МАРТА, 8-ГО ДНЯ 1917 ГОДА
Из дневника Императора Николая II
«8-го марта. Среда
Последний день в Могилеве. В 10 ч. подписал прощальный приказ по армиям. В 10 1/2 ч. пошел в дом дежурства, где простился с со всеми чинами штаба и управлений. Дома прощался с офицерами и казаками конвоя и Сводного полка — сердце у меня чуть не разорвалось! В 12 час. приехал к мам'а в вагон, позавтракал с ней и её свитой и остался сидеть с ней до 4 1/2 час. Простился с ней, Сандро, Сергеем, Борисом и Алеком. Бедного Нилова не пустили со мною. В 4.45 уехал из Могилева, трогательная толпа людей провожала. 4 члена Думы сопутствуют в моем поезде!
Поехал на Оршу и Витебск. Погода морозная и ветреная. Тяжело, больно и тоскливо».
О ЧЕМ ПИСАЛИ ГАЗЕТЫ 8-ГО МАРТА 1917 ГОДА.
«НОВОЕ ВРЕМЯ»:
«С о б ы т и я д н я.
Временное Правительство постановило подвергнуть бывшего царя и его супругу аресту.
Великий князь Николай Николаевич обратился с воззванием к населению Кавказа, приглашая поддерживать правительство Государственной Думы.
Генерал Брусилов обратился с приказом к армии, призывая оберечь Россию от нашествия лютых иноплеменников и не поддаваться смутам.
Радко Дмитриев обратился с воззванием к армии и населению района, призывая помочь охранению военной мощи и порядка.
Арестованы генерал Воейков и граф Фредерикс.
Французские войска прошли Гам на Сомме и Шони на Уазе, овладев боль
Англо-французские войска, преследуя отступающих Германцев, прошли линию Ашье-ле-Пти, Бапом, Транслуа, Перонн.
Две германские подводные лодки напали на португальские рыбачьи суда у Альгарвского побережья, заставили экипаж пересесть в шлюпки, захватили припасы и потопили.
4 марта в Ламанше произошел бой и неприятельские контр-миноносцы потопили английский контр-миноносец. Подошедший контр-миноносец получил повреждения. Германские контр-миноносцы обстреляли города на Кентском побережье.
Генерал Мод обратился с воззванием к населению Багдада, указав, что британские войска пришли в Месопотамию, как освободители страны от насилия Турок.
Генерал Мод, переправившись через реку Диала в Месопотамии, занял деревню Баризано и часть города Бакуба.
Образован новый французский кабинет во главе с Рибо.
В Германии мобилизованы для земледельческих работ дети в возрасте от 8 до 13 лет. (С. т.)».
«ВЕЧЕРНИЙ КУРЬЕР»:
«А р е с т Н и к о л а я II.
(По телефону от нашего корреспондента).
Официальный приказ об аресте.
ПЕТРОГРАД. 8-III. Постановление Совета Министров - считать Николая II и его жены Александры лишенными свободы было принято вчера днем. Вслед за этим генерал-адъютанту Алексееву был отправлен в ставку срочный телеграфный приказ: считать Николая II арестованным и немедленно заключить его под стражу, не допускать к нему никого из посторонних.Ответственность за точное и немедленное исполнение этого приказа возложено лично на генерал-адъютанта Алексеева.
Заключение под стражу.
ПЕТРОГРАД. 8—III.
Из Могилева телеграфируют:
Генерал-адъютант Алексеев, получив приказ временного правительства об аресте Николая II, тотчас же отдал приказ окружить конвоем дом могилевского губернатора, в котором временно помещался Николай II. В дом губернатора вошли солдаты с дежурным генералом во главе. Генерал-адъютант Алексеев объявил Николаю II о приказе временного правительства о лишении его свободы.Все входы и выходы в дом, где помещается Николай II, заняты вооруженной стражей. Поезд, в котором разъезжал Николай II окружен, воинской частью. Всякое сношение с внешним миром для Николая II отрезан.
Выезд в ставку депутатов.
ПЕТРОГРАД. 8—III. Вчера с экстренным поездом выехали в ставку три члена Государственной Думы, которым поручено доставить Николая II в Царское Село, куда он будет доставлен с тем же поездом под усиленным конвоем.Приказ об аресте Николая II вызвал в Совете рабочих и солдатских депутатов, а также в политических и общественных кругах чувство полного удовлетворения.
А р е с т А л е к с а н д р ы Ф е д о р о в н ы.
(По телефону от наш. корр.).ПЕТРОГРАД. 8. III. Согласно вчерашнего постановления Совета министров жена Николая II Александра объявлена лишенной свободы. Стража в Царскосельском дворце усилена. Все входы и выходы заняты вооруженными солдатами. Дворец окружен воинскими частями. Всякое сообщение с находящейся во дворце Александрой прервано.Известие об аресте произвело на Александру Федоровну потрясающее впечатление. Она все еще по-видимому надеялись на благоприятный для династии исход дела.Когда ей объявили о лишении свободы она озлобленно вскрикнула и впала в истерику.Вскоре, однако, успокоилась и с внешнего вида приняла равнодушное настроение.Сообщают, что после объявления ей приказа о лишении свободы Александра, обращаясь к одному из караульных офицеров, спросила: - Что с нами сделают, где мой муж?Караульный офицер ответил, что ему ничего по этому поводу неизвестно.Бывшая венценосная узница оставлена пока в Царскосельском дворце, туда будет доставлен и Николай II. В царском селе полное спокойствие».
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВИЧА:
«Мы завтракаем вместе. Никки старается подбодрить свою мать. Он надеется скоро увидеться с нею. Что-то говорит о своем отъезде в Англию, хотя и предпочитает остаться в России. Без четверти четыре. Его поезд стоит на путях напротив нашего. Мы встаем из-за стола. Он осыпает поцелуями лицо матери. Потом он поворачивается ко мне, и мы обнимаемся. Он выходит, пересекает платформу и входит в свой салон-вагон. Члены Думы, прибывшие в Ставку, чтобы конвоировать Никки до Петрограда и в то же время стоят за его приближенными, пожимают руку генералу Алексееву. Они дружелюбно раскланиваются. Я не сомневаюсь, что у них есть основания быть благодарными Алексееву.
Поезд Никки свистит и медленно трогается. Он стоит в широком зеркальном окне своего вагона. Он улыбается и машет рукой. Его лицо бесконечно грустно. Он одет в простую блузу защитного цвета с орденом Св. Георгия на груди. Вдовствующая Императрица, когда поезд Царя скрылся из вида, уже не сдерживает больше своих рыданий. Входит мой брат Сергей. Через десять минут он тоже едет в Петроград. Желаю тебе счастья, Сергей. Прощай, Сандро. Мы оба сознаем, что нам уже не суждено более встретиться. Наш поезд начинает медленно двигаться. Вернувшись в мое купе и снимая пальто, я замечаю отсутствие императорских вензелей, которые я в течение тридцати лет носил на погонах. Я вспоминаю, что Временное Правительство издало по этому поводу какой-то приказ».
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПОСЛЕДНЕГО ДВОРЦОВОГО КОМЕНДАНТА ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ II В.Н. ВОЕЙКОВА:
«8 марта, перед своим отъездом из Могилева, государь обратился к войскам с написанным им прощальным словом, которое передал генерал-адъютанту Алексееву:
«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения мною за себя и за сына моего от престола российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия.
Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага.
В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу; много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника.
Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы. Кто думает теперь о мире, кто желает его, тот — изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.
Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог, и да ведет вас к победе свят, великомученик и победоносец Георгий.
Николай 8 марта 1917 г. Ставка».
Генерал-адъютант Алексеев вместо того, чтобы исполнить волю отрекшегося императора опубликованием этого приказа, в тот же день объявил ему, что он должен считать себя арестованным. Таким образом завершился арест царской четы, и из уст членов Совета рабочих и солдатских депутатов стали исходить слова: «Суд над царем и царицею...»
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ДЕПУТАТА ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ А.А. БУБЛИКОВА:
«С утра наше путешествие стало превращаться в триумфальное шествие. По линии наша поездка стала известна, нас встречали на каждой станции толпы железнодорожных служащих и населения, говорились приветственные речи, раздавались крики "ура". Я старался отвечать, хотя шесть суток без сна и с постоянными разговорами по телефону давали себя знать - я почти лишился голоса.
В Могилев мы прибыли тоже под общие крики "ура".
Сейчас же мы отправились на автомобилях в город к начальнику штаба Верховного главнокомандующего - генералу Алексееву.
Считая, что бывшему императору будет легче получить приказ об аресте из рук более ему близкого, военного человека, я просил генерала Алексеева принять на себя эту миссию, и мы отправились, после короткой беседы, обратно на вокзал.
Императорский поезд литер "А" стоял по правую сторону промежуточной платформы. Напротив его, по другую сторону платформы, стоял императорский поезд литер "М" -- вдовствующей императрицы-матери Марии Федоровны, только что прибывшей из Киева, чтобы проститься с сыном.
Бывший император находился у матери. На платформе сновали лица свиты. Почему-то счел нужным подойти ко мне и представиться герцог Лейхтенбергский, бывший командир эскадры миноносцев на Черном море. Затем подошел лейб-хирург профессор Федоров. Мне невольно бросилось в глаза, что у него на погонах выцарапан вензель Николая. Впоследствии оказалось, что это - только на погонах пальто. Еще бы - ведь надо было идти пить чай к бывшему хозяину. Профессор Федоров выразил желание передать мне кое-что со слов иностранных агентов при Ставке, и я его пригласил прийти в пути ко мне в вагон, который я тем временем приказал прицепить к императорскому поезду. Когда потом профессор Федоров пришел ко мне в вагон, то оказалось, что на его тужурке вензеля в целости. По приезде я повез профессора Федорова к председателю Государственной думы, чтобы он сам ему доложил сообщенные мне сведения. В Государственной думе профессор Федоров в ожидании, пока его примет председатель Государственной думы, поспешил сбегать в уборную и там выцарапать вензеля и на тужурке. Я рассказываю этот глупый эпизод как образчик того, как ближайшие к бывшему царю лица спешили хамски-пошло от него отмежеваться. На обратном пути нас осаждали депутации от императорского конвоя, от поездной железнодорожной бригады и даже от придворных лакеев и поваров с выражениями верноподданнических чувств по отношению к революции и с просьбою передать Государственной думе собранные между собой небольшие суммы "на дело свободы". Но рекорд хамства впоследствии побила гофмаршальская часть, которая обратилась к комиссару по делам бывшего Кабинета Его Величества, члену Государственной думы И. В. Титову с запросом, давать ли с фермы молоко детям бывшего императора. Это больным-то детям своего бывшего повелителя!
Вот уже поистине как у Островского: "Позвольте мне для вас какую-нибудь подлость сделать".
Конечно, Николай II слишком многое сделал, что бы отвратить от себя сердца своих подданных, но все же ничто не оправдывает этих приближенных к нему лиц, всю жизнь пользовавшихся его милостями, в их стремлении поскорее отмежеваться от своего бывшего барина в дни постигшего его несчастья.
С действительным достоинством держал себя только обер-гофмаршал высочайшего двора, князь Долгорукий, который, кажется, и по сейчас не оставил бывшего царя.
Бывшего министра императорского двора графа Фредерикса и пресловутого дворцового коменданта генерала Воейкова, знаменитого автора "Куваки" - скверной ключевой воды, которую бывший министр путей сообщения С. В. Рухлов, чтобы иметь "руку" при дворе, всучивал насильственно русским путешественникам на всех станциях и в вагонах-ресторанах, в Ставке уже не оказалось. Они уехали еще раньше нашего приезда и были впоследствии арестованы в дороге.
Из лиц государевой свиты мы решили не брать с собою только адмирала Нилова, пользовавшегося дурной славой в народе. Когда я его потребовал к себе, то предо мной предстал, руки по швам, старик с лицом пропойцы и трясущимися руками и тихим голосом отвечал по-военному: "Слушаюсь".
Он был просто жалок, этот старик, который, однако, тоже имел на совести немало зла, принесенного России. Он тоже был членом той банды, которая десятилетиями старалась деморализовать и душить страну и в результате дала нам эту Россию без характеров, без грамотных и честных граждан, а лишь до предела озлобленных за долгие годы страданий людей.
В окне вагона императрицы виднелся ее силуэт - женщины в черном с белым платком у глаз. Видно было, что они прощались.
Бывший император выскочил из вагона императрицы на перрон и быстрым, бодрым шагом пошел наискось к своему вагону.
На лице у его совершенно не отражались трагические события, которые им переживались. По-видимому, все окружающие были больше взволнованы, чем он.
В живописном костюме собственного Его Величества конвоя, в лихо заломленной набекрень папахе, с закинутой назад головой пронесся он по перрону, на ходу козыряя небольшой, в два-три десятка людей, кучке, собравшейся к тому времени на перроне.
Бросился было к нему поцеловать его руку адмирал Нилов, но он, не остановившись, с видимой брезгливостью вырвал свою руку.
Вслед за императором в вагон вошел генерал Алексеев. Через несколько минут он вышел обратно на перрон с постановлением Совета министров в руках, которое и вернул мне. Акт объявления бывшего императора лишенным свободы состоялся.
Попрощавшись с генералом Алексеевым, я прошел в свой вагон и приказал двигаться.
Люди на перроне -- несколько дворцовых и железнодорожных служащих и два-три солдата - с генералом Алексеевым во главе молча провожали нас глазами. И это молчание преследовало нас вплоть до Царского... Только завидя меня у окна заднего салона-вагона, люди молча козыряли или снимали шапки: народ точно чувствовал, что везут мертвеца.
Мы выехали из Могилева в 4 часа 45 минут вечера. Вскорости в императорской столовой был сервирован five o'clock tea. Мне передавали потом, что за разговором во время чая между прочим бывший император сказал своим собеседникам: "Да, вы знаете?.. я лишен свободы..."
Чем это хуже знаменитого "Rien! [фр. Ничего!] в дневнике Людовика XVI в день взятия Бастилии?
Кончается целая эпоха, рушится целый мир, и вдруг... пикантная новость: знаете?..
Что будет написано в конце концов в новой главе русской истории, начавшейся в памятные мартовские дни, -- еще неизвестно. Но романовская 300-летняя глава закончилась поражающе бесцветно.
Даже никакого драматического момента».
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ГЕНЕРАЛ-МАЙОРА СВИТЫ ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ II Д.Н. ДУБЕНСКОГО:
«Среда, 8-го марта.
Отъезд государя императора из Ставки.
Утром в среду 8-го марта в Ставке было получено известие, что назначенный 2-го марта государем императором верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич выехал из Тифлиса и прибудет в Могилев после 9-го марта. Генерал Алексеев все важные вопросы откладывал до вступления в командование нового верховного.
В 3-ем часу ночи военная платформа стала наполняться провожающими государя. Тут находились великие князья Сергей и Александр Михайловичи, Борис Владимирович и очень заметно выделялась огромная фигура старика, принца Александра Петровича Ольденбургского с красным обветренным лицом, в полушубке; он стоял опираясь на палку. Весь высший командный состав Ставки был налицо: генералы Алексеев, Клембовский, Лукомский, Кондзеровский, адмирал Русин и другие генералы, офицеры и гражданские чины. Была и частная публика и простонародье, но так как неизвестен был час отъезда государя, то сравнительно частной публики было немного – человек 150 не более.
Стояла ветреная, холодная погода. Поезд с депутатами все не приходил, и все собравшиеся разбрелись по путям, находились около государева поезда, в который вносили багаж и разные вещи, подходили к поезду императрицы Марии Федоровны, где пребывал его величество, и там протекали последние минуты свидания перед тяжелой, неопределенной и страшной их разлукой.
Генерал Алексеев все время распоряжался, говорил то с тем, то с другим и раза два входил в вагон императрицы к государю.
Как-то не ладились разговоры. Все были молчаливы и коротко отвечали друг другу. Все понимали, что настал последний момент расставания и у всех сжималось сердце о судьбе царя, о России и о себе самом.
Около 4-х часов прибыл поезд с депутатами Государственной Думы с Бубликовым во главе. Они появились как-то неожиданно у царского поезда и стали переговариваться с генералом Алексеевым. Это были люди определенной окраски и показались мне неприветливыми, враждебно настроенными, только Бубликов чуть-чуть был по обходительнее. Все эти депутаты принадлежали к левому крылу Государственной. Думы; я не помню их фамилий.
Сейчас по своем прибытии Бубликов передал распоряжение временного правительства о запрещении адмиралу Шилову следовать с государем и приказание остаться в Ставке. «Что же, я арестован?» спросил мрачно Нилов. «Нет, но вы должны остаться здесь», ответил Бубликов.
Нилов гневно отошел и я, стоявший с ним рядом, искренно ожидал, что адмирал как-либо оскорбит депутата.
После переговоров Бубликова с генералом Алексеевым оказалось, что государь должен считать себя арестованным и лишенным уже свободы. Это распоряжение произвело крайне тяжелое впечатление на всех и вызвало большое негодование и волнение среди свиты и некоторых других лиц Ставки.
«Как, почему, с какой стати, какие основания, неужели Алексеев решится передать это заявление его величеству», говорили многие. Оказалось, однако, что генерал Алексеев передал государю: «ваше величество должны себя считать как бы арестованным». Я не был при этом разговоре, но слышал, что государь ничего не ответил, побледнел и отвернулся от Алексеева.
Государь был очень далек от мысли, что он, согласившийся добровольно оставить престол, может быть арестован.
Прошло еще минут 10 – 15. Мы все напряженно стояли у вагонов при полной тишине. Еще раз прошел, почти пробежал, генерал Алексеев в вагон императрицы, пробыл там несколько минут и вышел оттуда. Вслед за ним отворилась вагонная дверь и государь стал спускаться по ступенькам на рельсы. До государева поезда было шагов 20 – 30 и его величество сейчас же дошел до своего вагона. Тут к нему подошел адмирал Нилов и, схватив руку государя, несколько раз ее поцеловал. Его величество крепко обнял своего флаг-капитана и сказал: «Как жаль, Константин Дмитриевич, что вас не пускают в Царское со мною».
Затем государь поднялся в свой вагон и подошел к окну, стараясь его протереть, так как оно было запотелое.
Наконец, поезд тронулся. В окне вагона виднелось бледное лицо императора. Генерал Алексеев отдал честь его величеству.
Последний вагон царского поезда был с думскими депутатами; когда он проходил мимо генерала Алексеева, то тот снял шапку и низко поклонился. Помню, этот поклон депутатам, которые увозили царя «как бы арестованным», тяжело лег на сердце и окончательно пошатнул мое мнение об Алексееве».
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ФЛИГЕЛЬ-АДЪЮТАНТА ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ II ПОЛКОВНИКА А.А. МОРДВИНОВА:
«В среду 8-го марта, день отбытия его величества из Ставки, нам утром выдали из управления дежурного генерала удостоверения личности, в которых было сказано, что «предъявитель, такой-то, назначен для сопровождения бывшего императора». Редакция эта меня очень возмутила, тем более, что в выдаче новых удостоверений мы вовсе не нуждались, имея при себе старые, полученные от военно-походной канцелярии его величества.
В этот день утром государь прощался с чинами штаба, собранными в большом зале управления дежурного генерала.
Всем было невообразимо тяжело: двое или трое упали в обморок, многие плакали. Государь говорил ясно, отчетливо, с глубоким сердечным волнением. Что говорил он – я не помню. Я только слышал звук его голоса и ничего не понимал…
Как говорили, государь не мог кончить своих прощальных слов и сам, очень взволнованный, вышел из зала… Я вышел вслед за ним.
Потом приходили наверх прощаться поодиночке все иностранные военные агенты… Даже сдержанный Вильяме вышел из кабинета государя глубоко растроганный. О Коанде, Жанене, Риккеле и Леонткевиче нечего и говорить: глаза их были полны слез. Серб Леонткевич сказал мне, что он «не мог удержаться и поцеловал руку русского царя за все то, что он сделал для славянства и для родной Сербии». Леонткевич долго не мог успокоиться и все повторял с отчаянием и вместе с тем с уверенностью: «Россия без царя… – это невозможно, этого никогда не будет»…
В этот же день прибывший из Петрограда фельдъегерь привез вместе с другими бумагами и приказание временно командовавшего императорской главной квартирой, генерал-адъютанта Максимовича, объявлявшего, что из лиц государевой свиты только генералы преклонного возраста, согласно приказу нового военного министра Гучкова, могут, если пожелают, подать в отставку, но что молодые не имеют права покидать службу до конца войны.
Я был только, хотя и старый, но полковник сравнительно молодой и здоровый, и распоряжение это меня ставило в очень трудное положение, так как с первого же момента отречения я решил уйти в отставку, жить в деревне или даже уехать заграницу на все время владычества временного правительства.
В какую-либо возможность продолжения войны, с уходом государя и при создавшемся хаосе междуцарствия, я, зная чувства деревни, совсем не верил, а сказанные мне так недавно слова его величества о том, что он хочет жить совершенно частным человеком, не давали мне возможности надеяться остаться при государе, тем более, что я и ранее не занимал никакой дворцовой должности.
К тому же у меня были почти все человеческие недостатки, но, кажется, «способность навязываться» была наименее сильная из всех.
Я знал, что это отрицательное качество было особенно нелюбимо и государем, но все же имел случай в один из самых последних дней высказать его величеству, что: «с ним я готов, куда угодно, хоть на край света».
«Знаю, знаю, Мордвинов», с ударением, убежденно, но, как мне показалось, грустно, сказал мне тогда государь и глубоко задумался, а потом переменил разговор.
До сих пор я слышу эту интонацию голоса моего государя, это убежденное «знаю, знаю». До сих пор эти дорогие слова наполняют меня непередаваемо волнующим чувством и, как сейчас, я вижу доброе лицо его величества, когда он сердечно и крепко обнял и поцеловал меня при нашем прощании…
И до сих пор я мучительно теряюсь в догадках, почему он ничего больше не сказал. Смущало ли его, что я семейный, и он, по своей чуткой, душевной деликатности, не желал отделять меня от семьи, или он думал при этом о других, дольше служивших при ием, моих старших товарищах, или же и сам еще не знал, как сложится его дальнейшая Жизнь, и кого и сколько лиц ему можно будет оставить при себе. Или быть может у него сильнее укреплялось уже намерение «жить совершенно частным, простым человеком».
Эти и другие бесчисленные предположения мелькали тогда в моих мыслях и не находили уверенного, успокоительного ответа….
Время отъезда, а значит и конца моей очередной официальной службы при императоре, уже приближалось и я все настойчивее продолжал думать о неопределенных словах государя, невольно и эгоистично связывая с ними и будущее своей семьи. Мне было подчас очень совестно перед самим собою, что в такие дни меня могли тревожить такие мысли, но отделаться от них, как ни старался, я все же не мог. Они касались не меня одного, а моей семьи, также зависевшей от моей службы. Я жил на небольшое жалованье по чину полковника, а пожар, истребивший мой дом в деревне, еще больше затруднял положение.
Вернувшись к себе в гостиницу, уложив вещи и не зная, что далее делать, я пошел в помещение иностранных представителей, с которыми мы, встречаясь почти ежедневно, успели сжиться, чтобы сделать им прощальный визит, а также и поблагодарить генерала Вильямса за его любезное уведомление моей жены, доставившее ей и мне столько облегчения.
О генерале Вильямсе еще раньше, а в особенности в последние дни, я вынес впечатление, как о человеке долга, прямом, вдумчивом, далеком от всего мелкого, много знающем того, чего мы не знали, а главное любящем государя и очень беспокоющимся за его судьбу. Генерал Вильяме, видимо, не скрывал этих чувств и от своего правительства, что и послужило, как говорили потом, причиною его позднейшего отозвания из Ставки и замены более демократически настроенным генералом Бартером.
Прощаясь с ним и на его вопрос о том, что я намерен теперь делать, я сказал, что официальная моя служба кончается, что проеду с его величеством до Царского Села, а что дальше будет – совершенно не знаю, так как в отставку запрещено подавать, а от строя я отвык. Поделился с ним и моими мыслями на счет продолжения войны, передал невольно и о неопределенных словах государя в ответ на мое заявление о моей преданности.
«Нет, вам лучше оставаться здесь в ставке», кратко и с убеждением ответил мне Вильяме, «здесь вы даже будете гораздо полезнее его величеству, как его бывший адъютант».
На мой протест и возражение, что можно ведь вернуться и потом – мои вещи уже были отправлены в поезд и я стремился повидать хоть на минуту мою семью – он, глядя мне прямо и значительно в глаза, и намекая, как я сейчас же почувствовал, на ожидающий меня в Петрограде арест, снова повторил: «Я вам уже сказал, что лучше оставаться здесь; другого совета я вам дать не могу… впрочем, делайте, как знаете» – уже довольно нетерпеливо и даже раздраженно добавил он.
И все же я с советом генерала Вильямса внутри себя не соглашался, продолжал колебаться и не приходил ни к какому решению.
В губернаторском доме, куда я направился, был полный хаос: внизу шла усиленная укладка дворцового имущества, стояли ящики, лежали свороченные ковры, суетилась прислуга. Я машинально поднялся на верх, вошел в пустое зало и увидел двери кабинета широко открытыми… государь был один, стоял в глубине комнаты, около письменного стола, и не торопливо, как мне показалось, спокойно собирал с него разные вещицы, видимо для укладки.
«Спрошу у него самого, как лучше… скажу про свои сомнения, сейчас же, пока он один и не занят» – мелькнуло в моих мыслях, – «а вдруг это покажется лишним?», – но я уже входил в кабинет.
«Что, Мордвинов», спросил государь.
«Ваше величество», очень волнуясь и сбивчиво заговорил я, – «я только что был у генерала Вильямса, чтобы проститься с ним перед отъездом, и он мне настойчиво советует пока оставаться здесь… говорит даже, что это почему-то будет полезнее для вас… Ваше величество, ведь вы меня знаете… мои вещи уже в поезде, сам я не знаю теперь, как быть… как вы думаете, что будет лучше для вас… быть может вам действительно будут нужны когда-нибудь преданные люди, находящиеся здесь…
– «Конечно, оставайтесь, Мордвинов», как мне показалось без колебаний и даже с ударением на слове «конечно» сказал государь, порывисто приблизился ко мне, обнял и крепко, крепко поцеловал…
Через несколько минут я уже ехал с другими товарищами по свите на станцию к императорскому поезду, куда еще раньше уехал с вещами Лукзен… Я был весь под впечатлением моего свидания с государем и трудно было успокоиться. О, если бы я тогда почувствовал, мог уловить хотя бы ничтожное колебание в его словах…
Лукзен еще больше расстраивал меня своими уговорами: «Съездите хоть на денек домой… успокойте Ольгу Карловну и дочку, а то они будут очень уж убиваться»…
Императорский поезд уже стоял на станции, недалеко от него находился и поезд вдовствующей императрицы, которая тоже намеревалась уехать в тот же день. Государя ожидали на вокзале не раньше, как через полчаса, и меня сейчас же потянуло проститься и с государыней.
Я любил императрицу Марию Феодоровну, любил ее за то, что она издавна тепло относилась к отцу моей жены, ко всей моей семье и ко мне самому… любил ее не только, как супругу чтимого мною императора Александра III, но и как глубоко страдающую женщину, на хрупкие плечи которой столько раз ложилось непосильное горе…
«Кто знает, увижу ли я ее еще когда-нибудь», шевельнулось в моих мыслях, – «а может быть я буду еще для чего-нибудь ей теперь же нужен» и я вошел в ее вагон.
О мне доложили и ее величество сейчас же меня приняла. Государыня была одна и, когда я вошел, писала что-то в книжечке-дневнике, как мне показалось. Не помню точно, в каких выражениях я объяснил ей, что пришел проститься, что вынужден на неопределенное время остаться здесь, и, передав ей свой разговор с генералом Вильямсом, спросил: «Ваше величество, как вы думаете об этом, что лучше; генерала Вильямса я уважаю, но все же знаю недостаточно близко, хотя и чувствую, что он любит государя».
– «Конечно, да» – ответила императрица – «он настоящий джентльмен и очень любит государя».
– «Ваше величество» – закончил я – «я остаюсь здесь, не знаю насколько, но убедите государя возможно скорее уехать заграницу, пока временное правительство тому не препятствует. Это тоже советует и генерал Вильяме. Несмотря на болезнь великих княжен это возможно… ведь возят в поездах даже тяжело раненых…
Я не помню, что ответила на это государыня, кажется даже промолчала, но почему то вынес впечатление, что так и будет…
Вскоре прибыл на вокзал государь. Мы, свита, завтракали отдельно в императорском поезде, а его величество оставался очень долго в поезде у государыни. Затем мы все ходили прощаться с ее величеством и вернулись к себе в вагон. Помню, что я взял себе на память о дорогом минувшем прошлом простое, уже никому не нужное деревянное кольцо от салфетки, на котором было выжжено мое имя, и написал, для отсылки с Лукзеном, отправлявшимся с моими вещами в поезде, короткую записку жене, а на словах просил своего старика не тревожить жену излишними намеками и предположениями о моем аресте.
Не помню, кто из чинов штаба, собравшихся на проводы, показал мне снова телеграмму князя Львова, адресованную генералу Алексееву. Эта телеграмма гласила: «Временное правительство постановило предоставить бывшему императору беспрепятственный проезд для пребывания в Царском Селе и для дальнейшего следования на Мурманск». Телеграмма эта очень всех нас успокоила.
Тут распространился слух, что какие-то представители временного правительства прибыли в Могилев, чтобы сопровождать поезд государя и якобы оберегать его путь от всяких случайностей.
Хотя и немного смущенно, они все же разыгрывали роль начальства, приказали прицепить свой вагон к императорскому поезду и не позволили офицеру конвоя сопровождать поезд. Графу Граббе с трудом удалось устроить туда лишь трех ординарцев урядников…
Я видел лишь издали этих трех-четырех делегатов на рельсах среди вагонов, о чем-то совещавшихся. Фигуры их, не то зажиточных мастеровых, не то захудалых провинциальных чиновников вызывали во мне, обыкновенно никогда не обращавшего никакого внимания на внешность, какое-то гадливое отвращение.
Как оказалось, они рассматривали список сопровождавших и запретили почему-то адмиралу К. Д. Нилову следовать в поезде…
– «Вот до чего мы дожили» – вырвалось у меня в обращении к генералу Алексееву, пришедшему проводить государя и стоявшему рядом со мною в коридоре вагона его величества.
– «Это все равно должно было случиться» – после краткого раздумья, но уверенно, возразил он мне – «если не теперь, то случилось бы потом не позднее, как через два года».
***
«В последний день пребывания в Могилеве царь прощался в зале управления дежурного генерала со всеми чинами штаба. Офицеры Конвоя выстроились на левом фланге, а вахмистры и урядники вместе с представителями Сводного пехотного полка — на лестнице, ведущей в штаб. В точно назначенное время вошел государь. Он был одет в серую кубанскую черкеску, с шашкой через плечо. На груди висел лишь один Георгиевский крест, ярко белевший на темном фоне черкески... Николай II окинул грустным взглядом присутствующих. Левую руку с зажатой в ней папахой он держал на эфесе шашки. Правая была опущена и сильно дрожала. Лицо было еще более осунувшимся и пожелтевшим.— Господа! Сегодня я вижу вас в последний раз, — голос царя дрогнул, и он смолк.В помещении, где было собрано несколько сот человек, наступила гнетущая тишина. Никто даже не кашлянул, все смотрели на царя. Взволнованный, он начал обходить строй офицеров. Однако, попрощавшись с тремя первыми, государь не выдержал и направился к выходу. В последний момент увидел конвойцев, стоящих в алых парадных черкесках. Подошел к ним. Обнял полковника Киреева и поцеловал его. В этот момент хорунжий Лавров, гигант двухметрового роста, не выдержав напряжения, упал прямо к ногам царя…Перед отъездом Николай II решил еще раз повидаться с офицерами Конвоя и Сводного полка. Войдя в зал, царь молча поклонился им… Спускаясь по лестнице, увидел вахмистров, урядников и трубачей. Они стояли на коленях, у большинства на глазах блестели скупые мужские слезы... »
ТЕЛЕГРАММА
Генерал Брусилов — генералу Алексееву.
8 марта1917 г. 14 часов 00 минут.
«Политическая обстановка чрезвычайно усложнилась в тылу и перенесена в войска. Необходимо лично воздействовать во все стороны, поэтому приходится снять вензеля, которые очень затруднили бы мое положение».
ТЕЛЕГРАММА
Посол Англии Бьюкенен — генералу Виллиамсу.
8 марта 1917 г. 17 часов 15 минут.
«Министр иностранных дел заявил мне сегодня, что для великого князя Николая Николаевича представляется невозможным сохранить верховное командование ввиду весьма сильной и обширной оппозиции в стране.
Правительство дало телеграфное распоряжение в Ростов остановить его поездку в Ставку, причем надеются склонить его к добровольному отказу. Если он этого не сделает, правительство будет поставлено в затруднительное положение. Я официально запрашивал сегодня новое правительство и признаю чрезвычайно важным оказать ему возможно полную моральную поддержку.
Знаю, что назначение великого князя было бы желательно во многих отношениях, но отказ с его стороны принять решение правительства явился бы сильным ударом престижу последнего и мог бы иметь гибельные по следствия. Я счел соответственным сообщить Вам их соображения.»
РАЗГОВОР ПО ПРЯМОМУ ПРОВОДУ
штаб-офицера Главного Морского штаба капитана 1-го ранга Альтфатера с капитаном 2-го ранга Романовым о положении в Кронштадте.
8 марта 1917 г.
«Романов: Со слов приехавшего из Кронштадта офицера, положение там рисуется не таким, как я сегодня ут ром говорил. В городе внешний порядок, пьянства почти не было и теперь абсолютно нет. Всем ведает «Комитет движения» из выборных от воинских и морских команд, который признает на словах Совет рабочих депутатов, но не признает правительства. Человек двенадцать офицеров свободны и выбраны командирами и начальника ми. Однако 90 процентов всех офицеров арестованы и охраняются. Офицерам свободно нельзя ходить в погонах, которые срываются, очевидно, худшими элементами из экипажа. Количество убитых неизвестно, но, по впечатлению капитана 1-го ранга Вейнера, их не так много, как предполагалось, многие, считавшиеся убитыми, арестованы, например Курош, Рейн. Наблюдаются в массе признаки растерянности, и интересуются, как в других местах. Заводы уже частью работали, и сегодня утром в 7 час. 30 мин. был обычный фабричный гудок...»
ТЕЛЕГРАММА
Генерал Алексеев — генералу Брусилову. 8 марта 1917 года. 20 часов 25 минут.
«Сам отрекшийся от престола император, понимая положение, дал разрешение снять вензеля, аксельбанты теперь же. Отмена званий пройдет установленным порядком, вопрос направлю только по приезде Верховного главнокомандующего».