Был день похорон. Скупой осенний дождь стучал по стеклам окон, а серые облака скрывали небо от глаз. В доме царила тишина, только стоны женщины нарушали покойное безмолвие. Она сидела на краю кровати, сжимая в руках черную ткань, и не переставала лить слезы, медленно падая на сухую щеку умершего. Её горе было неописуемо, словно она лишилась всего, что ценно на свете.
Мрачный день предвещал мрачные мысли, и только траурная мелодия, звучавшая из старой радиоприемной, создавала атмосферу погребального спокойствия. Медленные звуки скрипки, задумчивые аккорды фортепиано и грустный голос солиста словно погружали в пучину печали, раскаяния и беспросветной тоски.
Вдали за окном слышались звуки грохота и смеха, но этот мир был пуст и не нужен. Важным было лишь то, что было в этом доме, в этой комнате, окруженной трауром и болью.
Приятель умершего сидел в углу комнаты, недвижимо тараща глаза в никуда. Каждый вдох казался для него последним, и он в нерешительности не знал, как действовать.
На усопшем было видно отпечатки времени, которое оставалось неумолимо и непреклонно. Бесцветное лицо, словно вылитое из воска, было слегка искривлено улыбкой, и в это время казалось, что он понял что-то важное, но так и не успел передать это другим.
Когда на часах прозвучал последний удар, женщина покинула комнату, слыша какое-то шептание и покрывшее меланхолию пение. Настроение траурной песни соединилось с живыми органами и едва заметно углубилось в похоронную процедуру. Конечно, это не имело никакого смысла в его ушах, ведь он не мог услышать, что с ним происходило. Но все равно, окружающие звуки были единственным, с чем он мог соприкоснуться в последнюю песню своей жизни.
Он всегда был художником, мирно уходящим в небытие. Глаза умершего застыли, но в них отражалась картина света и хороших времен. Его усталость уходила вместе с смертью, а траурную мелодию забирал с собой.