Настоящая любовь. Из книги: Лариса Розена "Встреча", Воронеж, 2023, ооо "Эско"; Стихи.ру Розена лариса; Канал Чудачка; ОК.
Когда началась Великая Отечественная, война с немцами, я жил в Польше со своими родителями, отцом - директором банка и матерью – певицей. Они души во мне не чаяли. Надо сказать, отец был со мной довольно строг, но мама... Она только ворковала со мной, вечно подхлёстывая моё самолюбие:
-Генрик, ты будешь великолепным пианистом! Как ты играешь на рояле! У меня душа улетает из тела и мчится в необъятные просторы вселенной, то резвится. играет, то плачет и рыдает, а то успокаивается и начинает собирать небесные ромашки...
Я только улыбался ей в ответ. Мне думалось. все родители носятся со своими чадами, называя их будущими гениями... Надо же, какая экзальтированная и впечатлительная, – думалось мне тогда, – моя мама! Потом я вспоминал, что мама потомок древнего польского рода, из самой, что ни на есть древней дворянской фамилии. Поэтом у я ей сразу прощал её экзальтированностью В нашей крови была кровь польско литовских королей, герцогов. Мама не забывала об этом и гордилась своим происхождением. Отец был из разбогатевших нуворишей. Знатный некогда род по матери совсем разорился и отец, очень богатый, мелкопоместный дворянин, женился на ней, чтоб прославить себя неувядаемым светом подвигов рыцарей древней Польши...
Ну а я, был простым парнем, любил музыку, людей, весь мир... Не было у меня этой надменной шляхетской гордости. Мама даже иногда огорчалась по этому поводу и выговаривала мне:
-Генрик, ты не должен забывать о своём происхождении, что это за панибратство с простыми людьми? – я смеялся ей в ответ и отшучивался. Дела по музыкальной части у меня шли неплохо. Так неплохо, что я, почти, как некогда маленький Моцарт, уже концертировал по всему миру. Не знаю, как я играл. Самому себя оценить беспристрастно трудно, но слушатели хлопали до мозолей на руках. Но что за художник, эта творческая личность, если он постоянно не сомневается в себе? Как-то между занятиями в консерватории и концертами, даваемыми мной по всеми миру, я успевал ещё и читать. И у одного, известного на весь мир, писателя прочёл: «Совершенно не пойму, за что мне деньги платят!». Вот так и я, или был не уверен в себе, или из-за маминой женской залюбленности, каждый раз нуждался в подтверждении моих способностей. Но я, всё таки не болел звёздной болезнью. великих артистов.
В начале войны, меня в армию ещё не призывали, мне не было восемнадцати. Но я рвался. Отец предпринял всё, чтобы меня оставили дома. Когда же немцы вошли в Краков, почти всю молодёжь причесали под гребёнку, погнав в Германию. Нас посадили в товарные вагоны, всех вместе – девушек, парней, пожилых женщин, мужчин. В каждом вагоне по одному немцу конвоиру. Вслух говорить мы боялись, потихоньку перешёптывались. Когда я развернул свой паёк, что мать успела мне всунуть в руки, я увидел девочку, лет пятнадцати, шестнадцати, она с жадностью уставилась на мою еду, что я выложил из свёртка, чтобы немного закусить .
Не выдержав её жадного взгляда, я предложил ей присоединяться к моему столу. Она тут же пододвинулась ко мне и взяла с моих колен кусок хлеба с колбасой. Мы стали быстро жевать. чтоб у нас не отняли наше добро. Вечером она тоже поела со мной и наутро следующего дня. Потом еда кончилась. Но она сидела рядом, не отодвигалась. Я и не заметил раньше, давясь едой и еле перемогаясь от ужасных условий, в коих пребывал, как она хороша. У неё были каштановые длинные, вьющиеся волосы и огромные карие, почти наполовину лица, красивые, еврейские глаза, с поволокой и сиянием. Когда я вгляделся в неё, она мне робко улыбнулась. И я её тоже поддержал. Потом мы беспричинно оба тихо засмеялись, она подсела ко мне ближе, будто была несчастным, бедным воробушком, только что выпавшем из гнезда, растерянным, сжавшимся, нахохлившемся. Я понял её беззащитность, её доверие ко мне и интуитивно, не сознавая, что делаю, обнял её.Тогда она вся задрожала, будто от холода, сильно прижалась ко мне и затихла. Опустив глаза, я решил посмотреть, как она себя чувствует? Она мирно спала. Я боялся пошевелиться, дабы не разбудить её. Она мирно похрапывала у меня на руках, свесив свою маленькую головку мне на плечо. Рука затекла, находясь в одной позе, но я сидел и терпел. Вдруг вагон резко дёрнулся, она проснулась. Открыла испуганно глаза, заморгала, желая понять, где она. Когда её взгляд встретился с моим, она вновь улыбнулась и прошептала:
-Я люблю тебя, - я не сдержался. Сердце вздрогнуло от жалости, и я ей ответил:
-И я люблю тебя! – Она же в ответ на мои слова, сжалась тёплым маленьким комочком у меня на руках и вновь уснула. Я ни о чём не думал, только хотелось так ехать и ехать, держа её в руках, боясь потревожить, и петь колыбельную песенку...
Далее несколько дней мы уже с ней голодали. Но как-то мы это не особенно ощущали. Ведь нам было хорошо вдвоём, будто мы, как брат и сестра, находились с ней на другой планете, вне времени и пространства...
Единственное, о чём я думал тогда, и молил всю дорогу Бога, это чтобы нас не разлучили с моей беззащитной маленькой крошкой Мартой. Так она объяснила мне – её зовут. Но документы у неё были на другое имя – на Сильвию. Подружка отдала ей свои документы, чтоб её не приняли за еврейку и не расстреляли.Тогда я подумал: «Слава Богу! Везде есть люди, у которых в груди не камни, а живые сердца...». Вскоре мы прибыли в Германию...
***
Далее биографию Генрика писала сама жизнь.
***
Всех поместили в концлагерь... Марта и Генрик старались не потеряться в этой массе, людей было много, как на демонстрации или маёвке. Наконец всё утряслось, прояснилось, их разместили по баракам и в одном лагере. Их ежедневная работа была изнурительной, условия ужасны, спасали иногда случайные встречи. Тогда они переговаривались глазами, поддерживая, как могли, друг друга. Она как-то прикипела к его душе своей трогательной беззащитностью. У него не было ни сестры, не брата, она заменила ему, умершую в детстве сестру. Генрик постоянно молился, чтобы поверили её подставным документами и не приняли за еврейку. Хотя поляков немцы тоже не жаловали, но евреев, без всяких разговоров, отправляли под «душ», в газовую камеру.
Как-то лагерное начальство праздновало свой очередной фашистский праздник. Он должен был включать себя: доклад о победах, одержанных армией, вступительную речь начальства, отмечающего хороших работников, обед и танцы под современную музыку.
Решили не осложнять жизнь своим офицерам, поискали пианиста среди пленных. Выбор пал на Генрика. Его позвали на эту вечеринку, дабы он весь вечер играл им, пока они будут ужинать и танцевать. Его принарядили в костюм, причесали, надушили, чтобы дурно не пах бараком. В итоге - он выглядел великолепно.
Молодая девушка Линда, работавшая в этом лагере, в музыкальном кружке, тоже присутствовала на этом вечере. После всех высокопарных речей и поздравлений, начались танцы. Она увлечённо танцевала с молодым офицером. Внезапно она обратилась к пианисту, заказывая музыку на следующий танец. Он не расслышал сказанного ею, повернулся и растерянно спросил:
-Вы ко мне обращаетесь? – Линда пожала плечами и повторила:
-Да, к Вам, хочу, чтоб Вы сыграли Венский вальс Иоганна Штрауса!
-Спасибо, я вас понял, начинаю...
И полились, пробиваясь, через смерть, слёзы, побои, голод прекрасные звуки «Венского вальса»! Трм– та-та, трам– та-та...
Все окружающие закружились в вальсе. В конце танца Линда оставила своего кавалера, подошла к пианисту. Наклонилась над ним и спросила в некотором замешательстве:
-Вы сможете сыграть Бетховена «Лунную сонату»?
-Могу, конечно, а в чём дело?– рассеянно спросил он.
-Хочу её послушать, – произнесла она смущённо, публика не против? – спросила она у всех.
-Пусть исполняет, – раздалось в ответ.
-Хорошо, но ведь под неё не танцуют! – Ответил он с удивлением.
-А я не хочу под неё танцевать, просто все будем сидеть и слушать... Вы
начинайте, а я объявлю...
И полились трогательные и волнующие звуки музыки, написанные некогда великим Бетховеном... Все присутствующие замерли, затем расселись на стульях и с удовольствием начали слушать. Это был изумительный концерт. Генрик иногда исполнял эту сонату на бис, и всегда его не выпускали из зала, после. Он так играл, что слушатели требовали играть ещё, ещё, и ещё... Концерты затягивались почти до глубокой ночи...
Здесь тоже всё замерло, оживление от танцев прошло, слушали, затаив дыхание. Потом его попросили исполнить вторую фортепьянную сонату, о коей писал Русский писатель Куприн в рассказе «Гранатовый браслет». Ведь многие из присутствующих, читали этот восхитительный рассказ, затем заказали двадцать первую сонату и Крейцерову. Он хотел обратиться к Линде, что эта соната для скрипки и фортепьяно, но она уже сама подходила к нему со скрипкой...
Их выступление всех потрясло. Кто-то улыбался, кто-то мечтал, кто-то сидел, опустив голову. Наконец игра закончилась, даже хлопать никто не мог, все сидели, не вставая со своих мест, будто приклеенные...
Наконец, слушавшие опомнились, зашевелились. Всем стало неудобно за свою чувствительность и сентиментальность... Стали шутить, разговаривать, вновь танцевать. Веселье ещё лениво продолжалось, но вечер уже как бы пожух.... Многие расходились...
Когда Линда пришла к себе, она чувствовала себя растерянной, будто что-то большое - большое потеряла или, наоборот, нашла. Она поняла, что полюбила этого пианиста.
***
Генрик устал, еле доплёлся до своего барка. Ему выдали премиальные: в его сетке лежали колбаса, сливочное масло, шоколад сгущёнка. Входя в барак, он всё имеющееся, спрятал во внутренние карманы своего пиджака. Костюм у него не отобрали. «Завтра, если увижу, отдам всё Марте, она исхудала до неузнаваемости». Затем, бросился на нары, и уснул. Завтра будет день и будет пища, так поговаривал его покойный отец. Спал без всяких сновидений. Наутро его перевели в другой барак, более удобный. Его не стали посылать на тяжёлые работы, было предписание по лагерю – пианиста беречь, как зеницу ока. Немцы понимали: что такое хорошо, а что такое плохо! Но из лагеря не отпускали, он оставался пленным. (В дальнейшем, ему дали лёгкую работу, он руководил, существующим там, музыкальным кружком. Его иногда вывозили с охраной, дабы он давал солирующие концерты в барах, на вечеринках, где собиралась верхушка военной элиты, иногда, в оккупированные немцами большие города).
***
Линда проснулась в слезах. Она испугалась, что Генрика за что-нибудь могут наказать. Но, встретив его случайно мимоходом, увидела, что он жив и она обрадовалась. «Значит он жив... значит я тоже изо всех сил буду стараться его оберегать....».
***
При встрече с Мартой, выбрав момент, он передал ей съестное, чем стала дополнительно подкармливать его ещё и Линда. Однажды она спросила его:
-Почему Вы такой худой, ведь по идее хорошо питаетесь!? – Она стала догадываться о его связи с этой маленькой замухрышечкой, как она её про себя называла, – вы ещё кого-то поддерживаете? - Он смущённо улыбнулся:
-И да и нет, – как-то неуверенно выдавил он из себя. Линда, указав на него пальцем произнесла:
-Ну, герой, сознавайтесь! – Он понял, она знает о его дружбе с Мартой и просто, стараясь не смущаться, согласился:
-Иногда приходится. Здесь у меня сестра, она совсем ещё ребёнок... Чахнет, – Линда побледнела, но сдержала себя. Она понимала, эта девушка ему не сестра, но не стала допытываться и выяснять. Только еле выдавила из себя:
-Хорошо, буду иметь её тоже ввиду. Вам незачем отдавать ей своё, – он побледнел, но не стал оправдываться, послышалось только:
-Спасибо, – они разошлись в разные стороны, каждый в свою. Вскоре Линда стала вместе с ним давать концерты по маршрутам военных побед. До войны она училась в консерватории по классу скрипки. Иногда тоже концертировала. Вполне возможно, это была её идея – концертировать вместе, история умалчивает об этом. Их дуэт был не отразим...Линда подкармливала уже их обоих. Она любила и не могла отказать в поддержке его «пассии», как она думала тогда.
Война подходила к концу, лагерное начальство заметало своих зверств. Многих пленных должны были отправить в газовые камеры. Узнав об этом, Линда предупредила «влюблённых», снабдила их документами, одеждой, вещами, помогла бежать.
***
Марта и Генрик долго блуждали по лесам Баварии, вышли к предгорью, покрытому лесом, и всё шли и шли. В одну из очень холодных ночей они набрели на лесную избушку. Зашли, решили заночевать. На земляном полу был рассыпан ворох соломы. Они доели последние остатки еды и улеглись спать, зарывшись в солому. Среди ночи они услышали рёв мотоциклов и немецкие голоса. Замерли, закопавшись совсем глубоко в солому. «Неужели Линда их предала из ревности?», – подумал Генрик, съёжившись от страха. Потом решил: «Нет, она не могла этого сделать. Да и охране сейчас не до погони за пленными.. Вот-вот их сами поймают наступающие армии». Марта крепко обняла его и чуть не заплакала. Он сжал ей рукой рот. Кто-то открыл скрипящую дверь, раздался голос:
-Здесь никого, но пахнет такой затхлостью, сыростью и вонью, что, думаю, оставаться здесь не стоит, - послушался шум удаляющихся шагов и отъезжающих мотоциклов. Вдруг марта прильнула к нему и жарко зашатала, как бы в полузабытьи:
-Возьми меня, возьми скорее, я хочу быть твоей. Только твоей! Я безумно тебя люблю! Боюсь, что мной овладеет какая-нибудь мерзость, хочу быть твоей... Ты должен быть первым!- Она шептала ему на ухо безумные, горячие слова, обнимая его. Её руки скользили по его торсу, всё ниже и ниже... Его никто ещё так страстно не целовал, не обнимал, не притягивал к себе, не говорил безумно жгучих слов. Его ещё ни одна женщина не умолял стать ради неё настоящим желанным мужчиной...
Он не выдержал. Как бы в безумном забытьи, они сплелись в агонии страха, желания и любви, понимая, что находятся почти на волосок от гибели.
***
Война кончалась, они всё шли, шли... Он старался более не приближаться к ней, ощущая себя раздавленным и опустошённым, презирая себя, за малодушие и слабость. О, как же он ненавидел тогда себя! Когда она с тоской смотрела на него, он опускал глаза и молчал...Что он мог ей сказать?
Наконец, они подошли к большому городу, устремившись к площади. Там было огромное скопление людей и они затерялись, в нём, потеряв друг друга из вида. Сколько он искал, звал Марту, всё было напрасно. Он понимал, после случившегося, её, наивную, нельзя оставлять одну, но всё было бесполезно...
***
Генрик вновь вернулся в Польшу, но не узнал её. Мать, оставшись одна, после смерти мужа эмигрировали в США, так ему объяснил один из старых жителей, оставшийся в живых... Генрик поехал за матерью...
Вскоре всё стало приходить в себя. Старая Европа старательно зализывала свои послевоенные раны, поднимались из пепла разрушенные города, восстанавливались мосты, заводы и фабрики... Генрик напрочь осел в США и стал вновь концертировать. Сначала у себя в стране, где он получил американское гражданство, затем в Европе и даже Азии.
После одного из прекрасных концертов во Франции, к нему в гримёрную забежала красивая девушка с букетом пунцовых роз и, расцеловав его, вручила букет. Генрик растерялся:
-Кто Вы, милая, барышня, мы с Вами знакомы? – смущённо улыбаясь, задал он ей вопрос. Она ответила:
-Почти знакомы. Я сестра Линды, она сама не осмелилась к Вам подойти, но вот её записка - она ждёт Вас в отеле Риц после концерта. Извините, что побеспокоила! Приходите! До свидания!
***
После концерта, публика долго не отпускала его. Она им просто завладела и чуть ли не на руках, повела в ресторан отмечать шумную победу над таким городом, как Париж. Он никак не мог вырваться из объятий своих ярых поклонников до самого утра. Когда он всё таки освободился, уже рассветало, изумительные краски из света, нежности и любви, окрасили всё вокруг, и Генрик помчался в отель к давно знакомой, милой Линде.
Он открыл дверь, указанную в записке, вбежал в номер. Линда лежала на постели, бледная, без кровинки в лице. Рядом находилась записка сестре: «Он не пришёл, значит, он остался со своей Сильвией – еврейкой. Он не виноват в этом. Любовь не подчиняется расчёту, её нельзя запретить, навязать. Любовь не знает границ, она безбрежна и могущественна, сострадательна и зла, сладка, и горька одновременно... Не зря древние греки боялись стрел Амура! Потому что, когда любишь, становишься тенью любимого... Генрик не любит меня. И мне незачем тогда жить... Все эти годы я жила надеждой на встречу, но она не состоялась... Никого не виню, прощай...». Прочитав эту записку, он поднял Линду и стал изо всех сил будить:
-Прости, - кричал он, – прости меня, никого я не любил и не люблю, кроме тебя! Просыпайся скорее! – Она открыла глаза и прошептала:
-Ты пришёл, и ты меня любишь...
-Люблю, люблю, только тебя одну и люблю!! Что ты наделала,– стонал он в исступлении, - всё это время я любил только тебя, с самой первой встречи! Марту – Сильвию – я просто жалел... Так уж вышло...
-Тогда вызывай быстрее такси, пусть меня спасут! Я хочу ж– и-и-ть, любимый!– Взяв её на руки, и покрывая поцелуями, он выбежал из номера и закричал:
- Быстрее такси, быстрее вызывайте такси, Нам надо срочно в больницу! Моя любимая может умереть!
***
Через некоторое время, когда они давали концерт в Израиле, к ним подошла пожилая женщина, ведя за руку маленькую девочку. Незнакомка поклонилась в пояс, поблагодарила за удовольствие, полученное от их концерта и добавила:
-Вы знаете, она ведь тоже уже очень хорошо играет на рояле, – и кивнула на девочку. Линда склонилась к малышке и спросила:
Как тебя зовут, дорогая? – девчушка, смущённо улыбаясь, произнесла:
-Марта, - а пожилая женщина объяснила:
-Так же, как её покойную мать, - Генрик побледнел:
-Так это наша ...? – Он осёкся, не договорив.
-Да, - ответила женщина, и наклонившись над девочкой, сказала, – это твой папа! – Тогда Линда подняла девочку на руки, прижав её к груди, и прошептала:
– Выходит, она очень любимая нами, наша доченька! - Общих детей у них не было. - Девочка Марта – самое-самое дорогое для нас с Генриком сокровище! – И марта в ответ рассмеялась тихим заливистым колокольчиком...