Пассажирская плацкарта

                                                
                                         Плацкартный вагон №7. Место №3

   Рассвет не задался. Не дав войти солнцу в полную силу, закрыли его то ли рваные облака, то ли лохмотья серого тумана. А следом и дождь не задержался. Тонкая взвесь запеленала округу. И вскоре запылённые снаружи окна вагона уже плавились под струями обложного дождя…
   Ольга Сергеевна любила дорогу. Ну, не до фанатизма, конечно. Но одни-два, максимум трое суток по железной дороге возвращали ей душевное спокойствие. В дороге она отдыхала – от старых забот за спиной уехала, до новых забот  ещё не добралась. В этот короткий промежуток времени она была сама собой и жила только для себя. Ей всегда были интересны соседи по вагону. Неважно какими они были: молодыми ли, старыми, молчунами или невыносимо говорливыми, трезвыми или выпившими, мужеского полу или женского. Их пути с её дорогой  пересекались лишь на миг, но именно этот миг был увлекательно нов и наполнен жизнью.
   Дорога  располагает к разговорам.  К долгим  задушевным разговорам. И люди, в массе своей редко,  а то и никогда не бывающие в церкви на исповеди, исповедуются своим случайным попутчикам. Исповедуются именно потому, что встречи в будущем с теми, кому они открывают душу, не будет.  И тайна их исповеди будет сохранена…
   На одной из станций, со стоянкой две минуты, в вагон вошла маленькая согбенная старушка. В глухом чёрном платье,  в чёрном платке на голове. Опираясь на  самодельный суковатый батожок, она медленно шла по вагону, подслеповато вглядываясь в номера мест, пытаясь определить своё.
    Девочка лет одиннадцати, сидевшая напротив Ольги Сергеевны, испуганно прижалась к своей матери и  прошептала: «Какая страшная бабка!»
   Ольга Сергеевна ободряюще улыбнулась девочке: «Чего ты испугалась?  Старушка  на Бабу-Ягу похожа? А ты сказок о Бабе-Яге боишься? Чего так? – на лопату посадит и в печь засунет? Вон что…
   А ты вот послушай что скажу, глядишь и бояться перестанешь. В старину-то врачей и в городах-то немного было, что уж о деревнях-то говорить.  Хвори-то там всё больше бабки-знахарки лечили. И хорошо лечили. Травами лечили, каменьями лечили, баней, заговорами разными. А для детей был у знахарок ещё один интересный способ. Назывался – припекать. Замешивали тесто, делали из него большую лепешку величиной с пелёнку, оборачивали той пелёнкой больного ребёнка  и на хлебной лопате трижды засовывали в прогоревшую  русскую печь. Затем запёкшуюся эту лепешку с ребёнка снимали и отдавали собакам. Собаки были такому подарку рады, съедали лепёшку враз, а ребёнок выздоравливал. Вот такое дело. И где ж тут страхи-ужасы?
   Сказки о Бабе-Яге с тех припеканий начались.
   Так что не ест старуха Яга детей, не ест. Она их лечит.
   Это всё глупые люди от не понимания слухи страшные о знахарках разносили, да злодейками их выставляли. От зависти. От зависти к их умению».
   «Всё равно эта бабка страшная».
  Средних лет мужчина, до этого безучастно смотревший в окно, и, казалось, не вслушивающийся в разговор Ольги Сергеевны с девочкой, обернулся: «А ты знаешь, девочка, мне кажется, знаю я, почему ты старушку боишься».
   «Почему?»
   «Глядя на неё, ты видишь своё будущее».
   «Моё будущее?!»
   «Да, да – твоё. И моё. И всех ещё молодых и красивых сидящих в этом вагоне. Для каждого из нас когда-то настанет день, когда  мы не только от чужой старости, от своей тени начнём шарахаться…».
    «Ну что вы такое говорите ребёнку? Разве можно так…» - Ольга Сергеевна осуждающе покачала головой.

                                          Плацкартный вагон №7. Место № 5

  Так оно и бывает. Ненужно возвращаться неожиданно. Думая преподнести сюрприз рискуешь нарваться на ещё большие неожиданности…
                                     «Забудьте города, где вас любили.
                                     Не возвращайтесь никогда туда…»
    Строчки чужого стихотворения, неизвестно где и когда прочитанные, непонятно как сохранившиеся в голове, били молоточками рифм Сергею по нервам:
                             … Давно зачёркнут прошлого маршрут
                                  И молодости нашей почтальоны
                                  Его при всём желаньи не найдут…
    «Не найдут, не найдут. Да может, и к лучшему. Если тебя забыли – значит, не было за что и помнить» - Егоров прикрыл глаза. Как не успокаивай душу, как не ищи оправдания ей, себе – всё одно муторно. И если днём, голова занята другими мыслями, то вечер – это бесконечная мука и пытка – как же так?!
   Встал из-за столика, подошёл к музыкантам:  «Слышь, мужики, «Клён» сбацать можете…?»
   «Триста».
   «Понял. Не вопрос» -  Сергей вынул из кармана пухлую пачку разномастных купюр, отщипнул от неё три сотенных и положил ударнику на барабан…
                                       Там, где клён шумит над речной волной,
                                       Говорили мы о любви с тобой –
                                       Опустел тот клён, в поле бродит мгла,
                                       А любовь, как сон, стороной прошла…
    Голос у солиста мягкий, с небольшой трещинкой – Сергей растворился душою в песне, в песне, которую и сам мог по молодости преподнести так, что плакали некоторые впечатлительные слушатели. Особенно женского полу…
   «Отдыхаете, мужчина?» - к столику подсела миловидная девушка.
   Сергей поднял глаза: «Снять, что ли на ночь, вроде не крокодил?» - но в душе кроме раздражения, ничего не ворохнулось, и он, через губу, бросил: «Сгинь, шалава! Не ломай кайф».
   Девица делано-удивлённо преломила брови. Но оценив взгляд мужика, спорить не стала и испарилась. Как и не было её…
                                       Ни к чему теперь вслед за мной ходить,
                                       Ни к чему теперь мне цветы дарить,
                                       Ты любви моей не смогла сберечь –
                                       Поросло травой место наших встреч…
    «Во-во, поросло травой место наших встреч…» - Егоров тяжело вздохнул и махнул рукой: «Официант, рассчитай».
    На выходе из ресторана стояла и курила та самая девица, что подсаживалась за его стол.
Неожиданно для себя Сергей подошёл к ней: «Лошадей спасаешь?».
    «Че-е-го?!» - девица поперхнулась дымом.
    «Н-да, начинаю ценить правоту прописных истин. Старею. Ну, как чего – капля никотина убивает лошадь, вот, значит, куришь – лошадей спасаешь».
   «Гонишь, старый?».
   «Мысли не лошади, чтобы их гнать. Это только у Газманова они табунами скачут. Мои мысли неспешны».
    Девушка вдруг рассмеялась: «Так ты философ, дяденька?». 
    Улыбка у девчонки была хорошая, да и «дяденька» из её уст умилило Сергея: «Вот так старость, значит, и приходит – соплюшки дяденькой кличут».
    «Ну, да – философ. А ты, что подумала?».
    «Да так – бичара какой-то, ну или из тех, кто только «откинулся». Нет?».
    «Да я и то, и другое, и третье. Вот вкупе и получается – философ…».
    Пустяшный разговор, да и девица не светоч добродетели, а на душе почему-то посветлело. День, так погано начатый и также прожитый хоть каким-то позитивом заканчивается.
    «Что, дядя – жизнь не в кайф?».
    «Почти…».
    «Может, ко мне…?».
    «Не может. До вокзала проводишь?».
    Девчонка лихо выщелкнула двумя пальцами в сторону урны недокуренную сигарету: «Поехали».
     Ночной вокзал был пуст и гулок. Так, только у буфета две молодых пары неспешно пили кофе, да в зале ожидания с пяток встречающих подрёмывали в ожидании поезда.
В тёмном закутке у входа ютились два бомжа. Вернее бомж и бомжиха. При подходе Сергея и девушки к кассе, бомжиха оценивающим взглядом стриганула по их лицам.
Таких бомжих Егоров  навидался на бесчисленных российских вокзалах. Бомжиха - провокатор. Суть – пройти вдоль первого ряда сидящих в зале ожидания, упасть, изображая припадок, обморок, да всё, что угодно – наши граждане, как правило, сердобольны – как не помочь бедной женщине? Вскакивают, бегут к болящей, нянькаются с припадочной, суетятся. В этой суете бомж-напарник «снимает» чемодан, сумку, портфель и испаряется. Бомжиха приходит в себя – всех благодарит – концерт окончен…
   Странно, но билеты на поезд были. Любые. Плацкарта, купе, СВ. Сергей взял нижнюю плацкарту. СВ и купе Егоров не любил – называл штрафным изолятором. Оно и верно, терпеть несколько суток неприятных тебе попутчиков не самое большое удовольствие.
   До поезда ещё полтора часа.
   «К другу едешь?» - девушка делала вид, что ей с ним интересно, но артистка из неё была никудышная, за версту было видно – девчонка давно уже жалела, что за каким-то чёртом подалась на вокзал с этим мутным мужиком.
    «Тебя как зовут-то, чудо?».
    «Изабелла».
    «А по-настоящему? Как мамка с папкой назвали?».
    «Нина».
   «Нина, скажи мне, пожалуйста, почему ты решила, что я к другу еду, а не к кому-то ещё?»
   «Ну, я же слышала, ты у кассы сказал – мне до Ерофей Палыча».
   «Да-а, а если бы я сказал – мне до Василий Ивановича – мне бы тоже билет дали?».
   «А я почём знаю, может в кассе твоя знакомая, ей видней, где твой Ерофей живёт».
   «Ну, хоть логика в твоих словах присутствует  и то хорошо. Ерофей Павлович – это город, станция на границе Читинской и Амурской областей. Амурской области первая большая станция».
   «Да, ну?! Опять гонишь?!».
   «Я уже говорил – гонки не по моей части. Ерофеем Павловичем  Хабарова звали. В честь которого город Хабаровск назвали. Ну, два Хабаровска это, как теперь говорят – круто, поэтому для другого города оставили имя и отчество. Как там, в детской сказке – одному вершки, другому…?».
   «Корешки. Слышь, философ, давай сажай меня на такси, не буду я тебя на поезд провожать, чокнусь я с тобой…».
   Время  до поезда Егоров провёл в вокзальном буфете. И когда садился в свой вагон никто его не провожал и не махал вослед рукою…

                                       Плацкартный вагон №7. Места №№ 13-16

   Он не любил возвращаться в места, с которыми его что-то связывало. Он не желал возвращаться даже туда, где прошло его детство, и туда, где прошла его юность.
   Это чувство вызревало в нём долгие годы. И чем дольше ходил он по земле, тем сильнее оно становилось.
   Да, было время, когда он мчался в отпуск к родителям или друзьям, затем на встречи одноклассников и однокурсников, но наступило время, когда радости встреч сменились в душе болью и раздражением. Болью от потерь, раздражением оттого, что места, которые любил, изменились до неузнаваемости и теперь любимы другими.
   А друзья – коих из них уже нет, а те, что живы, мало напоминают тех юных, весёлых, бесконечно дорогих и красивых. Да и разговоры всё больше о болезнях, неустроенных непутёвых детях и внуках. И звучит в разговорах масса фамилий забытых, не нужных, никак не трогающих его память…
  Застелив влажным постельным бельём сбитый в комья дряхлый матрас, Неустроев так и не прилёг. Отдёрнув занавеску, откинувшись спиной на перегородку плацкарты, смотрел он на пустой перрон. Матовые круглые фонари призрачным рассеянным светом заливали и перрон и, едва видимую за станционными зданиями, привокзальную площадь.
    Память услужливо прокручивала в голове картинку из детства – такая же ночь, свет фонарей, спящий вагон. И только тишина, в той, детской картинке, нарушалась шумными выдохами беловатого паровозного пара. Паровоз дышал, и изредка сипло свистел. Напротив окна, в которое широко раскрытыми глазами смотрел на ночной перрон маленький Серёжа, на приземистом сером строении, подсвеченная лампочкой под жестяным абажуром, вывеска  «КИПЯТОК»…
    Фонари качнулись и пошагали по перрону. Всё быстрее и быстрее. Вот, уже побежали. Поезд набирал ход. Замелькали пристанционные строения, мелькнул переезд. Дальше только ночь. Окно превратилось в зеркало. В зеркале усталое лицо.
    Напротив, на нижней полке, что по ходу движения поезда, уютно посапывала полная женщина, с верхней полки свисала рука спящего мужчины. За стенкой, время от времени, плакал ребёнок. Его мягким шёпотом убаюкивала мать. И колёсные пары на стыках – тутук - тутук, тутук - тутук, тутук - тутук…
    Проснулся Сергей поздно. От звяканья чайной ложечки. Толстушка-соседка размешивала сахар в чае.
    «Ой, я вас разбудила?!» - непосредственность женской реакции на его пробуждение заставила Неустроева улыбнуться.
    «И так перележал. Доброе утро!» - Сергей приподнялся на локтях и выглянул в окно. За окном серая взвесь дождя. Обложного.
   «Давно так?»
   «А-а,  как с шести зарядил, так и не перестаёт» - голос у женщины грудной, обвалакивающе-тёплый.
    Пока мылся-брился, соседи, мужики с верхних полок и утрешняя собеседница соорудили стол, завалив его разными вкусностями. Но к трапезе не приступали – дождались Сергея. На его неуверенный отказ: «Спасибо, я не хочу» - никто и не обратил внимания. Нагрузили его  разовую тарелку яйцами, огурцами, курицей и пирогами. И Неустроев сдался: «Минутку, я только чай закажу».
   «Меня Ириной зовут» - женщина улыбнулась Неустроеву.
   «Очень приятно! Сергей».
   «Виталий» - лысоватый мужчина приподнялся и протянул Сергею руку.
   «Сергей».
   «Михаил» - приподнимаясь, мужчина ударился о верхнюю полку головой. Случившееся его рассмешило: «Ну, всегда у меня не как у людей!».
   Этикет и сопутствующие ему формальности были соблюдены...
   Мужики завтракали плотно, про запас, словно впереди у них целая смена по валке леса. Ирина пила только чай. На предложения мужчин перекусить чем-то более существенным, отвечала: «Ой, да я и так полная». И смеющимися глазами всё поглядывала на Сергея. Неустроева это слегка нервировало. Не любил, когда за ним наблюдают – хоть за едой, хоть за работой. 
    «Сергей, извините, а у вас брата-близнеца нет?».
    «Слава Богу – нет».
    «Почему – слава Богу?!»
    «Почему? Как бы это сформулировать-то? – близнец это ж зеркало. Зеркало, в котором  ты – такой как есть: без ретуши, без обмана и лести. С вислым носом, большими ушами, блеклыми маленькими поросячьими глазами, впалыми щеками, реденькими волосиками, да мало ли. И видеть перед собой это безобразие каждый день, каждый год, десятилетия?! Притом, что изображение в этом зеркале со временем изменяется только в худшую сторону. Ну и что ж во всём этом хорошего?»
    «Жестко вы».
    «Ну, уж как думаю. А чем, кстати, вызван ваш вопрос о близнеце?»
   «Очень уж вы похожи на одного моего знакомого. Давнего знакомого. Из юности. Правда, я его уже лет двадцать не встречала, может, он сильно изменился. Но с тем, давнишним – поразительное сходство. Мне даже подумалось, почему же он, то есть вы, меня не узнаёте?»
    Неустроев усмехнулся: «А я-то, думаю, что за взгляды в мою сторону? Мысли разные забрезжили в голове…».
    Смешливый сосед, улыбнулся: «Мыслю, значит, существую!»
    А Серёга, поглядывая на мелькающие в вагонном окне пёстрые перелески, и стараясь не встречаться взглядом с вопрошающими глазами женщины, думал: «Почему не узнаю? А нужно…? Тебе, Ирка-толстуха, нужно? Зачем? Меня ведь, того, какого ты помнишь, нет давно. А такого, каков я сейчас, тебе лучше и не знать. Значит, мы не знакомы…»

                                        Плацкартный вагон №7. Места №№ 17-20

   Вагон подрёмывал. На столиках в стаканах с подстаканниками позвякивали ложечки.
   Долгая дорога у пассажирского поезда. Люди в него не на один час входят – надолго обустраиваются. Временный, а всё же дом. А в доме таком жить это как в коммунальной квартире: люди знакомятся, словами перекидываются, влюбляются даже, а то и до склоки доходит. Разный народ-то – у каждого свои представления о жизни, совести, о достоинстве. Но долгие разговоры обязательны при любом раскладе.
   Сергей Николаевич, степенный, крупный пятидесятилетний мужик, пребывал в благостном настроении. Соседи ему попались спокойные, жизнь повидавшие, а дед Савва, что напротив, на нижней полке обустроился, тот и войну прихватил. В больших годах дед, а умом ох как востёр! На всё своё мнение-суждение имеет. Да и учителка-молодуха Юлия (Сергей Николаевич так про себя прикинул – тридцати точно нет) тоже интересным собеседником оказалась. Старлей Игорёк с верхней полки нет-нет, да анекдотами хорошими баловал.
   На боковушках-то, за те трое суток, что они в пути, дважды уж народец менялся, а им ещё почти трое суток вместе быть. Так что, старались они друг другу существование не отравлять, более того – душевно поддерживать.
   К учителке старушка из соседнего купе, Анна Васильевна, частенько на чаёк заходила. Обе оказались из Читы, даже в одном доме жили, а познакомиться только в поезде сподобились. Вот и перемывали потихоньку кости всем соседям по дому, да бесконечно мельтешили спицами, вывязывая носки да шарфики.
    Запив чаем с лимоном выкушенное яйцо вкрутую Сергей Николаевич подрёмывал на своей нижней полке, в пол-уха вслушиваясь в разговор соседей.
   Деду Савве кое-какие порядки новые не нравились, вот он и бубнил потихоньку, словно сам с собой разговаривал: «Нынче-то ишь что удумали - убрали из календарей старые праздники. Новые назначили. Только душу-то трудно перенастроить по приказу. Душа-то из тонкой материи делана - давления не любит и не приемлет. А уж если к чему прикипела – оторвать трудно. Так что, на старые праздники гуляем всей деревней по привычке, а на новые – по приказу. Приказали – гуляем.
   Правда, поднимешь иной раз стакан и долго глазами друг на дружку лупаешь – за что пьём-то?
   Бывает и не вспомнишь. Так в беспамятстве и пьём, празднуем, значит».
   Анна Васильевна, опустив очки на нос и подслеповато щурясь, согласно кивала
головой: «Хорошо хоть Новый год не отменили».
   «Так его хоть отменяй, хоть не отменяй – всё одно он наступит. Да и какой это праздник, так – дата. Вот День Победы – да, праздник. Его мы хоть по приказу, хоть без – праздновали и праздновать будем. Мы его породили. И отнять его у нас никак не получится. Правильно я говорю, старлей?». 
    «Правильно. У меня ведь оба прадеда за этот праздник головы свои сложили, да и дед, по матери, всю войну в миномётчиках отпахал. На праздник ордена-медали наденет, не грудь – иконостас. С его лёгкой руки я с пацанов в армии хотел служить».   
   «Ты, Игорёк, не обижайся на меня, дурака старого - не то я имел ввиду. Вишь как всё оборачивается - святой это праздник для тебя, для меня, для неё» - дед ткнул пальцем в сторону Анны Васильевны: «А вот в коих-то новоявленных государствах, умудрились и День Победы отменить. Вроде и не вместе  мы Гитлеру морду били. Вроде не их деды, прадеды под фашистскими пулями полегли, да концлагерей нахлебались. Вроде стыдно им, ныне-то живущим, что родичи их вместе с Россией заодно воевали.
   Только думаю я, мозгами-то своими стариковскими, что деды их и прадеды в гробах да братских могилах от стыда за внуков своих переворачиваются. За то, что уродами их потомки растут. Нету у внуков права старикам своим счета выставлять да укорять в чём-то. Сопливы ещё».
  Старлей Игорёк кивнул: «Мне тоже иногда кажется, что у тех, кто такие праздники отменяет, с головой проблемы. С нормальной-то головой да такого вряд ли додумаешься. То, что кровью скреплено –  трудно порушить. Я это по своей войне знаю».
   «Воевал, значица. С чеченами что ль?».
   «С ними».
   «Вот, жизнь, мать её ити! С каждого поколения кровь сосёт!».
   Рассуждения дедовы прервала проводница Вера. Её добродушно-грубоватые шутки давно уже продвигались от купе к купе. Шустро работая веником и совком, она загоняла пассажиров на полки или в тамбур на перекур.
   «Ну-ка, дед, подбери ноги. А вы, молодёжь, сходите, перекурите, пока я пыль тут погоняю».
   Старлей Игорь с учительницей ушли в тамбур, Анна Васильевна в своё купе. Дед Савва послушно закинул ноги на свою полку. Покрутился немного, устраиваясь поудобнее на сбитом в каменья матрасе.
   Проводница Вера, грузная женщина в мятой униформе, как и обещала, быстро разогнала веником пыль и подалась дальше.
   «Николаич» - деду не лежалось спокойно: «Слышь, Николаич, спишь?».
   Сергей Николаевич открыл глаза: «Так, дремлю чуток, Савва Игнатьевич».
   «Сказать хочу, Николаич - я ить сны про войну совсем не вижу. Напрочь. Как и не было её проклятой. Что до войны было – вижу, что посля её, особливо баб касаемо – вижу. А про бойню эту кровавую ничего не снится».
   Сергей Николаевич непроизвольно хохотнул: «Силён ты, Савва Игнатьевич, до сих пор о бабах не забыл. Снятся даже. Прямо Казанова столетний. Что, и наяву ещё с ними поиграться можешь?».
   «Ага-ага, посмейся над старым. Ладно бы молодые издёвкой баловались, так и ты туда же. В том смысле, что смешки у тебя вызывает, в ём я о бабах давно забыл. По другому, по-людски они мне снятся. А вот война не снится. Когда с её возвертался  - думал спать не буду, так она у меня с головы не шла. А вот на тебе – не приходит она в снах-то ко мне. Мне бы радоваться, а меня страх берёт – ежели она мне душу не теребит, то как об ей молодые-то помнить могут? А помрём мы, последние, так совсем о ней забудут? Вона по телевизору молодых недоумков кажут – по нашей земле с фашистскими знамёнами маршируют. По рождению вроде русские, а у меня рука сама автомат пытается нашарить, да длинной очередью по ним! Я ведь помню таких: самые лютые каратели из наших, из иуд были. Немцы-то лишний раз своих рук не марали, предателей да добровольцев использовали. А уж те и рады были выслуживаться. Изничтожали людей почём зря».
   «Власовцы, что ли?».
   «Про власовцев не знаю. Врать не буду. Да и не каратели они были – обычные армейские части. Да говорят они против нас и не выставлялись. Боялся Гитлер, что в первом же бою, половина, если не больше, на нашу сторону перейдёт. К Власову многие ж с такой мыслью и шли. Я про полицаев, да зондеркоманды разные, из наших кровопивцев. Уж те лютовали! Даже зверьми назвать нельзя – кабы зверей не обидеть.
А теперь, значит, последыши их объявились. Страшное это дело, Николаич».
   «С жиру они бесятся, Савва Игнатьевич. Ты погляди на этих молодых быков, у них ведь не головы – кувалды. А в кувалде откуда мозгу-то взяться?».
   «Так, Николаич, откуда ж они такие-то взялись? Мы, что ж для них всю жизнь горбатились – страну обустраивали? У нас ведь в деревни гадости такой не водится, а как город большой покажут – там рожи эти. На нашей-то земле?! Тьфу, зараза их побери! Что ж властя-то спускают имя это?».
   «А что властя? Властя каждому в мозги не залезут. Да и нет у этих пустоголовых мозгов-то. Лезть некуда».
   «Э, нет. В наше время властя кажному в мозга залезали. Даже к тем, у кого их отродясь не было. Всё про всех знали – кто чем дышит, да об чём мысли мыслит. Тогда и порядок был».
   «Бардака  сейчас много – это да, только  думаю не в нём дело.  Думаю, зараза эта из семьи произрастает. Если была какая-то гнильца в семье – вот такими страшными всходами она и выперла. «Фюреров» этих, местечковых, мыслю на большие срока сажать надо, пусть крысам тюремным свои взгляды излагают.  Одного, двух, пятерых показательно осудить – другие в фюреры заопасаются лезть. А гадость эта без вождей не произрастает. Стаду всегда баран-вожак нужен. Сами-то мыслить не могут. А вот команды выполняют бездумно».
   Из тамбура, смеясь чему-то своему, вернулись Игорь с учительницей Юлией.
   «Чего, старые, смурные такие сидите? Всё воюете?» - Игорь успевал задавать попутчиком вопросы и одновременно шептать на ушко Юлии что-то смешное. Та похихикивала и слегка отталкивала от своей талии шаловливые руки старлея.
   «Да так, молодёжи кости перемываем».
   Игорь рассмеялся: «Надеюсь, мы с Юлией в этом списке отсутствуем?».
   «Уж в этом списке вас точно нет. Савва Игнатьевич удивляется, откуда у нас, на земле нашей, бритоголовая нацистская нечисть объявилась».
   Игорь отпустил Юлину талию, присел у столика. Покрутил в руках чайную ложечку.
   «В первую чеченскую компанию, не знаю, как уж они в армию залетели – они ж её как огня боятся, были у меня двое таких. Два «шкафа» бритоголовых. С полным отсутствием серого вещества в голове. До первого боя, в засаду мы тогда попали, пытались из себя что-то строить, ахинею какую-то нацистскую несли, суперменами себя числили: обвешаются оружием и фотографируются. Бой всё по местам расставил. Подставились мы крепко – лупили по нам из-за каждого куста. В первые же секунды, сразу четверых потеряли – безвозвратно, как у нас говорят. Да и остальным по пуле, другой досталось. Только этих слонов не зацепило. Один за бетонный блок забился и не вылезает, другой за подбитым БТРом спрятался. Как отбились и никого больше не потеряли одному Богу известно. Минут через пятнадцать две вертушки прилетели – накрыли зелёнку. Тут только один из них, тот, что у бэтэра лежал, засуетился – стал лепить из подствольника, куда глаза глядят.
И то хлеб. Мы хоть раненых под его прикрытием успели вытащить – а тут опять по нам «чехи» влупили. Ну, тут уж хренушки – мы уже оклемались, а потом и разведрота подошла. Отбились. И что вы думаете, тот, что стрелял – стоит, трясётся, на ребят побитых смотрит, плачет, сам этого не замечая; дело понятное, после первого боя да ещё с потерями, ни с ним одним такое бывало, пацаны его по плечу постукивает: «Нормально всё. Бывает», а тот, что за бетонным блоком отлежался, встал и в зелёнку попёр, трупы «чехов» потрошить: перстни, цепочки, мобилы. По карманам стал шарить, деньги выгребать. Мы как это просекли – озверели! Били это тупоголовое существо до тех пор, пока он кровью харкать не стал. Капитан из разведроты добить его не дал. Разогнал моих пацанов, орал всё: «Из-за дерьма на нары сесть захотели!?». Поплевали пацаны на мразь мародёрную да разошлись.
   Вечером приехали особисты-кураторы увезли недоумка куда-то. Не слышали мы о нём больше. А второй ничего, оклемался, правильно воевал. Правда недолго, месяца через два его крепко зацепило – осколком четыре ребра вынесло. Но спасли, подлечили и сразу комиссовали. Так-то вот. Судя по этим двоим – у кого-то просто дурь в голове, от ума небольшого, а кто-то сволочь по натуре своей. Вот со вторыми надо круто – по-другому они не понимают. Уговорить их нельзя – только силу понимают. И ещё, Савва Игнатьевич, поглядел я на разный народец – что просто сволочь, что фашист национальности не имеют. Что на нашей земле они произрастают, что на какой другой – нет разницы между ними. И на других землях люди от них шарахаются. Но там их за нацистские выходки сразу под суд, а у нас по головке гладят – не шалите, мол, дети. А раз нет с них спросу, вот они и наглеют.
   Ладно, старые, что-то невесёлый разговор у нас сложился. Коньячок у меня хороший есть – вы как, не против по рюмашке?»
   Сергей Николаевич завозился вставая.
   «Только дурак от хорошего коньяка отказывается».
   «Правильно мыслите, Сергей Николаевич! Юля, Анну Васильевну пригласи к нам, пожалуйста. Что она там одна куковать будет».
    Через пару минут столик к ужину был готов. У Саввы Игнатьевича нашлось хорошее сало, хлеб домашний, Анна Васильевна принесла отварную курицу и целую банку домашней капусты: «Сама солила, вы только попробуйте, язык проглотите, а тебе Юля, как приедем, я рецепт дам – мужики табуном за тобой ходить будут».
    Да и остальные на стол выложили всё, что ещё за три дня не съедено было: рыбу, яйца, огурцы и даже один, слегка завядший, лимон.
    «Эх, такая закусь и под одну бутылочку?!» - Игорь, словно сокрушаясь, махнул рукой и достал ещё одну бутылку коньяка.
    Дед Савва хитро поглядел на старлея: «Хорошо, однако, живёт нынче наша армия – коньяки распивает».
   «Ну, не самопал нам же пить. А насчёт хорошо – да по-разному армия живёт. Когда густо, когда пусто. Сегодня вроде ничего, а что завтра будет – завтра и думать будем.
Ну, давайте ваши ёмкости, а то уж у меня слюна от этого изобилия бежит».
   Мерно постукивали на стыках рельс колёсные пары, вагон покачивался, слегка позвякивали стаканы в подстаканниках, а за окном монотонно сыпал дождь.
   За столиком сидели хорошие люди и пили хороший коньяк. Закусывали они его не по
западному – лимоном (хотя существует байка, что это наш царь-батюшка Европу приучил коньяк лимончиком закусывать), а чисто по-русски – салом…
   Впереди у этих людей ещё три дня совместного пути и масса тем для разговора…