На второй день после приезда на мыс, а точнее на полуостров Гамова, Вера совсем освоилась. В этих, чудом сохранившихся, диких и открытых местах заблудиться было трудно. Горизонт просматривался далеко, и она уже наметила несколько видов для будущих ее картин: сопки, чуть зеленоватые из-за холмика с нежной травкой и ранними летними цветами; острова с белыми скалами птичьих базаров среди прозрачной темной лазури моря; одинокий домик с маяком среди нежной зелени весны и с дальними горизонтами морских бухт. Она ходила по постриженным накоротко холмам приподнятой над морем древней прибрежной долины… Увидев высовывающиеся сосны у берега, спускалась в маленькие каменистые бухточки, в которых были изумительные песчаные пляжики среди сосен, нависших над водой.
Вере здесь нравилось и она, долго не раздумывая, выбрала им бухточку для палатки и стана, укрытую от всех ветров. Со всеми обитателями бухточки, а их было немного: две семейки уточек по углам, прилетающий баклан, крабы, ракушки и какие-то рачки, общий язык найти оказалось легко: подкармливала, подкармливала, и они все были откровенно рады.
Высокий крутой берег защищал от ветра блюдечко гладкой воды, в которое беспрерывно ныряли ее новые подружки – уточки. Вера бросала в воду кусочки пищи, оставшейся от завтрака, уточки мгновенно заглатывали и подплывали совсем близко к ее розовым ножкам, иногда поклевывали за пальчики. Вера смеялась и бросала им что-нибудь еще. Чайки кружились в стороне, искоса поглядывали, но пока боялись подплывать так близко, как подныривали уточки.
Вера трепала их серые шейки, уточки прятались в воду и выныривали снова то совсем рядом, то вдали, метрах в пяти-восьми. В прозрачной воде плавали мелкие рыбешки, тонкие, как стальные иглы, и блестящие, с глазами, похожими на ушки швейных иголок. Рыбок привлекали мелкие крошки. Их было так много, что вода вскипала при каждом приближении стаи. Рыбки постоянно мигрировали: одни сменяли других, подходили и крупные рыбы – Сергей говорил, что это навага. Он готовил лодку к рыбалке: не оказалось якоря, и он привязывал ржавую железяку, нашедшуюся рядом в бухточке. Для увеличения веса примостил к ней округлый камень с ложбинкой, протертой посредине.
Чуть позже Вера научилась раскрывать раковины мидий и наживлять их мантию на крючок. Крючки были очень большие, и с них легко было снимать камбалу, хватавшую жадно наживку, только та доходила до дна. Вера при поклевке менялась в лице и сосредоточенно поднимала рыбу из глубины, бросала в лодку к ногам Сергея, тот отцеплял, поправлял наживку и бросал в воду. Вера каждый раз, ощутив груз, замирала и ждала поклевку… Какие страсти бушевали в ней в это время, трудно было представить.
Рыбалка была настолько захватывающей, что Сергей жалел, что он плохо одел Веру, – она могла сгореть на солнце. Обжигающие лучи, и с неба, и отраженные от воды, действовали незаметно на белую, еще не защищенную пигментом кожу. Сингапурский загар почти сошел, и надо было проявлять осторожность.
–Все, хватит! – сказал он.
–Не съедим всю? – Вера умоляюще посмотрела на Сергея.
–Да сгоришь на солнце…
Вера потрогала плечики, посмотрела на полный таз рыбы:
–Я ее отпущу.
Сергей быстро поднял самодельный якорь и погреб к берегу. Подтащил лодочку к маленькому пляжу между скал, укутанных причудливо изогнутыми соснами. Вера вышла, с удовольствием распрямила ножки, сполоснула ступни в воде, надела шлепанцы и полезла вверх по скалам, держась за веточки сосен. Внизу Сергей остался разделывать рыбу в окружении оголтелых чаек, казалось, вырывавших рыбу из рук.
Вера надела куртку и вернулась к берегу. Прозрачная вода уже в нескольких метрах от берега становилась темно-зеленой.
–Очень глубоко здесь, – Вера собиралась спуститься и рассуждала, – метров двадцать и больше.
Песок, круглые камни и обрыв… внизу – сосны, а вверху – одна трава и песок.
–Странный приморский пейзаж, – Вера разглядывала справа на высокой горе маяк и полуголые сопки, острова, убеленные птицами.
–Здесь тоже будет заповедник, – крикнул Сергей.
–Хорошо бы, – Вера разглядывала куски гари на песке среди травы.
Тонкие высокие лилии, набирающие цвет, высовывались из травы среди скал, забирающейся наверх Вере хотелось за них зацепиться, чтобы не скатиться вниз. Цветы было жалко мять и цеплялась за пучки травы и ветви сосен. Поднявшись, Вера оглядела еще раз окрестности: столько пространств лужаек еще невысокой травы она никогда не видела, трава и море, лужайки и море. Море полно рыбы.
Далеко в распадке разлеглись олени. Коричневые пятна их хорошо заметны на фоне зелени травы. Иногда олени подходили близко. Вере нравилось разглядывать, и сопки с оленями, и глядеть под воду через маску на морские звезды с ежами и какими-то еще странными животными, похожими на цветные мешочки. Ракушки, водоросли… Здесь какой-то совсем другой мир.
Весь вечер Вера читала стихи Сергея из новой книги. А он работал, ему нравилось сочинять на природе, ощущая простор.
Читатель любит книгу за то, что она позволяет прикасаться к своим самым чистым и нежным листочкам. Листочкам, не раз дарившим восторги встречи. Сколько раз читатель вкушал этот восторг, и сколько раз его предвкушение восторга находило подтверждение при новой встрече. Читатель приучился мыть руки, или даже надевать перчатки из нежнейшей ткани прежде, чем открыть книгу. Кто не пытался затмить эту любовь? Людей целыми странами пытались приучить к кино и радио, но эти «кофейные напитки» не оправдывали надежд, возлагаемых на них вождями народов. Все вожди, как оказывалось, – просто ревнивцы… Ревнивцы к шелесту листов книг. Многие из них и сами начинали подыгрывать читателям и брались за перо.
Сергей листал свою новую книжку с тем наслаждением, с каким может листать свою книгу автор, ставший читателем своей книги. Перевоплощаться было легко. Он с читательским наслаждением листал книжку, гладил чистыми руками обложку, и никак не решался подписать книгу: казалось, что он ее испортит. Трудно было в этой тонкой книге найти место для надписи. Чаще всего Сергей вставлял в книгу записки на цветных листочках, или открытки, сделанные им специально для подписи тем, кому он хотел подарить книгу. Но эту нужно было подписать, так было задумано еще до издания, а вот издатель об этом не знал и сделал по-своему.
Перевоплотившись снова в автора, а он сделал это довольно легко, Сергей написал: «А. от автора». Тут же родились стихи и песня. На отдельных листах все было оформлено и вложено в конверт. Картинка на конверте оттеняла содержимое и ускоряла доставку адресату. Это уже было искусство переписки с исключительно популярными людьми. Ответ был уже в ближайшем выступлении. Так и продолжалось: книга – концерт, книга – концерт… Нужна была свежесть впечатлений, и им самим, и слушателям, и читателям. Про себя он иронизировал: «У нас это состояние называют авторским одиночеством».
Реакция на эту свежесть сюжетов производила уже свое впечатление на всех профессионалов. Это стоило многого, и Сергей это чувствовал. Чувствовала и А… Их все устраивало в таком развитии отношений. Иногда эти отношения становились профессионально наполненными антуражем, от окружения вообще уйти трудно, да и к чему?.. Иногда прорывались неприкрытые чувства. Они прорывались и в стихи, и в песни. Ответные эмоции захлестывали всю страну.
С любовью страну поднимать легче, чем голыми деньгами. На них юной России, как и положено всем юным, не везло. Годы подъема и стабильности прошли быстро… Как и ожидал Сергей, с приходом к власти в США демократов начался глубокий финансовый кризис. Стабильность в мире рухнула. «Почему мы так зависим от США? – Сергей сидел и рассматривал банкноту в пять долларов, – Как много крепких колонн держат эту недвижимость… Куда же закралась мистика?» Деньги уходили от золота. Уводили от золота доллары… С этой мистикой поэту легче было совладать, чем любому черствому финансисту. Банк Сергея к финансовому кризису, охватившему почти всю планету, подошел окрепшим. Сергей успел уловить колебания цен на золото и ухватил твердый курс оставшихся двух валют.
Алгебра комплексных чисел в финансах, в которых явно просматривалась действительная часть, позволяла Сергею рулить курсом банковских счетов, накапливая действующие активы и урывая все, что можно от мнимых составляющих. Понять его действия было трудно людям, не понимавшим алгебру современных денег. Банк же жил без государственной поддержки, к которой прибегали почти все, кроме, что только, нескольких американских групп… Но с ними тягаться было трудно, как с финансовыми айсбергами. Оставалось только ждать, когда и они растают в кипящей воде кризиса финансов, тогда только что-то сможет измениться. Все ждали перемен и все лавировали, как могли.
Нагревшаяся перед кризисом мировая экономика топила и вековой лед финансов Америки. Айсберги долларов откалывались от финансовой Антарктиды Китая и финансовой Гренландии Северной Атлантики. Новенькие суда банков и старые баркасы напарывались на айсберги в тумане застившем горизонт и поглощались океаном финансового мира.
–Что остановит перегрев этого океана? – спрашивал Сергей у своего помощника, профессионала, и получал ответ:
–К сожалению, со стихией бороться в целом бесполезно, но у меня есть конкретные предложения.
Оставалось одно – держаться на плаву, а это было совсем не то, о чем он мечтал. Выстроить свою Антарктиду, материк стабильности, родное государство ни одному частному банку не давало, хотя масштабы страны позволяли, да и само государство, как это ни странно, ничего такого не строило. Мир напоминал сговор: правительства собирались, что-то задумывали, потом передумывали. На предложения Сергея чиновники отвечали высокомерно властно, а финансы страны таяли и таяли вместе со льдами «Антарктиды» и «Гренландии». Спасти могла деятельность, но если она и возникала, то быстро превращалась в броуновское движение, для сторонних наблюдателей, по крайней мере, лишь еще более раскаляя моря финансов.
…–Ох, и здорово берет сегодня, – подумал он вслух.
Отец и сын улыбались друг другу. Отец гордился, что прошел сухой сквозь сильный шторм. Сын гордился, что наловил на уху. Оставалось дойти до места.
–Рыба есть, можем дойти и до Хуми.
–Лучше на Аральской, – говорил Сергей, с видом страстного рыбака, умудренного опытом, – там маленькие озера, на них нет такого ветра.
–Утром везде будет тихо, ветер уже стихает.
–А я сейчас хочу, успею к ухе выдернуть пару карасиков, пока будешь картошку чистить.
–Тройную уху хочешь? Ишь… как распалился!
–А как же? Пап, хочу… Успеем?
–Эх, ласточка! – отец поддал газ.
Дождя не было и палатку ставили прямо на высокую траву. Дольше всего надували матрацы. Сценарий вечерней рыбалки был отрепетирован и не раз. К закату солнца снимали пробу с ухи деревянными ложками. Подъезжал кто-либо из друзей, отца знал весь завод, и большой котелок летел в миг. Отваренные плети, касатки и караси лежали аккуратно на свежей траве, отсвечивая огоньки костра. Их съедали ритуально, с тостами за каждого и каждую породу рыб, чтобы не выводилась. Скоро все затихали, утром рано вставать: зорьку пропустить – это все равно, что и не быть на рыбалке. Жор карася быстро кончается: отрубит и все!
Как уютно было в мире стихов: они сочинялись легко и на ходу. Народ тянулся в церковь, приближалась пасха. Церковь золотом алтаря прибирала и обновляла иконы. Иконы сияли, удивляя приход, восторгая наиболее чувствительных к роскоши икон горожан. Сергей в этих, совсем не мистических, действиях православной церкви находил полную поддержку своим представлениям о развитии людей.
Язык церкви, родившийся в пятом тысячелетии до новой эры, ему был понятен, и не в словах молитв, как в птенцах, летающих в храме, а в корнях их, в гнездах этих птенцов. Церковь обновляла и иконы, и язык, строго следуя замыслам святых – авторов глаголицы и кириллицы. Ему нравилась и музыка старославянских слов, и иконы, сияющие в золоте, затмевающие совсем не холодный свет старого металла. В этой музыке и в этом затмении злата было больше естества, чем в развитой живописи реализма и импрессионизма. Живопись все же, как ни судите, еще проходит стадию поиска и анализа истины своих корней.
–Даст ли этот анализ большее понимание человека? – спрашивал он у Веры.
–Так судить нельзя. Мы еще не все содержательное знаем в человеке. Этот путь анализа в живописи только начат.
–Сколько ж раз можно проходить этот путь?
–Человек, сам же знаешь, – новый, недавно созданный, – улыбалась Вера, – чему же ты удивляешься?
Сергей пожимал плечами, а сам думал примерно так: «Все люди познают Бога в человеке; творца, его создавшего, собственного творца познают». Сергей как-то это, в общем-то, очевидное, понял, но высказывать такие простые истины было бесполезно. В такое очевидное не верил никто… или не хотел верить.
Оставалось самому наслаждаться пониманием церковных истин. Стоявшие рядом наслаждались так же своим пониманием как церкви, так и службы. Это объединяло всех православных: любовь, нежность и трепет переворачиваемых страниц молитвенника в руках святого отца, дававшее истинное наслаждение службой. Люди выходили из православной церкви не в трансе, а просветленные, в осознании себя и Бога.
Немного погодя, прохаживаясь после службы, он был удивлен, зайдя в книжный магазин за книжками для детей: А. прошла в темных очках мимо книжных полок, это бросалось в глаза. Сергей привык к неожиданностям, посмотрел на ножки и продолжал разглядывать книги на полках. Купил две детские книжки для племянниц и вышел, расплатившись… Не оглядывался по сторонам, не искал никого взглядом в толпе улиц… Почувствовал и довольно.
Воспринять человека и запомнить всю благость восприятия его вполне достаточно, может быть, и для всей жизни. Остальное – это уже сложности обращения со своей собственной жизнью, сложности наполнения ее. А ему, как тогда казалось, было чем наполнить свою жизнь.
Вера читала книжку, а Сергей уже спал рядом.
–Тебе снятся сны? – едва услышал он.
–Мне часто снится снег, днем… Ледяной склон…Вершины… и я пишу на снегу.
–Такое снится?
–Не пойму, – продолжал он сквозь сон, – зачем я пишу на снегу? Все куда-то пропадает. Никак не могу увидеть начало, то что писал раньше… но ясно вижу, что напишу дальше… Когда иду, вижу то место, куда наступлю…
–Я тоже вижу, куда наступлю. Но на льду не пишу. Мне снится ночью флейта. А ты пишешь во сне? Встаешь и пишешь?
–Очень редко, когда уж очень красиво. А так, все продумывать нужно, а то напишешь такое… – говорил он и уже спал.
Бывают люди красивые в печали, в них светится предстоящее предрассветное чувство, спящее и ждущее… Ждущее избранника чувство, чувство чуть-чуть истомленное. Бывают люди и более красивые – в них чувства не спят, не спят даже и тогда, когда спят они сами.
Сергей любовался Верой, вкушающей наслаждения своих, наверное, сладких и во сне губ. Своими чуть пухлыми губами Вера играла во сне куда интересней томных южанок: ее губы выражали и детский восторг, и детскую печаль… «Что ей снится?» – думал он.
Вера привезла из Сингапура кустики орхидей, орхидеи цвели три раза в год, выбрасывая стрелки цветов, чуть розовых в нераскрытых бутонах и белых, как снег, в распустившихся лепестках. Небольшие ротики орхидей, покрытые желтой пыльцой, заменяли тычинки. Орхидеи стояли на раскрытом окне и уже улыбались утру.
Чуть блеснули искорки сквозь длинные ресницы. «Сейчас проснется», – подумал Сергей и пододвинул столик с чашечкой кофе к кровати. Кофе дымился и запах доходил до Веры, это было заметно, она уже улыбалась, проснувшись и ощущая близость приятного завтрака: запахи фруктов и кофе. В минуты пробуждения Вера становилась неожиданно мощной тигрицей: не успел Сергей опомниться, как она уже тащила его под одеяло, стремительными движениями сняла рубашку и придавила его подушкой. Сопротивляться ей не было и в мыслях, но дышать сквозь подушку было трудно. Вера начала есть фрукты, расположив поднос с кофе на подушке.
–Не двигайся, разольешь кофе!
Вера пила кофе, и он не шевелился, боясь быть ошпаренным.
–И зачем я его так нагрел, – думал, или говорил он, чуть открыв рот, – Вера, в тебе просыпается Восток!
–Бубни, милый, бубни про свой Восток… Лежи и не дергайся! – смеялась Вера.