Сказать спасибо
Карлос Кастанеда, «Активная сторона Бесконечности».
«Это задание по выплате твоих долгов не вызвано ни одним из чувств, которые
тебе известны. Оно вызвано чистейшей сентиментальностью; сентиментальностью
воина-путешественника, который собирается нырнуть в бесконечность, и, перед тем
как это сделать, он оборачивается, чтобы сказать «спасибо» тем, кто был к нему
благосклонен.
— Воины-путешественники не оставляют ни одного долга неоплаченным, — сказал дон
Хуан.
— О чем ты говоришь, дон Хуан? — спросил я.
— Тебе пора рассчитаться с определенными обязательствами, которые ты принял на
себя в течение своей жизни, — сказал он. — Помни, это не значит, что ты когда-
нибудь полностью расплатишься, но ты должен сделать жест. Ты должен заплатить
символически, чтобы расплатиться, чтобы ублажить бесконечность. Ты рассказал
мне о двух твоих подругах, которые столько для тебя значили: Патриции Тернер и
Сандре Фланеган. Тебе пора отправиться на их поиски и сделать каждой из них
подарок, на который ты потратишь все, что имеешь. Тебе нужно сделать два
подарка, которые оставят тебя без гроша. Это жест.
— Я не знаю, где они, дон Хуан, — сказал я, почти протестуя.
— Найти их — испытание для тебя. В их поиске не останавливайся ни перед чем.
То, что ты намереваешься сделать, очень просто, и все же почти невозможно. Ты
хочешь пересечь порог личных обязательств и одним ударом стать свободным, чтобы
идти дальше. Если ты не сможешь пересечь этот порог, то не будет никакого
смысла в попытках продолжать что-то делать со мной.»
"С теми двумя людьми, которых дон Хуан назвал моими подругами, так много
значившими для меня, я познакомился в колледже. Я жил в помещении над гаражом
дома, принадлежащего родителям Патриции Тернер. В обмен на проживание и питание
я чистил бассейн, сгребал листья, выкидывал мусор и готовил завтрак для
Патриции и для себя. К тому же я был домашним мастером на все руки и семейным
шофером; я возил миссис Тернер за покупками, и я покупал ликер для мистера
Тернера, который мне нужно было тайком проносить в дом, а потом в его кабинет.
Он руководил страховым агентством и был пьяницей-одиночкой. Он пообещал своей
семье, что больше никогда не притронется к бутылке, после нескольких серьезных
семейных ссор из-за того, что он слишком много пил. Мне он сказал по секрету,
что пьет теперь гораздо меньше, но иногда ему нужен глоточек. Его кабинет был,
конечно, закрыт для всех, кроме меня. Считалось, что я захожу туда, чтобы
сделать уборку, но на самом деле я прятал его бутылки в балку, которая вроде бы
поддерживала арку на потолке кабинета, но на самом деле была полая. Мне нужно
было тайком проносить туда бутылки, а пустые тайком выносить и по дешевке
сбывать на рынке.
Основными предметами Патриции в колледже были драма и музыка,
и она была великолепной певицей. Она мечтала петь в бродвейских мюзиклах. Не
нужно и говорить, что я по уши влюбился в Патрицию Тернер. Она была очень
стройной и спортивной; брюнетка, с угловатыми чертами лица, и на голову выше,
чем я, — мое основное условие для того, чтобы сходить с ума по женщине. По-
видимому, я удовлетворял какую-то ее глубокую потребность, потребность кого-то
воспитывать, особенно после того, как она поняла, что ее папочка безгранично
мне доверяет. Она стала моей маленькой мамочкой. Я и рта не мог раскрыть без ее
согласия. Она следила за мной как ястреб. Она даже писала курсовые работы за
меня, читала учебники и делала их краткий обзор. И мне нравилось это, не
потому, что я хотел, чтобы меня воспитывали; мне кажется, что эта потребность
никогда не входила в мое сознание. Я наслаждался тем, что она делала это. Я
наслаждался ее обществом. Она едва ли не каждый день водила меня в кино. У нее
были пропуска во все большие кинотеатры Лос-Анджелеса, которые ее отец получил
благодаря каким-то кино магнатам. Мистер Тернер никогда не использовал их сам;
он считал ниже своего достоинства выставлять напоказ пропуска в кино. Билетеры
всегда заставляли владельцев таких пропусков подписывать квитанции. Патриция
без малейших колебаний подписывала что угодно, но иногда самые неприятные
билетеры хотели, чтобы подписался мистер Тернер, а когда я отправлялся к
мистеру Тернеру и делал это, им не хватало одной только подписи мистера
Тернера. Они требовали водительские права. Один из них, развязный парень,
отпустил шутку, которая рассмешила его, и меня тоже, но вызвала у Патриции приступ ярости.
— Мне кажется, вы мистер Терднер, — сказал он, с самой противной улыбкой,
которую только можно вообразить, — а не мистер Тернер.
Я мог бы пропустить мимо ушей это замечание, но затем он нас глубоко унизил,
отказавшись пропустить на фильм «Возвращение Геркулеса» со Стивом Ривзом в
главной роли.
Обычно мы ходили повсюду с лучшей подругой Патриции, Сандрой
Фланеган, которая жила в соседнем доме со своими родителями. Сандра была полной
противоположностью Патриции. Она была такой же высокой, но ее лицо было
округлым, с розовыми щеками и чувственным ртом; она была здоровее быка. Она
ничуть не интересовалась пением. Она интересовалась только чувственными
удовольствиями тела. Она могла есть и пить что угодно, и переваривать это, и к
тому же — то, из-за чего я окончательно влюбился в нее, — отполировав свою
тарелку, она ухитрялась делать то же самое и с моей, чего я никогда не мог
сделать за всю свою жизнь как разборчивый едок. Она тоже была очень спортивной,
но в грубом, здоровом смысле. Она могла ударить кулаком, как мужчина, и пнуть
ногой, как мул. Из внимания к Патриции я делал такую же работу по дому для
родителей Сандры, как и для родителей Патриции: чистил бассейн, сгребал листья
с газона, выносил мешки с мусором и сжигал бумаги и горючий мусор. Это было то
время в Лос-Анджелесе, когда из-за частных мусоросжигателей увеличилось
загрязнение воздуха. Может быть, из-за того, что эти молодые женщины были
рядом, или из-за их непринужденности, но в конце концов я без ума влюбился в
них обеих. Я обратился за советом к очень странному молодому человеку, который
был моим другом: Николасу Ван Хутену. У него были две подружки, и он жил с ними
обеими, казалось, в состоянии совершенного блаженства.
Он начал с того, что дал мне, по его словам, самый простой совет: как вести
себя в кино с двумя подружками. Он сказал, что каждый раз, когда он ходил в
кино с двумя своими подружками, он всегда сосредоточивал все свое внимание на
той, которая сидела слева. Вскоре две девушки шли в уборную, и когда они
возвращались, он просил их поменяться местами. Анна садилась там, где сидела
Бетти, и ни одна из них не была обижена. Он заверил меня, что это первый шаг в
продолжительном процессе привыкания девушек к принятию ситуации трио как само
собой разумеющейся; Николас был довольно старомодным и использовал избитое
французское выражение: menage a trois.
Я последовал его совету и пошел в кино немых фильмов на Фэрфакс-авеню в Лос-
Анджелесе с Патрицией и Сэнди. Я посадил Патрицию слева от себя, и одарил ее
всем своим вниманием. Они пошли в уборную, и я попросил их поменяться местами,
когда они вернулись. Потом я начал делать то, что посоветовал Николас Ван
Хутен, но Патриция не собиралась мириться с такими шутками. Она встала и вышла
из кино, оскорбленная, униженная и в дикой ярости. Я хотел побежать за ней и
извиниться, но Сандра остановила меня.
— Пусть идет, — сказала она с ядовитой улыбкой. — Она уже большая девочка. У
нее достаточно денег, чтобы взять такси и добраться до дома. Я поддался ей и
остался в кино, целуя Сандру довольно нервно и с чувством вины. Посреди
страстного поцелуя я почувствовал, что кто-то тянет меня назад за волосы. Это
была Патриция. Наш ряд сидений был не закреплен и наклонился назад. Спортивная
Патриция успела выпрыгнуть перед тем, как наши сиденья с грохотом свалились на
ряд сидений за нами. Я услышал испуганные крики двух зрителей, которые сидели в
конце ряда возле прохода.
Подсказка Николаса Ван Хутена оказалась никуда не годной. Патриция, Сандра и я
возвратились домой в полном молчании. Мы уладили наш конфликт под кучу нелепых
обещаний, слез, по полной программе. Результатом наших трехсторонних отношений
было то, что в конце концов мы довели себя до предела. Мы не были готовы к
такой задаче. Мы не знали, как решить проблемы привязанности, морали, долга и
норм общества. Я не мог оставить ни одну из них ради второй, а они не могли
оставить меня. Однажды, к пиковой точке огромной внутренней бури, из чистого
отчаяния все мы трое сбежали в разных направлениях, чтобы больше никогда не
встречаться. Я чувствовал себя опустошенным. Что бы я ни делал, это не могло
стереть их след в моей жизни. Я уехал из Лос-Анджелеса и занялся бесконечными
делами, пытаясь утихомирить свою тоску. Ничуть не преувеличивая, я могу
искренне сказать, что я попал в муки ада; мне казалось, что я никогда из них не
выберусь. Если бы не влияние дона Хуана на меня и мою жизнь, я бы никогда не
вынес моих личных демонов.
Я сказал дону Хуану, что я знаю, что, даже если какие-то мои поступки
неправильны, я не имею права вовлекать таких чудесных людей в такие подлые,
глупые авантюры, к которым я совершенно не готов.
— Неправильным было то, — сказал дон Хуан, — что вы трое были законченными
эгоманьяками. Ваша собственная важность почти уничтожила вас. Когда нет
собственной важности, есть только чувства. — Окажи мне услугу, — продолжал он,
— и выполни простое и недвусмысленное упражнение, которое может значить для
тебя все: удали из своей памяти об этих двух девушках все свои высказывания
самому себе, например: «Она сказал мне это или то, и она закричала, и вторая
закричала, и, БОЖЕ МОЙ!..», а останься на уровне своих чувств. Если бы ты не
был настолько важным для себя, то что бы осталось как несократимый остаток?
— Моя чистая любовь к ним, — сказал я, почти задыхаясь.
— А она сейчас меньше, чем была тогда? — спросил дон Хуан.
— Нет, не меньше, дон Хуан, — сказал я честно, и почувствовал ту же боль страдания, которая преследовала меня годами.
— В этот раз обними их из своей тишины, — сказал он. — Не будь постной задницей.
Обними их полностью в последний раз. Но намеревайся, чтобы это был вообще
последний раз. Намеревайся так из своей темноты. Если ты чего-то стоишь, —
продолжал он, — то, когда ты сделаешь им свой подарок, ты дважды подытожишь всю
свою жизнь. Такие поступки и делают воинов парящими, почти воздушными. Следуя
указаниям дона Хуана, я отнесся к этой задаче совсем сердцем. Я понял, что если
не выйду победителем, то проиграет не только дон Хуан. Я тоже что-то потеряю, и
то, что я могу потерять, было настолько же важно для меня, как то, что дон Хуан
описал как важное для себя. Я,.# потерять свой шанс встретиться с бесконечностью и осознать ее.
Воспоминание о Патриции Тернер и Сандре Фланеган привело меня в ужасное
настроение. Опустошающее чувство непоправимой потери, которое преследовало меня
все эти годы, оставалось таким же ярким. Когда дон Хуан обострил это чувство, я
знал точно, что есть определенные вещи, которые могут оставаться с нами — как
сказал дон Хуан — на всю жизнь, и, возможно, еще дольше. Мне нужно было найти
Патрицию Тернер и Сандру Фланеган.
Последний совет дона Хуана был в том, что, если я их все же найду, мне нельзя с
ними оставаться. У меня есть время только на то, чтобы поблагодарить, обнять
каждую из них со всей моей любовью, без злых голосов обвинения, жалости к себе
или эгоизма.
Я приступил к колоссальной задаче — выяснить, что сними и где они.
Я начал с поиска людей, которые знали их родителей. Их родители выехали из Лос-
Анджелеса, и никто не мог подсказать мне, где их можно найти. Не было никого, с
кем бы можно было поговорить. Я подумал о том, чтобы поместить объявление в
газете. Но потом я подумал, что, наверное, они уехали из Калифорнии. В конце
концов мне пришлось нанять частного детектива. С помощью своих связей с
государственными архивами и всем прочим он нашел их за пару недель. Они жили в
Нью-Йорке, невдалеке друг от друга, и их дружба оставалась такой же крепкой,
как и раньше. Я поехал в Нью-Йорк и сначала занялся Патрицией Тернер. Она не
смогла добиться славы на Бродвее, к которой стремилась, но она участвовала в
постановках. Я не хотел узнавать, кем она работает — исполнителем или
руководителем. Я пришел к ней в ее офис. Она не сказала мне, кем она работает.
Она была шокирована, увидев меня. Мы просто сидели вместе, взявшись за руки, и
плакали. Я тоже не сказал ей, чем я занимаюсь. Я сказал, что приехал
встретиться с ней, потому что я хочу сделать ей подарок, выразив свою
благодарность, и что я отправляюсь в путешествие, из которого не намерен возвращаться.
— Зачем такие зловещие слова? — спросила она, явно искренне встревожившись. —
Что ты планируешь делать? Ты болен? Ты не выглядишь больным.
— Я сказал это метафорически, — заверил я ее. — Я возвращаюсь в Южную Америку и
собираюсь искать там свою судьбу. Конкуренция жесткая, и обстоятельства очень
суровые, вот и все. Чтобы достичь успеха, мне нужно будет отдать этому все, что
у меня есть. Она вроде бы успокоилась и обняла меня. Она выглядела так же,
только гораздо больше, гораздо мощнее, гораздо взрослее, очень изящная. Я
поцеловал ее руки, и ошеломляющая любовь охватила меня. Дон Хуан был прав.
Когда исчезли упреки и обвинения, у меня остались только чувства.
— Я хочу сделать тебе подарок. Патриция Тернер, — сказал я. — Попроси меня о
чем угодно, и если мне это по карману, я куплю это для тебя.
— Ты что, вдруг разбогател? — засмеялась она. — Что в тебе замечательно, так
это то, что у тебя никогда ничего не было и не будет. Мы с Сандрой говорим о
тебе, почти каждый день. Мы воображаем, что ты паркуешь машины, живешь за счет
женщин, и так далее, и тому подобное. Извини, мы с трудом держимся на плаву, но
мы все так же любим тебя. Я настоял, чтобы она сказала мне, чего она хочет. Она
начала одновременно плакать и смеяться.
— Ты мне купишь норковую шубу? — спросила она меня между всхлипываниями. Я
взъерошил ее волосы и сказал, что куплю.
— Если она тебе не понравится, отнесешь ее обратно в магазин и получишь деньги,
— сказал я. Она засмеялась и стукнула меня так, как раньше. Ей нужно было
возвращаться к работе, и мы расстались, после того как я пообещал, что приду
еще, чтобы встретиться с ней, но если не вернусь, прошу ее понять, что моя жизнь швыряет меня во все стороны, но я сохраню в себе память о ней на всю
оставшуюся жизнь, и может быть, даже дольше. Я действительно вернулся, но
только чтобы увидеть издалека, как ей вручают норковую шубу. Я услышал, как она
визжит от восторга. Эта часть моего задания была закончена. Я уехал, но я не
стал воздушным, как говорил дон Хуан. Я раскрыл старую рану, и она начала
кровоточить. Это был скорее не дождь снаружи, а тонкий туман, который,
казалось, пронизывал меня до мозга костей.
Потом я поехал к Сандре Фланеган. Она жила в одном из пригородов Нью-Йорка, в
который можно доехать на электричке. Я постучал к ней в дверь. Сандра открыла
ее и посмотрела на меня, как на привидение. Она сильно побледнела. Она была еще
красивей, чем раньше, возможно из-за того, что она поправилась и выглядела
большой как дом.
— Как, ты, ты, ты! — сказала она, запинаясь, не в состоянии выговорить мое имя.
Она зарыдала, и некоторое время казалась возмущенной укоряющей. Я не дал ей
возможности продолжать это. Мое молчание было полным. В конце концов это
подействовало на нее. Она впустила меня, и мы присели в ее комнате.
— Что ты здесь делаешь? — сказала она намного спокойнее. — Тебе нельзя здесь
оставаться! Я замужем! У меня трое детей! И я очень счастлива в моем браке.
Быстро выстреливая свои слова, как пулемет, она рассказала мне, что ее муж
очень надежный, без особого воображения, но хороший человек, что он не
чувственный, и ей приходилось быть очень осторожной, потому что он очень легко
уставал, когда они занимались любовью, и иногда он не мог идти на работу, и
легко заболевал, но она смогла родить троих прекрасных детей, и после ее
третьего ребенка ее муж, которого, кажется, звали Герберт, просто перестал это
делать. Он больше не мог, но для нее это было неважно. Я постарался успокоить
ее, заверяя ее снова и снова, что я приехал к ней только на минутку, что не в
моих намерениях менять ее жизнь или как-то ее беспокоить. Я рассказал ей, как
тяжело было ее найти. — Я пришел сюда, чтобы попрощаться с тобой, — сказал я, —
и сказать тебе, что ты самая большая любовь в моей жизни. Я хочу сделать тебе
символический подарок в знак моей признательности и вечной любви. Она была
глубоко растрогана. Она открыто улыбнулась так, как раньше. Из-за щели между
зубами она была похожей на ребенка. Я сказал ей, что она прекрасна как никогда,
и это было правдой для меня. Она засмеялась и сказала, что она собирается сесть
на строгую диету и что, если бы она знала, что я к ней приеду, она бы уже давно
начала диету. Но она начнет сейчас, и в следующий раз я увижу ее такой же
худой, как всегда. Она вспомнила об ужасе нашей жизни вместе и как сильно
влюблена она была. Она даже думала о самоубийстве, хотя и была набожной
католичкой, но нашла в своих детях нужное ей утешение, и все, что мы сделали,
было проделками молодости, которые нельзя будет стереть, и их нужно просто
забыть. Когда я спросил ее, какой подарок я могу ей сделать как символ моей
благодарности и любви к ней, она засмеялась и сказала точно то же, что и
Патриция Тернер: что у меня нет даже ночного горшка, и не будет, потому что так
я устроен. Я настоял, чтобы она что-то назвала.
— Ты можешь купить мне микроавтобус, в который поместятся все мои дети? —
сказала она, смеясь. — Я хочу «Понтиак» или «Олдсмобиль», со всеми этими
приспособлениями. Она сказала это, зная в глубине сердца, что я никак не могу
сделать ей такой подарок. Но я сделал. На следующий день я повел машину
торгового агента, следуя за ним, когда он доставил ей микроавтобус, и из
припаркованной машины, где я прятался, я услышал ее удивление; но, в согласии с
ее чувственной природой, ее удивление было нерадостным. Это была реакция тела,
всхлипывания с болью, замешательство. Она заплакала, но я знал, что она плачет
не потому, что получила подарок. Это была тоска, которая отзывалась во мне. Я
обвис на сиденье машины. Когда я ехал на поезде в Нью-Йорк и летел в Лос-
Анджелес, постоянно присутствовало ощущение, что моя жизнь уходит; она вытекала
из меня, как песок из пригоршни. Я не чувствовал себя освобожденным или
просветлённым, сказав «спасибо» и «до свидания». Совсем наоборот, я глубже, чем
когда-либо, почувствовал груз этой странной любви. Мне хотелось рыдать. Снова и
снова в моем уме прокручивались названия, которые мой друг Родриго Каммингс
придумал для книг, которые так и не были никогда написаны.. Он
специализировался на придумывании названий. Его самым любимым было «Мы все
умрем в Голливуде», еще одним — «Мы никогда не изменимся», а моим любимым,
которое я купил за десять долларов, было «Из жизни и грехов Родриго Каммингса».
Все эти названия проигрывались в моем уме. Я был Родриго Каммингсом, я застрял
во времени и пространстве, и я любил больше жизни двух женщин, и это никогда не
изменится. И, как и все мои друзья, я умру в Голливуде. Я рассказал все это
дону Хуану в моем отчете о том, что я считал моим ложным успехом. Он
безжалостно отбросил все это. Он сказал, что мои чувства были всего лишь
результатом индульгирования и жалости к себе, а чтобы сказать «до свидания»
и «спасибо», действительно имея это в виду, и подтвердить это, магам нужно
переделать себя.
— Сейчас же преодолей свою жалость к себе, — потребовал он. — Преодолей идею,
что тебе причинили боль, — и что у тебя будет как несократимый остаток? Моим
несократимым остатком было чувство, что я сделал свой окончательный подарок им
обеим. Не в духе возобновления чего-то или причинения кому-то вреда, а в
истинном духе того, на что дон Хуан старался мне указать, — в духе воина-
путешественника, чье единственное достоинство, как он сказал, в том, чтобы
поддерживать память обо всем, что на него повлияло, чей единственный способ
сказать «спасибо» и «до свидания» с помощью магического действия — хранить в
своем безмолвии все, что любил."
Карлос Кастанеда, «Активная сторона Бесконечности».
Другие статьи в литературном дневнике:
