– Ну хоть проветришься! – в сотый раз повторил Иуоо и, закатив глаза, прицокнул своим старательным языком. – Говорят, в том краю, Ямбару, что на севере окинавского Мотобу, на склонах священной Йонаха-дакэ до сих пор цветёт груша аканаши, представляешь! Не понимаю, чего ради я тебя уговариваю… клянусь носом Сусаноо, сам бы с удовольствием поехал!
– Так и езжай! – буркнул я, в сердцах подмахивая расходную ведомость с более чем скромными суточными. – Не зря тебя «каменным человеком» нарекли – мёртвого задолбаешь!
– Меньше верь всяким европейским «педиям»! – хохотнул болтун и ловко сгрёб документы. – Имя матушка дала мне в честь весёлого и мудрого духа леса, который…
– … отплясывает на вакханалиях на своих козлиных ногах! – вскипел я и поднялся. – Давай-ка к делу… дух леса! Что там с ребёнком?
– О! – вновь воздел глаза горе Иуоо. – Ты в него просто влюбишься! Прирождённый художник – а ведь ему ещё и семи нет! Во, гляди!
Я взял протянутый обрывок дрянной рисовой бумаги и брезгливо расправил. С лёгким шелестом на моей ладони развернулось крохотное вишнёвое дерево – и мне показалось, что по комнате-васицу пронёсся лёгкий порыв весеннего ветерка. Я невольно поднял глаза: за окном отцветал осенний сезон акибарэ, и хоть всеми силами старался поразить созерцателя буйством своих огненных красок, удавалось ему это с трудом. Я снова перевёл взгляд на тряпицу.
Сакура, уже набившая оскомину даже самому ортодоксальному японцу, лениво пошевеливала опушёнными веточками и словно лукаво подмигивала мне солнечным лучиком, случайно залетевшим в её перламутрово-кипенную крону. От неё непостижимым образом струилось какое-то странное тепло, вполне ощущаемое кончиками пальцев и даже едва-едва долетающее до лица. Раскидистое деревце было изображено как бы в конце учтивого полупоклона, и мне вдруг подумалось, что никакая это не сакура, а неведомая тонкорукая красавица, что как раз любовалась своим отражением, склонившая над излучиной реки, но, потревоженная моим появлением, недоумённо приподнялась и чуть развернулась – художник схватил именно этот неуловимый момент. Сказать, что рисунок был живым – ничего не сказать.
Я с трудом оторвал глаз от удивительной холстиночки и осторожно свернул её. Иуоо самодовольно ухмылялся и протягивал мне мои путевые документы. На самом верху худосочной стопочки синел железнодорожный билет с ничего не говорящим мне названием станции конечного пункта моей командировки. Я откашлялся. Наваждение понемногу улеглось.
– А где… кхм… где это дарование обитает?
– Накидзин! – возвестил мой компаньон таким тоном, будто не далее, чем вчера проезжал его с войском своих вассалов и собственноручно водружал на его площади свой личный штандарт.
– Накидзин? – нахмурил я лоб и призвал на помощь все свои познания в географическом устройстве далёкой Окинавы. – Это… вроде замок? Достопримечательность культуры Рюкю… или я ошибаюсь?
Иуоо бесцеремонно сунул мне файл и бережно забрал рисунок, который, как оказалось, я так и держал в вытянутой руке.
– Ошибаешься, друг – это всего лишь навсего посёлок в пригороде Наго. Говорят, там подают превосходную свинину с горьким огурцом и куркумой – ты ведь у нас не буддист? – а тамошний чай даже якобы продлевает жизнь! А ещё говорят, – хохотнул он над собственной словесицей, – что там говорят на невозможном кунигамском наречии, изумительно красивом в литературном смысле, но во всех остальных – крайне непонятном. Однако – что такие мелочи истинному полиглоту, верно?
Он хлопнул меня по плечу, и я сам не заметил, как оказался на улице.
– Каменная задница! Кицунэ в человечьем обличье! – выругал я Иуоо, в очередной раз с обезьяньей изворотливостью обведшего меня вокруг пальца: с великой досадой я поймал себя на мысли, что мне уже и В САМОМ ДЕЛЕ нестерпимо хотелось встретиться с юным творцом волшебной сакуры, причём, вопреки воле и всем тщетным медитативным стараниям, в меня победоносно вползала крепкая уверенность в том, что это ХОТЕНИЕ пришло ко мне сугубо ПО МОЕЙ ВОЛЕ. Я сплюнул и потопал в сторону вокзала.
Вечерело. Следовало спешить.
* * *
– Хотите чаю, господин Кувабара-сан? – не поднимая глаз, почти прошептала женщина и, не слушая моих вежливых отказов, упорхнула за фусуму и забренчала там посудой. Потянуло необычным пряным ароматом. – Как доехали, господин Кувабара-сан?
Я поблагодарил хозяйку и ещё раз оглядел тесное даже по непритязательным японским меркам помещение – хотя смотреть, честно говоря, было почти не на что. Малюсенькая прихожая-гэнкан с полочкой-гэтабако для снятой обуви и неестественной пустотой там, где мой глаз по привычке попытался отыскать шеренгу гостевых тапочек-таби: то ли бедность семьи была настолько вопиющей, то ли гость в этом доме, простите за каламбур, был весьма нечастым гостем. Татами в единственной васицу также отсутствовал – что, если честно, не лезло уже совсем ни в какие ворота! – и мне пришлось присесть к столику-котацу босиком и стыдливо прикрыться стареньким застиранным футоном.
В противоположной от «кухни» стороне виднелась ниша обязательного даже для бедняка алтаря-камиданы с парой пышных свежих икебан и фигуркой какого-то семейного божка навроде отгоняющей злых духов горгульи-сисы – аналогичной китайскому льву «сторожевой собаки» домашнего уюта. Подле находился вход во вторую жилую комнатку – там горел свет, и я отчаянно тешил себя надеждой, что «мой» художник сейчас как раз там – вершит, к примеру, новую картину, а скорее всего, просто-напросто подслушивает и подглядывает за диковинным посетителем. Я скорчил строгую рожу в сторону освещённого сёдзи – свет едва заметно колыхнулся. Рисуй, малыш, рисуй, скоро тебя ждёт…
– Вот ваш чай, господин Кувабара-сан.
Я принял чашечку с парящим напитком и сделал маленький глоток. Ну… чай и чай… вероятно, пресловутый отвар из тех самых сказочных трав, которые упоминал Иуоо: в меру крепкий, в меру терпкий, немного сладковатый. Ничего особенного. Сама чашка заинтересовала меня гораздо больше – судя по характерному узору, мне довелось держать в руках знаменитую на всю Нихон окинавскую керамику.
– Вы голодны, господин Кувабара-сан?
По-прежнему опустив глаза долу, женщина деликатно нарушила наше молчание. Была она худа, но не костлява, и мне вдруг пришло в голову, что моя собеседница чем-то напоминает то деревце на рисунке. Вот она боязливо заглядывает в воды быстрой реки, несмело улыбается своему отражению, проводит рукой по волосам – и неторопливо оборачивается на грубый звук моих шагов, обеспокоивших её уединение. Говор её нельзя было назвать приятным – природный тембр, и без того низкий и грудной, дополнительно портили «твёрдые» камушки согласных и немного смазанные гортанные окончания. При этом Иуоо не соврал, и местный диалект оказался действительно литературным: речь женщины текла подобно уже упоминавшейся реке, не цепляя берегов и не застревая на порогах, хотя сам её смысл до меня доходил, честно говоря, с большим трудом.
Я поставил опустевшую чашку на стол.
– Благодарю вас, Найори-сан, но вынужден отказаться, несмотря на то, что слышал о накидзинской кухне только хорошее, и в другой ситуации непременно воздал бы ей должное, как и вашему кулинарному мастерству, несомненно достойному высочайшей похвалы.
Далее с моей стороны последовало краткое перечисление ни к чему не обязывающих любезностей, благодаря своей универсальности работающих практически в любой префектуре. Хозяйка внимательно выслушала мои витийства и лёгкой полуулыбкой поставила точку в моей финальной паузе. Настало время переходить к делу.
Я как можно незаметнее сунул руку в карман и нащупал заранее отложенную пачку ассигнаций.
– Найори-сан… вижу, с самого начала вы мучаетесь вопросом, кто я, собственно говоря, такой и с какой целью осмелился отяготить вас своим визитом. Спешу разрешить ваше неведение: мой приезд связан…
– … с моим сыном Иши, – кивнула женщина, плавно поведя рукавом в сторону отгороженного угла, и мне вновь пришло на ум сравнение с гибкой ветвью цветущей вишни. – Он сейчас дома. Пишет. Мы давно ожидали вашего прихода.
– Давно ожидали моего прихода? – недоверчиво усмехнулся я. – Как такое может быть, госпожа Найори-сан? Мы же познакомились вот только…
Женщина-сакура встала – и по полу прошелестел уже знакомый мне ветерок.
– Такие, как мой Иши… они не принадлежат людям… не живут в обычных семьях… вы же пришли забрать его, так? Сейчас я позову его.
Мой язык присох к гортани. Ветерок внезапно втёк под футон и лизнул ледяным языком босые ноги. Я непроизвольно вздрогнул, и это не укрылось от Найори. Она грустно улыбнулась, сцепила пальцы, медленно окружила себя невидимым листопадом и своим грубоватым выговором повторила только что сказанное:
– Такие, как мой сын, не принадлежат людям. Они принадлежат богам. Вы заберёте его… я не в силах дать ему больше, чем уже дала. Иши! Выйди к нам!
* * *
Иши рисовал – или, как предпочитала говорить мама – писал. Деревья, хоть и были неповторимо красивы и изменчиво изящны, вскоре наскучили, пейзажи тоже достаточно быстро исчерпали себя, и мальчик отважился взяться за более сложное – за людей. Селяне уже давно обходили стороной их убогий домишко-минку, детям играть с ним запрещалось, и на помощь Иши пришли книги, которые Найори раз в месяц носила с городского базара в Наго. Начав с простого копирования иллюстраций, мальчик без особого труда усвоил основные понятия и приёмы, после чего отложил книги на полку, дал волю своей фантазии – и спустя некоторое время стены его каморки уже пестрели фантастическими героями выдуманных им историй, воинами в невиданных доспехах и прочими жителями его собственного чудесного мирка. Забавно, что при всём том самый заурядный самурай – если только самурай вообще может быть заурядным! – не выходил у почти семилетнего художника вот хоть ты тресни. Разумеется, сие обидное упущение как можно скорее требовалось устранить, и сейчас Иши, высуня язык, выводил одного такого прямо бумажной фусуме, отгораживающей его «мастерскую» от «гостиной».
Судьба благоволит храбрым и упорным – самурай выходил как живой, и мальчуган, боясь спугнуть удачу и вдохновение, почти не дышал, добавляя то тут, то там то точечку, то завитушечку. Ни с того ни с сего ударило в голову, что неплохо бы укрыть воина плащом – а ну как непогода в горах застигнет! – и художник, торопливо схватив кисть-растушёвку, аккуратно завозил ею по импровизированному холсту. Отступил на шаг, оценивающе прищурился, подошёл, добавил по краям полутеней – и отошёл снова.
– Иши! Выйди к нам!
Донёсшийся из-за перегородки мамин голос застал кисточку на полпути. Мальчик, не поведя и ухом, дотянул линию до намеченного рубежа, оглядел работу, довольно чмокнул губами и только после этого старательно вытер инструмент и убрал его в ящичек. Кряхтя, поднялся – ноги и поясница успели затечь и слушались плохо – шагнул к выходу из «мастерской», взялся за край фусумы и лишь на пороге обернулся к законченному рисунку.
И то ли осенний сквозняк был тому виной, то ли неверный свет почти догоревшей свечи, то ли не желавшее покоя воображение, но самурай неожиданно поклонился мальчику – и тут же, растеряв всю свою важность, подмигнул и, подбочась, самодовольно опёрся о цубу заткнутого за пояс вакидзаси.
Мальчуган прыснул и озорно подмигнул своему паладину в ответ.
– Пока! – прошептал он. – Пока! Очень-очень скоро мы с тобою увидимся опять! Обещаю!