12. Тяжелый день
Наверное я и вправду наелся у Гудрун какой-то дряни, во всяком случае, вместо того чтобы выспаться, наутро я поднялся по будильнику зеленый, с мешками под глазами и с тяжестью в животе, с которой теперь необходимо было срочно что-то делать — урчать и отрыгиваться у нас в архиве не принято, особенно когда идет встреча с заказчиком, который платит разом за годовой объем работы.
Кое-как ублажив организм кока-колой с сухариком, я начисто выбрил физиономию, намазался дорогим лосьоном, затем, чертыхаясь через ступеньку, выкатился наконец на улицу и... Левое заднее колесо у машины было спущено.
В стрессовых ситуациях я не размышляю и не философствую. Вот и тут я без паники выудил из кармана мобилку — и уже через три минуту на нашу улочку заруливал с перекрестка автомобиль такси.
— Ну, как вы? — покровительственно и одновременно либерально поинтересовался, завидев меня в вестибюле, шеф, который, уверен, не помнил даже моей фамилии, не говоря уже о статусе вольного кнехта на полставки.
— Шина спустила, сраное дерьмо, — ответил я по-армейски бодро. — Ехал на такси.
— Прекрасно, прекрасно, — закивал головою шеф не вполне в тему. — Не правда ли? — И он уставился на меня поверх очков, нацеливаясь вцепиться в пуговицу на моей легкой курточке. — Херр... эээ....
— Яволь! — снова блеснул я ефрейторской выправкой.
— Сегодня всем нам особенно важно быть во всеоружии... — продолжил начальник, оставив в покое мою фамилию. — Не правда ли?
— О конечно... — сменил я тон ответа. — Разумеется...
Смешно это только на первый взгляд: ритуалы по-прежнему страшно важны здесь при обсуждении сделок: неловкое слово, излишняя торопливость, небрежно налитый кофе или вызывающий значок пумы на одежде — всё это очки в рейтинге встречи, которая вместо ожидавшегося успеха может обернуться полным фиаско лишь потому, что у капризного и не в меру самолюбивого заказчика вдруг испортилось настроение. Понты, понты и еще раз понты — и это при том, что дело действительно делается, Германия в Европе рулит... — короче, беспокойство шефа в данном случае вполне оправдано...
И мы получили этот заказ!!!
Когда клиент за окнами на парковке перед зданием загрузился в свой шестисотый мерседес и тронулся с места, из нескольких глоток сразу вырвалось непатриотичное "ю-хууу!", и даже шеф улыбнулся почти по-человечески. Было без четверти час.
— Всем сердечная благодарность, — констатировал начальник. — Команда проявила себя единодушно и профессионально. Те, у кого нет сегодня срочных дел, могут в полвторого заканчивать. Не правда ли?
Народ закивал головами и для виду углубился в бумаги, разложенные перед каждым из нас на огромном столе в зале для заседаний, и только горбатенькая фон Штайн, поднявшись, просеменила к шефу и принялась, взявшись за его локоток, что-то ему нашептывать.
По пятницам у меня работа до часу, так что мне даже не пришлось изображать бурную деятельность: я просто свинтил из архива как только шеф со своей стукачкой под ручку скрылся из виду.
Было полвторого, когда я позвонил в дверь к Мелани.
— О-о-о! — с порога завопила она. — Ты сегодня шикарный...
— Совещание на работе, очень важное. Вот и вырядился.
— Тебе идет... — Она, кажется, тут же устала от собственного выкрика и говорила теперь много тише. — А то ты ходишь порой как водопроводчик.
— Да? — удивился я.
— Да. Ты совершенно не следишь за модой.
— Мне не хватает уверенной девичьей руки, — сострил я плоско и примитивно, в своем давно уже здесь сложившемся ефрейторском стиле — это в Питере плоские шутки не канали, а тут они воспринимаются как живость и безыскусность, сродни душевности.
— Я лесба. Тебе напомнить? Прихорашивать взрослых мужчин это не мой профиль.
— Могли бы просто вдвоем помечтать... — добавил я в разговор нотку лиризма. — У меня, собственно, всего два вопроса: один большой и один маленький.
— К твоим услугам... — она, улыбаясь, указала рукой в сторону туалета. — Чувствуй себя как дома.
— А ты с юмором... — одобрительно заметил я.
— Была с юмором, — тут же нашлась она. — Пока не угодила на стол к хирургам.
— Что тебе резали? — решительно поинтересовался я.
— Огромная опухоль. Сказали, что она росла у меня с пяти или с семи лет. И никто ничего не подозревал, прикинь? — Она покривилась. — Доброкачественная, по счастью. Просто реально огромная. Отец всё орал, что я потаскуха и вечно беременна.
— Дела-а...
— Так что за вопросы?
— Во-первых, я принес тебе пожрать, — я кивнул головой на пакет, который держал в руке. — Вполне диетическое... салатик из "Сабвэя" и куриная грудка со сметанным соусом и брокколи.
Глаза у нее округлились.
— Ты классный... Впрочем, я, кажется, это уже говорила. А второе?
— Ты сейчас упадешь...
Она снова стояла, освещенная боковым светом из кухни, выходившей в наш дворик, и, кажется, вся светилась насквозь.
"У них планировка такая же как у меня, — сама собой подумала моя голова. — Можно не заходить... и так уже как дежавю".
— Что, мне правда взять стул? — В лице ее читалась легкая растерянность. — Ты хочешь взять меня замуж?.. — Она как-то странно скривилась, как будто собираясь заплакать. — Ой! Я, кажется, что-то не то сказала.
— Ничего... Накинь что-нибудь... — проговорил я ровно и убедительно. — ...И пойдем ко мне. Это не скорый разговор.
Вскинув брови, Мелани хотела было возразить, но я так энергично закивал головой, что она, махнув рукой, юркнула на мгновение в спальню и тут же вернулась с шалью на хрупких плечах.
— Пошли... совратитель... — и, подцепив на палец с крючка колечко с ключами, она двинулась прямо на меня, выталкивая за дверь.
— Осматривайся пока, — спокойным и ровным голосом предложил я, когда дверь моей квартиры закрылась за нами. — А лучше садись на кухне и ешь, пока курица еще теплая. Найдешь там всё в шкафчиках. Я переоденусь...
Ответом мне было молчание, но потом в кухне забрякала посуда, загремели вилки, загудел кипяток в чайнике, и я, переодеваясь в домашнее, тут же погрузился в свои мысли.
"Что ты с ними со всеми делаешь? — поинтересовался внутренний голос. — Зачем ты морочишь им голову?"
"Это Природа..." — проворчал в ответ я.
Кстати — или некстати — вспомнилась дюссельдорфская Маша с ее "а на самом деле тебя нет". "Ну уж дудки! — сам себе возразил я. — Вот тут уж я очень даже есть, целиком на месте: не только по-соседски поддержал больную и запутавшуюся девицу, но и организовал ей по жизни нечто значимое". И я тут же отставил внутренний спор с Машей, который меня, похоже, всё еще неосознанно донимал.
"А лесбиянки... это запутавшиеся, так?" — ехидно пискнул напоследок внутренний голосок, и я поторопился в кухню, к Мелани.
Со вторым вопросом всё уладилось как нельзя лучше: выяснилось, что Кирстен, как метадоновой пациентке, через неделю положено на реабилитацию, что это принудительно, и на целых два месяца.
— Я вообще не знала, как я тут буду одна, — развела руками Мелани. — Я ведь из Унны, у меня в этом городе вообще никого нет. Кроме Кирстен... ну и теперь вот тебя...
— В Унне я был. Три месяца, в лагере... когда только явился в Бундес.
— Да, я знаю этот поселок. Большущий. Мы, местные, все обходим его по большому кругу. Уже были истории с этими эмигрантами.
— Но-но! — тут же нахмурился я. — Я бы попросил...
Я позвонил Гудрун, и та сообщила мне, что созвонилась с кем-то из конторы по реабилитации, что предложила пилотный проект, и что теперь надо явиться туда вместе с Мелани, чтобы подписать бумаги.
— Они даже предложили мне задаром поставить на территории пару жилых вагончиков. То есть... ну, как у строителей. Каждый на три человека — с душем и кухонькой.
Я пересказал всё это Мелани и отправил ее домой — довольную, расслабленную и заметно похорошевшую. В дверях она ухватила меня за руку и посмотрела в глаза — чуть дольше, чем это уместно с "натуралами".
— Это всё правда... ну, с лошадками. Не бойся... — негромко сказал наконец я и легко поцеловал ее в щеку — чисто по-гомофобски...
13. Взрывчатка
Гудрун позвонила в полдевятого вечера, когда я, полюбезничав по телефону с Урсулой и даже выкурив с ней во дворе по сигаретке, собирался уже отыскать среди дисков что-нибудь старое, типа "Рэмбо" или "Терминатора", и дать перед сном разгрузку мозгам.
— Если можешь, приезжай сейчас же, — проговорила Гудрун в трубку непривычно тревожным голосом. — Это не для телефона.
"Чертовы бабы... — заворчал я, слушая гудки отбоя. — Как же вам не живется спокойно..."
Когда я добрался до Гудрун, было совсем темно, почти одиннадцать — на автобане что-то опять случилось, дорожники и полиция перекрыли два ряда из трех, и я простоял в пробке не менее получаса, стараясь не раздражаться, поскольку силы, судя по голосу Гудрун, следовало поберечь для чего-то более важного.
— Наконец-то... — проворчала она, издали заметив на дороге мою машину и подсвечивая мне теперь фонарем, чтобы я без последствий въехал в ворота усадьбы. На Гудрун по-прежнему были резиновые сапоги и заношенная рабочая роба.
"А ведь реально устает девка со своими толстоголовыми..." — подумал я с какой-то не знакомой мне пока грустью, но додумывать мысль было некогда, поскольку хозяйка, едва я запер машину, буквально потащила меня за собой за руку.
— У нас перемещения... — выдохнула она, когда мы наконец оказались в ее мониторной комнатке, дверь которой с недавних пор была снабжена надежным запором.
Может показаться, что события в этой повести — или метатексте — развиваются чересчур стремительно... Но что такое человечьи мерки в сравнении с повадками Провидения?!
Вообще, если человека перегрузить внешними воздействиями, он может крякнуть — это научный факт. Но если поток раздражителей и так уже плотный и в дело пошел автопилот... то есть анализы и выводы сами собой откладываются до лучших времен и в качестве терапии от напора стихий применяется так любимое медиками "симптоматическое лечение" — то запросто можно выстоять: не сгореть, не устроить внезапно аварию на машине, обойтись без запоев и дистонии — короче сдюжить, выкарабкаться... А для этого всего-то и следует, что помнить простую формулу — "беда не приходит одна". Или, на выбор, "семь бед — один ответ". Что, конечно, гораздо оптимистичней.
Гудрун промотала видео куда надо, и на мониторе появились трое мужчин арабской наружности, которые попарно, вместе с Владимиром, выгружали из невзрачного белого бусика тяжелые двуручные ящики казенного вида.
— Это когда я ездила знакомиться начет твоей девочки... — пояснила Гудрун. — Ну и кумыса.
Она подвигала мышью, и на втором мониторе появилась та же публика, несущая ящики через двор в сторону какой-то хозяйственной постройки и вскоре проделавшая обратный путь уже без них.
— Они мне склад здесь устроили!.. — прокомментировала моя ученица возмущенно и поднялась из-за мониторов. — А теперь вот пойдем поглядим, что в этих ящиках... Может, я ошибаюсь.
Вооруженные фонарями, мы проследовали через двор к Вальдемарову складу — и там из ее кармана на свет опять появились две пары тонких резиновых перчаток.
— Ты детективов насмотрелась по телеку? — попробовал пошутить я.
— Сейчас мы откроем ящик, и веселье твое пройдет... — мрачно возразила хозяйка.
И мы открыли один из ящиков...
Гудрун не ошибалась. Внутри ровными рядами, проложенные вощеной бумагой, неаппетитно отсвечивали толовые шашки — из тех, что используются в рудных карьерах взрывниками. Даже надпись на местном "аматол индустр." читалась сразу в нескольких местах — чтобы сомнений у нас больше не оставалось. Правда, на этикетках пониже названия взрывчатки стояло "Не является военным боеприпасом в соответствии с § ...", но это уже не утешало.
— Даа-а... — протянул я.
Гудрун заметно потряхивало.
— Вообще-то надо немедля звонить... — продолжил я свою мысль.
— Вальдемару? — с наивной надеждой попробовала отпихнуться от реальности Гудрун.
— Нет, девочка... — грубо возразил я.
— Я не девочка! — почти со злостью выкрикнула она, отстраняясь от меня и от ящиков. — Хорошо, что мы уже переспали... — а то бы вышло, что казахстанский любовник подставил меня под статью о терроре.
— Ну да, — вежливо согласился я. — Но теперь у тебя новый любовник. И он говорит тебе четко и недвусмысленно: Гудрун, звони немедленно в крипо...
— И что я об этом скажу?!
— Ну хорошо... — решил я перестать ёрничать и взялся наконец за дело. — Только тогда чтобы всё было действительно в теме... у тебя истерика, ты совершенно растеряна — вот и оставайся такою, пока они не закончат. А лучше попросись уйти и прилечь.
— Договорились... — В глазах у моей тевтонской лошадки появилась крупинка надежды. — Ты правда всё сам разрулишь?
— Правда-правда... — ободрил я ее. — Ты можешь пойти и лечь уже сейчас.
Мы вернулись через двор к ее офису, Гудрун полулегла на стоящий тут же замызганный по-крестьянски диванчик, а я, выйдя на веранду, набрал полицию.
Надо сказать, что на том конце провода даже не особенно удивились — слушали внимательно, тут же согласились, что патрульной машины будет маловато, что нужны эксперты, и даже поинтересовались, нет ли у меня ощущения, что что-нибудь заминировано, не видно ли каких-то проволок, идущих к ящикам, или еще чего-нибудь подозрительного.
— Нет, — рассеял я их протокольное беспокойство. — Пока это просто склад промышленной взрывчатки, как на рудном карьере, не более... — и про себя добавил: "Вот только не надо теперь угрызаться, что ты по-крысиному утопил конкурента".
Наконец полицай сообразил насчет Вальдемара и потребовал у меня его адрес, я передал трубку Гудрун, и они с полицейским дежурным еще немного уточнили детали.
— Помни, — поднял я кверху палец, когда она отложила мобилку. — У тебя шок, истерика. Именно поэтому я здесь.
— Но ты же жилец!!! — попыталась возразить Гудрун.
— Это пока к делу не относится, — сурово ответил я. — Скрывать мы это не собираемся, но лишние знания полиции пока ни к чему. А то они тут же придумают версию — и затаскают нас по допросам. У них и так тут дел по горло.
Полиция — то есть патрульная машина — появилась под окнами буквально через пару минут. Мрачный и недоброжелательный полицейский потребовал у нас аусвайсы, вписал что-то в бланк протокола, сходил с нами, держа ладонь на кобуре, на склад взрывчатки, надел там первым делом перчатки, привесил на балку перекрытия свой мощный фонарь, и только было успел сделать несколько снимков, как снаружи послышался шум еще одного автомобиля.
Не снимая ладони с кобуры, полицейский чин осторожно высунул нос за воротину, подзывая нас с Гудрун тоже выглянуть наружу.
— Это Вальдемар! — громким шепотом проговорила Гудрун, узнав свою машину.
Вова, не заметив машины патрульных, запаркованной в отдалении от ворот, уже опустил было ногу на землю, выбираясь из автомобиля, когда наш мрачный страж порядка вдруг выскочил, наподобие чертика из табакерки, на открытое освещенное пространство перед воротами склада и, вытягивая на ходу из кобуры пистолет, кинулся через двор к воротам усадьбы с криком: "Стоять! А ну-ка остановился".
Вальдемар видимо растерялся.
Вместо того, чтобы захлопнуть дверцу и тут же дать дёру, он всё же выбрался из машины и принялся озираться по сторонам.
И вот тогда бахнул выстрел, прозвучавший на открытом пространстве и громко, и одновременно немного жалко, вроде новогодней хлопушки.
Полицейский выстрелил в воздух — и это как бы запустило в сознании Владимира оборонительные механизмы: он шустро впрыгнул обратно в машину, как-то странно заметался внутри, видимо не находя рычаги — и тут бахнул второй выстрел.
Его дополнило воющее металлическое послезвучие и дребезг рассыпавшегося в водительской двери стекла. А потом всё покрыл нечеловеческий вой Вальдемара, мечущегося внутри машины.
— Он его убил? — прошептала сухим ртом из-за моей спины Гудрун.
— Нет, — пояснил я. — Видишь, как он орет!
И в это время из-за пригорка показался черный казенный бус экспертов, тут же послышались отрывистые команды и работа закипела: Вальдемару с наручниками за спиной уже бинтовали ногу и даже ставили на штатив переносную капельницу в мешочке, какие-то люди, чудом поместившиеся в небольшом по размеру бусике, сквозили и шастали по двору, тянули за руку Гудрун, требовали у нее ключей, объяснений, ответов на вопросы, отпихивали на ходу меня... в общем, когда в половине третьего все они наконец уехали, мы оба чувствовали себя полумертвыми.
— Выпить есть? — только и нашелся я спросить у посеревшей лицом Гудрун.
Она, кивнув, полезла рыться в какие-то шкафчики, потом мы перебрались наверх, "ко мне", энергично, совершенно по-русски выпили по три порции воняющего сивухой "Апфельгайста"*, закусывая его лежалым овсяным печеньем, а затем, не вполне раздевшись, забрались на мое квадратных пропорций курортное ложе и, свернувшись на нем каждый сам по себе под какими-то пыльным покрывалами, вскоре уже храпели тревожным сном мирняка, только что пережившего воздушный налёт.
------------------
* Яблочная водка
Мы проснулись непоздно и на удивление неплохо выспались, если не принимать во внимание тяжелый выхлоп яблочной водки, наполнявший низкую спаленку.
— А лошади? — вдруг поинтересовался я, диковато озираясь. — Тебе не пора кормить лошадей?
— Боже, какой ты заботливый... — разулыбалась хозяйка, потягиваясь и хрустя суставами. — Не пора... У меня давно везде автоматика...
Я тут же обиделся неизвестно на что, и мы молча позавтракали беконом и яйцами, которые я сам и поджарил, в то время как Гудрун, наскоро умывшись, обмахивала с подоконников в кухне дохлых мух и прочий хозяйственный мусор.
— Мне надо в город, — наконец заявил я, всё более раздражаясь.
— Конечно, дорогой, — потупив взгляд, тут же согласилась Гудрун. — Конечно, мой спаситель... — и тут же добавила по-русски: — Мойма гутший избавитэл.
— Будь любезна делить слоги по смыслу! — в голос завопил я. — Эта фраза лишена смысла!.. Сама ты мойма...
— Теперь мне русский язык не нужен, — невозмутимо объявила моя "эмшерская крупноголовая". — Теперь у меня есть ты... — И не успел я по-настоящему возмутиться, как она добавила: — Как насчет горячего утреннего секса?
Я только покрутил в гневе головой, и Гудрун, как-то сразу немного поникшая, отправилась проводить меня до ворот.
— А кстати... — остановился я на полпути. — Что там с твоей машиной?
Мы прошли пару десятков шагов до автомобиля, в котором подстрелили Владимира, и принялись осматривать его — хотя осматривать было, собственно, нечего: пуля насквозь пробила низ водительской двери, разодрала в клочья край сиденья ("и Вальдемарову ногу", молча подумал я, но ничего не сказал) и, выйдя справа наискосок в колесную арку, продырявила переднее колесо. Всё сиденье водителя было пропитано кровью.
— И что я теперь должна делать с этой телегой? — возмущенно задрала брови Гудрун. — В ней же, наверно, сквозит на ходу... И никто, конечно, не собирается мне это всё компенсировать. "Прострелена в общественных интересах..." Ненавижу социалистов!
— Я думал, что немцы мужественные... — возразил я сурово. — А ты какая-то... капризуля. Еще и утренний секс тебе... — И я шутливо нахмурился.
Мы вернулись к моей машине, тепло и крепко прижались друг к другу прощаясь, я завел двигатель — и вскоре уже мчался, посвистывая, по лесным дорожкам в направлении к автобану. "По полицейской справке ремонт ей оплатит страховка...", — думал я на ходу.
14. Снова Мелани
К дому я подкатил ровно в одиннадцать — и сразу почуял неладное. Жаркое июньское солнце неспеша подбиралось к зениту, и в колющем глаз свете особенно нелепым казался запаркованный чуть ли не поперек дороги "ляйхенваген" — протяженный и приземистый пикап-катафалк от "мерседеса" с затемненными где только можно стеклами.
"Опять сдох кто-то... — проворчал я про себя. — Ну что за страна?.."
Ворота в наш дворик были на удивление раскрыты настежь, туда и сюда сновали какие-то люди. "Неужели тёща Юргена крякнула?", подумал я снова, и тут, растирая по пунцовым щекам слезы, из арки в сопровождении официоза с чемоданчиком показалась расхлюстанная и не по-здоровому жирная девица с короткой стрижкой и пирсингом по бровям и носу.
— Я только просну-у-улась... — на одной ноте тянула она.
Да это же Кирстен, сообразил я.
Официальное лицо сухо, не поворачивая головы, кивало девице в ответ.
— Я только проснулась... — ныла подружка Мелани. — А она уже холо-о-одная...
И тут у меня внутри тоже наконец похолодело.
Видимо это всё-таки много для одного организма: чванливый клиент на работе, конец напряженной недели, наше с Мелани держание за ручки в дверях квартиры, потом Гудрун, взрывчатка, стрельба и вой Вальдемара — короче, наверное я на пару секунд потерял сознание, поскольку сперва картинка сделалась из цветной черно-белой, звуки стали сливаться и позванивать, как кузнечики — а потом я уже снова сидел за рулем в машине: с холодной от липкого пота спиной и со звоном в ушах.
Из-под арки появилась полиция, показала куда-то пальцами, организовывая действия Кирстен и ее официального сопровождающего, и, усевшись в безликую частную машину, отбыла восвояси.
"Да это судебный врач... — наконец сообразил я. — Уж не курочка ли моя вчерашняя..." — и я даже прикрыл рот рукою, отгоняя нелепые мысли о своем невольном участии в гибели столь же нелепого и не нужного целому свету больного существа.
И тут из-под арки показался Юрген... но какой Юрген! Правая нога у него была в гипсе до паха, на себе он имел безразмерные шорты-бермуды и майку с "Лед Зеппелин" на груди, на ногах — такие же безразмерные и бесформенные тапки, один из которых волочился и вихлялся на тощей ступне здоровой ноги, в то время как другой сидел на гипсе плотно, как влитой, но безопасности ради был всё же примотан к нему особым замызганным бинтиком. Вообще весь гипс на ноге Юргена уже замусолился, как будто его волочили по пыли и сору — но зато костыли были совершенно с иголочки и поблескивали в полуденном солнце своими стыками и нарядными винтиками.
Юрген тут же заметил меня в машине и теперь направлялся ко мне.
— Представь! Сверзился на работе с лесов с третьего этажа! — радостно доложил он, останавливаясь у опущенного окна машины.
"Это как Лючия с балкона любовника... — невольно припомнил я. — Перевернулась небось в гробу".
— Ты как Лючия... — тут же озвучил я эту мысль. — Только пока живой.
— Какая Лючия? — наморщил лоб Юрген.
— Какая... — передразнил я. — Помнишь в Эш-на-Сюре ездили, в Люксембург?
— Ну... — всё еще не находил точек отсчета мой приятель.
— А двух итальянок со мной не помнишь? В бадминтон еще с ними играли...
— А-а-а! — наконец сработал в мозгу у Юргена триггер. — И что Лючия? Это какая из них? Черненькая или рыжая?
— Черная...
И я рассказал ему о печальном конце филологини с Сардинии.
— Да уж... — погрустнев, заметил Юрген.
— А что с Мелани? — перевел я стрелку на больное.
— Мелани капут, — без тени сочувствия сообщил Юрген. — Передозировка. Они на метадоне официально обе сидели, но метадон экономили и меняли его по черному курсу на герыч. Так что кобла ее теперь отсюда выставят, даже если не докажут умысла. И квартира над тобой снова освободится.
Курицу и салат Мелани ела у меня, остатки и упаковку я выкинул, да и трудно было представить себе, что "Сабвэй" торгует настолько отравленной пищей, что юные и хрупкие лесбиянки наутро от нее умирают, пугая остывшим телом своих дебелых мужей в пирсинге.
— Как на вулкане живем... — кисло скривился я. — Кому-то она теперь достанется, эта квартира?..
История эта конечно имела продолжение, как это и бывает обычно с недвижимостью. Зажав как-то в угол на лестнице тащившую вниз узел с тряпьем Кирстен, я вытребовал у нее нахальством и наглостью немного вещей Мелани: ее несчастную шаль, несколько резинок для волос да дешевенький пластмассовый портсигар, набитый на треть самодельными сигаретами.
Потом, через три месяца, Кирстен всё-таки выселили, и над головой у меня поселился поклонник Элвиса Пресли, работающий в городской пекарне — парень громоздкий, крупноголовый и непробиваемый, какими обычно и оказываются идиоты, совершенно неправомерно причисляемые молвой к больным — нет-нет: идиоты такие же люди как мы, просто они поглупее и поупорнее. В четыре утра этот парень, брякая над моей головой чем попало, уже собирался на работу, но зато и возвращался с нее в половине третьего. И тут же запускал Пресли —
Синс май беби лефт ми,
Ай фаунд а плэйс ту двелл,
Даун элонг зе Лонли стрит
Зе Харт Брик Хотэл...
Всё это и еще многое я помню наизусть.
Работа Юргена и его реабилитация накрылись, нога срослась криво, ее ломают и режут уже по третьему разу — в общем, у Урсулы теперь полно занятий помимо меня, что отчасти сказалось на нас обоих — мы взглядом как бы виним друг друга в случившемся: не в нашем неудавшемся адюльтере, а в том что он не удался. Жизнь вообще полна скрытого юмора — была бы охота его различать.
Всё это, однако, случится со мной уже в будущем, потом... — пока же я, как и прежде, работаю со своей оцифровкой, два-три раза в неделю наезжаю к вечеру к Гудрун: утешить ее и поддержать, и дважды был уже на концертах Карин, талантливой турецкой виолончелистки, с которой случайно познакомился в архиве. Карин на сцене в исступлении водит смычком, колени ее, обтянутые черным кисейным платьем до пола, обхватывают с боков деку виолончели — и я думаю о том, как у нас это всё с нею будет, грежу наяву, потом, когда выступление заканчивается, иду с букетом роз к сцене — потом провожаю ее к машине, помогаю засунуть в ее комби-пассат громоздкий футляр, потом мы прощаемся... в общем, жизнь продолжается, как это говорится.
Вещи Мелани я уложил в прозрачную коробку из ударопрочного полистирола — постепенно запах пластика улетучился, и из коробки уже заметно пахнет моей соседкой. Кстати, домохозяйка звонила ее отцу, чтобы узнать, как следует поступить с немногими оставшимися после выезда Кирстен вещами его дочери. "Выкинуть на помойку весь хлам этой потаскухи!" — прорычал в трубку обозленный голос еще одного домашнего тирана... во всяком случае так пересказала мне это домохозяйка, женщина пожилая и впечатлительная.
Владимир сидит в СИЗО, ему готовят очень серьезную статью — "подготовка террористического акта". Гудрун дважды давали свидание, и я не уверен, что она ходила туда только по моему настоянию. Сердце женщины — загадка, и что их двоих на самом деле связывает, я не знаю и никогда не узнаю, разве что Гудрун разболтает мне это когда-нибудь спьяну, под "Апфельгайст". Форсировать ее откровения мне совершенно не хочется: меньше знаешь — крепче спишь. Во всяком случае Вальдемар уже ходит, хоть и на костыле — ничего особенно важного полицейская пуля в нем не задела. Поскольку шансов обойти юстицию у него никаких, Гудрун уже наняла для чистки конских стойл двух студенток-волонтерок, которые, правда, больше лижутся и обнимаются с лошадьми, чем работают, но зато и получают не обременительную для кармана Гудрун оплату. А для тяжелых работ она вызывает теперь старичка-конюха из соседней деревни вместе с его оболтусом-сыном, и вместе они вполне со всем справляются. Вот только вопрос казахстанских продаж пока остается открытым...
А сплю я, кстати, реально плохо, несмотря на бренди. То мне снятся колени Карин, обхватывающие виолончель, то прозрачная насквозь Мелани в футболке не по размеру, в боковом свете в дверном проеме — то кто-то вообще из далекого прошлого...
"Ты так скоро спятишь, — вынесла мне приговор Люська, когда я сдуру рассказал ей о своих горестях. — Женись на хорошей женщине. Начнешь нормально питаться..."
— Сама женись... — ответил я, положил трубку и с некоторым беспокойством посмотрел на коробку с вещами Мелани.
"Надо будет поехать в полицию и потребовать адрес захоронения, — решительно сказал себе я. — Буду возить на могилу цветочки, гулять там везде... и всё непременно наладится". Глупая мысль, если честно. Негодная. Социальщиков здесь, если нет родственников или особой страховки, хоронят с бомжами, в братской могиле, без доски и фамилии. Так что в полиции скажут мне разве что адрес кладбища...
"Божья мельница мелет неспоро, но чисто" — так это тут говорится. Это к тому, что через два с половиной месяца, на исходе августа, Гудрун пришла наконец бумажка о том, что назначен закрытый суд, что на нем будут зачитаны данные ею ранее показания, а самой ей являться туда не нужно — на то этот суд и закрытый.
Моя лошадка тут же мне позвонила, и мы в день суда сперва напились, а потом набезобразились за троих, так что утром оба встали опухшими и стеснялись смотреть друг другу в глаза, пока не умылись и не позавтракали — Гудрун в одном углу кухни, а я вообще стоя, прямо возле кофейной машины.
А еще через неделю пришло письмо, в котором сообщалось, что "гражданин В..." осужден на семь лет по статье УК, что посещения возможны начиная с третьего года отсидки — ну и вся прочая казарменная дребедень, которая пишется в этих случаях. О статусе Гудрун в судебных бумагах я счел за лучшее не спрашивать — ясно было и так, что для обеих сторон было выгодно не только не скрывать, но даже подчеркивать их "личные отношения".
Мы сидим за столом в кухоньке при конторе.
Я только что дочитал письмо учреждения юстиции, как это тут называется.
— Ну что, тевтонская лошадка? — без выражения спрашиваю я, поднимая над письмом голову.
— Ты ведь меня не бросишь, правда? — вопросом на вопрос отвечает Гудрун, глядя прямо перед собой.
Я вспоминаю "эмшерскую толстоголовую", ее пегий, как у кота-сиамца, окрас — и накрываю ладонью лежащую на столе ладонь Гудрун.
Она поворачивает ко мне лицо, и глаза у нее совершенно мокрые.
Я представляю себе Астану, в которой никогда не бывал, и как мы продаем там эмшерских лошадей, и мне снова становится грустно — в жизни, похоже, начинается новая фаза. И насколько она моя, эта новая жизнь — может показать только время.