Тоска

День кончился, ночь на дворе, пора дитё спать укладывать.

Иногда это просто, иногда с ритуалом, иногда со сказочкой. Как получится. День на день не приходится.

Вот и сегодня. Всё переделали, всё хорошо. Осталось попрощаться, потому что тихо не уйти. Чувствую, что не заснул.

– Ну, про всё я тебе уже рассказала, ты засыпай потихонечку. Ручки под щечку, сам на бочок, реснички, как шторки, на ночь прикрыли и – спи-засыпай!

– А ты куда?

–Да дела у меня. Дела переделаю, да тоже спать.

– Ба!

– Что, Ленечка?

– Извини, но ты говорила, что всех дел никогда не переделать!

Оборачиваюсь, уже ушла почти, в дверях-то обернулась, а он, как грибочек, – сидит на кровати, белой головой светится, глаза у него мои – с прозеленью, кожа белая-белая – сошел загар-то уже, чуть не совсем сошел. А зима в разгаре. И худенький!
У меня аж душа зашлась, как тут уйдешь?

Говорю больше для отвода глаз:

– Это-то так. Всех дел не переделаешь… Да я тебе и сказочки-то все уже рассказала, пожалуй. Ты спи!

А самой не уйти. Что-то сегодня не так.

Мы и ванну приняли, и зубки почистили и традиционный «якутско-северный» обряд свершили: тазик с теплой водичкой к кроватке, ножки – от коленок до пяточек душистым мылом, а потом нежной водичкой обмыли, пушистым полотенцем осушили и – оп! – под одеяло спрятали.

Моя мама каждый вечер так делала и приговаривала: чтобы ноженьки твои никогда не болели и от любой беды убегали! А уж если беда сама пришла и бежать некуда, так мы ее веничком, веничком по углам, да сеничкам, да приговаривая:
– Не ходи, беда, к русским людям! А то так напугаю, что домой дорогу забудешь.

Он любит этот ритуал и засыпает быстро. Хотя в наши-то дни никакой особой необходимости в нем вроде бы нет.
 
Это тогда холодно зимой в домах-то было. Не согреться. Война шла. Вот, мама и придумала игру такую – в заговор от беды. А на самом деле, чтобы помыть ребеночка да не застудить…

И, ведь, помогло!

Я всю жизнь прожила, помня этот мамин «заговор» и ничего не боялась. И Лёсика обучила прабабушкиной премудрости, хоть и времена другие, и войны нет. Поздно он родился, и они с прабабушкой не встретились.

И вот, сидит он, потомок, в темноте вихрами сияет… И сна – ни в одном глазу!
Что-то не так…

Присела я к нему на кроватку, велела лечь на бочок, ручки под щечку.

– Ну ладно, – говорю. – Слушай. Я тебе про лесные поляны рассказывала?

– Нет, – говорит. – Не рассказывала.

– Ну, тогда слушай. Когда война кончилась, когда фрицев наши до Берлина догнали и всю Европу от их засилья освободили, все стали ждать домой отцов своих, братьев. А матери – сыновей.

Долго ждали. Война-то наша четыре года шла… Вот, сколько тебе лет?

– Четыре, – говорит.

И ладошку с растопыренной четвертней ко мне тянет:

– Смотри, столько мне года!

Свеженьким таким голоском оповещает.

Чувствую, приготовился долго слушать. Не спится ему что-то. А отчего, не знаю. Не говорит. Не из болтливых он у нас. Да…

– Так вот, ждали-ждали… Все эти четыре года и дальше. Только не в каждый дом возвращались с фронта-то. В редкий дом это счастье приходило.

Все сбегались тогда, смотрели, слушали, не скажет ли чего о соседских парнях, что на фронты ушли.

Обычно никто ничего не знал…

Возьмет вернувшийся живым гармошку, белый чуб к ней свесит, глаза синие печалью подернет да  заиграет так, что стоят женщины в кружок, концы платочков белых сжимают, как неживые. Слушают, не движутся.

Замерли словно. Каждая про свое думает, а если поразмыслить, то у всех одна беда и одна думка – вернется ли?

Белый платок – это надежда.

В каждом доме был светленький платочек. Иногда даже нарядный – кому, что успели парни перед фронтом на память подарить. А кто и сам себе шил. Невелика премудрость. Только швейные машинки были не у всех.

– Ну, как, ты спишь?

– Ты рассказывай, Ба, я засну.

– А весна уже была. И лето началось. Ты знаешь, что такое лето для ребятишек в таёжном поселке? Это – жизнь.

Сначала появляются хвоинки – это лиственничный подлесок ожил, чуть-чуть подрос. У них листвы-то нет. Это тебе не Аничков и не твой Таврический. У лиственниц только иголочки. Но когда они появляются, то они по вкусу как лимоны, веришь?

Кисленькие-кисленькие. Вкусные.

Мне тогда тоже вроде как тебе сейчас годков-то было, но хвоинки эти помню. Мы в тайгу пастись ходили, как оленята…

Говорю всё подряд, а сама к дыханию прислушиваюсь – не заснул ли?

– А тут слух прошел, что эшелоны наших мимо нас, на Восток двинули, там нелады какие-то.

И опять все ждать стали.

А потом все стали шептаться, что американцы ударили по японцам особой бомбой – атомной.

Она от человека только тень на стене, говорили, оставляет… Только тень! Вот такое зверство американцы учинили.

И то сказать, японцы маленькие, а очень злые. И вредные, как не знаю что.

– Почему? – спрашивает.

– Не знаю, характер у них такой, наверное.

– А у меня какой характер, Ба?

Спрашивает мрачновато так. Точно, что-то случилось. Что?

– Да у тебя-то, Лёсик, золотой характер, – отвечаю.

У него и вправду материнский характер-то. Добрый и настырный. Только вперед. Хороший характер.

– Золотой? А ты говорила, что золото – зло!

– Так это рудное, самородное золото – зло. Не в горе. В доме. За него убить могут. А характер человеческий, если золотой, то нет ему цены. Так люди говорят. А люди зря не скажут.

– Тогда скажи, Ба, почему они уехали одни? Почему меня с собой не взяли?

– Кто? – я даже растерялась.

А он – тихо, так, шепотом, словно горло перехватило:

– Папа и мама…

Ах, вон оно что, думаю. Как же я не догадалась-то? Заскучал. Брошенкой себя почувствовал. Страшное это чувство. Страшное.

– Ты серьезно, Ленечка? – искренне так говорю. – Ты что, разве не знаешь, что это посол всё безобразие устроил? Я видела его. На соседского кота похож.

– На Репейку?

– На него! С виду ласковый, а попробуй, погладь. Гладил, небось, кота-то соседского?

– Ага, – говорит из-под одеяла.

И смеётся тихонечко.

– Ну, ясно, – говорю. – Средненько вы с ним поладили.

Опять смеётся.

– Ну вот, и посол так же. Не пущу, говорит, вас с ребенком чуть не на месяц! Оставляйте его здесь. А то вообще никуда не поедете.

Да грозно так говорит. Вот-вот зашипит. Ну, чистый Репейка.

И смеюсь тихонько.

Ну, а твоя мама… Ты ж ее знаешь.

– Подумаешь, – говорит. – Испугал! К мужу я на три недели съезжу, хоть вы меня режьте! У меня мама есть!

Посол, хоть и злой, а говорит:

– Мама – это хорошо. Резать не буду.

Засмеялся мой малыш и ничего больше уже не спросил. Видимо, заснул от моих сказок дубовых, успокоился на время. Пошел сны про соседского кота смотреть.

А про лесные поляны я в следующий раз ему расскажу.