брату. Как и все полукровки, он считал себя настоящим адыге даже в большей степени, чем другие юноши, которые  никогда не задумывались над   своим  происхождением.
Благородный Бек не унижал его достоинство, он просто   не замечал брата.
И ещё одно обстоятельство увеличивало ненависть его  к Беку: Шаид был влюблён в  Дари, в девушку, которая нравилась брату и считалась его невестой. Для получения желаемого все средства хороши. И взгляд Степана,  брошенный на Дари и пойманный Шаидом,  и предложение Бека, принять тому участие в охоте,  дали надежду молодому человеку избавиться сразу от двух соперников.
       Всё складывалось   как нельзя лучше, но недоверие к его словам, его, адыгэ знатного рода, пусть и незаконнорождённого, оскорбительно. Он не ожидал подобного исхода. С горестным лицом Шаид подскакал к коню Бека и перехватил узду из рук державшего её уорка, чтобы все видели: он самый близкий родственник погибшего! Ему показалось, что не все удостоили этот факт вниманием. И тогда он громко, чтобы  слышали все, воскликнул:
           – Пусть наденут  мне через плечо прялку вместо ружья, если  я не найду и не убью виновника гибели моего брата!
А Фрол тем временем с нетерпением ждал Клауса. Давно зарозовели на солнце снежные макушки деревьев, а того всё не было.
Немец пришёл только  после обеда, объяснив, что искал по дворам травы для лекарства, и даже хозяин, в надежде получить от Фрола выкуп, помогал ему в этом. Он вымыл руки, разложил мешочки с травами на столике, вытащил из сумы какие-то кувшинчики, склянки.
– Ну, я сейчас сделаю мазь, которой будем лечить Ваши ноги, сударь. А вы пока приготовьте таз с тёплой водой.
Он привычно разминал травку пальцами, сыпал в крынку, доливал жидкости из кувшинчиков и склянок, долго растирал и перемешивал средство, пока оно не приобрело вид мази, которую он с тщанием переложил в сосуд с крышкой:
– Готово, будем лечиться.
Неожиданно дверь в кунацкую стремительно распахнулась,  вошли Степан и Инал, оба злые и чем-то расстроенные. Следом вбежали Муса и Аквонуко. Весть о несчастном случае, а пуще того, возможно, и об убийстве, в мгновенье ока разнеслась по селению. Охотники одновременно рассказывали, Инал по-черкесски,  Степан – по-русски, о  событиях в лесу. Черкесы не сомневались, что Бека убил Шаид, но пришли к  выводу, что русским надо бежать. 
–  У меня есть побратим на казачьей заставе, Терентий, по течению  чуть ниже нашего аула. Река сильно замёрзла, пройдёте.  Шаид  коварен, и всё равно свалит вину на тебя, Степан,  чужака, –   проговорил Муса. 
– Я даже не израсходовал ни одной стрелы. Не стрелял я! – взволнованно оправдывался Степан.
– Теперь это всё равно. Вам надо бежать, –  убеждённо произнёс Муса, и все с ним согласились.
Фрол в ответ обратился с просьбой к старому черкесу:
– Продай нам своих коней, Муса. Я хорошо заплачу, и вы купите себе других, ещё лучше.
– Берите. Скажу, что пока мы были на похоронах, вы украли коней и убежали.
– Муса,  нам надо идти в усадьбу  Бека. Осталось немного времени, не успеем на похороны, его-то по исламу будут погребать, до захода солнца,– волновался Аквонуко.
– Да, да, идём. Я пришлю внука, Степан: он  проводит вас до переправы. Будете переходить выше по течению, чтобы из аула не видно вас было. На белом снегу. Ну, прощайте. Передайте от меня поклон Терентию, – перевёл спешную речь соседа Аквонуко.
Черкесы по-братски  обнялись с русскими и вышли из кунацкой.
– Деньги, деньги за коней, Муса! – крикнул вслед уходящим Фрол.
        Муса только махнул рукой.
Клаус Рильке, молчавший до сей поры,   отчаянно воскликнул:
– И вы не возьмёте меня!? Оставите здесь умирать!?   
– Не робей, воробей!  А кто же будет меня лечить? Нет, мы отправимся на тот берег все, втроём. И немедленно. Снаряжайтесь.
Вошёл внук Мусы и застыл в ожидании у двери.
Друзья быстро собрали свои мешки, оружие и ждали Рильке. Он аккуратно складывал  свои медицинские припасы в суму. Фрол, накинув зипун,  постоял минуту в задумчивости, потом решительно открыл мешок,  вытащил из него табакерку, усыпанную драгоценными камнями,  и протянул мальчику:
– Отдашь деду, в благодарность за гостеприимство. Ну, пошли!
          Степан заметил, что из унэ вышла Дари. Он прижал руку к сердцу и низко ей поклонился. Как ещё он мог выразить черкешенке свою любовь?! Она ответила лёгким поклоном. И сколько бы он не оборачивался,  она стояла и стояла, провожая его блеском чёрных глаз.
Крадучись, трое путников, возглавляемые юным черкесом, выбрались из селения. Уставших на охоте коней они вели на поводу. Верный, будто понимал, что надо блюсти тишину, и даже ни разу не взвизгнул.
Часть вторая. Кубанская станица

1. В укреплении Терентия

–   Катерина, и кур закрой! Да собак спусти. Я в горницу, к матери.
        Терентий, казак лет сорока восьми, с заметной  сединой даже в усах и бороде, устало поднялся на высокое крыльцо бревенчатого дома, пожалуй, единственного на всю округу. На Вологодчине, откуда он родом, сложить избу – обычное дело. Здесь же, на Кубани, трудненько было найти подходящий лес. Но Терентий нашёл. Брёвнышко по брёвнышку росла изба-красавица. Такой сроду не было бы у мужика на родине, а тут, пожалуйста, – настоящий терем! 
В горнице на русской печи кряхтела Марта. Заболела она этой зимой, на редкость обманчивой. То солнышко, то вёдрышко, а то морозец жгучий да снег колючий…. Выскочила простоволосая, без валенок  к скотине, вот и болезнь тебе. Терентий лечил жену сам – в рощениях был искусен, за это его  станичники ведуном звали. Да не помогало что-то его лечение. И банька дубовая, и повязки с мазями, целебные отвары, настойки на диких ягодах, жир барсучий… Видно, надо к отцу Агафону идти. Он иначе лечит: словом да взглядом. 
– Как ты, Марта?
– Суставы ноют, двинуться боюсь. И голова тяжёлая. Да ещё в холод бросает, хоть на печи лежу.
– Завтра  в станицу съезжу, к отцу Агафону. Пусть он попробует. Говорят, одним взглядом на ноги ставит.
Хлопнула входная дверь и в избу вошла Катерина, дочь хозяев, – пышногрудая синеглазая девка с крупными, красными от мороза руками.
– Управилась, – угрюмо спросил её отец.
– Угу, – кивнула она, –  дверь в овечьем загоне бревном подпёрла. Чтой-то собаки злые. Вы их не кормили что ли?
– Зачем не кормил. Ногу вепря сожрали, ироды, и долблёнку воды выпили. Давай, Катерина, готовь на стол! Поужинаем да и спать. Почитай смерклось. Дни-то ноне короткие.
Он зажёг погасшую лампадку перед божницей. Узкий язычок пламени осветил лики Спаса, Богородицы и Святого Пантелеймона-целителя, украшенные сухими полевыми цветами и вышитыми полотенцами. Засветил вторую лучину. На чисто выскобленный стол Катерина поставила миску с просяной кашей, заправленной салом, кувшин молока и на льняное полотенце бережно выложила из короба початую  ковригу  хлеба.
– Матушка, Вы будете есть? – Катерина подошла к печи, – давайте помогу слезть.
– Ешьте сами, мне не хочется.
– Травки перед сном выпей, натомил тебе, –  Терентий поднёс жене потемневшую от времени братину  и помог приподняться ей на подушке, –  полегчает,  – и зашептал  истово: «На море-окияне, на острове Буяне, где лежит камень алатырь, стоит булатный дуб, вещает он…»
Неожиданно на улице громко забрехали собаки. Терентий и Катерина переглянулись. Кроме них, здесь  никого нет. Казаки в сторожевом разъезде, да и не ночуют они почти тут, и на вышке никого – ночь. Неужто враг? Ногаи!? Надо палить. Услышат казачки – примчатся!
Терентий снял со стены ружьё и осторожно скинул крючок с двери. На улице темень. Собаки с рычанием и лаем кидаются на плетёные ворота. 
         – Кто? Стрелять буду! – пригрозил Терентий.
– Свои! – истошно завопили хожалые, – открывай!
– Ночь на дворе – свои дома сидят.
– Русские мы, с той стороны, – прокричал нежданный гость.
– Мы от Мусы, – отчаянно завыл другой голос.
          Терентий цыкнул на собак и поспешил к воротам. Пришельцев было трое, с ними две лошади и псина.
– Ну, проходите, гостями будете. Мусы друзья – мои друзья.
           Он помог втащить на крыльцо одного из гостей, тонкого и замёрзшего, как сосулька.
– Что с ним?
– В реку провалился, уже дошли, было, и  тут полынья, – ответил чернявый парень с шальными искорками в глазах, укладывая на лавку белого и почти не подвижного  Клауса.
– Ладно, сейчас отогреем. Катерина, снегу набери в лохань, а потом  коней  привяжи и покорми. И собаку. Да закрой её в сарае, а то наши разорвут.
Девушка выскользнула за дверь, сопровождаемая горячим взглядом Фрола.
– А вы разденьте его! – велел Терентий товарищам.
       Клауса разоблачили, натёрли снегом, закутали в сухую холстину, напоили отваром и уже спящего уложили под овчину на печь – благо, она широкая, и всем места хватит.
– Он что, нерусский? –  спросил Терентий, услышав имя болящего.
– Немец, лекарь. В плену был у черкесов, – ответил Степан, – а кто там ещё на печи?
– Моя жена. Болеет бедняжка уже вторую неделю. А вы-то есть будете?
– А то, не откажемся, –  засмеялся Фрол, потирая замёрзшие руки.
– Тогда к столу. Мы поужинали, и вы не обессудьте, уж – что осталось. А вот для согреву я вам настоечки целебной налью. Будете спать, как убитые. Нужна бы, конечно, банька, чтоб кости распарить – всё тело поправить, но уже поздно. А вот в субботу  будет вам  парка.
Друзья помолились Богу и сели за стол.
– Ну, за благополучное избавление от неволи, –  Фрол поднял кружку и одним махом выпил, – ого, забористая какая! Как тебе, Стенька?
         Степан, согласно качнул головой.
         К концу ужина гости почти дремали, но даже в полусне Фрол успел оценить яркую пышность  хозяйской дочери.
– Давайте ложиться, робята. Поговорим завтра. Утро вечера мудренее, – мягко проговорил хозяин, раскладывая по лавкам подушки.
Катерина убрала посуду и ушла в светлицу. Фрол перекрестил лоб и завалился на лавку.
– Ух ты, широченная какая, прямо полати, –  пробурчал он, засыпая.  Степан подошёл к божнице, истово перекрестившись, прочитал «Отче наш», улёгся и долго ещё ворочался и шептал что-то своё. Терентию показалось, что тот молится как-то особенно, но он не удивился. Сам такой: христианин, а спит на дубовом полене и с ращениями говорит. Он загасил лучину. Сон не шёл.
       Уж два десятка лет живёт он с семьёй здесь. Большие перемены произошли. Кто думал, что эти вольные земли, такие далёкие от Москвы, станут Российской империей?
Да…. А три года назад, осенью, кажется, в сентябре, Кубанский корпус под командованием Суворова, разбил ногайскую орду.  … Царица  огласила манифест о присоединении Крыма и Прикубанья к России. Порте пришлось  признать Кубань и Таманский полуостров под её властью, да и  Крым русский теперь.
Раньше, когда здесь правили турки,  казаки, те, кто жил по Игнатовским заветам , служили у Крымского хана,  другие, пришлые,  просто скрывались на Кубани, в крепких местах, занимаясь воровством. Переходили в случае опасности на Дон и в Закубанье. Терентий не мог выбрать ни то, ни другое. Со своей красавицей Мартой поселился за пределами староверской общины, но рядом, чтобы в случае нападения неприятеля, мог в ней укрыться. А затем  началось переселение на Кубань  кочевых ногайских орд.  Они дерзко нападали на селения русских, вели с собой множество христианских рабов и скота. Вот когда опасность действительно подстерегала Терентия на каждом шагу. Но потом появились новые люди, которые сменили   ушедших в Турцию некрасовцев. Они сами укрепляли свои станицы, пытаясь защититься от набегов. Тогда Терентий записался в казаки и появились эта крепостишка вокруг его дома, с  турлучной оградой, окружённая земляным валом, рвом, и дозорная вышка.  Это укрепление и вошло потом при Суворове в кубанскую кардонную линию.  А всего полуверсте – казачья станица, в которой, кроме казаков, стал селиться разный люд  из числа отставных солдат, беглых крестьян и каторжан. В то время Терентий  и подружился с Мусой.
Как-то разведчики донесли, что на юго-запад продвигается отряд ногайцев. Они гонят ясырь и табун лошадей.
– Сколько ногаев? – справился атаман у них. 
– Более семидесяти всадников, – ответили  казаки, – а  можеть, и все сто.
– Ого!! Нас меньше вдвое, – почесал затылок предводитель, – как думаете, отобьём?
– Отобьём! Как стемнеть, они стануть на ночлег, тут мы их…, – разведчик сделал понятный жест рукой.
– Лошади нам потребны. Да и молодые казаки нам нужны, – вздохнул атаман, – даст Бог добычу.
– Порубаем нехристей, отобьём табун, – загалдели станичники.
– Небось, девок-ясырок много, а нам они надобны, в жёнки,  – добавил молодой рыжий казачок, мечтательно закатив глаза.
– Ладно, готовьтесь. Стемнееть и пойдём, – распорядился  атаман, – Терентий, помаячь  остатним.
Терентий влез на вышку, и дёрнул за верёвку, закачались маяки, объявляя общий сбор.
         Луна молочно белела в звёздном  небе. Не доехав полуверсты до стоянки ногайцев, казаки спешились. Когда показались огни костров, они оставили коней в кизиловой рощице и бесшумно прокрались к табору. Ногайцы спали, кто в кибитке, кто прямо у костра.  Связанные пленники скучились за кибитками. При них было три охранника с длинными ружьями наготове. Молодые казаки, орудуя ножами, обезвредили охрану и начали резать путы пленникам, другие двинулись к табуну. Но без шума не обошлось. Где-то вскрикнула девка, залаяли собаки, охраняющие лошадей, заблеяли овцы.
Ногайцы мгновенно вскочили на ноги, раздался  пронзительный клич «Алла-а-а!»  и – пошла драка.
Всё-таки внезапность сделала своё дело, и победа осталась за казаками. Ногайские начальники умчались  в ночь, остальные мертвы. А казаки, сгуртовав коней, собрав в кучу невольников, отправились в станицу. Нескольким молодым, в том числе и Терентию, приказали пройтись по месту боя и проверить, не остался ли кто в живых из разбойников.
За шатром Терентий услышал стон и обнаружил раненого пленника. Это был молодой черкес, из  груди которого   торчала стрела. Казак нагнулся над ним: раненый тяжело дышал. Терентий свистнул своему коню, и, спустя мгновение, горбоносый маштак стоял перед ним. Ласково потрепав коня по верблюжьей шее, ведун что-то прошептал ему на ухо: конь пригнул голову и ноги. Усадив пленника в седло и  закрепив его  верёвкой, Терентий бросился догонять станичников. Увидев   привязанного к лошади черкеса, казаки расхохотались:
– Гляди, черкес?
– Сидить, будто привязанный!
– Это твой ясырь, Терёха?
– И скольки просишь за него?
–Добил бы уж лучше, всё равно подохнеть. Стрела прямо из груди торчить.
Привезя раненого домой, Терентий осмотрел его. Хорошо, что не вытащил стрелу сразу, потому что, как только   её вынул, из раны хлынула кровь. Но уже были готова вода, а лечебные настойки и мази у Терентия всегда под рукой. Он прижёг рану калёным ножом, наложил повязку с мазью и туго обмотал грудь широким полотенцем, сотканным и выбеленным Мартой. Это и был Муса. За два месяца, что Терентий его выхаживал, они стали понимать друг друга и побратались. Терентий бывал в гостях у названого брата. Тот наезжал к нему тоже. Последний раз гостил с сыном Иналом.
Надо сказать, что Терентия уважали и казаки, и  черкесы. Не было случая, чтобы они напали на его дом, чем-нибудь обидели. Разве что закубанские абреки? Они не принимали никаких правил или законов.  Причинами же   стычек между казаками и черкесами было обыкновенное воровство – взятие добычи – дувана . Воровали-то и те, и другие. Но в отличие от черкесов, русские не брали ясырь,  а если и отбивали пленников, то предлагали им вернуться домой или остаться в станице и жить как вольные люди.
Воспоминания разбередили душу казака, и он уснул только под утро.

2.Опять Агафон

         Лишь забрезжил зимний рассвет,  Степан поднялся, чувствуя в себе силу и желание работать. Товарищи его крепко ещё спали, но Терентия в горнице не было. Возблагодарив Господа за счастливое избавление от напастей, Степан, накинув зипун,  вышел на высокое крыльцо. Небо было ясное и на востоке уже румянилось. День обещал быть морозным. Во дворе Катерина закрывала конюшню.
          – А батюшки дома нет! – увидев Степана, воскликнула она, – в станицу с казаками ночного дозора  уехал, за знахарем. Да, скоро вернётся уже, думаю.
–  Тебе помочь? – спросил Степан девку, сходя с крыльца.
– Нет, нет, я уже управилась, сейчас на стол приготовлю. Чаю, проголодался?– весело подмигнула она, направляясь к дому.
«Вертлявая»,  – промелькнуло в голове. Он оглядел подворье.  Всё здесь было сделано на совесть: крепко и надёжно. «Мастеровитый, видать, казак этот Терентий, –   подумал Степан, –  но сторожевая вышка за двором, длинная коновязь, бойницы в стене…  Это не простое подворье, а, скорее,  укрепление».
Подошёл заспанный Фрол.
– Ну что думаешь обо всём этом? Как жить здесь будем?
– Я знаю только одно, –  раздельно произнёс Степан, – больше никуда я не пойду. Дадут землю, построюсь и стану хозяйствовать на своей земле..
– Ты, Стёпка, рассуждаешь, прям, как старик. Неужто тебе не хочется показать удаль молодецкую? Я буду в казаки просится. Хочу послужить.
– Кому? Царице?
– Зачем царице? Просто служить по своей воле, по своему желанию. 
– Э-э, Фролка, так не бывает. Если запишешься в казаки, будешь подчиняться начальству. Вспомни, на Дону много воли у казаков? И здесь так будет. Дядька Трофим же всё разъяснил.
– А, может быть, я сам начальником стану?
– В добрый час, Фрол, тебе уж и должность подготовили.
          – Главное, Степан, мы нашли то, что хотели, куда стремились. Остальное сложится, - примирительно проговорил Фрол..
Когда друзья вошли в горницу, Клаус сползал с печи и что-то лопотал по-немецки.
– Ты немец? - услышали они удивлённый женский голос и увидели, что жена Терентия даже приподнялась над подушкой.
– Что, дохтур, ожил? – засмеялся Фрол, – с вечера думали, что ты дуба дашь, так закоченел. Спасибо Терентию. Растёр тебя, да к свей жене под бочок положил.
–  Всё тело колет, – пожаловался Клаус.
– Давай, набирайся силы. Она нужна будет. Или ты забыл зачем тебя взяли?
Пока товарищи разговаривали, у Катерины закипела похлёбка в чугунке, в доме пахло свежеиспечённым хлебом, молоком и узваром. Раздался лай собак, топот сапог на крыльце  – и в горницу ввалился бородатый мужичина в куцем тулупе, подпоясанном кушаком.  Один рукав был заправлен под кушак. Из-под тулупа выглядывала обтрёпанная по низу ряса. Друзья остолбенели. В нём они угадали того самого монаха-разбойника, по чьей воле они оказались «в гостях» у черкесов. Тот узнал приятелей тоже и отвёл  в сторону острый взгляд. Следом вошедший Терентий и сидящий на лавке за столом размягчённый Рильке  непонимающе переглянулись.
У Степана вся картина той драки промелькнула перед глазами, и даже последний завораживающий взгляд попа….  По спине пробежал холодок.   Ещё тогда подумал Степан, что перед ним опасный человек.
– Жив, значит, поп, – угрюмо проговорил Фрол.
– Выходит, жив, – смиренно ответил Агафон, – простите великодушно, бес попутал, –  он опустил голову и виновато поклонился друзьям.
– Чего уж там, – промолвил смутившийся Степан, – Бог простит, и мы прощаем. Ты тоже не серчай. Руку-то из-за меня потерял.
– Понятно, знакомить вас не надо, – утвердительно махнул головой Терентий, –  не знаю, что промеж вас было, но знайте, что отец Агафон у нас в станице заместо лекаря. Многим он здоровье поправил, а кому и жизнь сохранил. Разоблачайся, Агафон, - ласково промолвил Терентий. Он  подошёл к печи и нежно погладил горячую руку Марты:
– Как ты, голубушка? Отвар пила? Не легче ли?
– Катерина давала отвар. А легче ли, сама не знаю. Боюсь сглазить, – тихо прошептала Марта
– Я тебе Агафона привёз. Пусть посмотрит.
Агафон приблизился к Марте. Он был так высок ростом, что его лицо  оказалось на уровне больной. Он пощупал ей лоб, внимательно посмотрел в глаза и удовлетворённо крякнул.
– Уже лучше. Дня через три будешь бегать. Покорми  её, дочка, куриным отваром, – сказал стоящей рядом с ним Катерине, – уже можно. И обернувшись к Терентию, уверенно проговорил:
– Всё ты сделал правильно. Жар уже спадает, затем и ломота уйдёт, жёнка будет лучше прежней, – улыбнулся он, – ты тоже неплохо пользуешь народ, лечишь по-своему.
– Да, ращениями. В них сила и здоровье. Здоров, значит, крепок, как дерево. Так старые люди говорили в моём краю. А ты что, лекарь, скажешь?
– То же самое скажу: кризис миновал.
– Так ты, лекарь? – обрадовался Агафон.
– Да, доктор, –  подтвердил Клаус,  – разрешите представиться: Клаус  Рильке, – он протянул попу руку и тут же виновато отдёрнул.
– Ничего, я уже привык действовать шуицей.  А дохтур – это вельми здоровое дело. Станице нужен врачеватель. Я что? Однорукий. Ни роды принять, ни кости править. Да у меня и другое предназначение. Но как Митрофановна отдала Богу душу, трудно стало станичникам, вот и помогаю им, как могу. А перебирайся-ка ты, лекарь, ко мне –  в хату Митрофановны. Лазарет для казаков сделаешь. Как в царицыном войске. Я помогу.
– Время покажет, – неопределённо покачал головой Рильке.
–Да, товарищ, ты сначала меня вылечи, как обещал, – ворчливо заметил Фрол.
– А покажи-ка ты нам свою болячку, Фролушка, так – не так, но мы все разбираемся помаленьку в этом, – попросил Терентий.
Фрол открыл свои больные ноги.
– То ни одного, а то аж трое, – смущённо хихикнул. 
         Агафон, Клаус и Терентий, по очереди склоняясь над ранами, осмотрели их, хмуро переглянулись.
–  Раны чистые, но одна глубокая, как бы ни опоздать с лечением, – озадаченно проговорил Терентий.
– Я солью очистил их. А лечение начнём сегодня же, лекарство со мной, уже приготовил,  – поспешил успокоить  присутствующих  Рильке.
–Живица, воск и масло? Мазь на меду? – справился Терентий.
– Она самая, –  подтвердил Клаус.
– И присыпать надо порошком аира, у меня есть, – посоветовал казак и перекрестился на икону, –  Матушка Богородица, встани на помощь!
– Ты молись и верь, молодец,  а Божья мать поможет, – пристально посмотрев в глаза болящему, – посоветовал  Агафон.
– Принес Бог гостя, дал хозяину пир, – провозгласил Терентий, – просим к нашему хлебу и соли!   
Катерина подала пахучую похлёбку с утятиной, свежий хлеб, квашеную капусту, сало, сметану, узвар из сушёных  дуль.  Воздав хвалу Господу за хлеб насущный, все приступили к трапезе.
– Как я соскучился по нашей еде! – Фрол понюхал краюшку хлеба, – почитай, с лета  не видели. Всё по-черкесски ели. Съедобно, ничего плохого не скажу. Но хлеба у них нет. Одно просо.
После обеда Терентий вызвался проводить Агафона до станицы.  Тот попрощался и пригласил новых приятелей к себе в гости, неловко, слева, вскочил на коня.
–  А тебя Клаус, то бишь, Николай, жду особо! – пробасил напоследок  поп.
По дороге Терентий и Агафон беседовали о травах и способах лечения. Агафон, в основном, спрашивал, казак отвечал. В тайниках его памяти хранились сотни рецептов на любое заболевание. 
Катерина, кормила мать, мыла миски и ложки,  Клаус занимался раной Фрола. А тот улыбался, наполненный щенячьей радостью  в предчувствии новой жизни.

3.Русская баня

Терентий топил  баню. Для него это было святое дело. Ещё с детства впитал он древний обычай, по которому человек с дороги всегда шел в баню, приехавших гостей сначала потчевали баней, да и все события в  семье отмечались парением: завершение строительства дома, рождение детей, окончание войны….
А по субботам уж баня обязательна. Если  Терентий не попарится в субботу, ему становится как-то стыдно и совестно, и чего-то не хватает. Он свято верил в народную мудрость: «Баня парит, баня правит, баня все поправит».  Терентий-то и баньку срубил  прежде дома. Белую!     В ней —  две маленькие комнатки с низким потолком; небольшие размеры строения позволяли, как следует,  его протопить.   
Пока камни накалялись, Терентий раскладывал на полке сушёные мяту, голубой донник и другие душистые травы и нашёптывал заветные слова. На лавку он положил вехотки , поставил шайку для умывания и туески, налитые квасом с запахом мяты, которым окачивают тело перед тем, как подниматься на полок. В душистом отваре крепко запарил дубовые веники.  Жаль не было берёзовых, как дома, на Вологодчине. Берёза тут не растёт.
      В предбаннике уже стояло ведро с прохладным квасом для утоления жажды и миска с ломтиками редьки.
«Скоро будет готова, пора гостей звать, — с весёлым сердцем подумал Терентий,  — попаримся на славу». 
У Степана и Фрола было чистое бельё. А Клаус забыл, когда и видел его в последний раз.  У немца были одни портки, застиранная рубаха да старый бешмет с обрезанными полами. Катерина посмотрела на отца, он одобрительно кивнул   –  и Клаус стал обладателем смены белья, не нового, но целого и чистого. От благодарности его глаза увлажнились.
– Пошли париться, – радушно пригласил приятелей Терентий.
Баня со стороны смотрелась невзрачно. Деревянная избушка стояла наполовину вросшей в землю, и только труба на крыше говорила о  предназначении строения. 
– Маленькая, да удаленькая. Частые ветры из степи меньше её продувают и охлаждают, –  пояснил хозяин, –  и дымоход удобнее правильно поставить. Жаль, на берегу не смог срубить. Опасно было. Сейчас-то повольготней, но всё равно казаки остерегаются строиться у самой воды.
Разоблачившись, мужчины, отведали редьки. Клаус  начал, было, отказываться, но Терентий шутливо прикрикнул:
– Кто в чужом дому и чужой устав ему!
Рильке осторожно прикусил дольку и виновато вздохнул:
– Я, как все….
– Яз пью квас, а коли вижу пиво – не прохожу мимо! – рассмеялся Терентий.
– Нет, – надулся Рильке, не поняв шутки, – это не про меня. Никогда в рот не возьму.
– Ну, ну, Клаус. В баню ходить – не вино пить, а тело мыть: помыть, попарить, молодцом поставить. Тебе это больше всех нас нужно ноне, перемёрз-то вчера.
В парной стоял мятный, чуть пряный  запах. Пара было ещё немного, и хозяин плеснул на камни  воды. Нет, это была не просто вода, а, наверное, волшебный настой. Душистый запах трав, жаркая истома и блаженство   окутали приятелей. И они   позабыли о болях, бедах и  печалях. Плеснув тем же настоем на лавку, хозяин улыбнулся:
– Ну, что, пора на полок?
         Он облил Степана и Фрола из шайки душистым зельем и отправил наверх.
– И тебя, Клаус, будем парить по-нашему.
         Лекарь закрыл лицо руками,  но Терентий окатил немца пахучей водицей и тоже подтолкнул к полку. Он неуверенно шагнул навстречу неизвестному. Доселе он, конечно, принимал ванну, но так париться не пробовал.
Вскоре все хлестали  распаренные тела друг друга вениками. Особенно разошёлся Фрол. От него всем досталось. А парень при ударе веником смешно хэкал и весело выкрикивал:
– Эх, по душе мне баня – мать вторая!
Степан,  тоже соскучившийся по русской бане, не отставал от него:
– Парься – не ожгись, поддавай, не опались, с полка не свались!
Они привычно орудовали вениками, подзадоривая друг друга и хохоча, и, казалось, уходят грехи, душа отделяется от тела и, невинная, будто только рождённая, поднимается над повседневностью.
Даже Рильке, отбросив боязливость и неуверенность,    стонал от блаженства.
А когда все оказались уже не в состоянии оставаться в жару бани, изнеможённые,  красные, выбежали   во двор и, как дети, стали натирать друг друга снегом, бросаться тугими снежками и смеяться, смеяться….                              
А после, чистые, румяные, выбритые, исполненные неги, сидели в горнице за столом, пили пахучий горьковатый  напиток с мёдом и лениво переговаривались.
– Помылся – как вновь народился,  –  счастливо вздохнул Степан.
– Ну и намешал ты сюда, дядька Терентий, –  отхлебнув из глиняной кружки терпкую жидкость, слегка поморщился Фрол, – если б не мёд, не проглотил.
– Ничего особенного, всё на пользу: калина, желудёвая мука, душица, ещё кое-какая полезная трава. Привыкай! Я вот, учу Катерину – помру, чтоб знала, как и чем лечить. Летом с ней ходим в степь, на гору, в рощу, в заповедные места, собираем травы, цветы, корешки разные. Ты-то в баню идёшь, али нет? – строго посмотрел он на Катерину, –  нечего уши развешивать.
– Иду. Батюшка, матушку-то будем парить?
– Нет, рано ей, ступай!
Катерина не ожидала, что после бани гости окажутся такими молодыми.   Кроме Рильке, конечно. Тот едва ли не ровесник отцу. Сердце её стучало часто, и густой румянец залил не только лицо, но и шею. Она послушно накинула полушубок, взяла узелок и вышла за дверь.
А Фролу не только видеть дочь Терентия, но и слушать о ней  приятно. Но заметил он, что девка склоняется больше к Степану. Везёт ему! То черкешенка стреляла глазками, теперь вот Катерина. А чем-то он хуже. Кажись, не косой, не кривой, краснобай каких поискать…. Что этим девкам надобно?
– А когда в станицу, к атаману, поедем? – вышел он из раздумья, – хочу в казаки записаться.
– А мне бы землицы-ы-ы, –  мечтательно протянул Степан.
– Отдохнёте пару деньков, обтерхаетесь, что б на людей были похожи, и пойдём.  А что ты спешишь? Плохо, что ль у меня?
– Нет, дядька Терентий, у тебя мне глянется. Да неудобно, девка в доме.
– Забудь про то. Она казацкая дочь. Тут целые отряды ночевали, когда была в том необходимость.
Клаус с тщанием помыл руки, и, вытащив из холщовой сумки туесок с мазью и мешочек с порошком аира, который ему дал Терентий, собрался заняться больным:
– Ну, давай, вытягивай ноги, - он поднёс ближе к Фролу лучину, - сейчас   лечить буду.
          Но тут дружно залаяли псы. Степан узнал даже голос Верного. Терентий вышел, — и вскоре в горницу ввалилось трое казаков. В дозор казаки обычно и выезжали по трое. При этом один становился на возвышенном месте, а другие отправлялись с обходом, договорившись об условных сигналах. Проезжая по   участку, дозор внимательно осматривал заросли кустарника, лощины, перелески и овражки. По берегам речушек подмечали следы животных. В местах возможных засад казаки ставили прутья или применяли изгороди, чтобы потом определить, был ли кто. Ночью заставлялись заслоны и устраивались засады. В этот раз всё обошлось благополучно.
Сняв зипуны и шапки из смушки, они предстали перед товарищами в суконных кафтанах, подпоясанных кушаками, и в суконных же шароварах, заправленных в короткие сапоги.  Сложив оружие у дверей, вежливо поклонились:
– Здорово дневали, – и с любопытством оглядели  гостей  Терентия.
– Слава Богу! Будьте здравы и вы, казаки! Замёрзли? – спросил он, освобождая лавку.
– Есть немного.
– Садитесь к столу. Узвар в печи допревает. Сейчас налью горяченького.
– Благодарствуй, Терентий. Не откажемся, –  проговорил старший из них, –  такого узвара, как у тебя, и в станице не сыскать. Что ты в него, кроме дуль , добавляешь!? Или нашёптываешь!?
– Немного калинки,– Терентий разлил по кружкам горячий напиток, –  ну, грейтесь, казаки!   
Все сели за стол, пили горячий узвар и беседовали.
– Что скажешь, урядник? –  обратился Терентий к старшому,  Афанасию Бычкову, лысоватому  казаку лет сорока.
– Старики говорять, что весна ранняя будеть.  В апреле сеять выйдем.
– А не говорят старики – быть войне ли, нет?
– Это и без стариков ясно – готовится турка. А что ты с гостями нас не знакомишь?
– Так бы и говорили, что посмотреть пришли на новиков.
– Фрол, Степан, — указал он поочерёдно на друзей,  — а это дохтур Николай Рильке. Из черкесского плена бежал.
Казаки  внимательно присматривались к немцу. Доктор – большая редкость в этих краях. Молодой казачок, Мишаня Долгов, открыв рот, наблюдал за действиями лекаря как за колдовством.
Рильке закончил перевязку и подсел к столу.
– Что, ты взаправди настоящий доктор? Обучался сему делу? – не выдержал Мишаня.
– Да, в Дюсельдорфе, –  поспешно кивнул головой Клаус, – в университете.
– И гутаришь по нашему – не отличить!
– Я живу с вами.
Ответ Клауса сильно впечатлил казаков и вызвал у них уважение.
– А скажи-ко, Ваше благородие, как в казаки записаться? – сгорая от нетерпения, вступил в разговор, обращаясь к Афанасию, Фрол. 
–Это не ко мне, это к атаману вопрос. Приходитя в станицу, разберёмся.
Казаки уже сменились и долго не засиживались – спешили домой, оставшиеся же, разомлевшие от бани и пищи, скоротали вечер в приятной беседе. Терентий много знал. Его окающий говорок лился песней, обволакивая и завораживая гостей.
– А известно вам, что древа, травы – живые. Они, как и люди, испытывают боль и радость, отвечают добром на добро, помогают человеку стать лучше, чище. Но горе тем, кто придёт к древу со злом, много случаев было, когда Бог наказывал за сие.
– Поведай, дядька Терентий, историю какую-нибудь? – попросил Степан.
– А что ж, и расскажу. Много случаев разных знаю. Давным-давно в моих краях  это было: рос на одной поляне старый дуб. И что интересно, если кто-нибудь осмеливался рубануть его топором, с тем непременно случалось несчастье. Когда по приказу помещика его все же срубили, то, падая, он раздавил всех, кто его рубил, а после этого целую неделю свирепствовала буря с громом и молнией, которая причинила  много бед.
          Ещё случай: в Пензенской земле, около города Троицка, росла священная липа, которую в народе называли «Исколена», потому что выросла она из колена жестоко  убитой на этом месте девушки. К этой липе приходили больные, и оно исцеляло многих. Начальники решили срубить священное дерево. Но пригнанный к липе с топорами народ рубить липу не захотел. Тогда за дело взялись сами начальники. Но при первом же ударе топора из-под коры дерева брызнула кровь и ослепила их. По совету  старушки-ведуньи ослепшие попросили прощенья у оскорблённого ими дерева и тогда прозрели. Чем не чудо?
         А ведаете, что самыми священными считаются старые деревья, с наростами, дуплами, выступающими из-под земли корнями или расщепленными стволами, а также  с двумя и тремя стволами, выросшими из одного корня? Между стволами таких деревьев пролезали больные, протаскивали больных детей. И все здравы становились. Или перед большим делом загадывали наудачу – и помогало.
Фрол замер. Именно в таком дубе он обнаружил сокровища! Значит, дуб-то был священный! И возможно то, что он остался жив в своих странствиях не случайно –  дуб помог ему.

4.В станице

Этой ночью Степану спалось ещё лучше, чем предыдущей. Помолившись, как обычно, он вытянулся на лавке, закрыл глаза, и сразу же погрузился в мечты о новой, счастливой жизни. Заснул он скоро, но и утром вчерашнее настроение продолжало оставаться, и оно подталкивало к действиям.
Марте, как и обещал Агафон, стало легче. Кряхтя и охая, она слезла с печи и села вместе со всеми за стол.
Это была маленькая, беленькая женщина, похожая на сдобную булку.  Говорила она мало, в основном, слушала, во всём соглашаясь с мужем. Из разговора товарищи узнали, что Марта – литовка, сирота. Её дальние родственники  не давали согласие на брак с  крестьянином, хотя и вольным, но православным, они говорили, что он околдовал её.
– Может и так, только я хотела быть околдованной,  – улыбнулась Марта, – и ослушалась их.
Молодые люди,   вынужденные бежать, устремились на Юг. Много дорог было пройдено, пока они не оказались  на берегу Кубани, здесь родилась Катерина.
– Больше детей Бог не дал, –  вздохнул Терентий.
– На всё воля Божья, – отозвалась Марта.
Однако Фрол нетерпеливо ёрзал на месте, стараясь вставить своё слово, чтобы изменить русло разговора. Наконец, собеседники перешли к сегодняшним делам. 
– Дядька Терентий, пойдём   в станицу, к вашему атаману, –  настойчиво проговорил он. На что Терентий, лениво попивая молоко, спокойно ответил:
– Погодим маленько, завтра отправимся – кобыла жеребая прихворнула, посмотреть надобно.
После завтрака Терентий показал своё хозяйство. В хлеву стояли две коровы с телёнком. За перегородкой развалилась на соломе пара волов. Овцы,  козы, свиньи…. И в конюшне имелся    десяток лошадей. На птичьем дворе требовали корма утки и куры. Пока Терентий колдовал над кобылой, что-то нашёптывая и гладя по круглым бокам, Степан и Фрол дивились круторогим волам.
– Как вы, втроём, управляетесь с таким хозяйством? – удивился Фрол.
– Привыкли, – отозвался Терентий, –  крестьянину без этого нельзя.
– Вот и у меня всё это будет, –  уверенно произнёс Степан.
На следующее утро они отправились станицу, верхом. Жёг мороз, хлестал ветер. Но благо – ехать недалеко. Вскоре всадникам показалась вышка со сторожевым казаком, укутанным в огромный тулуп. Лица его рассмотреть было невозможно из-за башлыка, натянутого на лоб по самые глаза.
Станица была обнесена глубоким рвом,  валом и тыном ещё со времён некрасовских казаков, но кое-где  виднелись  новые тынины. Вероятно, здесь следили за целостностью ограды.  В самом селении было спокойно и безлюдно. Низкие глинобитные хатки, укрытые снегом, распознавались только по дыму из труб да натоптанным базкам.
На станичной площади,  майдане, разместились станичное правление – обыкновенная хата, но под черепицей, и  лавка. Атаман Пётр Максимович  Чернецов, смуглый, горбоносый сотник с быстрым взглядом узких глаз, стремительно шагнул в  правление, где его  ждал казначей, старший урядник Афанасий Бычков. Вскоре к ним присоединился писарь Фёдор  Лютиков.
– Ну, что, братья-казаки, пора молодых ставить на крыло. Скольки у нас в этом году малолетков, Афанасий? – строго спросил Чернецов, глядя на казначея.
– Восемь с половиной, считая Петьку-хромого, – хмыкнул Лютиков.
– Не шуткуй, Фёдор! Казаков, кто в силе, у нас и полсотни не насчитывается, думал, в сей год добрая прибавка будеть молодняка.
– А что поделаешь, Пётр Максимович? Девки рождались той год.  Энтих   много. Но под ружжо их не поставишь, на коня не посодишь: усе замужние, а то и обдетилися, – откликнулся Бычков.
– А бессарабы Колька с Митькой? Здоровые бугаи. Скольки им лет?
– Кольке шишнадцать, Митьке пятнадцать.
– Да, – вздохнул, атаман – подранки. Выходить, и десятка не набирается молодых.
– Так и станица –  скольки  дворов, - встрянул Лютиков.
– А энтих, новых, что у Терентия, вы видели?
– Я видел, Пётр Максимович, – подтвердил Бычков, – молодые, крепкие. Прямо рвутся в бой. Один чёрный такой, похожий на цыгана, так и говорить: хочу в казаки записаться. Другой – агудал, кулаки по пуду. А третий – дохтур, постарше, худюшший. Ему не саблю, а байдик  в руки.
         Атаман задумался, потом проговорил:
– Казаки, а что если мы ентих двох запишем тожеть к малолеткам?
– Любо! – согласились с ним казначей и писарь.
Раздался стук в дверь, и в правление заглянул Терентий:
– Здорово ночевали, казаки!
– И ты здрав будь! На ловца и зверь бежить. Взойди,  Терентий. Как раз об твоих гостях гутарим.
– Да я не один, Пётр Максимович, с ними же и пришёл.
          – Вот и хорошо!
Атаман Чернецов   приветливо поздоровался с новиками, каждого расспросил о прошлом, правда, не настаивая на подробностях.  Пользуясь этим,  Степан и Фрол утаили некоторые «мелочи»  своей жизни, зато Клаус разрыдался и, виня во всём себя, поведал о своём пороке, о странствиях с ногайцами, о жизни в плену у черкесов….
Чернецов, вежливо выслушав его, погладил усы и с важностью посмотрел на приятелей.
– Так, ребяты, конечно, у казаки хотите? – скорее утвердительно сказал, чем спросил он, и нарочито важно и  строго пояснил:
          –  Это непросто. Не кажного  зачисляють у казаки, и не кажный можеть стать им, всякий день смерти смотреть в лицо. У нас свои обычаи и порядки. Если кому-то что-то можно, то нам нельзя – мы казаки! Казачья воля – опасный и тяжкий труд. У казаков дружба – обычай, товаришшество – правило, гостеприимство – закон. Ежели примете наши порядки, тогда будем решать. Как?
У Фрола горели глаза:
– Примем, примем! – воскликнул он.
– А ты что молчишь? –  обратился атаман к Степану, любуясь его богатырским станом.
Степан не стремился в казаки, он не любил военные забавы, стрельбу, опасности. Его мечты далеки от всего этого. Но вдруг ему не дадут землю?! А её надо ещё защищать от этих «ногаев», о которых столько говорят. И он согласился:
– Ладно.
– Тогда пиши! – приказал Чернецов писарю:
Тот раскрыл толстую замусоленную тетрадь, взял перо, плюнул в чернильницу, разжижая засохшие чернила, и приготовился писать.
– Как твоё имя? – обратился к Фролу атаман.
– Фролом зовут, – весело подмигнул беглый раб.
– Прозвишше?
– Не имею
Атаман усмехнулся:
– Смуглявый! Будешь Цыганов.  Имя отца?
– Прохор.
– Пиши: казак Фрол Цыганов, Прохоров сын, от роду….
– Двадцать  стукнуло.
– Пиши: от роду семнадцать лет. Росту среднего, курносый, глаза чёрные, волосы тоже и  кудрявые.
Фрол, ко всему готовый, радостно махнул чубом.
– Давай таперича ты! – атаман указал на Степана.
– Безруков Степан, Данилов сын, двадцать одно лето.
– Прозвишше?
– Не хочу прозвища, – упёрся Степан  – Безруков я и буду Безруков.
– Не боишься, что найдуть тебя и к барину доставять в оковах.
– Нет, – уверенно произнёс Степан, – не боюсь, Безруковых много.
– Пиши, Фёдор:  казак Степан Безруков,  Данилов сын, семнадцать лет, высокого росту, нос прямой, глаза голубые, волосы светлые.
– А почто семнадцать?  –  обиделся Степан.
          – А вот почто: до казаков  не дотягиваетя, учить вас надо казацкому делу. В полк если пойдётя, там поправять лета. Тольки мы самых лучших отправляем в казачий полк Кубанского корпуса, остатние на кардоне служать, в дозоры ходять, станичную службу справляють.
          – Удивляешь ты нас, Степан Безруков, – со смехом прищурился Лютиков, –  на четыре года моложе тебя сделали, а не радуешься.
          – Радуюсь, –  буркнул Степан.
– А ты не родня случаем  Терентию Матвеевичу, – продолжал ехидничать писарь, – больно уж сходно гутаришь с ним и обличьем похож? 
– С одних краёв мы, – пояснил Терентий.
Рильке нетерпеливо ёрзал на стуле, дожидаясь очереди. Наконец, все взоры обратились к нему.
– Теперь ты, дохтур?
– Клаус Рильке, отец Отто, сорок три  года, –  с готовностью ответил  он.
– Пиши: Николай Рыльков, Оттов сын. Какой из тебя казак, Николай Рыльков? - почесал он  бороду,  – зато лекарь.  Бумага  имеется?
– Какая бумага? Я же рассказал вам, где был.
– Ну, да. Жизня покажеть. Лютиков, укажи особо, «гутарить, что лекарь». Про тебя думать будем.
– Ребяты, а вы оружию имеете-то? – спросил у друзей  Бычков. 
Те утвердительно кивнули.
– Какую?
– Сабли, ружьё, кинжал, – гордо перечислил Фрол.
Атаман понимающе улыбнулся:
– Понятно, шашек нет, пик нет, одно ружжо на двох…. Ну, ладно, возьмёте в бою. О казачьей справе, об учении поговорите вот с ним, –  он кивнул на старшего урядника Бычкова, – Афанасий главный у нас  над малолетками, и усё расскажеть вам как есть.
Лютиков, заметно погрустнев, захлопнул тетрадь и убрал в стол чернильницу. Нет, не получится обмыть вступление в казаки. Терентий непьющий, немец тоже, наверное, а малолеткам и в лоб не влетит поставить магарыч. Лютиков хмуро зевнул. Урядник продолжал расспрашивать новиков: 
– А с лошадьми как?  Управляетеся?
– Конечно, мы ж крестьяне, – дружно ответили Степан и Фрол.
– И кони есть? 
– Есть у нас кони. У Клауса нет.
– Будеть, – заверил атаман, – а пока он ему без надобностев.    Ну, поздравляю с новой жизней! А для жизни вам нужно что? Найтить в станице местечко.
– У меня уже есть, – заявил Рильке, –  стану жить в одном доме с отцом Агафоном. Он меня звал. Будем вместе лечить казаков.
– Любо! Можеть, у кого желания какие имеются? –  посмотрел он на приятелей.
– Имеются. Я буду избу ставить, – уверенно произнёс Степан.
         – Добро,  обчество поможеть. Землю под строительство выделим.   
– А землю под жито дадите?
          – Вообще-то казакам не должно заниматься хлебопашеством. Добыча и так будеть. Но ты не один такой, – вздохнул атаман, – беглых крестьян у нас много. Некоторые пашуть.
– Ну, не могуть они никак без энтого. Душа просить, - ехидно засмеялся писарь, – земли в степу много, сколь захватишь – всё твоё. У нас казаки пробавляются охотой да рыбалкой, в набеги ходють, а такие, как вот ты, никак не могут без сохи жить.
          – От оборонительного вала  зачинается выгон — обшшественное пастбишше для скота, потом наделы и поля.  Охрану работников в поле несуть казаки унутренней службы и под их командой казаки-малолетки. Кроме того, кажный казак в поле   обязан иметь оружие.  Пашуть с винтовкой всегда за спиной. Понятно? – добавил Бычков.
          Степан утвердительно качнул головой.
– А тебе куды определить-то, а? – посмотрев на Фрола, задумчиво проговорил атаман.
– А он можеть жить в хате моего покойного племенника. Она пустая стоить. И мне веселее –  рядом будеть сосед, – предложил Бычков.
– Любо, ребяты! – атаман встал, –  ждитя, вам скажуть решение опосля круга. Бывайтя во славу Божию!
5.  Хозяин

В начале апреля Степан  посеял на  своём поле пшеницу. Семенной хлеб он занял у Терентия, под будущий урожай. Тот же сделал ему борону. В   собственность Степана также  перешёл плуг,  пылящийся  без надобности в сарае  старого казака-соседа. Его жена   в придачу предложила начинающему хозяину  серп, мотыгу  и другие орудия.
Осторожно уложив на арбу, запряжённую парой позаимствованных на время страды у Михаила Держихвоста быков, инвентарь, Степан по примеру крестьянствующих  соседей весело воскликнул:  – Цоб-цобе!  – и быки послушно включились в общий строй упряжек.
Степанов участок располагался рядом с землёй Михаила Держихвоста.
Новый  хозяин заранее расчистил поле от тёрна и  молоденьких грушек, посеянных степными ветрами. Из одной из них он сделал колышек и воткнул на границе с Михаилом, для порядка, и окинул взглядом землю, свою землю. Наконец-то, руки добрались до любимого дела! Душа Степана пела от радости.
Сотворив молитву, он поправил ярмо, закрепляя штыри, как показывал Мишка, и уверенно зашагал по бровке,   отваливая пласты земли плугом.
Когда быки стали тяжело дышать, Степан, боясь угробить чужих  животных, сам впрягся в ярмо и попробовал свои силы. Пропахав круг, он расправил   плечи и вдохнул широкой грудью аромат хмельного степного воздуха:
– Эх, хорошо-то как!
Солнце в зените, и пора отдохнуть и перекусить. Он сел в тени арбы и достал нехитрые припасы, принесённые утром доброхотной  старухой – Манефой: хлеб, махотку с козьим молоком, кубышку с квасом. Усталые быки в тени кустов спокойно жевали прошлогоднюю траву, под которой уже проглядывала молодая поросль. Поев и немного отдохнув, Степан спустился  в низинку  к роднику и припал к источнику с холодной солоноватой водой. Вкусна водичка!
С великим тщанием он вспахал в этот день свой надел целины, два раза прошёлся по нему бороной. Выбрал каждый корешок, каждый  камешек, и сложил их у края полосы. И вот она, его пашня, гладенькая, пышная, ждёт семени!
Вскоре он посеял хлеб. Степана просто распирало от радости и гордости, когда он бросал зёрна в землю. Наверное, Степанидушка радуется там, на небесах, глядючи на него.
Во время пахоты и сева крестьянствующие станичники поочерёдно   охраняли поля, зорко вглядываясь в степную даль, но     никто не потревожил их труд.
Почти всякий день Степан приезжал на своё поле, хозяйским взглядом окидывал его, потом, нагнувшись, всматривался в чернозём в ожидании первых всходов. Однажды он заметил, что колышек, который он вбил ещё в первый день, покрылся нежными клейкими листочками. Удивлению Степана не было предела. Какая же земля здесь, на Кубани, знатная! Жирная, пышная! Не то, что  поля на родине, хоть и удобренные навозом.
Ладно,  надобно посмотреть ещё, как хлеб расти начнёт, колос набирать, спеть. Как солнышко и вёдрышко чередоваться будут…. До урожая надо дожить. Вон рассказывают, как бывает, налетят всадники, всё втопчут в землю, жён, дочерей – в плен, скот – в угон… Вот-то беда….
Место под курень Степану отвели на   краю станицы, почти у   тына. Слева его соседом оказался, как и в степи, Мишка Держихвост, родом  с Волыни, добрый и подельчивый малый, женатый на турчанке. Только хозяин никакой, да и хата его Степану не понравилась. Основа её из тонкого дерева,   заплетена камышом, стены, пол и потолок сверху  обмазаны глиной. Ненадёжно! Кажется, дунет ветер, и она разлетится на куски. Бычков назвал его  хатку хижкой и посоветовал Степану не следовать его примеру и построить более прочный дом.
Не такой, конечно, как у Терентия, а как, например, у него, Афанасия, и пригласил  к себе  посмотреть постройки и хозяйство.
Степан вошёл в дом урядника. Конечно, он был лучше Мишкиного:  довольно вместительный, с двускатной крышей из камыша. Стены толстые, двойные. Посредине строения  –   прихожая,  которая делит его   на две равные половины – рабочую кухню и чистую горницу.  В кухне стоит печь, выходящая в горницу в виде грубки.  Чистые   мазаные полы, у окна   стол, вокруг которого расположились деревянные лавки-канапеи, шкафчик для посуды,  с  глиняными горшками. В горнице – сундук, дере-вянная кровать. В доме все  украшено вышитыми поло¬тенцами.   На окнах не бычий пузырь, как у хохла, а слюда. Степан помнит, что окна барского дома на родине   были вообще застеклены. Однако, стекло, как и слюда, – дорого стоят. Видно Степану придётся тоже натягивать пузырь, как говорят, по Сеньке шапка….
        Крылечко  с  навесным резным карнизом – особая гордость Бычкова. Он несколько раз повторил, что нанимал плотника со стороны.
Пока Афанасий показывал гостю дом, во дворе происходила суета. Высокая толстая баба и плотная нескладная девка носились с мисками и чашками из летней кухни в сад.  В тени развесистой груши   готовился чуть ли не пир.
Когда всё было готово к обеду, Бычков пригласил  Степана к столу. Помолившись, они приступили к трапезе. Жена и дочь урядника сели неподалёку и стали перебирать утиные перья.   
Степан открыл, было, рот, чтобы спросить хозяина о том, почему они не садятся за стол, как Бычков опередил его:
– Нечего мужчинские разговоры слушать, пусть занимаются бабьими делами.   Давай, налегай на пироги. Маруська пекла! А вот, капустка тушёная! Любишь капустку? Маруся всем на удивление готовить  её. Соседки прибегають  да выспрашивають, как это укусно у неё получается. Да, ешь, ешь рыбку! Окуньки один к одному – дочерь ловила, да и жарила она. Спасибо Господу, – Бычков перекрестился, – что дал мне такую послушную, работящую девку! Не хочется  из дому отпускать, а надо: её время пришло… Дочь — чужое сокровишше, – вздохнул он.
После сытного ужина, Афанасий перешёл ко второй части своего замысла.
– А что Степан, вот  ты  засеял поле, начал постройку дома, знатно  джигитуешь, но ведь главное-то ещё впереди, – хитро улыбнувшись, проговорил он.
– О чем вы, дядька Афанасий? – Степан недоумённо посмотрел на хозяина.
– А ты подумай! Кто будет встречать тебя со службы, вороты отворять, убираться в хате, печь хлеб и такие вот пирожки?
Степан промолчал. Его вдруг осенило, что  урядник сватает ему дочь. Афанасий прочитал эту мысль в глазах гостя и зачастил:
– Правильно думаешь. Жана! Тебе нужна жана! Хватить бобылём жить! Придёшь домой, в хату взойдёшь – и тут тебе стол, постеля, чистые портки….
Степан опять промолчал.
–  Семья   казаку нужна. Детишков нарожаете, казаков да казачек, деда с бабкой будете радовать, – размечтался старший урядник.
– Я подумаю, дядька, Афанасий. Ну, мне пора идти, – заспешил гость, – спасибо за хлеб-соль да науку.
Когда Степан ушёл, Бычков подозвал дочь:
– Подь сюды, Маруська.  Что ты носом крутишь?  Отец для неё старается …. Не могла на парня посмотреть ласково? Зыркала, как на турку.
– Да он, батянюшка, на меня ни разу не взглянул даже, чего ж смотреть-то, глаза мозолить.
– Не взглянул…. Надо было самой…. Я знаю, в какую сторону  глядишь, куды глаза мозолишь. На Фролку? 
Маруся потупила взгляд.
– Ничего не скажу, дочка, – казак он добрый, но для семейной жизни негодяшший.  Хату задаром получил –   ни кола в плетень не вбил, и колодезь нечишшеный стоить. Зачем тебе казак такой нужон? Степан другое дело: и отсеялся, и хату почал строить, и в казачьем деле быстро схватываеть. Скажи, мать?!
– Неволить дитё не буду, –  упёрто пробубнила она.
– А-а, и ты супротив меня?! Я вам быстро покажу, кто здеся хозяин! Дождётеся! –  взвизгнул Бычков и выскочил из хаты.
– Маманя, – всхлипнула Маруся, – мне не нужен Степан, я за Фрола хочу!
– Не плачь, донюшка. Знаю усё.  Будеть тебе Фрол. Шкандыбиха-то на что. Она многим девкам помогла, поможеть и тебе, –  гудела она,  –  знаешь, что….
– Что?
– Я с тобой к ней  пойду. Пушшай сделаеть самый сильный приворот. Будеть Фролка наш!
Степан, придя домой, в сарай, который он вместе с амбаром для зерна будущего урожая  возвёл прежде дома, лёг на сено и   задумался о том, что сказал Бычков.
  Он вспомнил, как впервые увидел Степаниду во время жатвы, как она обернулась, и сердце у него обмерло…. Как будто вчера всё это было, а сколько дорог пройдено. Достал образок, помолился Богородице и зашептал он истово:
«Степанидушка, теперь я вольный казак, земля есть, избу поставлю, а тебя, моя зоренька, рядом и нет. Как мне жить одному? Скажи, присоветуй…. Велишь жениться – женюсь».
Он пытался представить лицо Степаниды, глаза, голос  …. и не мог. Опять перед ним стоит Дария,   и  звёздами сверкает её обжигающий взгляд.

        Степан поставил образок на чурбак, опустился на колени. Он  просил Всемилостивейшую Богородицу  покоя свой душе и помощи  в преодолении тоски по черкешенке. 
Жениться надо, в этом дядька Афанасий прав. Одному с домом и хозяйством не управиться.  Хотелось обзавестись и животинкой. И чтоб детский смех звучал в доме….  Мечты окутали его, и проспал он до самого рассвета, когда его разбудили станичные петухи.         
Степан  договорился с товарищами   утром ехать в лес.  Как он понял, здешнюю избу, нет, казачью хату мог сделать каждый – нетрудное дело. Но почему-то хаты получаются у всех разные. Наверное, по старанию, по разумению.
        Целый месяц молодой казак заготавливал брёвна, зачищал и подравнивал их. Спасибо соседу Михаилу и Фролу: они сопровождали его в лес, помогали рубить деревья, перевозить. Конечно, таких, как на Псковщине, стволов не было, да и не нужны они  –  суровых зим здесь не бывает.   Из нетолстых брёвен, подогнанных  «в забор», и сложил Степан стены. Снаружи и внутри   забил все щели глиной с соломой, а потом обмазал и выгладил дом, как на родине бы сказали - пятистенок. Перегородил он всё-таки хату на две половины, как у Бычкова. Бычков же помог накрыть по-здешнему и крышу. 
Печь сложил Терентий. Он-то на все руки мастер! Затем Степан насыпал   земляной пол, тщательно утрамбовал его  и покрыл жидкой глиной. Это так, для начала. Потом обязательно настелет доски. Два окошка в передней стене хаты затянул пузырями, навесил дубовые двери….  Сбил  стол и лавки, что было тоже просто: ножками им послужили колья, вбитые в земляной пол.  Хата получилась, что игрушечка!
На входины, на которых настоял Бычков, собрались соседи, молодые казаки, с которыми Степан проходил казацкую науку, приехал Терентий, правда, без жены и дочери.   За столом  по-хозяйски распоряжался  Афанасий, а чарки подносила по велению отца Маруся. Через пару часов все уже пели, балагурили, молодые казаки лихо отплясывали под гармонь Спиридона-затейника, полную противоположность своему отцу, ворчливому, вечно всем недовольному  Фоке Авдееву.
Вскоре старшие ушли. Писаря Лютикова, правда, отправили сразу, ещё раньше, чтобы  проспаться, – ему много не надо, после третьей чарки язык и ноги питуха  почти не шевелились. Но это был единственный пьяный на входинах.
           Гости принесли для хозяйства, кто  что мог: деревянное корыто, несколько мисок, Бычковы принесли пяток кур,  Мишка – барана.  Живи Степан, радуйся! Но тоска-печалица не отпускала его.

6.Фрол

Как только раны на ногах у Фрола зажили, он сразу присоединился к Степану, который уже начал постигать казацкую науку. Обучались молодые казаки, почитай, каждый день. То скакали на конях – джигитовали, то саблями рубились, то стреляли, боролись или дрались на кулачках. Последнее лучше всего получалось у Степана. Всех малолеток на лопатки положил. Сила немереная  и возраст – он  старше всех.  Фрол прослыл метким стрелком, да и в джигитовке отличался.
В казацких семьях мальчиков-воинов воспитывали с рождения, и к семнадцати годам они были готовы к службе. Но из десяти теперешних малолеток только четверо были из потомственных казаков, остальные пришлые, вроде наших приятелей. Старый воин Фёдор Кобыла  обучал их боевым премудростям, накопленным поколениями. «То нэ козак, шо поборов, а той, шо вывырнувся»,  –  говаривал он, раскрывая казачьи хитрости. В зимние воскресные и праздничные дни  занимался с молодыми   казаками   Бычков  – наездничеством, джигитовкой. В будни Степан, Фрол и другие малолетки собирались у кого-нибудь во дворе метать ножи и кинжалы – тут своя наука, держать за клинок или рукоять, выбрать такой захват оружия, чтоб сильней был удар, учитывать и другие тонкости, о которых им рассказал Афанасий. Часто сюда   приходили и старики поведать о прежнем житье-бытье, о дедовских подвигах.
После Пасхи началась строевая подготовка, а с осени старший урядник обещал  посылать молодых казаков на пикеты и в дозоры. 
    К охоте Фрол пристрастился от нечего делать. Казацкая наука на время посевной страды почти прекратилась, и молодые, не занимающиеся хлебопашеством, промышляли охотой. Попадались не только лисицы, олени, волки, медведи, но даже барсы и дикие вепри, выходившие из  кубанских лесов. Казаку полагалось верхом настигнуть зверя и ловким ударом дротика положить его на месте. Стреляли только крупных хищников, причём выстрел должен был выйти один и смертельный, иначе жизнь самого охотника подвергалась серьёзной опасности – отступать  на охоте, даже от рассвирепевшего зверя, считалось зазорным.
Для малолеток делали исключения из этого  правила. Например, в этот раз они вышли на охоту «пеши».   
Лишнее мясо Фрол  обычно отдавал новым приятелям и соседям. Несколько раз приезжал с убоиной к Терентию. Но это уже был только предлог. Ему хотелось увидеть Катерину. Фрол любил высоких, крупных девок. А эта была ещё и красива той пышной цветущей красотой, которая называется вешним цветом и сводит с ума  парней.
Он не понимал её, но чувствовал, что есть в ней какая-то тайна. Последний раз, когда   приезжал на хутор, Терентия дома не было. Между шутками   Фрол от «большого» ума обмолвился, что у Степана есть зазноба в черкесском селении. Катерина побледнела и сделала пустые глаза. Разговор тут же свернулся, и Фрол, не дождавшись Терентия, покинул  хутор, жалея о сказанном. Он понимал, что своим нечаянным словом оттолкнул от себя девушку.
           Сегодняшняя погода радовала, и охота обещала быть удачной. Шумной гурьбой малолетки, под присмотром опытного охотника Сидора Шерстобитова, по прозвищу Бобыль, отправились в лес, где ранее заметили следы пребывания вепрей.  На опушке посерьёзнели, приготовились к гаю. Так здесь называют облаву на зверя. Для гая разделились на две группы: загонщиков и стрелков. Фрола определили в стрелки. Они отправились на свою линию, а загонщики отошли по ветру с версту и стали с шумом и гиканьем гнать зверьё. Вспугнутые зайцы и лисы охотников не интересовали – они ждали вепря.       
         И вот он!
         Сначала раздался треск сухих веток, и на тропе    показался огромная голова с длинной клыкастой мордой, затем и сам лещеватый   почти двухсаженный кабан.  Стрелки на мгновенье замерли – зверь редкий по величине и страшный. Затем по сигналу вогнали в него три пули  – и все в лопатку. Вепрь  зашатался,    но не остановился –  лишь замедлил движение. Охотники в страхе соскочили с  его тропы.
        Фрола разобрало любопытство, сколько продержится зверь с тремя пулями в сердце, и  он поспешил за животным, хотя Сидор предупреждал, что преследовать раненого кабана тотчас после выстрела нельзя, нужно дать  время, чтобы он изошёл кровью. Кабан вообще уходит после ранения и в первом удобном для остановки месте залегает.  Такой раненый зверь  может внезапно броситься на охотника, подошедшего к нему близко, и проткнуть клыками насмерть.
Увидев, как Фрол ринулся за кабаном, один из товарищей предупреждающе крикнул, но было поздно: Фролу в голень уже вонзился клык слабеющего животного. На это ушли его последние силы, и кабан затих. Ребята подбежали к раненому:
– Как ты, Фролка?
– Кровь, и, кажется, встать не могу, – пытаясь подняться, сжимая зубы, проговорил он. 
– Предупреждали  же тебя.
– Эх, ты, Аника-воин.
– Ушиб и распорота голень, – осмотрев раненого, заключил   Сидор Бобыль, – встать-то  можешь?
–  Нет, - простонал Фрол.
Сцепив руки, двое казаков усадили на них незадачливого охотника и отправились в станицу. Остальные остались разделывать тушу кабана на месте.
Услыхав на улице о ранении Фрола, Бычиха помчалась домой.
– Маруська, –  трубно загремела она, – пришёл наш час! Скорее лепи  вареники с вышнями. Фрол их любить. А я чугунки поставлю в печь. Будем привораживать парня. Где у нас "терлыч-трава", наговоренная Шкандыбихой?  А, вот она, –   протянула дочери пучки сухой пахучей травы, – кинешь её у кипяток, приговаривая: "Терлич, терлич, Фрола покличь!", энто у один чугунок, в нём мы сварим вареники, и у другой кинешь второй пучок – для отвара. Да и отнесёшь соседу.
Когда зелье было добавлено и еда готова, Маруся собралась было нести болящему, но, Бычиха, подумав, перехватила чугунок из рук дочери:
– Стой, Маруська, лучше я отнесу. У тебя, красы писаной, он, кубыть, и не возьмёть. А я тишком, тишком и уговорю его. А там уж, как Бог дасть. Шкандыбиха ручилася, что поможеть травка-то.
Фрол тихо постанывал, лёжа на лавке. Рильке наложив ему повязку, вышел во двор на свежий воздух и увидел, как к хате воинственно шествует   жена старшего урядника с горшком в руках и бутылью, зажатой подмышкой. Поздоровавшись с лекарем, она вошла в хату.
Клаус  присел на бревно под яблоней, поднял с земли румяный плод, и, обтерев об штаны, вгрызся в него зубами. Кислятина! Внешний вид  обманчив. Он отбросил яблоко, подумал: «Ему ещё с месяц зреть, – переключил мысли на больного,  – зарастёт рана, организм крепкий, молодой. А ударь кабан  клыком выше, в пах, всё – калека!  Охотничек, тоже мне…. Но парень очаянный».
Фрол закрыл глаза, прислушался к своему телу. Боль постепенно уходила. Вдруг дверь скрипнула,  и  запахло едой.
– Здорово ночевал, Фролушка. Ничего,  до свадьбы заживёть, –  это вошла соседка, Бычиха. Она ласково провела рукой по его волосам, – я тебе вареничков принесла, кубыть, поешь? Мария налепила. Да отварчик лечебный я приготовила. Выпей, голубь, полегчает.
– Не хочу, – в нём проснулся бес противоречия, приподняв голову с подушки, спросил:
–  А что, нельзя послать за Катериной Терентьевной?
– Послать можно, – ухмыльнулась Бычиха,  –  но зачем тебе она, сынок? Порченая девка. Ты думаешь, чего Терентий дёржить её в ежовых руковицах? Был тут один казачок. Был да сплыл, – она многозначительно помолчала и весело воскликнула: – Да ты не печалуйся об ней! Рази мало девок? Вон Маруська моя, чем тебе не жана! И справная, и здоровая, и додельница! Никто об ней плохого не скажеть.
Не дождавшись ответа, Бычиха смущённо хмыкнула и заспешила:
– Мне идтить надо, а ты спи, сынок, спи, во сне здоровеють. Проснешься, так вареничков отведай. С вышнями.
«Надо  же,  Катерина Терентьевна, - усмехнулась она своим мыслям, закрывая дверь, - скоро позабудешь про неё, как про паньковы штаны».
Рильке вошёл в горницу, присел на скамейку:
– Чего она?
– Дочку за меня сватает.
– Гм…. Девица с изъянцем. Кривая. Да и лицо рябоватое. Вдовец какой возьмёт, может быть.
– А-а, я и не заметил.
– Интереса не было разглядывать, - лениво усмехнулся Клаус.
Фролу совсем расхотелось спать, а тем более есть Марусины  вареники  после слов её  матери. Что-то в них, наверное, было правдой. Его  действительно задевала чрезмерная строгость Терентия по отношению к дочери. Да и сама Катерина, видно, таила сердечную боль,  несмотря на внешний задор. Понимал он и стремление Бычихи очернить девушку в его глазах, поэтому пропустил грязный намёк мимо ушей.
Несмотря на весёлый нрав и свободу обращения с девушками, большого любовного опыта у Фрола не было.  Там, дома, всё было проще: шутки, песни, сеновал. Девки, их желания – как на ладони. А Катерина не такая. А какая, он и сам не понимал. Но влекла его к ней неведомая сила, противиться которой он не мог, да и не хотел.
В размышлениях Фрол уснул. И явилась ему во сне Катерина, стоящая на высоком холме в лучезарном кругу, а он сам, пытается подняться к ней, но   раз за разом  откатывается назад.
«Всё, как в жизни, – вспоминая сон, думал он тоскливо, – надо перебить это дело. Но как?»
Пока молодой казак лечился, проведать его  прибегали многие, успевшие полюбить весёлого бесшабашного парня. Они подкармливали раненого, рассказывали станичные новости. Часто навещал его Рильке, который сообщил о том, что Агафон, одержимый мыслью построить в станице храм, ходит по хатам и собирает мастеровых казаков и пожертвования. Желающих помочь Агафону много, так что церковь обязательно будет. Приходила жена Мишки Держихвоста, Айшетка-туркиня, прикрывая смуглые щёки платком и коверкая  русские слова, пожелала скорейшего выздоровления и угостила жареной бараниной. Сидор Бобыль  приволок ведро малосольной рыбы. Несколько раз прибегала Маруся Бычкова. Она назойливо пыталась ухаживать за больным,  заглядывала в глаза, намекала на какие-то несуществующие отношения, чем была неприятна Фролу, и ему приходилось каждый раз её выпроваживать довольно грубо:
– Иди, иди, Мария. У меня от тебя голова болит.
А вот Катерины не было.  «Быть может, она не знает, что я ранен»,   – думал Фрол и ждал…
На святую Троицу   набралась полна хата народу, молодого, весёлого, Фрол только успевал отшучиваться под хохот товарищей. Смеялись над «свинячьим подвигом» Фрола, над вниманием девок к нему…. 

Когда все ушли, он накинул крючок на двери и достал из потайного места  барские сокровища. Заглядывать в мешок приходилось редко, да и не любил он этого. Почти каждая вещь напоминала её владельца и обстоятельства её отъятия. Деньги ещё ничего – они безлики. А вот перстни, кресты, серьги, брегеты ….    Однако  предстояли значительные траты: пожертвование на строительство храма – доброхотом Фрол не был, но тут святое дело, покупка снаряжения и обмундирования конного казака, и ещё – задумал он сделать подарок Катерине – может, тогда умягчится её сердце. Девки любят украшения.
На храм надо давать живые деньги, чтобы не было лишних вопросов, на справу тоже. Вряд ли купцы будут менять папаху на крест, а вот Катерине – да…. Он выбрал золотой перстенёк с  голубоватым камешком, под цвет глаз девушки.
Завязал мешок. Куда бы спрятать, схоронить его подальше, на чёрный день. Закопать что ли, до нужды? Люд разный, мало ли что случится. Он решил, как только вылечится, найдёт место и спрячет ценности. А пока засунул его под полати, и прикрыл старым зипуном.
На следующий день к нему заглянул Агафон, который не надеялся на доброхотские средства парня, а просто пришёл проведать его как больного. Но Фрол протянул ему  подготовленный заранее узелок с деньгами:
– Можешь не считать. Пять рублей серебром, на строительство храма Господня.
– О! – удивлённый Агафон расцвёл улыбкой, – с твоими  на почин уже будет. Поеду за разрешением и мастерами в Копыл.  Казаки возжелали храм, освящённый во имя  Иоанна Крестителя. Ты, как, сыне, одобряешь?
– С радостью! Только ты возьми с собой в поездку ребят. Одному несподручно, да и страшновато.
– Пойду ныне же к атаману, чтобы дал кого-нибудь в помочь. Выздоравливай, Фрол! Великое деяние предстоит! Я на тебя надеюсь.
На молодом здоровом теле раны заживают быстро. Как только стало возможно ходить, Фрол занялся своим домом и подворьем. Как мог, по-мужски, всё прибрал, помазал  глиной пол, перетянул окошко новым пузырём, починил старый плетень, сколотил будку для Верного, которого он сначала брал у Степана для охоты, а потом и вовсе оставил у себя.
А тем временем станица готовилась к празднику Ивана Купалы: пекла, жарила, красила яйца, наряжала хаты и дворы цветами, травами, молодыми деревцами.
Афанасий Бычков возобновил занятия – ведь именно в этот праздник было принято проводить казачьи игры, в которых  впервые принимают участие малолетки. И молодые казаки старательно овладевали знаниями и навыками.
7. На Ивана Купалу

         Пришла Аграфена Купальница, предшественница Ивана Купалы – главный день для  Терентия, можно сказать, волшебный. Сегодня предстоит много работы: они с женой и дочерью собирают  травы, цветы, коренья для лечебных целей. Торжественно перекрестившись, Терентий произнёс заветные слова:
        – Земля-мати, благослови меня травы брати, и трава мне мати! – и началась работа. Сумы наполнялись одна за одной: трипутник  и лопух,  Иван-да-Марья и богородицкая травка,   медвежье  ухо, чертополох, плакун-трава, зяблица и многие другие.
       Травы и цветы, собранные в Иванов день, он клал под Иванову росу, затем высушивал  и сберегал их, почитая более целебными, чем собранные в другое время. Именно этими  травами  он окуривал больных, изгонял нечисть.
       Все знания Терентия шли от свойств растений. Откуда ведал он их? От отца, деда? Или сам Господь вложил в него их? Не зря все в округе звали казака ведуном.
        Каждая травинка, каждый цветок ему о чём-нибудь говорил….
        Любил он собирательство. Но  длинного, летнего дня на все дела не хватило.  Доверив домашним заканчивать  сбор трав, Терентий торопился к роще, надо заготовить ещё и веников. Вязать их ему нравилось спокойно, без спешки, со старинными  присказками и заговорами.  Провозился дотемна, но остался доволен: целый год будет вся семья париться да похваливать венички.
         Катерина рвала и для себя особые травы, для купальского гадания и венка. 
       Умаявшись за день, сборщики едва доползли до бани. На Аграфену Купальницу баня особенная: её полезность усиливается во сто крат, как и всякой воды.
А впереди их ждут чудный праздничный день и волшебная ночь. Когда деревья переходят с места на место и разговаривают между собой   шелестом листьев; беседуют друг с другом животные, птицы, насекомые  и даже травы, которые этой ночью наполняются особой, чудодейственной силой. 
В короткую купальскую ночь нельзя спать,   потому  что надо обязательно встретить солнечный восход.  А ещё этой ночью цветёт   волшебный цветок папоротника, который выводит человека на неведомую, скрытую в обычные дни от людских глаз поляну, где открываются клады, исполняются желания…
Конечно, купальская ночь — и опасное время, так как выходит на поверхность земли всякая нечисть — ведьмы, оборотни, русалки, мертвецы, чьих проказ надо остерегаться. Но люди испокон веков знают, как оберегаться от бесовщины, и не очень-то бояться её. С ними   Иоанн Креститель и сам Господь.   
Катерина никак не могла выбрать удачную минуту, чтобы отпроситься на Иванов день в станицу. Отец-то пойдёт обязательно: он должен присутствовать на казачьих играх. У Катерины были две подружки в селении, правда, уже замужние, но на Иванов день веселятся все, независимо от возраста и положения, и она надеялась встретиться с ними. Да и хороводы хотелось поводить. 
После бани, подавая на стол, девушка, как бы, между прочим, проговорила:
– Завтра в станицу пойду  с вами, батюшка.
И встретила строгий взгляд отца:
– С матерью останешься. Хватит, нагулялась.
Катерина угрюмо побрела к полатям. Спать она не собиралась, но обряд гадания исполнить намеревалась. Под подушку положила подорожник, шепнула:            
– Трипутник-попутник, живёшь при дороге, видишь малого и старого, скажи моего суженого!  – прилегла и закрыла глаза. Мир поплыл, и она толи на мгновенье уснула, толи просто забылась от усталости, как перед ней явился казак на белом коне и в белой папахе. Лица разглядеть ей не удалось, но горделивая посадка, сильные руки на уздечке, говорили о том, что человек этот мужественный и смелый.
Вдруг невесть откуда в его руке появился цветок Иван-да-Марьи и упал к ногам Катерины. Она открыла глаза и встала.  Рассветный лучик выхватил на полу мокрый от росы заветный цветок. Катерина удовлетворённо улыбнулась и выбежала на купальскую росу.
А в станице ещё с вечера шли споры, как праздновать Ивана Купалу. Это происходило из года в год. То и дело слышалось:
– Поутру в Иванов день не искупаться грех!   
– Что ты? В Иванов день купание опасно. Сам водяной именинник, а он терпеть не может, когда в этот  день в его царство лезут люди. Нельзя купаться.    
– Почто вы мылись на Аграфену? Бесполезное дело. Баня хороша на Иванов день.
– Нельзя на Купалу мыться, и веники нельзя вязать. У нас в Костроме не вяжут.
         – А у нас на Яике вяжут и купаются!
         –  В  Орловской губернии наоборот грязью обливаются. Деревенские парни    одеваются в старую одёжу, идут  с вёдрами и кувшинами на речку, где наполняют их самой грязной, мутной водой, а то и просто жидкой грязью, и идут по деревне, обливая всех и каждого. 
        – Да нет,   всего охотнее обливают девушек: парни врываются даже в дома, вытаскивают и выносят девок на улицу силой и здесь с ног до головы окачивают водой и грязью.
        – И у нас так было. А девки стараются отомстить парням и тоже бегут на реку за водой.  А потом  молодёжь, перепачканная, мокрая, гурьбой бежит на речку и  купается вместе, прямо в одёже.
          –  Какой страм!  И девки, и парни? Нет, у на такого нету.
          – А на Днэпри   е.
           Но в чём все было всё население станицы единодушно, так это в очищающей силе купальского костра. И все ждали его с нетерпением как самое важной действо. 
Вокруг станицы выставлены дозоры, и все казаки начеку. Ведь в любую минуту может напасть враг. Но лишать себя такого весёлого праздника никто не хотел и понимал, что и от него зависит безопасность станичников. Молодых казаков, в том числе и Фрола и Степана, освободили от дозора. Им представилась  возможность показать свою удаль.
          Летний день длинный, а этот самый длинный в году. Казалось уже время вечеру, а косые лучи солнца ещё гладили майдан, на котором собралось всё население небольшой пограничной станицы Закурганной.  Первыми после некрасовцев её заселили донские казаки, бежавшие на юг от   утеснений  старшины, перешедшей на службу царю. Они как старожилы и задавали тон празднику, правда, всё обрастающему новшествами, привнесёнными другим пришлым людом. В спорах рождалось и что-то новое, свойственное только Закурганной. 
На Дону с давних пор воинскому искусству обучали в станичных играх под руководством  урядников. Здесь же, на Кубани, большинство молодёжи не имело казачьей подготовки в семье,  - игры были больше проверкой навыков, полученных от старых опытных казаков, которым общество поручило это важное дело. 
       Новиков было мало, и, для зрелищности, в играх могли принимать участие все желающие. Десятка два молодых казаков предстали перед стариками. Фрол и Степан отличались от всех прочих одеждой и отсутствием положенной справы. Как-то урядник перечислил им снаряжение и обмундирование конного казака. Наши «малолетки» оторопели: «Бешмет, шаровары, сапоги, черкеска, папаха, бурка, башлык, – бойко перечислял он, – также    патронташ, портупея, кинжал, пояс, три рубахи, трое сподников, три пары портянок холщёвых, пара суконных, две пары тёплых перчаток, два утиральника,  сумка ковровая и холщёвая, полушубок».
       – Ещё, – продолжал он, – казаку необходим запас газырей, и для коня: вьючка, седло, потник, плеть, скребище, щётка, торба для овса, две подковы, сетка, попона парусовая и суконная. И всё это на свои деньги», –  подвёл черту он.
       Степан тогда подумал, что и за всю жизнь не приобретёт столько имущества. А Фрол ждал удобного случая, чтобы за справой съездить на ярмарку в крепость. И, кажется, такой случай представился –  поедет с отцом Агафоном.
       А зрители не обращали внимания на то, кто во что одет. Главное: казачья удаль!
        На середину станичной площади вышел атаман в праздничной одежде и зычным голосом приветствовал станичников:
– Здорово дневали, братья-казаки и казачки!
          – Слава Богу! – радостно закричали собравшиеся.
          – Нонче большой праздник,  – продолжил  он торжественно, –  Иоанн Креститель или Иван Купала по-нашему.  Мы – казаки, воины. И это наше главное дело! Заповедано многое  нам отцами. А чтобы больше иметь, надо больше уметь.  Знайте – казачья смелость порушить любую крепость. И с нами Бог! – истово перекрестился он, - а эти малолетки, - он указал нагайкой на строй взволнованных парней, которые сжимали в руках уздечки своих коней, -  скоро стануть настоящими казаками. И сегодня они наравне с теми, кто себя уже испытал в деле, будуть показываться в пешем и конном строю, в  рубке шашками, в бое на пиках, в стрельбе в цель и в наездничестве.
        – Любо! – закричали нетерпеливые зрители, –  нехай покажуть! Поглядим, чему они научилися!
         Вышел в центр урядник Афанасий Бычков. И над площадью раздался его звонкий, бабий, голос:
          – Для получения награды в скачках – нового конского седла,  кажный казак должен   впрыгивать на седло, не вставляя ноги в стремя, доставать с лошади на скаку мелкие вешши и выказать ловкость и смелость на коне! Малолетки, начинай! – выстрелил он в воздух, и все десять юных казаков взвились над сёдлами. Да… Кто-то мимо, кто-то боком… Фрол и Степан, как большая часть малолеток, не показали удали. Отличился только потомственный казачок Ерошка Брыль. Все упражнения он делал под ободряющие крики станичников и  получил заслуженный приз – новенькое конское седло.. А Семён   Ерофеевич Брыль, крупный сивоусый казак с хитроватым взглядом, гордый за сына, с удовольствием принимал поздравления стариков.
         Фрол оказался первым в стрельбе, и Фёдор Кобыла, старый опытный казак, который  занимался с  малолетками, одобрительно потрепал его по плечу, а Пётр Максимович Чернецов – станичный атаман, вручил ему кожаную портупею. Степан же остался без награды – в этот раз приёмы борьбы и кулачного боя, где он мог показать свою недюжинную силу, не представляли, а в прочих упражнениях он остался в середнячках, что, впрочем не сильно его огорчило.
        Побродив по станице, друзья вышли за околицу, к пылающему костру на берегу Кубани. Вся станица скакала через него, плясала вокруг и водила  хороводы под песни, больше похожие   на заклинания. Между гуляющими, спотыкаясь, бродил подвыпивший Лютиков и отпускал скабрезные шутки. Но смеялись не с его шуток: широкое лицо писаря было кем-то размалёвано чернильным пальцем так, что напоминало морду диковинного зверя, вполне вписывающегося в картину всеобщего праздника. Фёдор этого не ведал и заплетающимся языком продолжал  похабничать.
         Степана подозвал к себе Бычков,  а Фрол среди  веселья искал глазами Катерину. Несколько раз на глаза ему попадалась Маруся в нарядной кофте с горячим зовущим взглядом. Вишнёвое монисто часто вздымалось на её пышной груди.
         Подростки и дети, напрыгавшись через костёр,  устраивали  шумные   игры, потасовки, бег наперегонки, слышались их дружные припевки:

Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло.
Глянь на небо —
Птички летят,
Колокольчики звенят:
Диги-дон, диги-дон,
Убегай скорее вон!

           Матери сжигали на костре снятые с больных детей сорочки, чтобы вместе с этим бельём сгорели и самые болезни.
           Молодёжь прыгала и скакала поодиночке и парами. Родители ревниво отмечали, с кем их чадо отходит от купальского костра.
            Одна молодая баба привела к костру даже свою корову и пыталась прогнать её через огонь. Скотина с выпученными от страха глазами шарахалась во все стороны, а хозяйка настойчиво хлестала её по крутым бокам и гнала прямо в пламя, пока атаман   не прикрикнул на неё, впрочем, довольно беззлобно:
        – Хватить, Матрёна! Перестань мучить животину – вить  молоко от страху сгорить у ей.
         – А у нас в деревне завсегда скотину прогоняли через костёр. Он от мора защищает.
         – Эх, деревня  тёмная, деревня, – весело усмехнулся Чернецов, приглаживая усы,  – таперя ты, Матрёна, станичница, и веди себя, как  подобаеть казачке.
          Даже древние старухи нашли своё местечко на празднике  Ивана Купалы, возглавивши выводки несмышлёнышей, внимавших им с открытыми ртами.
          – Нонче оживёть всякая нечисть. Ведьмы, оборотни, русалки, змеи, колдуны, домовые, водяные, лешие соберутся на Лысой горе в Киеве и будуть праздновать  там свою ночь. Шабаш справлять! Кто-то останется и здеся. Вы зараз к воде близко не подходите: водяные утащать под воду, леший можеть напугать в лесу, завести в чащобу. Колдуны ходять по дворам и отбирають у коров молоко, портять хлеб – вредять людям…. Да и слепая змея медянка получаеть зрение на цельные  сутки. Страшно глянуть: бросается на человека, как стрела, можеть пробить  его  дажеть наскрозь.
        – Бабуня, как же в лес не ходить, а за папоротником?
       – Надобно  знать, как остерегаться нечисти. Учитеся, пока бабка жива.
Увидите русалку, не подходитя к ней, не гутарьтя ни об чём. Рукой  обведитя вокруг себя, да перекреститеся.  Но лучше рубашку новую на неё накинуть. Сидить она на берёзе, рубашонки просить. Ты на неё и накинь. Тогда русалка добрееть, и усё делаеть по твому желанию….
            – А как обращаться с лешим, бабушка?
            – Леший! Он страшен, когда маленький. А растёть, значит, уходить. Чем он выше, тем   дальше от тебя. Есть заговор против лешего….
Костёр догорал. Девки пошли пускать на воду венки. Тонкоголосо запели:

Ой, на святого,
Ой, на Купалу
Девки гадали,
Венки кидали,
Кидали в воду,
В воду быструю.
Скажи, Кубанушка, 
Про жизнь молодую.
С кем, наша Кубань,
Век вековати?
Кого, наша Кубань,
Любым назвати?
Долго ль я жити,
Долго ли буду?
Неси, Кубань, венок,
Не дай потонути.

      Запевала, как не странно, Маруся Бычкова. У неё, в отличие от трубноголосой матери,  оказался нежный и приятный голосок. Кинув в реку свой венок, она на миг замерла в ожидании, но увидев, что он смело помчался по воде, даже опережая венки её подруг, продолжила пение. Уже четвёртый год бросает  она венки в Кубань, а жениха всё нет. Может быть, в этом году ей повезёт. Хотя на Фрола надежда гаснет, а другие не нравятся ей вовсе. Её, конечно, сватали – невест на всех не хватает, но родители учитывали  желание своей единственной дочери.
          Фрол  подскочил к девкам и, в полутьме вглядываясь в их лица, воскликнул:
– Ай, красавицы, на венки надейтесь, но и сами не плошайте!
– Постараемся, Фролушка!
– Да и вы, парни, не зевайте! – задорно сверкнула глазами рыжая толстушка лет шестнадцати и тут же опустила очи к долу: к ней  подходил Мишаня Долгов  с недавно образовавшимися на румяном лице усами.
А девки веселились:
– Выбирай, какая глянется!
–  Не теряйся, Фролка!
–  Вон Мишаня уже выбрал.
Но Фрол, не увидев Катерины,  сник и отошёл в сторону.
Маруся тоже погрустнела: «Присох он к этой  кобыле, Катьке. Чего только в ней он нашёл? Обманула Шкандыбиха. Не помогло её зелье».
           Фрол уже на каждую девку посмотрел.    Неужели Катерина осталась дома? Он проследил взглядом за Терентием. Тот, вместе с другими служилыми казаками и стариками,  направился к хате атамана – догуливать праздник.
         – Не робей, воробей, – приободрился  Фрол, вскакивая на коня.
8. Цветок папоротника

        Катерина гадала. Ей не давал покоя казак, приснившийся ночью. Она очень надеялась на то, что это Степан,  но слова, когда-то брошенные между прочим Фролом, точили её душу сомнением. Да и сам парень никогда не обращал на неё внимания. Был вежлив, доброжелателен и…. всё! Но, может быть, он прячет своё чувство из скромности или боязни, что его любовь останется без ответа? Надо погадать. Как раз этому время.    
         Для гадания она сорвала рядом с домом две травинки осоки, из которых одна  чуть длиннее другой. Короткая будет показывать девушку, а длинная – парня, вставила  рядышком в   трещину на потолке, чтобы они свешивались вниз. Когда травинки станут подсыхать, они  и начнут  сначала шевелиться.   Если длинная травинка отклонится в противоположную сторону от короткой,  это скажет  о  равнодушии к ней Степана, если травинки потянутся друг к другу, соединятся вместе, её ждёт  взаимная любовь. Но об этом она узнает не сейчас, а когда трава подсохнет. Катерина вздохнула. И что ей так не везёт? Один уехал и сгинул? Второй нравится, а ему люба другая.
В горнице стало совсем темно. Она раздумывала: зажечь лучину или лечь спать? Было обидно,  что отец не разрешил ей побывать в станице на гулянье.
Вспомнился праздник двухлетней давности. Как было весело прыгать через костёр, петь  песни и бросать венки в воду! Её веночек долго ещё мелькал в волнах Кубани. Тогда она поняла, что не последняя в станице, уверилась, что хороша собой. Полдюжины парней пытались ухаживать в тот день. Тогда появился Иван – её первая любовь, и, как думала, навсегда…. Судьба рассудила иначе. Иван исчез. Верно, вражеская пуля или сабля вострая прекратили его молодую жизнь. Иначе бы вернулся или подал какой-нибудь знак….
         Забрехали собаки. Она метнулась к воротам, спросила:
–  Кто в такой поздний час?
–  Свои, –  ответил знакомый  голос.
Приоткрыла ворота, в полумраке разглядела Фрола. Он уже спешился и стоял, теребя уздечку. Весело улыбаясь  Катерине, поздоровался по казачьему обычаю:
        – Здорово дневали!
        – Слава Богу!
        –  Не пустите ли во двор, Катерина Терентьевна?  –  Фрол сверкнул оживлённым взглядом на девушку.
        –  А не поздно ли ты пришёл, казак?  – спросила она,  всё ещё не пропуская его во двор.
        – Так сегодня праздник до утра!
Катерина отступила. 
        – Проходи. Как гуляние? – поинтересовалась.
        – Идёт вовсю, –  ответил Фрол, привязывая коня,  –  песни, пляски, одна баба корову привела, чтоб через костёр перевести, представляете? Вот смеху-то было!
        – А игры?
        – Первый в стрельбе, –  похвастался,  –   выиграл портупею. Показать вам?
        – Поздравляю,  –  рассеянно проговорила она и глянула за ворота,  –  а где батюшка?
        – Он с другими казаками пошёл  в атаманов двор, гулять.
        Катерина напряглась. Не по обычаю это. Чтобы сам парень, один, пришёл к девушке…. Хорошо, что мамаша дома.
        Разговор не клеился. Вопросы – ответы. Катерина спрашивала  вежливо, но   равнодушно. Фрол растерялся, куда девалась его способность к шуткам и заигрыванию….
        Колечко, которое он приготовил для подарка, жгло, но парень понимал – сейчас не случай. Наконец,  он дождался от Катерины приглашения, ради приличия, конечно:
        – Заходи в дом, гостем будешь.
      Нельзя сказать, что он ей был неприятен. Но душа лежала к другому – Степану. Он был новым героем её девичьей мечты. Сильный, красивый, простой, понятный. А Фрол – кто такой? Балабол!
       Парень некоторое время,  молча, стоял перед ней, потом вскинулся, будто вспомнил  или надумал что-то.
       – Катерина Терентьевна, а пойдёмте вместе искать цветок папоротника! – выпалил он, предполагая отказ.
       –Ладно, чтоб не скучно было, – неожиданно для самой себя и для него, согласилась она, –  мамаше скажу. Только не выкай мне больше. Не приучена я к этому.
        Через некоторое время девушка  вышла из дому, неся подмышкой тряпичный свёрток. Её сопровождал строгий голос Марты:
        – …Я тебя предупредила. И сразу домой! Не задерживайся! Слышишь? А то отцу скажу.
        Они торопились. Время  близилось к полуночи. Но нельзя сказать, что было темно. Одна из самых коротких ночей в году! И если месяц светил очень скромно, то ясные звёзды усеяли всё небо.  Шли молча: Катерина не знала о чём говорить с парнем, а он боялся сказать что-нибудь не то и разрушить хрупкое согласие.
В прибрежном лесу, куда они направлялись, папоротника было много, притом Катерина знала, где он растёт, поэтому  дошли до заветного места довольно быстро. Растение было огромно. Листья –  наверное, до пяти локтей в длину. Девушка  расстелила принесённую скатерть прямо перед папоротником, чтобы на неё падали цветы, очертила круг ножом, и парочка застыла.
            Ожидали недолго.  Через короткое время круг заискрился  серебристым светом, а за кругом лес стал тёмным, таинственным и даже страшным. Папоротник всё не цвёл, но он светился, вернее из него, из самой середины, поднимался тоже серебристо-зеленоватый свет. Этот свет, струясь,  превращался в разные туманные  лики.  Фрол смотрел на них, а они на него, пронзая невидимым взглядом.
           Вот глаза, рот, нос – люди, нелюди….животные…. сказочные чудища…  Лики менялись, плыли серебристыми облаками и тут же  растворялись. Но вот появляется баранья голова с человечьими глазами, она ничего не говорит, только смотрит, а слова проникают в Фрола сами:   «….цветочная почка. Готовь желание!»  – уловил он. 
          Появляется светлячок, поднимается, дрожит.  Он  то движется вперёд и назад, то заколышется, как речная волна, то запрыгает, как живая птичка в воздухе.
         – Нечистая сила мешает, – взволновано шепчет Катерина, –  смотри не пропусти!
          Наконец, цвет с треском развёртывается, как зарница,   пламенем освещает пространство около себя и   …исчезает.
       – Я не успел загадать желания. Только подумал – а цветка и нет, а, может, и не было? –  виновато шепнул Фрол.
       – А мы посмотрим, что тут осталось, – Катерина бросилась к скатерти….  – ничего…. Только пахнет…грозой….
         Катерина промолчала о том, что она успела загадать желание, и, волей-неволей, судьба ей предназначила Фрола. Только он нескоро узнает об этом, пусть помучается, да она и сама привыкнет к этой мысли. Кажется, Степан для неё потерян. По крайней мере, папоротник помог ей разобраться в этом. А этот и лицом пригож и, кажется искренне любит её. Жаль, душа не лежит. Может, привыкну?
        – Всё, Фрол, давай домой, а то отец уже вернулся, наверное, сердиться будет.
        Дорога домой показалась ещё короче, небо светлее,  мысли – яснее.
         Ворота неслышно отворились, и Марта впустила молодых людей во двор. Катерина, как мышка, нырнула в дом, а Фрол вскочил на коня и  помчался в станицу. Он был, если не счастлив, то доволен этим праздничным днём. Девушка его  заметила, и он всё сделает, чтобы полюбила.
          Фрол не заметил, как преодолел две опасные версты – путь до дому. Ворота в станицу  были закрыты. Караульный, ворча,  пропустил гуляку.
        –  И как не опасаются шастать,  герои…
         В самой станице   молодёжь ещё праздновала волшебную ночь. Догорали костры, вокруг которых грудились девки и парни. Слышны были песни, смех и таинственный шёпот то ли влюблённых, то ли деревьев и трав. Скоро рассвет.

9. Шкандыбины

Маруся пришла домой под утро невесёлая.
– Но что ты, доню, –  загудела мать,  не спавшая, в ожидании развязки любовной истории дочери, – гуляла с Фролом?
– Мамашенька, он даже не глянул на меня. Всё время озирался по сторонам, Катьку искал, а потом вовсе ускакал идей-то, кубыть, к Терентьевым подался,  – заревела в голос она.
– Не плачь, Маруська! От ведьма – Шкандыбиха. Я разберуся с ней. Учила ишшо: «Терлыч , терлыч, Фрола покличь!» Как же?! Я ей так покличу, что отзываться нечем будеть – язык вырву. Не горюй, донька!
Та продолжала заливаться слезами.
– Перестань голосить. Было бы из-за чего. Наколдуеть, зараза! Куды денется.
– Скольки ждать-то, обешшала же, – начала успокаиваться Маруся
– Надысь Маланью Воронкову видела, сказывала, что Патракей Шкандыбин лежить больной, опеть куды-то вляпалси. Подою коров и схожу, вроде, проведаю его, а заодно и с ведьмой ентой  погутарю.  Ложися, Маруська, спи. Матерь постоить за тебя.
– Вы только не деритеся с ней, мамаша. А то будеть, как в прошлый раз на пашне, палец себе выбили, – пробурчала Мария, укладываясь спать.
Параскева, низенькая, толстая, ещё нестарая баба, и её муж  Патракей Шкандыбин, длинноногий,  узкоплечий и неудалый казак,  жили через три двора от Бычковых. Надо сказать, чудные имена они получили от бывшего семинариста, выгнанного из бурсы за неуспеваемость. Он помогал дьячку крестить детей   и, словно в шутку, выбирал в святцах для дитяти самое  редкое имя.  Шкандыбиным ещё повезло. Параскеву называли по-местному Парашка, или чаще Шкандыбиха,  а Патрикий превратился в Патракея. Но тогда в прибрежном донском хуторе, откуда супруги  родом, вышли в  мир ещё Еразим, Филогоний, Епинафа, Проскудия и другое «сказочное» народонаселение.
           Бычиха набрала в кувшин топлёного масла «для больного» и отправилась к соседям.
Толкнула в хату дверь. Патракей, туго обмотанный бабьим платком, развалившись на кровати, постанывал.
Накануне праздника велела жена ему кабана забить. Он никого в помощь не позвал – понадеялся на свои силы, да и не хотелось мясом делиться. А кабан – зверюга ещё тот: грудина - никакого аршина не хватит мерять, а зад – так трёхпудовый окорок. Почти год кормили борова!
          –  Замнёт! – подумал Патракей и предварительно, для храбрости, хватил кружку браги.
Хмель в голову – разумению дурная подмога. Замыслил казак сначала оглушить животину, а потом заколоть, всё легче будет. Взял кувалду и открыл дверь катуха ….
Видит: кабан стоит неподвижно, словно в задумчивости. Патракей  руку с кувалдой на отлёте держит – готов бить точно в лоб.  А кабан стоит. Казак начал пугать его, размахивая кувалдой перед рылом. А тот стоит, как вкопанный. Патракей и так, и сяк с ним, взмок даже от старания. И, рассердившись, как влепит ему кувалдой в ухо.   И в ту же минуту сам оказался верхом на  кабане – тот  кинулся к выходу, норовя между ног его проскочить, да и посадил несчастного  на спину.
И вот выскакивают оба из катуха, и давай по двору носится. Кабан визжит, всадник  кричит благим матом.
Из хаты вывалилась Шкандыбиха и всплеснула руками:
– Господи Исусе Христе, спаси и помилуй!
А действие развивается. Вот завалилась поленница, вот опрокинулось корыто, покатились вёдра…. Патракей орёт, куры квохчут, телёнок мычит, собаки брешут….
У кабана и у Патракея  глаза одинаково от страха на лоб вылезают. Жуть, да и только!
И тут кабан, насмерть перепуганный, заскочил вдруг обратно в катух. Шкандыбин, больно ударившись о притолоку, свалился с него  и зашиб себе рёбра. Попробовал, было, подняться – боль невыносимая. Тогда он от боли, от злости и беспомощности  завыл.  На вой опять отозвались все собаки в округе.
         Бедный кабан, дрожа от страху,  в угол забился и совсем глупым поросёнком стал, а Шкандыбиха еле до кровати Патракея доволокла и побежала за лекарем. Тот сделал примочки, помазал снадобьем, туго перемотал тряпками и велел лежать.
         Так и остались Шкандыбины на праздник без свежатинки, да и без самого праздника. Так что приход Бычихи был для них скорее желательным, чем неприятным.
– Здорово живёте в вашей хате! –  входя в дом и умильно улыбаясь и крестясь, пробасила Бычиха
– Слава Богу! Заходи, товарка, гостьей будешь.
– С праздником, соседи!
– И тебя, Лукерьюшка, с праздником! – также умильно ответила хозяйка.
– Да вот, услышала от Маланьи, что Патракею неможется, дай, думаю, проведаю соседа.
Перекрестившись на образа, Бычиха подошла к Патракию и жалостно спросила:
– Как ты, Патракей Матвеевич?
– Больно, – простонал он, – упал, все бока болят. Немец сказал, что два ребра поломал.
– Сам виноват, – сердито буркнула жена.
– Я тебе вот маслица принесла, перед праздником натопила. Ешь, сосед, на здоровье, поправляйся.
Она повернулась к Шкандыбихе и совсем другим голосом проговорила:
– Выйдем-ка, Параня, на час.
– А что так? –  заволновалась всем рыхлым телом струхнувшая Шкандыбиха.
– Тырлыч-траву покажу тебе!
– Не надо, соседка, и на старуху бывает проруха. Ну, не получилось на этот раз, – заглядывая Бычихе в глаза, виновато проговорила та. – А, можеть, ишшо сбудется – просто время не пришло. Это ж не сразу получается. Раз – и парень твой!  Подождать надо, –  замельтешила Шкандыбиха. – А хочешь, я погадаю?
– Что гадать, когда не смотрить Фролка на Марусю мою. За Катькой Терентьевой бегаеть. Слухай, Парашка, кубыть отворот какой есть? Для Фролки, а?
– Это, пожалуйста, только не могу обешшать, как после приворота он будеть действовать, –  более спокойно вздохнула Шкандыбиха, –  тырлыч-трава всем девкам помогала, а твоей не помогла. Потому что дело не в ей, а в парне. Пойдём, соседка,  в баню, – повторила она, – там тихо,  я погадаю и точно скажу – будет ли Маруська с ним?
– Ну, смотри Парашка, ты меня знаешь.
– Знаю, как  не знать. Помню твои ручушки, – примирительно согласилась  Шкандыбиха и покатилась шариком в конец огорода, где виднелась угрюмая перекошенная банька,  давно не видевшая хозяйского пригляда. Но в предбаннике было чисто и аккуратно, всё приготовлено  для гаданья: иконы, свечи, святая вода и различные колдовские  предметы.

– Когда Маруська родилася? –  деловито спросила Шкандыбиха, расставляя на низеньком столике по кругу свечи.
– Перед Масленой.
– Теперь садися и молчи. Рта не раскрывай, а то гадание будеть неправильным.
Гадалка плеснула в миску святой воды, открыла коробочку с разными семенами и зажгла все свечи. Среди бела дня на Бычиху обрушились таинственность и страх.
А Параскева вслух прочитала «Отче наш», перекрестилась на икону Божьей матери и начала пальцем рисовать вокруг миски какие-то узоры.
Бычиха немного отошла и, сомкнув плотно губы, молчала, хотя её так и подмывало спросить Шкандыбиху,  для чего это она делает. Та же что-то шептала неразборчивое, водила над водой руками, изредка опуская в неё семечко. Некоторые из брошенных семян оставались на поверхности.
Закончив своё действо, гадалка ещё раз перекрестилась на икону и начала водить уже по воде пальцами и считать. Наконец, вздохнула и подвела черту: 
– Женатый и вдовец выпадають.
– Как это понять? Двох что ли нагадала? – недоумённо уставилась на неё Бычиха.
– То ли Фролка, то ли нет. Двое показалися. Но замуж она в етот год выйдеть, – успокаивающе проговорила Шкандыбиха, коли не веришь – можете проверить у своём курятнике. Слыхала, как ловять петухов?
– Слыхала. Но это ж на  зимние Святки гадають!
– И сейчас можно, до Петра и Павла ещё время есть. Смотри, ловить надо самой девке и задом, задом и снимать с насеста и потом глядеть, петух или курочка. Если петух,  стало быть, жених будеть. А если курица, нехай ещё посидить.
– Куда ж ещё сидеть!? И так перестарок. Что-то я не поняла, Фрол-то женится на моей Маруське али нет?
– Вот тут я не могу точно сказать, кто на ней  женится, но жених будеть.
– Мутно как-то гутаришь ты, Парашка. Нам другой не нужон. За другого она ещё б три года назад вышла. Я  недовольная твоим гаданием, как и прошлой ворожбой. Другим-то хорошо ворожишь, правильно. А моей Марусе абы как. Смотри у меня, последний раз поверю. Не выйдеть Маруська замуж в сей год, прибью. Вот те хрест, прибью, – перекрестилась Бычиха и так сердито хлопнула дверью бани, что та слетела с петель. Но разгневанная  казачка даже не обернулась.
10.  Обретение

На Петра и Павла Степан  приступил к жатве. Перед ней атаман собрал казаков и распорядился, как обычно,  об охране жнецов: их поля растянулись на север и запад. С востока же к станице подступали древние курганы с каменными бабами. Все степные жители считали их священными, и с этой стороны угрозы от татар  и черкесов не ожидалось.
Однако один, ближний от Степанова поля курган, был  очень опасный. О нём в станице говорили шёпотом и при этом крестились и плевали через плечо. Якобы в старину  древние волхвы наложили на курган страшное проклятие, многократно усиленное   жертвоприношениями  домашнего скота, а иногда и пленниками – у подножья находили человеческие кости.   
Станичники рассказывают, а им поведали ещё первые кубанские казаки , что люди, побывавшие на  этом кургане, от ужаса сходили с ума. Всех новиков от посещения этого места остерегали, и Степан тоже время от времени с опаской косился на страшное место. Но это не омрачало праздничного состояния его души. Жатва!
Для Степана  хлеб был долгожданным и дорогим. К нему в своих, казалось, несбыточных мечтах крепостной пахарь  шёл через всю Россию.  Он размял колос, и на ладонь легли тяжёлые золотистые зёрна. Раскусив одно, с наслаждением пожевал его. Да, это хлеб! Его  собственный хлеб, выращенный на своей земле. Жаль, рядом нет Степанидушки. Порадовалась бы за своего мужа, на урожай глядючи.
Он посмотрел по сторонам: и слева и справа  белели войлочные шляпы жнецов и платки их жён и дочерей, слышались смех и песни. А по границам полей гарцевали на конях охранники. Один из них приветственно помахал рукой. Фролка! Степан в ответ ему приподнял шляпу. Страда в самом разгаре! 
Он передвинул на поясе кинжал, чтобы не мешал при работе, прочитал молитву, и так, с именем Господа, как принято  у православных, тоже приступил к жатве. С великой радостью и тщанием срезал серпом колосья за колосьями и клал пучки ровными рядами. Не ощущая усталости, связывал их в тугие снопы, чтобы потом обмолотить и засыпать в   закрома своего новенького  амбара. Он сравнивал прежний урожай на барском поле и свой и готов был целовать кубанскую  землю-матушку, столь щедрой она оказалась. Ему ли,  крестьянину, это не оценить?
Ничто не помешало и жатве: ни дождь, ни ветер, ни злые вороги.
Степан чувствовал безмерную признательность   друзьям и соседям за помощь и поддержку. Спасибо Терентию за семена, Михаилу за упряжку, Фролу, охранявшему его поле  во время жатвы. Всем он отвёз с благодарностью мешки с житом. Фрол поблагодарил за хлеб, Мишка и Терентий отказывались брать, Степан  настаивал на своём:
– У вас семьи. А мне много ли одному надо.
На что Терентий ответил:
– Женю я тебя, Степан. Посажённым отцом на твоей свадьбе буду. Вот скажи только, на ком ты хочешь жениться? Приглянулась какая?
Фрол, который не упустил случая приехать к Терентию со Степаном, чтобы повидать Катерину, ухмыльнулся:
– За его невестой надо Кубань переплывать.
Терентий строго посмотрел на Фрола,  а Степан нахмурился и обиженно проговорил:
– Лучше иметь длинные уши, чем длинный язык.
– Нашли тайну, – пожал плечами Фрол.
На окраине станицы, на пригорке, стояла небольшая общинная ветряная мельница, вот туда и отвёз Степан мешки с зерном. Полученную муку засыпал в ларь, но вся всё равно не поместилась. Пришлось сбивать ещё один.
Через два двора от Степана жили одинокие старики, Трифон и Манефа, – за беспомощностью, они не могли заниматься сельскими делами:  единственная коза и та была уже  в тягость. Им, как водится у казаков,  помогали всем миром. Кто убоины принесёт, кто рыбы, кто муки…
Степан бессемейный, и редкий день не навещал стариков. Ему хотелось о ком-то заботиться. Что-то во дворе подправит, перенесёт тяжесть, поделится добычей, расскажет новости. Вот и в этот раз он тоже  понёс старикам муку. После обычных приветствий, новостей и крестьянских разговоров об удачном новом урожае, гость отнёс мешок с мукой в амбар и хотел, было, попрощаться. Но Трифон, сухощавый, с редкими белыми   усами и острой бородой старик, прошедший две войны, поблагодарив  молодого казака за хлеб, позвал его в хату и усадил  его в красный угол, под образа. Вёл он себя так серьёзно и торжественно, что эти чувства невольно передались и Степану.
Трифон с трудом выдвинул на середину хаты дубовый сундук с восточным орнаментом по бокам и  поднял тяжёлую крышку.  Степан заглянул в него и не поверил глазам – сундук был битком набит «справой», казачьими вещами, о которых говорил Афанасий Бычков, –   нужными казаку для службы!
– Вот, сынок! Ни детей, ни внуков у нас со старухой нет – всех Господь прибрал, – прекрестившись, невесело вздохнул дед Трифон,  – что ж, такое казачье добро будеть ветшать у рундуке?!
Он, указывая на сундук, с печалью в голосе произнёс:
– Вот, Стёпушка, смотри! Тута и моё, и сыново.
Глаза старика увлажнились.
– Мы со старухой поговорили и решили: тебе подойдёть. Сынушка у нас был тожеть могутный, да и я в молодые года с тебя был –  он попытался выпрямить согбенную спину, но не получилось. Старик махнул рукой своим мыслям и обратил взор на сундук, содержимое которого  напоминало ему   тревожную боевую жизнь.
Он бережно тронул ладонью чёрную смушковую папаху, лежащую сверху и густо посыпанную листьями ореха от моли, а Манефа зашмыгала носом и протёрла фартуком глаза.
– Таперя усё  тута твоё, Степушка, – закрыл сундук Трифон и погладил его, будто попрощался с живым человеком.
          Затем дрожащей рукой снял со стены черкесскую шашку в потёртых ножнах и, поцеловав её лезвие, протянул молодому казаку:
– Бери, Степан, и она твоя. И   защитить, и страх на врага наведёть. Береги её и помни: шашка для казака – та же рука.
Степан бережно принял подарок и тоже поцеловал его острое лезвие.
Трифон натужно пододвинул к Степану сундук и хриплым от волнения голосом проговорил:
–  Отдаю тебе вместе с рундуком. Вот, Степан! Пользуйся!
Как отблагодарить стариков за доброту их! Степан почти забыл нежность  далёкой, с детства,  бабки своей и ласковый взгляд Мокеевны. А больше, пожалуй, никто парня по-родительски и не жалел. У Степана  защемило сердце – и как кто-то толкнул его в спину. Степан упал перед Трифоном и Манефой  на колени:
– Благословите, отец, мать! Вы мне не родные по крови, будьте названые. 
Старики  растрогались. Их щёки  опять заблестели слезами.
        Но дед Трифон всё же, как смог, выпрямился, приосанился и с достоинством выдохнул:
– Да будеть так!
Он пригладил бороду, усы и распорядился:
– Мать, неси икону. 
Старик снова открыл сундук, засунул руку на дно и вытащил  плётку.
– Ну, терпи, казак, атаманом будешь!
Замахнувшись, дед Трифон ударил Степана ногайкой три раза по спине, причём довольно больно, громко и торжественно каждый раз приговаривая:   
– Как сына учил, так тебя учу. Будь же мне сыном.
Аккуратно положил плётку на место со словами: «Казак без нагайки — что монах без молитвы»,  – и  взял из рук старухи икону Спаса на престоле. Троекратно перекрестил Степана:
– Бог благословляеть, и я благословляю.
Баба Манефа тоже перекрестила его и нежно поцеловала:
– Благословляю тебя, сынок, на ратный путь, на счастливую, долгую жизнь.
Так у Степана появились названые родители. А это куда дороже, чем казачья справа. Хотя справа – тоже очень хорошо.
11. В Копыл

       У Агафона впервые обозначилась цель, а вместе с ней появилась и забота. Он подумать не мог, что всю свою силу, мощь бросит на возведение храма. Да, и вообще, разве раньше он думал, жил?  А ныне уже согласовал с народом место для церкви – на возвышении, у излуки реки; наречётся же храм именем Иоанна Крестителя. Строительный материал – камень. Камня предостаточно на берегу и на дне реки, которая принесла его с гор.   Казаки уже навозили   на строительную площадку кучи  его.
И средства собираются бойко, Чернецов приказал никому не «жадовать» .  Да люди сами несут! Всем хочется быть поближе к Господу. Хватит и на строевой лес, и на оплату труда мастеров, и на часть колокола уже собрали.  Правда,  были казаки не охотно жертвовавшие на храм.
Когда зашли Агафон с Сидором к Брылям, закрутил, было головой старик, видно, не хотел расставаться с денежками – по своей природе скупидомской. Сообразительный Сидор безразлично, вроде, в сторону, проговорил:
– В народе говорят, что если у тебя есть много хлеба – заводи свиней, и ты станешь богатым, а если у тебя завелись грошенята-деньжата, – построй  храм Божий, и ты приобретёшь уважение и почёт.
         Семён Ерофеевич засуетился, кликнул жену и велел на стол подавать, а сам вышел. Когда уже все сидели за столом, он  торжественно вручил Агафону мешочек с серебряными гривенниками и спросил, будут ли выбиты на стене храма имена жертвователей.
– Непременно, Семён Ерофеевич, – подтвердил дьякон, с признательностью принимая дар.   
         Сейчас Агафон спешил к атаману. Приближалось время поездки в Копыл за мастерами, а правление ещё не решило, на чём он поедет  и кто его будет сопровождать.
       Чернецов встретил Агафона приветливо:
      – Слыхал, слыхал, как ты трудишься для обчества. В Копыл собираешься?
      –Да, Пётр Максимович. Но один не поедешь. Я везу деньги: на материалы, на задаток мастерам, литейщикам….  Надобны телеги, возницы, охрана – а это целый обоз!
      – Не печалуйся, отец Агафон. Для благого дела расстараемся. Будеть тебе обоз! Я подготовлю и письмо, куда следуеть, попрошу о священнике. Ты ж не сможешь служить в храме?
– Божьей воли не переможешь!
– Ты и так печёшься о храме более всех. А что народ увидит, то и Бог услышит, дьякон.
– Не зови меня дьяконом,  атаман, не достоин сего чину, - отвёл взгляд Агафон. 
          Знойный июльский день начинал жарить с утра. Обоз провожали всей станицей. С напутственным словом к отъезжающим обратился Чернецов:
         – За ради святого дела едете, казаки. От вас зависить, будеть у нас Божий дом али нет. Езжайте осторожно, в драки не ввязывайтеся. Слушайтя Агафона: он знаеть, что делать. Ну, бывайтя, с Богом! 
         Обоз сопровождала дюжина казаков. Сначала хотели обойтись меньшим числом людей, но у некоторых  нашлись и свои дела. Кто что-то вёз  на продажу, Фрол Цыганов и Ерофей Брыль ехали в лавки за справой, у Сидора Шерстобитова крестник брал невесту из Копыла, он ехал  на рукобитье. 
Казаки отправились лошадьми, взяв в кольцо возы. Конечно, лучше бы запрячь в них выносливых волов. Но предстояла переправа через  реку Протоку, на   которой стоит крепость, а если не будет парома, кони на броде окажутся сподручнее.  Агафон сидел на первой телеге с возницей Фокой Авдеевым, строгим и обстоятельным казаком средних лет. Тот  уныло что-то ворчал, сбивая Агафона с мыслей. 
Сидор вместе с вёртким Ерошкой Брылем время от времени срывались с места и устремлялись вперёд – разведать дорогу. До Копыла почти две сотни вёрст. Попробуй их проехать, чтобы не ввязаться в драку!?
Ехали третий день и изрядно подустали. И тут к обозу подскакали разведчики, и Сидор возбуждённо воскликнул:
– Есть дуван, казаки! За тем пригорком нагаи гонять гурток лошадей, голов сорок – пятьдесят. Табунщиков пятеро. Отбить у них коней ничего не стоить, а нам приварок!
– Тай на церкву   будуть гроши, – добавил   Мишка Держихвост, правивший вторым возом. 
– Ну, же! – гарцуя перед товарищами, выкрикнул Ерошка, нетерпеливо поглядывая на старших.
Молодые казаки бросились к Агафону:
– Опасно, – покачал головою дьякон, –  вы слыхали наказ атамана?  Однако пристально посмотрел в глаза Сидору и,   ухмыльнувшись чему-то своему, махнул рукой:
– Всё получится. Давайте, с Богом!
– Не робей, воробей! – воскликнул Фрол и стал рядом с Сидором, – я с вами!
А тот уже распоряжался:
– Возницы и три казака постарше остаются. Остальные за мной!
Фока осуждающе посмотрел на Агафона:
– Зря, отче, им  разрешил. Молодые, горячие…. Наломають дров….
– Всё обойдётся. Нагаев пятеро, значит, сами по себе, не ордой. Сидор – опытный казак, и у него  хватит ума не драться, а пострелять их, как перепелов.
Агафон и Фока выжидательно вглядывались в горизонт.  Тут действительно раздались выстрелы, и вскоре из-за пригорка появился табунец, сопровождаемый молодыми станичниками.
– А кони казачьи, – отметил Фока, – маштаки-то с хвостами чёсаными. Наших кого-то ограбили, поганые. Татьба, усю жизню татьба. И когда успокоятся, –  ворчал он, и было непонятно, кого он имел в виду – ногайцев или своих.
– Як дэлыть будэмо? – гарцевал  довольный Ерошка.
– Всем по коню, – распорядился Агафон, остальных продадим, и деньги пойдут на храм.
–  Любо, отче, по справедливости это, – согласились казаки.
Наконец, Сидор известил, что впереди казачий дозор и разделение Кубани на два рукава. Вскоре и правда дорога свернула направо и пошла вдоль одного из рукавов. Сидор сказал, что называется он Чёрная Протока.
По берегу Протоки стали встречаться проплешины выжженного камыша и  наблюдательные посты,  шире казалась и сама дорога.  Слава Богу, осталось недалече. Вот и паромная переправа. Ждали парома недолго. Вместе с закурганцами толпились у пристани люди разных народностей. Для Фрола, который, кроме русских да черкесов никого больше не видел, всё было в  диво: одежды, оружие, речь.
Ага, это  паром. Разноязыкая толпа, кони, телеги, кареты хлынули на деревянный колеблющийся настил, раздался крик: «Отдать концы!
Ночевали уже на другом берегу, без опаски, под охраной казачьего пикета. 

На следующее утро  обоз подъехал к южным воротам крепости Копыл, вернее Ени-Копыл , где  до недавнего времени жил наместник турецкого султана, а позже  здесь расположилась одна из ставок тогда главнокомандующего Кубанским корпусом   Александра Суворова.
Что крепость была турецкая,  видно сразу: по строениям, одеждам людей. Правда, среди турецких фесок, халатов, то здесь, то там мелькали русские  мундиры, казачьи папахи,   попадались и крестьянские  армяки.
          На пути, недалеко от въезда, стоял двухэтажный караван-сарай из тёсаного камня, по-нашему, постоялый двор, но крупнее его.  Здание имело четырёхугольную форму. Оно располагалось по сторонам открытого, просторного двора с колодцем посередине. У единственных ворот сгрудился караван греческих купцов.   
          Сидор, подскакав к Агафону, отрицательно покачал головой:
         – Не про нас этот двор. Поехали к моим сватам. Они люди хоть и небогатые, а место для обоза найдётся. Да и договорюсь  о ночлеге недорого.
            Агафон согласился. И, не въезжая на базарную площадь, обоз, возглавляемый Сидором, которому уже приходилось бывать в крепости, свернул в проулок.
Дом Гаврилы Евтенко был построен на турецкий манер – длинная глинобитная хатка и на полдвора навес, который хозяин величал «гарелея». Обоз остановился у  деревянных ворот, Сидор нырнул в калитку. Его товарищи услышали радостные восклицания, смех, - и ворота распахнулись.
– Въезжайте,  –  распорядился Сидор.
Гаврила  –  щуплый, низкорослый казак с оселедцем и громадными усами, одетый в потёртую свитку и широченные серо-синие шаровары, в ответ на приветствия гостей, прижав руку к сердцу, поклонился и  радостно  воскликнул:
          – Здоровенько булы, казакы! Як доихалы?!
          – Слава Богу!
          – И вы здорово ночевали, дядя!   
Из дома высыпало и семейство Евтенки: могутная баба…и  четыре девки, столь же справные,  –  все полная противоположность отцу. Старшая  – невеста Сидорова крестника, была на голову выше своего «батька»,  вровень с Бобылём.
Подивившись на гостей, женщины  засуетились и начали растапливать  летнюю печь, кабыцю. Сидор с достоинством снимал с воза подарки хозяевам: бочки с квашеной капустой, огурцами,  мёдом, сушёное кабанье мясо. Затем из-за пазухи вынул тряпицу и, бережно  развернув её, подозвал невесту:
– Подойди до меня, Горпинка.
Та, смутившись, робко приблизилась к Сидору.
– Держи, подарок от Федота, – протянул ей янтарное монисто. Девка зарумянилась и, взяв украшение, побежала в хату примерять его.
          Пока привязывали лошадей,  распрягали и кормили скотину, размещали возы, поспел ужин. Приготовленная на скорую руку  трапеза изобиловала рыбой – врёной, жареной, тушёной, солёной  – из лиманов, которых здесь, в пойме Кубани, было великое множество.
         Гаврила, приглашая гостей к столу, заметил, что ловля рыбы – очень выгодное дело, и что русские купцы, придя сюда,  даже стали нанимать   людей для работы на рыбных промыслах и быстро разбогатели.
        Сразу же за ужином провели обряд рукобитья, чтобы не утрачиваться, как сказал Гаврила. Разумеется, все отведали в меру горилки, потом пошли песни. Однако казаков весьма заинтересовал сам город, большинство здесь оказалось впервые, и они подступили с расспросами к хозяину.
Из его рассказа  они узнали, что кроме торговых рядов на базарной площади в Копыле имеются ещё несколько сотен лавок, на любой вкус, и множество мастеровых людей. Рабочие для найма  собираются у чайной. Ставка главнокомандующего располагается в караван-сарае, но не в том, что они встретили на пути, а в самой середине крепости, большом. А всего на город пять караван-сараев и десяток постоялых дворов. Церковного управления в Копыле нет, но есть офицер в штабе войска, который ведает церковными делами.
Гости засиделись допоздна и ложились спать уже в полной темноте:  звёзды скрылись за тучами. Умостились под навесом, кто  на телеге, кто на сене, раскиданном  на земле.
Глава 12. Миссия Агафона

С утра небо хмурилось, накрапывал дождь, но казаки разбрелись по своим надобностям. Агафон пощупал на поясе кису  с деньгами, прикрытую рясой, и подозвал хозяина дома и Сидора:
         – Пойдёте со мной! Ты, Гаврила, покажешь, где штаб, а Сидор заместо охранника будет.

На базарной площади  было шумно, многоголосо…
Да, но всё же видно, что это военная крепость!  Вот промелькнул гусарский эскадрон, промаршировала рота солдат, в открытом экипаже проехали казачий полковник и есаул….
          Ставка главнокомандующего располагалась в закрытом от людского взора строении. Это тоже был караван-сарай. Но какой!   Мощное укрепление с толстыми стенами и узкими окошками-бойницами. У входа стояли несколько казаков. Агафон подошёл к ним и показал бумагу. Один из них вызвался проводить дьякона в штаб. Велев товарищами ожидать его, Агафон последовал за казаком.
           В зале с высокими потолками  и в обе стороны коридорами  за столом сидел довольно молодой офицер, которому он вкратце изложил своё дело.
– Пройдите, налево по коридору вторая дверь, секунд-майор Антон Иванович Логунов.
Скребанув по двери, Агафон вошёл в кабинет, строгий, с крепкой основательной мебелью. Напротив входа стоял шкаф с богословской литературой. Он узнал эти книги в кожаных переплётах с толстыми корешками! Такие же стояли в шкафу игумена   из первой его обители, откуда он был за бесчинства переведён в исправительный монастырь. За столом сидел офицер средних лет с бородой клинышком и в круглых тяжёлых очках, которые он при виде посетителя снял. Прищурившись,  поздоровался, попросил сесть и изложить своё дело. 
Агафона словно заклинило. Куда девалась его смелость и отчаянность! Он, молча, протянул офицеру прошение атамана. Секунд-майор внимательно прочитал и оживился.
– Итак, вам нужен настоятель для храма, иерей?
        Агафон кивнул.
– Это очень хорошо, что вы возводите храм. На Кубани уже сорок станиц и хуторов, и лишь в единицах построены церкви, люди лишены Божьего слова, – вздохнул он. – В каком состоянии строительство?
– Подготовлена площадка, привезены камень, лес, – пробасил дьякон.
– Это замечательно, что храм будете возводить из камня! – Логунов довольно потёр руки …., – а то месяц назад  недалеко от Копыла была стычка с татарами, сгорела новая деревянная церковь, даже ещё не освящённая, да и почти весь хутор выгорел. Солдаты только и спасли несколько икон византийского письма да стихирь с подпалинами. А камень – это очень хорошо. На века! Так что стройте! Во имя Иоанна Крестителя, - торжественно прочитал он. – Хорошо. Я думаю, решение будет положительное.  И священник приедет. Сейчас составлю требование  в епархию и с оказией отправлю.
          Агафон на слова Логунова только счастливо махал головой. Неожиданно секунд-майор предложил:
– Кстати одну из спасённых икон я могу передать в ваш храм,  как построите. Даже не обгорела. Господь охранил.
– Благодарю Вас Ваше высокоблагородие.
– Не стоит, это моя обязанность. Я вижу – Вы человек не светский. В каком чине?
– Низшем. Был  иеродьяконом. Много грешил на своём веку. За то справедливо наказан: десницу Господь отъял. И всё же надеюсь на Его прощение.
– Господь простит: благое дело вершите. А как у вас со средствами?
– Доброхотство. На народные деньги возводим.
– Мастера есть?
– Работать есть кому, но опытного мастера надеюсь здесь найти, а станичники ему помогут.
– На базаре не ищите. Я вам  записку  дам. Спросите  лавочника Остапа Приходько. Он вас отведёт к замечательному мастеру. Не один храм построил, и все были довольны. Да, и с колоколом помогу. Его заказывают в Туле или Ярославле и ждут, когда привезут. А ныне доставили колокол для той церкви, что сгорела. Если вы сейчас пойдёте, то успеете его взять у купца Тимофея Лукича Сыромятникова.  Он на постоялом дворе у двух колодцев. Спросите у людей. Вам покажут. 
– Благодарствую, храни Вас Господь,  – Агафон в пояс  поклонился секунд-майору.
          –  Удачи вам. Добрым путем Бог правит. Господи, благослови святое дело, – перекрестил  Логунов дьякона.
Обрадовав своих товарищей успешным завершением этой части  миссии, Агафон отправился с ними на поиски купца Сыромятникова.
          Купец переживал, что его труд по доставке колокола зряшный, и обрадовался покупателям. Он провёл их во внутренний двор лавки, где находился двухсаженный, с церковнославянской вязью по нижнему кругу колокол. Агафон и казаки подошли к нему. Дьякон прикоснулся рукой к слегка шершавой поверхности и услышал в душе праздничный звон. Как хотелось воздать Господу благодарение и перекреститься.  Но он только шептал:
– Господи, помилуй мя, прости греси мои тяжкие….
Вечером того же дня телега с колоколом, обвязанным верёвками, в сопровождении закурганцев, въехала во двор Гаврилы.
Остальные казаки тоже были довольны первым днём. Они   продали перекупщикам свой товар, Фрол с Ерошкой обежали все лавки и кое-чего добыли из справы. Так что сон у казаков был крепкий и спокойный.
Проснулись к заутрене. Церковь в крепости была, правда, скроенная и построенная на быструю руку. Но закурганцы давно не посещали Божий храм и выходили со службы с просветлёнными лицами. А после завтрака, распределив  оставшиеся дела, все двинули   на майдан к базару.
Сидор занялся сбытом коней. Он пошушукался со сватом  и обмолвился, что, может быть, продаст весь табунец одному хозяину. Агафон взял на себя найм строителей и покупку церковной утвари.  У Фрола и Ерофея была своя забота – казачья справа.
Городок гудел разноязыкими голосами. Чем ближе к площади, тем громче. У прилавков уже шёл торг.  Ярче всего выглядели лавки восточных торговцев тканями. Здесь господствовали персидские купцы в чалмах и нарядных халатах. Они зазывали покупателей, хватали их за руки,  назойливо лаская масляными  взглядами. Так же выделялись купцы из   Греции. Много было турок и армян. Торговали и русские   своим простым, но необходимым товаром.   
Фрол искал  белую папаху, которая очень бы подошла к его белому коню. Но все так называемые «белые папахи» из овчины были грязновато-жёлтого цвета. И уже обойдя весь базар, он, наконец, увидел в лавке торгового казака именно то, что хотел:  белоснежную мохнатую папаху. Ерофей даже подпрыгнул от зависти и попросил такую же для себя. Но купец только развёл руками. Тогда Брыль предложил большую сумму за эту, Фрол перебил. В итоге папаха досталась ему.
          Скупившись, парни  отвезли обновки в дом к Гавриле, оставили  там коней и теперь гуляли по базару,  разглядывая публику.
          Возле бочки с хмельным пивом сидел старый солдат в выгоревшем мундире   и сказывал байки. Ему внимали молодые. Фрол и Ерофей присоединились к слушателям.
– Говорят, когда родился Суворов были чудесные знамения. В тот день на небе видели "красные хвосты", которые, по истолкованию  одного  юродивого, означали … рождение человека,  нехристям страшного  и знаменитого….
Сделав глоток пива, солдат вытер седые усы,   и, наслаждаясь вниманием окружающих,  таинственно продолжил:
– А ночью один крестьянин, заплутав, шёл по заснеженному полю и вдруг повстречал путника, словно выросшего из земли. Это был красивый молодой человек в белых одеждах. Он перекрестился и сказал, что сегодня родился такой младенец, каких ещё мир не видывал, но никому не следует знать, где он появился на свет. И до сих пор об этом никто не знает.
– А ты   видел Суворова, сам?
– Видел. Вот как тебя! Суворов завсегда,  ребяты,  рядом с солдатом: и в бою, и на привале. Не то, что другие ахвицеры. 
           Слушатели одобрительно загалдели и пустили для старика шапку по кругу. Фрол тоже опустил полушку. Брыль сделал вид, будто ищет мелкую монету, и, не найдя, отошёл от солдата. Фрол поспешил за ним.
– Ерошка, вот бы посмотреть на Суворова хоть глазочком. Богатырь, наверное. 
– Як ты побачишь, колы ёго нэма на Кубани.  Спыта  Дэржихвиста. Вин бачив, мабуть.
– Спрошу.
Агафон с помощью Гаврилы довольно скоро нашёл лавочника  Остапа Приходько и показал ему записку Логунова.
– Отведу, отведу вас. Лавку закрою и пойдём.
Шли долго. Хата мастера стояла на отшибе. Да, какая там хата? – Дом, каменный дом! С крыльцом и черепичной крышей. Остап постучал в калитку. И они вошли. Двор тоже был зажиточного хозяина, даже дорожки выложены камнем.
– Хорошо живут мастера!
– Не все. Он один у нас такой. В расчётах, в чертежах разбирается, и руки золотые.
– Максим! Здравствуй!  – воскликнул Остап, увидев вышедшего из дому хозяина, коренастого, стриженного в кружок мужчину лет тридцати пяти.
– И вы будьте здоровы.  Максим Терпугов,  – представился он гостям,  – отдыхаем. Недавно закончили стройку в Таврии.  Неделю как вернулись, – пояснил он.
          – Значит, ты свободен?  Я  вот заказчиков привёл, –  Приходько подтолкнул  дьякона.
–  Меня зовут Агафон, из станицы Закурганной. Мы решили строить храм. Из камня. Нам нужны мастера.  У нас есть двое, которые знакомы с этим делом – помогать будут. Да и все казаки рады приложить силы.
– Что ж мы во дворе стоим, пойдёмте в дом, поговорим, – пригласил мастер.
После того, как Агафон сказал, Максиму, что его рекомендовал сам Логунов, он согласился ехать в Закурганную. Но оговорился, что у него своя артель. И если в станице найдутся подсобники, с ним поедут только мастера – трое  каменщиков. Обговорили оплату и условились на завтра закупить всё  недостающее для строительства. Максим и Фрол ударили по рукам, Агафон разбил их и дал мастеру задаток.
После ужина дьякон, подсчитав оставшиеся деньги, почесал бороду:
– Колокол-то мы оплатили полностью, мастеров нашли, задаток положили, а теперь денег не хватает на строительные материалы, на церковную утварь….
Он задумался, затем внимательно посмотрел на Сидора, будто ждал от него решения.
– Я отказываюсь от своего коня! – воскликнул тот.
– Я тоже! – подержал его Фрол.
– И я! И я! – как по команде, загалдели казаки.
Только Ерофей Брыль стоял  молча, и прятал глаза. Его нежелание расставаться с добычей было так наглядно, что приковало внимание всех.
– И я, – наконец, выдавил  он.
– Вот и добро, –  удовлетворённо произнёс Агафон, как будто иного и не ожидал, – давайте спать, за завтра надо управиться.

13.Возвращение

        Вечером, накануне отъезда,  закурганцы обсуждали предстоящую дорогу, делились впечатлениями о городе и людях.
Во дворе под клёном   о предстоящей свадьбе всё ещё толковали Сидор и хозяин дома. Они были старыми друзьями. Познакомились после последней турецкой войны. Сидор, вернувшись в родную станицу, не застал никого из родных в живых. Проклятая оспа унесла его родителей, жену, детей. Казак ушёл за Дон и долго скитался в поисках нового места, тогда-то  и познакомился он с Гаврилой. Тот, после разгрома Запорожской Сечи, не пошёл к туркам за Дунай и тоже странствовал  с семьёй, теряя от холода и голода детей и имущество, пока не осел в Копыле. Иногда друзья встречались.   
Сидор вдовел уж десятый год. Весёлый, неунывающий балагур и гармонист за эти годы превратился в стареющего, довольно унылого казака, как, впрочем, и его песни. После гибели товарища Онисима Воронкова   взял на себя заботу о его сыне,   крестнике Федоте, обучил казацкому делу и сосватал ему Горпынку. Эта забота согревала его одинокое сердце, а молодые казаки завидовали Федоту: не у каждого такой крёстный отец.
Рано утром, дождавшись Максима с артелью, довольные казаки двинулись в обратный путь. Колокол везли в телеге с шестёркой запряжённых цугом лошадей.
Казаки шутливо переговаривались, Сидор завёл песню своей юности:

Как у нас-то на Дону, во Черкасском городу,
Старики-то пьють, гуляють, по беседушкам сидять,
По беседушкам сидять, про Азов говорять:
«Ой, не дай Боже азовцам ума-разума того,
         – подхватили станичники, – 
Не поставили б они башеньки на усть речки Каланчи,
Не перекинули бы цепи через славный тихий Дон,
Не подвели бы струны ко звонким колоколам;
Уже нельзя нам, братцы, будеть во сине море пройтись…

– Не горлопаньте, дурни! Благополучно домой вернёмся, тогда и песни играть будем, – рассердился Фока.         
– Всё, молчу, – неохотно откликнулся Сидор.
Выехав за ворота крепости, казаки  и сами присмирели.    
Несмотря на то, что разведчики высланы вперёд,  все озирали окрестности, прислушивались к степному шуму. Опасно  было ездить по степным дорогам, ох, как опасно! Сколько   обозов было разграблено, сколько людей перебито в разных уголках степных балок!  А тут ещё с ними колокол, который надобно доставить в станицу с особым бережением.
К исходу второго дня просёлок свернул к лесу.  Вечерело. Звёзды почти не проглядывали: небо опять заволокло тучами. Погода портилась.
– Хоть бы дождя не было, пока едем – ворчливо проговорил Фока Авдеев, слезая с телеги.
– Потрапезничаем, благословясь, казаки, – распорядился Агафон, окидывая взглядом свой караван.
– Дождёмся разведчиков, отче, чтой-то они давно не появлялись, – обеспокоенно проронил Фока, оглядываясь по сторонам. 
Через некоторое время на лесную поляну выскочил на своём поджаром вороном Ерофей Брыль. С выпученными  глазами он, задыхаясь, выпалил:
– Черкесы!
Все скучились около Агафона, тревожно переглядываясь.
– А где Сидор?
– Тамо, –  махнул в сторону степи Ерошка.
– Ты толком скажи, сколько их, в какую сторону идут? – пытал ошалевшего казака дьякон
– Ны знаю. Сыдор казав, щоб прэдупрэдыв.
Агафон удручённо кивнул, посмотрел на казаков. От его решения зависит судьба людей и драгоценного колокола.
– Аще бог с нами, никто же на ны, – вздохнул дьякон.
Но через минуту окрепшим голосом он уже распоряжался:
– Фрол и Михаил, скачите к Сидору и замените его. Он нам здесь нужен. Будем боронитися.
Возы сгрудили на поляне, в центре  телега с колоколом. Заняли круговую оборону.   Максим с товарищами, все  со своими ружьями, не отстают от казаков. Тоже готовятся к обороне.
Появился Сидор, взволновано зашептал:
        – Огромадный отряд. Больше тысячи всадников! Целое войско!  Нам конец, ребяты!!  Это не в набег они собралися, на битву.
– Что будем делать?
– Только замереть, кубыть, мимо пройдуть. Иначе колокола не спасти, и сами все погибнем, – разумно предложил Авдеев.
– А что, они скачут  прямо сюда, в нашу сторону?! – попросил уточнить Агафон.
– Кто ж их знаеть.  Степь большая. И разведчики их кругом, небось… – сокрушённо отозвался Сидор.
Замолчали казаки, понуро опустив буйны головы. Каждый подумал о возможном бесславном конце.
И тогда отец Агафон зашептал молитву:
         – Отче наш, Иже еси на небесех! Да святися имя Твое, Да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и земли.
Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наши, якоже и оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.
Голос его креп. Казалось, поднимался до небес, хотя он шептал:
        – Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы прославленным христианам на сопротивныя даруя, и Твое, сохраняя крестом Твоим, жительство.
И раньше Агафон молился, но видно не так молился. А теперь вот оно,  единение с Господом, а руки перекреститься-то и нет. И тогда, окончив молитву, он попросил казаков:
– Перекрестите  меня, братцы.
И каждый крестил калечного дьякона, и всем чудилось, что он на глазах растёт.  А ему становилось всё легче и легче. Казалось, душа поднимала его к Богу.
И тут, улыбаясь, на поляне появились Фрол и Михаил.
– Проскакали черкесы мимо.
– Чудо!   Свершилось чудо! – радостно восклицали казаки, обнимая Агафона и друг друга.
– Слава тебе – Господи, что мы – казаки! – умилённо вздохнул, перекрестившись, Сидор.
– Казаки, не чуете, дождь пошёл! – воскликнул кто-то.
– До пикета три версты. Там поедим и заночуем в шалаше, - весело проговорил Сидор, – разворачивайте возы и поехали!
Едва развиднелось, все уже были на ногах: дожёвывали хлебушек, запрягали коней, укладывали хабари. Казаки надеялись сегодня   засветло прибыть к себе, в станицу Закурганную.

Дождь прекратился ещё ночью, но знойное кубанское лето в самом разгаре. Ещё длинные вытянутые тени только лениво просыпались, а паркая жара уже набирала силу. Отдохнувшие лошадки бодро бежали по дороге. Возницы и всадники мечтательно перебирали будущие дела. Лишь разведчики настороженно следили за дорогой, то устремляясь вперёд, то возвращаясь к товарищам и сообщая им, что всё спокойно, путь свободен.
Фрол представлял, как он, облачившись в новое казачье платье, на коне под новым седлом предстанет перед  любимой Катериной, и, возможно, её сердце, наконец-то, дрогнет.
Агафон никак не мог забыть последнюю молитву, которая явила Божий знак, что он услышан, и, аки пустой сосуд, наполняется елеем,  так и он наполнялся Вышней Благодатью.
Мишка Держихвост думал о своей  черноглазой туркине, и  сердце сладко щемило.
Фока надеялся на борщ с пампушками, который славно варила его Нюра.
Сидор, чувствуя ответственность за безопасную доставку колокола, за жизнь товарищей, держал в уме все мелочи нелёгкого путешествия.
Да мало ли дум у казаков! Но каждый был, как и всегда, на стремени, готов к бою. Но третий день, слава Богу, прошёл без приключений, и на закате обоз прибыл домой.

14. Настоящий казак

На воротах станицы стоял бывший отставной солдат, а теперь казак Копейкин, приблудившийся ещё лет пять назад  да так и оставшийся жить в станице. Он горестно взглянул на путешественников, но ничего не сказал – сразу бросился открывать перед ними ворота.
Станица встретила своих сыновей безмолвием. Только подъезжая к  майдану, они услышали гам и увидели   скопление баб и детей. Они с плачем и воплями набросились на обозников, но из их крика нельзя было ничего понять. Ясно одно: что-то случилось.
– Цыть, бабы! – топнув ногой, взвизгнул дед Трифон, - говорить буду я, –  Слухайте! Беда у нас, братья-казаки! У Мишки Держихвоста украли сына Сергея. Кто хищник – не знаем…
Мишка, не дослушав деда, сорвался с места и, как пуля, полетел к дому, за ним поскакал Фрол. Он понимал, что нельзя в такую минуту быть одному. Необходимо плечо товарища.
Из рассказа Трифона обозники узнали, что туркиня, жинка Мишкина, в сарае доила коров, и, вернувшись в хату, хватилась  сына, который должен был сидеть с малышками. Она выскочила за ворота. В конце улицы увидела незнакомых всадников и кинулась к соседу Степану. Он сразу поскакал в погоню за хищниками, но потерял их из виду: разбойники как-то незаметно исчезли. Тогда он выехал из станицы и устроил при переправе через Кубань  засаду – был почему-то уверен, что это дело рук черкесов.
Позже казаки обнаружили новую  прореху в тыне, да такую огромную, что через неё мог спокойно проехать не один всадник.
Атаман распорядился старикам и малолеткам охранять станицу, с остальными ушёл сам  –  прочёсывать лес и степь. Он в воровстве винил ногайцев, у которых станичники недавно угнали табун. Месть не иначе. Хотя, по мнению писаря Лютикова,  это могла быть и ватага  казаков-разбойников, которых развелось последнее время, как вепрей в округе, кто знает….
А ещё  Чернецов  приказал залатать тын, усилить дозоры вокруг селения и никому из станицы не выходить.
– Видите, как бабы плачуть: опасаются за детей, за скот, за пашеницу, - проговорил дед Трифон, и словно в подтверждение его слов, снова раздался бабий рёв и крики детей.
Потом, однако, внимание присутствующих переключилось на колокол, который Агафон велел доставить  во двор к атаману и охранять его малолеткам до прибытия в станицу  остальных казаков. Часть толпы отделилась и отправилась вслед за колоколом.
Подошедшему Рильке дьякон поручил проводить мастеров к ним домой, чтобы отдохнули: в хате достаточно места.
Но мастера отказались.
– Рассчитывайте на нас, – твёрдо проговорил Максим, – мы ко всему привыкшие. Если надо, рядом с вами станем против врага, оружие есть, сноровка тоже имеется.
Оставив мастеров на майдане с дедом Трифоном и другими стариками, прибывшие из Копыла казаки, не спешиваясь, тоже отправились на поиски мальчишки.
Фрол заскочил во двор к Мишке. На Айшетку было страшно смотреть: опухшее от слёз лицо, безумный взгляд,  волосы растрёпаны и звериный вой, разрывающий сердце…. Мишка сам без лица. Прижал к себе жену, потом оттолкнул, вскочил на коня и поскакал, Фрол – за ним. Копейкин, будто их ждал, сразу распахнул ворота.
Неизвестно, какая мысль руководила Мишкой, но он помчался в открытую степь. До самого края она была пустынна, и только вдали у самой кромки темнели движущиеся точки. Они устремились к ним.  Через  некоторое время стали различимы силуэты, а затем и люди: атаман Чернецов со станичниками.
А Степан караулил хищников у переправы. И действительно, вскоре услышал неторопливый топот копыт. Он   замер в ожидании, распластавшись за кустами прибрежного боярышника. 
И тут прямо на него ехали два всадника-черкеса, они  весело и беспечно переговаривались и смеялись. На холке коня одного из них лежал связанный по рукам и ногам мальчик.
Сердце Степана часто забилось. Присмотрелся, точно, Мишкин хлопчик, Сергунька. Он его узнал по красной рубашонке и зелёным штанам, сшитыми матерью. Больше ни у кого из детей в станице таких ярких одёжек не было.
– Дитя невинное! Господи, за что его-то? Скрутили как ворога! Ну, держитесь! – сердце Степана стало наполняться  не жалостью, не злостью,   – гневом.
И как только всадник с пленником оказался в сажени от куста, он, став на колено, выстрелил, сразив вора наповал. Затем мгновенно вскочил, метнул аркан, захлестнувший второго, но, потянув аркан на себя, почувствовал, что  противник, одной рукой вцепившийся в луку седла, обладает недюжинной силой. Однако и он сам не слабак, поднатужившись,   свалил черкеса  с седла и тут же произвёл свой  знаменитый удар кулаком в лоб. Тот  дёрнулся и замер.
Степан сам от себя не ожидал такого средоточия и чёткости действий. Как это всё вышло быстро и правильно!
Он   бросился к мальчику. Ребёнок  в беспамятстве лежал у самых копыт коня. Степан  осторожно ощупал его и, убедившись, что кости целы, взяв его  на руки, понёс к Кубани и прыснул на него водой. Мальчик открыл глаза и не удивился при виде соседа:
–  Дядько Стэпану! А маты дэ?
Степан улыбнулся и успокоил мальчонку:
– И мать,  и отец ждут тебя дома, выглядывают за ворота.
Казачий разъезд, во главе с Бычковым, заслышав выстрел, через несколько  минут примчался к месту события. Здесь казаки увидели двух убитых черкесов, около них осёдланных лошадей, а у самой воды Степана, стоящего на коленях и растиравшего лежащего перед ним Сергуньку Держихвоста. Казаки бросились к ним. Обнимая и тиская товарища, они радостно восклицали:
           – Ну, брат Стенька! Ну, ты казак! Настоящий казак! Спас-таки дитёнка!
Под засаленным рваньём черкесок на убитых оказались дорогие кольчуги. Казаков поразила и  роскошная отделка золотом и серебром шашек, кинжалов, ружей.  Снаряжение дорогих  арабских скакунов также было богато украшено.
– Крупная добыча! – удовлетворённо воскликнул Бычков, – одни кони стоять огромадных денжишш, а ишшо оружие золотое. Если продать, хорошо разжиться можно.
– Понятно, что знатные люди, скорее всего, черкесские дворяне или дажеть князья, – заключил Фока.
–  Уорки, –  со знанием дела подтвердил Степан.
Что заставило их отправиться на кражу мальчика, осталось загадкой. Хотя Бычков предположил, что это обыкновенная забава дворян, на спор. Он слышал о таких случаях.
По распоряжению атамана, черкесов закопали тут же у переправы.
Фока срубил деревце и  начал вязать крест.
– Всё ж хрисьянские души, – вздохнул он.
– Враги они.  Придумал тоже, крест ставить, –  накинулись на него казаки.
Атаман, однако, Фоку поддержал:
– Их непременно кинутся искать, не простые люди. А зачем нам сие?! А так подумають, что наши похоронены. Ставь, братец, крест, ставь. Вреда не будеть.
Казаки согласились с доводами Чернецова.
Из добычи Степану достались  конь, седло и кинжал. Всё это богатство слепило глаза и казалось ему, привыкшему к честному крестьянскому труду, не настоящим.
Дед Фёдор Кобыла, притащившийся на происшествие на своём старом жеребце, ласково поглядывая на героя, проговорил:
– Бэры, Стэпану! Баче Бог з нэба, що кому трэба.   
         – Остальное приберегу  для подарков нужным людям, –  заключил атаман, забирая трофеи.

15. На кургане

Станичники встретили Степана как героя. Он смущённо разводил руками, мол, так получилось. Увидев Фрола, подошёл к нему:
– Как съездили?
– Расскажу, всё расскажу! Ой, Стёпка, столько всего было! – возбуждённо воскликнул Фрол, схватив приятеля за рукав. 
Они ещё не отошли от последних событий и чувства переполняли  молодые сердца. 
– Пошли ко мне во двор, там поговорим, – потянул товарища за собой Фрол.
Подслеповатое оконце   его дома смотрело прямо на майдан. Конь стоял у коновязи, поклажа с воза тут же. «Кто-то побеспокоился, надо же», – с теплом подумал Фрол.
Верный при виде друзей радостно завилял хвостом.
– Ты кормил?
– А кто же ещё, –  Степан   уселся на бревно под деревом, приготовившись внимать, –   давай, рассказывай.
– Нет, ты подожди, расскажу, расскажу. Посмотри сначала, что я привёз, – Фрол с гордостью  и любованием начал тут же на бревне раскладывать  свои обновы.
– Ну, что, Стёпка, нравится?
– Очень!
         – То-то! Не зря ездил!
– Да…. Папаха…. Загляденье.
         –   И у тебя тоже есть справа. Ты ж говорил, что дед Трифон отдал тебе весь свой сундук.
– Ну, да. Тоже есть всё, что положено.
– Вот хорошо!   Теперь мы и по виду с тобой  казаки.
– Казаки, – подтвердил Степан. Сегодня, спасая мальчика, он впервые почувствовал удовлетворение, что ли, от этого звания, даже от какой-то полезности. 
– Степан, что мне пришло в голову?  К моей  новой одёже очень бы подошёл кинжал, что тебе сегодня достался. Давай поменяемся! Я тебе перстень с камнем, а ты мне черкесский кинжал. У тебя же есть один. Зачем тебе второй?
– А и вправду, незачем. Но и перстень мне, вроде бы, ни к чему.
– Пригодится. Не одним днём живём.
– Ладно, Фролка. Ты ж мне как брат, –  Степан протянул оружие.
Фрол бережно взял в руки кинжал. Сверкнул закатный луч, и камни на рукояти кинжала засверкали, заискрились так, что у  молодца перехватило горло, и он еле выдохнул:
–Не жалко?
Степан рассмеялся:
– Мне для тебя ничего не жалко.
– Мне тоже для тебя ничего не жалко. Завтра же принесу перстень.   
Фрол помолчал немного, а потом как-то таинственно посмотрел на товарища и спросил:
– Стёпа, ты слышал о Суворове?
– Конечно, кто ж о нём не слышал!?
– А знаешь, какой он простой? Вот как мы с тобой. Один старый солдат в Копыле рассказывал…
Их разговоры продолжались  бы до утра, но Фрол хотел отправиться с казаками наутро в дозор – казаки обязательно заезжали в  укрепление Терентия, а это повод увидеть Катерину и покрасоваться перед ней. И он поспешил к Бычкову.
С утра станица была пустынна, и никто новое снаряжение и одежду Фрола не оценил.  Если не считать казаков разъезда, один из которых  язвительно произнёс:
– Лыцарь.
– Да ты таперя совсем казак, – заметил другой.
Особых происшествий в этот день не было, хотя они долго караулили у   переправы, предполагая, что черкесы кинуться искать вчерашних уорков.  Несколько раз была ложная тревога: то кабаны шли к водопою, то, вроде, слышались ржанье и топот копыт лошадей, но те так и не показались.
         Солнце уже садилось, когда казаки въехали на  подворье Терентия. Катерина, выскочив на крыльцо, остановилась как вкопанная.
         Он! Тот самый, бравый казак из купальского сна! Белый конь! Белая папаха! Сердце выпрыгивало из груди. Однако,  как похож лицом на Фрола! 
Да это же Фрол! Нахлынула волна разочарования. Но всё-таки,  как совпало! А, может быть, и судьба…. Недаром при гадании тогда, на Купалу, травинки осоки отклонились друг  от друга! Да и цветок папоротника подсказал судьбу. На душе у неё потеплело. Неисповедимы пути Господни. Мелькнула мысль: красавчик!
Казаки, обменявшись с Терентием новостями, поспешили в станицу, а Фрол остался.
– Что, Фролушка!? Вот ты и казак. Как желал. Не передумал, значит? По весне уже в полк пойдёшь  или ещё год в малолетках походишь?
– Что вы, дядя? Ещё больше утвердился. У генерала Суворова хочу служить! А про то, какой я малолетка, вы знаете.
– Ну-ну, иди, узварчику попьём.
– Нет, дядька Терентий, спасибо, конечно, но мне б с Катериной Терентьевной перемолвиться. Дозвольте.
– Ну, перемолвься, перемолвься,  – хмыкнул ведун, а я пойду побортничаю малость, и шепнул подошедшей Марте на ухо, – ты посмотри за ними, как бы греха не вышло.
Девушка спустилась с крыльца навстречу казаку.
– Здравствуйте, Катерина Терентьевна!
– Здорово дневал, Фрол.
– Слава Богу!   
– Вижу, удачно съездили в Копыл? Отец говорил – колокол привезли и мастеров.
– Да, колокол большой, звонкий. Пообещали настоящего священника нам  прислать. Ещё стычка была с ногайцами, потом чуть разошлись с отрядом черкесов, иначе не стоял бы я здесь…
          Он что-то ещё рассказывал Катерине, а та  смотрела на него и думала: «От судьбы не уйдёшь, как не противься. Но испытать его на кургане надобно. Что для него главное в жизни? О чём он мечтает? Господи, ну, о чём он говорит? Не о том, не о том, Фрол».
         И он тоже понимал, что заболтался,  но почему-то не мог остановиться. 
– Пойдем, – прервала она   речь парня.
– Куда?
– В одно место, где открывается будущее.
– А есть такое место?
          – Есть. Ты только подожди меня, я сейчас.
Катерина вошла в дом, и вскоре вернулась. В её руках было что-то зажато, завёрнутое в белую тряпицу.  Они вышли за ворота.
  Жара, знойные ветры высушили  степные цветы и травы, Только кое-где  буйный чертополох оживлял жухлое  одеяние природы.

Бесконечная степь разрывалась цепью курганов, поросших кустарниками и кривыми деревцами. Катерина  вела Фрола к одному из этих курганов, слава Богу, не к тому, заколдованному. У его подножия она раздвинула кусты  и взору Фрола явилась между ям и колдобин тропинка вверх, где на самой макушке высилась каменная фигура, изъеденная непогодой.  Они поднялись к ней. Фигуру в равной мере можно назвать и мужиком и бабой. Мощный торс, квадратные плечи, широкий пояс, за который заткнуто что-то вроде оружия, и женские груди. Вокруг торчали из земли кости жертвенных  животных, поглощённые временем и проросшие степными ковылями. От каменной бабы  шла волна таинственности, несущая страх и неизвестность. У Фрола даже мурашки побежали по телу.
         Катерина отделилась от него и осторожно прошла между костями наверх, потом  поклонилась изваянию в ноги и попросила пророчества. Затем она развернула тряпицу, в которую была завёрнута глиняная бутылочка. Перекрестившись на восток, смочила тряпицу  жидкостью из бутылки, протёрла глаза и губы изваянию и зашептала непонятные слова.
Фрол  застыл, как эта каменная баба, боясь пошевелиться и что-то важное пропустить.
Катерина, закончив разговаривать с загадочной фигурой, приблизилась к Фролу и попросила его сделать три глотка  из бутылочки. Он послушно выпил,  и через несколько мгновений мир вокруг него стал приобретать  более яркие краски, заволновался и поплыл куда-то вверх. Как сквозь толщу воздуха услышал глухой голос Катерины:
        – Запоминай, что увидишь!
Катерина только проговорила эти слова,  а вокруг Фрола уже толпились воины с разъярёнными лицами. Они что-то кричали не по-нашему, махали саблями, стреляли из ружей. Парень понял, что идёт бой и только от него зависит победа. И он ринулся на врагов. Он так же кричал и махал саблей, как все, и противники падали, падали, молили его о пощаде…. Сердце Фрола стучало в упоении всё чаще. Его не беспокоили мысли  об опасности, смерти. Им владело только одно желание – уничтожить всех врагов. И вот он уже на вершине один. В руках  знамя, а из глотки рвётся победный крик.
– Фрол, Фрол! –  среди всего этого величественного действа раздался звонкий голос Катерины, – иди сюда, спускайся!
Он, пересилив себя, вышел из волшебного упоения и почувствовал слабость. На ватных ногах  едва сойдя вниз, к подножию  кургана, рухнул на сухую траву и забылся, а, может быть, и уснул. Но если и спал, то недолго.  Открыл глаза, когда ещё  было светло.  Катерина сидела рядом с ним и складывала букет из сухостоя. Такими букетиками были украшены все иконы в доме Терентия.
Фрол  сделал вид, что ещё спит, а сам из-под ресниц наблюдал за девушкой. Всё в ней было мило и дорого его сердцу: тонкие стрелки бровей, румяные щёки, изгиб шеи, длинная коса, –  и веяло от неё домашним   теплом, уютом…
Катерина заметила, что он на неё смотрит.
–  Ну, что ты видел? –   спросила она, –  руками-то махал чего? Иль дрался с кем?
–  Я был на войне! Катерина! И я их побил всех! Ни одного не осталось в живых. Как они  дрались! А какие страшные лица! Они молили меня о пощаде. Но я не мог их оставить в живых. Я защищал  женщин,  детей.
–  Всё понятно. Ты казак, Фрол, воин. Для тебя это главное. В этом твоё будущее, –  а  про себя удовлетворённо подумала: «Вот и хорошо, значит, я у него буду одна», –  ладно, пошли, победитель.
Катерина вскочила на ноги первая и протянула парню руку. Он не отпустил руку и  притянул девушку к себе. 
– Не балуй, – вырвалась она из его объятий, рассмеявшись,   побежала. Фрол следом. Это была игра:  она убегала – он догонял. Коса девушки расплелась, и волосы русой волной накрыли плечи. Время от времени она оборачивалась  и манила его  лукавым взглядом. Фрол старался догнать её, но это было непросто.
И вот она, награда! –  Фролу всё же удалось поцеловать её!
Вдруг совсем рядом молодые люди услышали   голос Терентия,   то ли в шутку, то ли всерьёз он воскликнул:
–  Смотри, красавчик, не женишься на ней, убью!
         Больше Терентий ничего не сказал, вскинув колоду на плечи, он поспешил ко двору.
Фрол, было, обиделся. Ну, зачем же так? Это ему самому решать: жениться или не жениться. Он не бычок на верёвочке…. А может она и не согласится? И он неуверенно спросил:
       –  Ты пойдёшь за меня, Катя? 
        –  Посмотрим, –  склонив голову и как-то отстранённо улыбнувшись,  проговорила она.
Фрол достал из кармана  давно приготовленный перстенёк и надел Катерине на палец. Она не противилась.
В эту ночь Фрол так и не уснул. Столько  всего, трудно это сразу переварить: сказочная победа, Катерина…. Он грезил наяву, благодарил Господа, вспоминал прежнюю жизнь, мечтал о победах… И думал: «Как же всё-таки здорово  быть свободным человеком, вольным казаком. Если захочешь,  всего можешь добиться».
Утренняя заря заглянула в тусклое оконце и застала Фрола уже одетым. Он проснулся рано,  так как договорился со Степаном помогать мастерам в строительстве  храма. Однако, выйдя во двор, он очень удивился: обычно ему навстречу, радостно повизгивая и виляя хвостом, выскакивал Верный. Фрол позвал пса, но тот не отзывался. Заглянул в будку – пусто! Дрогнуло сердце – мешок! Вбежал в хату – и вздохнул с облегчением: мешок лежал там, куда он его положил. Но спрятать надо, сколько раз Фрол говорил себе это, и откладывал из-за каких-то мелочей. Что-то промелькнуло в уме, зацепившее вчера. Он вспомнил: вдоль тропы к каменной бабе видел одну яму, слегка прикрытую кустом с колючками, и подумал, что это хорошее укрытие для его богатства.
Фрол решил больше не откладывать задуманное дело. Вечером, вернувшись со стройки, он,  отобрав несколько вещей из мешка,  пересыпал его содержимое в чугун, выстругал и плотно подогнал к нему деревянную крышку. Захватив лопату,   тайно, через огороды и ему известный лаз в тыне, отправился к священным курганам. Луна ярко светила сквозь  причудливо  извилистые черные  ветки  деревьев и кустарников, создавая  невероятную  черно-белую небесную картину. Темные ветки и черные  облака в  ярко - белом  и  холодном лунном свете навевали страх, так же  чётко выделялась фигура каменной бабы. 
–   Ну, не робей, воробей! Сделаю это дело и буду спать да гулять, – успокаивая себя, шептал он.
Замеченное место Фрол нашёл быстро; закапывая чугунок и маскируя схорон, он боязливо посматривал на курган с каменной бабой, к которому и днём-то подойти было страшно. Назад домой почти бежал. Верный, сытый и довольный, лежал у порога. «У семи нянек дитя без глазу. Это ведь он у Степана был», – подумалось  Фролу.

16. Во Славу Божью

Во всём чувствовался конец лета. Иссушающая жара, знойные ветры отслужили срок, и природа,  будто   буйно отпраздновав  это событие, теперь отдыхала, разнежившись под тёплыми лучами солнца и ласковым дуновением ветерка. Свободные от службы и набегов станичники рыбачили, работали в садах и огородах, собирали дикие ягоды и груши, запасаясь на зиму, готовили  хлева и конюшни к зиме.
Управившись с домашними и полевыми делами, каждый стремился хоть несколько часов потрудиться во славу Божью – церковь-то возводили всем миром. Многие казаки овладели навыками плотников, каменотёсов, каменщиков. Мастер Максим Терпугов не мог нарадоваться на то, как быстро растёт храм. Уже  к  Покрову Пресвятой Богородицы он был подведён под крышу.  Устремлённое в высь, к Богу, высотой сооружение, от земли до вершины  креста, составляло  сорок  аршин. Рядом с церковью возвышалась колокольня, по размерам рассчитанная на купленный колокол. 
– Так что Рожество у вас, казаки, будет настоящее, со службой в храме, как у всех православных, – обещал мастер.   
Агафон, не смотря на свои внушительные размеры, только что не летал от радости. Он успевал распоряжаться, приставлять  рабочих по их  умениям к делам, выдавать инструменты и материалы, пояснять церковные тонкости:
    – Купол, казаки, означает небо. А на небе живёт сам Господь – Святая Троица. На вершине купола всегда закреплён крест, во славу главы Церкви – Иисуса Христа. Крест – символ нашего спасения и любви Божьей к человеку. Крест  также и якорь. Как у каждого корабля для того, чтобы волны его не сбили и не унесли в открытое море, выбрасывается якорь, который держит этот корабль, также и крест является якорем для храма, а сам храм – духовный корабль, который плывёт по бурному житейскому морю.
Крупную фигуру дьякона можно было видеть и на строительных лесах, и у каменотёсов, и в плотницкой. Агафон нужен был всем, и это ему очень нравилось.
А станичники закончили строить  и хату для будущего настоятеля храма, прибытия которого ожидали в скором времени, и очень переживали   – понравиться ли?
Тем временем   по раскисшему шляху  вдоль Кубани под охраной казаков тянулся обоз с оружием, товарами для магазеи, переселенцами.   Колёса вязли в грязи, холодный  моросящий дождь и северный ветер проникали через одежду и холодили усталые тела двух пассажиров крытой коляски –  четы Пригорских.
Конечно, маменька и папенька  говорили, чтобы Кирилл взял из дому карету  вместе с кучером Никиткой. Но тогда они сами не смогут больше выезжать, да и неопределённость  будущего положения не позволяла  молодому священнику поступить опрометчиво – взять на себя ответственность за крепостных. Всё очень неопределённо. Кто знает, что его с женой  ждёт на Кубани, где будут жить-служить, найдётся ли уголок для прислуги. И так едут до места уже два месяца.  А Сонечка  тяжёлая уже и не так легко, как думалось,  переносит эту длинную дорогу.
Задержки в движении начались сразу после Азова. Причин было много: редкие почтовые станции, отсутствие достаточного количества пассажиров, чтобы собрать обоз, или ожидание попутного каравана…. К каждой тройке не приставишь казаков охраны…. Сменялись постоялые дворы, трактиры, а то просто мужицкие лачуги….
Две недели просидели и в самом Азове.  Соню  растрясло в экипаже: начались боли в пояснице и животе. Пришлось продлить подорожную , поселиться в гостинице, пригласить доктора…. Затем остановка в Копыле. Долгая беседа с секунд-майором Логуновым об особенностях церковной службы на Кубани. Кстати майор показал старую за 1774 год экспликацию на кубанскую степь  для общего ознакомления. Кирилл не утерпел и переписал для себя. В ней очень интересные и полезные сведения. Пригорский открыл свою душевную книжицу.
Селение,  в которое он едет служить, расположено на реке Кубани. И вот, пожалуйста, в экспликации: «… река Кубань … весьма быстро течёт и ежедневно летом в середине дня от снеговых гор прибывает, а в ночное время при ходе убывает на пол-аршина и более, только при быстроте своей остаётся. А оная так велика, что на плотах по оной переправляться никак неможно, кроме больших и малых лодок, и то с трудностью. Широты оная до 150 сажен. …  Вода в оной пресная и лучшая со всех рек. Глубиной в одну с половиной и две сажени. По оной много разного большого леса, имеется виноград, и протчих плодоносящих деревьев весьма довольно».  И так обо всём.
Долгая дорога – долгие мысли. О чём только не думал, о чём не мечтал он за это тягучее время. Но теперь, кажется, всё. Ямщик сказал, что  завтра будут на месте, в пограничной станице Закурганной, куда епархия и рукоположила Кирилла иереем в новый, ещё  не освящённый  храм. Ему предстоит самому провести  важный чин – освятить его во имя Иоанна Крестителя.   
Кроме личных вещей, богослужебных и светских книг, Кирилл вёз иконы, подаренные новой  церкви, его церкви, схимонахом Митрофаном, духовником, благословившим его на это служение, и секунд-майором Логуновым, а также  некоторые предметы, необходимые для совершения таинств.
Дождь перешёл в порошу, начало подмораживать.  Кирилл набросил на ноги Софьи одеяло и заметил, что она спит. Он тоже закрыл глаза. Вспомнил, как уезжали из дому. Родители вообще были против этого назначения. Они мнили Кирилла настоятелем в одном из местных  храмов, коих в Липецкой губернии бессчётное количество, или в будущем священником даже там, наверху…. Когда поняли, что сын не изменит решения, предложили захватить дворовых: кухарку, горничную для Софьи, камердинера самому Кириллу.  А как маменька плакала, причитая, что это навсегда, что никогда не увидит милое дитятко, не приголубит внуков. Жалко было глядеть на неё. Кирилл вытер набежавшую слезу. «Ничего не навсегда, –  шептал он, – придёт время, устроимся и  съездим в гости, непременно съездим».
Ему было немного страшно начинать священническое поприще так далеко от дома, в чужом краю, где нет ни одного знакомого лица, разве что милый друг Софьюшка. Но раз решил совершить сие, надо быть готовым к трудностям. Всю дорогу до места назначения он беспрестанно думал о будущем служении.
Пороша сменилась   хлопьями снега, мороз крепчал. На дороге показалась вышка со сторожевым казаком. К вышке был прилажен длинный шпиль с поперечной перекладиной, на которой болтались  два  шара, сплетённых из ивовых прутьев. Рядом пикет  – довольно вместительный шалаш с двойными стенами; кажется остановка. Да, привал. Несколько казаков, в папахах и башлыках вышли навстречу обозу.         

– Сонюшка, Сонюшка, просыпайся!
– Что, приехали?
– Нет, ночёвка, на месте  будем только завтра.
В тесноте, в холоде перемогли ночь, и с утра, когда чуть развиднелось,  снова в путь. Ехать было трудно.
– По такому бы снегу да в санях бы сейчас: мягко, гладко, – промолвила Софья,  кутаясь в одеяло, которое всё долгое время пути не покидало крытую коляску, забитую книгами и личными вещами. 
Снова показалась вышка, а через пару вёрст и казачье селение, где над  снежными шапками низеньких крыш горделиво возвышались колокольня и  новенький красавец-храм.   Молодые с волнением взирали на свой первый приход: небольшое поселение в несколько улиц, стекавшихся к площади, и огороженное тыном. Мазаные домишки, покрытые камышом, смущённо выглядывали из-под снежных мохнатых папах дутыми окошками бычьих  пузырей. Ближе к центру располагались более основательные строения, некоторые под черепицей. Дворы просторные, при хатах  – сады, занесённые снегом. Особо-то и рассматривать нечего – зима!
Ночью действительно выпал  настоящий зимний снег, и детвора высыпала на улицу. Они первыми увидели обоз и с радостными криками кинулись к нему. Постепенно стали выходить из дворов  взрослые. И вскоре весть о приезде священника разнеслась по станице. Когда кони остановились  на майдане, напротив станичного правления,  всё наличное население  было уже здесь.         
Станичники не обращали внимания на купца с товаром, на семью другого новопоселенца, тоже прибывшего с обозом. Все взоры были прикованы к коляске, из которой бодро выпрыгнул высокий стройный  священник с подобранными волосами. Он помог сойти на землю хрупкой миловидной матушке в зимнем салопе и меховой шапочке.
– Какие молоденькие!
– Видно, недавно обвенчались!
– А у матушки ботиночки маленькие-маленькие, гляди, ножка, как  у дитёночка!
С незнамо откуда-то взявшимися хлебом и солью выступил вперёд атаман Чернецов.
– Отче! Зараз дождалися мы светлого дня. Всё у нас таперя, как у людей, у хрестьян: и Храм Божий, и пастырь. Мы такие радые, такие радые. Батюшка, не побрезгуйтя нашим хлебом-солью, откушайтя. И Вы, матушка, сделайтя милость, отведайтя.
На предложение пройти к себе в дом, чтобы отдохнуть с дороги,   отец Кирилл и матушка Софья ответили отказом  и пожелали сначала осмотреть храм. В окружении целой толпы гордых станичников они направились к новостройке.
  Кирилл про себя  отметил, что здание выполнено в крестово-купольном стиле, как и все храмы, строящиеся в это время по милости императрицы Екатерины Второй: основание, напоминающее крест, увенчано в центре куполом. Церковь построена так, что входящие внутрь обращаются к восходящему солнцу – образу Христа.                                                                                                                  
        «Видно, строители церкви – знатоки своего дела», –  с благодарностью подумал Кирилл. Пройдя небольшой притвор, вошли в главную часть храма, где будет подаваться благодать Святого духа – совершаться таинства.
         Иконостас, конечно, бедный, но чин, по возможности, соблюдён: в верхнем ряду находятся изображения праотцов, икона  Святой Троицы.   Ниже – пророки, предсказавшие  появление Христа. В праздничном ряду не хватает, конечно, многих икон. Зато в центре иконостаса в деисусном ряду есть изображения Христа Вседержителя, Богоматери, Иоанна Крестителя, архангелов Михаила и Гавриила, апостолов Петра и Павла и святых Николая Чудотворца, Пантелеймона. По всему видно, иконостасом занимался знающий человек. Правда, вдоль стен икон тоже пока не было. Не расписан купол, но теперь это уже его забота, настоятеля храма.
Через царские врата , расположенные в центре иконостаса, Кирилл прошёл в алтарь. Здесь уже находилось всё, что приобрёл Агафон  из церковной утвари в Ени-Копыле. Если добавить привезённое им самим, для начала и этого вполне достаточно.
Выйдя из алтаря, довольный отец Кирилл отправился в своё новое жилище, как здесь говорят, хату.
На площади возле правления было оживлённо. Казаки обсуждали известие, которое привезли новосёлы. Оказывается, на реке Ее черкесы из Шапсуга и Натухая атаковали   три донских казачьих полка, разбили их и, дойдя до города Черкасска, столицы Донского края, возвращаются с награбленным на  Кубань.
Обозники смекнули, кто встретился на их пути при возвращении из Копыла, и ещё раз воздали хвалу Господу за чудесное спасение.
Отец Кирилл слышал в Копыле об этом набеге, но не думал, что закурганцы так близко примут к сердцу какую-то далёкую битву, пока станичники не поведали ему об опасной встрече и своём Божественном избавлении от гибели.

17. Сватовство Фрола

          Снег валил всю ночь, а утром выглянуло лучистое солнце, и всё вокруг оживилось, заблистало, засеребрилось.   
          Накинув старый зипун и шапку, Фрол нажал на входную дверь, но она не открывалась. Он приналёг: дверь с большим трудом всё же поддалась. И сразу  под ноги упала снежная глыба, загородив выход. Фрол, утопая в снегу, которого намело  по самые окна, едва  вылез из хаты.  Но пришлось вернуться: деревянная лопата    в сенях – она всегда наготове. Это, ведь, не первый снегопад с начала  зимы. Но такого сильного ещё не бывало, словно зима открыла все свои закрома снега, и он лавиной двинулся заполнять  пространство,  равняя жилые постройки, поля, леса в бесконечное белое полотно.
Фрол с удовольствием принялся за работу. Расчистив проход, он принялся за дорожку к калитке. Стало жарко. Он снял рукавицы, остановился передохнуть. Мимо двора   с трудом, по колено в снегу, шла   соседка, дочь Бычкова. Молодые люди поздоровались. Через некоторое время девушка появилась снова, шествуя в обратном направлении.
–  Что ты бродишь туда-сюда? Снег меришь? Смотри, нагребёшь в постолы , –  усмехнулся Фрол.
–  У мене катанки  высокие, не бойся.
–  Да я и не боюсь, чего мне бояться. В катанках-то теплее, конечно.
Говорить с девкой было не о чем. Надев рукавицы, Фрол взялся за лопату.
–  А выдь-ка на час, покажу чего-то, - хитро улыбнулась Мария, заглядывая ему в глаза.
Фрол, раскидав последний снег перед калиткой, выглянул на улицу. На майдане  детвора, беззаботно смеясь, каталась на санках, лепила снежную бабу.
–  Ну? –  Фрол недоумённо посмотрел на девушку.
–  Да ты высунься из калитки да посмотри. Глаза застило, что ль?
Фрол вышел на улицу.
–  На лавку Ёсипа Мейера глянь. Полюбуйся на голубков! Узнаёшь? – и язвительно провозгласила: –  Катька Терентьева и её новый ухажёр.
Действительно, у лавки еврея,  на противоположной стороне станичной площади, стояла Катерина вместе с каким-то казаком.   Парень хватал её  за руку, она со смехом отбивалась. Видно было, что им весело.
          Маруся удовлетворённо хмыкнула:
–  Ну, и как тебе? –   и зашагала дальше.
У Фрола… перехватило дыхание. Кто это с ней?  Как она может?  Он бросился к парочке. Но глубокий снег у двора не позволил быстро передвигаться. Ноги вязли в сугробах, мысли прыгали.
А девушка, увидев отца, в это время вышедшего из правления, бросилась  к коновязи. Молодой казак помог ей навьючить на коня покупки и сесть в седло. Фрол не успел дойти и до середины майдана, как за Терентием и его дочерью осела снежная пыль. Парень стоял у лавки и смотрел им вслед. Когда тот повернулся к Фролу лицом, он узнал в нём Ерошку Брыля.
–  Что, нравится девка? –  хрипло спросил, подходя к нему, взволнованный Фрол.
–  А то! Дивчина, як  квиточок, як барвынок. Дюже гарна жинка будэ!
–  На чужой  каравай рот не разевай, Ерофей. Жинка, конечно,  будет, да не твоя!
–  Побачимо. Зараз и  будэмо еи сватать! –  он горделиво сдвинул на затылок папаху.
–  Не пойдёт она за тебя.
–  Вона-то може и нэ пидэ, та батька отдасть. А колы вин прикаже  –  будэ моя!   
Фрол сначала хотел избить выскочку, но потом остыл: колечко-то у неё на руке его, не Ерошкино. Но и самому надобно сватать скорее, опередить Брыля.         
Хотя Терентий может и не согласится отдать за  него дочь. Брыли – известные казаки, старинные.  А кто он-то сам? Безродный. Без году неделя казак. Хотя сказал же: «Не женишься – убью».  Может, пошутил, леший.
         И он, не мешкая, кинув руковицы на порожек, тут же поспешил к Сидору, который стал для него после совместной поездки в Копыл   навроде старшего брата.   Но шёл долго – снег глубокий, трудно проходимый.
Шерстобитов был дома, он довольно суетился у печки – варил холостяцкий кондёр.  Выслушав гостя, стал отнекиваться, мол, неженатому не положено быть сватом. 
– А к кому я пойду? –  взвыл Фрол, –  ты же знаешь: родителей у меня здесь нет, родственников тоже …. Ты же, Сидор, был женат, значит, можно….
–  А что   Бычкова не попросишь? Казак уважаемый, и жена у него языкатая.
–  Да, как тебе сказать, –   смутился Фрол, –  дочка его, кажется, подступает ко мне. Не хочу обид.
–  А тебе Маруся не нравится?!
–  Нет.
– Зря. Девка работяшшая, хозяйственная. И поёть… что соловей.
–  Нет. Катерину хочу.
–  Ладно, коли хочешь. Пойду. Кто ещё будеть со мной сватать?
–  Стёпка!
–  Гм…. Стёпка. Кто такой Стёпка?! Нет, Фрол, нет. Тут бабёнка нужна, чтоб говорливая, весёлая. Есть у тебя на примете подходяшшая?
Фрол покачал головою, вздохнул.
–  М-да. Вот и у меня нету.
Сидор призадумался, потом оживился:
–  Хотя знаешь, есть одна. А попрошу-ка нашему горю помочь Федоткину матерь, Маланью Воронкову,  мне она кума и не откажеть. Послезавтра воскресенье, вот и поедем сватать.
–  Есть одна трудность, Сидор. Катерину хочет сватать ещё Ерошка Брыль.
–  Дрянь-человек. Но его отец, Семён Ерофеич, – заможный  казак! Но как бываеть: отец богатый, да сын неудатный. Хотя дядька Терентий, кубыть,  и согласиться отдать им девку. Но у нас раньше недели   не выйдеть, не  проси.   
В субботу Фрол встретился со Степаном, и договорился, что тот отправится с ним в воскресенье к дядьке Терентию сватать  Катерину  –  для храбрости и поддержки.
Вечером друзья напросились в баню к Михаилу Держихвосту. Баня топилась по-чёрному да ещё дрова были сырые. Провозились с мытьём целый вечер. Фрол побрился и подстригся, надел новое исподнее, придя домой, приготовил   одежду, начистил  до зеркального блеска  сапоги. Но радости, ликования, как в тот день, когда с Катериной побывал на кургане,    не было. Жалили сомнение, заползшее змеёй в душу, и ехидная ухмылка Маруси Бычковой.
Ему дурно спалось, но с утра выглянуло солнце, придав миру более яркие краски, и он немного повеселел.
Одеваясь, новоиспечённый жених,  то и дело  хватался за осколок зеркала, оставшийся ему в наследство от бывших хозяев хаты. Ему хотелось увидеть себя всего: в новой черкеске с блестящими газырями и серебряным поясом, на котором, поблёскивал каменьями черкесский кинжал. Но, увы, осколочек настолько мал, что и лицо-то Фрол смотрел по частям. Наконец, решил, что готов,   и   с нетерпением стал выглядывать  из хаты в ожидании своих сватов.
Вдруг около дома остановился фаэтон Бычкова. Чего это ради? Кто на нём может приехать? Бычков?  Так он живёт рядом. Странно….
Удивил жениха Сидор. Это он позаимствовал у Афанасия  для  такого важного дела экипаж. Подскакал и Степан. Оставив своего коня у коновязи,  сел в фаэтон, где уже расположилась кума Сидора, Маланья. Последним рядом со Степаном уселся Фрол. Сидор, нарочито важничая, занял место кучера. Несмотря на то, что ехать недалеко, да и по мирному делу, казаки, как всегда, прихватили ружья, а с шашками или кинжалами они никогда не расставались.
По дороге Маланья, которая знала всё и даже больше, чем надо, о станице и станичниках, познакомила парней с некоторыми особенностями сватовства в Закурганной:
– В кажной станице сватанье происходить по-своему. Вы, робятки, не пугайтеся, ежели придётся ходить к родителям невесты раза три. У нас девка с первого разу согласия не даёть. Ну, откажуть-то в первый день: на словах  али жених получить от невесты  кагуна.   А ежели скажуть «мы подумаем, посоветываемся», то отдадуть девку. Тольки ещё надобно будеть прийтить. Про приданое на сватовстве не гутарьтя. Ентого нельзя. Енто опосля рукобитья. Тады  усе разговоры будуть.
– А мы что видели, тётка Маланья! – воскликнул Степан,  – шли через одну станицу на Дону, и там, на площади, молодец, при всём честном народе, летом, в зипуне, гонялся за девкой.
– Да… – громко вздохнув, перебила его Маланья, – это по-старинному, по-дедовски, – и, умилившись, вытерла рукой набежавшую слезу.
Терентий не удивился, когда фаэтон со сватами подъехал к его усадьбе. Сам открыл ворота, поздоровался с казаками за руку, похвалил Маланьину ловкость, с которой она выпрыгнула из экипажа.
Вошли в дом только Сидор и его кума. Они торжественно  перекрестились на иконы, поприветствовали Марту:
– Здорово ночевали.
– Слава Богу! Гость в дом, а Бог в доме, – серьёзно ответила она, усадив сватов на лавку, стоящую вдоль стены. Поговорили о погоде, о хозяйственных делах. Хозяева терпеливо ожидали, когда гости приступят к делу, с которым приехали.
Наконец, соблюдавшая все необходимые  приличия  Маланья встала, поклонилась и начала говорить про пастуха, который ищет овечку, но Сидор её перебил и сказал коротко и просто:
– Казак  Фрол Прохорович Цыганов желаеть вступить с вами в родство. Вы его знаете.
        Терентий задумчиво произнёс:
– Мы бы и не возражали, девка поспела, но надобно её спросить: поёдёт ли она за вашего пастуха?
– Спросите, сделайте милость.
          Позвали Катерину. Девушка вошла. На ней новая шерстяная юбка и вышитая кофта, в косе алая лента – маковый цвет, а не девка!
– Согласна ли ты идти за Фрола? – спросил отец, –  сваты от него пришли.
Катерина опустила глаза, смиренно произнесла:
– Воля ваша, батюшка.
– Согласна она, согласна, – закивала Марта.
– Вот и добро, – обрадовались сваты.
          – Не хотите поглядеть на жаниха? – Маланья попыталась продолжить обряд. 
– Чего на него смотреть?! Насмотрелись уже.   Через неделю, на рукобитье ещё глянем, когда с караваем придёте. 
Маланья надулась на Сидора, испортившего обряд, и  обратную дорогу ворчала:
– Всё у вас не как у казаков. Да и какие вы казаки? Что Терентий, что вы? А Сидор хоть и  донской казак, а обычаев тожеть не придёрживается.
– Но получилось же? Сосватали! – ликовал Фрол.
– Сосватали, – согласилась Маланья, – тольки вас, казаки,  даже в хату не позвали. И это неправильно тожеть.
Но все эти нарушения обычаев не могли огорчить счастливого жениха. Правда, грызла его одна ревнивая мыслишка, но она скоро разрешилась…. Когда подъезжали к станице, Маланья с равнодушным выражением на лице заметила:
– Вечор Катерина одному женишку кагуна вынесла.
– Кому? –  в один голос спросили друзья.
Баба помолчала, выжидая, пока  терпение парней лопнет.
– Ну?! – не выдержали они.
– Ерошке Брылю, вот кому! – торжествующе проговорила она.
– Значит, отлуп  Ерофею, –  хмыкнул Степан, –   а ты, Фролка, теперь  самый настоящий жених!
          – Он это так не оставит, – задумчиво проговорил Фрол.
          – Конечно, не всякий женится, кто посва¬тался, – весело   добавила Маланья, – но у тебя, Фролка, свадьба случится. Верь тольки!

18.Служение

Дом, построенный для отца Кирилла и матушки Софьи рядом с церковью, был турлучный, как и большинство станичных строений, но оббит досками и крыт не камышовыми кулями, а черепицей, и по размерам  превосходил соседние дома. В нём было три комнаты по два окна в каждой, довольно просторная прихожая и сени с крыльцом. На него и выскочили встречать хозяев женщина в возрасте и веснушчатая девка лет пятнадцати с весёлым взглядом карих глаз. Атаман пояснил, что это Матрёна, вдова погибшего в дозоре казака Емельяна Труса, с дочерью Авдошкой,  и что они сами вызвались «подсоблять батюшке и матушке» по хозяйству, «чтобы к Богу быть ближе».
Молодые обрадовались такому простому разрешению их затруднений, мысли о которых тревожили их всю дорогу, и попросили помочь провожатых перенести в дом   вещи.
В комнатах было тепло, потрескивали дрова в печи, на столе пыхтел самовар, вкусно пахло свежим хлебом, чугунке грелась горячая вода.
Помывшись и поужинав, новопоселенцы легли отдыхать на новую деревянную кровать, изготовленную здешними умельцами.      
Сразу же на следующий день отец Кирилл начал подготовку к освящению храма. На церемонию никто из иерархов, конечно, не прибудет, далеко ехать и опасно, но молодой священник знал весь чин, и, будучи семинаристом, неоднократно присутствовал на подобных событиях, а на последнем курсе даже участвовал в одном. Кроме того, он привёз с собой целую библиотеку церковной литературы, которая поможет ему первое время избежать ошибок и просчётов в служении.
Агафон с радостью помогал ему во всём. Он набрал певчих и занимался с ними по своему разумению. В церковном хоре хотели участвовать все жители станицы, но дьякон отбирал только способных. И каждый вечер из его хаты лились дивные  песнопения, подкрепляемые  мощным басом самого  новоиспечённого регента .
– Ваше преподобие, - сообщал он, - хор готов!
– Отец Кирилл, я нашёл причетника ! Пётр-хромой изъявил желание. Он и читает по-церковнославянски, я испытывал, чешет, что пономарь.
– Отче, звонарь есть! - делился Агафон радостью с молодым иереем.
           Звонарём стать на первое время он уговорил Копейкина. Оказывается, в молодости, ещё до рекрутчины, тот увлекался этим делом, и навыки не растерял.
– Ежели появится охотник моложе, научу всему, что сам умею, – пообещал он отцу Кириллу.
Кирилл был очень благодарен отцу Агафону. Без его советов, без его помощи в привлечении местных жителей к причту, он никогда бы так быстро не приступил к богослужению.
В начале декабря 1785  года состоялось торжественное освящение крестов и благословление колокола, который затем вознесли на звонницу колокольни. Она с этих пор стала для казаков  не только звонницей, но и наблюдательным постом. Круглосуточно  там теперь стоит казак,   в светлое время внимательно обозревающий окрестности станицы и при опасности всегда готовый подать сигнал тревоги, в ночное время –  следящий   за сигналами  с пикетов. А в положенное время туда поднимается отставной солдат Копейкин, а теперь закурганский звонарь, и собирает народ к службе.
Кирилл не раз слышал, как Агафон разъяснял станичникам церковные особенности, обряды. Вот про колокол, например:
–  Колокол не только к службе созывает. Медленные размеренные удары колокола – благовест – да, призыв  станичников на молитву, но частые и торопливые – набат – тревога, по-вашему «сполох». Заслышав этот  звон, все, кто может держать оружие, должны бежать на вал защищать станицу, а женщины, немощные старики и дети торопиться в церковь. Она у нас каменная и защитит от врагов.
«Плохо, что он без правой руки, не может обязанности дьякона выполнять. Я бы за него поручился»,  – сожалел  молодой иерей.
Накануне Николы Зимнего  Кирилл совершил чин освящения храма во имя Иоанна Крестителя по традиционным канонам, и сам  «излияше Благодать Божию».
Литургия  длилась семь дней подряд, и семь дней подряд над станицей звенел колокол, приглашая к торжественной службе и вселяя в сердца людей уверенность и надежду.
Засобирались домой мастера, строители церкви. С ними окончательно расплатились, благодарные станичники, наградили Максима Терпугова и его товарищей многочисленными припасами, снарядили обоз с сопровождением. Артель спешила  до праздников попасть домой. 
А затем пошли эти праздники и церковные будни. Да такие, что отдохнуть некогда было.
На Крещение отец Кирилл организовал Крёстный ход на Иордань. Кубань, на редкость, крепко замёрзла, и казакам немало стоило труда приготовить нужную прорубь. Торжественно, с хоругвью, иконами и песнопениями церковного хора, двинулись станичники к реке. Освятив воду, отец Кирилл и сам окунулся в рождественскую купель. За ним потянулись многие молодые казаки, большинство впервые. А воды-то, воды свячёной набирали –  цибарками.
Лютиков, ещё трезвый и поэтому злой, ходил между станичниками и, глядя, как громоздят на телегу бочку со святой водой Авдеев со старшим сыном Дормидонтом, язвил:
– Что, Фока, всё хозяйство будешь освящать или только баранов? Думаешь так разбогатеть? А ума не хватает пустую бочку поставить да потом воды натаскать?
Авдеевы, молча, упорно  продолжали своё дело.
Одна боевая, рослая бабёнка последовала в прорубь за своим казаком, и чуть не утонула – так махала руками, что разогнала  спасателей, и далась только мужу, что вызвало дружный смех станичников. И вообще, всем было весело и радостно. Но что отметил про себя Кирилл,  казаки, и даже шедшие с иконами,  были вооружены. Значит, возможно нападение врага!? Но, хвала Господу, во время Крёстного хода и водосвятия никто им праздничного настроения не испортил.
Священнику объяснили, что везде по границе выставлены дозоры, а по первому же сигналу участники водосвятия готовы защитить станицу. Именно поэтому они вооружены.
Почти каждый день отец Кирилл совершал таинства. Все спешили до Великого поста исповедоваться, причаститься,  исполнить другие требы. Пожилые люди истосковались по церковным обрядам, к которым   привыкли с детства. Молодые казаки и дети, не испытывавшие этого боголепия никогда,  немного робели, но тоже постепенно приобщались к церковной жизни станицы.
Чаще всего отец  Кирилл исповедовал, крестил или венчал.
Венчались все:  и молодёжь, и люди в летах, которые многие годы жили невенчанные. В далёких казачьих станицах на Кубани это было в порядке вещей – не все имели возможность выехать в те селения, где был храм или хотя бы дьячок.
         Пригорский считал своё служение очень нужным и весьма добросовестно,  с полной самоотдачей и любовью исполнял  священнические обязанности. А станичники,  спустя несколько месяцев, уже не представляли своей жизни без церкви и молодого иерея.   Окружавшее прихожан благолепие, его проповеди   и голоса певчих наполняли  души смирением и успокаивали. Как приятно было видеть молодых казаков,    которых он обвенчал, они стояли рядом с жёнами, являя собой саму степенность. Как истово молились старики и зрелые казаки и казачки! И даже  малыши, едва вставшие на ножки,  непослушными пальчиками тоже пытались перекреститься.   
        «Моя паства, –  принимал на себя ответственность Кирилл, –  мне и ответ перед Богом держать за неё». 
Быт семьи священника тоже понемногу устоялся. Благодаря помощницам, матушка Софья не столь была загружена домашними делами и помогала мужу в церковных заботах. Хотя близилось время появления их первенца, и очень хотелось молодым супругам чувствовать поддержку дорогих им людей. Но, увы, тысяча вёрст отделяющая их от родных мест, казалась непреодолимой преградой.…..

19. Два сердца

В станице этой весной произошло и много перемен. Сыграли свадьбу в доме Терентия, и Фрол перебрался туда жить. Большое хозяйство  требовало мужских рук,  да и укрепление надо было в порядке содержать.  Ни Терентий, ни Катерина, ни сам Фрол не видели ничего зазорного в перемене места жительства молодого мужа, но Ерошка и его прихлебатели ехидно ухмылялись и называли  Фрола  не иначе, как   «зачуха» .
Приехал свадебный поезд из Копыла с Горпынкой. Федот летал от счастья, не пропускал ни одной церковной службы, чтобы покрасоваться рядом со статной, могучей женой, которая не спускала с него влюблённых глаз.
Неожиданно и сам Сидор прервал «обет безбрачия», женился на Марусе Бычковой. Её отец противился этому браку недолго: Сидору, конечно,   далеко за тридцать, но и Маруся по станичным меркам  была уже перестарок – ей шёл девятнадцатый год. Но свадьбу сгуляли славную, по всем правилам,  весёлый пир продолжался целую неделю, и Маланья на этот раз осталась довольной.
Даже Рильке  перебрался к одной  бездетной вдове, которая потихоньку шинкарила, но пекла отменные блинчики, и уже за месяц семейной жизни дохтур вернулся к своим прежним размерам. 
Степан ходил на молодёжные вечеринки, присутствовал на венчаниях, гулял на свадьбах, молился и тосковал. По Степаниде ли, по Дарье  ли, он и сам толком не понимал.
Чтобы меньше думать об ушедшем и несбыточном, он завёл хозяйство: к барану, подаренному на новоселье, прибавились куры, утки и тройка свиней.   Молодой казак поставил просторную конюшню, где, кроме двух коней, обживались матка и девятимесячный жеребёнок, которых он выменял у Фёдора Кобылы на жито.                                                                                              
Жеребёнок родился длинноногий, гораздо темнее матери, с точёной головкой и белой проталинкой на лбу.   Дед поглядел на беспомощного жеребчика, прищурил  выгорающий озорной глаз, подумал и  назвал его Белолобкой.
С  появлением Белолобки Степану стало жить как-то теплее, что ли…. Жеребёнок радостно приветствовал Степана. Осторожно взяв с его ладони  ломоть   хлеба  и  склонив голову, он доверчиво тёрся  о Степаново плечо, а потом, смешно фыркнув и задрав хвост, начинал носиться   по широкому двору, теша хозяина.  Дед Фёдор, каждый раз приходя  проведывать его, говаривал:
– Ось  добрый конь тоби будэ!
Подумывал Степан и о корове. Однако наличие хозяйства хотя и было приятно для души, но требовало много времени и сил. И теперь главной его заботой стала не только казачья служба, но и заготовка кормов для скота, уход за ним.  Да и женские дела по дому и в огороде приходилось выполнять самому.
Не смотря на это, молодой казак ни разу не пожалел, что не женился на Марусе, искренне радовался, глядя на то, как ладят оживший и помолодевший Сидор с дочерью Бычкова. Оба домовитые, работящие, «песельники», как окрестили их станичники. Теперь часто можно слышать из «бабыльего» дома весёлый смех, протяжные донские песни, звонкую гармонь Спиридона, который приходил ко всем кто позовёт,  и развлекал их музыкой и шутками.
Степан, обживаясь в станице,  не раз тоскливо поглядывал на противоположный берег Кубани, где  оставил своё сердце и надежды на счастье.
          В черкесском же селении мало кто верил в виновность гостя Мусы, белокурого богатыря Степана: горцы  понимали, что у него не было причины  убивать  Бека. Между ними были настолько хорошие отношения, что уорк даже пригласил русского участвовать в охоте, – такой чести удостаивались немногие. Все аульчане были уверены, что убийца уорка  – его родственник Шаид. Но пока не было доказательств участия его в преступлении, Шаид  считался невиновным.
После смерти Бека  и побега русских Дария замкнулась. Это заметили все. Отец, тётка, брат, невестка были уверены, что она скорбит, как положено,  по наречёному, и до поры до времени не беспокоили свою любимицу.
А Дария перестала выезжать верхом, приставать к домашним с вопросами. Куда девался её озорной взгляд, шутки, звонкий смех и шалости. Она ходила, ела, шила  себе бархатный корсет, вышивала бешмет, ухаживала за цветами  как бездушная кукла. Или тенью бродила по двору, безразлично переводя взгляд с одного предмета на другой.
Вот уже прошло время траура, но Дари по-прежнему  почти ни с кем не разговаривала, подолгу уединялась в своей комнате и если выходила, то с заплаканными глазами.
Домашние понимали, что за её молчанием таится сердечная боль.
Они пытались развлечь Дарию: приглашали в  дом подруг, рассказывали смешные истории, дарили подарки, но девушка оставалась ко всему равнодушной. 
Инал пробовал вызвать её на открытый разговор, чтобы узнать причину грусти сестры. Но даже с братом она не была откровенна.
Минул год со дня гибели Бека, и пора бы Дари вернуться к жизни.
Муса и Хасинат часто с волнением говорили между собой   об этом. Да ещё Шаид присылал сватов  и получил от девушки отказ, что усилило их беспокойство.
Однажды в дом Мусы пришла   подруга, с которой пошло всё её детство. Она  так настойчиво упрашивала Дари  прийти к ней на праздник, что той пришлось согласиться. 
Зачем она пошла!?
В самый разгар молодёжного веселья и танцев явились богатый турок  и несколько  уорков. Их встретили как дорогих гостей и учтиво пригласили присесть на диван.
Детски спокойный взгляд Дари, благородно обрисованное чело, розовые линии рта  и что-то особенное во всей фигуре придавали девушке вид такого благородства и достоинства, что всякое чувственное помышление должно было исчезнуть при её виде. Так оно раньше и было.
Но с первой же минуты появления незваных гостей на празднике Дари почувствовала липкий, похотливый взгляд турка, который как знатный гость сидел на почётном месте и лениво, мелкими глотками пил бузу. Он не спускал взгляда с Дари, время от времени причмокивал губами, целовал щепоть пальцев и посылал девушке какие-то знаки.
Нехорошее предчувствие овладело ею.
Вот турок хлопнул в ладоши, к нему подскочил незнакомый человек и, подобострастно отставив зад,    слушал хозяина, изредка поглядывая на Дари и кивая головой.
Дари незаметно покинула праздник и прибежала домой. Тетушка Хасинат, обрадовавшаяся тому, что, наконец-то, девочка отправилась в гости и, может быть, развеется, при виде её испугалась.
Дари дрожала, и, заливаясь слезами, что-то говорила. Не разобрать слов. Хасинат едва поняла,  что Дари     боится какого-то богатого турка, который грязно на неё смотрел.  Хасинат прижала её к груди и, поглаживая по спине, словно баюкая и утешая, приговаривала:
–  Не беспокой себя, дорогая, всё будет хорошо, ты ложись спать, доченька. Мы с отцом разберёмся. Обязательно разберёмся.
Но не успели. На следующий день турок, к тому же паша,  с большой свитой уорков явился в дом Мусы, а  вместе с ними   пришла и беда. Турки чувствовали себя на черкесской земле хозяевами, несмотря на независимый характер горцев, и считали, что им всё дозволено. И этот паша нисколько не сомневался, что черкешенка будет принадлежать ему.

20. Нежданное счастье Степана

Наступили крещенские морозы. Реку сковало льдом, и только  иорданская прорубь ещё темнела крестом на белом полотне реки. 
        Степан утеплял рогозом свинарник: его кабанчик и две свинки мёрзли.
          На базу скрипнула калитка, и в хлев заглянул возбуждённый Фрол. Не поздоровавшись, закричал:
       – Стёпка, давай на коня и к нам: Инал с Аквонуко приехали!
       Степан быстро переоделся, накинул тулуп и шапку и вскочил на коня. Как быстро они не мчались, Степану казалось, что они еле плетутся – так велико было его нетерпение.
       Вихрем влетев в горницу, он на миг замер: за столом, спокойно беседуя с Терентием, сидели Инал  и Аквонуко. Разве это возможно!? Он даже в самых дерзких снах не видел возможности для такой  встречи.
Степан и гости радостно приветствовали друг друга. После вежливых вопросов о здоровье и пожеланий, Аквонуко торжественно произнёс:
      – Степан, мы приехали сказать, что истина открылась. Бека   убил Шаид.
      – Кто бы сомневался, – усмехнулся Фрол, – сразу было видно, что он шакал.
     – Он захотел Дари, – пояснил толмач, – даже присылал к Мусе сватов. Но девушка с гневом отказала  ему. Тогда он стал плохо говорить о ней, о покойном Беке, о тебе, Степан, и раскрыл себя. А когда ближние Бека пришли к Шаиду  в дом, чтобы всё выяснить, они не застали  его: бежал хитрый горбун, да, как трусливый шакал бежал. Нескоро отыскали его – высоко в горах укрывался. Но убить его по нашим обычаям они не могли. У Бека и Шаида – одна кровь Его просто изгнали из рода. Тут же известили убыхов, бесленеевцев, бжедухов, абодзинов, шепсугов,  да всех, о том, что Шаид – изгой, абрек. И ни одно черкесское племя уже не примет его. А вы теперь можете в любое время посетить дом вашего кунака Мусы.
Инал быстро-быстро и требовательно  что-то сказал толмачу. Тот закивал головой и смущённо проговорил:
–  Самое главное, зачем мы приехали, не это. Муса просил рассказать о последних событиях в его семье и просить помощи. Он дал нам, казаки, важное поручение….
        –  Можете положиться на нас, – взволнованно откликнулся Терентий, –  мы сделаем всё возможное, чтобы помочь моему побратиму. Говори, Аквонуко! Мы тебя слушаем.
–  К нашим уоркам  недавно приезжал на охоту турецкий паша, долго пробыл в ауле, да и сейчас он гостит у одного уважаемого дворянина….
Турков столько сейчас в  Черкесии, не дай Бог. Так вот, он  увидел   Дарию на празднике у её подруги. Красота девушки поразила его, как стрела ханского  лучника. 
– Чья она? – поинтересовался паша.
          – Дочь местного  тфэкотля, – ответили ему.
          – Что стоит? – походя, спросил турок, уже предвкушавший обладание ею.
– У нас девушки не продаются. Они сами выбирают себе жениха, – гордо ответили наши уорки.
           Но паша решил во чтобы то ни стало, завладеть   Дари. Ведь там, как известно, где не продают явно, всё равно торгуют тайно. И он задумал всё равно её купить. Явился к Мусе  в сопровождении уорков и не посватался, нет, он предложил Мусе за девушку скот, коней, рулоны бархата, парчи, сукна и всякого добра.  Но  Муса   не  мог так поступить, отдать дочь, как вещь, не спросив её желания или против её воли, да у нас это и не принято, вы же знаете. У нас девушки сами выбирают себе мужа. 
Степан замер, затаив  дыхание, он слушал Аквонуко и старался понять: зачем, зачем толмач это говорит? Какое отношение это имеет к нему?! Почему Инал и Аквонуко смотрят только на него?!
– Когда  отец  спросил у Дарии, кого  она  предпочитает взять себе в  мужья…  она назвала твоё имя, Степан! Муса пока не дал паше ответ, он послал нас к тебе, а сам тянет время.
Аквонуко так строго посмотрел Степану в глаза, что тому стало  неловко, словно он в чём-то виноват перед Дари. 
– И если ты согласен, – продолжил он…
– Согласен! – радостно выдохнул Степан, не ожидавший  такого развития событий…. Ему  хотелось верить и не верилось, что такое может статься, может произойти с ним. Он перекрестился и мысленно поблагодарил Господа за счастливое известие. Но надобно  спешить, чтобы паша не опередил его, Степана. Он вскочил, готовый немедленно ехать.
       – Муса знал, что Дари по душе тебе, и ты спасёшь её, – обрадованно проговорил Аквонуко, переглядываясь с улыбающимся Иналом.
       Фрол весело воскликнул:
      – Не робей, воробей! Едем сватать!
      – Да, не будем медлить, я тоже еду, и сам буду сватом, – твёрдо проговорил Терентий.
       – Терентий,  – уточнил Аквонуко, – вам не только сватать, но  и увезти её надобно, иначе слуги  паши умыкнут нашу птичку, поэтому сам Муса и не приехал. Он охраняет дочь и ждёт с нетерпением нас всех. 
        Инал усиленно закивал головой:
       – Едем, едем. Дари беда будет. Надо скоро.
      Терентий подумал и осторожно  спросил:
        – Не будете возражать, если ещё двух-трёх крепких казаков прихватим? Сами понимаете – дело не только щекотливое, но и опасное.…
       Аквонуко перевёл вопрос Иналу, тот одобрительно закивал:
       – Конечно, побратим отца. И нам спокойнее будет за безопасность Дарии. И вообще, грозное время.
        – Да. Хотя Мансура разбили, но  он снова собирает сторонников Газавата на Юге, и его крепко поддерживают турки. Они уже по всей Черкесии расползлись. Ваши тоже укрепляют границы. Быть большой войне, - вздохнул печально Аквонуко.
       – И у нас все о войне говорят, – подтвердил Терентий, – Ну, ладно, вы здесь отдыхайте, а я в станицу. Поговорю с Сидором и Мишкой, да и атамана надо предупредить. Не гулять идём.
      На следующий день казаки и черкесы проследовали в селение к Мусе. Сердце Степана дрожало: то ли от волнения, то ли от нетерпения.
      В ауле ничего не переменилось. Как  год  назад, лаяли собаки да скрывали настороженное любопытство соседи. Муса встретил сватов на пороге унэ и пригласил войти в него, а не в кунацкую. После общих приветствий он уединился с Терентием и Аквонуко для разговора, а к молодым людям сопровождаемая Хасинат и невесткой  вышла Дари.      
       На ней, поверх широких суженных книзу шаровар, была надета длинная белая рубашка  с широкими рукавами и с небольшим стоячим воротничком. По талии рубашка стянута широким поясом с серебряною пряжкою. Сверх рубашки - шёлковый бешмет вишнёвого цвета полуоткрытый на груди и украшенный продолговатыми серебряными   застёжками. На ногах обуты лёгкие красные, сафьяновые чувяки, обшитые галуном, на голове – круглая шапочка, с небольшим околышем из смушек.  Верх шапочки повит белою кисейною чалмою с длинными концами, падающими за спину. Из-под шапочки вьются распущенные по плечам, подрезанные волосы.  И вся она   солнечная, сказочная, словно персидская царевна. И хотя ресницы опущены, сквозь них звёздами светятся чёрные ласковые глаза.
Смущённый Степан, не  зная, что и как ей сказать, низко поклонился и поцеловал подол её черкески.      
– Какая красотка! – воскликнул изумлённый Фрол, – когда ты сумел разглядеть её, да ещё и понравиться?!
Восхищённо глядя в чудные очи юной черкешенки, Степан говорил, мысленно, конечно:
– Какая ты пригожая, душенька моя! Дарьюшка, дар Божий!
И вопрошал:
– Станешь ли женой, моей голубка ясноокая?
Дари, так же мысленно, отвечала:
– Да! Да! Я за тобой поеду, куда ты скажешь, мой пехлеван!
Но тут вошли в комнату Муса, Аквонуко и Терентий, весёлые и радостные.
Муса благословил молодых,  и женщины увели Дарию собираться в дорогу.

После ужина, на котором сваты отведали, сколь хмельна черкесская буза,  они преподнесли Мусе подарки, или по-черкесски калым : коня и перстень с драгоценным  камнем,  как оказалось, очень кстати выменянный  у Фрола на кинжал.
– В другое время был бы долгий многолюдный пир, – виновато сказал Муса, – но надо спасать Дари. Я хочу, чтобы она была счастлива. А ты, Степан, добрый, я тебе жизнью обязан. И одной  с нами веры.  Береги мою дочь!
На рассвете Муса с родичами тайно проводили казаков и Дари из аула.

21. Ногайцы

          Пасха в 1786 была ранняя. Степан и Дарья отсеялись, но  Степан и   Фрол охраняли  поле Михаила Держихвоста, который бросал в землю уже последние зёрна. Неожиданно с колокольни церкви разнёсся   по полям  набат. Побросав на арбу Мишки всё его имущество и посадив на неё  Айшет со старшим сыном, казаки заторопились в станицу. Мишка  злился, сидя на облучке: волы передвигаются гораздо медленнее лошади  – и гадал, что случилось?
Дед Трифон, вернувшись с обедни, прилёг на лавку, вытянув  усталые ноги. Простуженная Манефа с трудом забралась на тёплую печь. На ночь её понемногу ещё топили. Услышав набат, сползла с печи и поплелась к храму. Трифон, опираясь на костыль, присоединился к ней. 
Софьи не было на обедне, надвигались роды, а чувствовала она себя всё хуже и хуже. Кроме того, страх последнее время не покидал её. Набат, как гром среди ясного неба. Она понимала, что надо спешить в храм, но  гадкий липкий страх охватил её всю. Матрена Трусиха, отправив Авдошку к церкви, осталась с попадьёй дома – вдруг надумает рожать.
           Со всех концов станицы  спешили в   храм    старики, женщины, дети.
           У входа в церковь Колька Бессараб в третий  раз возбуждённо пересказывал в лицах события в степи и в правлении, суть которых – убийство табунщиков, угон лошадей и решение Чернецова.
        – Атаман, которому   сообщил об этом прискакавший с пашни Дормидонт Авдеев,  как закричит:
        – Давайте, казаки  за ними!
        Ему возразили:
        – Так почти  все казаки в поле. Кто ж поедет?
        – Пока прискачут, воры уйдут далеко.
       Но он распорядился:
        – Старики, которые в силе, да казаки, кто отсеялся, пущай седлають  коней, а которые с поля придуть, будуть охранять станицу. Не сумлевайтесь, станичники: в обиду вас не дадим!
       Вскоре готовые к походу казаки собрались у ворот. Даже дед Фёдор Кобыла подъехал на своём дряхлом мерине. Но его Чернецов развернул:
         –  Вы,  дедуня, очень нужный обчеству человек. Ежели что случится с вами, кто будеть обучать малолетков? Оставайтеся-ка дома, –  и сердито поторопил остальных:
         – В погоню, казаки! И чтоб к вечеру кони были дома, в станице!
         – На ко-о-онь! – звонко скомандовал Афанасий Бычков. И они помчались.
         – А ты ж что остался, Николай?
         – А из нас, свободных малолетков, никого не взяли, –  сокрушённо проговорил Бессараб, глядя в землю.
         – Ничего, Колька, вы тута постоите за нас, – ободрил его дед Трифон.
Станичники разошлись по домам, кроме тех, которых направили в дополнительные дозоры.
       Возглавил отряд погони Бычков. Также из казаков, которые в силе, в него вошли  Шерстобитов,  Авдеев,   Лютиков.
Степь затянуло туманом. В одном месте, где дорога, по которой скакали казаки, сошлась с другою тропинкой, Сидор Шерстобитов остановился, внимательно рассмотрел каждый куст, прошёл несколько сот шагов по боковой дорожке и, довольный осмотром, велел   ехать дальше. Ехали  долго, не наблюдая никаких  знаков присутствия врага. Однако около полудня Сидор стал опять приглядываться к каменистой почве, по которой местами протекали мелкие ручьи. Около них земля была несколько размягчена. Возле одного из ручьёв он спешился, прильнул к земле и, рассмотрев её, сказал:
– Недавно лошади прошли!
Приглядевшись к влажной почве, Бычков  подтвердил выводы Сидора:
        – Точно! Земля копытами примята!
        Фока встревожился, суетливо оббежал полянку:
        –  Скольки коней было? А куда идёть след? 
        –  Дальше узнаем, Фока — возбуждённо ответил Афанасий, –  ну, тронулись, братья.  Да под ноги глядитя. Не потерять бы след.
        Казаки продолжали ещё некоторое время ехать, но уже наобум – никаких свидетельств о прохождении лошадей не стало видно. Вечерело. Надобно бы подумать о ночлеге.
        Вдруг Сидор опять остановился и указал на дорогу палкой.   Начали осматривать землю  и обнаружили  теперь уж несомненные  следы многих конских копыт. 
         — Тута небольшая дорога. По такой ездять не кажный день, — рассудил  Сидор, указывая на выбоины во влажном галичнике, — вот глядитя, свежие следы, цельный  табун прошёл, видать, наши енто кони.
– Не затопчите следы, – ворчал Фока, – чего скучились?  Разойдитеся пока!
– Прав, Фока, казаки, отойдите в сторону, – деловито распоряжался Бычков, – станем лагерем поблизости, чтобы, как рассветёть по следам итить дале.
Спали тревожно. Мишаня Долгов и сын Фоки Дормидонт, сторожили лагерь станичников и, не сомкнув глаз, вглядывались в темноту. От ногаев всего ожидать можно.
Едва рассвет светлеющим туманом начал расползаться по пролеску, где был раскинут  бивак, дозорные принялись будить казаков. Лютиков шептал каждому чуть ли не в ухо:
– Вставай, да потише. Чуеть моё сердце, что недалёко ушли нагаи. Не вспугнуть бы.
Пока все скоренько собирались, Сидор уже рассматривал вчерашние следы и что-то шептал себе под нос.
        Внезапно   ветром разметало пелену тумана, и казаки в трёх сотнях шагов увидели врага – десятка два бодрых всадников и с ними станичных коней.
        Ногайцы, не ожидавшие такой встречи, опешили, на миг остановились и затем,  гиканьем и свистом подгоняя лошадей, помчались прочь.
         Началась погоня, в которой   двое из них свалились, простреленные ружейными пулями.  Афанасий Бычков  тоже вдруг пошатнулся в седле и выпустил поводья. Казаки хотели было подхватить его, но он переложил поводья в другую руку, крикнул: «Вперёд!» - и сам помчался  дальше.  Как оказалось после, пуля перебила ему левую ключицу.   Но,   превозмогая  боль, он продолжал вместе со всеми погоню. Ногайцам, однако, удалось оторваться от преследователей, и те скакали за ними вслепую.
       К  вечеру по конским следам выскочили к реке Кубани, и тут же нача-лась мучительная переправа, длившаяся часа два или три. Было очень холодно, ледяная вода сковывала члены, казаков гнуло в дугу. Выйдя на берег, стали оглядываться, но воров как ветром сдуло. Следов на берегу не было, да их просто и не видно – кругом камень. Видно, река меняла здесь русло.
      – Э-эх, – жалобно подытожил синими губами Фока, – не отбили коней, тольки замёрзли и намокли.
      – Как в станицу-то возвращаться, – сокрушённо качали головами уставшие казаки.
      – Ничего, братцы, дюже не горюйтя, –  успокаивал товарищей Сидор, –  вернёмся  в станицу, соберём охотников и сгуляем до ногаев. Подберёмся к улусу и не тольки своих коней возвернём, но и чужих угоним.
      – Святое для казака дело, – подтвердил Лютиков, стуча от холода зубами.
       Бычков постанывал: рану ему  перевязали, но пуля засела в кости – без лекаря не обойтись. Лишь бы до возвращения в станицу не приключился антонов огонь. Но в ночь идти назад, домой, бессмысленно. Станичники, недовольные погоней, начали сушить одежду,  устраиваться на ночлег. Выставив охрану, уснули как убитые.
На следующие сутки, к обеду,  полные унынья казаки вернулись в станицу.
Они вошли в церковь, где отец Кирилл отпевал табунщиков, виновато опустив головы, перекрестились. И спрашивать было не надо: не догнали татар, не отбили коней.
         Тела убитых предали земле скромно, но  похоронили теперь не на общем кладбище под тыном, а на погосте,  у храма. Его  колокол трижды, по числу погибших,  звонил «по душе». И этот печальный звон говорил больше, чем все речи скорбящих. Вдовы убитых под иконами положили их шапки . В небе закурлыкали журавли. Они возвращались с зимовки домой.
Часть 3. За Веру и Отечество

1. При дворе Екатерины

        Императрица была ещё в церкви, когда все, кто должны были   ей представиться, скучились на паперти. К этим-то именно «парадам», повторявшимся каждое воскресенье и каждый праздник,   франты и молодцы казарм готовились, затягивались, напомаживались, душились и одетые в лучшие свои мундиры  выстраивались в ряд, в надежде привлечь взгляд Екатерины, понравиться ей своим ростом и фигурой. Говорили, что некоторым это удавалось. 
         Кроме них, у входа, где должна была проходить императрица, пожилой фаворит прежней правительницы Елизаветы  граф Шувалов ставил  в ряд  дворян, иностранцев и прочих, желающих просить о чём-либо или жаловаться на несправедливости.   
         Когда окончилась обедня, сначала показались  парами камер-юнкеры, камергеры, затем – знатные сановники, наконец, появилась сама Екатерина II, в сопровождении  князей, княгинь и придворных дам.
         Императрица, по своему обычаю, начала обходить всех, приветливо обращаясь к каждому с каким-либо ласковым словом. Это была уже немолодая, но  хорошо сохранившаяся дама,  среднего роста, очень полная. Однако  её походка,   стать и вся она сама несли печать изящества и достоинства. У неё не было резких движений, все в ней было величаво и благородно. Но это была сильная личность, все сметавшая  на своём пути.
        Лицо государыни, очень выразительное, свидетельствовало о гордости и  властолюбии. На её губах постоянно блуждала улыбка, но для того, кто помнил   деяния владычицы российской, знали, что  это выработанное годами спокойствие скрывало неистовые страсти и железную волю.
        Добившиеся благосклонности, аудиенции или даже приглашения во дворец с низким поклоном отходили, уступая место новым просителям.
        Сегодня Екатерина была рассеяна. Она два раза подала ручку для выражения преданности одному и тому же молодому польскому шляхтичу. Он прибыл в Санкт-Петербург по делу о наследстве и просил аудиенции. И если в первый раз она похвалила его внешний вид и велела ждать, то во второй раз пригласила  к себе, в Зимний дворец.
Её рассеянность объяснялась просто: скоро будет три недели, как нет  известий от Потёмкина, хотя, по обыкновению, промежуток между посланиями  Григория никогда не превышал более недели.
         Этим осенним вечером в Зимнем дворце собирался двор, как обычно,  в    Бриллиантовой   зале, называвшейся так потому, что в ней в шкафах, под стеклом, хранились имперские бриллианты
         Государыня играла в карты, но  была не здесь. То и дело  партнёры наталкивались на её отсутствующий взгляд.
        Полная  статс-дама в  голубоватом парике, проворно семеня короткими ножками, приблизилась к государыне и что-то шепнула ей на ухо.
         Императрица  оживилась и, велев занять своё место за карточным столиком ближайшей фрейлине, поспешила в кабинет.  Там её уже ждал фельдъегерь. Преданно глядя на государыню, он щёлкнул каблуками и протянул депешу. Она поспешно вскрыла конверт. «От  главнокомандующего светлейшего…Потемкина». Пробежала глазами мелко испещрённый знакомым почерком листок и остановилась на главной фразе: «Турция объявила войну России». 
          – Ответ будет?  –  неожиданно прозвучал голос  офицера.
– Иди, отдыхай.  Коли надо, сама вызову. И вели пригласить канцлера.
Известие о начале войны не стало для Екатерины неожиданностью. Всё к тому шло. Недавно она совершила поездку по Крыму в сопровождении представителей иностранных дворов и своего союзника, императора Священной Римской империи Иосифа II,  путешествовавшего инкогнито. Цель  её путешествия – представить Европе  Россию, которая твёрдо обосновалась у Чёрного моря и никому не позволит изменить это положение. Нужно было показать товар лицом, и это было поручено светлейшему князю Потёмкину.
         Он блестяще справился со своей задачей: гости были поражены и восхищены. Но их следовало убедить  и в военном могуществе России. Это дело Екатерина доверила Суворову, и он с обычной энергией и ответственностью взялся за него.
          Смотр войск и показательное учение прошли как нельзя лучше. Иностранцы и русские вельможи были сражены внешним видом солдат: на них были удобные куртки, а не длинные мундиры; шерстяные шаровары, а не штаны из лосиной кожи; лёгкие каски, а не огромные треуголки; не было ни буклей, ни кос. Но самой  удивительной в смотре явилась выучка.   
            Перед глазами императрицы всплыла картина смотра:  многотысячные массы с чёткостью и слаженностью маршировали, совершали перестроения из линии в колонны, из колонн в каре. В заключение  пехота, конница и артиллерия разделились надвое, и воинские линии пошли в атаку друг на друга. С  обеих сторон били пушки, гремели орудийные залпы. Затем солдаты, имитируя удар штыками, побежали, а кавалеристы, обнажив шпаги, пустили лошадей в галоп. Из густых клубов порохового дыма донеслись крики «ура». Зрителей охватил невольный страх: ещё мгновение и тысячи людей, столкнувшись, начнут убивать друг друга. Но этого не произошло:  солдаты одновременно подняли штыки и сделали полуоборот направо, пропуская встречных сквозь свой строй.
«Никогда не видели лучших солдат!» – повторяли, завистливо вздыхая, иностранные генералы.
             Сердце Екатерины наполнилось гордостью за Российскую державу, её величие, невольно выступили на глазах слёзы умиления.
Помнится ей, что Суворов в солдатской куртке, украшенной орденами, тогда подъехал к ней. Она в присутствии блестящей свиты из зарубежных гостей обратилась к генералу с вопросом: чем она может выразить ему свою признательность? Кланяясь и благодаря императрицу, Суворов отвечал, что задолжал несколько рублей за квартиру и просил бы заплатить. Она достала деньги и дала их генерал-аншефу. Иностранцы расценили этот диалог, как веру её, правительницы России,  в победоносный талант Суворова. К впечатлению от грозного войска прибавилось впечатление от его чуть ли не колдовского предводителя.
Это путешествие очень сильно всколыхнуло общественное мнение в Стамбуле, у которого возникли желания пересмотреть результаты мирного договора, к тому же, подпитанные заявлением британского посла о том, что Британия поддержит Османскую империю, если она начнёт войну против России – выступит с Портой в Союзе. 
Ещё в конце прошлого 1786 года Екатерина II  решилась действовать более твёрдо. Потёмкину было поручено командование войсками и предоставлено право действовать по своему усмотрению. Русскому посланнику в Константинополе, Булгакову, наказано потребовать от Порты порядка на  границе.
  К сожалению, действия Булгакова не имели успеха, а Порта, со своей стороны, требовала, чтобы русское правительство вовсе отказалось от Грузии, уступило Турции тридцать девять соляных озёр близ Кинбурна, и предоставила ей иметь своих консулов в русских городах, в особенности же в Крыму. А ещё, чтобы русским купцам запрещено было вывозить турецкие товары и иметь на своих судах турецких матросов.
Так как Порта требовала срочного ответа до двадцатого августа, то неприязненная ситуация для всех стала  очевидной. Не дождавшись ответа от Булгакова, Порта предъявила новое требование  — отказаться от Крыма, возвратить его Турции и уничтожить на счёт его все договоры и так далее. Булгаков, разумеется, отказался принять это требование, совершенно неприемлемое для России, и диван  заключил посланника в Семибашенный замок. Обе стороны стали деятельно готовиться к боевым действиям. И вот война.    
Хорошо ещё, что в прошлом году она издала указ о строительстве на Северном Кавказе линии форпостов, а командующим Кубанским корпусом назначила генерал-поручика Александра Суворова . 
    Она села за стол и перечитала последние строки сообщения:  «Друг мой, турки предварили объявлением войны и тем переменили весь план наступательный, который через год от нас с выгодою несомненною мог бы   произвестись. Флот бы наш в три раза был больше нынешнего, и армии к нам пришли прежде, нежели они двинуться могли.  Но, Бог с нами, значит, и победа будет наша!
       Дражайшая государыня, такожде сообщаю, что известный на Кавказе разбойник шейх Мансур , по данным наших лазутчиков,  решил вступить в союз с Турцией.  И уже выдвинул  восемь тысяч войска в междуречье Лабы и Урупа. Надобно сим заняться. Жду твоих распоряжений, драгоценнейшая повелительница.
        Жди, душа моя, победной реляции и береги себя – ты вельми нужна преданному тебе слуге, но, более всего, – государству Российскому».
Взяла чистый лист, обмакнув перо в чернильницу, задумалась. Конечно, не успели. Вот с Польшей не заключили оборонительного договора. А ведь Станислав-Август это предлагал тогда в Каневе, когда его награждала орденом Андрея Первозванного. Императрица вздохнула и обмакнула ещё раз перо:
«…Я ведаю, Гришенька, что весьма желательно было, чтобы мир еще года два протянуть можно было, — дабы крепости Херсонская и Севастопольская поспеть могли, такожде и армия, и флот приходить могли в то состояние, в котором желалось их видеть. Но что же делать, если пузырь лопнул прежде времени. 
Как ты, мой свет? К моему утешению,  находи себе отдохновение по трудах военных, коими ты занимаешься по своему   званию, а что радеешь о государстве Российском, то всем известно. Буди здрав и бодр. Аминь».
В дверь скребнули, и в кабинете появился в криво надетом на крупную породистую голову парике   секретарь коллегии иностранных дел  Безбородко.
  –Заходи, любезнейший Александр Андреевич,  А почему не явился канцлер Остерман?
– Иван Андреевич, матушка-государыня, заболеть изволил.
– Не время ему болеть.
Неуклюже поклонившись, секретарь вытер платком вспотевший лоб и приготовился внимать государыне.
– Да ты садись, Александр Андреевич, в ногах правды нет.
Под тяжёлой внешностью этого малоросса  скрывался тонкий ум, великолепная память и беззаветная преданность. Доверие, которым он пользовался у Екатерины II,  было безграничным. Императрица знала, что  он им не злоупотреблял, слыл честным человеком, не брал взяток, хотя возможностей было великое множество. И ценила.    Начертанные его пером инструкции послам, официальные донесения и манифесты являются образцовыми. 
Он присел на краешек стула, стул заскрипел.
– Пожалей мою мебель, Александр Андреевич, – улыбнувшись уголками губ, заметила императрица.
Безбородко смутился, поправил стул и сел твёрже.      
– Не вовремя заболел Остерман, ох, не вовремя,  –   вздохнула Екатерина. Затем опустилась в мягкое кресло у стола, тряхнула слегка головою, будто сбрасывая ненужные сейчас мысли, и устремила взгляд на секретаря:
– Любезнейший Александр Андреевич, от  светлейшего князя Григория Александровича Потёмкина доставили депешу. Пишет нам, что турки войну объявили.
– Я не удивлён. Этого следовало ожидать, матушка Государыня.
– Мы тоже не сидели без дела, но, как ты знаешь, не всё успели, – Екатерина ещё раз пробежала глазами письмо.
– Ведаю о сем, – глубоко  вздохнул секретарь.
– Надобно тебе подготовить, как можно скорее, доклад на коллегию.
– Сделаю, матушка! – с готовностью махнул головой Безбородко, отчего парик ещё больше съехал набок.
– Ты всё распиши: сколь войска у кого, союзников…. Бумаги   дипломатов  у тебя есть….  Подробно напиши, как только ты можешь,  – польстила она Безбородко, хотя все документы, которые он готовил, были и так безупречны.
– Слушаюсь. 
– Уж постарайся, Александр Андреевич, и поспеши.  Манифест   об объявлении войны  Османской империи нужен, новые указы… знаешь сам.  Ну, ступай, ступай, голубчик.
Безбородко, пятясь и кланяясь, вышел.
Как только секретарь Коллегии покинул кабинет, Екатерина позвонила в  колокольчик и в помещение вкатилась статс-дама. Императрица назначила экстренное заседание Военной коллегии на девять часов, а Коллегии иностранных дел на одиннадцать, и распорядилась известить об этом членов коллегий.
У Екатерины до поздней ночи в кабинете горели свечи.
Секретарь Безбородко не ложился вовсе, но утром проект манифеста  уже переписывался начисто.
Остерман   вошёл в  залу на минуту раньше императрицы. Вальяжно поздоровавшись с подчинёнными, он увидел на столе у своего места готовые
документы, но ознакомиться с ними  не успел – появилась государыня .
– Как здоровье Иван Андреевич, работать можешь?
– Матушка Екатерина Алексеевна, медикус сотворил чудо: в три дня поставил меня на ноги, – он приложил платок к носу и низко поклонился, –  готов служить, Ваше величество.
– Тогда начинайте, любезный граф.
       В проекте манифеста Безбородко дал исчерпывающий анализ предшествующего трактата о мире, всех уступок России и нарушениях мирных договорённостей Турцией. Остерман, впервые видевший этот документ, читал его с остановками, пытаясь создать впечатление обдуманности и многозначительности.      
       Члены коллегии  внимательно слушали, одобрительно кивая и лишь изредка добавляя незначительные факты. Безбородко карандашом делал пометки у себя в книжке.
          Заключительный абзац об объявлении войны канцлер прочитал звенящим голосом и особо выразительно. 
Екатерина поднялась:
           – Сегодня же прошу окончательно подготовить документ и подать мне на подпись.
           Господа, такожде  довожу до вашего сведения, что Военной коллегией уже составлены  две армии:
         армия под командою фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского, которая должна будет вступить в Польшу и приблизиться к Днестру; правый фланг оной армии составляет корпус под командою генерал-аншефа графа Ивана Петровича Салтыкова, центр армии составляет корпус генерал-аншефа Эльмта, левый фланг составляет корпус генерал-аншефа Михаила Федотовича Каменского; 
и армия –  под командою фельдмаршала светлейшего князя Григория Александровича Потемкина-Таврического, которому назначено было в наступающую кампанию атаковать Очаков.
– А Суворов Александр Васильевич? – Безбородко с удивлением посмотрел на Екатерину.
          – Он ныне под Кинбурном, но и на его долю выпадут великие сражения, милейший Александр Андреевич, а теперь проекты Указов….
2. В Ростовской крепости

Уже вечерело, когда в ворота крепости Св. Дмитрия Ростовского въехала почтовая карета, которая вскоре  остановилась перед парадным крыльцом дома  вдовы Бутецкой. Из кареты вышел Андрей Барятинский в шубе и горностаевой шапке – мороз разгулялся не на шутку. Ямщик помог внести в гостиную вещи. Горничная выглянула из комнат, и сразу оттуда навстречу Андрею Ильичу выплыла цветущая и весёлая хозяйка. После обоюдных приветствий Екатерина Юрьевна  подтвердила, что комнаты остаются за Барятинским, и он может располагаться в них по-прежнему.
Оставив на утро визит к коменданту  крепости, Андрей Ильич сбросил шубу и уселся в кресло. И хотя долгий путь  утомил,   бодрое состояние духа не покинуло его. Конечно, разлука –   нехорошо, и он уже успел соскучиться по жене, но всё равно это не навсегда – они вместе, теперь навеки. А здесь его служба и ожидание перевода в действующую армию!
Скрипнула дверь и в дверях комнаты возник Никита Обросимов с сияющей улыбкой на лице. Барятинского удивило, что он появился так быстро.
– Ну, здравствуй, Андрей, здравствуй! – воскликнул он, –  как я рад видеть тебя в добром здравии и в совершенном расположении духа!
– Ах, Никита, я абсолютно счастлив! –  весело откликнулся Андрей.
Приятели обнялись.
– Что, можно поздравить с благополучным супружеством? –  искренне спросил  Никита, что  поразило Барятинского. Обычно приятелю не удавалось скрыть завистливые нотки.
– Да, Лизонька –  теперь моя жена, – расплываясь счастливой улыбкой, подтвердил Андрей.
– А что ж ты не остался в Санкт-Петербурге!? – удивился  Обросимов, – ведь были,  верно, возможности перевестись в столичный полк, и ты бы не разлучался с женой? У Вашей семьи ведь большие связи в свете!
– Были, были возможности. Так война же! Я хлопочу теперь о переводе в другой полк, но только затем, чтобы участвовать в боях с турками, рядом с с генерал-аншефом Александром Васильевичем Суворовым и под его водительством.
– Я тоже подал прошение об этом. Жду.
– Славно, – обрадовался Андрей, –  возможно, попадём служить вместе!
– Хорошо бы! – согласился  Обросимов и неожиданно,  приосанившись,  с вызовом проговорил:
– Можешь и меня поздравить – я подпоручик! И надеюсь, если моё прошение о переводе удовлетворят, на быстрое продвижение по службе.
– Поздравляю, Никита! Я рад за тебя, дорогой, – Андрей крепко обнял друга.
– Это не всё, - Никита загадочно улыбнулся и, выждав пару минут, пафосно произнёс:
– Я – женюсь!
– Да, ну!? – изумился Барятинский, вспомнив унылые мысли Обросимова  о вечном волокитстве и обстоятельства его непростой безденежной жизни.
– Правда.
– Поздравляю, Никита! На ком же? Я её знаю?
– Представь себе, на твоей квартирной хозяйке. Екатерина Юрьевна оказала мне честь и согласилась выйти за меня. Я ведь наследство от крёстной, двоюродной тётки, получил. У неё единственный сын погиб на Кавказе, мой полный тёзка. Крёстная с горя заболела и умерла, а перед смертью выправила завещание на меня. Имение в Псковской губернии! Небольшое, конечно, но довольно уютненькое – я там в детстве не раз бывал. Вот дослужусь до полковника, продадим этот дом и переедем с Катюшей туда, на покой. Ей, кстати, пенсион  сохраняется. Будем состоятельные люди. И маменьку заберём. Я уже разрешение на брак получил!
– Превосходно! Видишь, как хорошо всё складывается. Как ты мечтал: богатство, семейное счастье и продвижение по службе!
– Ещё бы назначение получить в один полк с тобой… 
– Это было бы вообще отлично.
Барятинский отметил про себя, что Никита посолиднел, исполнился достоинства и уверенности.
          – Давай переодевайся, умывайся…. Я и Катерина Юрьевна ждём тебя в столовой, ужинать, - по-хозяйски пригласил он.
Катерина Юрьевна постаралась: херес, рыба, сыр, холодная телятина, хрустящие огурчики, утка с яблоками и гречневой кашей. Светский разговор постепенно перетёк в практическое русло.
– Никита, а как тут в крепости?
– Молодые офицеры все рвутся в бой, пишут прошения, как и мы с тобой. 
– Чувствуется война?
– Разумеется. Войска прибывают, движутся на юг, к Черноморскому побережью. На Дону стычки с отрядами турецких лазутчиков. Черкесы осмелели. Ногайцы мечутся: и вашим и нашим. Казаки за Доном усиливают пограничную охрану, укрепляют редуты, увеличивают дозоры….
– Господа, вы кушайте, кушайте! Наговоритесь ещё. Как вам сыр? Из Франции доставили. Наша крепость, кажется, становится настоящим городом.
– Да, Андрей, уже в бумагах читал:  Ростов-на-Дону. Это чтоб не спутать его с Ростовом Великим, – подтвердил Никита.
– Приятно слышать. Славный сыр, Катерина Юрьевна, и телятина нежная…
– А ты утку попробуй. Няня , как  в деревне, – по-детски радовался Никита, – Катюша нашла такую умелую кухарку, лучше повара будет, –  он умильно посмотрел   на Екатерину Юрьевну и от удовольствия даже причмокнул:
– Вкусно стряпает – пальчики оближешь!
Нежная запечённая утка, обложенная томлёными яблоками, истекала жиром, блестели крупинки рассыпчатой гречневой каши – всё источало аромат и впрямь домашней деревенской кухни, как в имении  деда.
Андрей отведал всего понемногу, не забывая дарить хозяйке комплименты, но ему хотелось скорее разузнать и обо всех новостях в крепости. 
–Пётр Осипович жив, здоров ли?   
–А что с ним сделается? Жив, здоров вахмистр Сухой. Только его по годам хотят отставить от службы. А он рвётся в бой. Говорит, что ему всё равно кем и как туда попасть, хоть котлы мыть, лишь бы уничтожить ещё хоть десяток нехристей. Ты же помнишь, что у него турки всю семью порубили, а дом сожгли.
– Да, и это очень прискорбно. Вся жизнь у него порушилась. Вот и остаётся казаку что? Воевать! Мстить! А вы продолжаете с ним занятия джигитовкой?
– Занятия? Да как ты уехал, так и прекратились. Без тебя не получается, – виновато вздохнул Никита.
– Ничего, возобновим!
– Ты, верно,   ещё хотел спросить о коне. Будь спокоен. Каждый день Сухой бывает в конюшне и выгуливает его.
– Это хорошо. Завтра же пойду к Алмазу. Признаться, скучал по нему.
– Эх ты, только по коню? – незлобиво усмехнулся Обросимов.
– Ну, что ты. Я рад видеть всех, а тебя особенно. А что, Никита, ничего не слышно о Егоре?  Не поймали его?
– Да разве его поймаешь!? – подпоручик даже привстал от возмущения, – хитрюга, каких поискать. Как в воду канул, подлец. Канашкин со товарищи на каторгу без него отправились.  Я ж тебе говорил, что он  мошенник и ловкач, а ты не верил, ещё заступался за него.    
– Да, и вор, – кивнув, добавил Андрей, – Евтеич предупреждал меня, что он не тот, за кого себя выдаёт. Я полагал, что дядька  по-старчески ворчит, оказалось, что правы были вы, оба. А как бежал?! Воспользовался моим отсутствием, да и унёс кое-что из ценностей, я уже заметил. Сочту всё и передам список  следователю.
– Предай непременно! Как раз, Андрей, твоего заявления не хватило для полного следствия.
Барятинский кивнул и вытер губы салфеткой:
– А няня действительно хороша, дражайшая Екатерина, Юрьевна. Давно такой не едал. И херес под рыбу очень даже…       благодарствую.
– Андрей Ильич, а чай? У меня пирожные, –  засуетилась Бутецкая.
         Но Андрей извинился, что не может долее оставаться в приятной компании, и откланялся: дорожная  усталость давала о себе знать.

3. Дуэль Залесского

Наутро по глубокому снегу, выпавшему за ночь, Барятинский отправился к обер-коменданту  крепости. Михаил Афанасьевич его встретил сердечно  как родного, поздравил с бракосочетанием, назвав Лизу достойнейшей девицей, и тут же задал неожиданный вопрос об отце  невесты. Андрей растерялся, не зная, что ответить.   
        Венчание     проходило без Залесского. К венцу Лизоньку вёл дединька, и это вызвало шёпот и пересуды гостей.
        Позже Андрей узнал, что Александр Петрович опять попал в историю, которая закончилась для него прискорбным образом, хотя могло быть, конечно, и хуже: в момент радостного семейного события отец Лизы находился под стражей. Всех тонкостей  Андрей не знал, как впрочем, и другие его родственники, и пришлось гостям сказать, что  отца невесты, Александра Петровича Залесского,  задерживают служебные дела. Поверили или не поверили в свете – другое дело. Но сделали вид, что поверили.
Коменданту со всеми подробностями о происшествии поведал в письме его товарищ, командир второго эскадрона гусарского полка, стоящего в Азове, Иван Вебельманн.  Машков хотел познакомить с этой грустной и неприятной историей Барятинского как человека, заинтересованного в судьбе своего тестя. Он извинился за то, что посвящён в семейную историю Андрея и протянул ему письмо, а сам, чтобы его не смущать, вышел из кабинета.
«…  в конце лета у нас в гусарском полку произошла дуэль  между  ротмистром Александром Петровичем Залесским – командиром второго эскадрона и полковником  Львом Сергеевичем Труновым, – читал Андрей,– громкая была история!  Не знаю, дошли ли слухи до вас? 
Я  сам не присутствовал, но по рассказам свидетелей дуэли, она явилась не следствием карточного долга или пьяной ссоры, как часто это бывает в любом полку, а  неприязненных отношений между офицерами. Оба гусара, что называется, «не сошлись характерами» и откровенно враждовали.
Трунов как полковой командир считал, что ротмистр Залесский плохо выполняет свои служебные обязанности, и не раз объявлял об этом в приказах по полку и подчёркивал в беседах с другими офицерами.
Залесский же обвинял его в предвзятости и даже подал рапорт о том, что не станет выполнять его нелепые распоряжения.
Конечно, Трунов не ангел, бывал он и не объективен в оценках поступков офицеров, и в полку есть ещё не довольные им. В общем, вёл он себя, как и все начальники. Но и ротмистра не могу назвать идеальным.
После смотра, на который эскадрон  Залесского  прибыл с получасовым опозданием,   Трунов приказал арестовать ротмистра и вести за эскадроном пешком. Взбешённый Залесский  не подчинился, а пришёл на квартиру полкового командира вечером – для выяснения отношений.
В присутствии двух офицеров гусарского полка противники обнажили сабли. Трунов в ходе поединка разрубил  Залесскому левое плечо до кости. Но никакого примирения после этого не наступило. Раненый Залесский продолжал его оскорблять. Тогда Трунов нанёс ротмистру еще один удар саблей теперь по правой руке. Секунданты с трудом разняли дуэлянтов. Началось следствие.
Сам Александр Петрович был не согласен с официальной версией. Он считает, что полковник Трунов, не только предвзято к нему относился, но и спровоцировал эту дуэль,  доведя его, подчинённого, до состояния невменяемости. Всё время нахождения под стражей Залесский неоднократно писал письма в судебные органы, и даже самой императрице, пытаясь убедить их в своей невиновности.
Его как инициатора поединка,  обнажившего оружие против своего командира, по определению суда, следовало "лишить живота", полковнику   - "отсечь правую руку".  Но наша великодушная государыня решила иначе: Залесского разжаловали в рядовые и после госпиталя отправили   на Кавказ в легкоконную кавалерию, а  Трунов хотя и оставлен у нас, в гусарском полку, однако лишён права самостоятельного командования. Так что отделались они сравнительно легко. Но всё равно, наши офицеры с тех пор значительно  присмирели, и в полку стало спокойнее».
Барятинский закончил читать письмо,  оставил  его на столе,   вздохнул и направился к конюшням. Тяжёлая история. Залесского он понимал: дуэль – иногда единственное средство для защиты достоинства оскорблённого человека, особенно в армейском захолустье, среди изнывающих от скуки и безделья офицеров. Андрей и сам ощущал своё право на это не совсем понятное, но притягательное действие. Но в этом случае всё как будто сдвинуто, размыта граница между поединком и вооружённой дракой. А вот как раз этого, да ещё мстительной  ярости  между сослуживцами и не принимала душа Андрея.
А Лизоньке не надо даже знать  подробностей дуэли, ей и так было тяжело и неприятно отсутствие отца на венчании. 
Андрей даже не заметил, как идя привычной дорогой, он скоро оказался   на конюшнях.
И увидел своего Алмаза. Красавец! Вогнутый профиль, маленькие, широкие ноздри, грациозная шея, косо поставленные длинные плечи, красиво очерченная холка, высоко посаженный, мягкий и шелковистый хвост – всё говорило о высокой арабской породе. При виде   хозяина  конь радостно заржал и ткнулся ему мордой в грудь.
Вдруг из-за спины протянулась рука с круто подсоленной коркой хлеба.
Андрей обернулся и увидел Сухого, его добрый взгляд и широкую улыбку из-под усов.
– Пётр Осипович! Вы! 
– Что, Ваше сиятельство, тосковали по коню?
– Тосковал, учитель, – кивнул Барятинский, и они крепко по-товарищески обнялись, – как он себя вёл?
– Отлично. Да вы сами проверить можете, хоть сейчас!
– Что ж воспользуюсь вашим советом, где у нас тут седло?
Вахмистр подал сбрую.
Андрей погладил коня по холке и надел седло.  Легко вскочил на  него и сделал несколько кругов шагом, потом перешёл на более резвые аллюры : рысь и галоп. К нему вернулось ощущение единого целого с животным, которое он так любил.
Сухой внимательно наблюдал за своим учеником,  отмечая про себя погрешности, которые ещё были в его езде.
– Хорошо! По морозцу-то, а? – воскликнул князь, спешившись и поглаживая коня по расчёсанной гриве.
– Но всё же есть недостатки в выездке,  Андрей Ильич. Надобно ещё позаниматься.
– Согласен! Только в следующий раз на урок приду с Никитой Обросимовым. 
– Добро!
У вахмистра Сухого был подготовлен ещё один разговор с Барятинским. Когда они вышли из конюшни, казак, намного смущаясь, обратился к нему:
– Андрей Ильич, дозвольте просьбу выказать. 
– Выказывай, – усмехнулся Андрей.
– Возьмите меня денщиком, вместо Евтеича.
Барятинский, предупреждённый Никитой, не сильно удивился этой просьбе, но спросил:
– Ты же заслуженный казак, вахмистр! И в денщики?
– Не совсем так, Андрей Ильич. Я буду, конечно, выполнять все обязанности денщика, но более всего желаю попасть на передовую линию и участвовать в боях, рядом с Вами, – пояснил он. 
Сухой, зная характер своего ученика, его упорство в достижении цели,  был уверен, что Андрей на войне окажется непременно.
И разве мог отказать Барятинский своему учителю? На том и порешили.

4. Начало военных действий
        Через неделю после объявления войны 12 октября турецкая флотилия атаковала два русских судна, стоявших около Кинбурнской крепости   и вынудила их отступить в лиман.   Первого октября турки пошли на штурм Кинбурна.
     Генерал-аншеф Александр Васильевич Суворов, назначенный командиром кинбурнского горнизона, на который возложена была оборона Черноморского побережья,  стоял на крепостной стене, наблюдая за движением противника в бинокль. Прохладный ветер с моря, бодря,  обвевал   лицо и шею полководца. 
           Подчинённые находились тут же в ожидании приказа «…товьсь к бою!».
          Офицеры удивлённо глядели на Суворова, самые нетерпеливые  перешёптывались:
– Почему он не начинает?
– Может, кого-то ждёт?
– Вот, они уже рядом….
– Сейчас начнут наступление.
– Чего он медлит? Сейчас бы артиллерию!
Но генерал не торопился: под его началом был всего четырёхтысячный отряд кинбурнского гарнизона. Тут нужна  военная смекалка. И Суворов  решил не   мешать высадке турков, давая  им  время удостовериться в правильности их действий. И только тогда, когда неприятелю осталось до крепости шагов  двести, он отдал приказ войскам. Ворота крепости распахнулись и тысячи людей, собранные в единый кулак, схлестнулись с врагом лицом к лицу.
           Генерал понимал, как опасно положение наших войск: турки шли на штурм, уверенные в успехе,   беспрестанно с флота они получали новые    подкрепления. Понятно – пытались  достичь победы количеством.
          Сражение стало общим, и так как обе стороны слились и  началась рукопашная схватка на берегу и в море, то артиллерия вынуждена была остановить своё действие.
          Количество турок и сила духа русских долгое время уравновешивались, но противник продолжал высадку на берег  свежих солдат, и наступил момент, когда, казалось, храбрость российских воинов  пошатнулась под натиском численного превосходства противника.
          Командующий корпусом увидел, что на правом фланге  началось, было, отступление. Он ждал помощи от фельдмаршала графа Румянцева, обещавшего прислать уланский полк. Только он  мог  спасти нынешнее положение.                     
          Генерал не отрывал взгляда от поля боя, корректируя приказами очаги сражения.
          «Уфф, кажется, выровнялись. Нет,  опять отступают… Вот сейчас бы нам улан…».
           Ординарцы доносили:
– Генерал Рек тяжело ранен в ногу!
– Погибло ещё четыре офицера! 
– Три наших ложемента турки отбили!      
  Видя сложность момента,   Суворов не выдержал и сам, со шпагой в руках, вступил в бой. Он в первых рядах своей армии подавал пример, что вызвало новый подъём храбрости и отваги у воинов.  И, несмотря на лёгкое ранение, продолжал оставаться в строю до прибытия подкрепления. 
        Уланы явились только вечером,   около трёхсот человек. Всего-то около трёхсот кавалеристов!  Но именно они решили исход  сражения.   
        Турки отступили, и десять часов вечера победа была одержана. Большая часть врагов убита, а ещё более их утонуло, и лишь малое   число спаслось на судах . Из шести тысяч высаженных на косу турок едва спаслось семьсот человек.
         Казачий старшина Кутейкин заметил, что рукав мундира Суворова промок от крови. Когда ещё в сумерки Суворов был ранен в левое плечо, рядом не было лекаря перевязать рану.  Да и отвлечься от боя он никак не мог!
          – Непорядок это,  а ну-ка, пойдёмте к воде, Александр Васильевич.
          Он послушно последовал за казаком. Рана ныла и кружилась голова, видимо, от потери крови. Кутейкин привёл его к морю. Прибой   с рёвом выплёвывал на берег трупы, и, белозубо щерясь,  зловеще отступал. Старшина  промыл рану морской водой и, сняв свой платок с шеи, перевязал им плечо, приговаривая:
         – Солёная водичка, что криничка: бодрит и лечит.
         – Помилуй Бог!  — сказал Суворов, — благодарю! Помогло, тотчас помогло! 
           Садясь на коня, он приказал Кутейкину:
          – Помалкивай!
          – Я-то помолчу, но Вы, Александр Васильич,   обязательно лекарю покажитесь!   
          Неприятель был разбит, и так как турецкие суда были отведены далеко от берега, чтобы принудить войско сражаться отчаянно и не надеяться на спасение, то почти весь десант утонул.
            Эта первая победа   тем была важнее, что не сбылось намерение турок с налёта  взять Кинбурн, напасть с выгодной позиции на Херсон и Крым и истребить русскую флотилию.  Георгиевские кресты, золотые и серебряные медали получили все кинбурнские воины. А в Константинополе султан в гневе приказал отрубить головы одиннадцати военачальникам.
           Светлейший князь Потёмкин, опасаясь вторичного нападения на   его  не собравшуюся ещё армию,  просил императрицу, чтобы на всякий случай он мог бы использовать один корпус Украинской армии. Государыня приказала фельдмаршалу графу Румянцеву, чтобы, «по способности, один корпус его армии до открытия кампании состоял под командой светлейшего князя». Но, к счастью корпус не понадобился. 
          Победа при Кинбурне   стала первой крупной победой русских войск в русско-турецкой войне 1787—1791 годов. Она фактически завершила эту кампанию, поскольку турки в 1787 году больше не предпринимали активных действий.         
         Других военных действий не велось, так как    для наступательных операций войска ещё не были готовы. Турецкая армия тоже была неподготовленной. Вторая попытка турецких войск овладеть Кинбурном, предпринятая зимой 1787—1788 годов,  оказалась опять безуспешной.
5.Кубанский корпус

На следующий день, тринадцатого  октября,  в другом месте, двенадцать тысяч русского войска под водительством генерал-аншефа Петра Абрамовича Текелли перешли Кубань и в несколько дней подчинили всё население, гнездившееся между рекой Лабой и Снеговыми горами. Среди лёгких конников находился и разжалованный из ротмистров в рядовые Александр Петрович  Залесский, который был направлен в Кубанский корпус  ещё до начала этой войны.
Так низко Залесский ещё никогда не опускался. Рядом с ним служили на равных вчерашние мужики, рекруты….  Те, которых ещё недавно он порол за провинности и сам забривал лбы. И они ему тыкали…. Это сильно ущемляло  его барское самолюбие. Он поклялся себе, что приложит все усилия, чтобы получить офицерское звание, восстать, как птица Феникс  из пепла.
Залесский не был трусом, но «только храбростью  звание  получить  непросто, – думал он, – надо использовать и другие средства». Благо, в светских интригах он-то разбирался, а здесь и подавно сумеет выиграть  «очко».
И пришлось ему завоёвывать симпатию презренных унтеров, благодаря докладам которых, он вскоре и сам получил это звание, которого страшно    стеснялся. Ну, а что же дальше? А дальше всё остановилось. Полковник и  штабные офицеры знали его историю с той дурацкой дуэлью и были отнюдь не на его стороне, и, разумеется, не содействовали его продвижению по службе.
Но однажды произошла удивительная история, которая спасла Залесского  от позорного унтерского звания. Он чуть было не попал в плен к горцам, однако, чудесным образом спасся и тем самым  избавил от этой участи штабного офицера и своих товарищей.
Дело было так: в верховьях Кубани  во рву был расположен егерский пост, не допускающий разбойников пользоваться  ключевой водой. Осмотрев ров, адъютант полковника, которого сопровождали три конника, в том числе и Александр Петрович,  заметил чужие следы, вероятно, отряда сторонников шейха Мансура, и  решил провести что-то вроде разведки на местности. Ров, параллельно которому они двигались, был так крут, что едва  ли можно сойти пешком. Лишь только они проехали на какое-то расстояние, как егеря стали  кричать:      
– Эй, берегитесь,  вас видят!
Н они  заехали уже так далеко, что возвратиться к егерскому посту стало опасно; а сдаться в плен или быть убитому  у Залесского не было охоты. Поэтому,   несмотря на крутизну спуска,  он ринулся вниз, чтобы  рвом добраться до егерского поста и спастись. Самому спастись!
Все последовали за ним.
Можно сказать, у страха глаза велики: в обыкновенное время, конечно, никто не осмелится спуститься на лошади в такой, с крутыми краями, буерак. Но над головами свистели пули… и была угроза плена….
В результате, адъютант был спасён, а Залесскому дали офицерское звание.
Конечно, прапорщик не ахти что такое, но не солдат же, не унтер!  И  теперь он был допущен в офицерское общество, мог более разнообразно проводить свободное время с людьми, равными ему.  И это только начало!
        Турецкая война между тем разгоралась. Получены были известия, что турки хотят овладеть Тавридой , и князь Григорий Александрович Потёмкин, озабоченный этим обстоятельством, предписал Текели как можно скорее начать военные действия против Суджук-Кале  или Анапы для отвлечения возможно большого количества турецких сил от операций в Крыму.
       Небывалый разлив Кубани не допустил, однако, открыть кампанию ранее осени 1788 года. Главные силы под предводительством Текелли перешли реку лишь девятнадцатого сентября несколько ниже  Усть-Лабинской крепости.
         Густой дым сигнальных костров, поднимавшихся кругом по вершинам гор, указывал на близкое присутствие большого количества горцев, готовых к схватке. И утром рекогносцировочный отряд Кубанского корпуса был атакован их почти восьмитысячным сборищем. 
          Терскими и гребенскими казаками в этом бою враги были разбиты, и гребенцы с боя взяли неприятельское знамя.
         После этого сражения Текелли вошёл в неприступные горные ущелья и, произведя страшное опустошение в жилищах закубанских народов, повернул войска к Анапе с целью хотя бы сделать попытку овладения этой важной крепостью.
         Заметив приближение наших войск, турецкая пехота, высыпавшаяся  на вал, выставила множество знамён и бунчуков. Не для устрашения противника. То был как бы сигнал для союзников, по которому горцы, скрывавшиеся в лесистых ущельях, вдруг выдвинули против русского войска одиннадцать орудий  и под прикрытием жестокого артиллерийского огня бросились в атаку.
          Турки, в основном, вооружённые до зубов янычары, засевшие в крепости, в свою очередь, вышли из  ворот, чтобы отрезать отступление драгунам и взять их в котёл.
Двум батальонам егерей и драгунской бригаде было приказано разведать подходы к крепости. Турки, подпустив русский отряд на расстояние пушечного выстрела, открыли огонь из всех орудий. Из засады в лесу в тыл отряда ударили горцы, а из крепости выступили  янычары. Попав в окружение, отряд конников  занял селение Кучугуры. Залесский, засев между кустами и камнями на окраине села вместе с другими   егерями,  отстреливался.
Ствол его ружья разогрелся от выстрелов, перед глазами  возникали всё новые турки, будто ожившие игрушечные оловянные солдатики – не убиваемые, непотопляемые. Казалось, им не будет конца или они восставали из мёртвых, а он всё неустанно посылал пулю за пулей, не замечая течения времени.
Вдруг что-то острое ткнулось в грудь и запеклось  болью, которая мгновенно разрослась…. Больше ничего он не помнил.
Потом ему сказали, что они сдерживали турецкие войска и отряды горцев семь часов. И только когда наступила ночь, сражение затихло. После прорыва окружения прапорщика Залесского отправили для лечения в офицерский лазарет.
         Число турок и горцев, защищавших Анапу, оказалось значительным, и Текелли, понимавший трудность овладения Анапой при господстве турецкого флота на Чёрном море, отошёл за Кубань.
6. Весна 1788 года

Ночами ещё подмораживает, но днём весеннее солнце пригревает землю, и она жадно дышит нарождающимся теплом. Порубежная станица Закурганная, включённая в Черноморскую кордонную линию   и посему значительно укреплённая,   точит сабли,  шашки, пики, ни на минуту не выпускает из виду границу.
С церковной колокольни хорошо обозревается полноводное русло Кубани. Никакое движение по нему или на берегу не останется без внимания скромного гарнизона под водительством атамана Чернецова. 
В этом году крестьянствующие казаки в поле не вышли – обеспечить безопасность стало невозможным. Все и даже самые старые казаки  и малолетки вооружены, каждую минуту готовы к бою, к защите станицы, к защите рубежей Отечества.
До сих пор, можно сказать, между казаками и черкесами  не существовало жестокой враж¬ды. Разве воровство!? А так,  торговали, роднились, обменивались продуктами и разными предметами….  Набеги? Они всегда были. Это закон здешних мест. Особенно зимой, когда Кубань замерзала. Но с началом  русско-турецкой войны под влиянием воинственных мусульманских священников, проникших на территорию Черкесии из  Турции,   там усилились антирусские настроения. Некоторые из горцев пошли на службу к Порте.    
Ещё летом 1787 года, до начала этой войны в Черкесию с Кавказа прибыл шейх Мансур. В августе он получил подкрепление в виде османского отряда. Планы горцев были ясны: атаковать русских   в направлении Тамани, и затем из Тамани двинуться на освобождение Крыма.
Об этих планах стало известно российскому командованию. На Кубань для организации похода против горцев был послан генерал Текелли, и враг был разгромлен. Часть ногайцев, абазинцев и адыгов приняли присягу на верность России.
Однако Мансур из османских крепостей Анапа и Суджук-Кале   призывал  к продолжению “священной войны” против русских.   
С целью усиления военного контроля границы с Российской империей, проходящей по реке Кубань, турецкие власти сформировали из ногайцев “кубанскую стражу”   – а, на самом деле, официальные  воровские отряды, которые уводили табуны лошадей, умыкали людей и разбойничали в русских селениях.      
Для переправы через Кубань они избирали обыкновенно самые ненастные и бурные ночи, когда свист ветра и шум волн заглушали все их действия. Переправившись на русский берег, воры организовывали засаду. Днём они не предпринимали нападений даже и в том случае, если бы, к их счастью, казачий табун находился на самом близком расстоянии от неё.
        Но как только наступали сумерки, и табунщики располагались ужинать, ногайцы садились на коней, производили несколько выстрелов, и поднятый табун стремглав летел к Кубани за вожаком, имевшим сноровку сразу попасть на заранее избранное место переправы. Первый привал делался только в безопасном месте, где-нибудь на лесной поляне, поблизости от источника.
Садилось солнце, когда  с  колокольни заметили на противоположном  берегу скопление всадников  и начали подготовку к встрече с хищниками. Степана известили об этом деле, когда он, поужинав, тетёшкал   годовалого Егорку.  Дарьюшка убирала со стола и с любовью посматривала на мужа и сына.
В хату заглянул Колька Бессараб, отходивший в малолетках уже второй год, сняв шапку, поздоровался:
– Здорово дневали, соседи!
– Слава Богу! Что-то случилось?
– Хищники собрались на том берегу! Снаряжайся в залогу ! На майдане собираемся.
Дари, уже привыкшая к службе мужа, перехватила ребёнка и положила его в люльку. Через несколько минут Степан в полной амуниции стоял у ворот, жена подвела коня и открыла плетнёвые ворота. Лихо вскочив в седло, он нагнулся и поцеловал Дари, не забыв шепнуть на ушко заветное словечко. Она заалелась и закрыла ворота.
Почти два года живёт черкешенка в казачьей станице. Темно-каштановые волосы, когда-то по-горски подстриженные, превратились в две косы.  Дари после родов немного располнела,  и от этого не подурнела, а наоборот, её краса стала мягче и нежнее – в первое время, когда она появилась в станице, казаки даже жмурились от ослепительной внешности  юной черкешенки.
Её пехлеван превзошёл все ожидания и мечты. Он был скромен, словно истый черкес: никогда не говорил о своих военных подвигах, не хвалился своими поступками и добрыми делами, готов был замолчать в споре, но был храбр и отважен в бою.
Степан оказался   внимательным, заботливым по отношению к домашним. С ним она учила русский язык, и теперь, хотя говорит ещё не твёрдо, но понимает почти всё.
Благодаря Степану,  Дари смогла быстро приспособиться к казачьей жизни, которая не особенно-то отличалась от прежней. Домашние  заботы, военные походы и вылазки мужчин, церковь, дети, гости, соседи….
          Названные родители Степана всем сердцем  полюбили её и маленького Егорку. Бабка Манефа все первые трудные дни после рождения сына была рядом, и Дари временами казалось, что это тётушка Хасинат заботится о них.  Дед Трифон старался тоже быть ей полезным и в отсутствие Степана делал  по дому мужскую работу. 
Когда появился на свет сынок, наверное, всё селение перебывало в их доме. Дари и Манефа едва успевали готовить еду и подавать на стол. И все приносили  мальчику дары. Дед Трифон велел развесить их на стене, где стояла люлька, и оказалось, что вся стена увешана оружием, колчанами, мешочками с пулями и порохом, прочими вещами, нужными в казацкой жизни. 
Когда Егорке исполнилось сорок дней, бабка Манефа отвела Дари в церковь на очистительную молитву, а после молитвы Степан под руководством названого отца, а теперь и деда, Трифона, и под одобрительные возгласы друзей  надел на ребёнка портупею от шашки, придерживая шашку в своей руке, «посадил» его на коня и поздравил Дари с казаком.
Егора крестили сосед Михаил и Катерина, жена Фрола. Они часто навещали крестника, а Дари называли «кумою». 
Только у Егорушки начались прорезываться зубки,  его повезли в церковь служить молебен Иван-воину. С Дари как  с матерью казака  уважительно здоровались станичники, и сердце черкешенки наполнялось гордостью.
Как не странно, ближе всех сошлась Дария с Айшет, наверное, потому, что обе были чужеземки. Живя по соседству, они часто прибегали друг другу за советом или помощью. Изъяснялись на жуткой смеси трёх языков, но друг друга понимали.
Айшет поведала младшей подруге, как она оказалась в казачьей станице. Михаил с казаками отбили у степняков ясырь. Христиан освободили сразу, а мусульман решили обменять на своих пленных. Это решение вызвало страх у женщин, для которых жизнь в плену лучше, чем возвращение на родину, где их ожидает бесчестье. Умоляющий взгляд    маленькой хрупкой девушки, укутанной шалью с головы до ног, вызвал у Михаила сочувствие, он назвал её своей и ввёл в  дом женой. Айшет полюбила его   и каждый день благодарила Аллаха за своё счастье.
Покормив сына, Дари уложила его в кроватку и, присев рядом, запела:

                   Месяц в сумраке поник, осветив печаль мою
                   Спи мой маленький адыг, баю-баюшки-баю,
                   Спи, сынок, пусть эта ночь убаюкает тебя.
                   Пусть тревогу гонит прочь колыбельная моя.

На глаза навернулись слёзы, а мысли унеслись в родной аул, в родительский дом. За всё время пребывания в станице так и не получилось навестить родственников. Ну, ничего, вот сын станет на ножки, и они со Степаном обязательно съездят. Только бы скорее закончилась война с турками.
Егорка уснул. Дари поправила одеяльце и пошла управляться по хозяйству.
Было уже темно, когда казаки заняли места в секретах, замаскированных ветками, едва покрытыми нежной  весенней листвой. В полной темноте прождали несколько часов – небо затянули тучи, собиралась гроза. Где-то за полночь послышался плеск воды – это закубанские ногайцы начали переправу напротив   секрета, состоявшего из шестнадцати человек, в основном, малолеток, поставленных в том месте, где Кубань делает изгиб.
По быстроте течения реки в этом месте и крутизне берегов, татары не могли иначе выйти на берег, как несколькими десятками саженей ниже, и потому в том месте расположился другой секрет из десяти казаков, возглавляемых опытным Сидором Шерстобитовым. Вместе с ним в секрете залегли Степан, Фрол, Ерофей и другие казаки гарнизона.   Из верхней залоги  поступил условный сигнал – крик ночной птицы – о том, что переправа началась, и в залоге насторожились.
Большая часть ногайцев, увенчанных мохнатыми шапками и    слившимися во мраке с конями и оружием, уже выходила на правый берег, когда сгустившиеся  ночные тени разметались, вспыхнула молния, осветив не только  лица, но и ружья  казаков в залоге. Раздались, почти одновременно, два  взаимных залпа.
– Ура! – закричал Сидор и бросился   в холодные волны Кубани навстречу разбойникам.
– Ура! Ура! – подхватили остальные казаки нижней залоги клич своего предводителя и последовали за ним.
– Алла-а! – разнёсся по округе ответный возглас.
На выстрелы и крик прискакали казаки секрета, расположившегося выше по течению реки. Начался бой, сразу же перешедший в рукопашную схватку. Татары шумною гурьбой накинулись на казаков.
Сидор резко развернулся на пол-оборота вокруг оси с расслабленной рукой, она взлетела, как плеть, подхлёст – и один враг уже на земле.
Степан больше действовал руками и ногами, как, бывало, в деревне бились «улица на улицу».  Удар сверху, удар наотмашь, залом, и делай с противником, что хочешь. Если Сидор добивал врагов шашкой, Степану достаточно нанести удар в лоб –  и враг мёртв.   
Фрол тоже схватился с одним  на берегу. Невысокий и худощавый ногаец неожиданно оказался  очень сильным и увлёк  его в воду, что могло привести Фрола к печальному исходу. С каждым разом, погружаясь в воду с головой, он всё больше захлёбывался и терял силы.  Ему пришёл на помощь   Николай Бессараб. Он сунул ногайцу под рёбра кинжал, и, ухватив Фрола за волосы, потянул к берегу. Их проводил насмешливым взглядом Ерофей Брыль и, прицелившись, догнал выстрелом в голову ещё одного противника, из последних сил гребущего к берегу.   
Вскоре  почти всех   хищников покрыла вода. Лишь четверым удалось переправиться обратно, да   подобрали одного с перебитыми ногами.   
Но и сами казаки понесли урон.
Из воды Степан на руках вынес истекающего кровью Дормидонта, прихрамывая, поднялся с земли раненый Федот, быстрая Кубань унесла порубленное тело Мишани  Долгова. Погиб как настоящий казак. Светлая ему память!
– А с этим, что делать? – указал на раненого Колька  Бессараб.
– Та прыбый вже ёго, – зло буркнул Ерофей.
          – Нет, казаки не добивають беззащитных раненых. Помнишь заповедь дедовскую: «Никогда не воюй со слабейшим! Сразив врага, будь милостив!» Возьмём его с собой. Если Бог дасть, выживеть. А нет, нашей вины не будеть. Забирайте татарина, –  распорядился Сидор.
Вскакивая на коня, Ерошка стрельнул глазами на Фрола и назидательно, с намёком на спасение его Бессарабом, произнёс:
– Бэрежи чупрыну, козак, або згынэшь.
          Уже светало, когда всё было закончено. Несмотря на то, что задачу свою казаки выполнили и табуны отстояли, возвращались в станицу они довольно уныло: не смогли перехватить тело Долгова, тяжёлая рана у Дормидонта, неизвестно, чем закончится ранение Федота и будет ли он годен к строевой службе.
Степан вёл на поводу коня с Дормидонтом. Фрол тоже спешился и уныло плёлся за ним.
– Не обращай внимания, Фролка. Это он тебе за Катерину мстит. Его отец хоть и женил, а жаба душит, что ты у него девку перехватил-то.
– Знаю. Всё время ехидничает.
– Завидки берут!
– А у тебя как? Жена, сын, здоровы ли?
– Слава Богу!
– Целую неделю у вас не был. Помогал Терентию ульи готовить. Бортничество ему удаётся, но он хочет пчёл сам разводить. Не знаю, получится?
– Получится, – махнул чубом Степан, – у дядьки Терентия всё получается. К нам зайдёшь? Обсушишься. Мы ещё  топим печь, чтоб сын не замёрз.
– Нет, я домой поеду.
– Ну, тогда завтра, после церкви, милости просим к нам. Егорка уже лопочет и не мать зовёт, а говорит «пу!», стреляет, мол. Представляешь, такая козюлька и туда же.
– Казак растёт! А у нас не получается.
– Не горюй, будут и у вас детишки. Так приедете?
– Скажу Катерине, - проговорил Фрол, вскакивая на коня.
Рильке уже стоял у входа в лазарет, так громко называли теперь хату Митрофановны, которую он  переоборудовал  с помощью Агафона в лекарню, и встречал раненых.
7. Станичный медикус

Клаус пощупал пульс у Спиридона Авдеева, заглянул в трофейный шкафчик, приспособленный им  для хранения лекарств,   и подумал: «Маловато мази для заживления ран, надо бы ещё приготовить».  Он дал распоряжение санитару, малорослому поляку средних лет, с хитрой лисьей мордочкой и неуместными бакенбардами, приготовить снадобье.
– Тшы то ест праца? Зробе, –  в ответ высокомерно ухмыльнулся Ян Слодковский.
– И принеси перевязочный материал.
– Добже.
Поляк с достоинством,  удалился. Он держал спину прямо, будто кол проглотил, наверно, надеялся казаться выше ростом, но его манеры и внешность смешили Клауса.
В станице Ян появился два месяца назад и сам напросился в помощники к  Рильке. И на глазах всё время,  а он никак не может   понять этого поляка. Вроде,  пан хорошо разбирается в лечебном деле, много знает, а согласился на работу простого санитара. Кто его разберёт? Странно всё это. Впрочем, поляки  хитрые. Это Клаус усвоил ещё в юные годы, живя в Германии, где их довольно много.
Перевязав раненых, выглянул в открытое  оконце: в калитке показался Афанасий Бычков. Он стремительным шагом  подошёл к лекарю и поприветствовал:
           – Здорово дневал, Николай!
– Здравствуй, Афанасий! – Рильке вопросительно глянул на него:  пришёл проведать раненых или по другому делу?  Лекарь ходатайствовал перед  станичным правлением о помощи в  расширении своего детища, просил хотя бы сделать пристройку на пару комнат.
– Как тут у тебя в лазарете наши раненые?
Рильке  с явным разочарованием протянул:
– Какой уж там лазарет? Одна палата всего.
– Не прибедняйся дохтур,   усё у тебя здеся, как потребно. Так как себя чувствують больные?
– Больные? Хорошо себя чувствуют, господин старший урядник. Федоту обработал рану, наложил повязку, и он  уже домой  пошёл, к молодой жене. Ранение лёгкое!
– Гм, молодица ядрёная, – хмыкнул  урядник, –  она его уж вынянчить. На руках носить будеть. А Спиридон?
– Ему тоже лучше, но что потом будет, ещё  не знаю. Наверное, останется хромота.
–  Жаль. Добрый казак.
– А ентот?
– Без ног остался, пришлось отрезать. Лопочет что-то по-своему, вроде,  Богу  магометанскому молится.
– Ну-ну.
– Да ты проходи  в палату, Афанасий.
Бычков вошёл в палату и одобрительно воскликнул:
          – О, вы, немцы, любите порядок – сразу видно, такая чистота, что и плюнуть некуда.
           – Это Ян старается.
– Иван? Ну, как тебе он?
Афанасий всех инородцев называл на русский манер, Клауса – Николаем, Яна – Иваном. Ему казалось, что так будет в станице больше порядка.
– Непонятный. Больше знает, чем говорит.
– Ты, енто, присматривай за ним. В мутном омуте черти водятся, –  шепнул урядник Рильке и подошёл к лавке, на которой, за неимением пока кроватей, лежал обескровленный, с проваленными глазами  Спиридон Авдеев и слегка постанывал.
– Как ты, Спиридоша? – участливо спросил Бычков.
– Уже легче, спасибо лекарю, – прокряхтел тот, пытаясь приподнять голову с подушки.
Афанасий поправил ему одеяло и нарочито бодрым голосом проговорил:
– Терпи казак, атаманом будешь!
– Уже не буду. Какой из меня атаман? Хромой-то, – чуть слышно выговорил раненый.
– Хромые таперя дюже ценные, Спиридоша. Война…. Да ты не горюй, девки все пузыри на окнах полопали своими глазишшами, ждуть тебя и твою гармоню.
– Дядька Афанасий, подь ближе. Нагнись, скажу что-то.
– Ну? – Бычков приблизил ухо к губам Спиридона.
– Думается мне, что этот поганый не ногаец вовсе.
– А хто? – напрягся урядник.
– Турок, вот кто? Спытать бы его, вражину, – зло прошептал Спиридон Авдеев.
– А ты почём знаешь? 
– Все они татары по языку, но разница в разговоре есть, я знаю, только объяснить не могу. Да вы спросите Мишкину туркиню. Ещё дед Кобыла знаеть их язык. Он же на туретчине пять годов жил, хорошо по-ихнему гутарить.
Бычков искоса глянул на пленного. Смуглая кожа обтягивала удлинённый череп, будто нарисованные чёрные брови, карие, слегка раскосые глаза с синими кругами. Ногай как ногай. А может, и турок.
– Ладно, разберёмся, Спиридон. Не убежить без ног-то.
Урядник положил на столик у изголовья больного узелок  со снедью:
          – Лукерья передала. Ешь, казак, выздоравливай скорее, –  и подмигнул, –  Авдошка заждалася тебя, прийтить грозилася. Ты, енто, как говорять старики,  у лекаря лечиться   лечися, но прежде Господу усердно помолися, так Он и лекаря на ум наставить, чтоб на ноги тебя поставить, – ласково добавил    он.
          –  Терпеливый казак, и всё исполняет, – Рильке пощупал у больного лоб, – жар спадает. Зер гут!
– Ну, Николай, Бог тебе в помощь. Я пойду, – Бычков  направился к выходу, потом вспомнив просьбу Рильке, приостановился,  серьёзно проговорил:
– А прошение твоё рассмотрим, не беспокой себя попусту. Будеть палата.   
           Разговор со Спиридоном Афанасий не забыл  и на следующий день явился к Рильке в лекарню с Фёдором Кобылой.
           Старый казак, войдя, перекрестился на угол и, не обнаружив в нём иконы, попенял на то Клаусу, затем, поздоровавшись со Спиридоном и оглядев помещение,  одобрительно кивнул:
– Гарно, як у вийсковым лазарете.
Старик не спешил с допросом пленника. Он подошёл к молодому Авдееву, жалостно спросил:
– Як ты?
– Лучше, дедуня.
Кобыла приободрил парня:
– Добре, Спыре, вы покозакувалы, отигналы нэхрыстив от станыци. А що ранен, так то козаку  Бог засчитае.
Спиридон благодарно улыбнулся краешком губ.
– Батькы булы?
– Приходили.
– Мабудь, тэж дякують Бога, что сын живота нэ лышився, – перекрестился Кобыла, – Мыхайлу  жалко, – вздохнул он, –  а тоби йисты бильшь трэба. Выздоравлюй скорейшь,  хлопэць, – старик  ласково  дотронулся до руки парня и лишь потом обратил свой взор на пленника.
           Перевести раненого для допроса было некуда, и дед сел на край лавки, на которой тот лежал. Кобыла пристально посмотрел татарину в глаза и спросил по-турецки имя. Тот понял и ответил,  вращая  зрачками глаз и яростно скрипя   зубами:
            – Джебраил.   
          «Гаврила»,  –  про себя отметил Бычков и велел старому казаку:
           –  Спроси, скольки их, турков, тута   и что они хочуть делать. Да, и допытайся, есть ли у них артиллерия? 
           Фёдор спрашивал спокойно, медленно проговаривая каждое слово.  Турок, свирепо сдвинув брови, выкрикивал оскорбления и ещё какие-то гневные фразы, на что старик не отвечал, бесстрастно продолжая допрос. Наконец, Джебраил, дико взревев, дёрнулся и, морщась от боли,  с трудом перевернулся на левый бок, лицом к стенке, давая понять, что разговор окончен. 
           Все выжидательно смотрели на Фёдора Кобылу.
             – Джихад! Ризать нас будэ турка. Чуетэ?
            – Нехай тольки попробують. Поглядим, кто кого.  Казаки никому не кланяются! – гордо взвизгнул Бычков.
            Они вышли на улицу. Из рассказа Фёдора Кобылы Афанасий узнал некоторые подробности: Джебраил действительно турок, и нерядовой. Он приглядывал за  ногайцами, чтобы те, собаки,  не переметнулись к русским. Он также еженедельно сопровождал  отряд   к аге  для получения   кошта .    Большинство ногайцев поддерживают   священную войну против русских, но есть среди них и предатели. Ещё он сказал, что мы, русские, должны трепетать, потому что скоро придёт тысячный отряд воинов, вооружённых до зубов, и сотрёт с лица земли нашу станицу и другие селения. Потому что это земля – турецкая.  Оружия и воинов, говорит,  у них – тьма.
             Бычков поблагодарил старика и поспешил с докладом к атаману. ККККККККККК
8. Казачий круг

          Ещё с вечера малолетки обежали станицу, заглядывая в каждую казачью хату:
          – Идите на Круг вестей слухать. После утренней службы  собирайтесь на майдане. 
          Станичный  атаман Чернецов с небольшим отрядом казаков вернулся из штаба Кубанского корпуса с новостями.
          Ещё в начале марта 1788 года командующий   войсками, сосредоточенными против Кавказа, генерал Текели, получил приказ главнокомандующего, о спешном открытии военных действий в   направлении Суджук-кале  и крепости Анапа, для отвлечения возможно большого количества турецких сил от Крыма. Поэтому в полки призывались казаки-охотники из станиц Черноморской кордонной линии.
          На предстоящем казачьем собрании необходимо было решить два очень важных вопроса: отправка охотников в полк – на передовую и ещё большее укрепление станицы для отражения участившихся набегов неприятеля. Кроме того, должны были договориться об открытии школы, которая в действительности уже работала, но учительница – Пригорская Софья Даниловна жалованья не получала.
         –  Именем Господа и Спаса нашего Иисуса Христа,  – начал атаман. Казаки вслед за ним истово перекрестились, – время ли Круг становить?
          – Время, время, – подтвердило собрание.
          – Все ли казаки здесь?
– Все пришли. А то как же, – раздались голоса.
– И дажеть малолетки с отцами и братьями,
– А почему батюшки нет? – шёпотом спросил один новоиспечённый казак  стоявшего рядом Фрола.
– А мы решаем дела мирские, что ему тут делать? Видишь, и некоторых других станичников нет. Только казаки, –  со знанием дела ответил тот.
– Шкандыбина нымае. Вин напывся, тай спыть, – выкрикнул Ерофей Брыль.
– Ну, пьяных мы и так не пускаем на  Круг. Небольшая потеря. Главное, чтоб Лютиков был трезвый и записал всё, как надо.
             Несмотря на вооружённые  столкновения с турецкими наёмниками,  в Закурганной продолжал селиться  разный люд.  Прибивались беглые, инородцы, оседали и разбойники, уставшие от скитаний по степи, приходили   солдаты, получившие ранения и свободу, и не желавшие возвращаться в места их прежней неволи.
            Население  станицы увеличилось почти на полсотни человек, но из них годных к казачьей службе насчитывалось чуть больше десятка, некоторых из них и надобно принять в казаки, чтобы пополнить ряды гарнизона. Требуется расширить и границы селения. Всё это и многое другое изложил станичникам атаман.       
           На круге договорились продлить тын,  докопать ров и досыпать вал, заключённый в двойной плетень, обследовать каждый аршин защитной стены.  Из толстых жердей  сделать оборонительные ворота со створками бойниц для ружей.  Атаман велел каждый божий день проводить занятия по военной переподготовке казаков гарнизона, также усилить пикеты и проверить работу оповещения,  провести ревизию запасов пороха, патронов и ядер для единственной пушки. Проголосовали и за новых казаков.
         Охотников ехать в полк было много, но требовались только лучшие и молодые казаки.
          Степан не изъявлял особого желания – только жизнь начала налаживаться, а тут бросай всё. И на месте, в станице, можно принести пользу.
           Фрол возмутился:
– Ты что, Стенька, сравниваешь? Неужели не хочешь служить под началом Суворова? Проявить геройство?
Степан не ответил. Что говорить, когда у него мысли о другом.
Собрание постановило дать молодым казакам день сроку, чтобы они могли подумать, посоветоваться со старшими в семье и принять окончательное решение.
– Завтра в это же время всех охотников ждём в правлении, – подвёл итог этому вопросу атаман. – А таперя об учительше. Вы все желаете, чтоб дети ваши грамоте были обучены?
Майдан одобрительно загудел. За полгода, благодаря трудам и заботам Софьи,  школа заняла в станице заметное  место.
         Училищного дома не было, и Пригорская занималась с детьми у себя дома. И хотя сама ждала уже второго ребёнка, находила время для каждого из двадцати своих учеников, которые её обожали.   В школе  преподавались чтение, письмо и арифметика. Если был свободен отец Кирилл, то он обучал  детей закону Божьему.
– Школу будем содержать на обчественные средства, как в других местах. 
– Что, совсем платить не будем? – обрадовались казаки.
– Зачем совсем? Казачьи дети будут обучаться, конечно, бесплатно, а прочие, предлагаю, по рублю в год за каждого дитяти. Или больше?
– Хватить. Откуда у людей больше-то.
– Сколько положим жалования учительше, как думаете?
– Не меньше десяти рублей в год, – предложил Сидор Шерстобитов, –  как   в других станицах, я знаю.
         –  Не богато ли, – возмутился старый Брыль, –  попадья и так не бидуе.      
Его поддержало несколько казаков:
– Большое дело – учить, не жизнью рисковать.
На них зашикали:
– Не жадуйте, а благодарите Софью Даниловну за грамоту.
– Вчёнее батькив диты стануть.
– А что скажеть казначей? По силам нам платить столько? – атаман посмотрел на Бычкова.
– Потянем. Чем мы хуже других?
– Объявляю: учительское жалованье – 10 рублей в год. Любо ль, молодцы?! 
– Любо! Любо! – поддержало собрание атамана.
– Тута Спиридон спрашивал можеть ли он научиться читать и писать, так вота, Софья Даниловна будеть обучать грамоте  такжеть всех желающих взрослых казаков и казачек. 
И хотя круг закончился под вечер, станичники долго не расходились и обсуждали новости и решения.
Степан в задумчивости отворил калитку во двор и замер на миг – так защемило сердце от увиденного.    На плетне были развешаны  вещи из казачьей справы, а Дарья сидела под навесом и  расчёсывала бурку.
Ему стало   совестно за свои недавние мысли. Как хорошо, что не успел ничего ей сказать: она б  могла подумать, что он струсил.
При виде мужа  Дари встала. У неё тоже разрывалось сердце, но, следуя многовековой традиции своего народа, как подобает  жене воина, со спокойным выражением лица она посмотрела на него и тихо спросила:
– Когда в дорогу?
– Завтра скажут, – хриплым от волнения голосом проговорил Степан.
Да разве мог он обмануть ожидания любимой? Он обнял Дари, приподнял над землёй и крепко прижал к сердцу. Он готов был идти с этой    драгоценной ношей хоть на край света.  Как расстаться? Теперь, когда он счастлив, свободен? «Горлинка моя черноглазая», – стонала душа.
Фрола Катерина встретила  загадочной улыбкой  и горячими пирожками с  капустой. Тёща, явно взволнованная, выскочила во двор и на пороге перехватила Терентия:
– Погоди, дай им поговорить, –  полюбопытствовала,  –  что, Терёшечка, забирают нашего зятька на войну?
– Своей охотой идёт.
В доме пахло сдобой и травами.
– Что, что случилось, моя жёнушка? – Фрол не вытерпел и выдернул из груды пирожков, лежащих на блюде, самый румяный.
– Случилось!
Фрол окунулся в сияющие глаза Катерины.
– Неужели? –  не донёс пирожок до рта.
– Да, да, да, Фролушка, я понесла!
Фрол онемел  от радости.
Вошли родители.
– Собирать в дорогу тебя надо, Фрол, – проговорила Анна, жалостливо посмотрев на дочь.
– Как в дорогу? Когда? Далеко? –  от неожиданной новости Катерина не удержалась на ногах и осела на скамью.
– На войну,  – ответил Терентий
– На войну, – подтвердил ещё не пришедший в себя будущий отец.
– На войну, – эхом отозвалась побледневшая Катерина.
– Он казак, дочка, –  тихо поговорил Терентий, Но его слова не успокоили, а наоборот, вызвали слёзы у ещё несколько минут назад счастливой Катерины.
Утром Фрол, незаметно прихватив лопату, отправился в своё тайное место.
А в это время Ерофею Брылю отец велел срочно скакать к Терентию за снадобьем для больной, выжившей из ума  бабки. Мол, только травка ведуна успокаивает её. Казак уже подъезжал к дому Терентия, как заметил мелькнувшую в кустах фигуру Фрола. Спешившись и привязав коня к дереву, так, чтобы листва укрыла его от глаз, он осторожно  проследовал за своим недругом. Фрол направлялся к кургану с каменной бабой. У Брыля пробежал по коже холодок, но не остановил его. Спрятавшись в  кустарнике поблизости, Ерофей наблюдал за действиями Фрола. Он видел, как тот снял слой дёрна, выкопал чугун, как поддев ножом, снял с него крышку….
На утреннем солнце что-то сверкнуло. Золото?  Камни?! Так  вот   почему он тогда, на ярмарке, не торговался, разбрасывался полушками. И белую папаху ему перебил!
«Ну, постой же, Фролка, я тебе за всё отомщу», – потёр руки от радости Ерофей.    
Фрол выбрал серьги с камешками под цвет глаз Катерины и взял пригоршню золотых монет в дорогу. У него была мысль отнести  сокровища  домой, но что сказать  жене, тестю? Как объяснить, откуда у него взялось это богатство – своего разбойного прошлого он стыдился.
Вздохнув, Фрол поставил чугун на место и прикопал, затем прикрыл дёрном и сухой травой.
Не дожидаясь, когда Фрол закончит свои действия, Брыль поспешил к коню.
На следующий день у правления собралось гораздо больше охотников, чем было нужно. Пришли и старики во главе с Фёдором Кобылой. Кто, как не он, да ещё Афанасий Бычков, лучше всех знают молодых казаков. Присутствовали и Николай Рильке, и Отец Кирилл. Оголять станицу не хотелось, но и посылать абы кого – позор. Так что отбор должен быть строгий.
Увидев Мишку Держихвоста среди добровольцев, Шкандыбин, который, протрезвев, вился вокруг атамана и казался самым заинтересованным из станичников в этом деле, тут же язвительно заметил:
– Ты, Мишаня, не сына ли своего привёл или тоже в молодые записуешься?
– А ты що, дядько Патракый, прыпэрся? Тэж охотнык?
Патракий обиделся:
– Какой  тебе я дядька? На шесть годов тольки старше.
На него зашикали:
– Что ты ляскаешь языком? Говори  по делу.
– Так я по делу. Посылать надо молодых казаков. Мы своё отвоевали. 
– А ты прямо герой, – разглаживая усы, проговорил Фока Авдеев.
– Особливо, когда позади Паранька с дреном, – добавил Лютиков.
Под смех станичников Патракий, торопливо отступил в задний ряд.
Несмотря на то, что Федот Воронков явился в полном обмундировании, этаким бравым казаком, станичники зароптали:
– Куды ему? Он же  раненый.
– Ноги трясутся.
– Федотка, ты на коня хоть вскочишь? 
– А лекарь на что? Пушшай расскажеть, сможеть ли воевать Федот, не посрамить ли казачьей чести?!
Атаман попросил Рильке доложить о здоровье Федота. Доктор, польщённый вниманием правления к его мнению, подтвердил годность Федота к службе.
– С такой бабой, как его Горпинка, из гроба встанешь, не то, что  с постели, - встрянул Патракий. 
Станичники загоготали, представив эту парочку рядом – Федотка на голову был ниже своей дородной жинки.
– Да, такую бабищу себе б во двор… – мечтательно протянул Патракий, закатывая  глаза.
– Ты со своёй бы справился, кавалер, –  ржали  казаки. Все знали, что в суровую минуту семейных неурядиц  Шкандыбин убегает из дому и прячется в стогах соседей, где зачастую и ночует. 
Остап Бессараб привёл двоих сыновей, но взяли только Кольку «как проявившего храбрость в бою».
Спорили о направлении в полк Никифора Лютикова, племянника писаря. Он за два года в «малолетках» ничем не выделился, разве только тем, что любил девок больше меры. Но Афанасий похвалил его строевую подготовку,  Фёдор Лютиков поручился за него, и казаки  всё же прокричали «Любо!».
Уже темнело, когда писарь громко  зачитал список достойных охотников, которых утвердило собрание.
– А сопровождать их в расположение корпуса будеть  опытный казак Михаил Держихвост.

9. Потап Петрухин

         Знойный август. С раннего утра палит солнце. Ни ветерка, ни дождинки. На вёрсты кругом жёлтая выгоревшая степь с островками зелёного кустарника или скучившегося в низинах рогоза.
        По наезженному обозами пыльному шляху плетётся одинокий путник. В руках потрёпанный баул, на боку дерюжная сума, на голове – выгоревшая рубаха с так завязанными рукавами, что прикрывает плечи и голову. Глаза залиты потом, он ручьём стекает по ложбинам изнурённого тела на дорожную пыль.
         Мужчина идёт на войну, туда, где можно затеряться среди многотысячного войска. Он не боится, что убьют – при его-то хитрости  непременно придумает, как увернуться от пули или сабли, найдёт себе спокойненькое тёплое местечко. А почему пешком? Неприятная история с ним вышла….
          Был у него и конь, и заплечный мешок со сменой белья да с съестными припасами на дорогу. Ограбили кудеяры проклятые, ироды…. Налетела троица лохматых  разбойников и оставила его чуть не голого на шляху. А он и особо не сопротивлялся. Себе дороже. Мог ведь живота лишиться! Баул он успел скинуть в кусты, остальное – дело наживное. Главное, что сам остался цел!
         А есть хочется! Он представил краюху хлеба с румяной корочкой и сглотнул голодную слюну. Нет, только не думать о еде, лучше о чём-нибудь другом,  хорошем.   
         Пока его хозяин пребывал в отпуске и устраивал   своё личное счастье, он провернул пару удачных делишек, освободил квартиру князя от ценных вещей и скрылся из крепости. Покуда не вернётся хозяин, кто его будет искать? А может быть, и не вернётся вовсе. Что он, дурак, бросить молодую жену и столицу ради войны? Переведётся в другой полк и будет шаркать ножками на придворных балах.  Вот ведь как повезло! Тьфу-тьфу,  не сглазить.
       Путник вытер тыльной стороной ладони глаза, окинул степь….  Вроде  уже прийти должен. Но до самого края, где жёлтая степь сходится с синим небом, – не видать ничего. Что ж, надо шагать….
          Дорога свернула направо, блеснуло тёмное зеркало   высыхающего  озерца.       
          – Эге, ж! Хоть напьюсь! –  путник  поспешил к воде и обнаружил у  самого берега   окровавленное тело в солдатском мундире, рядом –  вещмешок. Солдат не шевелился, очевидно,  мёртв. Повезло! Приподнял мешок. Тяжёл!  Пригодится!
        Он воровато оглянулся по сторонам, затем осторожно приблизился к телу и засунул руку в  карман линялого мундира. Вдруг в его руку вцепились  пальцы внезапно ожившего мертвеца. По спине пробежала мокрая волна, сердце застучало, как у пойманного воробья.
Дрожа от страха, он  еле заставил себя глянуть в лицо солдату. Глаза того, исполненные боли и муки прямо впились в него.
– Клянись, – чуть слышно прошептал он, – что отдашь письмо   Карташову… капитану…мушкетёрского   полка.
Умирающий отпустил руку, закрыл глаза, но через короткое время, набравшись сил, выдохнул последние слова:
–  Он, может, даже наградит…
Путник обыскал солдата. Кроме письма, у того была выписка из солдатского лазарета на имя Петрухина Потапа, сына Афиногенова. Также он обнаружил завёрнутую в тряпицу медаль. Открыв мешок, он увидел полковриги ржаного хлеба и сменное бельё. Жизнь стала гораздо лучше, веселее!
Путник присел на траву и умял сухой солдатский паёк, запивая тепловатой озёрной водой с запахом ила.
«Везучий я, – подумалось ему, – опять счастливый случай. Без всякого труда стал солдатом, сменил имя…., получил медаль за храбрость, да ещё   чего-то говорилось о награде за письмо. Интересно, что в нём? Жаль, сургучом конверт запечатан».
Отдохнув, он закинул мешок за плечо, взял свой баул и вышел на дорогу. Однако, пройдя с сотню шагов, вернулся. Потрогал на всякий случай солдата – не шевелится. Быстренько снял с него мундир и застирал на нём, как мог,  кровь. Затем переоделся, повесил на грудь медаль и продолжил путь.
Вскоре его нагнала рота мушкетёрского полка с  полуобозом. Он пропустил марширующих солдат,  с обозным же поздоровался.
– Откуда? – приветливо спросил тот.
– Из лазарета, – кратко ответил Авдей, он же теперь Потап, решив много не разговаривать, пока не пронюхает обстановку.
– Понятно, –  видно, обозный тоже из неразговорчивых, но всё же предложил, – садись, служивый! Подвезу.
– Эге, ж! Не откажусь! – и, влезши на воз, солдат поинтересовался,   на всяких случай:
– Друг, ты не слыхал о  капитане Карташове?
– Как не слыхал? Командир третьей роты, а зачем он тебе?
– Поручение есть. Покажешь, где его найти?
– Конечно, товарищ.
– А с чем ты лежал в лазарете? Ранен?
– Да, нет. Живот болел, отправили подлечиться.
Дальше с полчаса ехали молча. Наконец, показался военный лагерь.
– А вот и приехали, солдатик! – воскликнул обозный, въезжая расположение армии Румянцева-Задунайского.
Палатку  Карташова   новоиспечённый солдат искал недолго. В ней для прохлады были подняты боковины, вокруг сбитого из струганых досок стола  сидели четыре  офицера, которые  сосредоточенно играли в карты. Он  кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание.
– Я к   капитану Карташову с поручением.
Молодой офицер, лет двадцати—двадцати двух привстал:
– Я капитан Карташов.
– Ваше высокоблагородие, Вам письмо, – мушкетёр подобострастно протянул офицеру конверт и остался на месте, ожидая благодарности.
Офицер торопливо сорвал печать и пробежал глазами текст.
– Господа! – радостно воскликнул он, –  представьте, наконец-то,  я богат! Богат!
От радости он даже подпрыгнул, как  мальчишка.
– Восемьсот душ в ярославской губернии! Два дома! Пруд! Сыроварня! – выкрикивал он в упоении.  – Вот не думал, когда переписывал дядюшкины воспоминания, что он сделает меня наследником!
Солдат стоял,  размышляя, сколько даст ему капитан за такое приятное известие.
  А приятели поздравляли Карташова, хлопали по плечу, требовали угощения.
– Сегодня же повеселимся, друзья! – радостно пообещал тот.
Наконец,  счастливый наследник обратил свой взор на скромно стоящего в сторонке мушкетёра.
– Вот, спасибо, тебе, братец, за хорошую весть! Дядюшку, конечно, жалко, –  опомнился он, – но, увы, его не вернуть, зато я заживу на славу.
Он порылся в кармане, затем, словно передумав, махнул головой и достал  из кителя кошелёк.
– На, солдат, выпей за мою удачу, – протянув  пятиалтынный, подмигнул мушкетёру.
– Благодарствую, Ваше высокоблагородие,  –  вестник приставил ногу и выпятил грудь, как это делали солдаты в крепости. Потом, на всякий случай, поклонился. Сошло, слава Богу!
Запыхавшись, в палатку вбежал ординарец полковника.
– Господа, вы не видели нашего лекаря? Обыскался….
– Нет, – пожали плечами офицеры.
– Наверное, на хутор поехал, говорил с вечера, –  вспомнил один из офицеров.
– Что делать? Подлекарь в отпуске… – сокрушался ординарец.
– А что случилось?
– Полковнику плохо! Лицо красное, сердце прямо выпрыгивает.
– Жара.
– Да с ним бывало такое. Но обычно лекарь кровь пустит – и полегчает, а тут, видите ли, нет его.
– Возьмите ротного фельдшера!
– Извините, Ваше высокоблагородие, я могу кровь пустить. Не раз это прежде  делал, оказывал такую помощь господам,  –  поспешил вставить слово солдат.
– Кто таков? –  ординарец только заметил солдата.
– Цирюльник я, – проговорил тот, – а потом, будто опомнившись, приставил ногу и отрапортовал:
– Рядовой мушкетёрского полка Потап Петрухин, возвращаюсь после излечения из лазарета.
– Ну, пошли, Потап, со мной, – согласился офицер.
– Инструмент есть? – поинтересовался цирюльник, едва поспевающий за офицером.
– Есть, всё есть, – торопился тот.
Сделав кровопускание, Потап  наблюдал, как спадала краска с широкого толстощёкого лица полковника.
– Что стоишь? Можешь идти, – проворчал он.
Солдат стукнул пяткой.
– Хотя нет, подожди у входа.
Он ждал недолго. Вышел ординарец и приказал отправляться к квартирмейстеру на вакантное место у фурьера.
– Ты ещё пригодишься полковнику, шустрый, – добавил он неофициально.
«И не заплатил ничего. И тот за такую весть копейками отделался, – подумал солдат, но сразу же успокоился, – хотя, кажется, лёгкую службу дадут». 
Глава 10.  Прорыв

Война и мир соседствуют рядом. Зреют яблоки, наливаются соком груши, рыба сама идёт в сети, звери подходят к самой ограде – по всему видно, что зима  не   будет для станичников голодной. Мирная жизнь  даётся с трудом,   и это только благодаря усилиям казачьего гарнизона, который  хорошо устроен и готов к отражению врага.
После отъезда молодых казаков в полк, гарнизон увеличился за счёт новиков, среди которых много было беглых крестьян из России. Они хотели иметь на новой родине пахотные земли, домашний скот, огороды –  всё то, к чему стремились. И как не внушал им атаман, что «негоже казаку ковыряться в земле»,  но всё же уступал: люди бежали сюда не только за волей, лёгкой добычей, но и за землёй. Принимали всех, за редким исключением.
Однажды в станицу прибыли два оборванных мужика. Их проводили к атаману. Они говорили про голод, про обиды и несправедливости, просили земли, хвалили казачье житьё, желали послужить. В общем, как обычно. В это время зашёл в правление по делам Агафон. Мужики сразу скисли и, не объяснив причины, как ошпаренные, выскочили из помещения.
Чернецов вопросительно глянул на дьякона:
– Ты их знаешь?
– Да, встречались, – опустил глаза Агафон, –  разбойники,  – он не так давно и сам носился с ними по степи, грабя и убивая встречных. Дьякон  тяжело вздохнул, – все мы не без греха.
– Разбойники разбойниками, а как тебя-то испугалися, тольки пятки засверкали, – ухмыльнулся атаман.
В этот год из-за военных действий сева не было и все устремились в леса и к берегам  Кубани. Недавно пропало двое рыбаков,  тел которых так и не нашли. Была стычка с черкесами во время охоты, хорошо, что силы были равны,  и обошлось без жертв.  Однако, враг не дремлет, поэтому атаман призвал станичников  к особой осторожности; даже прекратились обычные набеги на соседей.
На всех вышках дозорные следят за местностью, но неприятельские солдаты  научились пробираться на российскую сторону ночами и совершенно бесшумно.
Наступило Преображение Господне, а вместе с ним яблочный Спас. Колокольный звон огласил станицу, призывая паству на праздничную  обедню. Отец Кирилл, притч, Агафон и певчие были давно уже в храме и готовились к службе.
Внезапно благовест  перешёл в набат. Отец Кирилл вышел из храма и посмотрел на колокольню: Копейкин истово бил в колокол, дозорный махал руками и указывал в направлении входных ворот.
Нельзя сказать, что тревога была неожиданной – нападения ждали. Казаки устремились к валу, жители спешили укрыться в церкви. Что стало непредвиденным событием, так это то, что турки так быстро проникли в станицу. Значит, кто-то открыл врагам ворота, впустил их?! Предательство?!
Гарнизон состоял из двух  офицеров и семидесяти восьми конных казаков, четырнадцать из которых в дневных дозорах. Вооружение: ружья, пики  или  ратища,  холодное оружие  и одна полевая пушка. Сколько врагов – неизвестно, но, вероятно, гораздо больше чем казаков.
На окраине станицы уже раздавались крики женщин и детей о помощи, шёл неравный пеший бой, единственно возможный в селении.  Бились прямо на улицах, во дворах, в хатах.
Терентий с семьёй собирались в Закурганную на праздник, дома  оставались только дозорный казак на вышке да старуха Донатовна, которая временно жила у Терентия – пока он ей лечит спину.
Праздничный колокольный звон сменился набатом, и дозорный на вышке  промаячил тревогу. Терентий, Анна и Катерина, похватав ружья, заняли оборону  у бойниц, даже Донатовна выползла из дома с рогачом в руках.   
Черкесы и ногайцы Терентия не трогали, но туркам закон не писан. Уж он-то  наслушался от солдат, воевавших в прошлую войну с турками, о    жестокости «правоверных».
Терентий не знал, что происходит в станице и очень нервничал. Через некоторое время дозорный закричал:
– Дядько Терентий, станыця горыть!
– Передай тревогу ещё раз, казак!
Дозорный стал снова вращать шары.…. Прошло около часа.
– Е! – вдруг заорал казак, – отвечають: «Подмога скаче!»
– Слава Богу, – перекрестился Терентий, и вновь приник к ружью, вставленному  в бойницу.
А в станице продолжалась битва,  дрались всеми имеющимся оружием и способами. Дед Трифон, не раз побывавший в схватках и рисковавший жизнью, не мог остаться в стороне. Он отправил   Манефу в церковь, а сам со старым  ружьём с трудом забрался, по рассохшейся от времени лестнице, на крышу своей хаты. Накинув на голову пук сохнувшего для козы сена, для маскировки, он улёгся на кулёк  у печной трубы и увидел, что враги теснят казаков к майдану. Выбрав цель покрупнее, дед  нажал курок. Турок упал, но  у старого казака вспыхнуло сено на голове, вмиг занялась  огнём и камышовая крыша. Сбросив с головы вместе с шапкой пламя, Трифон  со скоростью молодого скатился по лестнице. Уже  полыхала вся хата.
Да,  в станице горели хаты. Их поджигали неприятельские лучники; камышовые крыши от огненных стрел вспыхивали, как порох.
Трифон увидел, как напротив соседей стоит такой лучник и натягивает тетиву. Он, хромая, подкрался к своему плетню, прячась за кустами бузины,  и  поразил цель.   
Некоторые турки не спешили вступать в открытый бой. Они набирали по подворьям себе пленников, молодых и крепких, не успевших укрыться за стенами храма, и сгоняли к воротам станицы..
Во дворе у Сидора Шерстобитова развязалась страшная трагедия, свидетелем которой неожиданно стал Сергунька, сын Держихвоста, тайно залезший на чужую  грушу за плодами.
Сидор находился в дозоре, а Марусе, на девятом месяце беременности, уже трудно было ходить.   К ней примчалась Бычиха, чтобы накормить скотину.
Когда раздался набат, Бычиха от неожиданности  уронила торбу с овсом и кинулась к дочери. В голове билось: что делать? где прятаться? Но, снося плетнёвые ворота, во двор уже ворвалось несколько всадников. Увидев беременную Марию, они спешились и, весело рогача, бросились к ней.
– Мамаша!  –  истошно закричала испуганная молодица. Нестерпимая боль охватила живот – начались схватки.  Бычиха устремилась наперерез туркам.
– Не дам!! Доню! –  взревела она, растопырив руки. И тут же её голова скатилась с плеч.
Маруся от боли и ужаса потеряла сознание, а турки хохотали и спорили, кто у неё в животе – мальчик или девочка. Потом один из них рассёк кинжалом живот. Раздался одновременно душераздирающий крик матери  и писк младенца.   Палач, отсёкши   пуповину,  поднял ребёнка на острие кинжала.
– Мальчик! – заорали турки, –  ты выиграл, Ахмед!
– Платите!
От страха Сергунька  вцепился в ветку, боясь даже дышать, чтобы не заметили его солдаты. Он понимал по-турецки, и от этого ему было ещё страшнее.
А в это время Айшет металась по двору, не зная, что делать, – пропал сын.   Но на руках маленькая, за юбку держится ещё одна, с ними не побежишь.
Позвала соседка, Дарья:
– Айшет, пошли с нами в укрытие, к кургану.
Она прижимала к груди Егорку, в руках был узелок с едой.
– Нет, Дари, не могу, у меня Сергей пропал.
Потом её будто осенило:
– Возьми моих девочек с собой, малышка уже ходит, а я побегу искать Сергея. Бегите, дочки, к тёте Дарье, – подтолкнула она детей, и, выскочив за калитку, побежала вдоль улицы, выкрикивая имя сына.
И надо такому случиться: из калитки одного двора вышли два турка, толкая ружьём в спину девчонку лет пятнадцати. Они заинтересовались и Айшет. С минуту разглядывали, затем решили:
– Это наша!
– Похоже!
– Живёт с неверным!
– Падшая женщина. Смерть ей.
– Амэн, – проговорил турок
Прозвучали выстрел, и турок упал. Пока другой оглядывался, последовал следующий выстрел. Из-за плетня выглянул Фёдор Кобыла:
– Идыть до мэнэ, молодыця,  и ты, дивка.  Кущливо мисто. 
– У меня сын пропал, – сквозь слёзы пожаловалась Айшет..
– Найдэця, вин хлопчик головатый. Спрятався гдэсь, тай сыдыть выгядае, - успокоил её Кобыла. Устроив женщин в зарослях кустарника, старик скользнул в соседний двор.
А к воротам станицы сгоняли пленных. Это были, в основном, девушки, молодые женщины, подростки, те, за которых заплатят на невольничьем рынке хорошие деньги. Их привязывали верёвками друг другу как луковицы в связке. Одни плакали, другие ругались и проклинали захватчиков. Перед пленниками гоголем ходил Ян и выбирал, которая девка краше. Одна из них стояла молча и презрительно смотрела на коротышку. В ней поляк узнал Авдотью Трусову, что приходила в лекарню проведать Дормидонта. Ему она ещё тогда понравилась, и, приблизившись к пленнице, поляк спросил:
– Хочешь в живых остаться, урода?  Тогда будь со мной.
Девушка с яростью плюнула ему в лицо. Он схватил палку, чтобы её ударить, но получил по  рукам от турка:
– Не порть товар!
Поляк обиделся: «Я для них на такое пошёл, а они…. И вообще, куда исчез Джебраил? Кто будет со мной рассчитываться?»
А бои   шли уже по всей станице, казаки   сопротивлялись изо всех сил. Казалось бы, волна нападающих   должна была поглотить горстку отчаянных храбрецов, не поглотила – они ведь у себя дома! Все,  кто мог  держать в руках оружие, и стар и млад, встали на защиту свой станицы: сотник Чернецов, Фока и Дормидонт Авдеевы,  писарь Лютиков, старший урядник  Бычков, Колька Бессораб, его отец и древний дед, Патракий Шкандыбин  и другие казаки. С  обеих сторон имелись погибшие, но турок полегло гораздо больше.
Десяткам двум врагов  удалось прорваться к майдану. Пока одни громили правление и грабили лавку Ёсипа Мейера, другие совещались, как  попасть в храм, где скопилось много  «ясыря». Поджечь не получится, храм каменный, – надо ломать врата. Хорошо бы подвезти  захваченную пушку…
А в храме шла служба. Отец Кирилл поставил в первый ряд детей: 
– Молитесь, деточки! Ваша молитва самая сильная и светлая. Яко апостолы узрели в сей день Преображение Господне, тако и мы с молитвою нашей узрим деяния Иисуса во славу победы православия над поганым ворогом. Господи, спаси и сохрани воинов Твоих, защитников Веры и Отечества.
Агафон незаметно приблизился к входной двери   и, пошептавшись со старым Брылем, который при звуке набата первым вместе с семьёй поспешил укрыться за каменными стенами храма, выскользнул наружу. Брыль замкнул за ним дверь, приговаривая:
– Нэ сохраныть господь града –  нэ сохраныть ны стража, ны ограда.
На площади споры закончились – турки решили ломать церковные врата.
Вдруг они  приоткрылись,   вышел однорукий великан в выгоревшей рясе, и храм снова замкнули изнутри.
Интересно, что он хочет делать? Сдаваться? Нет, нет. Он отставил руку, как будто заграждал им путь. Солдаты  с любопытством смотрели на него – он на них. Это противостояние оказалось недолгим: турки, один за другим, стали бросать ружья и опускаться на землю.
Скоро все враги на площади стояли на коленях и с благоговением смотрели на великана.
Агафон от напряжения покрылся потом. Раскрыв руки  для защиты  единоверцев от ворогов и подставив под пули свою грудь, он внушал врагам оставаться смиренными. Он не чувствовал своей калечности, как будто выросла в эти мгновенья вторая рука, а силы   утроились. … Душа дьякона становилась такой большой и широкой, что, кажется, могла вместить не только людей, находящихся в храме, но и весь мир. Он не понимал, сколько это продолжалось, но за спиной звучали песнопения, значит, там, в храме, молились во спасение. Спас…. Спас…. Господи, спаси и помоги всем страждущим…
Но вот на площади показалась новая группа врагов. Свистнула стрела и пригвоздила диакона к вратам храма. Было больно, очень больно, но он стоял. Потом были ещё стрелы и пули, а он стоял, и враги замерли, изумлённые величием его духа.
Наконец, Агафон почувствовал, что жизнь уходит из него:
– Благодарю Тебя Господи! Ты простил…– прошептал он, слёзы стекали по его щекам, боль уходила.
Но по-прежнему он  стоял, удерживаемый стрелой. Побледневшее лицо осветилось удовлетворённой улыбкой. Стало всем необъяснимо страшно….   турки  на время остановились….  что стало спаснием для укрывшихся в храме, потому что вскоре разнеслось оглушительное «Ур-р-ра!» прибывшего на подмогу отряда из соседней станицы, подоспели  и казаки  пикетов.
Турки, уверенные в своём численном превосходстве и уже подсчитывавшие ясырь и дуван, как-то ослабли духом и стали отступать, хотя всё равно их оставалось больше – подошедший отряд насчитывал всего-то тридцать  сабель. Но казаки не думали о том, сколько было неприятеля. Они никогда не подсчитывали его, а убивали, помня  отеческую  мудрость: «Кто пожалел врага, у того жена – вдова».
   Одновременно с подмогой, к воротам станицы подъехали казаки дневного дозора  во главе с Сидором Шерстобитовым. Первым делом он велел схватить поляка, запереть в сарае и поставить там охрану, затем стали освобождать несчастных пленников от пут.

Глава 11. Последствия прорыва

Казаки положили тело изрешечённого пулями Агафона на землю, кто-то вытащил   из его груди стрелу.
– Смотрите, ребята, он улыбается!? – воскликнул  Митька Бессараб.
– Он умер счастливым! – прошептал Лютиков.
– Это Господь его взял к себе, на небо…, – пояснил  Фока Авдеев.
Казаки сняли шапки, перекрестились и склонили головы.
Патракий Шкандыбин  постучал в двери церкви:
– Открывайте, свои…. 
Врата открылись, и на площадь хлынул взволнованный народ. Люди окружили бездыханное тело Агафона, крестились, старики сняли шапки, женщины плакали.
Отец Кирилл не нашёл в толпе станичников Софью и встревожился. Заметив  ищущий взгляд священника, бабка Манефа подошла к нему и успокоила:
– Матушка с повивальной бабкой пошли в баню. Приспело, отче.
Отец  Кирилл вошёл в широко раскрытые двери храма, за ним последовало несколько певчих и старух. Остальные начали расходиться по своим подворьям.
Допрос Яна Слодковского вёл сам атаман Чернецов, с перевязанной головой, ещё не остывший от битвы. Он пришёл к арестованному в сопровождении Афанасия Бычкова и Сидора Шерстобитова. Ян не стал запираться, а даже с каким-то изуверским наслаждением поведал сотнику и его товарищам историю своей жизни и предательства.
Он по происхождению шляхтич, из семьи конфедератов, которых после раздела Польши 1772 года российская «крулева» подвергла гонениям. Все родственники его погибли, и Ян дал слово мстить «клятым москалям» за их смерть всегда и везде. Он выучился на лекаря и в России «лечил» богатых людей, а после их безвременной кончины сам становился богаче. Когда его личностью заинтересовался исправник, бежал. И даже здесь, в должности санитара,  продолжал вредить.
– Холера вас возьми! Если б немец мог догадываться, что я подмешивал в снадобья! Кабы не этот счастливый  случай с турками, я всё равно бы устроил у вас в станице мор. О, пся крев! О кляты казаки, сколько вас сегодня сдохло! Я знаю свой конец, но всё равно смеюсь. Ха-ха-ха!
Яну, однако, смешно не было, в его глазах читались страх и неизбежность кары, в волнении он стал путать русские и польские слова, но продолжал издевательски ухмыляться и ёрничать.
– Ты, давай, расскажи, как с турком стакнулся! – поторопил его Бычков.
– А, особенно и ниц мувич.
– Гутарь, не распотякивай! – прикрикнул Чернецов.
– Добже. У турка затянулись раны, и он стал со мной мувич. 
– Как же вы понимали друг друга?
– А он знает русский язык. Так и говорили, по-русски.
– От зараза, а притворялся. Толмача ещё ему приводили.
– Этот ваш праздник был для него метой, днём, когда не только он освободится, но и вшистка ваша станица исчезнет с лица земли.
Я ему говорил, что русские бардзо укрепили своё место. Он смеялся.
         Однажды мне муви:
– Ян, хце много грошей?
Я ему:
– Кто ж не хце? А цо тшеба робич?
– На их праздник открыть ворота нашим солдатам. Зараз получишь мешок денег, тройку лошадей и повозку.
– То ест гумор? – говорю я ему, – откуда тебе знать, что придут солдаты?
– Знаю, – отвечает, – они, может быть, уже стоят у стен станицы и ждут своего часа.
– А ты не боишься, что я расскажу атаману о твоём предложении? –  пригрозил я ему.
– А свидетелей нет. Я скажу, что ты наговариваешь на меня, чтобы скрыть свои прошлые дела,  –  выкрутился Джебраил.
Я про себя рассмеялся. Цо он може  ведач обо мне? Но сказал, что пошутил.
          Потом я его спросил, как открыть ворота, если там стража? Это не дверь, ключом не отомкнуть.
Он говорит:
– Ты хитрый, придумай сам.
– Конечно, я согласился. Очень хотелось посмотреть, как вас будут резать. Только попросил дать мне самую красивую девку.
Он не отказал мне:
– Бери, –  муви, – какую хце.
– Что вы его слушаете!? Вы видели отравленных стражников!?–  воскликнул Сидор,  – расстрелять, как собаку.
Атаман приказал исполнить приговор и, усилив стражу, отправился домой.
По дороге он встретил Фёдора Кобылу с ружьём наперевес.
– Ты живой, дед, –  улыбнулся атаман.
– Живый, що зи мной зробыця? Ось туркив пострыляв. Пивдужины вбыв! – похвалился старик.
– Да как же ты за ними гонялся?
– Ни, я зза угла. Стрэльну и спрячуся.
Дом атамана не пострадал. Среди поломанной мебели,  оборванных занавесок и битой посуды рыдала жена, вернувшаяся из церкви.
– Будя, не впервой. Забыла, как было прошлый раз? Это не горе, люди жизни, домов лишилися, а ты?
– Ладно, не бубенься,  – примирительно буркнула жена и, кряхтя, стала убирать битую посуду.
– Кубыть, переживём, – скорее себе, чем жене, прошептал Чернецов.
Сидор торопился домой. Не покидала мысль: как там дома Маруся  одна? Скоро рожать ей. Последние дни она не выходила на улицу. Посидит во дворе,  тихонечко порадуется, попоёт и опять в хату. И всё думает, думает о чём-то. Он её не тревожил, понимал: первенец! Да и сам он рад до смерти. Маруся сгладила ему боль прежней утраты, дала силы жить дальше. А ребёнок – это такое счастье! Продолжатель рода. А вот и хата. Це-елая, не сгорела. Он отворил калитку….
         Нет слов, чтобы передать состояние Сидора при виде представшей картины. Такое не приснится в самом страшном сне….
           С груши спрыгнул Сергунька Держихвост, подошёл к застывшему, будто мёртвому, казаку.   
– Дядька Сидор, дядька Сидор! – ткнулся ему в грудь.   
– Ты… всё… видел?
Мальчишка заплакал.
Во двор вбежал Бычков. Не застав дома Лукерью, он понял, что она у дочери и помчался сюда.
Вся семья порублена….   Будто пуля в сердце…. Афанасий  упал….
А в лекарню Клауса несли и везли раненых, некоторые пришли сами. Они располагались тут же, на подворье. Здесь же уже суетились Шкандыбиха, вдова Трусиха, другие сердобольные женщины. Рильке и Терентий принесли все свои снадобья, мази, кто-то кипятил воду на летней печи, кто-то рвал полотенца и простыни на повязки. Всюду стон, вздохи, жалобы.
Казаки, разумеется, привычны к ранам, смертям – ведь живут в порубежье, но такого дерзкого набега ещё не было. И спасение иначе как чудом не назовёшь.
– Святая молитва сотворила сие чудо, – перекрестилась Шкандыбиха, –   видели бы вы, как деточки молилися, аки ангелочки небесныя.
Прибежал мальчишка от атамана и сказал, чтобы лекарь выбросил все свои снадобья – они отравленные.
– Дядька Николай,  а предателя, санитара, расстреляли, – добавил он.
«Как же я просмотрел?» –  промелькнуло в голове у Рильке, – ведь мог догадаться. Мог! »
– Лекарства выбросить, они испорчены,  –   распорядился он, – пользуйтесь только снадобьями Терентия, а я приготовлю новые.
К вечеру Лютиков подсчитал потери: двадцать убитых казаков, одиннадцать – мирных жителей, тридцать шесть раненых, девять сожжённых домов.
          Доложил атаману. Чернецов пожевал усы и чётко выговорил:
–  Даю три дня. После похорон продолжим учения.

12. Григорий Потёмкин

          Осаждённые Потёмкиным Бендеры сдались  без кровопролития.  Князь   занял лучшее здание – дом паши.   
          Диван из золотистой ткани под кисейным балдахином, несколько  изысканно одетых красавиц, сидящих  на низеньких пуфиках, одна, в изящном греческом костюме, на восточный манер возлежит на диванных подушках. Князь Потёмкин сидит подле неё. Он  одет в разновидность   длинного платья,  похожего на халат; это его излюбленная одежда дома. Напротив,  на атаманке, развалился довольный генерал-поручик Гудович,  отличившийся при взятии Килии.  Пятьдесят офицеров всех званий стоят  в глубине зала, освещённого огромным количеством свечей, ждут приказаний главнокомандующего.
           Да, при всей   храбрости, которую князь не раз проявлял в битвах, у него была слабость: он любил роскошь.  Кстати, так завлекая  хана роскошью, выманил у него Крым... дал Екатерине и двору  такое празднество, какого не придумал бы и обладатель Алладиновой лампы....
       У князя Потёмкина-Таврического не было никакой осёдлости. Он не строил  замков, не разводил садов и зверинцев: великолепный дворец Таврический был даром Екатерины II, а у него своего домовитого приюта и не было никогда...  И всё же он мог в любом месте  окружить себя красотою и удобством, создать обстановку приятности и неги для, пусть минутного, отдыха. И здесь, в Бендерах, он не отступил от своего обыкновения.          
         Несмотря на возраст, он всё ещё был хорош собою: орлиный нос, высокие брови дугой, голубые глаза, благородный цвет лица, высокий рост и приятное телосложение.  Дамы высшего света продолжали писать ему ещё   любовные письма, заказывали медальоны с его изображением. 
           Окружающее великолепие не было его самоцелью, а так, фоном для эмпирий. Его душа и голова были заняты не наслаждениями и утехами, а государственными делами. Он радел всем сердцем о России, масштабно мыслил и посему свершал великие деяния.
       Они сидели молча, наслаждаясь покоем.
       –  Долгая война, –  наконец, вздыхает  Потёмкин. –  Между кампаниями проходят месяцы.
–  Но удача сопутствует Вам, Светлейший, –   возражает Гудович, –   грех жаловаться.  Разгромлен турецкий десант под Кинбурном.   
–  Благодаря Суворову, –   уточняет Потёмкин.
         –  Взяли Хотин и осадили Очаков.
–  Да…. Помнится,  в 23-градусный мороз пошли на приступ очаковских укреплений. Падение Очакова так подействовало на  султана Абдул-Хамида I, что он умер от сердечного приступа.
          –  А в Молдавии фельдмаршал Румянцев-Задунайский   нанёс турецкой армии какие тяжёлые поражения!?   Черноморский флот   контр-адмирала  Войновича  разгромил её  у Фидониси, –  продолжил восторженные воспоминания Гудович, – и  генерал Текели на Кубани постарался. Сколько раз он разгонял скопища татар и горцев! А  Суворов, соединившись с принцем, атаковал и разбил турок под Фокшанами.   
           –  Да, турки тогда перешли в наступление. Сто тысяч сабель!   Как вспомню…. Но на Рымнике, слава Богу, Суворов  и принц Кобургский  разгромили их в пух и прах. 
           Князь помнил и оценивал всё: Рымникская победа была настолько решительна, что союзники могли бы беспрепятственно перейти Дунай. Не перешли….
          Правда, кампания 1790 года и началась крупной неудачей для союзников, австрийцев: принц Кобургский был разбит турками под Журжей. В феврале того же года умер император Иосиф II, а его преемник Леопольд II пошёл на открытие мирных переговоров при посредстве Англии и Пруссии. Для этого был созван конгресс в Рейхенбахе; но императрица Екатерина Алексеевна демонстративно отказалась от участия в нём. 
        Тогда турецкое правительство, ободрённое благоприятным  исходом, вновь попыталось овладеть Крымом и прикубанскими землями. Но на Чёрном море поражение турецкому флоту нанёс славный контр-адмирал Фёдор Ушаков, что явилось для Порты трагедией. И вот теперь наши войска под Измаилом, где Порта надеется отыграть свои поражения.
          –  А где же Вы, генерал? –   прервал восторг Гудовича Светлейший князь, –  где Ваш  полководческий талант? Килия? Но там не победить мог только тот, кто не планировал победу. Сколько можно осаждать Измаил?! Пора, наконец, его брать, бра-ать! Всё же для этого подготовлено, что Вы медлите?
            Гудович виновато насупился и замолчал.
            Первого ноября  Императрица написала Потемкину: «обратить все силы и внимание и стараться достать мир с турками».
             Екатерина требует мира, а как его достигнуть, если турки  не дают, твердо веруя в неприступность Измаила?! Без   овладения крепостью никаких действий, которые бы заставили турок искать мира, выполнить нельзя. Это сознают и турки, и представители Англии, Пруссии и Польши, заседающие в Систове и зорко   следящие за затруднительным положением России.  И политика, и стратегия требуют взятия Измаила. В Измаиле как бы завязался «гордиев узел», который развязать путём осады или блокады нет времени, а разрубить  узел путём штурма – представляется предприятием непосильным и сомнительным.
         Здесь требуется   подвиг, нужен особо вдохновенный мастер, и Потёмкин остановился на Суворове, находившемся в ста вёрстах от Измаила, под Галацем.
–  А как Ваше Превосходительство не замечает, что  неприятель уже приведён   был в робость?  Ведь не увидели же Вы этого в Килии до самой её сдачи, и я не приметил также никакой трусости у турок в Очакове до самого штурма? –  продолжил свою мысль Потёмкин.
Он  не ждал ответа Гудовича: всё и так было решено. Голос князя стал твёрже:
–   Теперь остаётся ожидать благополучного успеха от последних действий, исполнение которых возложено мною  на генерал-аншефа графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского. Передадите ему командование, милостивый государь, идите. Мне поработать надо.
          Да, Измаил не Килия, а Гудович,  несмотря на его отвагу и острый ум, не обладает достаточным авторитетом ни среди войск, ни среди генералитета. Под его руководством военный Совет вынес решение о необходимости формальной осады. За рассуждениями об осаде просматривался отказ от решительных действий. Так и случилось. Командиры корпусов начали отводить войска от крепости. Де Рибас стал снимать осадную артиллерию с острова Чатал напротив Измаила и грузить её на суда. Но Потёмкин – как главнокомандующий  – предвидел такое развитие событий!
        Еще не зная о решении совета Гудовича, он послал секретный ордер Суворову:
         «Флотилия под Измаилом истребила уже почти все их суда и сторона города к воде очищена; остаётся предпринять с помощью Божьей   овладение города. Для сего, Ваше Сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду, взяв на судах своих сколько можете поместить пехоты, оставя при Генерал-Порутчике Князе Голицыне для удержания неприятеля достаточное число и всю конницу, которой под Измаилом и без того много.
          Сторону города к Дунаю я почитаю слабейшею, если бы начать там, чтобы, взойдя, тут, где ни есть разместиться и уж оттоль вести штурмования, дабы и в случае чего, Боже сохрани, отражения, было куда обратиться.
        Боже, подай Вам свою помощь! Уведомляйте меня почасту. 
25 XI. 1790 г. Бендеры».   
          Тем же числом отправлено ещё одно письмо генерал-аншефу от главнокомандующего, личное:
          «… Измаил остаётся гнездом неприятеля. И хотя сообщение прервано чрез флотилию, но все он вяжет руки для предприятий дальних. Моя надежда на Бога и на Вашу храбрость. Поспеши, мой милостивый друг!
         По моему ордеру к тебе, присутствие там личное твоё соединит все части. Много тамо равночинных генералов, а из того выходит всегда некоторый род Сейма польского – нерешительного. Рибас будет тебе во всем напомогу и по предприимчивости, и по усердию; будешь доволен и Михайлой Кутузовым. Огляди все и распорядись, и, помоляся Богу, предпринимайте действия. Есть слабые места, лишь бы дружно шли. Князю Голицыну дай наставление. Когда Бог поможет, пойдём выше. Вернейший друг и покорнейший слуга
Князь Потемкин Таврический».
25 XL 1790 г. Бендеры.
       Вошёл дворецкий и доложил, что прибыли французские господа и просят аудиенции.
        Участие в военных действиях против Порты стало для многих европейцев делом чести. Тон задавали такие блестящие лица,   как принц де Линь, адмирал Нассау-Зиген. Действия графа Роже де Дама, буквально помчавшегося в Россию воевать с турками в русской армии в очаковскую кампанию, стало вдохновляющим примером для многих молодых французских дворян. При этом их поведение, конечно, не соответствовало официальным установкам французской дипломатии: Франция поддерживала Османскую империю. Строительством и укреплением турецких крепостей руководили тоже французские инженеры. 
           Ланжерон и Ришелье,  сын принца де Линя Шарль,   готовые рисковать жизнью «ради одного лишь страстного желания отличиться», едва узнав о предстоящем штурме крепости Измаил,  также отправились в армию Потемкина.   Они  пустились в путь в плохих открытых почтовых каретах и мчались днём и ночью в пасмурную, холодную и дождливую осеннюю погоду и за девять дней добрались до Бендер. Потёмкин, уже получивший известие об их прибытии, подумал:
«Гм, странная ситуация, –  французские инженеры, посланные правительством, помогают туркам укреплять и вооружать их крепости в то самое время, как французские добровольцы в русских войсках готовятся эти же крепости штурмовать».
–  Проси. 
После взаимных приветствий и обмена любезностями, Потёмкин извинился, что не готов к приёму, и пригласил гостей вечером  к ужину. Отпустив офицеров и прелестниц, фельдмаршал проследовал в кабинет.
На Суворова он полагался, как на самого себя. У них совершенно разные характеры: Потёмкин  - прежде всего политик; по натуре нарочито прямой, даже грубоватый.  Суворов – военный человек и  искренне верующий православный, скромный во всем – в пище, одежде, в быту. Кстати, он резко  порицал обжорство Потёмкина во время Великого поста. Тот только улыбался, закусывая красное вино грудинкой. Они спорили, ссорились, но во многом  сходились: Александр Васильевич поддерживал  начинания Потемкина, который отменил парики, доставляющие много хлопот солдатам, запретил телесные наказания и ввёл новую удобную форму. Прусский «журавлиный шаг» с общего согласия также был отменен.
Потёмкин и Суворов пытались реабилитировать перед Екатериной запорожское казачество как боевую силу. Светлейший был принят в Кущёвский курень под именем Грицька Нечёсы  и стал для запорожцев заступником перед Екатериной II.      
Императрица не благоволила к казакам вообще, особенно после восстания Пугачёва, и только теперь, в эту войну,  под давлением Потёмкина позволила образовать «войско верных казаков» , запретив называть их запорожцами. И они уже отличились. По приказу Потемкина верные казаки героическим приступом взяли Березань — важный укреплённый пункт на подходе к Очакову. Только тогда сердце императрицы смягчилось, и можно было говорить о дальнейшей судьбе запорожцев.
13.Казаки

            Невдалеке от крепости  солдаты насыпали вал — точную копию измаильского. По ночам войска упражняются в штурме этого вала, последовательно воспроизводя штурмовые действия: подход ко рву, забрасывание его фашинами , переход, приставление и связывание лестниц, подъём на вал, разрушение палисадов, поражение чучел, представляющих фигуры неприятельских солдат. Беспрерывно идёт заготовка фашин и лестниц. 
         За всем строго следит сам Суворов, подбадривая воинов:
– Старайтесь, солдатушки! Быстрей, казачки! Быстрей! Больше пота  –  меньше крови!
Несмотря на декабрьскую промозглость, рубаха Степана действительно промокла от пота, а генерал-аншеф приговаривает:
– Тяжело в учении – легко в бою!
Казакам труднее всех приходилось. У них, конников, нет солдатских навыков, не знают они и штурмовых приёмов. Но никто не ропщет.
А Суворов учит:
– Пуля обмишулится, а штык не обмишулится. Пуля – дура, а штык – молодец! Коли один раз! Бросай басурмана со штыка! – мёртв на штыке, царапает саблей шею. Сабля на шею – отскакни шаг, ударь опять! Коли другого, коли третьего! Богатырь заколет полдюжины, а я видел и больше. Береги пулю в дуле! Трое наскочат – первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун сделай.
Казаки и стараются. Знания и навыки помогут победить врага и свои жизни спасти, как говорит их полковник.
– Стройсссь! – слышен голос офицера, – Смирно! Вольно!
Передышка.
– Стёпка, иди сюда, –  позвал Фрол.
Смели первый лёгкий снежок и уселись на бревно. Рядом все закурганцы: Михаил, Ерофей, Фрол и он, Степан.
Как оказались они в самом центре русско-турецкой войны? Ведь двигались-то в полк Кубанского корпуса Текелли! И где все остальные станичники? 
Из Закурганной Михаил повёл их к крепости Анапа, недалеко от которой располагались основные силы Кубанского корпуса. Двигались со всеми предосторожностями, время от времени останавливаясь и осматриваясь. По дороге к ним должны были присоединиться охотники из Малобейской и Гнатовской станиц.
Неожиданно из-за поворота показался крупный отряд турок. Сразу стало понятно, что сопротивление закурганцев их малыми силами бессмысленно. Казаки развернулись, и помчались прочь, но турки их уже заметили. Началась стремительная погоня. Расстояние, хоть и медленно, сокращалось. Со стороны неприятеля раздались выстрелы.
Первым подстрелили Николая  Бессараба. Раненный в живот, он успел крикнуть товарищам: «Не останавливайтесь, ребята!» - и тут же завалился на стремена – вторым выстрелом под ним убили и коня.
         Что делать? Останавливаться действительно не было смысла: и Николая бы не спасли, и сами погибли бы. И казаки помчались дальше.
Сначала они отстреливались, но когда потеряли ещё Ермолая, Федота, а затем и  Никифора, подчинились одной цели –  уйти от погони.
Последней потерей стал конь Брыля, упавший на передние ноги. Ерофей вылетел из седла и сильно ушибся. Михаил чуть задержал движение, и Брылю  с трудом всё ж удалось запрыгнуть к нему на коня сзади.
– Не робей воробей! – подбадривая станичников, выкрикивал Фрол, – быстрей, родимые, быстрей!
Оторвавшись от погони, закурганцы поняли, что дорога на Анапу им закрыта, и изменили маршрут, или, проще говоря, заблудились.
Шли по солнцу, предполагая, что на Тамань. Съев остатки припасов, конечно, могли бы разжиться дичиной, но не до охоты было. Они представления не имели, кто справа, кто слева, поэтому не останавливались.
Через два дня на них, уставших и голодных, наткнулся отряд донцов.
– Кто такие? – строго спросил кудрявый вахмистр с  восточными раскосыми глазами, преграждая им путь.
– Кубанские мы, из станицы Закурганной, – поспешил ответить Фрол.
– Откелева и куды? – продолжал допрос казак.
– Мы охотныкы. Йихалы до Кубанского корпусу, соби в полк. Та, ось, нэ доихалы, – пояснил Михаил.
– Почему оказалися тута?
– С турками столкнулись. Вишь, потрепали как нас, остальные ребята погибли, –  оправдывался Фрол.
– А как докажитя, что не лазутчики? – всё также подозрительно глядели на кубанцев вахмистр и окружившие их казаки.
–Вы что, не верите?! – недоумённо воскликнул Степан, – Михаил, покажи бумагу!
– Ребяты,  отведите их к хорунжему, – распорядился кудрявый, –  как он решить, так и будеть.
Подъехали к офицеру. Михаил повторил рассказ и протянул ему сопроводительную бумагу, подписанную атаманом Чернецовым.
– Ладно, проверим, – махнул рукой подхорунжий, – а пока давайте в строй. Нас тоже потрепали маленько, есть убитые, так что лишними не будете.
          Так они приступили к службе.
           Закурганцы всегда держались кучкой. И не только потому, что были в полку чужаками. Степан заметил, что и другие станичники старались быть вместе. Это как бы связывало их с домом и облегчало жизнь на войне.
         Спрашивали донцов о Суворове.
         – Ещё не раз увидите. Он везде, где идёт бой, –   пояснили казаки.
Первый раз   встретили генерал-аншефа при переправе через реку Рымник. Невысокий  сухощавый  человек с задорным ясным взглядом. Степан переглянулся с Фролом. Они были ошарашены, ведь ожидали увидеть сказочного богатыря, этакого Илью Муромца. А тут  щуплый, неказистый пожилой человек….
Тогда, пройдя около  ста вёрст за два дня, утром  казаки соединились с австрийцами и начали немедленно наступать. Используя внезапность нападения, недостроенность укреплений и особенности местности, Суворов провёл свои полки на укрепления и лагерь турецких войск.
       Для Степана это была первая битва на войне, когда надо собрать все силы, когда понадобятся все приобретённые казачьи навыки. Он волновался, боялся ударить лицом в грязь.
       Вот  турки в разноцветных одеждах рассыпались по полю, словно цыганский табор.    С  криком "алла!", они ещё издали стали стрелять. При приближении этой яркой толпы, казаки,    приподнявшись на стременах, сняли шапки и  перекрестились. И Степан также снял шапку и перекрестился. Казаки  гикнули  с такой яростью, так отважно встретили неприятеля на пики, что  турки дрогнули и обратились  в бегство. Конечно, встреча с русско-австрийским отрядом стала для них, считавших, что им противостоят только австрийцы, полной неожиданностью.
        В результате яростной конной атаки правое крыло Османа-паши было смято.   Часть турок укрылась за стенами монастырей. Русские начали их выбивать.
        После артобстрела казакам удалось захватить большую часть обители Святого Самуила. Однако вскоре турки взорвали пороховой погреб, который находился на земле монастыря. Многие были легко ранены.   Степана     тоже задело. Ему тогда в рукопашной достался противник, крупнее его самого вдвое. Они были друг с другом так близко, что штык или ружьё стали бесполезными. Степан только было хотел ухватить вражину за пояс, как блеснул клинок турецкого ятагана. Молниеносно Степан выхватил свой кинжал и  первым вонзил его в турка по самую  рукоять. Тот мешком повалился на казака и подмял его.
      Свистнула пуля, которая, срикошетив о ружьё,  задела плечо. Сейчас на нём остался лишь красноватый шрам. После боя, Степан, возблагодарил Господа и Богородицу за спасение и поцеловал не только образок, но и клинок своего кинжала.
Ранили в той схватке и  Михаила, его товарищам с трудом удалось уговорить лекаря не отправлять казака в тыл, мол, постарается здесь восстановиться  –   хотя задета кость на ноге.  Он, конечно, в строю, но нога побаливает. 
Когда казаки вернулись в свой лагерь, то увидели там что-то вроде ярмарки: оружие разного рода, конские богатые уборы и лошади, которые продавались за ничто.  Ерошка сильно сокрушался, что не набрал трофеев да и сюда пришёл к шапочному разбору. Но всё же побрёл по лагерю, прицениваясь и торгуясь. 
После битвы, Степан и Фрол, также как и другие казаки, только что не молились на  полководца и утвердились в мнении, что без Божьего промысла  появление такого героя на свете, как Суворов, не обошлось.
И вот теперь под его началом они будут брать неприступную турецкую крепость Измаил. И нет никаких сомнений, что  возьмут. Ведь с ними Бог и сам Суворов!
Передохнули немного, и опять всё сначала: ров, стена, чучела….
          Только перед вечером шестого дня ученье кончилось, и войска, тесно сомкнувшись, окружили  о фельдмаршала и, несмотря на усталость и голод, с любовью и благоговением смотрели на него, вот так напрямую, выказывая просьбы и жалобы. 
        Увидев среди офицеров начальника провиантской комиссии при армии полковника Дьякова, Суворов предупредил его:
        — Николай Александрович! Солдаты жалуются на пищу. Чтобы все запасные магазины были у тебя наполнены и всё, что принадлежит к подвижным магазинам, было бы в исправности. Но ежели, Боже сохрани, где-либо провиянта недостанет, то, ей-ей, на первой осине я тебя повешу!.. Ты знаешь, друг мой, что я тебя люблю и слово своё сдержу!
А вас, казачки, благодарю за исполнительность, и ступайте кашу есть.

14. Суворов

       Измаил…. У Измаила   сходятся пути из Галаца, Хотина, Бендер, Аккермана, Паланки и Килии.   
        Понимая значение Измаила, турки   сильно его укрепили и расширили для вмещения значительного гарнизона, целой небольшой армии, назвав крепость – «орду-каллесси», то есть, армейская.
       Самый город широкой низиной с севера на юг делится на две части: западную, старый город, и восточную – новый.                                     
         С окрестностями город-крепость сообщается Бросскими, Хотинскими, Бендерскими и Килийскими воротами.
       Накануне войны на левом берегу Дуная немецкие и французские инженеры  крепость перестроили.  С трёх сторон город опоясал шестикилометровый крепостной вал. Южную сторону перекрывала река. Высота вала с земляными и каменными бастионами достигала восьми метров. Перед ними простирался широкий и глубокий ров.
       Сознавая важность этой крепости, турки прислали сюда для защиты бастионов цвет своей армии: трёх пашей, трёх султанов из рода крымских ханов, семнадцать тысяч янычар, тринадцать тысяч воинов со множеством орудий и боеприпасов.   
         Командовал гарнизоном один из опытнейших турецких военачальников, отважный сераскер,  Айдос-Мехмет-паша.
           Известие о   назначении Суворова командовать взятием крепости в мгновение ока тогда обежало русские войска, и   всё ожило, всё возликовало, и в душе каждого солдата появилась твёрдая уверенность в падении Измаила.
             — Прибудет Суворов, возьмёт его штурмом, Измаил будет наш, – как заклинание повторяли в войсках.
         Александр Васильевич приехал к Измаилу дождливым декабрьским утром второго  числа, верхом на лошади, в сопровождении верного казака Прохора Дубасова. Оставив лошадь у подножия скифского кургана, Суворов поднялся на его вершину.   
         В подзорную трубу ему хорошо видны были бастионы и валы, за которыми упирались в небо шпили остроконечных мечетей и минаретов. Ясно просматривались красные черепичные крыши магазинов, складов, фигурки копошащихся людей. 
        «...Крепость без слабых мест,  –  сообщил Суворов главнокомандующему на второй день своего пребывания у стен Измаила, –  сего числа приступлено к заготовлению осадных материалов, коих не было для батарей, и будем стараться их совершать к следующему штурму дней через пять...».
          Ознакомившись с положением дел в войске, Суворов увидел, что трудности в подготовке новой битвы превосходят все его предположения. Даже с  подкреплениями, подтянутыми из Галаца, он располагал всего тридцатью тысячами человек, значительная часть из них —   казаки, не приспособленные в то время по своему вооружению к бою в пешем строю. Осадной артиллерии почти нет; сна¬рядов для полевой артиллерии — только один комплект. Войска не привычны к осадным действиям, плохо обучены, голодны и разуты. 
         А приближающиеся холода заставляют торопиться. Надо бы  успеть построить насыпи для батарей, пока морозы не сковали землю, подтянуть к крепости ударные части.
Ещё в первые дни пребывания у стен Измаила Суворов, неприметно одетый, на неказистой лошадке в сопровождении ординарца, объехал всю крепость по периметру. Турки сначала обстреливали докучливого всадника, но потом сочли, что его разведывательные прогулки не внушают опасе¬ний, и прекратили обстрел.         
Сопоставляя свои наблюдения и до¬несения лазутчиков, Суворов убедился, что наиболее доступна та сторона крепости, которая примыкает к Дунаю – со стороны реки берег оставался совершенно не защищённым.
«Здесь и будем наступать, –  решил полководец, – но надо    вынудить турок рассеять свои силы на всём шестивёрстном про¬тяжении крепостного вала, а это получится   только при ус¬ловии, что атаки отвлекающих колонн будут вестись с макси¬мальной настойчивостью».
         Седьмого декабря он послал в Измаил официальное предложение о сдаче:
         «Приступая к осаде и штурму Измаила российскими войсками в знатном числе состоящими, но соблюдая долг человечества, дабы отвратить кровопролитие и жестокость, при том бываемую, даю знать чрез сие Вашему Превосходительству и почтенным Султанам и требую отдачи города без сопротивления.      
          Тут будут показаны все возможные способы к выгодам вашим и всех жителей, о чем и ожидаю, от сего чрез 24 часа, решительного от вас уведомления... в противном же случае поздно будет пособить человечеству, когда не могут быть пощажены не только никто, но и самыя женщины и невинные младенцы от раздражённого воинства, и за то никто, как вы и все чиновники пред Богом ответ дать должны».
        Полководец присовокупил и свою собствен¬ную записку: «Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышле¬ние — воля; первый мой выстрел — уже неволя; штурм — смерть. Что оставляю вам на рассмотрение».
         Айдос-Мехмет-паша ответил уклончивой просьбой установить на десять дней перемирие; один из его помощников витие¬вато заявил парламентёру:
          – Скорее Дунай потечёт кверху, и небо упадёт на землю, чем сдастся Измаил!
         Девятого декабря Суворов  собрал в своём шатре военный совет, на котором присутствовали генералы и бригадиры армии.
       – Господа! - открыл он совет, – политические обстоятельства я постигаю, как полевой офицер. Пруссаки вооружились против нас. Днглия всех мутит, Франция помогает оттоманам. Мы с турками одни - лицом к лицу. России нужен мир. Измаил наш - мир и слава. Нет - вечный срам! Осада или штурм? Отдаю на ваше рассуждение.
    После затянувшегося молчания встал и заговорил  Матвей Платов, донской казак, бригадир русской армии. Зная, что Суворов не терпит длинных речей, он чётко и ясно произнёс только одно слово: 
    – Штурмовать!
       Это резкое и решительное "штурмовать!" разрядило обстановку. Генералы задвигались, заволновались и все, как один, подтвердили предложение Платова: "Штурмовать!" Тут же было оформлено решение военного совета, которое первыми подписали донские бригадиры Матвей Платов и Василий Орлов. Штурм крепости назначался на 11 декабря. По плану, утверждённому Суворовым, армия делилась на девять штурмовых колонн. Донские казачьи полки во главе с Платовым и Орловым были сосредоточены в четвертой и пятой.         
        Всего восемь дней прошло с момента появления Суворова в русском лагере, но за эти дни войска преобразились.  С таким войском теперь можно было атаковать любую крепость. 

15. Накануне штурма
        Весь день 10 декабря происходила усиленная бомбардировка крепости; с русской стороны действовало почти шесть орудий, в основном, Дунайской флотилии.  Со стороны реки почти все турецкие батареи были подавлены, а укрепления сильно повреждены. Правда и флотилия понесла серьёзную потерю: погибло  самое крупное судно — бомбардирский корабль «Константин». В его пороховой погреб попала турецкая бомба, и он взлетел на воздух. Из экипажа никто не выжил. Турки энергично отвечали; в числе их орудий была одна тяжёлая гаубица, каждый снаряд которой весил пятнадцать фунтов.  К вечеру канонада затихла.   
         Премьер-майор Андрей  Барятинский,  понимая всю ответственность, возложенной на него задачи, был предельно собран. За эти дни полк пополнился осадной артиллерией, появились запасы сна¬рядов и для полевой артиллерии. Не раз проверены все орудия в батареях и боеприпасы в батальонах, отточены действия предстоящего штурма, очерёдность залпов, проведены беседы с рядовыми артиллеристами и подчинёнными офицерами.
         И эти действия уже положительно сказались на уже прошедшей артиллерийской подготовке к штурму.
       Измаил не первая  крепость Андрея, однако, завтра ему предстоят совсем другие, непривычные, действия, чем обыкновенно. Александр Васильевич Суворов приказал  всем офицерам вместе с рядовыми участвовать в  штурме Измаила. Так же, как и они, преодолевать валы и рвы, взбираться по лестницам на бастионы, действуя штыками и пиками, уничтожать неприятеля.
Вместе с ним будет сражаться, как всегда, его учитель Пётр Осипович Сухой. Сколько раз они бились рядом! Очень пригодились Андрею навыки сабельного боя, выработанные под его руководством. Тогда, на Рымнике, они по колено в кровавой воде, спина к спине, стояли против озверевших врагов, и ни одному не дали уйти на судно. Вахмистр Сухой всегда дрался как последний раз, давая во всём пример своему ученику. Его наставления и подсказки были весьма полезны  молодому офицеру. Вот и сегодня, последние часы перед штурмом, они сидели в палатке и оговаривали возможные действия.
        В ночь перед штурмом вообще никто не спал. Кто, молча, перебирал свою жизнь, кто молился Богу, кто точил штык или беседовал со станичниками.
        Закурганцы, как и другие, в эту ночь с волнением ожидали сигнала к штурму. Они не собирались умирать, но, на всякий случай надели чистое бельё и обменивались наказами, чтобы оставшиеся в живых могли передать их родным.
       Очень переживал Фрол, оставивший беременной жену. Думал он и о закопанных ценностях и жалел, что не рассказал о них Катерине.  Только Степану мог открыть своё тайное место.
      –  Стёпа, ты только не перепутай, по дорожке к каменной бабе, у подножья кургана, три шага вправо, – шептал он, – запомни как молитву. Повтори!
     И Степан, в который раз  повторял.
– И ты, не оставь моих, Дарьюшку и сына. При первой возможности, устрой ей встречу с родными. Она спит и видит их каждую ночь. Помогай и моим старикам по мере сил, – в свою очередь наказывал он Фролу.
– Не робей, воробей! Это так, просто разговоры. Мы обязательно вернёмся в станицу. Главное, с турками разделаться.
– Да! Чтобы не мешали нам растить хлеб!
– Степан, а мы ведь сильно переменились. Вот, ты раньше хотел бы оказаться в рекрутах?
– Что ты, Фролка?! Конечно, нет. Это самое страшное для крестьянина.                  У меня тестю, которого я никогда не видел, забрили лоб, он и сгинул.
– Вот! А теперь мы с тобой пошли на войну охотниками и с радостью служим Отечеству. А знаешь, знаешь, почему так?
– Ну?
– Мы стали казаками, и, как говорит Сидор, слава Богу, что мы казаки! – перекрестившись, гордо провозгласил Фрол.
Степан подумал, что прав Фрол, с ним  впрямь произошла большая перемена. Теперь он думал, действовал не так, как крепостной Степашка, а как настоящий казак Степан Данилович Безруков, защитник Веры и Отечества. Вот так, с «-вичем» записали его в казачий полк!
Ерофей Брыль твёрдо надеялся, что выживет в этой страшной  битве. Иначе нельзя: пропадёт столько добра, награбленного за это время. И кому оно достанется? К тому же он не указал родным место, куда он перепрятал Фролкин чугунок. Нет, умереть никак нельзя. Но он, как и другие, что-то говорил о семье, о жене….
И лишь Михаил, опытный казак, молчал. Как не раз повторял его дед, подобные разговоры и даже мысли притягивают смерть.
         Александр Залесский, получивший после выздоровления перевод в егерский полк, мечтал о чинах и наградах. На войне чины быстро идут. Именно поэтому он просился сюда, в самый центр боёв. Ещё он представлял, как забудется его некрасивая история, и он вернётся в Санкт-Петербург «на коне». А будет слава, будут и деньги! Его начнут принимать в лучших домах, и не только как тестя князя Барятинского, а как героя русско-турецкой  войны.
Так как это был период самых коротких дней, Суворов   решил начать штурм за два часа до рассвета, чтобы до сумерек успеть подавить все очаги обороны.
Начальникам было предписано оставаться при своих частях, запрещено было выводить батальоны до сигнальной ракеты, по словам генерал-аншефа, «чтобы людей не утруждать медлением к приобретению славы».
        Одиннадцатого декабря,  в день штурма перед рассветом, Суворов обратился к войскам со словами:
        – Храбрые воины! Вспомните все наши победы и докажите, что ничто не может противиться силе оружия российского... Два раза осаждала Измаил русская армия и два раза отступала; нам остаётся в третий раз или победить, или умереть со славою.
       И каждый из  участников штурма, чувствовал, что слова полководца предназначены именно ему, каждый исполнялся боевым духом и силой.
        Диспозиция Суворова предусматривала разделение атакующих на три отряда по три колонны в каждом. Каждая колонна состояла из пяти батальонов; в голове должны идти  стрелки, обстреливающие защитников вала; за ними – сапёры с шанцевым инструментом, потом  батальоны с фашинами и лестницами; в хвосте — резерв.         
         До двух третей войска должны атаковать с приречной стороны. Почти половину сил под Измаилом составляют пешие казаки с ружьями и короткими пиками, и казаки в составе флотилии, запорожцы.  Утром суда флотилии, построившись в две линии, двинутся к крепости. В первой линии 145 лёгких судов и запорожских лодок с десантом, а вторую составят 58 более крупных судов, которые будут осуществлять огневую поддержку. 
       – Ну, с Богом!   – перекрестился Александр Васильевич.

16.Штурм Измаила

        И вот в три часа ночи взвилась первая ракета и войска выступили к назначенным местам. По второй ракете они подошли к стенам, как было приказано,  на триста шагов. Степан и Фрол шли вместе со всеми и чувствовали себя частью большого слаженного механизма. И хотя команды отдавались почти шёпотом, каждый понимал, что и как надо делать.
      В половине шестого утра, в совершенной темноте, сквозь густой молочный туман все  колонны двинулись к крепости, соблюдая полную тишину; тут же отплыли от берега и десантные суда. Но вдруг, при приближении первых отрядов на триста шагов к крепости, весь вал как будто бы вспыхнул и загорелся. Это турки, узнавшие от перебежчиков о дне и часе  штурма, открыли огонь.
        Раньше других подошла с правого крыла вторая колонна под командованием генерал-майора Ласси. Под адским огнём  солдаты   приникли к земле и кинули лестницы. 
        Премьер-майор Барятинский, назначенный идти впереди этой колонны, со стрелками,  бросился в глубокий ров и взобрался на вал без помощи лестницы, за ним – вдохновлённые им солдаты.
        И с этой горсткой выживших в огне стрелков Андрей начал бой за овладение вражеской батареей. Турки  бешено сопротивлялись. На бастионе мелькали их яркие одежды, искажённые яростью и злобой лица. Барятинский старался не смотреть на них. Это мешало ему выполнять свою работу, вернее, исполнять долг. О возвышенном, как накануне, он не думал. Взять батарею, и всё! Сколько это длилось? Он не ощущал времени, но пика в руках стала горячей….
        Турки пользовались всеми видами оружия одновременно: кинжалами, ножами, саблями, ятаганами, стреляли из ружей. Увёртываться от ударов и пуль было невозможно – слишком плотным был огонь, и слишком много  было врагов. 
         Вот и резкая боль пронзила плечо. «Кажется навылет», – подумал князь, и тут уже две пули попали в левую ногу. Он опёрся на какой-то ящик и стал, преодолевая боль, тоже стрелять.       
         Неподвижный турок, лежащий у его ног, вдруг ожил и снизу ударил  кинжалом в колено. Он в ответ вонзил в него штык, и снова зарядил ружьё.
          Истекая кровью, Андрей как будто совершенно не чувствовал боли. Отрешённый от неё, как заведённый он  нажимал на курок, заряжал и снова нажимал. Но действия его становились всё медленнее.
          Стрелки спешили к нему из восьмисаженного рва на помощь, но немногие забирались наверх. Сухой, как всегда, был рядом и пикой поддерживал своего ученика, не подпуская врагов близко.
          В какой-то миг Барятинский увидел, что вахмистр упал, из его горла хлынула кровь…. Князь понял –  это  смертельный выстрел, и он, вероятно, был предназначен ему, Андрею.   
         К этому времени вся колонна егерей поднялась к отвоёванной батарее, и на стенах крепости загремело победоносное русское «ура!». Израненного Андрея солдаты понесли на ружьях в лагерь. 
          Соседняя, первая колонна генерал-майора Львова задержалась перед сильно укреплённым каменным редутом Табии. Солдатам удалось перелезть через палисад и захватить дунайские батареи. Но из редута вылетели на них турки и ударили в сабли. Их вылазка была отражена штыками, и, обойдя редут, колонна двинулась к Бросским воротам.
          Одновременно с первыми двумя достигла крепостного рва шестая колонна на левом крыле. Ею руководил  храбрый генерал-майор Михаил Илларионович Кутузов.  Отряд форсировал ров под страшным огнём. Солдатам удалось взойти на вал по лестницам, но здесь их встретили превосходящие силы турок. Дважды оттеснял неприятеля Михаил Кутузов и дважды отступал к самому валу под их неисчислимой массой. Колонна остановилась.
        Генерал-аншеф с кургана зорко следил за ходом сражения, рассылая с распоряжениями ординарцев. Но в предрассветной мгле лишь сменявшие друг друга крики «алла!» и «ура!» говорили ему о том, на чью сторону склоняется победа. Кутузов известил своего командующего о невозможности идти далее.
        — Скажи Кутузову, что я послал в Петербург известие о покорении крепости! — передал с ординарцем   Суворов. 
          Кутузов взял из резерва Херсонский полк, атаковал в третий раз скопившихся турок, опрокинул их и окончательно занял бастион .
          Александр Петрович Залесский появился на валу вместе с херсонцами.  С большим трудом добравшись до вершины, потому что было очень сыро и скользко, что вынудило его опираться на штыки солдат, он неведомой силой  был сброшен вниз, но со второй попытки всё же попал на стену и твёрдо стал на её каменную кладку.
Приходилось вертеться волчком. Ещё не вытащил штык из трупа, а краем глаза уже поймал следующего неприятеля. И как показалось ему, длилось это бесконечно долго.
Рядом сражались и падали солдаты и офицеры….  Смерть не различает званий.
После часа жаркой битвы количество турок стало уменьшаться. Теперь ему самому приходилось искать противника.
Когда вал и бастион были очищены от неприятеля, по лестнице, опасливо озираясь,   поднялся Потап Петрухин. Не увидев врагов, он уверенно ступил на стену и лицом к лицу  столкнулся  с… барином. Тот сразу узнал своего цирюльника.
О! Сколько раз он представлял эту встречу! Сколько раз обдумывал способы   казни подлого холопа, виновника всех его бед!
Лицо Залесского покраснело, глаза налились кровью и яростью. У Авдея при виде его от страха всё тело окуталось холодом. Он, кажется, не может пошевелить даже пальцем. Как наваждение!  Его холопская сущность, глубоко запрятанная на дне души, вышла наружу. Страх парализовал куафера. А барин что-то кричит…. Что? Он  не слышит.
Однако мысль о неминуемой смерти всё же промелькнула в его затуманенном сознании.   Он преодолел свою слабость и первым,  молча, накинулся на барина.    
Вцепившись руками в его горло, он подталкивал Залесского к тому краю бастиона, у которого бомбовым ударом был  снесён палисад. Но силы были не равны. Субтильному Авдею не хватало мочи пересилить Александра Петровича: тому удалось ослабить хватку слуги и выскользнуть из его цепких рук. И они, господин и холоп, тесно сплелись, словно в объятиях, н говоря ни слова, только возбуждённо мыча, двигали друг друга к смертельному краю.
Противники падали и поднимались,   то один, то другой оказывались наверху. Один ещё рывок ополоумевшего Залесского, и они вместе полетели вниз, на мечи янычар …
          Огромные трудности выпали на долю четвертой и пятой колонн, с которыми шли закурганцы. Составленные из плохо вооружённых и недостаточно обученных казаков колонны несли наибольшие потери.
          Когда часть четвертой колонны во главе с бригадиром из донских казаков и георгиевским кавалером.   Василием Орловым взошла на вал, соседние Бендерские ворота вдруг отворились, и турки, спустившись в ров, ударили им во фланг. Пики оказались бесполезными — янычары рубили казаков, и они десятками гибли под саблями турок. На какой-то миг донцы дрогнули — как вдруг среди них появился полковой священник. Высоко держа крест над головой и творя молитву, он возвысился на валу. Закурганцам даже показалось, что это Отец Агафон. Но нет, этот держал крест двумя руками.
       Огромная фигура священника и   крест притягивали к себе, звали за собой. И казаки, с утроенной силой заработали пиками и штыками в круговой обороне, пока не соединились с подошедшей помощью.
         Степан действовал привычно, как на  работе (вилами поддевай больше сена и кидай наверх), так и здесь, в штыковом бою (бей штыком и бросай супостата через плечо, а сам высматривай следующего).
        Фрол  дрался более изобретательно, с упоением: пропорет турчина штыком, его товарища  застрелит, другого  – пикой пригвоздит, и бесстрашно идёт один  на дюжину врагов, в самую гущу. И, кажется ему, что когда-то, в прошлой жизни, он уже испытывал это упоение битвой.
       Похоже, оторвался от товарищей?! Да, рядом одни враги. Но это его не страшит.
–  Не робей, воробей! –  воскликнул Фрол и с ещё большим воодушевлением ринулся в гущу врагов.
–  Ура-а! Ура-а!  –  раздалось вокруг.
«Силы перевесились, наши начали давить», – только  мелькнула удовлетворённая  мысль, как сабельный удар прервал его короткую жизнь.
       Пятая колонна, которой командовал генерал-майор Безбородко, перейдя наполненный водой ров, стала взбираться на вал, но тут заколебалась и мгновенно была свергнута назад в ров. Безбородко получил тяжёлое ранение в руку и сдал командование Матвею Платову.
         Колонна Платова стремительно продвигалась вперёд, сокрушая турок; вдруг неожиданно сбоку ударили янычары, смяли передних донцов, внесли смятение в их ряды. Суворов, заметивший опасность, тотчас же подкрепил четвертую колонну резервом, подоспел и присланный Кутузовым пехотный батальон. Сам  Платов тоже подбодрил казаков и, отбив нападение рослого янычара, по пояс в воде перешёл ров крепости, забросанный фашинами.
      –  За мной, казаки!  -   прокричал он, взбираясь на вал.
        Турки, сверкая острыми ятаганами, стояли на стенах, поджидая казаков. Но пример командира так увлёк донцов, что они вслед за ним ворвались в крепость. Вскоре обе казачьи колонны утвердились на валу.
        Самый сильный бастион, весь одетый камнем, достался третьей колонне генерал-майора Мекноба. Лестницы приходилось связывать по две, ставить их одна на другую, и всё это под жесточайшим огнём. Потери с обеих сторон были громадны. Сам седой сераскир Айдос-Мехмет-паша бился здесь со своими лучшими янычарами.
       Генерал Мекноб получил тяжёлую рану в ногу, а в Лифляндском егерском корпусе выбыли из строя все батальонные командиры. Тогда третий батальон возглавил Никита Обросимов,  отважно сражавшийся со своими воинами  до подхода резерва, который и помог овладеть главным бастионом.
        Удар с Дуная произвели лёгкие казачьи суда, так как крупными было трудно управлять из-за густого тумана. Успеху десанта помогали действия первой колонны, уже захватившей придунайские батареи. Отряд под командованием генерал-майора Арсеньева мгновенно высадился с двадцати судов. Как и на всех других участках, офицеры были впереди и дрались, словно рядовые.
        Неустрашимо командовал казачьей флотилией полковник Антон Головатый,   атаман Черноморского войска .
       Вскоре турки были выбиты с речной стороны, и генерал-майор де Рибас   соединился с Кутузовым и Золотухиным.
17. В крепости

        К восьми утра, когда туман рассеялся и день бледно осветил  окружающие предметы, были уже захвачены все внешние укрепления Измаила. Генерал-аншеф понимал, что это ещё не победа  –  всё может случиться. Противник  ещё сопротивляется. И он приказал войскам наступать, не давая опомниться многочисленному, но уже достаточно обескровленному врагу.
         Турки деятельно готовились к последней обороне крепости на улицах и в домах. Они образовывали новые узлы  сопротивления, перетаскивали орудия в здания, которые должны были стать  для этих узлов внутренними укреплениями.
        И вот русские колонны с разных сторон двинулись к центру города: справа шёл генерал-поручик Потёмкин, брат Светлейшего, с севера двигались донские казаки атамана Платова, слева наступал Михаил Кутузов, с речной стороны – Осип де Рибас с храбрыми черноморцами – «верными казаками».
         И начался новый бой, ещё более беспощадный. Особенно ожесточённое сопротивление турок продолжалось часов до одиннадцати  утра. Картина была ужасающая: неумолкающая стрельба, сабельные и рукопашные схватки, победные клики  и вой раненых, бегство обезумевшего скота….      
        Бессчётное количество трупов покрывало грязные улицы и площади крепости, кровь лилась рекой. К тому же, из горящих конюшен выскочили несколько тысяч  лошадей, которые в бешенстве мчались по городу, сметая всё на своём пути.
        На солдат и казаков остервенело бросались вооружённые ножами и саблями подростки, женщины, старики. Муллы в белых чалмах страшными криками разжигали ярость мусульман. В предрассветной мгле раздавались крики "ура!" и "иль-аллах!". Зловеще сверкали сабли и ножи, выстрелов почти не было слышно, казаки во главе с сотенными командирами пробивались по узким улицам Измаила. 
          Почти любой дом приходилось брать с боем. За каждым углом, в каждом окне скрывался невидимый и беспощадный враг. Штурмовые колонны,  так плодотворно сражающиеся до этого лицом к лицу с врагом, были вынуждены разделиться и действовать отдельными батальонами и даже ротами. Их усилия постоянно наращивались за счёт введения в бой резервов, которые так расчётливо приберёг для такого случая мудрый полководец Суворов. 
          Степан, вместе с товарищами-донцами, разделёнными на три отряда, очищал от врага участок улицы, прилегающий к каменному хану , где засела кучка отчаявшихся турок. Казаки старались идти группами, но как-то получилось, что Степан оказался вдруг один в узкой улочке. Он огляделся по сторонам: вокруг не было ни своих, ни чужих. И вдруг с крыши одного из домов ему, прямо на плечи, спрыгнул турок. Под его весом Степан упал. Он попробовал подняться, а  турок уже перевернулся, опрокинул его на спину и, сев   на грудь, выхватил ятаган.
        Одним рывком казак поднялся, и, не давая врагу опомниться, ударил его кулаком в лоб. Удар был настолько сильный, что турок сразу обмяк,  штык довершил дело.
Подбежали товарищи-казаки:
– Стенька, ты что, дурной, али как? Зовём, зовём, а ты не слышишь. Держися нас, ежели жить жалаешь.
И тут же на улице начался перекрёстный огонь с крыш и окон соседних строений, пули визжали  беспрестанно, обычные приёмы спасения здесь не действовали. Если пригнуться или лечь на землю, врагу будет ещё легче достигнуть цели.
– Все сюда, – заорал один из казаков, заскакивая в бедную харчевню,   за глинобитными стенами которой можно укрыться от огня.
Увидев их, её хозяин, пожилой грек, беспрестанно кланяясь и улыбаясь, на ломаном русском дал  понять, что может показать им подземный ход, ведущий в постоялый двор.   Он когда-то служил там, на кухне, откуда тот ход и вёл прямо  на базар.
Он проводил казаков безопасными двориками  к базарной площади и нырнул в неприметную лачугу. Казаки за ним. На стене, по-видимому, нежилой комнаты висел старый потёртый ковёр. Грек сорвал его и открылся узкий, рассчитанный на одного человека,  ход. 
Казаки неслышно вошли в здание хана и так неожиданно начали обстреливать из бойниц двор, в котором турки спешно готовились к обороне, что те  растерялись и запаниковали. Через полчаса донцы принимали под своё ружьё  немногочисленных пленных.
Около полудня генерал-майор Ласси, первым поднявшийся на крепостной вал, первым же достиг и середины города. Здесь он встретил отряд в тысячу татар под начальством Максуд-Гирея, князя чингисхановой крови. Максуд-Гирей защищался упорно, и только когда большая часть его отряда была перебита, сдался в плен с трёмястами оставшимися в живых воинами.
          Для поддержки пехоты и обеспечения успеха завершающегося штурма Суворов приказал ввести в город двадцать лёгких орудий, чтобы картечью очистить улицы от неприятеля. 
         В два часа дня все колонны уже проникли в центр города. Но  жестокий бой продолжался ещё несколько часов: из домов всё равно летели пули, каждый хан для его защитников оставался   маленькой крепостью, которую они упорно обороняли.   
        Потери русских, несмотря на их мужество,  все возрастали. На некоторых боевых участках превосходство турок оказывалось таким весомым, что они успешно контратаковали и даже окружали редевшие русские боевые порядки.
        Так, собрав по крепости несколько тысяч турок и татар, князь Каплан-Гирей, победитель австрийцев под Журжей, смял отряд черноморских казаков, отнял у них две пушки и уничтожил бы их совершенно, задавив количественным превосходством, если бы не подоспели беглым шагом три батальона помощи.      
        Окружённый со всех сторон, Каплан-Гирей метался, как тигр в клетке, но на все предложения о сдаче отвечал сабельными ударами и ружейными залпами, не желая следовать примеру сдавшегося Максуд-Гирея. Рядом с отцом мужественно дрались его пятеро сыновей. И все они вместе с отцом погибли от русских штыков. Оставшиеся в живых турки подняли белый флаг.
        В четыре часа дня победа была одержана окончательно. Измаил пал!     И лишь в редуте Табия, в красной мечети и в двух полуразрушенных каменных ханах оставались последние защитники крепости.  Мегмет Айдозле с двумя тысячами янычар засел в одном из каменных строений и оттуда вёл обстрел батальона фанагорийцев под командованием полковника Золотухина.
Полковник несколько раз пытался штурмовать хан, но безуспешно. Тогда ротмистр Никита Обросимов, который, несмотря на лёгкое ранение, остался в строю, приказал выбить ворота пушечными выстрелами и лично проследил за работой этих орудий.
Ворота первыми же залпами были выбиты. Гренадёры ворвались внутрь и перекололи большую часть турок. Сам Мегмет Айдозле умер от шестнадцати штыковых ран.
        Среди двадцати шести тысяч погибших турок и татар в  Измаиле были шесть татарских султанов — принцев крови. Русская армия потеряла убитыми и ранеными десять тысяч человек.
      Необычно богатыми оказались трофеи:  орудия,  судна, большое количество оружия и материальных ценностей, которые янычары награбили по всем землям Дуная.

18. Победители

         Как только крепость была окончательно взята, в неё торжественно въехал Александр Васильевич Суворов   –   на белом коне, под победными знамёнами. Отовсюду раздавались восторженные крики и приветственные возгласы:   
        –  Ура!
        –  Виват Суворову! 
        –  Виктория!
        –  Измаил наш!
        Полководца встречали участники штурма, солдаты, казаки, офицеры, добровольцы.  Усталые лица воинов светились   счастливыми   улыбками, раздавались шутки и смех. 
         Степан вместе с небольшой горсткой выживших в битве казаков тоже был здесь и ликовал вместе со всеми.    
         Суворов поздравлял своих чудо-богатырей, благодаря которым и стала возможной эта победа. Под приветственные крики соратников он последовал  в здание штаба, подготовленного для него. Рядом ехали Михаил Илларионович Кутузов,  которого  Суворов назначил комендантом крепости, и другие высшие и штабные офицеры.
          Площади и улицы крепости были завалены трупами, залиты кровавой грязью. Степан увидел, как один из офицеров, сопровождавших Суворова, сердито глянул на свои белые шёлковые чулки, покрытые коричневыми брызгами, и брезгливо поморщился.
        Вдруг Степан заметил в окне глинобитного домика  турка, почти мальчишку, в руках которого было ружьё, направленное прямо на генерал-аншефа. Помогла быстрота, выработанная многими часами упражнений. Степан метнул кинжал прямо турку в лицо и разнёс ему челюсть. Тут же нашлись солдаты, которые выволокли врага из строения и под возгласы одобрения быстро разделались с ним. Один из них вытащил из трупа кинжал и с уважением передал его хозяину.
         Это событие не укрылось от взора Суворова.
– Кто тот смельчак, что спас мне жизнь!? – воскликнул он.
Товарищи вытолкнули смущённого Степана  вперёд. Суворов спешился и подошёл  к нему.
–  Как зовут тебя? –  спросил он.
–  Степан Безруков, –  растеряно полепетал тот.
–  Громче! –  приказал Суворов.
–  Степан Безруков! –  возвысил голос казак.
–  Откуда ты, Степан Безруков?
–  Из Кубани, станица Закурганная.
– Благодарю тебя, кубанский казак Степан Безруков,  за меткий глаз и смекалку, – полководец обнял его и  по-русски троекратно поцеловал. Потом подозвал одного офицера из свиты и о чём-то тихо спросил его. Тот отрицательно покачал головой.
Суворов повернулся к  Степану и  проговорил:
– К сожалению, нет у меня с собой медалей и других наград, Степан,  они будут позже, возьми на память  хотя  бы это, – он снял с руки и протянул избавителю перстень.
Степан не ожидал такого внимания к себе и ошеломлённый стоял, не двигаясь.
– Что ж ты стоишь, чудак?
– Бери, бери!
–Благодари Его Светлость, казак, – послышались подсказки соратников со всех сторон.
Степан принял дар и низко, по-крестьянски, поклонился полководцу:
– Благодарствую, Ваша Светлость.
         Согласно заранее данному Суворовым обещанию, город был предоставлен во власть солдатам с формулировкой – «на разграбление». Многие воспользовались этим правом и уже отправились на промысел. Вместе с тем Суворов принял меры и для обеспечения порядка: комендант Кутузов  в важнейших местах расставил караулы, по улицам ходили вооружённые отряды, которые препятствовали жестокому обращению с местным населением при грабежах.
         Из закурганцев Степан встретил только Ерофея Брыля и позвал с собой искать остальных станичников.
      – Ни, я пиду с казакамы, грабыть. Ты чув, що казав Суворов, – отказался Ерофей.
       Степан не нашёл ни Фрола, ни Михаила среди ликующих солдат, а ему так хотелось убедиться, что они живы, поделиться радостью от разговора с великим полководцем. 
        Один из солдат посоветовал сходить в госпиталь, который начали развёртывать  на самом крупном постоялом дворе. В него свозили всех раненых: офицеров, солдат, казаков.
        Госпиталь он нашёл быстро, в самом центре крепости. На входе стояло несколько вооружённых  мушкетёров и не пропускали посторонних.
– Братцы, пустите, – взмолился Степан, – мне бы узнать о   станичниках.
– Пока нельзя, – мотнул головой один из них.
– Ты и не узнаешь ничего, казак. Вишь, ещё порядка нету, – пояснил другой, – приходи завтра.
А Ерофей Брыль с группой казаков рыскал по домам в поисках добычи. Вернулся в лагерь вечером весьма довольный. Сгрузив добро прямо на землю, он быстро рассовал его по потаённым местам и собрался повторить свой подвиг, слишком соблазнительным он ему показался. За один день стать богатым – это ли не счастье?! С ним рискнули идти на ночь глядя  ещё несколько казаков.
Ворвавшись в очередной дом, они пригрозили женщинам оружием и стали рыться в сундуках,  выбирая наиболее ценные вещи. Ерофею не хотелось делить добычу на всех, и он пошёл дальше по женской половине дома.               
В одной из комнат он нашёл дрожащую от страха молодую турчанку, почти девочку. При виде его она пронзительно завизжала и забилась в угол, однако, под суровым взглядом казака, с саблей в руках, притихла.
Ерофей окинул взглядом комнату – ничего примечательного, лишь у ног турчанки лежал яркий ковёр. Брыль представил его на стене своей хаты и оттолкнул женщину в сторону. И только нагнулся, чтоб  свернуть его, как получил чем-то тяжёлым по голове. На зов обитательницы комнаты   прибежали ещё женщины и стали его бить, кусать, щипать. Одна из них, орудуя кинжалом как настоящий янычар, вонзила клинок Ерофею в самое сердце.
Когда в поисках товарища казаки заглянули сюда, они увидели растерзанного, окровавленного Брыля. Женщины, ослеплённые яростью, бросились и к ним. Мародёры решили с ними не связываться и поспешили от греха подальше.
       Войскам потребовалось несколько дней, чтобы очистить город от трупов, которыми были заполнены рвы, земляные валы, улицы и большие площади Измаила. Не могло быть и речи о том, чтобы спасать раненых турок, почти все были безжалостно добиты.  Отдельные пленные  при виде этой жуткой бойни сами умирали от страха.
       Тела убитых русских героев увозились за город и погребались по церковному обычаю. Дюжина полковых священников едва успевала отпевать их. Несколько  мушкетёрских рот  занимались земляными работами: копали ямы засыпали могилы, сбивали и ставили кресты.
       Турецких же трупов было так много, что невозможно было их захоронить, и комендант отдал приказ бросать тела в Дунай. На эту работу были определены пленные. Но и при таком способе Измаил был очищен от трупов только через шесть дней.   
      Крайне неприятную задачу поставил Осип де Рибас запорожцам: разгребать кровавую кашу в реке с баркасов, «с берегов крюками оттаскивать на середину реки мёртвые тела, которые бы течением снесло вниз», хотя Дунай и так был   забит трупами турок по всей своей ширине. Это осложняло казакам задачу: баркасам почти было невозможно выйти на воду, не заваленную трупами.
       Степан Безруков каждый день ходил как на службу   в госпиталь, и только на пятый день его пропустили. Военный фельдшер, с красными от бессонных ночей глазами, в ответ на его просьбу пройти к казаку Цыганову Фролу, долго листал уже затрёпанную тетрадь со списками раненых, и не найдя такой фамилии, отрицательно покачал головой.
– Как нет? Ищите лучше! – с болью в сердце и отчаяньем воскликнул Степан, – не может такого быть!
Он ещё надеялся на какой-нибудь счастливый случай и решил продолжать поиски в других местах. Есть же кто-нибудь, кто видел Фрола в бою, кто выходил с ним из боя….   
–Да я уже два раза просмотрел, нет твоего Фрола Цыганова, – виновато проговорил лекарь.
–Тогда поищите Михаила Держихвоста.
       И снова ожидание застыло на лице Степана.
– Есть! – со вздохом облегчения воскликнул фельдшер, – ранения в голову и голень, третья палата.
        Михаил был в сознании, он лежал на койке с закрытыми глазами, а душой уносился в родную станицу, к своей семье,  к нежной черноглазой Айше. На голове его белела повязка. Услышав шаги, он повернулся к двери  и  увидел улыбающегося Степана. Несмотря на раненую ногу, Михаил с трудом поднялся с постели    ему навстречу.
– Стэпан, ты живый, – крепко обнял друга.
– Я-то живой, а  с тобой что? Тяжёлая рана?
– Ни, ногу знова прострэлилы и вухо одризалы.
– Как так?
– Турок саблёй по голови хотив дать, а я увэрнувся. Ну, и задило. Як там нащи хлопци?
         – Ерофея убили, о Фроле пока ничего не знаю.
         О трагическом конце Ерофея он узнал из рассказа казака, который ходил с ним на грабёж. Степан поведал о том Михаилу.
– Я так и думав, що вин плохо конче. Царствие ёму нэбэсно, – перекрестился Михаил, –  о мэртвих дурно нэ кажуть, но поскудна душа у ёго була.
–  Всё равно, светлая память ему и вечный покой, –  отозвался, перекрестившись, Степан.
– Що я тоби кажу, друже: в охвицерской палате е князь. Ёго полумэртвого прынэслы. Симь ран. Думалы, що помрэ. А вин сёгодня очнувся…
– И что?
– Попросыв якусь няню!
– Я знаю. Это еда такая, русская.
– Я що и кажу. Так ёго пушкарь побиг вутку шукаты, – рассмеялся Михаил.
– Крепкий, видать, князь, - улыбнулся  Степан, – ты давай, выздоравливай, Миша. Я ещё приду. Вот разузнаю что-нибудь о Фроле и приду.

19. Ясский мир и князь Таврический
Великий князь Тавриды Григорий Потёмкин! Бескровное завоевание Крыма, создание Черноморского флота и превращение пустынных степей Новороссии в цветущую провинцию....
        После удачной кампании 1790 года, закончившейся взятием Измаила в  начале февраля, сделав все необходимые распоряжения по армии и флоту и передав командование над ними князю Репнину, Потёмкин отправился в Петербург. Здесь он был встречен с большими почестями и, по обыкновению, остановился в Эрмитаже. Екатерина прислала ему фельдмаршальский мундир, украшенный по шитью алмазами и драгоценными камнями и копию с указа, в котором после подробного перечисления подвигов русских войск в прошедшую кампанию, говорилось: «…на вечную память заслуг воздвигнуть Григорию Потёмкину на иждивении казны нашей дом со всем принадлежащим к тому убором и перед оным соорудить монумент с изображением побед и завоеваний, под его руководством одержанных…». 
        Во время своего пребывания в Петербурге Потёмкин, пользовался благосклонностью и неограниченным доверием императрицы, которая почти ежедневно виделась с ним и ничего не предпринимала без его совета; вельможи по-прежнему раболепствовали перед князем, однако глубокая печаль не покидала его: он скучал от почестей и ласк, видел и перемены в расстановке политических сил при дворе, фавор Платона Зубова. Он поторопился с отделкой подаренного ему Екатериной дворца и устроил в нём девятого мая для императрицы и всего двора торжественный приём. 
     После этого праздника Потёмкин уже не вернулся в Эрмитаж, а остался в  Таврическом дворце. Живя здесь,   князь не переставал заниматься делами, касавшимися вверенных ему войск, но дальнейшие военные действия начались без него и притом весьма удачно. Князь Голицын взял Мачин, Кутузов разбил турок при Бабадаге, Гудович после кровопролитного штурма овладел сильной и важной крепостью Анапой.
          Наконец, двадцать восьмого июня князь Репнин одержал блистательную победу над великим визирем близ Мачина. Эта победа заставила турок начать в переговоры о мире. Таким образом, Потёмкин был поставлен перед необходимостью немедленно выехать в армию. Двадцать четвёртого  июля он простился с императрицей и в шестом часу утра отправился из Царского села в Молдавию. 
          Предварительные условия мира были подписаны в начале июля 1791 года в Галаце, а через три месяца в городе Яссы — столице Молдавского княжества — начались основные переговоры.   Российскую сторону на обсуждениях Ясского мира представлял Григорий Потёмкин-Таврический.
        Светлейший князь плохо себя чувствовал. Он приехал уже больным в Галац. На третий день после его приезда умер его любимый генерал — принц Карл Виртембергский, родной брат великой княгини Марии Фёдоровны. Отдавая последний долг усопшему, князь вышел из церкви грустный, утомленный жарою и в рассеянности вместо своих дрожек сел на дроги, приготовленные для покойника. Это ничтожное обстоятельство сильно подействовало на его воображение, тем более, что с детства он сохранил много суеверных предрассудков. Вечером он почувствовал озноб и жар. Ввиду отсутствия в Галаце надлежащего ухода Потёмкин отправился в Яссы, где находились   искусные врачи.  Однако, несмотря на все прилагаемые ими усилия, болезнь не поддавалась — то ослабевала, то вновь возвращалась. Сознавая безнадежность своего положения, Потёмкин пожелал приобщиться к святому таинству и послал за своим духовником, архиепископом херсонским Амвросием, который приехал к нему вместе с митрополитом русским Ионою. Оба старались успокоить больного и вселить в него надежду на выздоровление.
           – Едва ли я выздоровлю, — отвечал он им, — сколько уже времени, а облегчения нет как нет. Но да будет воля Божия! Только вы молитесь о душе моей и помните меня. Ты — духовник мой, — продолжал князь, обращаясь к Амвросию, — и ведаешь, что я никому не желал зла. Осчастливить человека было целью моих стремлений.
– Ведаю о сем,  рабе Божий Григорий, и молюсь за тя, –  отвечал Амвросий, –   сие таинство облегчит твою душу и плоть.
            Потёмкин причастился и после этого действительно ожил и повеселел. Тридцатого числа в день рождения и именин князь был обрадован получением от императрицы письма и подарка, состоявшего из лёгкой шубы и шлафрока. Читая письмо государыни, он плакал и на утешения окружающих отвечал, что вероятно уже не будет иметь счастья увидеть свою благодетельницу. 
           После именин он велел как можно скорее готовиться к отъезду из Ясс к себе в имение, говоря:
           – По крайней мере умру в моем Николаеве.      
         Выезд был назначен утром четвёртого числа, и князь беспрестанно спрашивал, который час и все ли готово. Едва рассвело, он, не обращая внимания на просьбы окружающих подождать, пока разойдётся туман, приказал посадить себя в большое кресло и снести к шестиместной карете, в которую его с трудом положили. Перед отъездом Потёмкин  подписал продиктованное им своему правителю канцелярии Попову последнее письмо к императрице: «Матушка, всемилостивейшая государыня! Нет сил более переносить мне мучения, одно спасение  — оставить сей город, я велел везти себя к Николаеву. Не знаю, что будет со мною. Вернейший и благороднейший подданный».
         Потёмкин продиктовал и второе письмо  канцлеру Безбородко, чтобы тот заменил его на переговорах, объясняя причину: «Мои страдания довели меня до совершенной слабости».
         Поезд Потемкина двигался так тихо, что только в седьмом часу достиг первой станции у села Пунчешты, где был назначен ночлег у командира Таврического гренадерского полка полковника Кнорринга. Командир и офицеры в парадной форме ожидали главнокомандующего у крыльца приготовленного для него дома, но когда карета остановилась, то из неё раздался его голос:
– Душно! Жарко!
          Потемкина уложили на расстеленный на земле ковёр. Камердинер схватил образ и опустился с ним на колени перед умирающим, кто-то из свиты приподнял ему голову, кругом  слышались рыдания. Светлейший  глубоко вздохнул, потянулся и отошёл в вечность.
       Ночью в той же самой карете, окружённой казаками и драгунами с зажжёнными факелами, тело Потемкина было привезено обратно в Яссы.   
         Смерть Потемкина настолько поразила Екатерину, что привела её в   отчаяние. Получив известие о кончине Григория, она заперлась в своём кабинете и сутки провела там, плача и стеная.
На следующий день, осунувшаяся, с красными глазами, она вышла из кабинета.
– Мне некем заменить Потёмкина, — сказала она окружающим, — он имел необыкновенный ум, нрав горячий, сердце доброе; он благодетельствовал даже врагам своим; его нельзя было купить. Это был мой ученик, человек гениальный…..
Императрица велела похоронить Потемкина почти с царскими почестями в Херсоне и поставить ему мраморный памятник. Прах его в свинцовом гробу был погребён в Херсонской крепостной территориальной церкви Св. Екатерины, под полом, в особом склепе, в который с наружной стороны храма вёл длинный ход. Сюда желающие приходили поклониться и служить панихиды. 
          Руководство русской делегацией на переговорах  переложили на графа Александра Безбородко — фактического руководителя и проводника внешней политики Российской империи с 1781 года. Именно Безбородко настоял на том, чтобы российская делегация ни при каких условиях не смягчала свою позицию. Турецкая сторона пыталась упрямиться, угрожала прервать перемирие и возобновить боевые действия, но после серии военных неудач её перестали поддерживать бывшие союзники — и Лондон, и Берлин, и охваченный революцией Париж. И она согласилась на существенные уступки.   
          Последние дни декабря 1791 года стали в России по-настоящему праздничными. И причиной тому были не только недавно прошедшее Рождество Христово,  но и  завершение очередной русско-турецкой войны. Это был весомый повод для радости: затянувшееся на четыре года противостояние Санкт-Петербурга и Стамбула принесло множество славных побед русскому оружию, но уже явно утомило страну. А ещё одной причиной для радости, а после и для шумных торжеств и карнавалов стало заключение 29 декабря 1791 года  Ясского мирного договора. Этот документ, который официально именовался «Трактат вечного мира и дружбы заключённый между Империею Всероссийскою и Оттоманскою Портою в Яссах в 29 день Декабря 1791-го года чрез назначенных к тому с обеих Сторон Полномочных», принёс России не только долгожданный мир, но и множество выгод.
       Прежде всего Ясский мирный договор полностью восстановил действие и условия Кючук-Канарджийского мира, а также подтвердил переход к России Кубани и Крыма. Решён был и грузинский вопрос: по Ясскому договору турки отказались от претензий к Грузии, обязались не предпринимать враждебных действий в отношении неё и сдерживать подконтрольные ей кавказские народности от набегов на русские земли. Но были и новые приобретения: так, России отошли земли между Южным Бугом и Днестром, и это сделало российским все Северное Причерноморье. Были также подтверждены старые границы — по реке Кубань на Кавказе, и определены новые — по Днестру в Молдавии. Именно на этих новых землях вскоре появился новый город — Одесса, основателем которого стал участвовавший в ясских переговорах один из героев закончившейся войны генерал Осип де Рибас .
         «Конечно, – думала Екатерина, –  Ясский мир не принёс российской короне тех результатов, которые грезились ей в дальней перспективе. Но и без этого он стал одним из самых важных событий в российской истории   расширившим российскую территорию и оказавшим существенное влияние на положение России на международной арене. А самое главное, Ясский мир, как и предшествовавшая ему война, продемонстрировали всему миру стойкость и боевые возможности русских армии и флота. Русский народ есть особенный народ в целом свете, который отличается догадкою, умом, силою,     Я-то  знаю это по двадцатилетнему опыту царствования. Бог дал русским особое свойство. 
         Взойдёт звезда Востока, откуда должен воссиять свет, ибо там больше, чем где-нибудь, хранится под пеплом духа и силы. 
       Несколько лет Екатерина и Потёмкин готовились к присоединению Крыма. В этом историческом акте приняли участие П.А. Румянцев, А.А. Безбородко и другие лица,  но главная роль принадлежала ему, Потёмкину! Момент был выбран очень удачно. Ведущие европейские державы Англия и Франция сошлись в очередной войне за торговую и колониальную гегемонию. Они не смогли использовать своё влияние при дворе султана, и Крымское ханство вошло в состав Российской империи. Почти в то же время царь Картли-Кахети Ираклий II подписал договор о протекторате России над его владением. В том же направлении действовал и соперник Ираклия царь Имеретин Соломон I. Переговоры с грузинскими правителями велись через Потемкина.
     Он, все чаще и чаще покидавший столицу ради вверенного его управлению южного края, лучше и реалистичнее оценивал возможности и перспективы. Его цель –  заселить, обустроить, обеспечить безопасность южных земель, создать там земледелие и промышленность. Под руководством Потемкина возникли новые города и села, были построены верфи и корабли Черноморского флота, заведены фабрики, литейные заводы, проложены дороги. В столице юга,  Екатеринославе, он предполагал открыть университет, который должен был стать проводником знаний не только среди местного населения, но и среди балканских народов, находившихся под игом Османской Турции.
      Нет, не о захвате новых земель думал Потёмкин,  а о процветании южных губерний, о развитии торговли, земледелия, ремёсел, науки, искусств.   Потёмкин сделал на юге больше, чем Пётр I на севере. Да, и надобно выполнить последнюю просьбу Гриши – даровать Кубанские земли черноморцам. Заслужили казаки».

20. В родной станице

         Летнее солнце склонялось к курганам, когда Степан выпрямил спину и окинул взглядом своё поле. Доброе жито уродилось, зерно тяжёлое, подумал: «Ещё на день работы».
У края жнивья под кустом Дарьюшка кормит полугодовалую дочь, Марусю. Рядом сидит Егорка и о чём-то оживлённо рассказывает матери. Приятно смотреть Степану на это. Всю войну мечтал, что так будет. Как хорошо-то, благостно, умильно….
– Пресвятыя Богородице, благодарю Тебя за всё, – крестясь, прошептал он, и, вынув из-за пазухи иконку, крест, поцеловал их.
Показался Михаил, в войлочной шляпе, натянутой на голову по самые глаза. Он после ранения стесняется ходить без головного убора – надевает папаху или эту шляпу, по погоде.
Он махнул рукой, и Степан поспешил к соседу.
– Що, ны всэ поробылы? – улыбнулся он, присаживаясь на выгоревшую траву.
– Завтра   закончим, а вы? – садится Степан рядом.
– Ще богато осталося, – вздохнул Михаил.
– Ты пить хочешь?
– Ни, тилькы напывся.
– Егорка, подай-ка мне кубышку с квасом.
Прохладный напиток утолил жажду и придал бодрости.
– Но что, собираемся?
Михаил выглянул чёрным глазом из-под шляпы, устало вздохнул:
– Поихалы! Всэ нэ пэрэробышь.
Пройдя войну рядом, они и здесь, в станице, почти не расставались. Соседи, друзья, кумовья, да и жёны за эти годы, пройдя тяготы, стали близкими подругами….
– Дарьюшка, как Маруся?
– Уснула, –  счастливо улыбнулась Дари и приоткрыла личико спящей дочери, чтобы отец и крёстный могли в очередной раз ею полюбоваться. Та сладко чмокала во сне.
– Ну, тогда грузим снопы и домой!
– Батянюшка, можно я буду управлять волами, – просительно заглянул Степану в глаза Егорка.
– Можно! Давай, сынок, привыкай. А то какой же из тебя казак вырастет.
Косые лучи ещё выглядывали из-за края земли, но уже удлинились тени и потемнели старые курганы.
Впереди пылила телега Держихвостов. «Сергей совсем взрослым стал, скоро запишут в малолетки. Айша четвёртым ходит, дождалась своего Михаила, и детей сохранила, хотя трудненько тут им пришлось», – вздохнул Степан. 
Казак вспомнил, как они с Михаилом возвращались в станицу, как сердце дрогнуло при виде святых куполов, устремлённых в небесную синь, как сердечно и радостно встретили их станичники…. А Дари, Дарья, Дарьюшка отдала ему свою любовь и нежность… а потом родилась Марусенька.
Он посмотрел на дочь, спящую на руках жены. Дарья глянула на мужа, он на неё – и слов не надо. Счастье!
Тогда, в день  приезда, на подворье Михаила собралась чуть ли не вся станица. В первую очередь, конечно,  родители их товарищей-охотников, молодёжь.
Каждый был готов к гибели сына, мужа, на то и казак, чтобы сражаться до конца: победить или погибнуть. Но как погибнуть?!
Степан и Михаил поведали станичникам о войне, о Суворове и донских казаках, с которыми они служили в полку, рассказали и о гибели  своих товарищей-станичников. 
Казаки крестились, говорили необходимые в таких случаях слова, сожалели…. А уж память вечная сохранится в поколениях: в  детях, внуках, правнуках.
Рассматривали медали   героев, спрашивали, за какие подвиги получили. Степан гордо пояснял:
–  За Измаил! Вишь написано тут: «За отменную храбрость при взятье Измаила».
–  А когда звание дали, господин младший урядник?
–  Вот после Измаила и дали.
–  Кажи про кольцэ! –  попросил Михаил.
–  Да что говорить. Турок в Суворова целился, а я ему кинжалом в глаз метнул. Вроде и всё.
– Нэ всэ! Суворов зняв со  своёго пальца пэрстэнь и нашому Стэпану подарыв. И поцилував ёго.
– Сам Суворов? Поцеловал?! – недоверчиво изумился Фока Авдеев.
Степан вытащил из газыря черкески кольцо,  попытался надеть на палец:
–  Вишь, никак не лезет, –  смущённо проговорил.
–  Ещё бы налезло, на твои-то  грабли, –  усмехнулся Спиридон, – не дворянские ручки.
– Бачилы бы, як вин имы туркив стукав!  Литилы в розны стороны тильки так.
Степан потёр бесценный для него дар о черкеску, чтобы заблестел ещё больше, и передал   казакам на обозрение.
Они разглядывали кольцо, буковки, приговаривали:
–  Ай, молодец, Стенька! Надо же, сам Суворов, наградил.
– Что ж эти буковки обозначают?
– А то и обозначают, что  кольцо принадлежит Александру Васильевичу Суворову. Видишь буква «А» с загогулиной? – пояснил грамотный Спиридон.
Семён Ерофеевич Брыль нетерпеливо ёрзал на бревне, куда усадили самых старых и почётных казаков, не выдержал:
– А що нычого  нэ кажитэ за Ерохвэя? Як вин дрався, як сгынув?
Степан и Михаил переглянулись. Жалко им стало старика.
– У бою сгынув, Сэмэнэ Ерохвеевичу. Кажу, як вин сражався: як ерой. Пикой и шашкой валыв туркив  до последнего. И колы победа була вже за намы, клята пуля прошила ёго. Гордытэся, дядько Сэмэну, своим сыном! 
И хотя горе отца было велико, но то, что сын храбро сражался, не посрамил казачьей чести, наполнило гордостью сердце старого Брыля, и даже как-то осанка и его взгляд переменились. 
На следующий день, с утра, друзья двинулись в правление.
По дороге отметили, что в станице появились новые хаты, многие были перекрыты свежими кулями камыша.
На площади, как обычно, кучилась ребятня. Среди них казаки увидели… Сидора Шерстобитова. Грязный, неряшливо одетый он заглядывал мальчишкам в лицо и каждого спрашивал:
– Сынок?
Дети в ответ смеялись и дразнили его.
– Сыдор! – позвал его Михаил.
Тот даже не обернулся. Тогда казаки подошли к нему совсем близко.
Он повернулся, но не узнал их что ли? Взгляд был пустым.
          И снова Сидор побежал за мальчишками:
– Сынок! Сынушка, где ты?
Казаки обменялись недоумёнными взглядами.
В правлении их уже ждали атаман Чернецов, Фёдор Лютиков и незнакомый  казак лет тридцати.         
Поприветствовав и поздравив казаков с возвращением, а Степана и со званием, Чернецов указав на незнакомца, сообщил:
– А это у нас новый казначей, Епифан Инютин, знакомьтеся.
– А где Афанасий? Что с Сидором?
Лютиков покрутил пальцем у виска.
– Это случилося, когда его всю семью вырезали. У Афанасия сердце разорвалося, а Сидор ума лишился. В тот день Маруся рожать стала. Сын был….
– Поэтому у нас и новый казначей, – добавил Лютиков.
Рассказали они и об Агафоне, о его трагической гибели.
Все скорбно перекрестились.
–  Станице дюже не хватаеть отца Агафона, –  вздохнул атаман.
– Люди видели на его могиле свечу горящую, ветром неколебимую, дождём негасимую, – таинственно прошептал Лютиков, – не иначе, Божье проведение, чудо!
– Только люди близко подойти побоялись, издаля смотрели, – добавил казначей.
– Отец Кирилл тожеть видел, – добавил атаман,  – он  таперя с семьёю поехал в Россею – родителев проведать  и со схимонахом Никифором посоветоваться, говорить, что он мудрый пастырь и много чего знаеть и понимаеть. Он и растолкуеть, что это значить.
– Когда нападение на станицу случилось? – поинтересовался Степан.
– Опосля того, как вы ушли на войну, на Спас. А что?
– Нет, ничего такого, только зимой, при штурме Измаила, когда турки стали пересиливать нас, вдруг появился Отец Агафон с высоко поднятым крестом и повёл нас в атаку. Аж мороз по коже!
Потом поняли, конечно, что это был полковой священник, но уж очень похож на нашего дьякона. А его, оказывается,  и в живых уже не было. Вечная ему память.
Казаки перекрестились, помолчали.
– А кто ж тэпэр  вмисто нащого батюшкы службу правэ? Панахыдку трэба одслужиты воинам.
– Дьячок у нас новый появился, из Копыла прислали. Весь чин знаеть. Отслужить. Наш храм таперя известный на всю округу. Но Отец Кирилл скоро возвернуться должон, к Рожеству Пресвятой Богородицы, да и школа у матушки Софьи начнётся...
–  Ты кажи атаману про Суворова, Стэпану, –  подсказывал Михаил.
И пришлось Степану повторить свою историю встречи с Суворовым, показал он и перстень, что вызвало особое одобрение начальников.
– Молодец, Степан, не подвёл своего атамана, – Чернецов похлопал его по крепкой груди и обратился к писарю:
– Ну, Фёдор, пиши моё распоряжение: младшему уряднику  Степану  Безрукову приступить к станичной службе, а казака Михаила Держихвоста как раненого освободить…
– Якый ранэный? Вуха нэма?! – возмутился Михаил, – рукы шашку дэржать, ногы ходять, очи бачуть!?  А вухо прыкрыю папахой. Що мэни, як баби, квохтать у двори? Пышы, Хвёдору, и мэнэ!
– Да, ребяты, не хватаеть казаков, – согласился Чернецов, – а земли большие отошли нам. Вот поговаривають, что начнётся заселение на Кубань запорожцев. Как они? Такие ли герои, как усе говорять? Вы, кубыть, встречалися с ними?
– Отважные казаки! Видели бы вы их в бою!
– Вот и славно! Нам легче будеть.  А вы, казаки, отдохнитя  да и служитя далее.
К Терентьевым Степан прискакал один. Всю дорогу он мысленно готовил себя к встрече с Катериной. Но слухом земля полнится, и здесь уже знали о его возвращении, о гибели Фрола, видно, дозорные казаки успели сообщить. Всё это освободило  Степана от печальной необходимости говорить какие-то труднопроизносимые слова….  А Катерина и сама сердцем чуяла, что не вернётся муж с войны.
Степан рассказывал о том, как воевали, что видели, с кем встречались они с Фролом, и перед его глазами, словно опять прошли последние три года жизни. Поведал он об отваге и храбрости Фрола.
– Сам я не видел, как он погиб, но товарищи рассказывали, что врезался он в самую бучу турок. И как богатырь из былины:  взмахнёт  копьём – ляжет улица, ударит штыком – переулочек!
Сабельный  удар его настиг, когда уже «ура-а!» прокричали. Вот так, деточка, погиб твой тятька, –  это он уже обратился к заспанной кудрявой девчушке с синими глазками, которая вошла в горницу, видимо, разбуженная голосами взрослых.
Степан угостил её изюмом, девочка засмеялась и прильнула к коленям матери.
– Любавушка, моя ты травушка, сиротинушка, – Катерина взяла девочку на руки, прижала к себе и стала целовать. И тут прорвались слёзы. Любава, глядя на мать, тоже заплакала. Следом заголосила Анна.
– Ну, будет, будет, – успокаивал женщин Терентий, – казачья доля, хоть и воля, она такая.
Когда женщины утихли, Степан решился передать наказ  Фрола.
–  Когда мы шли ещё сюда, на Кубань, –  начал Степан, –  под Воронежем в лесу Фрол наткнулся на странное дерево, огромный  дуб.  В его стволе было нижнее дупло, в которое, любопытства ради, он залез, а   наверху было другое, верхнее дупло.  Он стал подниматься наверх, рука провалилась в труху и вывалился мешок с драгоценностями. Фрол потом пересыпал их в чугун и закопал, постойте, вспомню точно его слова:
«По дорожке к каменной бабе, у подножья кургана, три шага вправо», вот. Он сказал, что Катерина знает, где это.
Он мне так и наказал:
– Моей семье на трудный час.
– Лучше б сам вернулся, –  всхлипнула Катерина.
– Что богатство? Не оно мерило. Господня воля! – перекрестился Терентий.
– Видно Богу Фрол нужнее, чем нам, – откликнулась Анна.
– Под Измаилом почти все казаки погибли, не знаю, как мы с Михаилом-то выжили.
– И на то Божья Воля! – вздохнул Терентий.
При прощании Степан поклонился хозяевам и сказал:
– Вы обращайтесь ко мне всегда, ежели какая помочь нужна. Мне Фрол как брат был, да и Катерина – кума, почитай, что мы родственники.
За мыслями Степан и не заметил дороги с жнивья. Вот и станица, родная хата, разросшийся садок, …. Приехали!      
– Тпру-у! – звонко крикнул Егорка,  поглядывая на ворота, к которым, шаркая постолами, подходил Трифон. Старые ноги мёрзли.
– Дедуня! Дедуня! Ты видишь, я сам правлю быками! – восторженно закричал мальчик.
– Я гляжу ты, унучек, и впрямь настоящий казак.
– Как батянюшка?! И медаль дадут?!
– Ну-ну, ерой, дадуть. Ты заходи в хату, бабка заждалася.
Да, дома Степана и Дарью с детьми ждала горячая похлёбка, свежий хлеб, чисто выметенный двор и названые родители, которые после пожара перебрались в дом Степана, да и прижились.
– Степан, когда мы снова поедем к отцу в аул?
– Скоро, родная. Хлеб обмолотим и поедем.
         Дарья благодарно улыбнулась, и семья Безруковых, прочитав молитву, села ужинать.

Эпилог

        Степан Данилович поставил точку. Где-то так  могло быть, наверное.…
Не забыть последний вздох отца, его  слова перед смертью: «Помните, кто вы….  ». Они стали для Безрукова ориентиром в написании  книги. И наследство – три старинные вещи, которые и сейчас лежат перед ним на столе. И старые фотографии в рамках, висящие на стенах его кабинета. Последнее время он настолько сжился с родными лицами, изображёнными на них, что почувствовал себя частью большого целого – своего казачьего рода, впитал в себя все его чаяния и свершения, поражения  и победы. Жаль   рааасставаться….
Трудная у его предка была дорога к воле. Да, у него ли одного? Сколько народу шло тогда на Кубань?! Беглые крепостные, как Степан, каторжники, казаки с Дона, Яика,  от усиливающего гнёта правительства и казачьей верхушки, запорожцы из разогнанной императрицей Сечи, разночинцы, дворяне, священники, служилый народ по приказу начальников. Отовсюду стекались они сначала на вольные кубанские земли, а потом уже на завоёванные, с местным населением: черкесами, ногайцами….
Это уже была не дорога, а целый шлях.   Широкий Кубанский шлях!
Шли русские, армяне, немцы, поляки, евреи…. Кто за волей, кто от тюрьмы и каторги, а кто и за дармовыми зипунами, на разбой, на беззаконие.
К началу последней в 18 веке русско-турецкой войны на территории Кубани было уже довольно много  станиц и хуторов.
А потом за великие заслуги перед Отечеством Екатерина Вторая даровала эти земли черноморцам, и на огромные пространства заселились ещё тридцать восемь куреней. Были созданы два новых куреня: Екатерининский, в честь Её, Екатерины, и Березанский, в память о  беспримерноь подвиге запорожских казаков под Березанью.
И всё это многообразие  языков и диалектов, культур и верований дало уникальный замес кубанского казачества, на долгие годы, века обеспечившего охрану границ российского государства. И предки его, Степана Даниловича Безрукова вместе со всеми станичниками честно исполняли свой казачий долг.
Степан Данилович   с грустью вздохнул и выключил компьютер.

Оглавление

Пролог. Наследство

Часть первая.  К воле
1.Степан
2. Кудеяры
3. Беглецы
4.  Одного поля ягоды
5. На «вольном» Дону
6. На хуторе Черёмном
7. За Доном
8. В селении староверов
9. Ея
10. Андрей Барятинский
11. В дикой степи
12. Отец Агафон
13. Разбойники
14. Черкесы
15. В ауле
16. Встреча с Беком
17. Кирилл Николаевич Пригорский
18. Господи, живота
19. В крепости Св. Дмитрия Ростовского
20.В Азове
21. Егор Мокошин
22. Лекарь
23.Вахмистр Сухой
24. В крепости
25. «Подвиг» Егора
26. Побег

Часть вторая. Кубанская станица
1. В укреплении Терентия
2. Опять Агафон
3. Русская баня
4. В станице
5. Хозяин
6. Фрол
7. На Ивана Купалу
8. Цветок папоротника
9. Шкандыбины
10. Обретение
11. В Копыл
12. Миссия Агафона
13. Возвращение
14. Настоящий казак
15. На кургане
16. Во Славу Божью
17. Сватовство Фрола
18. Служение
19. Два сердца
20. Нежданное счастье Степана
21. Ногайцы

Часть 3. За Веру и Отечество
1. При дворе Екатерины
2. В Ростовской крепости
3. Дуэль Залесского
4. Начало военных действий
5.Кубанский корпус
6. Весна 1788 года
7. Станичный медикус
8. Казачий круг
9. Потап Петрухин
10. Прорыв
11. Последствия
12. Григорий Потёмкин
13.Казаки
14. Суворов
15. Накануне штурма
16.Штурм Измаила
17. В крепости
18. Победители
19. Ясский мир и князь Таврический
20. В родной станице

Эпилог
Оглавление