Начало: http://proza.ru/2023/10/11/139
КОЛЬЦО 29, 30, 31
29. ВСТРЕЧА
Анна Адамовна не отрывалась от поездных окон, то на месте, то выходила в тамбур, смотрела оттуда. Состав катился по узкоколейке Дукшты-Друя неспешно — гляди-разглядывай, но она с трудом узнавала знакомые места. Мимо проплывали перелески, местами взрытые, развороченные поля, печальные язвы разрушенных хат. И волновали душу, до горловых спазмов, мирные стада коровок там-сям — знакомые, свои, рыженькие, не такие, как ближе к Двинску, там всегда пятнистые, чёрным по белому, — и вечные, как и двадцать лет назад, луга, сплошь покрытые щедрым золотом майских одуванчиков. А когда проступили на горизонте призрачные, тающие в неярком небе две белые сосульки шпилей Слободского костёла, сердце ёкнуло — Езус-Мария, стоит, всё такой же сказочно красивый, уже близко, уже знакомые родные места. Анна подняла ладонь перекреститься, но раздумала: видел бы атеист Паша… Может, и видит — сверху разве что… откуда не возвращаются. Если видит — поймёт. Он всё всегда понимал…
Однако хватит любоваться и распускать нюни, пора готовится сходить. Вернее, спрыгивать: хотя станции тут нет, на этой тихой узкоколейке-труженице всё по-домашнему, и с машинистом она быстро договорилась притормозить на нужном месте, за буханку хлеба и пачку папирос. Анна Адамовна вернулась в вагон, попрощалась с двумя попутчицами, вытащила в тесный тамбур, неловко задевая за вагонные поручни и стены, обшитые синим холстом чехлов два пузатых дерматиновых чемодана — один целиком ушёл на Юлькины дары родне, из трофейного. А так бы и везти нечего. Сумку пристроила понадёжнее через плечо, покрепче подколола шляпку шпильками, приготовила «сигнальный» платок.
Высунувшись наружу, она вгляделась — точно ли здесь? Вдали, перед округлыми купами жульвиц старого большака, подступала всё ближе едва видная крепкая хата Буткевичей на два конца: знакомые сглаженные очертания высокой коричневато-серой, замшевой с виду соломенной крыши с половинными скатами боковушек и «пеньками» двух печных труб... Но почему всё сильно скрыто кронами высоких деревьев? Откуда взялись? Ах… боже мой, быстро догадалась Аня, вспомнив два «парадных» деревца у ганка Яниного дома: тёмная ёлочка и серебристый тополь-подросток. Вот же они, эти двадцать лет разлуки — поднялись вдвое, выше крыши, разрослись, воплотились зримым свидетельством...
Анна Адамовна взяла в руку белый платок и, повиснув по поручне, помахала машинисту. Поезд свистнул, зашипел и, сильно сбавив скорость, почти остановился, предупредительно полз чуть заметно глазу, на самом малом ходу. Она осторожно спустила чемоданы как можно ниже, совсем выпустила из рук — они тяжело повалились на жёлтый песок насыпи — и спрыгнула сама с последней ступеньки, едва устояв на ногах между просмоленных нагретых солнцем шпал. Через два вагона — первый глухой-товарный — она разглядела тёмную точку головы машиниста в кабине паровозика, отчётливо поклонилась — спасибо тебе, добрый человек! — и помахала обеими руками: езжай, всё добре, счастливого пути! Паровозик длинно прогудел, и небольшая гусеничка поезда тронулась дальше, вскоре показав Анне Адамовне свой задок.
Она огляделась. Вокруг была неправдоподобная тишина и безлюдье. Веял лёгкий ветерок, чуть колыша свежую листву на округлых плотных зарослях кустарника. Высоко с небес едва доносились птичьи звуки, далёкий посвист и прищёлкивание. Где-то в густой траве деловито стрекотали кузнечики. По откосам насыпи стекал в луга сплошной ковёр голубых незабудок — нижнее небо… Края тёмных смолистых шпал прикрывали широкие листья земляники, из-под которых несмело выглядывали белые скромные цветочки — будущие ягоды. Прямо рай… Но невдалеке виднелась глубоко развороченная земля и чернел целый ряд сломанных, сгоревших покорёженных стволов, мёртвые обломки деревьев. Лишь кое-где на них упорно пробивались и зеленели свежие побеги. Непросто возобновляются токи жизни по пережатым сосудам… а что-то уже, наверное, и никогда не восстановится...
Увязая каблучками своих парадных бареток в крупном песке между шпалами, она подобрала чемоданы, снесла их с насыпи на травяную твердь и медленно двинулась в сторону большака с жульвицами, к так памятной ей Яниной хате… к своим.
Навстречу на тропинке из-за куста промелькнула женщина в белом платке. Кто-то из местных. Анна Адамовна всмотрелась издалека — нет, не знает. Или всё же..? Вскоре они сошлись; оглядев друг друга и обе вежливо кивнув, разминулись. Тень сомнения скользнула по краешку сознания — что-то почудилось знакомое. Кто это может быть? Кто-то из Коровацких? Или из Яроцких, Земец? Анна Адамовна беспокойно обернулась и увидела, что женщина тоже смотрит ей вслед. В тот же миг словно пелена растаяла и озарение пронзило мгновенной вспышкой. Анна выронила из рук тяжёлые свои чемоданы с криком:
- Яня!
Они бросились друг к другу. Надолго слились в одну безмолвную статую, заливаясь слезами и словно стремясь одолеть, уничтожить упущенные годы разлуки.
__________ ____________________
ганек — крыльцо
баретки — закрытые уличные туфли на шнуровке
30. ДОРОГАЯ ГОСТЬЯ
- А что в Струневщине, Яничка?
Янина уже предъявила младшую сестру всему своему разросшемуся семейству Буткевичей; поседевшему и полысевшему, всё такому же спокойно-молчаливому, как в юности, мужу Юзефу; взрослым детям, перезнакомила с невестками, зятем, внуков своих, мал-мала меньше, показала; ближнюю уцелевшую родню скликнула; уже все наелись-напились-наговорились, песен застольных напелись под аккордеон, подарунки ленинградские вручены, — а всё ей кажется, надо сестрицу ещё накормить, за все двадцать лет.
- Творожок-то бери, со сметанкой, ешь, ешь, у вас в Ленинграде такого не нАйдешь… А ничого в Струневщине, Анелька, не осталось, — махнула рукой Янина, — как есть ничого. Там как раз всё пекло было, ад кромешный, бой был, в сорок четвёртом. Хаты нашего папы нет и следа, пустое место. Хочешь — сходим туда, постоим, як на могилке.
- Сходим… Вот как… а я словно чуяла, Яничка. Картину заимела в Ленинграде, точь-в-точь наша хата на берегу. Выходит, кроме как в памяти у тебя, у меня да у Юльки — только на одной этой картине и осталась наша родная хата…
- Езус-Мария, про что ты печалуешься, глупая? Хата! Людей сколько повыбивало, а ты — хата. Кому уже тея хата была б нужна? Як скорлупка, с которой выводок разлетелся. Папы нет, мамуси нашей не стало, Петрок и Феликс сгинули, у тебя муж пропал…
- Да конечно, Яничка, — устыдилась Аня. — Всему когда-то приходит конец. Это я так… сама не знаю, что нашло. Прошлое всколыхнулось. А казалось, усохло давно.
- Хуже, когда хата осталась, а жить в ней некому. — Янина заботливо пододвигает к сестре слоик простокваши. — Вон у нас в Друйске ни одного еврея не осталось — все во рву захованы, пострелянные, и стар, и млад. Или чужие вселились… Вон как тётка Альбина наша в Детковцах. Троих сынов подняла, а где они? Бронека взяли в польскую армию, там и сгинул. Костя на минах подорвался — немцы посылали косить на ничейной полосе, на проверку. А невестка Леокада зноу замуж пойшла, и привела до хаты другого мужа, тоже из Шапелей, две цурки у них… В своей хате тётка Альбина с чужими оказалась. Одна надежда для неё, что младший, Антусь, из своей Амэрики ещё вернётся, да свои права на хозяйство предъявит.
Янина испытующе сверлит своими вострыми чёрными глазками сестру, но Аня молчит, не поднимая головы от тарелки. Янина не выдерживает:
- Что ж ты про Антуся не спросишь ничого?
- А что спрашивать, — пожимает плечами Аня. — Это дело прошлое. Сколько всего… миновало. Жизнь целая пролетела.
- Ага, ага, — кивает Янина. — А скажи, Анелька, нет ли у тебя думы, что муж твой вернётся всё же? Что живой остался?
Аня долго смотрит на сестру, прежде чем ответить, хочет что-то сказать, да замолкает и наконец говорит:
- Яня, тут так… не знаю, как тебе и объяснить… Павел пропал в сорок первом, я тебе писала. Последняя записка от него — в августе. Запросы слала не раз, но только в сорок четвёртом ответили, что пропал без вести, ещё тогда, в сорок первом. Почему до сорок четвёртого не отвечали? Не знаю… Бывает, конечно, разное… — Аня снова помедлила.— Знаешь, до сорок четвёртого у меня надежда была, какое-то… ощущение, что может быть жив... И не из-за ответа, нет. Чуялось что-то… Но я тебе вот что скажу: теперь — нет его в живых. Нет… кончено. Я это знаю, чую… Даже вот так тебе скажу: я это поняла, ещё когда его на фронт проводила. Что живым не вернётся...
- Ох, ты ж моя бедная, милая вдовка! — запричитала Янина, раскрывая Ане сострадательные объятия.
- Не надо, Яничка, — мягко вывернулась Аня. — Что ты, что Юлька — до чего ж падки жалобить… Может, потому что при мужьях вы обе, слава богу. Спасибо, родные мои сестрицы, за помощь и привет. Но мне так нельзя. Я сама вроде как в солдатах была, в конце концов. Медали две имею, «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд». Я должна быть… сам с усам. Сама себе глава семьи. Сама себе муж…
- Ай, ай, ай, — протестующе качает головой Янина, — что это ты гавОрышь! Як так можно — сама себе муж? Разве это дело? Неправильно это…
- Может, и неправильно, да что делать, Яня? Таких, как я, кругом… все. Вдовы. Нас больше, чем тех, к кому вернулись, живыми. Куда нам теперь, с нашими детьми, кому мы нужны? Только самим себе.
Янина, всё причитая вполголоса, крестится на образа и затевает с «паном Богом» укоризненный разговор. Аня снова возвращается к тарелке и доедает пласт сочного, в ровных пупырках по краю, белоснежного творога на котором живописно растеклась ложка рубинового домашнего варенья из порэчек. Наговорившись с паном Богом, Янина снова внимательно разглядывает сестру, и что-то видимо не даёт ей покоя.
- А скажи мне, Анелька, — начинает она осторожно, — что ж ты без кольца-то совсем, хоть по-вдовьи?
- Без кольца? — удивляется Аня. — Какое там кольцо! Не ко времени нам с Пашей было про кольца думать, и свадьбы не было, не модно, мещанство, — пошли да расписались, вот и всё. Или ты думаешь, что мы с Пашей были не расписаны?
- Ох, как же так, — снова сокрушается Янина, не считая загсовую «роспись» за полноценный брак. — Десять лет за мУжем была, двух деток родили, овдовела, а ни свадьбы, ни кольца… И не венчаны были. Не по-людски это у вас там.
Аня пожала плечом:
- Да что уж теперь. Неважно это.
- А ведь есть у тебя, Анелька, колечко брачное… — вдруг внушительно, со значением говорит Янина. — У меня хранится.
- Какое ещё колечко, Яничка? Что это ты?..
- Выдумляю, скажешь?.. А нет, не выдумляю... — торжествующе сообщает Янина и шарит за образами. — Какое! А кому ты первому обещалась, Анелька, того тебе и колечко. Да вот, не смотри так... Антусь, — воздевает палец для пущей значительности Янина, — как в свою Амэрику отъезжал, у меня колечко для тебя оставил. Как обещание, что вернётся до тебя. Как все собрались на отъезд, он полетел, як шалёный, у еврея в Друйске купил. Чтоб мы не сомневались — вернётся. В залог…
На Янининой крестьянской жёсткой ладони неярко посверкивает красновато-золотым бочком малый обруч колечка.
- Я все двадцать лет, и всю войну берегла. Пока в нашей хате немецкий штаб был, под нашей большой елью прикопала… — гордо докладывает Янина.
Поражённая Аня смотрит на кольцо издалека, не беря в руки, и отворачивается.
- Хорошо, что сберегла, Яничка. Это ты прямо геройски… Твоему младшему сгодится, раз он у тебя ещё не женатый. А то, может, внучке понадобится.
- Мои себе найдут кольца, — обиженно возражает и сердится Янина. — А это тебе колечко от Антуся. Быццам я право имею?..
- Да он уж давно забыл про него, в своей Америке, — тихо и смутно говорит Аня. — Наверное, уж не раз там женился… детей завёл.
- Ну наконец ты хоть слово сказала, — иронически говорит Янина. — Ну так вот послухай, что я тебе скажу. Я — знаю. Как письма в прошлом року разрешили оттуда, так он и написал сразу тётке Альбине.
Аня искоса хмуро бросает взгляд на сестру и молчит, тревожно подозревая нежданное вмешательство в свою уложившуюся картину жизни.
- Неженатый он! — провозглашает Янина. — Так и остался без семьи. Написал, что всё сбирался вернуться в Эуропу, а там и война. Так и остался, одинок. Одинок — чуешь? — Янина пытливо вглядывается в сестру, но та всё молчит. — Ну что молчишь-то? Что скажешь?
- А что сказать-то надо? — начинает сердиться Анна. — Мне-то что? Что ты всё крутишь, вокруг да около, будто… будто он… меня всё ждёт!
- Так и есть, Анелька, — убедительно растаращив свои мышьи глазки, подтверждает Янина. — Он теперь вернуться думает. Мэтрику свою просит прислать, будет советский паспорт выправлять. Как-то там сложно это, надо в какой-то Монте… вида... чего-то... ехать. Многие очень хотят назад, сюда.
- Ерунда какая, Яня, — совсем сердито отмахивается Анеля. — Что-то ты... выдумляешь. Я понимаю, что тебе очень хочется… пристроить меня…
- Хочется, Анелька, — истово кивает Яня, — как не хотеться! Антусь там при хорошем деле, мебелью занимается, хорошие грОши имеет…
- Тем более, — ожесточённо перебивает её Аня, — зачем ему я? С ума ты сошла? Тоже мне, невеста… без места. Он вообще-то знает, что я замужем?.. была… Что у меня дети?! — Анна хмурится и сверкает глазами.
- Знает, — с тихим торжеством говорит Янина. — Давно знает.
- Откуда… знает? — осекается в изумлении Анна.
- Тётка Альбина ему отписывала ещё до войны. А тераз — что вдовеешь ты.
Анна Адамовна поднимается и молча ходит по комнате в волнении; подойдя к окну, распахивает створки и глубоко вдыхает дрожащую свежесть майского утреннего воздуха. Янина ждёт, пока сестра обдумает новости, предвкушая, что всё должно сложиться, как она задумала, а пока заботливо собирает со стола посуду.
- Самовар поставлю, — говорит она буднично и идёт в кухню разжигать пузатый медный агрегат. — На улице сядем, — доносится из кухни. — Там на дворе стол, под вишней, вот возьми настольник ажурОвый…
Янина вручает Анне скатерть, стаканы в подстаканниках, чайник и сёстры отправляются хлопотать под плакучие плети старой вишни, сплошь усеянные бело-розовыми цветами.
- Прямо рай тут у тебя, как на картинке, — усмехается Анна. — А где все твои? Чай будут?
- Мои все при деле уже! — воинственно отвечает Янина. — Все знают: до меня сестрица Анелька з Ленинграду приехала, ей весь почёт, отдых и удовольствия! Говорить с тобой стану, про важное, и чтоб не мешали.
Сёстры пристраивают на столе баранки, варенье, мёд, присаживаются, исподтишка бросая друг на друга быстрые взгляды и каждая обдумывая предстоящий разговор. Медлительный крупнолицый Юзеф выносит из дома пЫхающий лёгким дымком блестящий самовар, водружает на стол и с молчаливой улыбкой смотрит на жену и швагерку.
- Садись, Юзеф, с нами, — Анна освобождает для него на зэдлике место, но Янина быстро возражает:
- Не, не, он уж напился чаю! Иди, иди, Юзеф, по своим делам, иди! Потом ещё успеешь с нами.
Покладистый Юзеф необидчиво разводит руками и поворачивается уйти, но Янина, спохватившись, окликает мужа:
- Батька, под вечор линейку нам с Анелькой запряги — хотим в Струневщину съездить на линейце, ноги не ломать.
- Так, зроблю, — понимающе кивает Юзеф, усмехаясь в толстые седые усы и уходя в дом.
- Золотой у тебя Юзеф, как он тебя терпит, егозу такую, командиршу, — замечает Анна. — Не меняется, каким я его и знала, таким и остался… Хороший, — говорит она убеждённо, с тихим удовлетворением, — повезло, тебе, Яничка.
- Так я ж видела, за кого шла. Ему, телкУ, такая, як я, и нужна. Тебе с мятой добре будет? — Янина заваривает в чайнике травы, пуская из самоварного крана переливчатую струю. — Вот, — заключает она, пристраивая чайник внутри вырезного края конфорки и накрывая его белым полотенцем, — хочу, чтоб и тебе, Анелька, счастья выпало на долю. Настрадалась ты, хватит уж. Пора… раз смолоду сглупили.
- В войну все настрадались, Яничка, — возражает Анна. — У вас тут тоже нервово было, да ещё как. Бои, немцы да партизаны, теперь бандиты лесные…
- Так, так, — истово кивает Янина и торопливо шепчет, зачем-то оглядываясь. — В прошлом месяце налетели на Германовичей, у которых в Детковцах хутор под самым лесом. Як собаки. Всё взяли, подчистую… корову увели. А у них четверо деток. Страшно! Скорей бы порядок какой навели, — Янина крестится.
- Матка бозка… с виду-то здесь тишь да гладь. А я что… я десять лет была… счастлива за Павлом. Да, — решает Анна сама для себя, — несмотря ни на что… Сглупили, говоришь? Кто ж сглупил, Яничка?
- Ясно, кто — Антусь, — Янина наливает стакан и подаёт сестре, — понесла его холера...
- Вот и Юлька мне то же тогда говорила. Всё женихов мне искала… А я? — спрашивает Анна. — Чем я сглупила? Что ждала его? Или что не дождалась? — Она оставляет стакан. — Что там у него было? Или кто? Почему перестал писать? Почему он молчал? Что я должна была думать? Что? Ты-то знаешь ли?
- Знаю, — со значением говорит Янина, невольно наслаждаясь своим всезнанием.
- Ну? — теряет терпение Анна.
- Хворый он был, — наконец раскрывает карты Янина. — Думали, помрёт. Переломало его всего, лес какой-то валили. Он и писать-то не мог...
- Переломало... — эхом повторяет Анна. Она встаёт, срывает молодой вишнёвый листик с ветки и кладёт в стакан, жёстко уминая его ложкой, потом уходит ещё дальше и, обойдя вокруг вишняка, возвращается к столу. — Переломало, говоришь… то-то мне сны снились, страшные…
Анна махом выпивает свой чай и закрывает лицо руками, молча вспоминая тот уже такой далёкий год. Янина наливает ещё чая, заботливо подаёт сестре, не зная, можно ли уже начинать причитать по своей привычке. Аня покорно берёт снова прозрачный стакан румяного чая в тяжёлом затейливом подстаканнике.
- А ведь знаешь, Яничка, — говорит она решительно, — это ведь ему повезло. Если всё так и есть. Откупился он от своей судьбы этим... лесом. Правильно он тогда уехал. Это он спасся. Останься он тогда со мной, в Ленинграде, — его бы хуже… переломало. Сгинул бы бесследно, как наши, Петя и Феликс. Вместе с ними.
- Да за что ж? — нерешительно возражает Янина.
- Ни за что, — отрывисто говорит Анна. — За то, что с панской Польши приехал. Как Петя и Феликс. Я ведь, знаешь, тогда всё, всё сожгла, в пару часов. Ареста ждала и Павлу тоже. Все фотографии и письма. И то письмо, которое он мне через тебя передал. То первое самое. Наизусть запомнила и сожгла. Распрощалась с ним. Забыть постаралась. Чтобы даже случайно не проговориться. А ты — кольцо… Какое уж теперь кольцо, Яничка.
Сёстры молчат. Вишня под порывом ветра осыпает их белой метелью лепестков, но они не замечают этого майского снега и не смахивают его. Янина крестится, ведёт шёпотом привычный диалог с паном Богом и наконец решается сказать:
- Но то ж всё уже прошло, Анелька. Почему бы и не кольцо Антусево? Он своё тебе слово — назад не брал. За что ж его так?
- А и правда, — устало говорит Анна, — его вины нет. Но и меня, той, которую он помнит… если помнит... больше нет. Поздно всё, Яня.
- Поздно — это як на тым свете будем, — упорно гнёт свою линию Янина. — Что это ты так про себя? Быццам уже все назади. Жива — уже милость божья, и цуречек обеих спасла. А сама ладная вон какая, — одобрительно разглядывает Анну Янина, — вочи прежние лазоревые светят, культурная, шляпку носишь, при деле, с медалями, с уважением. Только худощава больно, это да… Мы с тобой не то что Юлька, не в теле женщины, дробненькие... Ну, откормим тебя тут, постараемся, и дзяуйчаток твоих — какие там санатории да лагеря, пи-а-нэрские? К тётке Яне чтоб на следующий год, слышишь? На откорм и поправление. Поздно, говорит! — продолжает Янина распекать сестру. — Что помнить-то, какая была? Ты лучше стала! В самом соку женщина. Вон ты на гэты вишни гляди — им годов побольше, чем нам с тобой, а весна — зноу як невесты, наречоны, все в белом цвету!
___________ ___________________
цурка — дочь (польск.)
поречки — смородина (белор.)
быццам — как будто (белор.)
настольник — скатерть (белор.)
ажуровый — ажурный (польск.)
31. ТЁТКА АЛЬБИНА
Принаряженные сёстры неспешно идут в гости по мелкому гравию широкого большака. Янина часто останавливается, гордо поправляет шёлковую хустку, тонко расписанную диковинными ящерками — трофейная роскошь, подарок Юльки, привезённый её Яшей из побеждённой Японии, и любуется на свою Анельку: чисто пани, даже в шляпке! Тётка Альбина, хоть и хворает теперь, но уж разглядеть-то сможет, какой стала её бывшая жабрачка. Важный визит. Узнать надо, что он там ещё пишет. По сути, со сватовством идём, дай матка бозка, чтоб дело сладилось, бормочет себе под нос Янина. Младшая сестра несёт холщовую сумку с гостинцами.
Сёстры сворачивают на боковую тропку к хутору Шапелей, медленно поднимаются в гору, и, огибая обширные огороды, знают, что вот сейчас они долго как на ладони у всех обитателей хутора. Небось, прилипли к окнам, разглядывают — и тётка Альбина, и Леокада, и её дочери, и её новый муж из местной родни. Пока сёстры идут, успеют обсудить и их наряды, и как переменилась Анелька, и сами успеют принарядиться, встречая гостей.
Но вот тропка подбежала к самым воротам, басовито забрехал, остервенело заметался на цепи чёрный сторожевой пёс, а хозяев не видно… Сёстры переглянулись озадаченно.
- Стихни, холера! — отважно прикрикнула щуплая Янина на пса, подходя ближе к раскрытой створке ворот.
На дворе с вилами в руках чистит хлев толстая Леокада, делая вид, будто не слышит собаки.
- Дзень добрый! — перекрикивая лай, с вежливыми полупоклонами начала Янина. — Мы до вас, в гости к тётке Альбине! Сестрица моя приехала, с Ленинграду! Анелька вот моя! Узнаёшь ли, Леокада?
Даже не опустила вилы усердная Леокада. Едва повернулась на короткой шее встрёпанная её голова и одним испепеляющим глазом произвела взгляд-выстрел. Наповал. Беззвучно чуть шевельнулись губы. То ли ответный «дзень добрый», то ли «чтоб вас!»… Похоже, скорее второе, подумала Аня.
Янина, настойчиво перекрикивая пса, справилась, как положено, о местонахождении всех домочадцев, упомянула принесённые «подарунки», что вызывало наконец некоторое послабление в равнодушии жёсткой Леокады, и сёстры были отосланы в дом к тётке. Ещё один длинный переход к парадному крыльцу, в обход всего дома, застопорился на середине, Анна словно споткнулась.
- Что ты, Анелька?
- Бэз, Яня… белый бэз...
Буйство белой сирени. Весь дом Шапелей, как и двадцать лет назад, утопает в сиреневых кустах. С одного из них Антусь наломал тогда для неё то белое райское облако... И такого не было больше никогда, никогда… С Пашей, другом надёжным, — нет, никогда… Она закрыла руками лицо, опустив сумку наземь.
- Ну, бэз... — озабоченно бормочет Янина. — Что там бэз, смеёшься? Ты видишь, что делается? Никаких приличий. Что это у них тут? Что такое случилось, не понимаю…
У самого крыльца из зарослей выскочила, блестя любопытными глазками, Леокадина дочка.
- Прошу, прошу, пани.
Девчушка толкнула перед ними тяжёлую дверь, впуская, и уже в спины им сказала:
- Бабуня Аля вас чекала, да во вторек упала и так лежит...
Со скрипом отворилась, звякнув металлом невидимой клямки, ещё одна тяжкая дверь в сенях и в нос ударил спёртый кислый дух…
На обратном пути, налегке, сёстры долго молчали. Триумфального возвращения бывшей жабрачки пред тёткины очи не вышло.
- Да уж, спозднились, — сказала наконец Янина. — Самую малость. Не могла тётка Альбина повременить… Ах-ей, ах-ей, — горестно качает она головой, — трёх сынов вырастить, а остаться у невестки на руках! Разве Леокада станет её досматривать, как надо?.. Ах-ей, ах-ей… Леокада теперь господыня там. За всю жизнь отыграется на свекрови. Тем более бывшей. Никакой у Альбины защиты нету, старшие сыны на том свете, младшего вон куда занесло… — монотонно запричитала Янина.
- Ты думаешь... — остановилась Аня, — Антусю теперь и вернуться некуда?
- Да уж ясно. Вернётся — Леокада на пороге зубами загрызёт, пёс ниякий не нужен будет. Десятины пожни не отдаст, плошки ни единой. Видела ведьму? Подарунки наши не впрок пойдут. И вандлина, и колбасы моей с три фунта, и Юлькины шаты… родниться мы вздумали! Но... — притормаживает свои причитания Янина, — Хе, но ведь письмо… и карточку-то Антусеву…
Когда Янина, после всех жалостливых восклицаний, выяснения подробностей тёткиного удара и благопожеланий поправляться, помянула, что «Антусь вам, слышали, зноу написал», тётка Альбина заволновалась, косясь на этажерку:
- Там, там!
Янина взяла с полки диковинный конверт, из него сложенный белый линованный листок, развернула и стала, спотыкаясь и не сразу разбирая лилово-чернильный быстрый почерк, читать вслух. Анна сидела у окна, сложив на коленях руки, оглушённая мыслью, что слышит за столько лет его собственный голос, пусть и в искажённом исполнении Янины... Первые ритуальные фразы выпали, Аня очнулась, только услышав, что Антусь «даже доволен, что Леокада снова пошла замуж — её новый муж всё-таки с нашей фамилии. Я ему напишу, чтобы он помогал тебе и присматривал за хозяйством, ведь моя часть там тоже есть». Удивляется, что Леокада не ответила ему на письмо — «этого я не понимаю...» На этом месте Янина прервалась и значительно поглядела на Анну.
Матка бозка, ужаснулась та, да он не понимает — ничего… Расклада не знает, кто тут теперь главный, кто дела решает. Воображает, что Леокаде нужно его благословение. Пишет матери, как полноправной хозяйке, и раздаёт указания, которые должны быть исполнены к его приезду — а он приедет и возьмёт всё в свои руки! Будто двадцать лет назад с его отъездом всё тут остановилось в единственном ожидании — его возвращения. В каком же он заблуждении...
«Очень я рад, что моя дорогая Анеля, Анночка, наконец добралась до родины… Нет таких слов, чтобы объяснить, как я жду её письма мне. Попроси Янину выслать её адрес в Ленинграде — там ли она живёт теперь? Я сам написал бы, может, быстрее будет летучей почтой. Ещё прошу Янину передать драгоценной моей Анночке то, что оставлял для неё, когда уезжал...»
Янина снова прервалась и значительно поглядела на сестру: всё так, как говорила, ничого я не выдумляю! Носи колечко, и тётка Альбина, между прочим, уже знает, говорено ей...
Анна слушала и не могла поверить: это она — «дорогая» и «драгоценная»? Неужели за двадцать лет не высохли живые соки в вишневом стволе, а тронулись в путь и готовы питать заново бутоны и почки, взорваться белым свадебным буйством? Невероятно. Что-то он слишком торопится... видно, застрял на двадцать лет во времени и в своих представлениях, как с Леокадой...
«Неоценённая моя мамуся, твой сын очень тебя любит, жалеет и крепко, крепко целует...» — дочитала Янина и стала возвращать листок на место. Из конверта выскользнул плотный кусок картона. Карточка! Янина поймала её у самого колена рукой в тёмном крестьянском загаре, вглядевшись долго и тщательно, торжественно, со значением передала сестре.
- Пан, чисто пан, — пробормотала удовлетворённо.
Анна медленно взяла карточку и уж совсем растянуто, как во сне, разворачивала её к себе, готовясь увидеть лицом к лицу того, кто написал «дорогая» и «драгоценная»… Первая мысль была — какая-то ошибка. Актёр какой? С фотокарточки вполоборота смотрел солидный мужчина с седыми висками, в полосатом переливчатом пиджаке с острыми лацканами, раскинутыми на все плечи, в аккуратном галстучке и щегольской шляпе чуть набекрень. А где же Антусь? Где тот сияющий нежным румянцем гладкой кожи и светлыми глазами юноша с чеканными чертами, которого она знала? Кто это? Понадобилась не одно мгновение, прежде чем в незнакомце проступили и узнались знакомые мелочи облика — да, это Антусь… и не он. Наяву прошла бы мимо, и ничто бы не подсказало. Как с Яниной, которую оказалась не готова, оставив молодой мамой, увидеть хоть и молодой, но уже бабушкой…
Она посмотрела оборот. Там было написано латиницей: Antonio Szapiel, и адрес — Calle Moreno, 539… Конечно, какой же это Антусь, это Антонио...
- Тебе, тебе... — тётка Альбина потыкала в сторону Ани скрюченной ручкой.
- Надо так считать, что сам Антусь только и чает вернуться да с тобой быть, а тётка благословила… Поперёк Леокаде хочет пойти… да куда уж ей теперь, — Янина задумчиво тронулась дальше.
- Знаешь, Яня, — Анна снова остановилась. — Я заберу Альбину в Ленинград.
Перед глазами всё стояло морщинистое, изболевшееся тёткино усохшее личико с острым носиком, со старческими, в мутной пелене глазками, и её слабое бормотание...
- В Ленингра-а-ад? — всплеснула руками Янина. — Тебе забот мало дзяучаток подымать? Мало ты нахлебалась в блокаду? Как ты потянешь-то их всех?
- Да, — перебирая в уме соображения, решительно подтвердила Анна, — это выход. Комната у нас целых тридцать восемь метров. В эвакуацию-то не поехали, а кто уехал — не все вернуться могут, некуда бывает, Яничка. У кого дом разбомблен, одни руины, у кого другие люди вселились в блокаду — не выселять же... Вызов нужен, разрешение. Или дают тем, кто может город восстанавливать. А мы остались при своём… — Анна быстро продумывала подробности. — Загородочку тётке Альбине сделаем, окна же два, комнатку отдельную, пусть лежит. Юлька поможет подлечить. Её Яша — врач исключительный, ты не представляешь даже, как его уважают. Поставим Альбину на ноги, увидишь! Девочки мои уже не маленькие, Нине четырнадцать, помогут. Знаешь, Яничка, — проговорила она, вдруг дрогнув голосом, — я всё думаю, сомневаюсь — мы-то живы… А если бы поехали мы в эвакуацию, может, и мама наша была бы жива? Может, так же, как Альбина сейчас, и лежала бы... но живая!
- Анелька, — медленно соображала Янина, — так то мама, а то тётка Альбина, дальняя родня… такая обуза… не приведи господи!
- Дальняя?
Аня показала сестре руку — колечко Антуся сверкнуло мягкой искрой.
- Антусю не сюда возвращаться надо. В Ленинград! Ко мне…
________ ________________
чекать — ждать
(Продолжение http://proza.ru/2023/10/12/1194)