Когда делать нечего, я засыпаю.
Роберт Хайнлайн
«Туннель в небе»
=========
I
Первый раз в первый класс. Незабвенная нетленка одного советского пиита… можно подумать, во второй класс попадаешь сугубо со второго захода. Хотя… если оставят на второй год… ладно, претензии снимаются. А линейка, кстати, ничего так себе! Холодно только. И мокро. Второй класс, второй раз, второй год… сколько будет три раза два? Четыре. Как так? А вот как: одалживаем у тетрадки промокашку, рвём напополам – РАЗ, рвём первый из обрывков ещё надвое – ДВА, располовиниваем второй – ТРИ. Сколько получилось? То-то же.
Мокро. И холодно. А линейка ничего себе.
Слава Вилкин, стоя в толпёнке таких же угрюмых желторотиков, одинаково стриженых «под молодёжную», подавленных напыщенной торжественностью и от ничегонепонимания натянуто хорохорящихся друг перед дружкой каждый кто во что горазд, неотрывно глядит в одну точку прямо перед собой, рассеянно развлекаясь игрой в часового у Мавзолея, но быстро устаёт, зябнет, зажёвывает губой терпкую, сложенную вдвое «стрелочку» букетной астры и, сморгнув, украдкой опускает глаза. На груди, рядом с кудрявым Ильичёнком, красуется форменное сокровище: значок, представляющий собой сцепку трёх разноцветных кленовых листочков (ещё бы один – и готовая эмблема будущей Windows), перевитых золотистым транспарантиком «1 СЕНТЯБРЯ». Слава проводит ногтем по блескучей границе их «рукопожатия», где выступы одного листочка входят в пазы другого – и в который раз, вопреки невольному ожиданию, палец не встречает никакой выпуклости – вся поверхность значка бесшовно залакирована, чему глаз, начисто игнорируя эмпирику, верить упорно отказывается и раз за разом требует тактильных доказательств.
Ведут в классы. Халдей, представившийся неблагозвучным Хнырём, скрижалит в анналы школьной истории фамилии первоклашек.
– БалЕрина, – потихоньку закипая, поправляет Хныря худенькая невеличка в лилейных гольфиках. – Ударение на «Е».
– Извиняюсь, извиняюсь! – примирительно захлопывает журнал завуч. – Ну-с! Как мы провели лето? К доске пойдёт…
«Эни, Бени, Раба!» – шепчет Вилкин и мысленно щёлкает хвостом.
=========
II
В гости, стараясь не шуметь, вползает Манкурт Чингизович. Он опять забыл дома очки и своё прошлое, деликатно отказывается от угощения, национальных традиций и обычаев, разбавляет застольную беседу рассказом, как опять где-то на улице потерял все нравственные ориентиры и ценности.
– Но ведь… м-м-м… когда построили Саркофаг, – наивно вбрасывает Янытысь Янысьевна, – говорят, заперли… м-м-м… не только реактор, но и… м-м-м… всё тогдашнее поколение?
– Врут! – отрезает кулаком по столу Оставшийся-в-Саркофаге. – Все врут! Верить в наше время нельзя никому – порой даже самому себе! Мне – можно!
Янатысь Янысьевна верит – ещё бы, разве ТАКИЕ глаза могут лгать!
– А я протестую! – стучит Конь чёботом по тарелке, давя перепелов и сырую печень. – Требую немедленного признания того факта, что в древнерусском языке мой титул имел более полную форму – «Ко-Монь», а как раз благодаря таким вот, как вы… эх, вы-и!..
– Когда ус затлонули язык… – хитро прищуривается философ Мэн-цзы, хотя куда уж дальше. – Смею завелить плисутствуюших, што «Лутьше один лас увидеть, тьем сто лас услышать» обязана своему лосдению никому иному, как нашей Чжунго, а лусский язык обогатился ею толька не ланьше двасатого столетья – за што низкий поклонь вашим синологам!
– Пошло-поехало! – громогласно крякает авторитетный вор плохих приколов Сид Уодделл. – Не в бровь, а в этот, как его… глаз! Для этого есть только одно слово – волшебные дротики! Это могло попасть в зрачок глазного яблока мухи!
– «Ласделяй и властвуй!» – вкрадчиво мурлыкает мудрец, тактично не обращая ни малейшего внимания на бессменного легионера плохих шуток, и, сделав над собой нечеловеческое усилие, доблестно выдавливает невозможное, за что получает абсолютно заслуженные рукоплескания: – «Di-vide et impera!» Ис уваженя к уважаемому каментатлу этой диковинной иглы «далтс» я пелеведу: «Share and Rule!» (снова аплодисменты) – тозе наса пословитса. Отклойте великую «И и джи и» – и вот, позалуста: «С помошу валвалов уплавлять валвалами»!
– Атмосфера до того напряжена, – бормочет себе под нос ничуть не смутившийся Уодделл, – что, если бы Элвис вошёл с порцией чипсов, было бы слышно, как на них шипит уксус…
– Ну, уж это положительно интересно! – трясясь от хохота, утирается рукавом Эрик Джон Бристоу, как бы в шутку примериваясь стрелкой как бы поверх головы Мэн-цзы как бы в стену. – Что же это у вас, чего ни хватишься, у всего ноги из китайской… цивилизации растут?
Сид передаёт коллеге батистовый платочек, но тот ни с того ни с сего перестаёт реготать и, что вполне понятно при душевной болезни, после хохота впадает в другую крайность – раздражается и сурово кричит:
– Так, стало быть, так-таки Китай? ТЫ ВООБЩЕ КТО ТАКОЙ?
Китаец улыбчиво и кротко пожимает острыми плечиками:
– Да… никто.
– Скромность, мистер Никто – это жалкая черта! – бушует дартсмен. – Ошибка в расчёте! Ею вы пытаетесь скрыть ваше эго – но этим самым вы лишь выставляете его напоказ!
– Когда Александру Македонскому было «тлицать тли» года, – отпускает мелкую шпильку Уодделл, делая вид, что оговорился случайно, – он плакал солёными слезами, потому что больше не было миров для завоевания… Бристоу всего двадцать семь.
Англичане под ручку гордо покидают собрание. Самое время произнести «Эни, Бени, Раба!» – и Слава не заставляет себя ждать. Воображаемый щелчок несуществующим хвостом приходится аккурат в наморщенный лобешник Коня.
=========
III
Трудное место позади, и вокалист чуток расслабляет диафрагму. Басист молодец, стелет плотно, и вот-вот должен вступить соляк… есть! – но тут внезапно, одновременно с искромётным флажолетом в сердце впивается раскалённая спица. Застигнутый врасплох певец спотыкается, хватается рукой за грудь, моментально спохватывается и кидает в беснующуюся толпу «козу». Людское море взрёвывает и исступлённо вторит знаменитому рокерскому жесту. Соло мечется среди прожекторов под низким потолком клуба, уходит на второй круг – и охнувшего музыканта обжигает вторая игла. Чёрт… больно-то как… вот они, пьянки-гулянки… дотянуть, дотянуть… ещё пара риффов – и кода! Еле стоя на ногах, волосатик отступает вглубь сцены, стиснув зубы бьёт себя в грудь – уймись, боль! не до тебя сейчас! после с тобой разберусь! – разбежавшись, резко отталкивается сапожком от края сцены и раскидывает руки крестом. Стэйдж-дайвинг фронтмена приводит поклонников в неистовство, за ором сотен глоток заключительные аккорды песни почти не разобрать, рокера ловят и восторженно крауд-сёрфят всё дальше и дальше от сцены. Затянутое в кожу и цепи мёртвое, ещё тёплое тело, бессмысленно улыбаясь, таращится в скрещённые над ним шпаги лучей, и не достучавшееся до головы сердце обессиленно замирает навеки. «Эни, Бени, Раба!», словно загодя отрепетированный бэк, ложится на концовку композиции отыгравшего метал-бэнда. Наэлектризованная публика далеко не вдруг понимает, что к чему – и хвостом приходится щёлкать взаправду – так сказать, ВСЛУХ.
=========
IV
Пещерный Человек, услышав незнакомый звук, вздымает вшивую косматую соображалку, настороженно зыркает по сторонам и, не обнаружив ничего подозрительного, откладывает дубину и расслабляется. Наверное, камушек скатился. Гремучая Гора частенько плюётся камнями… и не только. Но уйти искать другую пещеру не с руки – вулкан отпугивает врагов, а Человек уже почти привык к его взрывному характеру. Главное, не гневить Гору и её богов, регулярно делиться добычей и вовремя распознавать смену их настроений. А Огонь… Человек, шажок за шажочком всё же сумевший приручить эту своенравную стихию, уже относился к Огню более-менее спокойно и даже время от времени разговаривал с ним. Наряду с этим многое в мире покамест воспринималось Человеком как подлинное чудо и приводило его в священный трепет: молния и гром, землетрясение и наводнение, солнечное затмение и прочая, и прочая, и прочая. Но не успел Человек как следует сжиться с этими чудесами, как грянули другие, ещё более умопомрачительные: стеклянные бусы и зеркальца, колокольчики для соколиной охоты и хрустящее тонкоплёночное стекло, железные всережущие ножи и жгучая несъедобная дурман-вода, дарующая краткое болезненное забытьё. Потом пришли хиромантия и френология, нумерология и теория всемирного заговора – и Человек с горечью осознал, что в доставшемся ему от богов мире чудеса, требующие его понимания, не кончатся до скончания времён – а значит, и понять этот мир до конца ему, увы, не суждено. «Зато не наступишь на одни и те же грабли, – обнадёживала Человека благоверная половинка, качая ногой колыбельку, и с женской непоследовательностью назидательно добавляла: – Дважды».
«А что считаю чудом я? – задумывается Вилкин, в очередной раз оттарабанивая заветное заклинание. – Видимо… видимо, что-то информационное? Или, наоборот – нечто древнее-предревнее и потому уже напрочь выброшенное нами из памяти, а вот вымершими предками считавшееся самим собой разумеющимся? Дела, дела, дела… одно слово – энибенираба!»
Первобытный бульон, заменяющий Пещерному Человеку атмосферу, влажен, горяч и тяжёл, и кисточка длинного гибкого хвоста, Славина гордость и отрада, безнадёжно намокает конденсатом, в связи с чем «хвостуну» Вилкину необходимится подключать дополнительную мускулатуру, чтобы изобразить из себя циркового дрессировщика не абы как, а по всем правилам мистической науки. Справляется, конечно: хвост, стянутый в тугой комок, напрягается в предчувствии мышечного импульса – и одним текучим судорожным спазмом выстреливает взад и вверх, рассекая вязкий обескислороженный воздух похлеще языка хамелеона – и тем не менее щелчок слышится буквально едва-едва.
=========
V
Откуда здесь так много пустого пространства? Ни за что бы не подумал, что под небесами может быть НАСТОЛЬКО просторно… и безлюдно… хотя нет, вон и аборигены, легки на помине… причём в прямом смысле этого слова: приближающиеся силуэты более всего смахивают на ошмётки тумана, словно бы облепившего невидимые ростовые кегли.
– Ты чего такой прозрачный? – осведомляется Слава заместо «здрасте» у подлетевших призраков с той наглостью, которая второе счастье и вообще города берёт. – Не кормят? На шоколадку.
Мороки печально смотрят куда-то сквозь Вилкина, точно тот тоже материален лишь отчасти, после чего один из них смущённо разводит сотканными из света рукавами.
«Спасибо тебе, автор, – возникает в Славиной голове сгусток смысла, лишённый всяческих интонаций и неприятно напоминающий то, чем проявляются во сне все объекты и сущности. – Оставь себе. Калории тебе ещё пригодятся – придумывать новых НАС».
– Вас? – хмыкает Вилкин и без стеснения запихивает в рот забракованный батончик «Марса». – Вас ист дас? Мы знакомы?
«А то! – марево манерно изгибается и принимает подобие горделивой позы. – Ты нас выдумал, связал из разрозненных идей что твоя бабушка, выделывающая носочек или варежку. А затем придирчиво осмотрел, выбрал подходящих для нового рассказика – а остальных за ненадобностью… сюда».
Слава хмурится и ещё раз обозревает пустынную местность.
– Сюда? Куда это «сюда»?
Фантомы беспорядочно заколыхиваются – и до «автора» не сразу доходит, что над ним смеются, беззлобно и эфемерно.
«Это Кладбище Отдуманных Реальностей, автор. Место упокоения непригодившихся Идей. Попово гумно участников-неудачников выброшенных в корзину черновиков создаваемых произведений. Если понимать язык, как его понимали поздний Витгенштейн в частности и вся теория речевых актов в целом, то ведь художественное говорение как речевой жанр есть ничто иное, как одна из форм жизни – подобно молитве, ругани, игре в шахматы, публичной лекции, выяснению отношений, отданию команд, признанию в любви, проверке билетов в общественном транспорте, предвыборной кампании и так далее, и тому подобное. Ты же не дурак, автор, и знаешь наверняка, что написанное методом проз и ошибок-опечаток никуда не пропадает, даже будучи никем не прочитанным – но неужели ты думал, что концепции и сюжеты, прошедшие жернова неестественного отбора и таки получившие от ворот поворот, исчезают в никуда? Ты ведь так не думал, правда?»
«Эни, Бени…» – вертится на языке чудотворная мантра, готовясь сорваться, но бездонный взгляд ничего не выражающих глазниц привидения держит цепко, не давая отвернуть головы.
«А ведь вариантов всегда – ВСЕГДА! – больше одного, коему – ТОМУ САМОМУ! – единственно и счастливится попасть на бумагу, – зыбкая пелена силуэтов окружает Вилкина, и их невесомые касания, на удивление, не вызывают совершенно никаких ощущений – скорее, они похожи на прикосновения тянущихся к костру замерзающих людей. – Нас здесь много, очень-очень много… ты и тысячной части не видишь. Радует лишь одно…»
Мираж делает паузу, должно быть, сам недоумевающий, что такого, как он может что-то радовать.
«Радует лишь одно, автор. Здешняя помойка – бесконечна. Вероятно, некоторые из нас могли бы послужить тебе строительным материалом для новых творений, сырьём или даже полуфабрикатами чего-нибудь свеженького на твоей писательской кухне, почему нет… Впрочем, такого на нашей памяти ещё не случалось НИ-КОГ-ДА».
«… РАБА!» ЩЁЛК!
=========
VI
TOO BAD OR NOT TOO BAD – ВОТ В ЧЁМ ВОПРОС!
Мы живём – ПЛОХО! И это – ХОРОШО!
Отбери у нас страдания, Будда, – и мы предадим тебя анафеме!
Подари нам счастье, Иисусе, – и мы распнём тебя вторично!
И да будут благословенны все наши милые сердцу недуги!
И да не умолкнут наши приподъездные сетования на вечные, храни их Бог, болячки!
И да не приведи Господь, чтобы ХОТЬ ЧТО-ТО стало хоть чуточку ЛУЧШЕ!
И да долгие лета нашей Незыблемой Истине: «ДАЛЬШЕ БУДЕТ ТОЛЬКО ХУЖЕ»!
И НЫНЕ,
И ПРИСНО,
И ВО ВЕКИ ВЕКОВ!
АМИНЬ!
А-А-А!!!
ЭНИ!!!
БЕНИ!!!
РАБА!!!
ЩЁЛК!!!
Уф-ф-ф…
=========
VII
– Слыхал историю про Кондора-мстителя?
– Не-е-е…
– Вот тебе и ме-е-е, и бе-е-е! Короче… жил-был в Кордильерах один отшельник, навроде нашего егеря. И как-то, возвернувшись с дежурного обхода, нашёл он невесть как оказавшегося у него в коррале птенца-пуховичка андского кондора. У бедняжки оказалась вывихнута лапа – иной раз случается, что и свои же из гнезда выпихивают. Егерь кондорёнка не съел и добивать не стал, а взял к себе да мало-помалу и выходил, а когда тот окреп и подрос, не будь дураком, урезал тому мясной рацион – давай-то, дескать, понемногу сам учись охотиться.
– Жестоко!
– Вовсе нет, балда! Кондоры скверно переносят неволю, и рано или поздно подранок по-любому удрал бы. Так что наш аргентинец – я говорил, что он аргентинец? – можно сказать, стал птаху не токмо родной матерью, но ещё и учителем по выживанию в дикой природе.
– Вот это так! Другое дело!
– Кондор, надо сказать, человечью доброту не забыл и, даже вымахав в здоровенного монстра и обзаведясь семьёй, нет-нет да и прилетал проведать своего спасителя. Надо было видеть, как это лысое страшилище, растопырив трёхметровые крылья, вразвалочку ковыляет к старику, склоняет перед ним уродливую кожистую башку и, переступая лапищами, начинает что-то нежно ворковать на своём птичьем наречьи. И на том бы той истории и кончиться, да припожаловала беда откуда не ждали.
– Ой…
– Как-то понаехали в тот кордильерский заказник одни железногородские отморозки – по официальной версии якобы на сафари, а в действительности, думаю, тупо безнаказанностью всласть натешиться, душонку свою мерзопакостную отвесть да нервишки пощекотать. Поначалу по банкам пивным шмаляли, немного погодя распетушились и давай искать приключений, что называется, поадреналинистее. Тут-то эти уроды и наткнулись на нашего егеря. Лесник им спокойно на пальцах разъяснил правила поведения, показал законные охотничьи угодья и даже предложил свои услуги в качестве проводника – но в безмозглых котелках этой шелупони уже вовсю бурлила нереализованная молодецкая удаль вперемешку с крепким алкоголем и не только, посему реакция выродков оказалась более чем предсказуемой: «Ты чо нам тут, старый пень, указываешь?» – и всё такое прочее. Слово за слово сцепились они со стариком не на шутку, и в пылу перепалки случилось непоправимое – кто-то из недоумков нажал спусковой крючок…
– Ё-моё… убили?
– Наповал! В упор из «Моссберга» – это тебе не комар чихнул. Никаких шансов. Думаю, тот даже ахнуть не успел. Короче… отмучился наш отшельник. Подонки, хоть и были на кураже, тут же смекнули, каких дров наломали, наложили в штанишки, побросали стволы – и тикать. И тут бы истории кончиться во второй раз, да не тут-то было – в это самое время к своему старому другу прилетел ни о чём не подозревающий кондор. Веточку от гнезда в дар принёс – двойня у него вылупилась!
– …
– Конечно же, вид мёртвого тела не мог смутить искушённого стервятника – но кондор словно обезумел. Тяжело переваливаясь с боку на бок, он кидался на деревья, кромсал клювом кору, взрывал когтями землю, обвиняюще клекотал в высокое аргентинское небо – но небо его не слышало. Тогда он безутешно распростёр над убитым свои мощные крылья, долго стоял в этом неудобном объятии – и, неукоснительно соблюдая все тонкости ритуала, совершил над своим ушедшим другом таинство погребения – согласно старинному обычаю некрофагов. Немногочисленные останки тризны кондор зарыл здесь же, а обок выросшего курганчика воткнул свою веточку. Раскачиваясь на когтях, помолчал, крепко о чём-то задумавшись. И…
– И?
– … И дальше повёл себя очень странно, если не сказать большего. Неторопливо переходя от одного брошенного ружья к другому, он самым тщательным образом изучил оружие двуногих, обнюхал и чуть ли не облизал каждую деталь, в вслед за тем скупыми точными ударами вдребезги расколотил помповики и вымостил обломками стариково захоронение, как мы, бывает, возлагаем дары на могилу усопшего – надо полагать, не столько чтобы отдать егерю последний долг, сколько с целью – да! да! – лишить зацепок других потенциальных расследователей кровопролития, коль скоро таковые объявятся – ищи-свищи ветра в горах! А вот дальше начинается самое интересное!
– Я ужо догадываюсь, куда ты клонишь, братец!
– Не откажи в любезности, Славентий, – не перебивай, пожалуйста. История про Кондора-мстителя не так проста, как кажется на первый взгляд. Короче… запомнил матёрый трупоед запахи убийц, крепко-накрепко засели в его уродливой башке, как бы это сказать… ихние обонятельные опознавательные метки, сиречь – уникальные одорофонные ауры каждого из отморозков. Взобрался Кондор на свою Гору, простился на всякий случай с семьёй – и, не без труда взявши почти растаявший след, полетел в Железный Город. И буде возможным перетолмачить птичью думу нашенским глаголом, думаю, вышло бы что-нибудь наподобие такого: «Я ить падальщик – вот падаль-то и мчу жрать!»
– Глотни-ка вот, промочи горлышко, инда сипишь – поди, пересохло?
– Благодарствую, милый, добрая у тебя наливочка! Буль, буль, буль. Так, значится, летит Кондор в Железный Город, летит всё, летит… А надо сказать, что, несмотря на внушительный крылатый розмах, грудина этой сильной птицы чрезвычайно слаба и для активных полётов малопригодна – оттого-то кондоры, да и вообще все грифы, к коим он относится, предпочитают именно что парить в восходящих токах горячих горных воздухов. Можешь себе представить, каково пришлось нашему герою, в ком весу без подмесу, почитай, три с гаком десятка фунтов?
– Ого!
– Вот тебе и ого! К тому же кондор – птичка, что ни говори, весьма приметная, а над крышами крайне оживлённой индустриальной урбании – и подавно. Но птах сдюжил, долетел – и даже, что уж совсем поразительно, умудрился остаться незамеченным. Отдышался, осмотрелся – и методично приступил к делу, не мешкая, но и не поря горячку – ошибки были чреваты потерей времени на их исправление, а снятые с ружей ориентиры таяли с каждой минутой, мешаясь с множеством других запахов. Одначе терпенье и труд, знамо дело, всё перетрут, и долго ли, коротко ли – вычислил мститель душегубцев всех до единого. Посидел на телемачте, успокаиваясь, повспоминал, как с задорной хрипотцой горланил свою национальную сарсуэлу, накручивая величественные круги над головой пожилого егеря, который тем временем, в шутку передразнивая своего пернатого выкормыша, всё бегал и бегал по поляне вдогон за его раскидистой тенью, по-стариковски высоко задирая колени и азартно крича что-то невразумительное. «Ты летаешь наверху! – услужливо подсказала птичья память. – Я летаю внизу! Мы с тобою летаем повсюду!» Долее терпеть мочи у Кондора не достало – и Большая Охота началась!
– Надо быть, месть такого агромадного разъярённого хищника – страшная штука…
– Спрашиваешь! Кроме того, мститель положил покарать убийц, не просто забрав их жизни взамен отнятой ими, не-е-ет! Кондор порешил хитрее – и вместе с тем не в пример жесточе. Призвав на помощь всю свою дикую фантазию, пуще огня избегая самой ничтожной возможности хоть в чём-то сравняться с врагом, птица никого не тронула ни пальцем, ни кончиком пера – но с поистине нечеловеческим хладнокровием подстроила дело так, что всякий из головорезов нашёл свою погибель как будто бы от несчастного случая: одного пришибло сорвавшимся циферблатом ратушных курантов, другой ступил в лужу, куда с телеграфного столба невзначай упал перетёршийся провод, третий провалился в замаскированный песком люк, четвёртого окатило бензином из прохудившегося заправочного шланга…
– Чистый дьявол!
– В считанные дни всё было кончено. Прокатившаяся волна загадочных убийств взбудоражила весь Железный Город, детективы рыли носом землю, журналисты стряпали одну сенсационную «утку» за другой, дабы тотчас же самолично её опровергнуть в пух и прах, обыватели боялись носа казать из дома и посылали к чёрту неизменных пронырливых активистов, агитирующих за создание добровольческих правопорядочных дружин. В общем, как и водится в подобных случаях, дым стоял коромыслом. Кондор же, исполнив напоследок обрядовый танец очищения, убрался из Города восвояси и благополучно воротился к ожидающему его семейству. Такая вот история с географией… ох ты гой еси, память девичья! Та гнездовая веточка, что птах всадил подле могилки своего отмщённого кормильца, непостижимым образом принялась, и таперича там растёт пушистая карликовая голубая ёлочка – к немалому изумлению редких туристов, поелику на окрестной пуне как такового ельника-то нема. По совету гида-охотоведа приезжие кладут к одинокому деревцу парочку купленных у него метёлочек пурпурной кортадерии и, задравши головы к парящему в высоком аргентинском небе кондору, с открытыми ртами слушают неспешное сказание о некогда погибшем здесь старом лесничем, душа которого по воле Великих Гор обернулась этой могучей красивой птицей и с той поры так всё кружит да кружит над местом своей скоропостижной смерти – не находя успокоения.
– Эни… Бени… Раба…
– Не щёлкай пальцами, сколько раз говорено – артрит наживёшь! И что за вздор ты там…
=========
VIII
– … лопочешь?
Старший брат со снисходительной неприязнью оборачивается на младшенького и лениво замахивается отвесить тому подзатыльника, отчего лопотун съёживается, закрывает макушку «домиком» и хнычет не бить его, так как он нипочём ни при чём, а это просто старая считалочка про эники-беники-финтер-квинтер, а старший уж и сразу драться, и следом наваливает ещё много-премного бестолковых, лихорадочно толпящихся слов, и в конечном счёте щебет мальца возымевает действие, и братская карающая десница насилу умилостивляется, гроза уходит стороной, махонькая ладошка младшего доверчиво ложится в кулачище старшего, и они идут ухоженной в хлам дорожкой, и вот знакомый заугол, за которым каждый раз ветер в лицо, и они заворачивают – и точно ветер в лицо! – а там и дом, но тревожная тишина сбивает с толку, и три этажа пролетают как один, и как назло, расхлябанному замку не иначе как именно сейчас взбрендивает артачиться, и нужный ключ обязательно нащупывается в связке самым последним, и полнометражная квартира встречает ещё более гнетущим безмолвием, от которого веет каким-то кладбищенским и практически осязаемым потусторонним ужасом, и ладошки братьев осторожно разделяются, и владелец второй посылается на кухню, а первой на цырлах крадётся в гостиную, и в отличие от входной двери кухонная ведёт себя дисциплинированно: как и подобает вышколенной домовой ключнице, она тупит долу застеклённое декоративное окошко, безропотно подчиняется грубому безапелляционному приказу никого не выпускать и спускает защёлку с никелированного поводка, и оказавшийся в ловушке младшенький бьётся как рыбка об лёд и в голос ревёт выпустить его пожалуйста, но шаг старшего твёрд, и к слёзной мольбе пленённого недоросля дух его остаётся глух, и каменное сердце новоиспечённого инквизитора бьётся как вколачивающий сваи копёр, и его, конечно же, можно и нужно понять, ведь там, в гостиной, ждёт долго-долго-долгожданный приз – ларчик с ключами от Счастливых Врат, притом ключи-то аллегорические, а Врата – самые что ни на есть настоящие, да и сам ларец – чистое произведение искусства, право слово: сработан в виде человекоподобного саркофага, куда египтяне укладывали свои мумии, и беззубо приоткрытая на полпальца золочёная крышка – один в один раззявленный рот фараона, ошарашенного встречей с Анубисом, и кому какое дело, что не далее чем полдня тому назад этот наполовину окоченевший мертвяк ещё был вполне себе жив, худо-бедно здоров, мало того, – отзывался на слово «мама» и души не чаял в своих сыновьях, которых она, невзирая на протесты старшенького, клятвенно заверяла, что в своём окончательном варианте духовной перепишет на любимых наследничков свою необъятную роскошную «сталинку», и этим безотлагательным делом не сегодня-завтра она обязательно плотно займётся, потому как и годы уже не те, и вообще мало ли чего, и всё бы ничего, да вот незадача – каждый божий день дела нарисовывались ещё более неотложные, а старая фараониха всё жила и жила, оставляя заготовленную для завещания кипу гербовой бумаги нетронутой, и Врата от четырёхкомнатного счастья, как и раньше, отпирались дубликатами, выточенными в мастерской неподалёку от ухоженной в хлам дорожки, и закармливаемые набившими оскомину «завтраками» любимые наследнички уже почти научились пропускать увещевания вечной квартировладелицы мимо ушей, бо младшенькому подобного рода растабары вообще были бир-бар, а старшенький, не отягощённый ни долгами, ни кредитами, в щедром жилплощадном благодетельствовании если и нуждался, то как-то не особо экстренно, а между тем вода точит не только камень, и ежедневные фараонихины посулы капали на мозги раствором едкого натра всё невыносимее и невыносимее, и подспудно прогрессирующее желание, чтобы она, наконец, замолчала и подавилась своим завещанием заодно с квартирой, капля за каплей приобретало форму «ДА СДОХНИ ТЫ УЖЕ!», и в один прекрасный день – однозначно прекрасный! – стук бьющегося головой об стену страдальца был услышан – то ли Небесной Канцелярией, то ли Подземными Тартарарами, результатом чего в «нехорошую» квартиру на мягких лапах откуда ни возьмись явился банальнейший инсульт, с порога запустивший свои отравленные когти в мягкое изношенное сердечко заботливой доброхотушки, и для успешного завершения операции от окружающих требовалась сущая мелочь – просто-напросто ничего не делать, что окружающими в лице благодарного за помощь свыше – или сниже – старшенького и было с лихвою перевыполнено, и утащенный в непривычно затяжную прогулку безо всяких на то объяснений младшенький, понятное дело, никаких вопросов задавать не стал, и теперь, всем своим малолетним существом чутко и чётко ощущая набухшую в воздухе катастрофу, но не умея ни понять её сути, ни, тем паче, выразить оную словами, изо всех своих силёнок пинал неподдающуюся дверь, с отчаяния примериваясь высадить ей окошко табуреткой – а меж тем операция наотрез отказывается довольствоваться финалом и напропалую импровизирует: сделав бездыханному ларцу ручкой фирменный жест американских полицейских «всем оставаться на своих местах», старший отмыкает кухонный каземат, грустно улыбается заплаканному сопретенденту – и мумий за Счастливыми Вратами становится на одну больше, но взыгравшую было Славину эйфорию бесцеремонно нарушает какое-то постороннее царапанье, и озлобленный Вилкин отшвыривает трупик брата и, как ослепшая гончая, бросается на звук – чтобы, не доведя шага, застыть соляным столбом в проёме двери гостиной: неожиданно ожившая мама непонимающе хлопает зеркальцами души, обеспокоенно массирует грудную клетку и силится что-то выговорить непослушным ртом, и Господь, который, как известно, слышит все речи, которым не суждено прозвучать, пусть бы даже это был и крик тысячи тел, играючи выбрасывает двойное «зеро» – и вот золотой ларец вновь запечатан, и ключи, такие близкие и доступные, сызнова оказываются дальше самой далёкой галактики, и Счастливые Врата, щербато усмехнувшись, с лязгом захлопываются перед самым носом, не преминув на прощание многозначительно проскрипеть «Эээннниии-Бббеееннниии-Рррааабббааа!» и щёлкнуть по этому носу архаичным шнурочком дверного звонка, и всё, что остаётся оставшемуся с носом Славе – это сделать хорошую противотанковую мину при плохой игре и размашистым веером – так, чтобы от души брызнуло! – цинично, жёстко и вызывающе попрать стыдливую незапятнанную девственность зажатого в кулаке гербового бланка заглавием нового рассказа:
СМЕРТЬ НА ТРОИХ
=========
IX
А ты бы поверил книжному герою? Не врать! Вранья не люблю! В ГЛАЗА СМОТРЕТЬ! Поверил бы, всеконечно. Автору же, как правило, веришь ВСЕГДА, какую бы галиматью тот не состряпал. Не бзди, на несгибаемость твоей жизненной позиции никто не покушается – сие есть неисповедимая тайная сила Его Величества Печатного Слова, когда читаешь, веришь и лишь задним числом обдумываешь прочитанное, после чего второпях восклицаешь: «Нет, нет, как можно, увольте – не верю, не верю!» – ан поздно. Вот тебе на сон грядущий одна поучительная приточка, а там уж сам решай, что там и как… да отлипни уже от компа своего ненаглядного! Заполночная засидеятельность ещё никого до добра не доводила, ей-ей! Завязывай мышкой кликать, беду накликаешь, не к ночи будь помянута, ложись давай, одеялко подоткну… и чтоб молчок, доколе не кончу!
Жил да был в миру один чувак, и звали его, как и меня – Слава, а фамилия его была – Вилкин. Как-то раз в его загребущие ручонки угодила некая небезызвестная книжонка, не ахти какое фантастическое чтивцо сталкерской тематики, с коим только на толчке и посидеть, много за тарелкою полистать. Если мне не изменяет память, главгерой того шедевра был просто беспардонный сверхчеловечище: и от пуль-то уворачивался, и чуть не надвое-то разорванный выкарабкивался, и пространство-время аки масло ножом своим магическим резал, и мирами что переулками туда-сюда шлялся, и… ну, там ещё много всякого наверчено было, не о том речь. Читает, значит, Слава всю эту ахинею – и непроизвольно себя с этим неубиваемым героем отождествляет – как ни крути, слог у автора подвешен дай бог каждому. И дошло всё до того, что до того читатель наш погрузился в шкуру того авторского персонажа, что вконец потерялся, где явь, а где литературный вымысел. Ранит, к примеру, герой руку – спустя страницу-другую рука как новенькая. «Ага! – навостряет ушки Вилкин. – Выходит, если вот эдак пораниться, заживёт не успеешь глазом моргнуть – НЕ МОЖЕТ ЖЕ КНИГА ВРАТЬ!» Сказано – сделано. Ранение скрупулёзно воспроизведено, рука болит вторую неделю, но фанату хоть плюй в глаза – всё божья роса: Слава ничтоже сумняшеся интерполирует объём книженции на среднюю продолжительность человеческой жизни – и, кривясь от боли, умиротворённо возобновляет чтение. Отрысив на полета шагов от злополучного места и для верности проехав ещё невеликое расстояние до следующей главы, он с маху вляпывается в другую такую же дурь – и история повторяется.
Как говорится, скоро сказка сказывается, да ещё скорее дело делается. Со строчечки на третью, со странички на другую подоспел эпиложик… felix sit annus novus! По-видимому, не надеясь на собственные силы в плане сиквела, автор задумывает поставить красивую жирную точку и героически умертвить героя, натравив на него чернобыльскую зверушку позубастее. Однако, протрезвев, творец надуманное отдумывает, а поскольку вырубить написанное поезд уже ушёл, самое впору прибегнуть к старой безотказной сочинительской магии: как говаривал один советский пиит – крибле-крабле-бумс! – герой при последнем издыхании варганит из подручных средств чудодейственный эликсир и – voila! – несовместимое с жизнью кровотечение мгновенно остановлено, а значит сиквелу – БЫТЬ!
На этом месте бледный как смерть Вилкин ме-е-едленно отодвигает от себя книжку, ме-е-едленно переводит взгляд на вытекающую из разодранных зверушкой вен жизнь, едва ли что-то соображая, смешивает по авторскому рецепту целительное снадобье – но подступающая темнота уже смазывает буквы типографского петита в неразборчивую кляксу, а с трудом протолкнутое в желудок пойло и не думает действовать. Немыслимо!.. немыслимо… не могла же… книга… со… лгать…
Опустим же завесу жалости над концом этой сцены и в знак доброй воли щёлкнем про себя хвостом чернобыльской зверушки да вложим в холодеющие уста то единственное, что ещё может спасти безвинно загибающегося:
Эни!
Бени!
Раба!
Засим и сказочке конец, а кто слушал… а ты бы поверил книжному герою?
=========
X
Из аустерии, на крыше которой установлено тележное колесо с жестяным аистом (вывеска гласит «Storch und Rad»), путаясь с ароматом вишнёвого штруделя и жареных в масле бьероксов, на всю ивановскую разносится разухабистый рейтарский йодль:
Двуколая, меж четырёх зверей
Победная повозка возвышалась,
И впряженный Грифон шёл перед ней.
Йодл – ай – ИИИ – уууу! Йодл – ай – ИИИ – уууу!
Случись вы с какой оказией в Тевтонской слободе, и эта знаменитая на весь Железный Город аустерия – или, как говорят в простонародье, австерия – ресторация, устроенная на западный манер по указу городского главы опосля его ознакомления с европейским бытом, питейный дом, гостиница и почти клуб для иноземцев и русской знати, навсегда отбила бы у вас охоту употреблять в разговоре с местными испанские Porfis! и Porfi!, еже сохранить свою гордость в неприкосновенности – такая неприкрытая демонстрация вычитанного с бору по сосенке вокабулярия заставит вас иметь вид немного отчаявшегося человека, если только вы не имеете в соображении нарочно выглядеть слегка по-детски или в шутку глуповато. И это, уверяю вас, лишь малая часть пирога. Взгляните: из аустерии как раз выходят в обнимку хозяин и рейтар с палашом у пояса. Военный, показав на проходящих мимо бородатых стрельцов, зычно кричит на тевтонском:
– Гляди, Зепп, пришли русские Schweine, мочалки для бани продавать!
Трактирщик, с грехом пополам согнувшись, оглушительно хохочет. Стрельцы сказанного понять не могут, но сдвигаются ещё плотнее и прибавляют шагу.
Рейтар поправляет палаш.
– Мораль, Mein Herz, – это свод неписаных норм поведения, соблюдение правил, которое при прочих равных условиях приводит к не эмоционально, а рационально высокому результату, verstehen? Да, я не оговорился, именно «рационально» – ведь не будешь же ты спорить с тем, что можно сидеть в говне и быть эмоционально крайне удовлетворённым, ja? И правила эти обусловлены не высокими порывами, они вполне прагматичны и опираются – в итоге! – на экономическую целесообразность. Это выжимка из предыдущего опыта, которая наиболее кратким и сжатым образом отражает наиболее общие принципы общества. И если ты, толстяк, следуешь другим правилам в жизни, то, наверное, тактически можешь что-то выиграть, но вдолгую будешь проигрывать. Китайцы вон отдают долги без всяких расписок не просто потому, что они такие честные – меж нами говоря, шаромыжники ещё те! – но потому, что многовековая практика показала: отдавать выгоднее. Они видят себя в течение шести тысяч лет истории своей цивилизации. Все их предки отдавали долги. А украсть можно один раз, и на этом всё кончается. Или, например, сказано: «не убий». Это ж не просто потому, что убивать плохо. А потому, что если ты убьёшь, то, Gott behute, и тебя убьют! Соблюдать заповеди – это, в конце концов, не только благородно, но и выгодно, naturlich!
– Мне, Herr Oberst, важна моя репутация, – пыхтя трубкой, весело тараканит пышными усами Зепп, и у поравнявшегося со стрельцами Славы Вилкина создаётся отчётливое впечатление, что бюргер ухитрился и согласиться с собеседником, и одновременно возразить ему. – Мы работаем, с позволения сказать, «вдолгую» – и нам важно, чтобы клиенты нам доверяли. Помимо того, милейший, имеется одна неочевидная…
Звякнувшая колокольчиком дверь аустерии оставляет нечаянного подслушателя чужих разговоров в одиночестве. Проклятая фразочка застревает хуже занозы, которую так просто, попрыгав на одной ножке, не вытрясешь, но додумывать, что имел в предмете трактирщик, лучше всего на ходу – не ровён комендантский час, нарвёшься на патруль и доказывай потом, что ты не верблюд и верблюд не ты – по тевтонскому у Славы железобетонный «трояк» с минусом. Вилкин, напустив на себя деловитого виду, навостряет лыжи праздношататься где-нибудь подальше от людных мест, выходит в Латинский квартал, сворачивает с Блошиного Рынка на Проспект, выгуливает на Перекрёсток Солнечных Дорог и нежданно-негаданно встречает ДТП – девушку тяжёлого поведения – просто оторви да брысь. Видя бедственное положение падшей ангелины, добрая душа Славы тает пломбиром с сиропом, и он отдаёт ей все неразменные медяки, накиданные ему в подземном переходе падкими на гитарную менестрельщину прохожими, усугубляя немудрящее подношение целомудренным братским поцелуем в напудренную щёчку и сердешным непрошеным советом: «Не бери в голову! И вообще – смени рот деятельности!» Прожжённая куртизаночка прячет деньги и глазки, шмыгает веснушчатой сопаткой, испускает неподъёмный вздох – видать, давит ремесло-то! – и, не сдержавшись, простодушно всхлипывает: «Где ж вы были, господин хороший, когда я в институтках ходила… наш прахфессор политологии говорун был – страсть! Вот бы ему ваш советик!» «Побалуйте даму сахарной ватою! – орёт в ухо подкатившая с тыла румяная сдобная лотошница. – Вата не фата – чай, не склеит уста!» Жричка любви испаряется как её и не стояло, Вилкин отшарашивается – и вываливается на пустырь, позаросший рододендроном, омелой и ядовитой магнолией. Через прохудившуюся кроссовку настойчиво колет придорожный кактус: весь капиталец-то в профурсетку спустил, на что теперь луц купим? На что? На что? А деньрожденный подарок сыну, а? А? А?
Слава бьёт себя по лбу – забыл, опять-таки забыл, совсем замотался, голова садовая! Мозговое вещество Вилкина подёргивается пеленою, сначала мягкою и полупрозрачною, потом всё более и более плотною и мутною; уж и слуховой его орган наполняется тем однообразным и протяжным дрожанием, составляющим нечто среднее между отдалённым звучанием колокольчика и неотвязным жужжанием комара; пустыря как нет, и уж мимо глаз проносится сплошняком весь огромный, неохватимый взором, Железный Город с своими тысячами куполов, с своими дворцами и съезжими дворами, с своими шпицами, горделиво врезывающимися в самые облака, с своею вечно шумною, вечно хлопочущею и суетящеюся толпою. Но вдруг Город сменяется Деревянной Деревнею с длинным рядом покачнувшихся на сторону изб, с серым небом, серою грязью и бревенчатою мостовой… Потом все эти образы, сначала определённые и различные, смешиваются: Деревня украшается дворцами; Город обезображивается почерневшими бревенчатыми избами; у храмов привольно разрастаются репейник и крапива; на улицах и площадях толпятся Волки, голодные, кровожадные Волки… и пожирают друг друга.
Но вот и Город исчезает в тумане, и Деревня утопает в синем, неизглядном озере, и Волки скрываются далеко-далеко в густые фиолетовые леса фантазии Славы Вилкина… Но что же вдруг так сладко поражает слух его, что защекотывает вдруг, зашевеливает бедное его сердце? С тоскою и трепетом вслушивается он в эти вечно милые, вечно желанные звуки, с томлением и грустью впивает в себя чудную гармонию простенькой песенки, ласкающей слух его… О, она сосёт его душу, она заставляет ныть и стонать его сердце, эта странная, маленькая песенка! Потому что за маленькой песенкой воображение рисует ему маленький ротик, за маленьким ротиком маленького мальчика – мальчика худенького, живого как ртуть.
– Сынок, сынуля! – молящим голосом говорит Слава Вилкин.
Но гордо и с обидным презрением смотрит на него, униженного и умоляющего, маленький мальчик. Крошечная ироническая улыбка мелькает на розовых губках, миньятюрное негодованьице слегка приподнимает тонкие ноздри и окрашивает нежным пурпуром упругие щёки… Как хорошенек он! Боже, как хорошенек он, несмотря на негодование, несмотря на обидное презрение, выражающееся во всякой фибре лица его! как охотно перед ним преклоняется ниц отец…
– Сыночка! – говорит он задыхающимся от волнения голосом. – Я не виноват, что люблю тебя больше жизни… Что же мне делать, если это выше сил моих!.. Я ведь помню наизусть всю дюжину твоих самописных книжек сталкерской тематики!.. а что про гостинец позабыл… увы мне грешному, горе мне окаянному, ох мне скверному, люте мне безоконному…
И он с трепетом ждёт его слова: он не замечает, что возле мальчика стоит другое лицо – лицо, принадлежащее бывшей жене, ныне свободной как ветер и поэтому столь же заоблачно недосягаемой и даже уже почти такой же иллюзорной.
Ты говоришь, что небо – это стена,
Я говорю, что небо – это окно.
Ты говоришь, что небо – это вода,
Ты говоришь, что ныряла и видела дно.
Ты говоришь, что не хочешь быть
Никому никогда рабой,
Я говорю – значит, будет рабом
Тот, кто будет с тобой.
Горят руины городов,
Пылают острова,
Я был неправ, признать готов,
А ты – была права.
Вилкин выныривает, сплёвывает наваждение и приценивающе окидывает небогатый прилавок щуплой малоразговорчивой разносчицы. «Вин-ни-пух, – разбирает он по складам этикетку на сморщенном мешочке, стилизованном под старорусскую мошну. – Ли-мон-ны-е-ша-ри-ки. Це-на… охо-хо! – сто шестьдесят девять целковых, как с куста – не фунт изюму! Ладно, дам полтораста. Авось отсыплет». «Катенька» с «коленькой» перекочёвывают из рук в руки, и торговка, очевидно, сочтя общение исчерпанным, отворачивается уходить.
– Но позвольте, позвольте! – пищит обобранный покупатель. – А конфекты? Как же конфекты? Почто же плочено? Не согласный я таких делов с вами иметь! Потому, вы сейчас: либо конфектом подарите, либо пирогом с начинкой угостите! Уж это верно!
Недовольная продавщиха кисло кривит губы и нехотя великодушествует широким как еин лоток жестом: хрен с тобою, хрен с горы, бери… любую. Оторопело разевая рот, Слава наугад выуживает вожделенную ОДНУ сласть и сомнамбулически начинает движение в сторону весны.
– С чем досталась? С чем… с чем досталась? – захлёбываясь, семенит следом эта дурочка с переулочка, пытаясь заглянуть через плечо. – Ну с чем? С чем?
Вилкин разжимает руку и разглаживает обложку «Винни-Пуха».
– С медвежатиной, – цедит он сквозь зубы. – Проваливай.
Лотошница проваливается как сквозь землю.
Внутри обёртки вместо лимонного шарика оказывается безбожно размякший кусок глинистого клейкого шоколаду, а в здании старой бойлерной ЖЭУ на месте старого игрушечного магазинчика – что-то вроде филиала приёмной наркодиспансера, уж сто лет как закрытого за давностью и нерентабельностью. На стене – чудом сохранившийся постер сборной модельки «Формулы-1» о двух реактивных двигателях почти что в натуральную величину. «Есть кто живой? – мявчит Слава яко лев рыкающий и глухонемо тычет пальцем в плакат вылезшему на крик существу. – Спрашиваю – а может осталась?» Оказывается – осталась! Испытывая нервическое обмурашение кожи, обрадованный Вилкин поспешно распотрашивает зашитую в ладанку заначку и с чувством глубокого удовлетворения покупает конструктор, завалявшийся в этой дыре со времён соцстранной дружественности с ближним зарубежьем. Правда, сын не так чтобы уж очень увлекается «Формулой-1», да и сборные модели тоже особо не жалует, но другого ничего нет – петух клюнул архипоздно. А без ёлочки… сам не приди, а подарок доставь. Рефлекторное мурашкопускание достигает своего апофегея.
А вокруг привольно раскинулась вялотекущая долгостройка, промеж отвалов которой, запинаясь и бубня закольцованный рефрен, бездумно шныряет колченогий укорительный инопланетный рэп – «Ты из нас последний – и не какаешь! Ёу! Ты из нас последний…» и так по кругу – но издалека уже течёт Безымянная Река, и жить ей остаётся года три самое малое – в объятьях Чёрного Крюка она умрёт, а ты смотри: накатывает Великое Светлое Завтра, по рифмочке, по куплетику, по панчлайнчику оттесняя на обочину Старейшей Истории чуждую беспечной русской бродячей душе душную тоталитарную рэпчину, и из радушно отверстых окон и дверей аустерии «Storch und Rad», показавшейся на умственном авиагоризонте Славы, сплетаясь с перегаром дрянного портера в гордиев узел, от уха до уха навылет гудящего черепа разносится разухабистый рейтарский йодль:
Ты не успеешь рыпнуться в кусты,
Когда тебя уложат из обреза!
На свете нет прекрасней красоты,
Чем абстиненция морфинного генеза!
Йодл – ай – ИИИ – уууу! Йодл – ай – ИИИ – уууу!
Э-э-эниии – бе-э-эниии – РА-А-АБААА – уууу!
Взгляните в небо, грязные скоты,
Хотя бы раз, хотя б для интереса!
На свете нет прекрасней красоты,
Чем абстиненция морфинного генеза!
Йодл – ай – ИИИ – уууу! Йодл – ай – ИИИ – уууу!
Э-э-эниии – бе-э-эниии – РА-А-АБААА – уууу!
В астрал вернутся детские черты,
Из нашей крови выплавят железо!
На свете нет прекрасней красоты,
Чем абстиненция морфинного генеза!
Йодл – ай – ИИИ – уууу! Йодл – ай – ИИИ – уууу!
Э-э-эниии – бе-э-эниии – РА-А-АБААА – уууу!
Щёлк! ЩЁЛК! Щё-о-олк!
=========
XI
Слава Вилкин убежал из дома.
Тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома,
Вряд ли поймёт того, кто учился в спецшколе.
Тот, у кого есть хороший жизненный план,
Вряд ли будет думать о чём-то другом.
Холодно, мокро – совсем как тогда, на первосентябрьской линейке. Ночной светофор, стократно размножен маслянистыми лужами «поливалок», играет сам с собою в пинг-понг. Остановка – замёрзший во льдах глянцевый китёнок – перебирает струны ветра задрогшими пальцами отрывного объявления. Неусыпные стражи – дуэт праздничных рекламных билбордов – с белозубой модельной лыбой наперебой поверяют один другому подробности ну просто очень выгодного мобильного тарифа и полушинельные тайны расположения нереально дешёвого и вкусного супермаркета. Кому-то радужно мерцают окна многоэтажек.
Мокро. И холодно.
Тут – автобус. Последний, скорее всего. «Зайду», – думает Слава. И зашёл. А чего ещё делать-то… Сел у окошка. Красота!
Тут – переезд. Стоит поезд – ждёт, покуда машинам не закроют шлагбаум – чтобы впоследствии времени, вихляясь как фанерная телега, устремиться вдаль во весь опор, сшибая опоры ЛЭП попутно с пикетными столбиками своим несвоим негабаритным грузом, свисающим с платформы по обоим её бортам.
Под бочок клюющего шнобелем Вилкина решает прикотиться серый подзаборный кошак. «Спокойствие, только спокойствие, – мурчит надоедливый новосёл и гипнотизирующе смотрит прямо в душу. – Я просто большая мохнатая выдумка. Гигантский усато-полосатый полежук. Подскажук, кем будешь ты – ты будешь мой подержук».
– Ухожук ты! – бурчит неприветливый сиделец и смотрит Волком.
Мурзик понуро сползает на грязный пол и тает в автобусной тряске.
Уютно дремлется у остывающего окна – хвостатый бомжик надышал. Когда только успел.
Чёрный ветер гудит над мостами,
Чёрной гарью покрыта земля.
Незнакомые смотрят Волками,
И один из них, может быть, я.
Там, за окном –
Сказка с несчастливым концом,
Странная сказка…
Мне снится Чёрное Море,
Тёплое Чёрное Море,
За окнами дождь, но я в него не верю.
… не столь отдалённое будущее в духе Земекиса.
Междугородний хайвей.
На участке от N-ой до NN-ой версты проектируется изрядно разгрузить трассу – там в ходу, в основном, пассажирские автобусы и скоростные фуры – и расширить пропускную способность перегона. На деле же, по обыкновению, всё материализуется, мягко говоря, через пень-колоду: выделенный бюджет канает в небытие, смехотворно убогое полуметровое расширение полотна в одну сторону и такое же – в обратную истощает выпотрошенную смету досуха, а многострадальная автострада как была двухполосной, так и остаётся – и это на междугороднем хайвее. Само собой, не успевают рабочие отойти перекурить, как встаёт многокилометровая пробка. Прискакавший на перекладных прораб беспомощно ругается: «Конечно, у нас же теперь фуры могут летать – ничего, взлетят. Только представьте, как над вашими головами ВИТАЕТ многотонная фура-дура!» Выпустив пар, отслюнявливает в своё личное зашитую в ладанку заначку и велит достроить как минимум по полосе в обе стороны. Пока суд да дело, к стройке подволакивается тягач с прицепом на полозьях и огроменным контейнером и, не найдя ничего лучше, решает срезать: сворачивает к склону с хайвея и напрямки, по типу грузовика в «Терминаторе», сигает вниз. Контейнер, естественно, тут же плюхается следом, встаёт на попа, грациозно задирает гофрированный зад, как в замедленной съёмке переворачивается кверху дном и застывает, вдобавок слегонца проехавшись по свежеуложенному асфальту и упёршись в стенку строительной бытовки. Вспыхнувший маковым цветом прораб зажимает себе рот, конвульсивно машет рукавицей и, обречённо свесив начальническую каску, ретируется, чтобы кого-нибудь не прибить под горячую руку…
You reached for the secret too soon,
You cried for the Moon.
Shine on you Crazy Diamond!
Threatened by shadows at night
And exposed in the light.
Shine on you Crazy Diamond!
… неспокойно дремлется у остывшего окна. Снятся мертвецы или без пяти минут таковые. Несмело толкнув влажным, непрестанно прислушивающимся ко всему носиком Лунную Калитку полусна, втрюхивается белоснежное лопоухое мальтийское чудо по имени Яша. Слава рад пёсику, тот – рад Славе. Они долго упоённо играют сдутым мячиком в «отнималки», потом умариваются и прилегают отдохнуть.
– Ты про него часто думаешь, хозяин…
– Ты про Лорда?
– Угу.
– Какой он был?
– Ну… как все пудели – неунывающий попрыгунчик, хвост микрофончиком. Через три дня после стрижки микрофон разлохмачивается, а через неделю заново превращается в подобие обсосанного эскимо.
– Тебе его не хватает?
– Как сказать… да, пробоина после него образовалась большая.
– А я… не восполнил?
– Отчасти, Яшик, отчасти. Ты замечательная собака…
– Правда?
– … но, понимаешь, вы слишком – слишком! – разные.
– Я понимаю. Я глупее, да?
– Есть такое. Но дело не в этом… это как вода под мостом Mirabeau.
Бишон лучезарно осклабляет крохотные клычки и уносится во тьму чужого сновидения, погнавшись за залетевшим с Радуги вертлявым осенним листочком. Вилкин разлепляет веки.
Автобус в нетерпении поскорее вернуться в гаражное стойло завёз к чёрту на кулички, и развалившийся на заднем «диване» в компании двух корешей гопник требует расплаты. «У меня в кармане три бумажки, – вспоминает убегун. – Два рублёвика и одна тыща. Чёрт с ними, отдам одну». Нащупав банкноту, швыряет гопнику. Тот по всем понятиям в обязанности взять с пассажира за проезд, но, судя по всему, встал не с той ноги – отчего-то взбеленивается, забывает свою ответственную задачу, кидает бумажку обратно Славе в лицо и топает на него скинхедскими берцами, чтобы дерзкий фраер немедля катился вон. «И покачусь, – вяло оригинальничает несостоявшийся пассажир, стряхивая себя с подножки. – Я чо? Я ничо. Другие вон чо – и то ничо, а я-то чо?» Автобус зубовно скрежещет похожими на крышку пенала дверцами и, рассерженно хрюкнув, уезжает. Вилкин обескуражен – купюра по-прежнему в пальцах. Он бежит в кильватере уменьшающегося на глазах автобуса и запускает скомканной отверженной денежкой в сладковато-едкое облачко выхлопного газа тому вослед. Какое-то время стоит без движения, опустив руки по швам «бананов» и ни о чём не думая. «Хочу есть, – решает полуночный экспресс-ковбой и по привычке прищёлкивает: – Похудеятельность для слабаков!»
Круглосуточный магазин №16 всегда рад любому, даже Вилкину. У входа румяный сдобный лотошник торгует большущие блины с наваленной верхом всякой всячиной, и как раз сейчас нахваливает какому-то мнительному мужику пухлую лепёху с уродливой кособокой сосиской. В памяти Славы всплывает читанная в дремучем детстве новеллизация третьей части голливудского «Супермена», где ушлый уличный продавец игрушек впарил обаятельному квадратноподбородочному криптонянину подпорченного огнём игрушечного пингвина: «Он немного повреждён, но я продам и горелого». Кларк Кент, помнится, согласился – а вот мужик отказывается. Не тот пошёл супермен, перевёлся ныне человек-пароход. Пекарь пускается на хитрость и делает вид, что делает вид, что интересуется проблемами покупателя:
– Как сегодня на работе?
Тот принимает лицемерную участливость за чистую монетку и с готовностью корчит сушёную физиономию:
– Да всё кипит! Просто пять пчёл из пяти!
Блинщик, не будь дурак, пользуется моментом и предлагает «с курочкой». Взятый с тёпленьким поличным зануда куксится, неохотно покопеечно расплачивается, демонстративно делая одолжение, отщипывает кусочек и спешит прочь. Истомившийся Вилкин передумывает брать с сосиской и говорит дать ему «с курочкой». Торгаш расплывается ликующей квашнёй и вручает ему замасленный кулёк. Слава напускает на себя отрешённого виду и с аппетитом ест, предвкушая, как сейчас на оставшуюся тыщу накупит пива и с горя напьётся. Почему с горя? Да так… почему бы, собственно говоря, и нет? Переложив «курочку», он вынимает оставшуюся бумажку – и это оказывается даже не рублёвик, а какая-то рекламная вырезка. «Чёрт, отдал тыщу гопнику! – с досадой бьёт себя по лбу оставшийся без выпивки Вилкин. – Эни! Бени! Раба!»
Щелчок.
Полнолуние.
=========
XII
Славе Вилкину с самого утра было как-то… можно.
---------
На этом месте его внутренний графоман, пристрастившийся дистанционно, сдвинув беретик набок, летописать собственное житие-бытие, хотел было вставить ещё что-то, но впопыхах запамятовал, набелибердил, наегозил, стушевался, самокритично осадил и сконфуженно застрочил дальше исключительно запланированное заране – похоже, экспромт – это не моё.
---------
Через силу батарея, он без аппетита попослезавтракал, оделся в рубаху и посох и вышел в люди, без особой нужды направившись в «Журналистское Общество Пропаганды и Агитации». Сверкалось.
«Меняемся ли мы сами или меняется лишь наша реакция? – ворочали незанятые мозги, отдав бразды правления туловом на откуп ногам. – Вот взять этих ненормальных «моржей». Они на самом деле не чувствуют мороза или же лишь приучили свои организмы откликаться на «минус» бодреньким «а мне не холодно»? Может ли человек ВООБЩЕ В ПРИНЦИПЕ измениться? Дела, дела, дела…»
---------
Здесь альтер-эгоистичный щелкопёр таки не выдержал и ляпнул такое, что потом самому же и пришлось ВЫЧЁРКИВАТЬ ко всем чертям.
---------
«Или вот, скажем, читаешь чей-нибудь романишко, причём не как-нибудь, а ВЗАХЛОП – то бишь открывая и захлопывая книгу, например, гневясь и серчая на автора, злоупотребившего твоим доверием – и раскидываешь умишком: вот-де талдычат тебе на каждой странице – «право имею, право имею!». А коли диалектически подойти к вопросу, в сухом остатке выйдет, что в наш просвещённый век тотального соблюдения авторских копирайтов и зарегистрированных трейдмарков сие заявление стремительно обрастает вторыми-пятыми-десятыми смыслами! Дела, дела, дела…»
Славе нравится Железный Город, он любит этот рукотворный человеческий муравейник. Ему нравятся широкие улицы, нравятся высокие дома, нравится сложный лабиринт метро – а ведь это камень преткновения любого приезжего! – нравятся большие расстояния, нравится, что все дороги не параллельно-перпендикулярны, а закручены каким-то клубком, если не лентой Мёбиуса. Вилкин любит старый Проспект неведомого Славы, по архитектуре не уступающий если не всем, то многим районам какого-нибудь готического Слоновска или патриархального Тюленинграда. Славе нравятся зелёные дворики уходящего в историю Старого города, и он может гулять в них часами. Вилкина приводит в очарование Жёлтая Площадь – он поднимается к ней от Проспекта, проходит по брусчатке к храму Вергилия Скаженного и спускается к Безымянной Реке по огромному асфальтовому полю. И то, что всё время приходится подниматься и опускаться, гуляя по холмам, пусть и залитым асфальтом и истыканным столбами и домами, ему тоже нравится.
Выйдя из здания Железногородского вокзала, Слава идёт через Жёлтую Площадь, увёртываясь от машин, несущихся в разные стороны без всяких правил, от маркитантов с огромными сумками, от встречающих и провожающих, от проституток, от таксистов, от горцев с огромными усами, от заплечных дел мастеров с огромными плечами, от зазывал, хватающих Вилкина за рукав и тянущих в отоспавшийся в гаражном стойле экскурсионный автобус. Слава проходит через Площадь и ныряет под Оптинский мост, приближаясь к огромному высотному дому. Он такой здоровенный, что Вилкин к нему приближается, а тот к нему – нет. Кажется – вот он, за мостом, рядышком, но оказывается, нужно перейти ещё через одну улицу, миновать ещё один перекрёсток… Слава поворачивает налево, и улица, поднимающаяся куда-то вверх, кажется ему после сумасшедшей Плошади Девяти Вокзалов замечательно милой и тихой. Вилкин идёт по ней мимо маленьких магазинчиков, мимо тихого Сквера Прошедшего Времени, поднимается вверх и неожиданно видит перед собой огромную серую, непрерывно движущуюся ленту, поворотный круг на гигантской сцене Железного Города – Огородное Кольцо.
На троллейбусе номер восемь – до Министерства Иностранных Дел. Иностранных дел у Славы в министерстве нет и быть не может, и Вилкин идёт в магазин «Всё для дома», переходит через Огородное за два приёма – стоит на островке безопасности и ждёт сигнала светофора. Кто-нибудь пробовал перейти Огородное Кольцо за один раз, не останавливаясь на середине? Можно, конечно, если бегом. Очень интересно бывает наблюдать за клерками, спешащими в министерство, как они степенно сначала ступают на ленту Кольца, потом, ближе к середине, ускоряют шаг, а светофор на противоположной стороне уже из зелёного стал жёлтым, и, растеряв всю свою солидность, тряся животиками и дипломатами с секретом, бегут неуклюже, словно ещё физически не сформировавшиеся мальчишки. Добежав до тротуара, замирают на миг, косят быстренько по сторонам маленькими глазками, не видел ли кто такой их легкомысленности, и исчезают за дубовыми дверями конторы. Пиджаки, пижоны, пи-дженерейшн.
Могли бы и не смотреть по сторонам – кому до них есть дело в этом безумном, бегущем по течению и против течения Городе – городе, спешащем срубить ещё больше денег, спешащем на работу, с работы к жене, с жены на работу, с работы и жены на митинг, на модную выставку, на концерт, на кладбище, в ресторан, в Совком, в Дом «КИНО», в ресторан, в ресторан, в ресторан… Никому нет до них дела, кроме Славы – он не особо спешит, никуда не опаздывает, вследствие чего успевает с порядочным запасом. «Времени нет», – проповедовали Совершенномудрые, и Вилкин не видит ни одной причины с ними не соглашаться. А раз времени нет…
Он идёт в «Всё для дома» и покупает большую, стыдливо вспотевшую бутылку водки. Название безоговорочно непроизносимое – что-то на тевтонском. Пробует на зуб – вроде не паль. Потом, в булошной на Проспекте покупает десять пакетов картофельных чипсов, «прекрасный лёгкий завтрак», как написано на приятно блестящем целлофане упаковки. Вилкин идёт вниз по Проспекту, потом – направо, на улицу Воспитания Молодёжи. Доходит до небольшого деревянного домика – это резиденция Ересиарха Всея Руси, но НА ЭТОТ РАЗ Слава идёт не к нему, а к своему хорошему старому доброму другу – Чёрному Морю-Окияну, что «волнуется раз, волнуется два» во дворе-колодце сразу за Тривиальной Аркой, что нависает непосредственно между резиденцией Ересиарха и пристройкой к храму Вергилия Скаженного.
«А не то, к слову сказать, пристанет к тебе дражайшая зазнобушка почище банного листа: зачем-де ты, когда берёшь коробок спичек зажечь под чайником газ – трясёшь его? Отвечаешь как путной: а затем же, зачем куряки, доставая «беломорину», стучат ею по пачке. Душенька не унимается: с какой же целью они это делают? Вот не всё ли равно… Не радый, что ввязался, огрызаешься уже резче: может, тебе лучше у них и спросить? Отстала? Как не так, держи карман шире – вдругорядь пластинку заводит, измором взять замышляет: ОНИ-ТО ладно – а ТЫ-ТО зачем коробок трясёшь? Вдрызг звереешь, брыжжешь слюною и оголтело топочешь ботфортами, давя мух, собак и детей: ДУРА! ЧЕМ СЛУШАЕШЬ? ГОВОРЮ Ж – ЗАТЕМ ЖЕ, ЗАЧЕМ КУРИЛЬЩИКИ СТУЧАТ СИГАРЕТОЙ! Та: ЗАЧЕМ?! Едрить твою в корень… ВОТ У НИХ И СПРОСИ!!!»
Море-Окиян одним махом снимает всю накипь. Становится легко… даже слишком легко… ах, так это же незаметно опросталась бутылочка, только что початая меньше чем на полшишечки! Что ж, облегчимся ещё – закинемся чипсами. Хрум, хрум, хрум.
Занятно, что Море-Окиян в черте Города всего один – но он всегда всем и каждому разный. В этом и заключено его необъяснимое чудо – Чудо Первородной Воды. Смешно, но пресловутые приезжие, самозабвенно клацая своими фотоаппаратиками, чуют сие несоизмеримо тоньше нас, урождённых автохтонов Железного Города. Надо думать, наши эмпатические рецепторы уже бесповоротно замылились всей этой обнажённой красотой, раз воспринимают её как нечто обиходное и что-то там кутерьмящее всегда на одном и том же месте. Взять те же облака… как Вышний Архитектор не пыжься, ему боле не удивить нас своими бесплотными твердынями и тучными фортециями… а жаль – напрасно гореть его Небесному Граду сквозь наши холод и лёд, и ждать-пождать нас – ХОТЯ БЫ поднять глаза. Стена облаков на горизонте – как наступающая волна цунами – но кто из ползающих на брюхе моллюсков знает о горизонте…
А ведь мы – мы все, поголовно, и стар, и млад! – не кто иные, как Небожители в полном смысле этого слова! Небо никогда не найдёт берега своей бездомной бездонности. Ни нужно ни соли, ни горчицы, ни випассаны. «Бездонное», – говорим мы НЕ про небо, а лишь про его синеву – как глубоководные рыбы, глядя снизу вверх, рассуждают о бездонности океана. Мы ходим по кровле адовых подземелий, по дну неба, кое и начинается там, где кончается самая высокая травинка. Небожители с рождения, мы топчем половицы светёлки гостеприимного Вышнего Архитектора – и, горестно кряхтя и стеная, ропщем почём зря ничего не значащими молитовками о потерянном рае. Окститесь, слепцы! Как вообще можно потерять РАЙ?
Ах да, мы же живём – плохо. И это – хорошо.
А быть Небожителем – это большая ответственность. Нужно, по меньшей мере, набраться храбрости принять тот обыкновенный феномен, что мир гораздо обширнее, полнее и глубже той бутафории, что фиксируют наши ущербные органы чувств. Надлежит нести – не в себе, но самими собою! – ту величайшую бесценную мудрость, что каждый из нас – не частичка мироздания, но – само мироздание как оно есть, а мироздание, в свою очередь – каждый из нас, не больше и не меньше. И, разумеется, куда как проще – и надёжней! – считать себя крепко стоящим на ногах середнячком, с конкретными и конечными запросами и примитивными удовольствиями, такими же плоскими, как наш менталитет, как наше самоощущение и как, чёрт бы его побрал, окружающий нас «мир», который можно запросто измерить рулеткой, взвесить безменом, лизнуть и потрогать заскорузлым татуированным мизинцем, а не то и толкнуть подороже. Уши ведь выше лба не растут, не так ли?
А Море-Окиян – вот он стоит, барашки гоняет. И гул его есть не один лишь шорох камней в холодной воде прибоя – но сакральный ИЗНАЧАЛЬНЫЙ АУМ, что звучит ВСЕГДА – пока есть «ВСЕГДА». Не стоит бояться попусту – возожжённый Архитектором вечный огонёк свечечки каждого из нас ни в жисть не сможет обжечься об самого себя. Вот погаснуть – это без проблем, а обжечься – дудки.
Хрум, хрум, хрум. Вот и нету чипсов. И бу… бутылёк куда-то… того. А между прочим, мало кто ведает, что ровнёхонько посередь нашего Моря-Окияна, на спине кошмарного подводного чудища Рыбы-Капли покоится райский остров Рук, отыскать путь куда не дано никому… кроме тех, кто уже знает, где он. Ещё меньше любознаек в курсе, что однажды, в самый Змеиный Сезон нелепым кораблекрушением на этот остров выбросило группу ребятишек во главе с, прости господи, учительницей. И представьте себе, здесь мы видим настоящую иронию в чистом виде: незадолго до всех этих событий она – вот умора! – перевелась из другой школы и даже не успела как следует познакомиться со своими новыми подопечными! Чёрт-те что и сбоку фантик… но сказ, безусловно, нисколько не про учительницу, чёрт с ней, в самом деле, вот привязалась! чёрт её разберёт, кто она вообще такая… просто дура какая-то с Огородной… учи… учительница здесь совершенно не важна! Важно то, что в ребятишках находился один мальчик и одна девочка, Славик и Иришка, которые дружили друг с дружкою с самого первого класса и друг в дружке душ не чаяли. Что они первым делом сделали, с бухты-барахты очутившись на необитаемом острове? Правильно! Не поддались общей панике, сплотились плечом к плечу и, наперекор неблагоприятным и, прямо скажем, плачевным обстоятельствам продолжили нежно оставаться на дружеской ноге, невинно держаться за руки и подавать остальным детишками примеры мужества, женственности и оптимизма.
О, чипсина завалялась… хрум, хрум, хрум.
Стоит признаться, учительша классу попалась правильная, и детский платонизм, вестимо, незамедлительно встал грымзе как кость в горле. Отвлёкшись от организации «цивилизации» по образу и подобию любимой школы, тётка коршуном напустилась на Славика и Иришку, однако первый блинчик у закоснелой активистки не выгорел: морские божества, засандалившие прогулочный лайнер в пасть берегового рифа, соскучились и наслали на игровое полюшко настолько нехилый прибой, что во мгновение ока с лица Рук-Айленда – я говорил, что по-железногородски остров зовётся Рук-Айлендом? – в пучину Моря-Окияна были безвозвратно смыты и недостроенное здание новой школы, и добрая половина учительских надежд на закладку в этих диких и ничейных, как ей казалось, землях основ своего, вне всяческого сомнения, наилучшего из учений.
Надо же, ещё одна чипсина… хрум, хрум, хрум… опа, и на донышке шкалика кой-чего плещется! Живём!
Остерегаясь новых разливов, потерпевшие перебираются на новое место, и школа, восставшая из враждебных вод, ценою бесплатного детского труда… mille pardons! – голым энтузиазмом детского трудового воспитания отстраивается с удвоенной скоростью и с утроенным размахом. Подневольные школьные пролетарии вкалывают даже не за хрестоматийные бутерброды – еду из свежезаготовленной дичи и фруктов кашеварят сами трудящиеся – за ИДЕЮ. Ни дать ни взять – коммунизм на отдельно взятом острове!
Так или иначе – вскоре школа подведена под крышу, кое-как побелена толчёным известняком и торжественно открыта. Линейка, символическое перерезание лианки, речи, аплодисменты, переходящие в овацию, и снова речи. Мы строили-строили, и, наконец, построили. Ура. Тьфу. Хрум, хрум, хрум. Буль, буль, буль.
Не отставая от коллектива, заедино с сотоварищами радуются общему успеху и Славик с Иришкой. Передовики стройки, они едва ли не больше остальных заслужили того, чтобы сполна насладиться вкусом победы над силами природы и совсем-совсем чуть-чуть понежиться в лучах честно заработанной строительской славы. Мальчик с горящими глазами наклоняется к девичьему ушку и вышепчивает долго вынашиваемое им предложение: а давай мы с тобой сядем не как раньше порознь, а займём ОДНУ парту – вот хоть вторую от доски! Девочка сияет и молча кивает поблёкшими на солнце косичками. «Тем более, – с заговорщицкой небрежностью присовокупляет находчивый Славик, – учительница же не знает, кто с кем сидел… подумает, так и надо!»
Они не учли одного микроскопического нюанса – подвёл расслабон рабочего отходняка и отсутствие житейского опыта: дело в том, что все представители рода грымз издревле обладают воистину дьявольской интуицией, в высшей степени справно компенсирующей этим животным несовершенство зрения и слуха. Сразу же после самодеятельной линейки самозванная директриса учиняет грандиозное показательное шоу: во-первых, не терпящим возражений тоном категорически отвергает притязания Славика и Иришки на совместную парту, во-вторых, долго и со вкусом велеречиво клеймит сжавшуюся в комок пару, бессознательно пунцовую от стыда непонятно за что, и на десерт во всеуслышание добивает взмокших как мышата мальчика и девочку одним контрольным на двоих: «Они нам тут своей любовью ВСЁ испортят! У ЭТОГО, например (метила ткнуть в плечо – попала в переносицу) на Большой земле ЖЕНА ОСТАЛАСЬ!» Что она имела в виду – бог весть: нежный возраст обоих подсудимых озвученные отношения не предполагает вот от слова «совсем» – но деморализованному классу становится нестерпимо жутко, почему-то донельзя противно и наперёд аналогичных ситуаций заблаговременно невтерпёж совестно. Грымза сыто жмурится и потирает лапки – из пластичной детской психики ею только вылеплен новый строевой гомункул – во имя Великого Светлого Завтра, на радость будущим поколениям… таких же гомункулов. Все как один, и один за всех, и все на одного. Ура. Галочка поставлена, всем спасибо, все свободны. На завтра приготовите параграф такой-то и такой-то – учебники-то, надеюсь, не утопили?
Тьфу.
– Некультурно плеваться на пляже! – строго пеняет Славе сын. – На пакетик.
– Больше не буду! – божится тот и прикладывает кончики пальцев ко лбу, сердцу и пупку. – Клянусь дохлой кошкой!
– Ну балагур, ну балагур! – давится смехом жена, собирая купальные принадлежности. – В Средние века цены бы тебе не было… правда, недолго!
– Длинный язык – палка о двух концах! – глубокомысленно изрекает Вилкин, и они закатываются вдвоём. Не уловившие афоризма дети вежливо улыбаются родительскому кудахтанью и о чём-то усиленно размышляют.
– Пап, а откуда ты эту сказку знаешь? – решается Вячеслав-младший. – Ну, про остров… про школу?
– Всё просто, сын, – отряхивая шорты от песка, автор поднимается с «пенки». – Я сам был на том острове. Сегодня Рук-Айленд не узнать: где раньше расстилалось каменистое взморье, теперь разбит великолепный пляж, куда так клёво прийти на выходные с семьёй, чтобы полюбоваться Чёрным Морем-Окияном и рассказать самому лучшему на свете мальчику и самой лучшей на свете девочке эту забавную… сказку.
– Да-а-а, – мечтательно тянет Ирина, следя за чайками и исподволь ущипывая мужа. – В те времена жил на острове Рук один пират… очень и очень симпатичный пират… или это было позже?
– Какая романтическая история! – восхищённо сложив ладошки лодочкой, вздыхает дочь Иришка.
Отдыхающие бредут кромкой ласкового прибоя в направлении Тривиальной Арки. Еле дождавшись их ухода, Море-Окиян сгоряча набрасывается на оставшуюся без присмотра ракушечную мозаику, машинально вдавленную в полужидкий песок кем-то из купальщиков в увлечении разговором – и лишь потом расчитывает три коротеньких гиероглифа, по его недогляду уже утратившие толику своих конечностей:
ЭН… БЕ… РА…
Море-Окиян воровато озирается, отдёргивает к себе пенистую в мелкую сетку волну и, подщёлкивая в аккомпанемент обкатанной галькой, засвистывает фривольный моряцкий шлягерок, притворяясь, будто ничегошеньки не произошло.
Вилкины идут по домам.
=========
XIII
Эни-Бени-Раба – щёлк!
Эни-Бени-Раба – щёлк!
Эни-Бени-Раба – щёлк!
Эни-Бени-Раба – щёлк!
Эни-Бени-Раба – щёлк!
Эни-Бени-Раба – щёлк!
Эни-Бени-Раба – щёлк!
Эни-Бени-Раба – щёлк!
Эни-Бени-Раба – щ… щ… щёлк!
Эни-Бени-Раба – щёлк!
Эни-Бени-Раба – щёлк!
Эни-Бени-Раба – щёлк!
Эни-Бени-Раба – щёлк!
=========
В произведении цитируются: дебютный роман Чингиза Айтматова «И дольше века длится день» («Буранный полустанок»), «жёлтый путеводитель» Александра Драгункина и Кирилла Коткова «Китай. Правда и вымыслы», автобиографическая повесть Максима Горького «Детство», учебник боконизма Курта Воннегута «Колыбель для кошки», альтернативная история Сергея Анисимова «Гнев терпеливого человека», лингвистическая галлюцинация Алана Александра Милна и языковая фантасмагория Вадима Руднева «Винни Пух и философия обыденного языка», сатирическая сатаниада Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», арестантская проза жизни Александра Солженицына «В круге первом», исторический детектив Бориса Акунина «Алтын-Толобас», восьмой стих пятой главы первого соборного послания святого апостола Петра, духовное завещание екклесиарха Выговского общежития Петра Прокопьева, вольная адаптация Евгения Шварца по мотивам сказки Ханса Кристиана Андерсена «Снежная королева», мемуарная беллетристика Марка Твена «Приключения Тома Сойера» (перевод Корнея Чуковского), «Божественная комедия» Дуранте ди Алигьеро дельи Алигьери (перевод Михаила Лозинского), выбранные места из сборника бесед с великими «Наши люди» Игоря Свинаренко, руководство по достижению финансового успеха Сергея Ватутина и Михаила Дашкиева «Прибыльная турфирма», неимоверно «Запутанное дело», самоироничная «Вяленая вобла» и обманчиво несерьёзный «Дневник провинциала в Петербурге» Михаила Салтыкова-Щедрина, косноязычный «Супермен 3» Уильяма Котцвинкла, а также историографическая хроника Алексея Рыбина «КИНО» с самого начала и до самого конца».
Помимо этого, в произведении использованы фрагменты песни «Прощание с первым классом» (слова Евгения Шварца, музыка Дмитрия Кабалевского), песен группы «Аквариум «Матрос» (альбом «Треугольник», 1981), «Движение в сторону весны» (альбом «Ихтиология», 1983-1984), «Русская симфония» («Русский альбом», 1992), «Гарсон №2» и «Голубой огонёк» (альбом «Навигатор», 1995) и «Чёрный лебедь» (EP «БОГРУКИНОГ», 2023), песни «Перекрёсток» группы «Алиса» (альбом «Jazz», 1996), песни «Абстиненция морфинного генеза» группы «Беломорс» (слова Ольги «Коди» Горпенко и Анны «Зони» Комаровой), песни «Небо и трава» группы «Nautilus pompilius» (альбом «Крылья», 1995), песен группы «КИНО» «Звёзды останутся здесь» (альбом «Ночь», 1985) «Бошетунмай» (альбом «Группа крови», 1988) и «Сказка» (альбом «Звезда по имени Солнце», 1991), а также песни «Shine On You Crazy Diamond» группы «Pink Floyd» (альбом «Wish You Were Here», 1975).
Сверх того произведение беззастенчиво ссылается на семейные диалектизмы (https://dzen.ru/a/Y5MuvblhhVPiao1G) Софьи Самокиш (https://dzen.ru/samokish_sofya_writer), интервью Геннадия Кацова (https://gkatsov.com/) с Михаилом Эпштейном «Любовь на «ять», или Как воскресить Великий и Могучий» (https://gkatsov.com/interview_Epshteyn.htm), а также рецензию Леонида Невского (https://stihi.ru/avtor/svetlodar) на «Музыку волн и ветра» (https://stihi.ru/2013/08/27/837) Елены Васильевой-Сол (https://stihi.ru/avtor/vasilep1).
В довершение к вышеприведённому в произведении мелькают некоторые из «Семнадцати мгновений весны» (режиссёр Татьяна Лиознова, автор сценария Юлиан Семёнов, киностудия имени М. Горького, 1973), пролетает «Планета» Евгения Гришковца (режиссёр Владимир Алексеев, Центр имени В.С. Мейерхольда, 2005), бесчинствуют «Пираты Карибского моря: Проклятие Чёрной жемчужины» (режиссёр Гор Вербински, авторы сценария Тед Эллиот, Терри Росио, Стюарт Битти и Джей Уолперт, Walt Disney Pictures, 2003), а также строит домик для своих друзей «Крокодил Гена» (режиссёр Роман Качанов, автор сценария Эдуард Успенский, «Союзмультфильм», 1969).
Заглавное заклинание произведения наколдовано бесподобной кукольной дилогией «Шиворот-навыворот» и «Чертёнок №13» (режиссёр Натан Лернер, автор сценария Борис Ларин, творческое объединение «Экран», 1982-1983).