Паустовский о литературных критиках. Актуально
Скандал в литературном кружке
…Худой лектор в длиннополом сюртуке позвонил в колокольчик. На пальцах его поблескивали серебряные перстни с черепами. Звонок вызвал усиленное кашлянье и шелест развернутых программ.
Лектор аккуратно разложил на пюпитре листки из блокнота и начал читать, поглаживая реденькую бородку. Он грассировал, делал плавные жесты, словно плыл по тихой заводи, и ударял серебряными перстнями по пюпитру.
…Всеобъемлющий гений Пушкина. Кто не читал, не восторгался его красотами, его психологической глубиной. Бунт Лермонтова. Мелькали имена: Герцен, Некрасов, Достоевский, Гаршин, Толстой. Они будили общественную совесть, они – яркие представители русской интеллигенции, дети великого народа. Их подвиг – подвиг учительства, пророчества, призыва ко Христу. Такая литература не может не быть дана великому народу.
Лектору похлопали.
– Жёваная резина, – сказал Винклер.
Потом вышел некто измождённый, с чёрной бородой, и мутным голосом говорил о Христе и антихристе, о народе-богоносце, о мудрости, обитающей в наших сердцах, о душе Достоевского и воплях из подполья.
Снова похлопали.
– Может быть, кто-либо желает высказаться?
– Максимов, устрой скандал. Покрой эту банду, – прошептал Винклер.
Я встал и попросил слова. Лектор сделал снисходительный жест, лорнеты защелкали и выжидательно остановились на мне.
– Мне искренне жаль двух предыдущих докладчиков, – сказал я, поднявшись к столу. – Их попытки выдавить из своих мозгов крупицу мысли заранее обречены на неудачу. Их кропотливая подготовка по Скабичевскому пошла впустую. В лучшем случае милые гимназистки напишут на основе этих речей сочинения на тему о байронизме в произведениях (именно в произведениях) Пушкина или что-нибудь в этом роде… Мы слышали снотворный урок словесности и нестрашные завывания из могилы. Густое, как сироп, облипшее мозги убожество, копеечная культурность, мелкие зубы пошлости, слюнтяйское сюсюканье – вот содержание этих речей, вполне подходящих к аудитории.
Лысины и лорнеты тревожно задвигались.
– Футурист! – сказал сзади испуганный голос.
– Я не футурист и не думаю увеселять вас руганью. Лектор прав в одном. Надо воскресить у вас память о Пушкине. Надо воскресить память о нём среди вас, как иногда бывает очень полезно напомнить убийце об убитом. Вы, ваши отцы и деды травили Пушкина. Среди вас он захлёбывался от скуки, от отвращения, вы его убили рукой Дантеса. Наши писатели – дети великого народа, – кажется, так здесь говорилось. Значит, вы – промотавшиеся отцы, которых проклял Лермонтов. Если вы отцы, то вы заслуживаете плетей и каторги за истязание малолетних.
Что вы позволили сделать со своими детьми? Пушкин убит, Лермонтов убит. Новиков пришел из Сибири пьяным мужиком. Рылеева вешали, он сорвался, и его повесили снова. Гоголь сжег себя и сошёл с ума. Труп Полежаева изгрызли крысы. Гаршин бросился в пролёт вонючей петербургской лестницы. Герцен скитался по чужим краям. Достоевский бился в падучей, потому что вы дали ему попробовать каторги.
Вы предали их своими назойливыми буднями, пьяными праздниками, холуйством и нытьём.
Какое вам дело до Пушкина! Когда в немногих строках раскрывается одна из самых трагических и страшных историй в жизни человечества – его строгая и прекрасная смерть, – вас тянет выпить стакан чаю с лимоном. А сколько прекрасных писателей, поэтов, искателей и художников задушены в тёмных углах нашей критикой, ибо критика всегда ваша, она при вас состоит кормилицей и нянькой, она бережёт вас от дурной пищи и пичкает овсянкой из затасканных мыслей. Как йоркшир, она съедает молодые и сочные корни.
Ненависть к вам – к этой тошнотворной человеческой пыли – завещали и Пушкин, и Гейне, и Лермонтов. Вы признали их, но с какой радостью они ударили бы вас по лицу, как кулаком, этим признанием.
В зале сильно шумели.
– Вы продаёте свою свободу, своих жён и детей за гроши. Вы преете в душных и смрадных домах, мучаете детей в замызганных школах, трясётесь над своим добром, над своими тюфяками, над своим спокойствием. Вы умираете от водянок и параличей, вас хоронят, устраивают поминки, вашу жизнь заедают салом, и безутешные вдовы наваливают на ваши трупы каменные глыбы с жалостными эпитафиями.
Вы ненавидите любящих, вы ненавидите радостных людей, вы ворчите на них в трамваях и ждёте повода, чтобы затеять собачью свалку.
– Неправда! – крикнул кто-то.
От тихого бешенства у меня заледенело сердце.
– Человеческие подонки! – сказал я медленно и подошел к краю эстрады.
В зале стояла мёртвая тишина.
Я кончил и спустился в зал. Тотчас же на меня обрушился свист, шипенье, крики, топот ног. Надрываясь, бился колокольчик, и кто-то истерично кричал:
– Безобразие! Нахальство!
Председатель метался за столом, зелёное сукно сползло, и под ним открылись во всем убожестве ободранные ломберные столы.
– Выпейте воды, – сказала в коридоре Хатидже и подала мне стакан. Она была бледна. Дрожащей рукой она поправила прядь волос у меня на лбу.
– Пойдем отсюда. Скорей! – попросила она и сжала мои руки…
Константин Паустовский,
отрывок из романа «Блистающие облака»
Другие статьи в литературном дневнике:
