Голубиное гнездо

1
Сначала весна пришла рано. Неожиданно стало как-то вдруг жарко и сухо, и даже несколько по-летнему томительно. В голове плавились неопределенные силуэты мыслей, и исчезали, не успев оформиться во что-то определенное. Губная помада, даже от Диора, стекала с набухших всевозможными герпесами за дождливую зиму губ, и рот в одно мгновение превращался в кроваво-красную кляксу. Чуть сверху этой безобразной кляксы из зеркала на меня смотрели недовольные колюче-карие глаза, которые, впрочем, могли бы быть и наивно-голубыми, если бы природа руководствовалась моими к ней пожеланиями. А так же могла бы сделать мне другой нос, а так же ноги, а так же…. Клякса рта обиженно скривилась вбок, и в зеркало смотреть совсем расхотелось.
- Мама! – в комнату влетело лохматое существо, которое, наверное, единственное во всем мире считало меня совершенством. По крайней мере, моя внешность нареканий с его стороны никогда не вызывала:
- Кто вылил воду у моего дракончика?!!!!
Этот малолетний гений семейных скандалов (который тоже мог бы побольше походить на сусального белокурого ангелочка, признай природа мои претензии обоснованными), выращивающий из пробки для ванной дракона, считал свою правоту полной и доказанной. А именно – единственное условие, при котором вырастет дракон, это если в розовую кружку, где обитает сейчас пробка от ванны, постоянно подливать горячую воду.
Я терпеливо посмотрела на измазанные непонятно чем когда-то светлые штанишки, и сказала совсем невпопад:
- Иди и вымой руки, наконец-то! Впрочем, и лицо – тоже. Ты выглядишь так, будто у тебя никогда не было родителей.
Мои пронзительно карие глаза зло посмотрели на меня с измазанной детской мордашки..
- Мама! Я же тебе не про это говорю! Я говорю: кто вылил воду у моего дракончика?!!! Он теперь такой бедненький…
Видит Бог, я не была виновата в поступке, в котором обвинял меня мой сын. Но это лето наступило так внезапно, что у меня заломило виски. Навалились дела, в течение долгого времени счастливо откладывающиеся на неопределенное «потом». А у сына такой пронзительный голос…. Поэтому я не стала оправдываться, а потащила упирающееся дите в ванную.
Через несколько минут умытый, но несчастный ребенок болтал ногами, сидя на высоком стуле, и жевал овально-приплюснутое яблоко. Ещё он успевал грозить мне всевозможными карами:
- Вот я уйду, а ты останешься совсем одна. И будешь тут ходить и думать: «А где Даня?». А я далеко буду.
Я задумалась на несколько секунд, даже перестала стучать на швейной машинке, потом логично спросила:
- А если ты один жить будешь, я – одна, то куда папа денется?
Пятилетний философ напрягся, осуществляя в уме деление папы, потом, хлюпнув яблоком в горле, произнес уже примирительно:
- Ну, папа тоже один будет. Ведь это он, наверное, вылил воду у моего дракончика. Я же знаю, что это не ты сделала….
Логика и мир восторжествовали. Я опять наклонилась над пахнущей чужими духами блузкой, в раздумье, как ровно скосить плечевой шов. Это было необходимо сделать до того, как яблоко кончится. Потому как у моего сына счастливое детство. Как только кончается что-то хорошее, он сразу начинает требовать другое – не менее хорошее.
Потянуло сквозняком, и сразу же хлопнула балконная дверь. Силуэт моего любимого, овеянный ароматом хорошего табака, возник в душном проеме комнаты. Я напряглась, потому как и у моего мужа счастливая семейная жизнь. Только кончается что-то хорошее, он сразу начинает требовать другое. Не менее хорошее. У меня возникли серьезные подозрения, что после сигареты он захочет котлет. Или картошки с мясом. На кухне не было ни того, ни другого. Только две подсыхающие картофелины в мундирах, из которых я добросовестно намеревалась сделать салат. Это было два дня назад.
Два дня назад мне принесли этот срочный заказ – уже не очень новую блузку, которую я за гроши в бешеном темпе должна была переделать в нечто фантастическое.
- Слушай, - сказал человек, который был моим мужем, - ты представляешь, эти голуби снесли яйца у нас на балконе. Около кресла, под столом.

2
Яиц было два. Почти белые, если не считать мазков коричневого помета, они лежали на кучке мусора, которую, очевидно, трудящие птицы успели натаскать за прошедшую ночь.
Я вспомнила, что уже несколько дней подряд выгребаю из-под стола какие-то ветки пополам с требухой. И при этом очень удивляюсь: откуда на балконе четвертого этажа возникают эти ветки? Показалось, что от яиц валит родовой пар, и я вся передернулась. И вдруг поняла, что меня это проявление жизни нисколько не радует. Даже не умиляет. Стало противно, и почему-то засосало в области горловой ямки.
- Мама, а что будет, если какой-нибудь мальчик возьмет какое-нибудь яйцо в руку? – из-под моей руки высунулась любопытная лохматая головешка.
Я схватила теплое пузо сына в охапку, и стремглав бросилась с балкона, почему-то повторяя:
- Не трогай, Даник, никогда не трогай….
- Истеричка, - вдруг первый раз в жизни обозвал меня муж.
До этой секунды и с голубями, и с мужем отношения у меня были очень простые. Даже веселые. Когда что-то из них делало мою жизнь сложной, я просто старалась этого не замечать. Голуби, конечно, портили мое существование. Они поселились в выемке над козырьком самого большого окна в доме, будили нас рано утром тяжелым топаньем, утробно курлыкали и гадили на свежевыстиранное белье. Но так как они до сих пор существовали совершенно автономно от нас, мы старались чисто по-философски все эти мелкие жизненные неурядицы превратить в шутку.
Теперь они нагло вторглись на нашу территорию, и теперь на таком любимом месте для курения и ничего не значащих великолепных разговоров ни о чем лежали два маленьких белых яйца. Чуть измазанных голубиным пометом.

3
Последующие две недели вся детвора в округе ходила на экскурсию. На наш балкон. Все с нетерпением ждали появления «маленьких птичек». Причем, консультировались по этому вопросу исключительно со мной, как с главным специалистом. Я открыла в себе пропасть незнания в области жизнедеятельности птиц. Собственно говоря, я вообще не представляла, в какие сроки эти птенцы должны появиться на свет. И даже сомневалась, что они вообще появятся.
После усушливой жары вдруг стало холодно. Обманное солнце манило из резко остывающего дома погреться, и тут же природа, ехидно усмехаясь, доставала до костей леденящим ветром. Я засунула сына в теплые штаны и опять запретила бегать по дому босиком. У Даника появились все признаки надвигающейся простуды. Он не переставал шмыгать носом, и это было слышно даже из соседней комнаты. Я заправила нитку в иголку, и замерла, прислушиваясь к разговорам в детской.
Соседская девочка – черноволосый чертенок торчащими сразу и в разные стороны, и в верх тугими косичками, туго перетянутыми жизнерадостными резинками с медвежатами, важно обсуждала с моим сыном проблемы рождения. Причем, плавно переходя с птиц на людей.
- Ну, ты не знаешь разве, как получаются разные там дети? – доносился её быстрый, чуть хрипловатый голосок. Я подозревала, что мой сын не только не знает, но особенно никогда и не интересовался. Его всегда больше занимали всякие драки, чудовища, и волшебности. «Люблю я эти драки», - говорил он удовлетворенно после очередного боевика. «Боюсь, боюсь», - кричал во время какого-нибудь туповатого ужастика, но глаза не закрывал, и широко распахнуто смотрел на эти тупости до конца.
Ещё я знала, что соседской девочке-чертенку нравится совсем другой мальчик, а моего фантазера-тюфячка она держит на всякий случай. Другой мальчик был выше, сильнее, крупнее моего сына, и ещё у другого мальчика были ослепительно льняные волосы и непозволительно голубые глаза. Почему-то я переживала эту ситуацию гораздо больше Даника, который, кстати сказать, совсем и не переживал, и предвидела много страданий своему ребенку на любовном фронте в будущем. Я заранее ненавидела всех этих высоких, широкоплечих блондинов, как потенциальных соперников моему сыну.
- Слушай, мы есть сегодня будем? – закричал из кухни незаметно пришедший с работы муж. – Ну что ты за хозяйка? Целый день дома дурака валяешь, а кухне – шаром покати.
Я так удивилась, что проглотила нитку, которую в задумчивости держала во рту. И даже не успела обидеться. Мой муж никогда не повышал голоса. По крайней мере, на меня и на сына. Затем я услышала хлопанье дверью, и поняла, что муж пошел в ближайшее кафе. Первый бунт за все время нашей совместной жизни.
- Я же не просто так сижу, я работаю, - возмущенно и запоздало крикнула я захлопнувшейся двери.
Потом я подумала, что у медвежат на резинках соседской девочки очень тупые морды, и вдруг почему-то заплакала. Какая-то неясная обида надавила на глазное дно изнутри, и впервые за всю свою жизнь я почувствовала себя несчастной.

4
- Ну, если вдруг случится пожар, или наводнение, или землетрясение, ты же не будешь с этим бороться, а просто найдешь оптимальный выход из ситуации. Относись к ссорам, как к стихийному бедствию, - сказала моя подруга, потянувшись за третьей сигаретой. – Да, кстати, сын спрашивает, не вылупились ли у вас ещё птенцы?
- У нас – нет. А про голубиные – не знаю, - попробовала быть трагически-остроумной я. И тоже потянулась за сигаретой. От перенесенной днем обиды руки у меня дрожали, и выбитая из пачки сигарета полетела под стол. Я нагнулась за ней и вздрогнула. Круглый блестящий глаз взъерошенной голубки уставился на меня. Белая птица с серыми крыльями терпеливо высиживала свое потомство под моим столиком для курения. Она не делала никаких угрожающих движений в мою сторону, просто смотрела, но от этого стало очень не по себе.
Я вынырнула из-под стола и только тут вспомнила, что сигарета так и осталась лежать на полу. Подруга посмотрела на меня с удивлением.
- Ты увидела привидение? – совсем не оригинально спросила она.
- Нет, голубиху.
- С каких пор ты боишься птиц? – спросила подруга.
- С чего ты взяла, что я вообще чего-то боюсь? – чисто по-еврейски вопросом на вопрос ответила я.
Подруга немного помолчала, пуская изящные клубы дыма из ярко накрашенных губ, не торопясь, произнесла:
- Впрочем, ты же знаешь, что все мужики – козлы.
- А как же твой сын?
- Он ещё маленький. Вырастет – тоже будет козлом.
Я промолчала. Сын подруги и был тем ослепительным кудрявым блондином – будущим счастливым соперником моего сына. Подруга, верно следуя своей привычке перескакивать невпопад с одного на другое, вдруг спросила:
- Что ты собираешься делать с этими голубями?
Я всегда завидовала ей. Особенно её непоколебимой уверенности в том, что она всегда права. Она всегда знала, что, когда и зачем нужно делать. Нет, конечно, в теории я сама довольно неплохо могла растолковать любому, как нужно жить, но весь фокус заключался в том, что она и на самом деле неукоснительно соблюдала ей же придуманные правила. Конечно же, у неё были голубые глаза и восхитительные, просто-таки белоснежные волосы. Муж никогда не повышал на неё голоса, сын был образцом послушного ребенка, в доме всегда была ослепительная чистота, на работе в ней души не чаяли. При всём при этом моя подруга всегда выглядела как дорогая кукла Барби. Причем, Барби на витрине магазина, ещё не побывавшая в замурзанных детских ладошках.
- Я ничего не собираюсь с этим делать. Пусть скорее вылупляются и улетают. Я с радостью провожу этих птиц в широкий мир.
Подруга была фармацевтом по профессии, месту работы и образу жизни. Поэтому зря я сказала ей это. Два голубых озера посмотрели на меня с удивлением:
- Ты хочешь сказать, что не боишься заразы, которую эти птицы разнося?
В данный момент я находилась на том этапе жизненного пути, когда боятся всего на свете. Заразы, голубих, гнева мужа, кучи мусора на балконе, капризных клиенток, будущего…. Но я не стала объяснять все это подруге. Просто сказала:
- Ну, ты же знаешь, что я не способна просто взять и выкинуть эти яйца с балкона.

5
- Ты знаешь, что такое совесть? – важно спросил Даник своего друга. Тонкие, пожухшие за время холодов травинки льнули к исцарапанным мальчишечьим ногам. Мы возвращались из садика, и свернули с большой дороги в переулок. Просто так, ради разнообразия. И ради неистребимой тяги к перемене жизни. Пусть хоть вот такой маленькой.
Впереди меня маячили две стриженые головенки – черноволосая и кудряво-льняная.
- Нет, не знаю, - жизнерадостно ответил голубоглазый товарищ.
- Это когда у тебя в голове кто-то говорит. Вот у тебя кто-то говорит в голове? – продолжал мой маленький философ.
- Не-а, - все так же жизнерадостно покачал счастливый человек, у которого никто не говорит в голове.
- У меня тоже не говорит. А вот у Незнайки совесть говорит в голове. Значит, она у него есть. И у папы моего говорит в голове. Он недавно сказал маме: «Я бы ушел давно от вас, но у меня есть совесть, чтобы не бросить ребенка». Как ты думаешь, совесть это хорошо или плохо?

6
Холодный ветер с треском разбитого стекла ворвался в коричневую от умирающего солнца комнату, и она сразу перестала быть уютной. Осколки разбитого стекла хрусткой кучей повалились с подоконника. И распределились точным в радиусе кругом, образовав некие таинственные знаки. Если бы я могла их прочитать, я бы непременно сделала это. Но я не могла, и поэтому лениво сгребла эту субстанцию, бывшую минуту назад огромным и почти чистым стеклом, в старый совок. Под внимательным взглядом главного инспектора всех моих благих и не очень начинаний.
Даник, не отрываясь, смотрел на осколки, и в глазах его за любопытством толпился ужас. Потом, предварительно посопев, он спросил:
- Мама, а если я упаду с балкона, я буду как стекло?
Я вспомнила свои предостережения «Не лезь, а то разобьешься», и, отложив сторону всё безобразие, под холодным ветром из мертвой фрамуги окна, обняла такие маленькие, теплые и живые плечи.
- Нет, Даник, нет! Ты никогда не упадешь с балкона, и никогда не разобьешься. Ты же хороший мальчик, правда? А с хорошими мальчиками не случается ничего плохого.
И тут же отогнала от себя всякие ужасные мысли. Потому как в своем возрасте я уже знала, что именно с хорошими мальчиками чаще всего и случается что-нибудь плохое. Но как я могла сказать это Данику? Никак.

Несмотря на то, что я была все-таки неплохой девочкой в этом месяце, мне никак не удавалось заработать даже на необходимое. Все мои бодрые расчеты шли к чертям. Клиентки жеманно поводили плечами, стоя перед моим кривым зеркалом, и просили что-нибудь переделать. Приходилось переделывать все полностью, они опять недовольно морщили губы и просили переделать ещё раз. Это были дни бесконечного ползанья по полу с громадными портновскими ножницами в руках. Даже волнующий запах новой ткани уже не вдохновлял меня, как это было раньше.
Сын просил все новые и новые развлечения. «Я такой голодный», - вздыхал он, закатывая глаза, и отказывался есть пельмени, шоколадный творожок, бурекасы с сыром…. Он хотел в «Макдоналдс». Причем, три раза в день – на завтрак, обед и ужин.
Полчища цветных карандашей и фломастеров вываливались из комнаты Даника, грозя заполонить всю квартиру. Раздавленные игрушки валялись по детской, которую мне никак не удавалось привести в порядок. С жутким хрустом погибали под моими ногами солдатики и машинки, когда я бежала в темноте на ночные всхлипывания Даника. Он стал вскакивать по ночам. Иногда он начинал метаться по кровати и жутко, утробно кричать. Я целовала мокрое от слез и пота лицо сына, словно своими поцелуями хотела оградить его от того страшного, что приходит к нему во сне. Потом запиралась в ванной, и беспомощно начинала плакать сама.
Муж угрожающе молчал. Он приходил с работы, молча жевал ужин и так же молча садился перед телевизором. Меня пугало почему-то особенно сильно то, что он перестал смеяться над комедиями. Он вообще перестал даже улыбаться. Когда я пробовала с ним заговорить, он отделывался скупыми «да» - «нет», и уходил в ванную, где долго лилась вода, и сквозь этот ниагарский шум раздавались его фырканья. Словно мускулистый угрюмый конь плескался в нашей ванной. Конь, который не желал замечать, что я существую на свете.
В день появления птенцов его прорвало. Данник канючил банку сладкой кукурузы, которую я оставила на всякий случай – для нежданных гостей, я наотрез отказалась её выдавать. Конечно, это был дурацкий принцип, страх, что ребенок поймет, что истериками можно выпросить все, что угодно. Тогда муж и вмешался.
Он открыл холодильник, достал банку и протянул её Даннику. Затем посмотрел на меня с ненавистью и сквозь зубы произнес:
- Ты – плохая мать.
Пока потное, красное и сопливое от истерики существо, продолжая всхлипывать, уминало большой ложкой прямо из банки сладкую кукурузу, я кричала. Почему-то повторяя, как заевшая пластинка: «А ты какой отец, а ты какой отец…», я вспоминала все обиды и недоразумения. Так мы кричали друг на друга, пока наше дитё наслаждалось жизнью. Мы не заметили даже, как, доев кукурузу, Даник выскользнул из кухни.
Опомнились только, когда веселая детская мордашка появилась на пороге вновь и радостным голосом произнесла:
- Я видел цыплят у нас на балконе!
- Цыплят?! – я не поняла сразу, что он имеет в виду. – Каких цыплят?
- Ну, на балконе у нас цыплята такие. Маленькие.
Они и в самом деле лежали на балконе в куче веток и помета – два уродливых большеклювых голубенка. Вокруг их тощеньких скрюченных телец кружили мелкие мухи. Доносился тошнотворный запах птичьих испражнений. Мамани нигде поблизости видно не было. Наверное, рыскала в поисках корма по близлежащим помойкам.
- Гадость какая! – скривил морду муж. Я обрадовалась, что мы, наверное, помирились, и готова была простить голубятам их неприглядный вид.

7
Однако радовалась я рано. Уж лучше бы муж продолжал молчать.
Голубята же тем временем, невзирая на наши скандалы, росли и развивались на радость своей маме. Они уже ползали по всему балкону, неуклюже опираясь на косточки, торчащие сквозь тонкую, синеватую кожицу на месте будущих крыльев. Словно на крошечных страшных протезах тюкали по балконным плитам, а голубиха застывала неподвижно, и только круглый глаз любовно следил за передвижениями уродцев. Тошнотворный запах на нашем балконе становился все невыносимей, и скоро подруга перестала забегать ко мне на чашечку кофе и сигаретку. Мы перестали любить наш уютный уголок для курения и прекрасных разговоров ни о чем.
Сначала я пыталась убирать прилипшее к бетону дерьмо, но в скором времени запах стал таким сильным, что сразу же приходилось бежать в туалет. Меня выворачивало горькой желчью и презрением к жизни, и заставить себя зайти опять на балкон, я не могла. Сквозь стеклянную дверь я наблюдала за мухами, кружащими вокруг семейной голубиной идиллии, и с ужасом думала, что же будет дальше.
В одно прекрасное утро муж не выдержал. Он собрал голубят на старую тельняцко-полосатую майку и вынес во двор. Следом он выкинул огромные хозяйственные перчатки, которыми ловил расползающихся детенышей. Я полила балкон хлоркой, и мы все вместе уехали на пикник. Был выходной, и с утра мы даже ни разу не поругались. Вовсю шпарило солнце. Кажется, погода опять начала устанавливаться.

8
Меня раздирали противоречивые чувства. Горькая жалость к голубихе, кружившей над нашим балконом, боязнь даже подумать о судьбе выброшенных птенцов, страх, что бог накажет меня за это преступление…. Но особенно мучила радость, распиравшее моё существо при одной мысли, что этот кошмар, кажется, кончился.
Мы вернулись с пикника почти счастливые, разогретые солнцем, и я тут же, бросив сумки, побежала на свободный теперь балкон.
На моем любимом обшарпанном кресле, прямо в насиженном углублении, сидела седая голубиха. Всё так же неподвижно, и только круглый выпуклый глаз пронзительно застыл на мне. Я моментально закрыла балконную дверь и попятилась в глубь комнаты.
- Ты что? – почти с любовью спросил умиротворенный после шашлыков муж.
- Там она прилетела. Ну, голубка, - пролепетала я. – Я думаю, что зря мы выбросили птенцов.
Муж отодвинул меня, хлопнул балконной дверью, и скоро я услышала его раздраженное «кыш», и шум распрямившихся крыльев.
- Тебе нужно показаться психиатру, - уже презрительно бросил он мне, вернувшись, и пошел фыркать в ванной. Он торопился на ночную смену.

…Сначала я не поняла, что меня разбудило. Ещё несколько раз пыталась опять нырнуть за тот порог, что отделяет пробуждение от счастливого сонного небытия, но какая-то непонятная сила тащила и тащила меня туда, на поверхность, в реальность, в которую мне собственно так не хотелось возвращаться. На долю секунды показалось, что это опять плачет Даник в своих детских ночных кошмарах, но сразу же стало ясно, что это совсем не он.
- Б-з-з, - вкрадчиво раздавалось у моей щеки, и что-то мелко-противное щекотно задело губы. Тогда я выскочила из сна окончательно, рывком села на кровати. Теперь уже это «б-з-з» было не одиноко. Со всех сторон – снизу, сверху – невидимые в темноте, маленькие пикировщики вливали каждый свой голос в гудящий общий хор. «Надо же сколько комаров», - подумала я пока ещё просто удивленно. – «И откуда поналетели?». И даже ещё попробовала заснуть, натянув на голову подушку.
Словно это могло помочь. Невыносимый гул становился все громче и настойчивей. Тревожно заворочался в соседней комнате Даник. Сразу же раздался его сонный недовольный голосок:
- Мама, почему столько мух прилетело к нам?
Свалив с головы бесполезную подушку, я потянулась к выключателю. На секунду зажмурилась, привыкая к свету, что плясал зелеными пятнами сквозь сомкнутые веки, потом открыла глаза. И только усилием воли заставила себя не закричать.
Комары были везде. Потолок казался единой черной копошащейся субстанцией, которая к тому же ещё и протяжно гудела. Теперь сложно было вычленить из этого дружного коллектива его отдельных членов. Гудящее месиво на секунду затихло, и я вся сжалась, не представляя, что мне делать с этим кошмаром.
- Мама, что случилось? – пискнул из своей комнаты сын.
Черная масса угрожающе медленно стала снижаться к кровати, на которой я пыталась прийти в себя. Тут нервы мои не выдержали, и я скатилась на пол, увлекая за собой практически весь постельный комплект. Вскочив на ноги, я бросилась в комнату Даника.
- Тебя кусали комары? – спросила я маленький темный силуэт, чуть приподнявшийся с раздвинутого кресла-кровати.
- Нет, не кусали. Просто плакали около уха, - ответил Даник.
- Закрой ладошками глазки, - попросила я, - сейчас я включу свет.
Судя по старательному сопению, Даник усердно закрывал глаза. Я щелкнула выключателем, и при свете увидела, что детская комната чиста. Только один или два обыкновенных комарика, не имеющих ничего общего с черным Монстром, сердито ломанулись к открытому окну.
Живая масса гудела в моей спальне, словно невидимый порог удерживал её там. Вооружившись баллончиком со средством против кровососущих насекомых (так было написано на этикетке), я направилась к опасной комнате. Даник зашуршал за мной босыми ногами. Обернувшись, я прикрикнула на него, запрещая идти следом.
Первой атаке я подверглась, лишь только переступила порог комнаты. Черный кусок отделился от общей массы, и, тревожно гудя, устремился ко мне. Закрыв глаза, я изо всех сил надавила на крышку пульверизатора.

Они улетали, все так же встревожено и недовольно гудя, успев-таки изрядно навредить мне. Болело лицо, и чувствовалось, что оно опухает прямо на глазах. Все же я подошла к окну, куда вытекала комариная злая стая. Сквозь припухшие от укусов щелочки глаз я видела смазанное полупятно месяца, разрезанное на мелкие куски ветками от бьющегося в окно дерева неизвестного мне названия.
Я стояла и смотрела, как они улетают туда, в сторону покромсанного месяца, и всё больше расплывалась у меня в глазах картина внешнего мира, а потом и вовсе исчезла. Последнее, что я увидела – взмах седого крыла. Тут я поняла, что голубиха ничего не забыла.

9
Утром муж с сыном весело хохотали надо мной. Сын – с детской жестокостью от непонимания и неумения сочувствовать. Муж – с раздражением. Первое, что он сказал, когда увидел опухшее от укусов, раздутое во все стороны лицо: «Почему со мной никогда ничего подобного не случается?». И демонстративно громко стуча посудой, он начал жарить себе и сыну яичницу – единственное блюдо, приготовлением которого он овладел в совершенстве.
Я в который раз за день пошла умываться, словно надеялась, что вода поможет смыть последствия ночного кошмара. Даник стоял в дверях ванной комнаты, и все так же безжалостно повторял с веселой улыбкой на лице:
- Комарики сделали маму некрасивой. Ты теперь похожа на чудовище.
Был бы он хоть чуть-чуть постарше, я бы обязательно сказала, что это может случиться с кем угодно. В том числе и с ним тоже. Но я знала, что если скажу это, он перепугается, и опять будет бояться оставаться один в комнате, как это было уже года два назад.
Поэтому я смотрела на этого маленького человека, словно ждала от него отображения той любви, нежности и терпимости, которые я питала к нему. И не находила. И не узнавала в нем своего сына. Разумом понимала – это он. Но что-то ещё, более глубокое, чем разум, сердце и даже душа, что-то космически женское, изначальное, искало в этой искаженной глупой гримасой рожице плоть от плоти своей – и не находило. Чувство это длилось всего мгновение, но было таким чужеродным, непонятным и неизведанным мной раньше, что перепугалась не на шутку.
Через эту страшную секунду передо мной опять был мой сын, и невидимая ниточка снова светилась между нами. Именно благодаря ей, я знаю лучше, чем он сам, что сын захочет съесть сегодня на ужин, с какими трудностями в личной жизни он столкнется в далеком будущем и даже собаку какой породы он может завести в старости. Опять мы были началом и продолжением друг друга. Я вздохнула вполне спокойно, насколько это можно было в данной ситуации, и повернула блестящий вентиль крана.
Струя холодной, тугой воды на какое-то мгновение успокаивала воспаленное лицо, и это было приятно. Нельзя было дотрагиваться ладонями, только прохладной влагой, на прикосновения волдыри отдавались острой болью.
- Ты моешь лицо, потому что оно у тебя всегда грязное? – продолжал маячить в проеме двери Даник. Он почему-то не чувствовал этого острого момента нашего с ним отторжения друг от друга.
Не дождавшись ответа, счастливый ребенок побежал есть яичницу. Он знал, что после обязательной еды его ждет награда – мороженое. Первые азы жизненной философии – чтобы получить что-то приятное, сначала необходимо проглотить то, что ты не очень любишь. Или не любишь совсем.
Правда, с течением жизни равновесие порций уменьшается. Лично для меня это так. Количество грязной посуды после каждой семейной трапезы растет. И всё больше занимает времени её мытье, крадя время моего любимого сирала. В последнее время я захватываю только самый конец. Минут десять от положенного мне по праву часа.

10
Через несколько дней волдыри стали спадать.
Словно воздушные шарики они медленно сдувались, становились рыхлыми, перестали болеть, но начинали жутко чесаться. Я с остервенением царапала лицо, зная, что этого делать нельзя, но бороться с искушением не могла.
Зато снова включила телефон, и обреченно объяснялась с разгневанными клиентками.
Были пропущены все сроки сдачи заказов, так как все эти дни, когда лицо моё напоминало мятую подушку, общаться с кем-либо – это было выше моих сил. Теперь я пожинала плоды недельного бездействия. Были плоды эти совсем не сладкими, но зато теперь я, выйдя из подполья, смогла отправиться с сыном на детскую площадку.
И хотя я ненавидела эти бездарные сидения на лавочке в ожидании, пока моё чадо от души поссорится со всеми другими обитателя детской площадки, всё же это было весьма кстати, так как Данька во время нашего добровольного домашнего ареста совсем отбился от рук. С утра до вечера он сидел перед телевизором, а в промежутках между этими сидениями размазывал по квартире всё, что я готовила на завтрак, обед и ужин. А когда я, вспыхнув, начинала кричать, чтобы он убрал эту жуткую смесь из своих штанов, абрикосового кефира, плюшевых медвежат, растоптанной клубники и рассыпанной гречневой каши, он смотрел на меня недоуменно и говорил голосом своего отца:
- Наверное, тебе совсем не нужен ребенок….
Я сжимала в немом бессилии зубы, так как понимала, с чьих слов это говорится. Что я могла сказать на это? Перед этими двумя я была абсолютна беззащитна...
Возвращались мы с детской площадки оба-двое почти довольные. Даже, несмотря на притворно-соболезнующие взгляды всех окружных мамаш и свежую длинную ссадину на рыжем от солнца колене Даника. Мы придумывали прекрасную песню про то, как мы идем домой, и мягкая ладонь сына всю дорогу лежала послушно в моей руке. Это было особенно приятно потому, что Даник вообще терпеть не мог ходить за руку, и обычно он сразу выдергивал ладонь, как только заканчивалось опасное шоссе.
На какое-то мгновение мне поверилось, что всё – тяжелый период нашей жизни миновал, и всё опять начинает налаживаться, и я уже заготовила первую жизнеутверждающую фразу, которую я скажу мужу, и все у нас пойдет, как прежде. В тот момент мне казалось, что достаточно просто сказать: «Ну, хватит дуться, было бы из-за чего….», и мы будем хохотать над всеми дурацкими фразами, что наговорили друг другу в эти последние ужасные месяцы. Я толкнула дверь, еще не подозревая, что это последние счастливые мгновения моей жизни.
Сказать я ничего не успела. В лицо мне полетели сначала свежевыстиранные футболки в каких-то непонятных бурых и фиолетовых разводах, а потом и гневные слова:
- Мало того, что я вкалываю, как папа Карло, я должен ещё ходить на работу в грязной одежде….
Все ещё по инерции глупо улыбаясь, я подняла с пола футболки. Сказать в ответ было нечего – мягкий светлый трикотаж был безвозвратно загажен голубиным дерьмом. Причем с изрядной долей садистской изобретательности – на одежде не оставалось даже чистого пятнышка.
Я кинулась к окну. Ветви дерева, что росло под окном, облепили голуби. Их было много. Очень много. Они сидели, нахохлившись, на ветках, словно пузатые новогодние шары. Сидели молча. И смотрели на меня.
Помимо воли, сердце мое в последний раз попыталось удержаться в своём обычном ритме, а потом бешено пустилось вскачь и уже основательно погрузилось в ощущение беды. Липкий тяжелый воздух ударил в низ живота, и загудел, поднимаясь к горлу, отдаваясь в виски.
Я поняла отчетливо и бесповоротно, что возврата к прошлому не будет. Мой мир рушился на меня, задевая картонными дворцами, пряничными домиками и веселыми ярмарками из папье-маше. Последнее, что я увидела, погружаясь в состояние беды, это был веселый трехколесный велосипед с желтым клаксоном в виде птичьей головы. Я всегда думала, что это был симпатичный хулиганистый утенок. Но в этот самый последний миг на меня внимательно смотрели два круглых глаза. Внимательно и неподвижно. Это были глаза птицы. Но совсем не озорным утенком была птица эта.

11
- Тебе я любом случае нужно бывать на солнце, - сказала моя подруга, отводя глаза. Даже забегая на минуту, в последнее время она не могла смотреть мне прямо в лицо. – Ты знаешь, море и солнце просто творят чудеса.
И я, и она знали, что ни море, ни солнце мне помочь не смогут. На фоне её точеной, загорелой руки я выглядела просто рыхло-прозрачной, словно в любой момент готова была разложиться на мельчайшие частицы в тугом воздухе. Даже в затемненной глади балконного стекла видны были подживающие язвы на моем теперь уже перекошенном лице. Но самое ужасное было на скулах, где кожа начинала слазить.
Там была полная потеря надежды – синеватые, величиной с крупные горошины рытвины не давали шанса исправить все легко и быстро.
Подруга старалась не смотреть на меня. Может, по-своему ей было меня жалко. Но в первую очередь я читала в её отвернувшемся, кукольно-фарфоровом лице дикую радость, что это случилось не с ней. Она торопливо и неуклюже попрощалась и ушла, тихо притворив за собой дверь. Ушла, чтобы больше не возвращаться. Кукла Барби, так и не побывавшая никогда в грязных детских ладошках.
Не зря я всегда не любила голубоглазых, длинноногих блондинок.
- Может, мне стоит сходить ещё к одному врачу? – спросила я, торопливо пробегающего за моей спиной в ванную мужа.
- Попробуй… - буркнул из-за закрывшейся двери муж тоном, который не оставлял мне никакого шанса. В голосе я так же прочитала зависть к мужу моей подруги и жалость к себе самому. Я виновато поплелась жарить его любимые тефтели, поняв, что сочувствия к себе я так и дождусь.

12
Сначала было даже несколько забавно наблюдать со стороны, как твоя семья живет, словно тебя и вовсе нет на свете. И муж, и сын разговаривали между собой, собираясь утром в сад и на работу, выходили, держась за руки, весело пересмеиваясь. Вечерами они сидели, тесно обнявшись, на нашем любимом продавленном диване и хохотали над глупыми мультиками. Иногда они уходили гулять на море.
Это было несколько необычно, такое вот вдруг внимание мужа к сыну, но я даже обрадовалась. Единственное, что со временем стало меня беспокоить – то, что меня они не брали в расчет совершенно. Словно меня и не было на свете.
Я так стирала, гладила, готовила. Так же, как раньше, мне никто не говорил спасибо за все это, но я уже привыкла. Странно было то, что никто не высказывал мне претензий за пересоленный суп или складку на спине свежей рубашки. Сын больше не задавал мне глупых вопросов, которыми он изводил меня с тех пор, как научился говорить.
Когда я заговаривала с ним, он смотрел на меня недоумевающим взглядом, хмурил лоб, словно пытался вспомнить что-то очень важное, но, так и не вспомнив, убегал по своим делам. Муж же вообще проходил словно сквозь меня, и мои вопросы к нему оставались напряженно висеть в сквозняке ставшей вдруг ненормально тихой квартиры. Квартира, переполненная оставшимися без ответов вопросами.
А потом, в один момент, я вдруг поняла, что мои самые дорогие люди меня просто не видят. Ощущение было такое, словно я медленно растворялась в окружающем пространстве – со своим обезображенным лицом, за которое уже не брался ни один врач, так как степень повреждения восстановлению не подлежала, со своим скорбным взглядом напрасно побитой собаки, со своими нелепыми нарядами, и я это сама понимала. Но ничего не могла с собой поделать, и шила опять и опять ярко-красные балахоны с белыми кантами в смутной надежде, что они могут отвлечь сочувственные взгляды от моего лица.
Тянулись дни, месяцы, я жила, не в состоянии остановить этот бред. В смутной печали, что все образуется само собой.
Но сегодня я решилась. Подошла к двум одинаковым макушкам, торчащим перед экраном компьютера и яростно сражающимися с ужасными чудовищами на этом экране. Прикоснулась мягко к макушке той, что поменьше. И заискивающе спросила:
- Даник, пойдем, сходим на море? Я куплю твое любимое мороженое с сюрпризом, и мы посмотрим на закат. Ты же любишь смотреть, как засыпает солнышко?
Даник не отреагировал ни единым движением, но муж тут же со скрипом отодвинул стул от экрана, сладко потянулся и произнес:
- Даник, мы что-то засиделись здесь. Хватит. Пойдем, малыш, сходим на море?
И Даник весело побежал собираться. Проглотив обиду, я свирепо натягивала джинсы, боясь не успеть. Хлопнула входная дверь. Я побежала за ними. Сегодня или никогда я постараюсь вернуть все на круги своя.
Я выскочила на лестничную клетку, торопливо сунула ключ в замочную скважину – по инерции, я все ещё берегла наш опустевший дом. Закрыла дверь, развернулась и…. Паника безнадежными волнами поднялась к горлу: на сбитом в сторону входном половике, в куче мусора, веток и ещё чего-то непонятного сидела седая голубка. И смотрела на меня. Неподвижно, без всяких чувств. Как и смотрят птицы.
Она шумно вспорхнула и вылетела вон. Я разметала эти ветки, пинала ногами ни в чем не повинный коврик, потом схватила его и поволокла вниз. Если бы у меня с собой была зажигалка, я бы точно спалила его. Но я так торопилась, что зажигалка осталась дома. Я просто кинула его в мусорный бак. И побежала, что есть силы, за удаляющимися мужем и сыном.
Я должна была догнать их, во что бы то ни стало. И даже в тот момент, когда незнакомый худенький мальчик толкнул меня, и я потеряла их из виду, надежда не покидала меня. Я догоню их, скажу что-то очень важное. Я должна была. Вот только услышат ли они меня…

Хайфа, 2002 год.