Блогер, чао! вторая часть

***
Иван Денисович, начальник управления собственной безопасности, как бы между делом зашёл в кабинет к Мирону Прибавкину, поставив его слева от себя, принялся грозно надувать щёки.
– Давеча… вы изволили проглотить розовую бумажку! – сердито посмотрел на него Иван Денисович. – Что там было?! – спросил он, пристально глядя в глаза Мирону Прибавкину: дрогнет сукин сын или нет?
– Молитва… – скромно перекрестился Мирон Прибавкин и принялся изучать стены своего кабинета, где могла прятаться невидимая камера наблюдения.
Кабинет нарочно был голым, как собачья конура, чтобы в ней невозможно было спрятать диктофоны и микрофоны, что, кстати, возбранялось законом.
– Сейчас такие технологии… – с превосходством безбожника объяснил Иван Денисович, – сквозь стены видно.
– Не может быть! – вырвалось у Мирона Прибавкина.
– Может! Может! Всё может! – многозначительно заверил его Иван Денисович.
– Так это нонсенс! – воскликнул Мирон Прибавкин. – Об этом надо в газетах трубить! – проявил свои технические знания Мирон Прибавкин.
– Что ты мне голову морочишь?! – разозлился Иван Денисович. –Умным хочешь быть?! – пошёл он пятнами. – Такие молитвы, знаешь, чем попахивают?! – замахал руками для пущей убедительности.
– Чем? – невинно спросил Мирон Прибавкин и даже невинно заморгал, как Йозеф Швейк перед высоким начальством.
Но Иван Денисович не понял его силы, не знал, что отныне Мирон Прибавкин более, чем независимый человек с крепким финансовым тылом, и что ему, собственно, на всё наплевать, поэтому Иван Денисович, как честный человек, честно выпалил:
– Сибирь!
Он ожидал совсем другого, что Мирон Прибавкин тут же покается и начнёт умолять не отправлять его в отставку на хлеб и воду, дать возможность искупить свою вину. Некоторые так и бухались на колени и долго рыдали или падали в обморок, но это им всё равно мало помогало. Так был суров Иван Денисович.
– Какой Сибирью?.. – честно-пречестно удивился Мирон Прибавкин. – Это молитва о сохранении жизни страждущим… – всеми силами попытался он переиграть Ивана Денисовича.
– Ладно… – с удивлением отступил Иван Денисович, нахмурившись от непонимания и оглядывая Мирона Прибавкина со всех сторон: «Не дурак ли? Проверим!» – Но имей ввиду… – строго погрозил пальцем.
Палец, однако, был совсем не строгим, а подрагивал.
– Я всегда… я предан… я взяток не беру-с, – перешёл на старорежимный сленг Мирон Прибавкин, нарочно выказывая полнейшее и беспредельное подчинение.
– Ну и… хорошо-с… – неожиданно в тон ему согласился Иван Денисович и освободил рабочее место Мирона Прибавкина, а когда вышел в коридор, выпустил из лёгких воздух, пожевал губами и вдруг сообразил: «А ведь он меня обвёл вокруг пальца! Вот сукин сын! Вот Блин! Молодец!» И рассмеялся.
Всё-таки Иван Денисович был неплохим человеком, прошедшим суровую школу жизни и был тем, кто очень нужен проучающим органам, прям как пряник к чаю.

***
Вечером Мирон Прибавкин явился домой, как побитая собачонка, с понуренной головой и с готовой фразой: «У меня внеочередное дежурство…», однако с удивлением обнаружил, что жены дома нет.
Это его крайне возмутило: муж приходит с работы, а она?..
– А у мамы две смены, – бездумно, как все дети, не понимающие абсолютно ничего во взрослой жизни, сказал сын Толик-задрот, играя в «танки» на стареньком ноутбуке, в котором клавиатура дышала на ладан и выпадали через одну.
– И что… всё время так? – нахмурился Мирон Прибавкин, который не любил неопределённостей.
– Пап… – сказала Лиза-старшая, которая «сидела» на пушке и уже третий раз безрезультатно стреляла со средней дистанции по «маусу», потому что клавиша «пропуск» срабатывала через раз, – ну ты же знаешь нашу маму, работа для неё прежде всего!
– Ага… – иронически удивился Мирон Прибавкин, снимая китель и вешая его в шифоньер, – знаем мы эти работы…
После хором Галины Сорокопудской квартира показалась ему тесной, как школьный пенал. И Мирон Прибавкин задумался о коллизиях жизни: есть возможность, есть! А решишься ли?.. – думал он о себе в третьем лице, представляя Галину Сорокопудскую во всех изящностях великолепного, спортивного тела и как она им может воспользоваться в случае конфликта? Мне не привыкать, подумал он, чувствуя неприятное дежавю, словно его уже вовсю лупили скалкой и всё по голове. Из задумчивости его вывел сын Толик-задрот.
– Папа… а когда ты нам купишь игровой компьютер?.. – привычно заныл он, – а то этот даже «Дивизион Тома Кленси» не тянет…
– Так… собираемся! – вдруг решительно сказал Мирон Прибавкин, забыл, что хотел выпить водки и разобраться, где на ночь глядя, шляется жена, – едем за компьютером!
– Ура! – закричала Лиза-старшая, в изумлении моргая рыжими ресницами и не узнавая папу.
Она привыкла, что у родителей вечно не хватало денег и что они из-за этого регулярно ссорились до драк.
– Ура! – подпрыгнул сын Толик-задрот, но получил подзатыльник от Лизы, мол, не лезь перед старшими, а то папа передумает.
– Теперь у вас всё будет! – необдуманно пообещал Мирон Прибавкин, зачем-то представляя детей в огромной гостиной Галины Сорокопудской, ходящими на головах. Жены Зинки в его фантазиях, слова богу, не было.
– А маме?.. – с подозрением спросила Лиза-старшая и прищурилась совсем как папа, когда он отбрыкивался от маминых каверзных вопросов: «Где ты шлялся, паскуда?!»
– А маме купим мультиварку! – бескорыстно посулил он златые горы.
– У неё же ест одна?.. – изумилась Лиза-старшая.
– Ещё одна будет… – не думав, брякнул Мирон Прибавкин.
Дети были ещё больше удивлены, когда сели в большую, пахнущую кожей «люську» (это служебная, сказал Мирон Прибавкин), и папа вмиг домчал их до Парка Победы, а потом и до Кутузовского проспекта, где они выбрали магазин электроники, исключительно потому что в фойе которого играла музыка Макса Рихтера (так многозначительно сказала Лиза), и Мирон Прибавкин широким жестом души купил им два супер-пупер игровых компьютера и гелиевую системы охлаждения к ним.
Сын Толик-задрот испугался:
– Не надо, папа… это же очень дорого! Мама что скажет?..
Лиза-старшая, которая заканчивала восьмой класс и уже понимала толк в жизни, спросила:
– Папа, а можно косметику посмотреть?..
– Можно! – испугал и её папа. – Сегодня всё можно!
Лиза-старшая хотела спросить: «А что случилось?», но передумала, опасаясь, что папа тоже вполне может передумать и сдать покупки назад.
Они пошли в косметику, и вместо мультиварки Мирон Прибавкин неожиданно для себя купил жена Зинке дюже дорогие духи, типа французских, он в этом не разбирался, Лиза-старшая выбирала.
А ведь она уже выросла, удивился Мирон Прибавкин, и в соседнем отделе купил её какие-то новомодные «джоггеры» и короткую куртку, которая подразумевала голый живот, а сыну – рванные на коленках джинсы и кроссовки с какими-то огоньками в подошве, вдобавок обоим – гетры цвета апельсина и морской волны, в которых тоже ничего не понимал.
Груженные покупками они гордо прошествовали из магазина, загрузили всё в необъятный, как подвал, багажник «люськи», проехали до первого же универсама, над которым кричала глупая реклама: «Углеродный след – всему угроза, не рожайте детей, не заводите собак и кошек!» И Мирон Прибавкин, помня своё полуголодное детство, позволил детворе накупить всяческих вкусностей, плюс огромный шоколадный торт и пару бутылок детского безалкогольного шампанского.
Дочь и сын смотрели на него испуганно-восхищенными глазами. Кассирша сказала: «Ого!» и выбила чек, который Мирон Прибавкин, не моргнув глазом, оплатил тремя десятками купюр, чем вызвал маленький переполох в голодной очереди.
– Пап… а ты никого не ограбил?.. – поинтересовалась дочь, глядя в зеркало заднего обзора и подкрашивая губы.
– Папа взял взятку, – со знанием дела брякнул сын-задрот.
В иные времена Мирон Прибавкин за это сделал бы им замечание, но теперь великодушно промолчал.
– Нет, дети мои… – вздохнул он на перекрёстке щедро, – у папы просто хорошее настроение!
С этими словами, он нажал на газ, и они, свободные, как ветер, понеслись домой.
– По чаще бы так! – сказала Лиза-старшая, намекая, что пора жить весело и бездумно, а не драться на скалках, как они с мамой.
«Простые фокусы в постели!» – кричала реклама с электронных билбордов. «Не забывайте о дюрексах!»
Дома жена-пила сидела на кухне в старом рваном халате, но с праздничной причёской, и была какой-то странной, со взглядом осиротевшей кошки.
Мирон Прибавкин огляделся по углам: слава богу, её матери, Марфины Дормидонтовны, не было видно, иначе караул, отбиться от одной ещё можно, но от двоих – бесполезно, надо было только бежать куда глаза глядят, главное, подальше – в леса и болота, к кикиморе неподпоясанной.
– Мама-а-а!.. – закричал сын Толик-задрот с порога. – Папа разбогател!
– Мам! Папа с ума сошёл! – шёпотом добавила Лиза-старшая ей на ушко.
– Ну наконец-то… – с укором сказал жена Зинка, нарочно рассеянно, как показалось Мирону Прибавкину, нюхая духи.
– Мам! Ты что! – возбуждённо закричала Лиза-старшая. – Это же «шанель»!
– Знаю, что «шанель»! – странным голосом сказала жена Зинки. – Иди играй, мне с папой поговорить надо.
Мирон Прибавкин удивился. Он никогда ещё не видел столь решительной жены, ну, кроме тех случаев, когда она била его, несчастного, скалкой по голове и загоняла в туалетную комнату, где он, как казанская сирота, спал на кафельном полу.
– Мирон! – каменным голосом сказала жена Зинки, глядя на рваный линолеум перед холодильником. – Нам надо развестись!
– Как?! – с облегчением воскликнул Мирон Прибавкин и испугался: мать моя женщина, неужели она, подумал он, прознала про Галину Сорокопудскую?! Быть такого не может! А потом сообразил, что, конечно же, не могла за такой короткий срок, что всё это нервы и надо взять себя в руки.
Он сам намеревался с пафосом, достойным Цицерона, заявить ей о разводе, а здесь такой подарок, как гром средь ясного неба.
– Я тебя не люблю! Ты меня не любишь! – веско сказала жена, поднимая на него тяжёлый, как свинец, взгляд блеклых, невыразительных глаз, которых он с некоторых пор небезосновательно побаивался. – Мы не живём, а мучаемся. Поэтому я завтра подаю на развод. Ищи себе квартиру!
Мир жесток, философски-радостно подумал Мирон Прибавкин, и екибастузен!
– Почему я? – решил для приличий поломаться он и представил жену в объятьях другого. Ревность глухой, чёрной водой захлестнула его по самое горло. Убью, скотину! – чуть не задохнулся он и задышал, как рыба, выброшенная на берег.
– Потому что ты мужчина! – строго посмотрела на него жена Зинка. – Ты мужчина, или нет?! – сощурила она свои блеклые глазки.
Она ожидала, что он, как всегда, начнёт валяться в ногах, станет отговаривать её и рыдать у неё в подоле, а она из гордости поломается и всё же прогонит прочь, так он ей надоел – хуже палёной водки да ещё и с метанолом, нет, подумала она, хуже бешбармака.
– Мужчина… – нехотя признался Мирон Прибавкин, вспомнив все свои предательства на ниве секса с Галиной Сорокопудской и ещё с одной женщиной, у которой был вставной глаз. Но именно из-за этого глаза Мирон Прибавкин сильно возбуждался, особенно, когда ночью глаз плавал в стакане с дистиллированной водой и глядел оттуда, словно рыба.
Однако скоропалительное решение жены Зинки, как бы оно ни было в руку, всё же оказалось для него неприятным сюрпризом.
– У тебя, что… любовник?.. – театрально нахмурил он брови и почесал свой фамильный утячий нос, чтобы не уронить реноме и одновременно замаскировать собственную ловкую интрижку, в которой он всё больше и больше увязал, как аист в болоте.
Он ещё не принял окончательного решения относительно Галины Сорокопудской, он ещё сомневался в её искренности и в своих чувствах, но, оказалось, жена Зинки всего лишь подтолкнула его.
– А хотя бы и так! – ввернула жена Зинки. – Ты же любовниц заводишь!
Я люблю только Галину Сорокопудскую! – хотелось крикнуть Мирону Прибавкину во всё горло, прекраснейшую из монументальнейших женщин, у неё ноги, как у Дженнифер Лопес, не чета тебе! – Ой, как хотелось ему провозгласить эту новость на всю вселенную, но, естественно, он промолчал, чувство самосохранения возобладало над безмерной радостью.
– Не было у меня любовниц, кроме тебя! – ответил он, твёрдо стоя на своём: ни при каких обстоятельствах никогда не признаваться, хоть камни с неба.
– Ладно… – устало сказала жена Зинка, сегодня ночуешь на кухне, а завтра попрошу освободить жилплощадь.
Оказалось, что её цинизм и практицизм зашкаливали, а я романтик, гордо подумал Мирон Прибавкин, и скупая мужская слеза прочертила у него на щеке сиротскую дорожку.
– Где же я буду жить? – на всякий случай упёрся он, не смея, однако, поднять глаз на жену, чтобы не выдать себя.
– Это меня не касается! – жестоко ответствовала жена Зинки. – Где хочешь, там и живи!

***
Как ни любил Мирон Прибавкин свою жену Зинку-пилу с кошачьими коготками, но развод дело тонкое, нервное и канительное. Надо было найти такое объяснение, которое примирило бы его с реальностью. Всю ночь он крутился на проваленной раскладушке, не в силах понять, как это Зинка, серая мышка и всё такое прочее, сумела его объегорить. Это задевало самолюбие и порождало ненависть к неизвестному сопернику. По хорошему надо было бы скандал закатить, думал Мирон Прибавкин, но так и не решился, не умел он это делать.
– Пап… ты чего?.. – спросил сын Толик-задрот, зайдя ночью попить водички.
– Тебе не холодно? – осведомилась Лиза-старшая, заглядывая по пути в туалет.
Мирон Прибавкин проплакал до рассвета, как дитя, и встал с головной болью и мешками под глазами. Это у меня профессиональное выгорание, мрачно думал он.
У двери жены Зинки демонстративно отобрала у него ключи:
– Вещи я выставлю в коридор!
– А?.. – сконфузился он по привычке, не в силах устоять перед её нахрапом.
– А разводиться будем завтра!
– Завтра?.. – ещё больше растерялся он.
– Ты меня знаешь! – пригрозила она, полагая, что муж взывает к её совести.
И он предпочёл промолчать, вовремя вспомнив о Галине Сорокопудской и о том, где отныне будет жить: в пятикомнатных хоромах на Поварской! Ура! Троекратно!!! До самых небес!!!
Не успел он, вихляя задом, выехать на трассу, как она позвонила.
– Пуся… ты где?..
В голосе звучала любовная тревога. Сердце у Мирона Прибавкина похолодело: неужели Самсон Воропаев вернулся? Это конец, едва не бросил он руль, но опомнился и скрестил пальцы, которые его всегда выручали в борьбе за судьбу.
– Здесь… – ответил он сипло и приготовился к повешенью.
– Ты не простыл, Пуся?.. – Встревожилась трубка.
На душе у него отлегло. Встречные огни весело мигнули азбукой Морзе.
– Нет… – вздохнул он с безумно огромным облегчением.
От радости в голове закрутилась фраза: «Залезть на свой Эверест, залезть на свой Эверест», и исключительно для себя стал называл её Горой мира.
– Ну-ка быстренько ко мне, я посмотрю на тебя! – скомандовала Галина Сорокопудская.
И Мирон Прибавкин не без удовольствия, сориентировался, вовремя перестроился и свернул на МКАД, потом – на Кутузовский, миновал крайне крутой, почти вертикальный Троекуровский спуск, и помчался прямиком по Поварской навстречу судьбе.
Она ждала его. Он сразу понял, что она его любит, и любит крепко – как заяц морковку.
– Я с женой развёлся… – грустно поведал он с порога голосом Вицина, когда тот женился на Мордюковой в «Бальзаминове» на свою судьбу и получил локтём по мозгам.
– Как… уже?! – отстранилась Галина Сорокопудская, но прежде проверив губами лоб у него на предмет температуры и посмотрела на него внимательным взглядом светилы медицинских наук. – Да у тебя ковидный туман! – заметила она с выражением материнской заботы на лице. Марш в постель!
– Я не могу… я на службе… – млея от её жалость, растёкся он, как мороженое на асфальте.
– Ну… хорошо… ладно… – сделала она строгое материнское лицо, но когда вернёшься, выпей аспирину. Вот тебе вторые ключи, лечись. Я буду вечером.
Мирон Прибавкин едва не лишился чувств от её суперблагородного в сто двадцать пятой степени великодушия. В голове радостно зашумело, как от крымского коньяку.
– А ты куда?.. – спросил он, как пьяный, семеня за ней в спальню и с умилением глядя на её шикарные голые ноги, потому что она, ничуть не стесняясь, ходила перед ним в одним спортивных атласных трусах синего цвета.
В голове крутилась одна и та же фраза: «Залезть на свой Эверест! Залезть на свой Эверест!»
– На тренировку, – ответила она с раздражением. – Как она меня достала!
– Кто?.. – очнулся Мирон Прибавкин, с трудом отрывая взгляд от её шикарных бёдер, и ему захотелось затащить её в постель.
– Тренировка! Мать её! – повернулась она к нему с разъярённым лицом, он отшатнулся, и она тут же улыбнулась, чтобы не пугать его.
Тренер был маленький, волосатый, со смешными ручками-спичками, и на разминке гонял её как Сидорову козу, доводя до исступления. И от этого она ещё больше нервничала.
А «связующая» Верка Денисова, тля зеленоглазая, нарочно подавала «неверные» мячи всю последнюю серию и слышать ничего не хотела о приноровке. Этот вялотекущий конфликт стоит Галине Сорокопудской попеременно травм локтевых и плечевых суставов. Кроме этого, она всё время вывихивала один и тот же палец, указательный на правой руке, и это тоже бесило, ибо приходилось бить вполсилы. А ещё Галина Сорокопудская подозревала, что Верка Денисова через мужа-тренера делала ставки у букмекеров. А кто их не делает?! Но это тоже бесило.
– Ну так брось! – искренне посоветовал Мирон Прибавкин, едва не добавив: «Проживём».
Но вовремя вспомнил о Самсоне Воропаеве и о пресловутой разнице уровней жизни. Галина Сорокопудская точно не захочет жить так, как я живу, пал духом Мирон Прибавкин, вспомнив самое унылое место на свете – служебную мышеловку и хроническое отсутствие денег.
– Тебе легко, – ничего не подозревая, посетовала Галина Сорокопудская, – ты сидишь в кабине в тепле и уюте, а я бегаю и прыгаю, иногда валяюсь.
Она странно хихикнула, словно вспомнив что-то очень даже забавное. При этом взгляд её поголубел.
– Как это?.. – заревновал Мирон Прибавкин и сделал возмущенно-круглые глаза насколько, насколько мог это сделать при своей врождённой азиатской узкоглазости.
– Когда мяч пропускаю на «блоке», – уже более миролюбиво хихикнула она, бросая в сумку майку, полотенце и наколенники.
Мирон Прибавкин тотчас умилился. Ему нравилось в ней всё: и рост, и доверительность, и нежность, на которую она была неимоверно щедра. Он только не мог понять, почему она выбрала именно его, маленького, невзрачного, с глазами неопределённого цвета и блондинистыми волосами? Настроение портила ещё и мысль, что его жена Зинка, серая мышка, и всё такое прочее, где-то там крутит роман с кем-то непонятным. Убью гада! – свирепея, решил Мирон Прибавкин, поняв, что отныне у него более-менее крепкий тыл в виде Галины Сорокопудской и можно расслабиться.
Он лихо отвёз Галину Сорокопудскую на «Динамо», и она при всех своих подругах троекратно и очень даже сентиментально расцеловала его в толстые, вывернутые губы.
А потом Мирон Прибавкин легко, как ветер, помчался на службу и пошёл к Коняеву по управленческой кличке Бычара.
 – Товарищ советник юстиции второго класса, – слезливо сказал Мирон Прибавкин, – выдайте мне пистолет…
При этом он нарочно повысил Коняева на одно звание выше, что не возбранялось субординацией.
– Зачем?.. – удивился Коняев по кличке гремящий Бычара и выпялился на Мирона Прибавкина начальственным взглядом; он гробил карьеры подчинённых направо и налево и гремел, как жестяной унитаз на Камчатке.
Этого взгляда боялись все, ибо он обычно не предвещал ничего хорошего, кроме как минимум выговора с занесением в личное дело.
– У меня люди исчезают, – пожаловался Мирон Прибавкин, с таким отчаянием, что Коняев вместо того, чтобы узнать, какие именно люди исчезают и по каким делам конкретно, пошёл у него на поводу.
 – А… какой? – казалось, отупел он.
– «ТТ», «Макаров», – попёр напролом Мирон Прибавкин, – или на худой конец – «Смит-Вессон»!
– Может, тебе сразу пулемёт подарить? – иезуитски тонко поинтересовался Коняев, склонив лобастую голову набок.
Мирон Прибавкин едва не обмочился. Именно таким иезуитским манером Коняев отправил Мишку Кораллова, советника третьего звена, начальником следственного отдела номер три на Камчатку. Формально это было повышение через два звания. Но как говорится, уж лучше вы к нам, чем мы к вам.
– Нет… только пистолет… – опомнился Мирон Прибавкин и потерял весь свой боевой пыл.
И странно, Коняев снова пошёл у него на поводу, словно Мирон Прибавкин держал волшебную фигу в кармане.
– Боевой не дам, – упёрся Коняев, как должен упереться всякий начальник. – По уставу не положено. А травмат – могу, очень даже.
– Пугач?.. – разочарованно протянул Мирон Прибавкин, нарочно педалируя ситуацию, чтобы разжалобить Коняева окончательно и бесповоротно.
– Ну а что ты хотел?.. Кого-то застрелить?.. – наконец заподозрил неладное Коняев и нехорошо нахмурился. – Или, может быть сам!!! – догадался он.
 Мирон Прибавкин понял, что и травмат не получит.
– Да… – упавшим голосом признался он.
– Знаешь, что… Прибавкин!.. – вдруг засмеялся Коняев, не поверив ни единому его слову. – Иди-ка ты работай! Тоже мне герой-любовник! И без тебя голова кругом идёт. Слышал, проверка из главка грядет!
– Не слышал… – тупо среагировал Мирон Прибавкин.
– Ну, услышишь! – заверил его Коняев. – Мало не покажется! Иди!
– Есть идти работать, – Мирон Прибавкин развернулся и поплёлся было в свою ненавистную конуру-мышеловку, чтобы осесть в бумажной пыли.
Страна работает на преодолении. Так вершится прогресс, уныло подумал Мирон Прибавкин.
– Кстати… – остановил его Коняев, – откуда у тебя машина?..
– Тёща подарила… – не моргнув, соврал Мирон Прибавкин, однако на сердце у него похолодело, как язык на морозе.
Он вспомнил незабвенную тёщу Марфину Дормидонтовну, которая ему всю жизнь слова доброго не сказала, а только сильно бил скалкой, норовя попасть по носу.
– В общем, за него надо отчитаться, и придётся проверить твою тёщу.
– Ладно… – бездумно согласился Мирон Прибавкин. – Проверю...
– Да не ты проверишь! – сурово, чтобы дошло, сказал лобастый Коняев по кличке гремящий Бычара. – А я проверю. Смотри, чтобы всё было тип-топ!
И перед внутренним взором Мирона Прибавкина промелькнули Камчатка и Сахалин, где было много-много всяких вакантных мест для служащих исключительно столичной прокуратуры, но где якутские морозы были лучшим стимулом, чтобы остаться в пыльной и шумной Москве, где народ, правда, мёр от коронавируса, как по заказу, но это были издержки красивой и лёгкой жизни. Ради этой лёгкой и красивой жизни можно было и потерпеть всё, даже коварный и подлый коронавирус, который мутировал со скоростью гиперзвуковой ракеты «циркон».
– Будет тип-топ… – пообещал Мирон Прибавкин с похоронным видом.
– Ну-у… иди… – уже более миролюбиво кивнул Коняев, пожалев подчиненного, которого жена регулярно метелила да всё по голове.
Может, у него хроническая депрессия? – предположил Коняев, глядя на ссутулившегося Мирона Прибавкина. Ну что же… спишем за ненадобностью, и сделал пометку у себя в электронном календаре, мол, тихо и культурно провести разбирательство в отношении Мирона Прибавкина на предмет его дееспособности. Главное, при расследовании не выйти на самого себя! – пошутил Коняев и, осторожно, как капитан танкера, улыбнулся тонкими губами.
Не успел Мирон Прибавкин вбежать в свою служебную конуру и со всей безнадёжностью духа, на которую был способен, рухнуть в своё нелюбимое кресло, чтобы потянуться наконец и хряпнуть водки со льдом, как прибежал перепуганный «оружейник» и под расписку в страшных второпях всучил ему травмат «Макаров» и жёлтую фасонистую кобуру в подмышку.
– В самый раз, – испуганно сказал он, наблюдая, как приободрённый Мирон Прибавкин, высунув от усердия кончик языка и суетясь, как ребёнок, влезает плечами в петли. – Бой у него не очень, но…
– Это если не в глаз стрелять, – оживился Мирон Прибавкин, представляя, как застрелит любовника своей подлой жены Зинки.
О том, что это подсудное дело, он даже не задумывался. Плевать! – решил он. Плевать из принципа!
– Это точно, – с удивлением согласился оружейник и с облегчением удалился, насвистывая наконец «малориту».
Мирон Прибавкин надел китель и, чувствуя под левой подмышкой приятную тяжесть, подался в отдел внешнего наблюдения, к Паше Абыякову. При этом он нарочно не застегнул китель и, идя по коридору управления между делом всем как бы невзначай показывал краюшек жёлтой кобуры и красивую рифлёную рукоятку, торчащую из неё.
С Пашей Абыяковым его связывали тонкие дружеские отношения, хотя у него было лицо, не внушающее доверия: пару раз Мирон Прибавкин напивался в его компании, и они вешали друг другу на уши китайскую лапшу в прямом смысле слова и ржали до сумасшествия, в общем, баловались, пока начальство спало.
У Паши Абыякова были абсолютно белые глаза убийцы, поэтому пристально смотреть в них не рекомендовалось, тем более что Паша Абыяков пришёл в управление из спецподразделения «ТОД». А что он там делал, одному богу известно, но людей убивал точно, потому что он один раз, не моргнув глазом, отправил на тот свет сразу троих, правда, они сами были виноваты, напав на экипаж машины наблюдения и ранили напарника Паши Абыякова – Толика Рыженко. Рыженко, кстати, до сих пор маялся по госпиталям и никак не мог прийти в себя. Абыякова тогда оправдали и даже наградили медалью «За боевое содружество» и нагрудным знаком «За верность долгу», а ещё дали «двушку» комфорт-класса в ЦАО. Знай наших! После этого Паша Абыяков задрал нос и вообще плевать хотел на всех. Он специально напрашивался на сверхурочные, чтобы ещё раз отличиться и получить ещё одну квартиру хотя бы премиум-класса, но его всегда опережали более верткие конкуренты из надзора, и вторую квартиру у него получить никак не удавалось.
– Паша, сколько будет стоить проследить за человеком? – спросил Мирон Прибавкин.
Паша Абыяков сделал круглыми свои белые-пребелые глаза и постучал пальцем по лбу, мол, совсем нюх потерял! И Мирон Прибавкин решил, что Паша Абыяков ему отказал, когда тот взял бумажку и напил: «Для тебя лично пятьсот американских рублей».
Мирон Прибавкин был рад тут же выложить ему пятьсот «евриков». Паша Абыяков незаметным жестом карманника сгреб их в карман, и они вышли на улицу якобы покурить.
– За кем следить-то?.. – лениво спросил Паша Абыяков, однако нервно оглядываясь на управление, сохраняя при этом самый независимый вид хулигана-задиры, который на всех клал и будет класть до конца жизни, потому как вторую квартиру из принципа не давали.
Мирон Прибавкин показал ему в телефоне фотографию жены.
– А кто это?.. – небрежно спросил Паша Абыяков, скачивая фото в свой телефон.
– Жена… – мертвенным голосом сообщил Мирон Прибавкин, и волна ненависти схватила его за горло.
Впервые он по-настоящему понял, что жена Зинка от него уходит. Это было тяжёлое чувство рогоносца после пятнадцати лет семейной жизни.
– А-а-а… – радостно оскалился Паша Абыяков, – проверка на супружескую неверность? – и нехорошо ухмыльнулся, мол, видали мы и такое.
Мирон Прибавкин клацнул зубами. В эту минуту он почти ненавидел Пашу Абыякова с его белыми, подлыми глазами людоеда.
– Что-то вроде этого, – проскрипел Мирон Прибавкин, как ржавая дверная петля.
– Где работает? – намеренно не замечая его реакции, спросил Паша Абыяков, с насмешкой косясь на его пугач под мышкой.
– Завскладом…
Мирон Прибавкин назвал магазин и застегнул мундир, потому что выпендриваться перед Пашей Абыяковым было глупо.
– Ладно… вечером заскачу или позвоню, – вызывающе скалясь, пообещал Паша Абыяков.
– Так быстро?.. – удивился Мирон Прибавкин и печально почесал свой фамильный утячий нос, признавая авторитет и силу Паши Абыякова.
– А чего здесь?.. – блеснул белыми глаза Паша Абыяков, – делов на пару часов.
И Мирон Прибавкин понял, что переплатил как минимум вдвое. После этого, не заходя в управление, он прыгнул в «люську» и в самом унылом настроении духа покатил искать свою последнюю любовь, Тамару Каблукову, которая как раз руководила ЗАГСом где-то на Шаболовке.
– Как дела?.. – вошёл он к ней.
– Ещё не родила… – Она выпрыгнула из-за стола по-прежнему гордая-прегордая, жгуче-чёрная, худая, как норвежская селёдка, сочная и помолодевшая в противовес Мирону Прибавкину: кругленькому и упитанному, с короткими ножками, которому всегда нравились высокие и стройные, хоть и глуповатые женщины; и в то же самый момент он пожалел, что бросил её, такой она была прекрасной в своей женской силе.
Стило у Мирона Прибавкина, как в память об их любви, напряглось и опало. Мир жесток, в тон ему подумал Мирон Прибавкин, а главное, екибастузен!
– На третьем месяце, – погладила Тамара Каблукова едва заметный животик.
Мирон Прибавкин принял сосредоточенный вид и стал высчитывать.
Тамара Каблукова гортанно рассмеялась:
– Не бойся… не твой…
Екибастуз какой-то! – едва не закричал от радости Мирон Прибавкин, но вовремя опомнился, вспомнив о настоятельной просьбе Галины Сорокопудской, которая была лучшим презентом на данный момент: а ведь женишься, философски подумал он, обычно не на уме, а на теле, а потом мучайся, как я. Однажды он завёл себе маленькую курящую еврейку по имени Юля, но в итоге она ему не понравилась тем, что много трындела о своих бывших, чаще сравнивая их не в его пользу; в итоге мы расстались через пару месяцев, вспомнил он без капли огорчения.
А с Тамарой Каблуковой у них был амбулаторный брак, – хуже даже, чем удаленная работа, однако он всё же с умилением вспомнил, как Тамара Каблукова вставляла в свои волосы цвета воронова крыла огромные красные розы, отчего он терял голову и прибегал к ней, как школяр, каждый вечер, но развестись с женой Зинкой так и не посмел, мешали старые привычки и, как ни странно, желание быть битым всё той же самой скалкой. Только униженным он чувствовал себя человеком, наверное, поэтому и пошёл в прокуратуру на собачью должность младшего-премладшего следователя.
– Точно?.. – вздохнул с облегчением Мирон Прибавкин и успокоился.
– Был бы твой, я бы тебе уже глазки выцарапала, – гордо пообещала Тамара Каблукова, глядя на него искоса, как хитрая патрикеевна.
Не буду с ним связываться, многозначительно подумала она, даже в лучших традициях русского изобразительного искусства, он ничего не стоит. И довольная рассмеялась. Многозначительность её проистекала оттого, что её новый избранник, бизнесмен широкого профиля, имел пару-тройку, правда, мелких, но всё же строительных фирм, и с десяток-другой пивных забегаловок. Правда, последние в условиях коронавируса не давали никакого дохода, но были чрезвычайно перспективными, так как рано или поздно общество должна была обуять всеобщая жажда в смысле пития слабоалкогольных напитков, и деньги должны были политься рекой, а от прокурорского Мирона Прибавкина толку было мало, разве что в сексуальном плане, но на одном сексе не проживёшь, живот тоже кушать хочет.
Мирон Прибавкин на всякий случай скривился, уступая бывшей любовнице.
– У меня к тебе дело… – почесал он проплешину, которая уже наметилась на затылке.
– Если по части секса… – свысока взглянула на него Тамара Каблукова, – то я с чужими мужиками не сплю, – гордо поджала она губы, и стала ещё красивее с заносчивым носиком типа «мопсик-топсик».
– Неужто… замуж выскочила?.. – не без ревности полюбопытствовал Мирон Прибавкин, раскаявшись, что порвал с ней на пике страсти.
– Собираюсь… – по-змеиному умиротворённо среагировала Тамара Каблукова, расплываясь до ушей, мол, ты ж меня не взял, так я тебе отплачу!
И Мирон Прибавкин понял, что сбылась мечта идиотки! Сердце у него всё же противно ёкнула, но он не посмел сделать заход, помня о Галине Сорокопудской, которая была куда значительней по части монументальности, и надо было вовремя остановиться, иначе можно пойти в разнос или попасть резонанс, как получится.
– Ну слава богу… – поддакнул он через силу.
Тамара Каблукова почувствовала что-то ущербное, но толком ничего не поняла, и с удивлением посмотрела на него:
– Ты чего это вдруг такой уступчивый?.. Помниться, это ты меня бросил! – попрекла с намёком на его вечную прокурорскую нищету.
– Но не беременную же… – вовремя возразил Мирон Прибавкин, вспомнив, как неделю вытаскивал осколки столового сервиза из кожи на голове и залеплял себе раны на носу лейкопластырем.
Сражение с женой Зинкой с переменным успехом длилось три дня и три ночи и закончилось его полной и безоговорочной капитуляцией. Он дал-таки честное-пречестное слово «забыть всех своих баб и жить в лоне семье». Но к телу его уже не допускали. Ибо «Ты вышел из доверия!», – осведомила его жена и демонстративно захлопнула перед его носом дверь спальни.
– Говори, чего надо?! – грубо спросила Тамара Каблукова, мол, не забывайся, всё кончено, я с такими, как ты, нищебродами, хоть и с прокурорскими, больше не сплю, однако при всём этом вдруг кокетливо показывая ещё стройную, жёсткую коленку.
У Мирона Прибавкина потекли слюнки, но он овладел собой, заговорщически посмотрел по сторонам, и прошептал, приподнявшись на цыпочках со страшным выражением взяткодателя:
– Документики надо сотворить… – выпучил он узкие нанайские глазки.
– Документики?.. – удивилась она, и лицо её стало хитрым и растерянным.
Но она тут же взяла себя в руки. Это меняет дело, подумала она деловито.
Мирон Прибавкин же понял, что Каблукова обдерёт его по старой памяти, как липку, но деваться было некуда.
Минут пять они обсуждали это интимное дело. В результате Тамара Каблукова конструктивно заявила, проверяя его реакцию:
– Миллионом не обойдёшься…
– Ты скажи сколько?.. – рабски уступил Мирон Прибавкин, хорошо хоть, что Галина Сорокопудская наделила его большими полномочиями: «Заплатим, сколько потребуют».
Тамара Каблукова с ещё большим удивлением посмотрела на него и думала, что дала маху, надо было его всё-таки развести его с его женой Зинкой и женить на себе! Неужели разбогател?.. – удивилась она и пожалела об упущенной выгоде, всё-таки прокурорский – это вещь в себе, не чета бизнесмену широкого профиля, который сегодня есть, а завтра – ку-ку… И огорчилась безмерно, но вида не подала.
– Надо Гусевой дать… Светке Плетнёвой, чтобы молчала, и «зубастой»… – нарочно медленно, как пытка с иглами под ногти, стала загибать пальцы Тамара Каблукова. – Всё равно узнает…
Её длинное, загорелое лицо, с грубыми южными чертами то ли одесситки, то ли сарматки с Дона сосредоточилось: нечасто удаётся заработать на стороне да ещё в таком тривиальном заведении как ЗАГС.
– А кто у нас «зубастая»?.. – глупо захлопал ресницами Мирон Прибавкин, не ведая того, что эта его простота и спасала его всю жизнь, потому как мало у кого поднимется рука губить ущербного.
– Это та… которая решает всё на более высоком уровне, – веско пояснила Тамара Каблукова, показав пальцем в потолок, но ни фамилии, ни отчества «зубастой» не назвала. – Я тебе позвоню и сообщу, – сказала она со странной паузой, – надо и себя… любимую… – погладила животик, – не обидеть…
– Кто же против, – поддакнул её Мирон Прибавкин в унисон, хотя понял, что дело караул, обдерёт, не подавится, – ты просто скажи, сколько?..
– Ладно, ладно… – натянуто засмеялась Тамара Каблукова, хищно раздув ноздри «мопсика-топсика». – Через неделю встретимся...
И лицо её приняло самый деловой вид, видно было, что в уме она уже решала проблему.
Мирон Прибавкин уныло покинул ЗАГС и огляделся: вот там, в сквере, мы часто сидели лавочке, вспомнил он сентиментально, а там… за углом – впервые целовались. Наше маленькие чванливое болотце, вздохнул он горестно и достал телефон. Звонил Паша Абыяков. «Зовут Ахмед Каримов, завгаражом». И сбросил фотографию косоглазого в «кепке-аэродроме».
Мирон Прибавкин воодушевился и полный мести, отыграться за все обиды, полетел, едва соблюдая ПДД, и даже нагло махнул инспектору на Крымском мосту, когда свернул из среднего ряда направо.
Мирон Прибавкин, используя нехитрый приём с фуражкой, кителем и удостоверением личности прошёл на территорию маркета без проблем.
Завгаражом сидел на втором этаже в каптёрке.
– Ты Ахмед Каримов?
– Я, – поднял он круглое восточное лицо.
Глубокие карие глаза смотрели на Мирона Прибавкина вопросительно-печально, как у Ленина в Разливе.
И Мирону Прибавкину моментально расхотелось его убивать. Жалко стало гада. Однако на лестнице уже толпились работяги с железками в руках: «Куда попёрся, тварь! Козёл в мундире?!»
Мирон Прибавкин не без торжества выхватил пистолет, передёрнул затвор и закричал, демонстрируя в другой руке удостоверение личности:
– Работает прокуратура! Прошу очистить место преступления!
– У него газовый! – закричал задний «синяк» с разводным ключом в правой руке. – Бей его!
И налегли.
– Нет! У него боевой! – упирались другие «синяки» и сильно отставали.
– Хотите попробовать?! – чрезвычайно спокойным, но крайне грозным тоном спросил Мирон Прибавкин и приставил к затылку Ахмеда Каримова ствол.
– Пошли вон! – вдруг зарычал на них Ахмед Каримов. – Шайтан-труба! Я сам разберусь!
– Точно?! – вопросили работяги-синяки хором, с ненавистью глядя на Мирона Прибавкина, на его кителе и фуражку с гербом России.
– Точно… – спокойно ответил Ахмед Каримов.
– Ну смотри… мы здесь внизу… если что…
И уползли, оглядываясь крайне недоброжелательно. Мирон Прибавкин вздохнул с облегчением: стрелять, конечно, он не намеревался, будь у него даже боевой пистолет.
– Ты что женится собрался?! – спросил он грозно у Ахмеда Каримова.
– Да… – шевельнулся тот, – у неё муж какой-то придурок.
– Придурок, это я, – веско сказал Мирон Прибавкин и понял, что жена Зинка живописала его от души.
– Извини, брат, не знал, – отреагировал Ахмед Каримов, выражение глаз изменил и даже стал дружелюбней, глядя на крепенького, короткопалого и коротконогого Мирона Прибавкина.
Не боялся он ничего в жизни, и Мирон Прибавкин понял, что у жены с этим типом всё очень даже серьезно. Ну и слава богу, с облегчением вздохнул он, радуясь, что жена Зинка на этот раз попала в крепкие мужские руки.
– Значит так… – генеральским тоном сказал Мирон Прибавкин, – я тебе дам двадцать тысяч «евро», но ты на ней жениться и детей усыновить.
Он понял, что нет смысла поощрять судьбу, она предопределила всё за него, но решил на всякий случай подстраховаться.
– А тебе-то зачем это? – удивился Ахмед Каримов. – Я и так женюсь.
И такая у него в голосе была правда, что Мирона Прибавкина прошибло с ног до головы: хотел бы он иметь такую правду у себя в характере, но до сих пор не сподобился.
– Я хочу, чтобы ты женился гарантированно, – объяснил Мирон Прибавкин. – И никаких фокусов не выкинул.
– У нас так не принято, – повёл своими южными глазами Ахмед Каримов. – Я уже её с родителями познакомил.
– Как?! – вырвалось у Мирона Прибавкина.
– По скайпу, – шмыгнул Ахмед Каримов и разрядил обстановку окончательно и бесповоротно даже настолько, что Мирону Прибавкину захотелось выпить с ним кубинского рому и попеть какие-нибудь грустные песни о главном.
Но вместо этого он спросил:
– А почему «шайтан-труба»?
– А… – протянул Ахмед Каримов так, это вовсе не важно, – это от Афгана привычка осталась.
– Так ты старый?.. – брезгливо спросил Мирон Прибавкин и представил себя седым и с аптечным костылём в обнимку. Мир жесток, подумал он, и екибастузен!
– Старый… – признался Ахмед Каримов. – А кто этого хочет? И ты будешь старым, – заключил он философски.
– Ладно… – встряхнулся, как мокрый пёс, Мирон Прибавкин, представив себя действительным государственным советником юстиции в мундире и с золотой тростью, в которой будет спрятан стилет для самообороны. – Вот тебе задаток, половина. Вторую получишь после свадьбы.
И ушёл с гордо поднятой головой, и работяги-синяки внизу даже не посмели взглянуть на него, настолько он был в силе и во власти.

***
К блогеру Евсею Слюнтяеву Павел Крахоборов отправился на следующий день, захватив с собой по дороге Сеню Бабакару и Гога Ноз. Зачем? Он сам не знал, но надо было.
Евсей Слюнтяев обитал в том же Белорусском деловом районе, однако в здании напротив, где летний ветер трепал бесхозные жалюзи в открытых окнах.
Они поднялись на пятьдесят третий этаж и, как все деловые бандиты, вошли в приёмную.
– Вы блогер Слюнтяев? – спросил Павел Крахоборов у невзрачного голубоглазого блондина со свёрнутым набок носом.
Хотя и так было ясно, что он и есть Слюнтяев, потому что у него при виде Сени Бабакару и Гога Ноза, затряслись коленки и отпала челюсть, но он неожиданно выпалил:
– А хотя бы и так! Да… только не блогер, а тиктокер!
Тем самым выиграл время и с диким воплем: «Убивают!» кинулся к себе в кабинет, из которого вывалили два охранника с огромными чёрными пистолетами, как в песне у дорогого и незабвенного Владимира Высоцкого, но тут же пали под профессиональными ударами Сени Бабакару и Гоги Нозы. Павлу Крахоборову даже трудиться не пришлось.
Охранников связали и бросили в угол, как тряпочки.
– За что тебя заказал Самсон Воропаев? – спросил Павел Крахоборов, усаживаясь за огромный лакированный стол и от нечего делать вращаясь в кожаном кресте, словно впадая в детство.
Надо будет себе такое купить, решил он, оценивая плавность хода, но вспомнил, что по легенде для налоговой изображает казанскую сироту, поэтому и носит дешёвые кроссовки «адидас» и куртку из искусственной кожи, и передумал.
Евсея Слюнтяева для острастки поставили на колени, и он в ожидании расправы замотал головой, как эмоциональный сензитив, но произнести ничего не мог.
– Ну?.. – наклонился Павел Крахоборов через стол и разглядывая Евсея Слюнтяева, как букашку под микроскопом. – За что, спрашиваю?!
– За то… – просипел Евсей Слюнтяев, как проткнутая шина.
– За что?.. – нахмурился Павел Крахоборов и сделал знак, чтобы его команда замолкла, а не пререкалась с охранниками, которые необычно быстро пришли в себя.
– За то… – шмыгнул разбитым носом Евсей Слюнтяев.
– За что? – всё так же мрачно тоном убийцы помог ему Павел Крахоборов.
– …что я переманил у него…
– Ну что переманил? – подтолкнул его в нужном направлении Павел Крахоборов.
– сто тысяч голосов… – плаксивым голосом сообщил Евсей Слюнтяев, понимая, что расписывается в собственной нечистоплотности.
– Украл, что ли?.. – брезгливо отшатнулся Павел Крахоборов, и глаза у него посуровели, он знал, что такое «украл», и что за это сурово карали при любых обстоятельствах в любом обществе, но как украсть сто тысяч голосов, не имел ни малейшего понятия.
– Нет, – честно-пречестно глядел ему в глаза Евсей Слюнтяев. – Я придумал такую схему заинтересованности и бонусов… – стал вдруг объяснять он, – что за полгода… ко мне… – он судорожно дышал, как стайер после стометровки, – от него…
Слово «заинтересованность», произнесённое Евсеем Слюнтяевым со странным подтекстом, навела Павла Крахоборова на мысль, что Евсей Слюнтяев, хоть и стоит на коленях, но в душе ставит себя выше всех присутствующих в комнате. А-а-а… подумал он злорадно, умный, значит?!
– От кого?.. – всё так же мрачно не понял он.
– От Самсона… – пояснил Евсей Слюнтяев, – перебежало сто тысяч человек.
– Ну… перебежали, так перебежали? – со штробасом удивился Павел Крахоборов. – Подумаешь! А как?..
– Ну с его ресурса на мой… – сглотнул Евсей Слюнтяев, соображая, как бы вывернуться поизящнее с тупыми бандерлогами.
– А-а-а… – плохо соображал Павел Крахоборов. – И что?..
Ему реально было интересно, как помимо бокса и поиска пропавших душ, русский люд зарабатывают себе на жизнь.
– Ну… – Евсей Слюнтяев замялся, – за это мне дали рекламу… в главном банке…
– Чего?.. – нахмурился Павел Крахоборов, всё ещё плохо соображая в информационном бизнесе.
– Страны…
– Какой?.. – удивился Павел Крахоборов.
У него никак не укладывалось, что на рекламе можно было заработать столько, чтобы пойти на воровство, а это не по понятиям... Или понятия надо было менять?.. – туго соображал он.
– Ну-у-у… нашей… – счёл нужным объяснить Евсей Слюнтяев, не выходя, однако, из роли поверженного судьбой идиота.
– Ничего не понял?.. – Павел Крахоборов вопросительно уставился на Сеню Бабакару и Гогу Ноза, чтобы они ему, неразумному, объяснили, что к чему в этом странном мире.
– Он хотел сказать, – растолковал Сеня Бабакару, а Гога Ноз активно закивал, – что эти сто тысяч принесли ему кругленькую сумму дохода.
Вот ты, блин, как просто, и плачу, и рыдаю, с обидой непонятно на кого подумал Павел Крахоборов, а я всю жизнь морду подставлял под кулаки. А здесь какое-то хлюпики делают деньги из воздуха! Сволочи!
– Зато реклама на его страничках окупается теперь быстрее, чем затягивался курильщик вейпа, – ехидно донёс Гога Ноз, – я смотрел, я видел… он свою жену в разных нехороших ракурсах выставил… – осудил Гога Ноз.
– Вот гад! А где?.. – задрал брови Павел Крахоборов, который никак не мог привыкнуть к новомодным штучкам «интернета».
– На своём ресурсе «Naked in the ass».
– Чего?.. – открыл было рот Павел Крахоборов.
Он хоть и был в Америке, но тамошнего языка не освоил, не было у него, оказывается, таланта к иностранным языкам.
– «Голая задница», – скромно, как грузин, прячущийся за армянина, пояснил Гога Ноз.
– А-а-а… в этом смысле! – ехидно заухмылялся Павел Крахоборов.
В сексе он разбирался, как хороший механик в машинах.
– Ну да! – сказали они хором, чуя большой куш и одновременно презирая Самсона Воропаева, который, оказывается, из-за жадности купил-то их всего за три ломаных гроша, стало быть, лояльности к нему никакой.
– Значит, ты всё-таки украл?! – Нехорошо посмотрел на Евсея Слюнтяева Павел Крахоборов. – А-ха-ха! – Хлопнул он себя по мускулистым ляжкам. – Я так и знал! А возвращать, когда будешь?.. – и так грозно посмотрел на Евсея Слюнтяева, что под ним образовалась лужа.
– Я отдам… – промямлил Евсей Слюнтяев, копчиком чувствуя, что они подобрались к сути вопроса. – Только не убивайте…
– Сколько?.. – оборвал его причитания Павел Крахоборов.
– Двадцать процентов. Так принято… – елейным голосом сообщил Евсей Слюнтяев, тая, как свечка, под грозным взглядом Павла Крахоборова.
– Правильно, – похвалил его Павел Крахоборов. – Это по-мужски. Двадцать процентов – Самсону Воропаеву. И нам с сотоварищами тридцатку за работу, – подмигнул Сене Бабакару и Гоге Нозу.
Оба радостно заржали:
– Это тебе не на клавиатуре цокать! Щелкопёр!
– Я лучше буду майнить биткойны… – плаксивым голосом заныл Евсей Слюнтяев непонятно о чём.
– Чего?.. – снова беспомощно посмотрел на Сеню Бабакару и Гогу Ноза Павел Крахоборов.
Но даже они, подкованные и начитанные в области разных цифровых технологий, недоумённо пожали плечами, сделали обескураженными лица и хотели уже было приложиться к Евсею Слюнтяеву всеми своими боксёрскими кулаками, чтобы выбить из него, что такое «майнить биткойны», но Павел Крахоборов остановил их, подумав, что так они провозятся до утра следующего дня, бог с ними, этими биткойнами, явно несъедобными. Потом придём, решил он, если что… если повод будет.
– Неси деньги, горе ты моё луковое! – приказал он. – Да… и слышь… штаны смени… нехорошо… что о нас люди подумают? Помоги товарищу, – приказал он Сене Бабакару, а сам молодецки крутанулся на кресле так, что голова закружилась, и вспомнил детство, и качели во дворе, и – папашу, известного адвоката-юриста в Иркутске, с вечно неизменным портфелем под мышкой. Папаша ему помогал качаться на качелях, и вообще, оказывается, сделал из него человека. Павел Крахоборов только сейчас об этом понял и позвонил брату, Мирону Прибавкину:
– Евсей Слюнтяев не убивал…
– А кто?..
Павел Крахоборов в двух словах обрисовал ситуацию.
Судя по звукам, Мирон Прибавкин ехал на машине и трогал кого-то за коленку. Вот бабник, насмешливо, но абсолютно без зависти, подумал Павел Крахоборов.
– Я согласен, – среагировал Мирон Прибавкин. – По крайней мере, в сводках об убиенных за три дня никого похожего нет.
– Ну и чего будем делать? – спросил Павел Крахоборов, рассовывая деньги по карманам куртки.
Денег было много. Пришлось задействовать карманы джинсов и даже «свой» карман, куда отродясь никто никогда деньги не прячет.
– Придётся тебе смотаться в Краснодарский край, вдруг Самсон Воропаев сделал ноги туда?.. – предположил Мирон Прибавкин, носом чуя запах денег в руках старшего брата.
– Ладно, – шмыгнул Павел Крахоборов, чтобы на добродушие обмануть Мирона Прибавкина, и отключился. – Так… – посмотрел он на свою банду, – со мной поедешь… м-м-м… ты! – и ткнул пальцем в Гогу Ноза.
– А почему он?! – возмутился Сеня Бабакару и даже вскочил, словно перед дракой.
Он уже понял, что с Альбертом Вельботовым каши много не сваришь, а с добродушным на вид Пашей Крахоборовым можно наварить много хабара.
– Меньше внимания будем привлекать, – философски изрёк истину Павел Крахоборов, которую Сеня Бабакару сам должен был понимать.
– А я?.. – с подозрением в голосе не угомонился Сеня Бабакару.
– А с твоей физиономией, – опустился до объяснений Павел Крахоборов, – только на стенде розыска висеть. – И добавил, заметив его глубокое разочарование, – я позвоню брату, он тебе работу здесь найдёт.
– А шо у него есть?.. – мрачно поинтересовался Сеня Бабакару, хотя, конечно же, помнил о том, что два брата-акробата работают в тандеме.
– Что есть, то и увидишь, – однако оборвал его Павел Крахоборов, которому не понравилась развязанность Сени Бабакару.
– Это хорошо… – разочарованно среагировал Сеня Бабакару. – Люблю реальных пацанов! – и похлопал себя по карманам, из которых торчали, как прокламации, разномастные купюры.
Но уехать в то же день и даже на следующий день Павлу Крахоборову и Гоге Нозу не удалось.

***
– Ты пойми… – накануне устало говорил продюсер Эраст Проказов по кличке Кузя, с шевелюрой а-ля Филипп Киркоров и бабьим лицом сорокапятилетней женщины, – времена не те... Бюджет, знаешь ли, хилый… – он поморщился, вспомнив, сколько трудов стоило ему выбить эти «сумасшедшие деньги» из министерства культуры, как интриговали враги и сколько при это он пережил гипертонических кризов, трижды случайно не отдав богу душу.
– Знаем мы эти бюджеты! – перебил его Жорж Поленов, одетый в зелёный пиджак с жёлтыми воротником и лацканами, как у попугая Кеши из одноименного мультфильма о блудливом попугае, – суперзвезда российского экрана, узнаваемый даже если просто демонстрировал на экране большой палец. – Что вы мне впариваете?! – Пришёл он в ярость. – Я знаю всю эту кухню лучше тебя! – И на лице у него возникла маска дюже звездной болезни, которую он подхватил ещё ВГИКе, но лечиться даже не пробовал, хотя знающие люди его предупреждали, что он теряет на этой нервозности от десяти до пятнадцати процентов поклонников, и что в денежном выражении это примерно два-три миллиона каждые три месяца, и что так долго продолжаться не может и всему есть предел. Но ему было плевать!
Узнаваем он был ещё и по одной крайне значительной детали на лице – утячьему носу, суперфирменному знаку, который он всячески подчёркивал гримом и тональными кремами. Жорж Поленов давно понял, что чем ты уродливей, чем больше отличаешься от стереотипов всяких красавцев типа Прилучного, тем желаннее для публики, пусть… думал он снисходительно, пусть… смеются, пусть тешатся, они за это денежки платят, и ещё пуще злорадствовал над зрителем, которого терпеть не мог и представлял одной чёрной, колышущейся биомассой, заполняющей кинотеатры и партеры.
– Да… – охотно и даже очень весьма покорно согласился Эраст Проказов, – знаешь, ну и что? Времена! – пожал он пухлыми плечами и угрюмо посмотрел на Жоржа Поленова сквозь свои толстые старомодные очки времён Наполеона, настолько старомодные, что Жорж Поленов всякий раз, как он глядел на Эраста Проказова, испытывал осиновый стыд, и ему хотелось взять его за руку и утащить в супер-пупер модный очечный магазин, мол, купи себе хоть что-нибудь современное, не смеши Тортиллу.
Но вместо этого он закричал, срываясь на фальцет:
– Иди ты, знаешь куда со своими временами! – вскочил, оттолкнул кресло, в котором сидел, и, упершись руками в стол, глыбой навис над стариком Эрастом Проказовым, нервно теребя на шее шёлковый венозный шарфик. – Предлагаю последний раз двести тридцать! И всё! Баста! Больше никаких споров!
Торг начался с трехсот, продолжался чуть ли не два часа, но стороны до сих пор не пришли в единому мнению.
– Не-е-т… – непреклонно замотал седеющей головой Эраст Проказов, – дорогой ты мой, – добавил он, – за двести тридцать я сам сыграю и спляшу заодно, – вспомнил он о своих подагренных ножках.
Жорж Поленов в который раз опешил.
– Знаю, я твоё «сыграю»! Половина бюджета потратил на любовницу и на Новую Ригу! А на мне экономишь, сука!
У него тоже был грешок, втайне он играл роль Льва Яичкова в новом сериале «Неудержимый», а на Эрасте Проказове по кличке Кузя проверял реакцию на монологи, на их скрытый смысл, ибо Эраст Проказов был режиссёром и продюсером высочайшей пробы, к нему ходили, как в госстандарт за клеймом качества. Если он после этого пил с тобой водку, значит, проект можно было смело впаривать какому-нибудь тузу-продюсеру, если же орал, как полоумный, и гнал в три шеи, то дело дрянь, надо было менять сценариста и писателя заодно. В «Мосфильме» даже были свои присказки: «Ты ходил к Кузе?.. Нет? А я уже сходил…»
Однако ни до первого, ни до второго они с Жоржем Поленовым ещё не добрались, посему результат был неизвестен.
– Ну и что, – покорно согласился непробиваемый Эраст Проказов. – Тебе какое дело? Ты за конечный результат отвечаешь?.. Нет! Поторговал мордой три часа в день, и думаешь ты пуп земли?.. – вопросительно сморщился Эраст Проказов.
Он планировал заработать лично на нём не менее пятнадцать миллионов рублей, поэтому и ломал Жоржа Поленова через колено.
– Я тебя убью! – в запале пообещал Жорж Поленов и поискал соответствующее орудие на столе, но предусмотрительный Эраст Проказов убрал всё лишнее, остались лишь бумага и карандаш, да и тот зажал на всякий случай в пухлом, беспомощном, но воинственном кулачке.
Когда-то Эраст Проказов был большим и грозным, но годы и водка наконец взяли своё, Эраст Проказов сник и потолстел, хотя шкодливости не утратил. И многие говорили: «Вот наш Кузя! Всем Кузям Кузя!» И брали с него пример, но у них не получалось, потому что они по старому русскому обычаю много пили и рано сошли в могилу, а Кузя знал меру и до сих пор жил и творил от Бога, хотя и подхалтуривал, но так, чтобы обычный зритель не заметил.
– Ну убей, – покорно согласился Эраст Проказов и доверительно подставил шею. – Многие обещали, но до дела не доходили, – улыбнулся он, как на духу.
– Ладно… – опять рухнул в кресло Жорж Поленов в своём зелёном пиджаке с весёлым жёлтыми воротником и жёлтыми же лацканами, – я согласен на двести… – выдохнул он, – подавись, скотина!
 Он набрал кредитов, в том числе и «на полдома», а здесь – кризис жанра с коронавирусом в придачу. Было отчего нервничать. «Не жить же на улице!» – кричал он на новую жену Марцеллину и театрально заламывал руки. И новая жена каждый раз собирала чемоданы, чтобы «уйти к мамочке», но почему-то не уходила.
– Двести много… – сообщил, даже не подумав, Эраст Проказов и полез за таблетками.
Он почувствовал, что ещё пять минут и его можно будет выносить ногами вперёд: звёздный Жорж Поленов был въедливым, как голодный майский клещ.
– Как много?.. – нервно задышал Жорж Поленов, словно перед апоплексическим ударом. – Ты же сам только что… предлагал?!
– Но ты ведь не согласился?! – ловко парировал его Эраст Проказов.
Он знал о «бедственном» положении Жоржа Поленова и пользовался моментом.
– Что с тобой нельзя торговаться?! – с презрением закричал Жорж Поленов, теряя остатки гордости.
– Нельзя! – проглотил таблетку Эраст Проказов. – Я неприкасаемый! – выкинул он, как Гитлер, руку вперёд, и глаза его посуровели, как у господа Бога.
– Ну ты и скотина! – поведал Жорж Поленов, мастито поправляя на шее венозный шарфик.
– Не скотинестей тебя! – напомнил Эраст Проказов все выходки Жоржа Поленова на съёмочной площадке.
И как он позволил себе сниматься в «чужом» сериале «Неудержимый», о котором, казалось, Эраст Проказов знать не должен, но знал, и то, что заключил договор в сериале «Голое очко» и то, что этот проект жил на последнем издыхании из-за скоропостижного скончания продюсера Папиросова, который отдал богу душу именно из-за пандемии коронавируса, потому что поддерживал общественное движение: «Против прививок!» В общем и в частности, коронавирус многим попортил жизнь, но Эраст Проказов, приближенный к высшим политическим кругам столицы, на нём неплохо заработал по банковским схемам и гнул своё. Грех было не воспользоваться и теперь, если Жорж Поленов выставил дом и участок под залог, своё можно легко урвать, ведь коронавирус рано или поздно закончится, а земля и недвижимость будут только расти в цене. Дом Жоржика Поленова с прозрачной крышей на веранде, увитой большелистным сциндапсусом, и огромным столом из слэба и кожаным диваном в углу веранды Эрасту Проказову очень даже нравился, когда он там попивал аглицкий чаёк с брусничным вареньем и исподтишка оценивал китайский гарнитур «Чита». А гений ещё заработает, думал он. Гений двужильный, моложе даже моей собаки, рассуждал Эраст Проказов, здоровье у него, как у вола. Пусть тянет лямку, пока не окочурится, мечтал он с неистощимым пренебрежением к чужой судьбе.
– Я же тебе доход триста процентов приношу! – искренне удивился Жорж Поленов. – На меня зритель прёт только, чтобы одну морду посмотреть! Вот! Смотри! – Жорж Поленов показал профиль на всякий случай, вдруг Эраст Проказов забыл, на чьём фирменном носе он зарабатывает?
– Ну-у-у… не знаю, не знаю… – почти добродушно, по-свойски отнекивался Эраст Проказов, взглянув, однако, на фирменный знак Жоржа Поленов – фамильный утячий нос, который был реально застрахован от порчи на семь с половиной миллионов рублей – а вдруг какой-нибудь киноман дотянется.
Действительно, с таким носом не каждому дураку везёт, думал Эраст Проказов, и был недалёк от истины, ибо нос у Жоржа Поленов был глубоко родовой, аж от самого Бориса Илдятинича, что из самих древних новгородцев, и ни разу никого не подвёл своей пустяковостью, а наоборот, слыл семейным знаком.
– Сколько же ты дашь? – неожиданно захрипел, словно собрался умирать, Жорж Поленов и с трудом прочистил осипшее горло.
Пока он всё это проделывал, Эраст Проказов смотрел на него из-под своих старомодных, роговых очков с большим любопытством, думая о бюджете фильма, куда уже залез обеими ручками выше локтей, и даже о фонде кино на безвозвратной основе, который вдруг под фирменный нос Жоржа Поленова выделил огромную по нынешним временам сумму.
– Сто пятьдесят, – сказал всё тем же ровным голосом хозяина положения.
– Сколько?! – непроизвольно сорвалось у Жоржа Поленова, словно он ослышался.
Кровь ударила ему в голову. Перед глазами замелькали «мошки», предвестницы гипертонического криза.
– Сколько слышал! – отвернул морду от его горячности Эраст Проказов.
Он уже посчитал дебет с кредитом и знал, за что борется.
– Ну ладно!.. – как господь Бог, пригрозил Жорж Поленов. – Я ухожу!
Он хотел сказать этим, что ноги его здесь больше не будет, но из-за злости, кипевшей в нём, запамятовал слово «скряжность».
– Скатертью дорожка, – сделал ему ручкой Эраст Проказов и поднял трубку: – Светочка, вычеркни Жоржа Поленова.
– А кого возьмём?.. – Услышал Жорж Поленов из трубки.
– Ну-у-у… – возвёл очи Эраст Проказов. – А кто у нас свободен?.. – он нарочно сделал неловкое лицо.
– Гений Таланчихин из комеди-батл? – беспечно и очень громко ответил голос так, что Жорж Поленов снова услышал.
Гений Таланчихин был трижды кровным врагом Жоржа Поленова, он уже три раза перехватывал у него главные роли и вообще вёл себя хамски, распространяя о Жорже Поленове кривые слухи, мол, у него таланта на дореволюционную копейку, мол, он приземлён от рождения и туговат на ухо, а нос у него корова в детстве копытом отдавила. У самого Гения Таланачичина нос был греческой формы, и он им очень гордился.
– Ну хорошо… позвони и пригласи от моего имени Гения Таланчихина, а Поленова – вычеркни! – велел Эраст Проказов.
Последнее Жорж Поленов слышал, когда уже с грохотом захлопнул дверь кабинета зловредного продюсера и, не в силах пережить позора, побежал в поисках лестничного пролёта, ибо от ярости забыл, где он находится. Однако по мере того, как он покидал здание киностудии, его решимость плюнуть на всё и податься в непубличный бизнес, таяла, как последний майский снег. На выходе, перед изумленным охранником он вдруг развернулся на каблуках и, как зелёная молния с жёлтыми воротником и лацканами, ринулся назад, подобно ветру, который поменял флюгер.
– Ладно, я согласен! – закричал он, распахивая дверь и плюхаясь в кресло.
– Светочка… – взял трубку Эраст Проказов, – Жоржа Поленова пока не вычеркивай, а Гению Таланчихину пока не звони.
Эраст Проказов сделал умиротворённое лицо и даже криво улыбнулся, глядя на разгоряченного Жоржа Поленова.
– Я так и сделала, Эраст Харитонович, – сказала невидимая Светочка, давая понять, что она хорошо изучила повадки шефа и во всем готова услужить ему.
Эраст Проказов с тяжёлым вздохом положил трубку и посмотрел на Жоржа Поленова так, словно увидел его впервые.
– С чем пожаловал?
– Я же сказал, я согласен… – терпеливо ерзая тощим задом в кресле, произнёс Жорж Поленов, краснея по мере того, как молчал Эраст Проказов.
– С чем?.. с чем?.. – наконец Эраст Проказов удивился сверх всякой меры.
– Со ста пятьюдесятью! – не выдержал пытки Жорж Поленов.
– Не-е-е-т, у нас таких ставок нет! – огорошил его Эраст Проказов.
– Как-а-к нет?.. – чуть не выпал из кресла Жорж Поленов. – Мы с тобой только что обсуждали?
– Это было пять минут назад, – жёстко ответил Эраст Проказов. – С тех пор расценки изменились.
Жорж Поленов закрыл глаза и прочитал короткую, но спасительную молитву: «Чудотворец Николай, уйми мою злость непомерную, очисти дорогу неверную. Да будет воля твоя. Аминь».
– А сколько дашь?.. – сдался он и по-детски взглянул на Эраста Проказова в надежде, что на этот раз он его поймёт и простит, как заблудшего сына.
Эраст Проказов покривился, оценивающе посмотрел на Жоржа Поленова, словно видел его впервые, и выпятил губу.
– Я думаю… ты не потянешь…
– Я?.. не потяну?.. – задохнулся Жорж Поленов, и чем-то неуловимо стал походить на Мирона Прибавкина, потому что его опустили с небес, где он обитал всё это время вместе со звездной болезнью, на грешную землю, где надо пахать, как коню на пашне, как пашет народ и все остальные смертные в поте лица, чтобы только выжить и протолкнуться на шоу Жоржа Поленова и отнести ему последние кровные, чтобы он только не бедствовал и не унижался перед всякими гадкими продюсерами, а чувствовал себя вольно и независимо, как птица самого высокого полёта.
– Я понимаю… Но это когда было?.. – взмахнул Эраст Проказов пухлой ладошкой.
– Когда?.. – растерялся Жорж Поленов, утратив большую часть наглости и непроизвольно вспомнив времена, когда у него была кличка на букву «жо» и ел он по бедности – один раз в день, и спать ложился с пустым желудком, и мечтал о куске обычной «докторской» колбасы, которая воняла псиной.
– До эпидемии… – просто и доходчиво объяснил Эраст Проказов, выпучив сквозь очки свои белые, как у мороженого леща, глаза.
– Ладно, сколько?.. – вымолвил Жорж Поленов, которому уже всё надоело, и в душе он уже сдался и готов был бесплатно выходить на камеру и торговать своим лицом, как обычный площадной актёр из массовки.
– Я думаю, не больше ста, и то… – Эраст Проказов нарочно дёрнул губой, – из уважения к тебе лично.
– Что-о-о… сто тысяч… за смену?.. – ослышался Жорж Поленов, привыкший считать, сколько у него денег на кармане, даже когда произносил сложнейшие тексты и паясничал так, что публика в диком восторге кидалась на экран телевизора.
При доходах в сто тысяч он гарантированно лишался престижного жилья и земельного участка в «Ангелово». Даже разговаривать было бессмысленно, а ведь он уже и сад разбил, и ожидал урожая яблок, решив гнать «кальвадос», как самое доступное и дешевое пойло, чтобы на старости лет отвести душу в тепле и уюте!
– Да, именно так, – невинно подтвердил Эраст Проказов, ещё больше выпячивая губу. – И никак по-другому!
– Всё! Ты меня больше не увидишь! – пообещал Жорж Поленов. – Сюда я больше не ходок! – и болезненно сморщился, словно у него случился приступ холецистита.
– Ага… – кривовато усмехнулся Эраст Проказов, держа продюсерскую марку, – ты ещё скажи про карету!
Но Жорж Поленов, конечно же, этого не слышал, он выскочил из кабинета продюсера, как пробка из бутылки, пронёсся мимо изумлённого охранника, как зелёный метеор с жёлтым воротником и такими же лацканами, вывернул напоследок турникет и исчез в радужном сиянии очень большого и красивого города, который много раз видел множество слёз, но никогда, абсолютно никогда, им не верил.

***
– Жорж пропал! – огорошил Павел Крахоборов по телефону, и крякнул, словно с досады.
 – Когда?.. – поперхнулся Мирон Прибавкин, ибо в этот момент, задрав ноги на стул, пожирал седьмую ложку чёрной икры, запивая её, как сибарит, очень и очень холодной, но чрезвычайно мягкой и вкусной водкой «Онегин». Да что же вы все пропадаете и пропадаете, мать моя женщина! – в сердцах подумал он и спустил ноги на пол.
– Вчера! – заорал Павел Крахоборов. – Звонила корова! Приезжай быстрее!
– Только не надо делать трагедий! – растрогался Мирон Прибавкин. – Надо, значит, приеду!
Он подумал, что братья так просто не пропадают, что в этом есть какой-то сакральный смысл. Почистил на зубы на случай встречи с ДПС и помчался.
Коровой они называли последнюю, шестую по счёты жену младшенького – их Жоры Живолупа. Это уже потом, когда он стал всходить на Олимп, он взял себе благозвучный псевдоним Жорж Поленов. Просто и со вкусом. А в детстве у него была совсем скверная кличка на букву «жо».
У коровы было широкое, как у телёнка, лицо, обрамлённое чёрными, мрачными локонами, и Мирон Прибавкин каждый раз пугался, когда встречался взглядом с её огромными карими глазами южной женщины. Жорж Поленов самолично называл её «моя коровушка» и даже водил по корпоративам, благо, на них запрещалось фотографировать, иначе бы Жорж Поленов прослыл бы садомазохизтом, и конец его карьеры был бы очевиден. Может, правда, её никто фотографировать не решался? Всем и вся она представлялась как Марта, на самом деле её звали Марцеллина, фамилия – Кафтанова. Жорж Поленов подцепил её, когда однажды вечером, после очередного развода, забрёл в местный магазинчик за коньяком. «Спьяну не разобрался… – хихикал он потом. – Но утром она мне даже очень понравилась! И я решил, что у меня отменный вкус, господа!» Хотя, чтобы подъехать к Марцеллине Кафтановой, надо было очень постараться над собственной психикой, подумал Мирон Прибавкин.
Взглянув на Марцеллину Кафтанову, которая открыла ему дверь, он в очередной раз подумал, что мир сделан плохо, а в отношении женщин – это вообще преступление.

***
Эраст Проказов взялся за работу в привычном темпе нерастраченных надежд. На главную роль он принял Таланчихина из комеди-батл и в пику Жоржу Поленову, предложил придать его греческому носу красный естественный цвет, как у Вицина в «Самогонщиках». Но это не спасло положения: оказалось, что нос Гения Таланчихина не списывается в сюжет фильма абсолютно никоим боком.
Главный снимал Таланчихина весь день, потом посмотрел отснятый материал и дружески посоветовал, глядя поверх лысины Эраста Проказова, покрытой лёгким седым пушком:
– Не валяй дурака, найди Жоржа Поленова…
– Что… всё так плохо?.. – сморщился Эраст Проказов, проявляя все признаки самодурствующей натуры.
– Мы будем его натаскивать в три раза дольше, чем Жорика, и всё равно получится говно! – сообщил своё мнение главный.
Эраст Проказов тут же уволил его за это самое «говно», и следующий главный ещё снял целых три смены, пока тоже не сообщил пренеприятнейшее известие:
– Он ничего не умеет… знает два-три дешёвых приёма, а потом – повтор, а крупным планом его вообще снимать нельзя…
– Почему?.. – вылупился Эраст Проказов, с ужасом представляя, как рушится его гениальный план по набиванию мошны.
– Потому что не-че-го! Лицом не владеет. Пустота! Чувств не хватает! А это уже природа! Ничего не поделаешь! Дебил! Абсолютный!
– Прямо уж таки… – из-за упрямства не хотел уступать Эраст Проказов, чувствуя, как куш тает, словно майский снежок в кармане.
– Тебе свой сценарий придётся переписывать, – сказал главный. – Кадровка другая. Ты же под Жорика Поленов делал! – мягко упрекнул он его. – Поверь… я знаю, о чём говорю. А это совсем другой фильм… Да… и я тоже увольняюсь… – И уволился.
Эраст Проказов не желаю уступить судьбе, решил пить три дня и три ночи, а потом – будь что будет. Но ему позвонили абсолютно странные люди и сообщили абсолютно безапелляционным голосом:
– Сейчас за вами придёт машина, да… и возьми памперсы…
Прозвучало, как предостережение, но Эраст Проказов ничего не понял, правда, памперсы самого большего размера на всякий случай бросил в сумку.
Машина пришла ровно через пять минут. Люди в черном вежливо, но властно, отвезли его во «Внуково», посадили в маленький, игрушечный самолётик с реактивным двигателем, на котором было нарисовано сердце в обрамлении крылышек, и полетели. Через два часа его вывели в полуденное пекло на «Тонком мысу» в Геленджике, в виду зелёных гор и голубого моря, чтобы не мешкая пересадить в такой же маленький и аккуратный вертолётик с такой же эмблемой на хвосте и отвезли туда, где он ни разу не был и даже не предполагал, что может быть: поместье среди реликтовых сосен и елей с видом на вечное море. Провели в гостиную с высоким деревянным потолком и перекрещенными балками мореного дуба, сунули в руку стакан с дешёвым джин-тоником и приказали ждать.
Не успел Эраст Проказов сделать нервный глоток, как вошел высокий человек добродушного вида в домашнем парчовом халате и тапочках на босу ногу.
И Эраст Проказов сразу узнал Грека Вольфа, хотя видел только на экране телевизора совсем в другом ракурсе: среди ну очень высоких чиновников, и ему захотелось упасть и покаяться во всех существующих и несуществующих грехах, настолько величественен было человек в своих английских манерах.
Грек Вольф сел на диван. Эраст Проказов остался стоять с бокалом джин-тоника в руке, его до умопомрачения сильно поразил страх в больную печень.
Грек Вольф закурил сигару по всем правилам этикете и сказал хорошо поставленным голосом:
– Говорите коротко и по существу…
– Поймите… – пытался объясниться Эраст Проказов так, словно они уже полчаса вели колкую беседу, – при всем моём уважении к имени Жоржа Поленова, он убил себя съемками в пошлых фильмах!
Прищурив глаза, как он привык, Эраст Проказов показался самому себе настолько внушительным, что сам себя испугался.
Он хотел веско сказать, что виноват не он, умнейший и проницательнейший из существующих режиссеров, а исключительно предыдущие сотоварищи, работавшие с Жоржем Поленовым, которые ничего не понимают в режиссуре, и этим испортили Жоржа Поленова до невозможности, но говорить это кому-либо «из кино» было нельзя, тем более Греку Вольфу, это было политически некорректно и могло отразиться на дальнейшей карьере.
– Не ставьте пошлые… – наконец вздохнул Грек Вольф и, зевнув, прикрыл рот ладонью, на пальце блеснул изумрудный бриллиант в десять каратов.
Сигару он величественно положил в массивную золотую пепельницу.
И Эраст Проказов понял, если что, его прямо здесь сожгут, растопчут, а прах бросят в великое Чёрное море. А вместо него откопают из забвения другого продюсера и снимут фильм ничуть не хуже, но уже без Эраста Проказова в титрах. Однако он решился на последнее откровение.
– Он исчерпал свой талант! – заговорил он, замечая к своему ужасу признаки раздражения на лице Грека Вольфа, но остановится уже не мог. – Знаете есть такое понятия… – на свой страх и риск продолжил, единственно, уповая на свой авторитет.
– К чёрту ваши понятия! – прервал его Грек Вольф и тяжело посмотрел мимо, как смерть с косой. – Я вам объясню один-единственный раз: на этого артиста ходят, чтобы просто посмотреть! Просто!!! Ясно?!
– Я-я-я-сно… – кивнул Эраст Проказов и сглотнул горькую, как полынь, слюну.
– Ну а раз ясно, в чем проблема?! – снова блеснул бриллиантом Грек Вольф и назидательно постучал пальцем по столу.
– Да-да-да… – растерянно закивал Эраст Проказов. – Здесь я даже спорить не могу!
– Прекрасно… – почти машинально высказался Грек Вольф. – Я на вас надеюсь… Только не просри фильм! – вдруг вспылил он с гневным лицом. – Лично проверю! – многозначительно посмотрел на Эраста Проказова.
Окончание фразы долго ещё гремело и эхом отзывалось в ушах Эраста Проказова, из-за этого хотелось бежать и на всякий случай присесть на стульчак.
– Я всё понял… – подобострастно забормотал он, сообразив, что вляпался по горлышко и денег из проекта налево не видать, как собственных ушей, и что с этого момента над ним будет смеяться весь «Мосфильм», как над человеком, который пашет, аки лошадь, задарма и копейки себе не берёт.
Но в реалии жизнь оказалась ещё страшнее.
– Дашь столько, сколько он пожелает, и снимай… – Грек Вольф впал в прежнее добродушие и теперь уже неприкрыто зевнул, выказывая полный рот здоровых крепких зубов. – Смотри, не подведи…
И Эраста Проказова, впавшего в прострацию и бубнившего: «Я не подведу, ваше сиятельство... Я не подведу…», люди в чёрном так же быстро и аккуратно вернули в его уютную квартиру на Котельническую набережную, и даже сумочку с памперсами поднесли.
Как и почему Грек Вольф вдруг оказался единственным бенефициаром средств «сериала века», Эраст Проказов так и не понял. Он сделал слабую попытку разобраться в министерской кухне, но… ему вкрадчиво и очень доверительно объяснили, что копать дело безнадёжное, а в некоторых случаях и опасное, «что тебе, что надо, то и объяснят, так что бери, что дают, а то ведь враги не дремлют, землю роют и прямо изо рта вырвут, присвоят и не подавятся!» И Эраст Проказов, заметно потускнев, кинулся искать Жоржа Поленова. Но он, как сквозь землю провалился.

***
– Его убили… – всхлипывала на диванчике Марцеллина Кафтанова, поджав под себя толстые и белые ноги, – из-за меня убили…
Диванчик под ней, с гнутыми ножками, был до невозможности изящный и хрупкий. Того и гляди, надломится, невольно подумал Мирон Прибавкин.
– Только не говори глупостей! – с презрением поморщился Павел Крахоборов. – Зачем его убивать?.. Кому он нужен?.. – добавил он своим бесподобным штробасом, выказывая всё своё пренебрежение к единоутробному братцу, который занимается таким ненадёжным делом, как актёрство. Что и следовало ожидать. Иное дело – бокс, где ты все решаешь силой кулаков, и никто тебе не указ!
Сам он, однако, понимал, что, к сожалению, у таких людей завистников полным-полно, половина из них готова отправить тебя к нокаут при любом удобном случае, а другая половина готова предать, не моргнув глазом, но Жора был настолько обстоятелен и предусмотрителен, что никому этот случай не предоставлял: ни с кем не цапался, кроме продюсеров и режиссеров, ездил всегда с шофером и не пил, и не курил, по утрам обливался холодной водой, берёг себя пуще глаза! Но видно, не судьба! – благородно решил Павел Крахоборов, полагая, что единоутробного братца убили-таки. Осталось выяснить, кто и по кому поводу.
– Кому надо, тому и нужен! – с вызовом вдруг отрезала Марцеллина Кафтанова и опустила некрасивые нога с диванчика, чтобы натянуть них подол глухого чёрного платья, подальше от бессовестных глаз родни.
И Павел Крахоборов подавился на полуслове, сообразив, что за этой её фразой может таиться какой-нибудь криминал, связанный с её прошлым. Он выразительно посмотрел на Мирона Прибавкина, мол, соображай, ты же при исполнении? А вдруг это она его?.. Ну, не она, в смысле, а кто-то из её прошлой жизни…
Но средний братец, похоже, витал в облаках и тоже с вожделением пялился на её толстые, белые ноги.
– Что будем делать-то?.. – спросил он тогда у него, стараясь не встречаться взглядом с агрессивной невесткой, которая с презрением глядела на них исподлобья, как бизониха в запале.
– А я почём знаю? – сварливо, как индюк, вывернулся Мирон Прибавкин, которому тоже не нравились ноги Марцеллины Кафтановой, но именно по этой причине он не мог от них оторваться, как от белого налива, поэтому и сказал в двояком смысле, демонстрируя профессиональную многозначительность: – В последних сводках никого не убили!
Он ожидал, что Марцеллина Кафтанова, как и Галина Сорокопудская, ударится в слёзы, и всё такое прочее, женское, пустяшное, но Марцеллина Кафтанова почему-то лишь замычала, выкатив большие коровьи глаза, и только для приличий прикладывала свежий батистовый платочек. На самом деле, она-то знала, что такое женское горе, но не имела право выказывать чувства, потому что Гоша, как она называла Жоржа Поленова, был её самой последней-располедней надеждой в этой проклятой жизни, где надо было бороться за счастье с одержимостью обречённой, но сил на чувства у неё уже не было, силы она выплакала накануне ночью, когда Гоша не пришёл ночевать.
И наступила пауза. Все, в том числе и Сеня Бабакару, и Гога Ноз, которых Павел Крахоборов прихватил на всякий пожарный, казалось, осуждающе поглядели на Мирона Прибавкина.
– Ну хорошо… хорошо… – сделал одолжение Мирон Прибавкин. – Так и быть… завтра… завтра я объявлю его в розыск!
Хотя завтра было воскресеньем. Боже мой, ужаснулся он, екибастуз обломанный, а я жертва аборта! – подумал он, представляя, какую бучу заварит и что вскричит начальство, которое пребывало в постотпускной неге.
Плохо, что у женщин всегда есть прошлое, подумал Мирон Прибавкин, очень плохо. Их единоутробный братец, Жорж Поленов, был младшеньким, и самым удачливым. Отец его был евреем, но глубоко нетипичным. Мало того, что пил, курил и сквернословил, аки сапожник, он ещё происходил из рабочего класса (папа его, или дед Жоржа Поленова, действительно, был сапожником и просидел всю жизнь в полуподвале перед оконцем в большой мир, а отец – крутил баранку). Ушёл он рано от классической болезни неудачников – цирроза печени. О таких говорят: «Хорошим парнем был, но… пил как сапожник». Гены его и сгубили, подумал Мирон Прибавкин, и Жоржик с презрением называл отца «жидёнком» в том смысле, что ничего хорошего он ему не передал, кроме, разумеется, таланта скомороха, который отец всю жизнь не знал, куда пристроить, особенно по пьянке, когда природная харизма творила с ним кренделя похуже самой мерзкой кармы. Фамильный же утячий нос, который приносил в день большие деньги, чем отец зарабатывал за год, всё же имел непосредственное отношение только к их матери, Валентине Павловне Крахоборовой, больше ни к кому.
– А почему «завтра»?.. – осуждающе выкатила глаза Марцеллина Кафтанова, и казалось, готова была броситься и забодать Мирона Прибавкина невыносимо-щемящими рожками.
– Мать моя женщина! – восхитился Мирон Прибавкин, давая понять, что он от одной скалки дезертировал, а тут другая со своими пантами. – Ладно… ладно… сейчас поеду и объявлю в розыск, – пошёл он на попятную.
Всё равно раньше понедельника никто не дёрнется, злорадно подумал он, зная, что никуда, естественно, и не побежит, и не поедет, а отправится прямиком в спальню к великолепной Галине Сорокопудской, чтобы заняться сладострастным блудом с прекраснейшей из женщин, у которой тело, как безбрежная, лунная долина.
– Это другое дело… – не по чину влез Сеня Бабакару, будто имел право голоса в благородном семействе.
Павел Крахоборов чрезмерно удивился его наглости и тайком продемонстрировал ему кулак величиной с чайник, однако не успел указать ему его место в иерархии, как в калитку дома непозволительно нагло позвонили аж три раза подряд, и ещё столько же, аж целой трелью.
– Кого это ещё на ночь глядя?! – многозначительно вознегодовал Павел Крахоборов своим сценическим штробасом, полагая, что муж на погост, а любовник – в дом, и, с подозрением взглянув на Марцеллину Кафтанову, вымелся на улицу, чтобы уличить невестку в порочности и прелюбодействе.
Сеня Бабакару и Гога Ноз, как ловкие бельгийские овчарки, живо ринулись следом. Мало ли что?! Вдруг шефа обидят, а мы этого не перенесём! Однако к их всеобщему разочарованию, явился маленький, невзрачный продюсер Эраст Проказов, по кличке Кузя, с шевелюрой а-ля Филипп Киркоров, в огромных роговых очках, с огромным, толстым портфелем, прижимая его к груди, как любимую маму.
Эраст Проказов с ужасом отшатнулся от Сени Бабакару и Гоги Ноза, показавшимися ему сущими дьяволами, и припал к Павлу Крахоборову, как к Ноеву ковчегу.
– Я уже в курсе дела… – робко пробормотал он со слезою в голосе, словно могильщик, входя осторожно, как крыса, и оглядывая всех, как похоронных дел мастер, сквозь толстые роговые очки. – Сочувствую… – почтительно дёргал он головой и тряс пухлой ручкой, сочувствую…
– Не тереби душу… – кисло сказал Павел Крахоборов со всей серьезностью на которую был способен. – Это… его… вдова… – представил он Марцеллину Кафтанову, – это его друзья…
К его удивлению, невестка не зарыдала и на этот раз, а посмотрела на него, как на идиота, и стоически перенесла экзерсис Эраста Проказова, который подлетел и послюнявил ей руку, косясь, как всякий великий режиссёр-блудник, на её белые-белые ноги, и сказал, понимая шутку Павла Крахоборова буквально:
– Такое горе… такое горе…
Он, как истый режиссёр, по достоинству оценил фигуристые ноги Марцеллины Кафтановой и сразу представил их в какой-нибудь фривольной сценке с аркадскими пастушкой и пастушкой на лужке, с коровками, нет, подумал он, скирдующих стог, так эротичнее, а платье должно быть коротким и прозрачно-ситцевым. Ноги должны быть постоянно в фокусе.
– Хватит ныть! – оборвал его Сеня Бабакару и ловко уклонился от тычка Павла Крахоборова, который не особенно и старался.
– Так… он жив?.. – набрался смелости Эраст Проказов и даже просветлел, вопросительно глядя на Марцеллину Кафтанову своими маленькими подслеповатыми глазками, которые сквозь очки казались огромными и бездонными, как мутная лужа в ноябре. Казалось, он готов был упасть в обморок от этой счастливой вести.
– Ну конечно! Мать моя женщина! – снисходительно закатил фамильные узкие глазки Мирон Прибавкин и одёрнул на себе мундир, который топорщился на раннем животике.
– Как?.. его… его… не-не-не… у-у-би-би-ли?.. – В голосе Эраста Проказова прозвучала слабая-слабая надежда на благополучный исход киношного дела.
Однако его гадское подсознание напомнило, что в таком случае ему не видать уютного домика Жоржа Поленова как собственных ушей. И он даже не стал делать исключения, помня изумрудный бриллиант в десять каратов на пальце у Грека Вольфа.
– Нет, конечно! Трупа нет! – с сожалением развёл руками Мирон Прибавкин, мол, рад бы, да ничем помочь не могу.
– Слава Богу! – инфантильно посмотрел в потолок Эраст Проказов, как Марчелло Мастроянни в коронном фильме «Прощай, самец». – Слава Богу! Ты меня услышал! Поверьте… – он деловито сотворил паузу, в которых был величайшим мастаком, и поменял масть плакальщика на деловую, – он мне самому позарез нужен! Вы даже не представляете, каковы обстоятельства! Жорж Поленов – последняя моя надежда! Ей-богу! – И чтобы ему до конца поверили, неистово перекрестился три раза кряду, не выпуская, однако, из рук странного, пухлого портфеля, в которой как будто что-то шевелилось весьма существенное.
Павел Крахоборов одобрительно похлопал его по плечу, глядя сверху вниз добродушными глазами великана.
– А вы не хотите у меня сняться? – обернулся Эраст Проказов, – у вас походящая фактура? – Сделал шаг назад и посмотрел на Павла Крахоборова, как барышник на лошадь.
– Бандитом?.. – невольно поморщился Павел Крахоборов, подумав о туповатом Сене Бабакару, уж он-то бы не отказался.
– Нет… почему же… – обошёл его Эраст Проказов по дуге, как слона в зоопарке, – Ленина сыграть сможете?..
Естественно, он, как всякий фарисей, не проговорился о Греке Вольфе, который задал крайнюю нервозность обстановке и казалось, незримо присутствует в комнате и грозит, огромной, как аэростат, сигарой. А затем с плохо скрываемым испугом покосился на экзотических Сеню Бабакару и Гогу Ноза, которые в свете комнаты предстали ещё более в диком виде: один с голым черепом Ярилы и руками-грабарками, другой – коварным, скромным грузином в кушме, изображающим из себя ещё более скромного армянина в чохе. И Эрасту Проказову показалось, что Гога Ноз на всякий случай оскалился и показал белые-белые восточные клыки, которые у него были в три раза больше и острее, чем у всех других кавказских народностей. По этому поводу Эрасту Проказову ещё больше захотелось спрятаться за большим и надежным Павлом Крахоборовым. Однако к его удивлению, Сеня Бабакару вдруг заныл, как школяр-двоечник, которого мать поносила за плохой дневник.
– Как здесь будешь искать вашего… Жоржа Поленова… – подал он утробный голос профессионального нытика, – когда смазки нет?!
Он был хитрым и сразу понял, что если тянуть резину, ходить во круг до около, если бояться спелых кулаков Павла Крахоборова и синего мундира Мирона Прибавкина с золотыми пуговицами, то ничего не заработаешь, кроме разве что геморроя, пусть родственники раскошелятся или этот знаменитый коротышка, а-ля Филипп Киркоров, которого так часто показывают по телевидению, что в глазах рябит.
– Я как раз за этим и прибыл! – гордо выпятил пухлую грудь Эраст Проказов. – Жора мне, как сын был! – И удал себя кулачком в эту самую пухлую грудь.
На этот раз Марцеллина Кафтанова не выдержала и истерически всхлипнула во всё своё коровье горло. Даже большого Павла Крахоборова проняло за душу, и он прослезился, искренне полагая, что бывают же приличные до невозможности люди, и ещё больше зауважал мэтра кино и экрана Эраста Проказова, который гремел своим талантом на всю страну и со всеми здоровкался за ручку.
А Мирон Прибавкин, в свою очередь, наконец стал догадываться, почему Марцеллина Кафтанова так понравилась брату Жоржику: у неё была очень замедленная реакция, как у коровы на лугу, и, видно, Жоржик, которому обрыдли все его актрисы-психопатки, с которыми он неизменно разводился со скандалами и материальными потерями, попался на противоположное – полную душевную сменяемость. Скалкой она его не дубасила, ехидно подумал Мирон Прибавкин, а надо было, иначе бы не сбежал.
– Но… но… – счёл нужным остановить он её. – Ещё ничего не ясно. – Найдётся… – добавил он по старой прокурорской привычке к вранью.
– Найдите мне его-о-о! – вдруг как из преисподней, заговорил хлипким басом Эраст Проказов. – У меня без него производство встало!
И с этими словами раскупорил портфель и принялся ходить по кругу, и со словами: «Жора мне, как сын был… как сынок…», стал раздавать всем банковские пачки денег, и даже Марцеллина Кафтанова сподобилась его чести, но не всхлипнула и не приложила платочек, а ловко спрятала деньги за чулок и чопорно вернула подол чёрного платья на коленки.
Мать моя женщина!
Мирон Прибавкин страшно удивился и хотел напомнить, что всё-всё должно быть в рамках правил, что так не делается, что это не по букве закона, не по нормативно-правовым актам, но увидев, как ловко прячет деньги Сеня Бабакару, а главное, что старший брат, Паша делает то же самое и в ус не дует, понял, что останется в глубоком меньшинстве, даже под угрозой 291 статьи, заткнулся на полуслове и в свою очередь опустил оранжевую пачку в наружный карман кителя, придав лицу степенное, невозмутимо-благородное выражение мздоимца.
– На всё про всё у вас три дня! – вдруг железные голосом Грека Вольфа загремел Эраст Проказов. – Если через три дня не найдёте… – тяжко вздохнул он, – нас пустят на корм для собакам! – добавил он трагически, как Пьеро беременной Мальвине, когда собрался её бросить.
Таким образом Эраст Проказов повязал нас деньгами, сообразил Мирон Прибавкин и чуть не выбросил оранжевую пачку на ковёр иранской работы.
– Как это?! – насмешливо уточнил Сеня Бабакару и с презрением надул щёки, мол, видали мы таких!
А Гога Ноз с видом большого знатока подобных конфликтов, закивал что есть силы и даже выставил, как хорёк, левый клык и злобно сжал не очень большие, но чрезвычайно быстрые и ловкие кулаки.
– Кто сильнее нас?! – вскричал он невразумительно, вращая глазами в разные стороны. – Кто?!!
– Уж поверьте… – приложил пухлую ручку к не менее пухлой груди Эраст Проказов, – найдутся… ещё как найдутся, – заверил он со знанием дела.
И поморщился, как от зубной боли, вспомнив ещё раз страшного Грека Вольфа.
– А ты нас не пужай… – забасил из своего угла наглый Сеня Бабакару, – видали мы всяких… лучше ещё бабки готовь…
– Я к тому и говорю, – не оробел Эраст Проказов. – То, что вы получили, это только задаток! Главное, найдите мне его живым и здоровым!
И Гога Ноз пожалел, что согласился лететь с Павлом Крахоборовым в какой-то задрипанный Краснодар, а пожелал остаться в Москве, где деньги сеяли, аки осенние дождики. Но Павел Крахоборов молвил, наведя на него хамские нанайские глазки:
– Харошо… да-а-вай дэньги назад… – и протянул огромную ладонь-граблю, похожую на лапу неандертальца, – и вали на все четыре стороны на вольные хлеба!
– Не… не… – схватился за карман Гога Ноз, – я передумал, ара джан!
– Вот это другое дело! – одобрил его Павел Крахоборов. – Молодец! – И хлопнул его по плечу так, что он аж присел, несмотря на то, что был крепким и здоровым грузином в образе ещё более крепкого армянина.

***
Утром же следующего дня они едва-едва не застряли в Москве ещё на сутки: во «Внуково» у них попросили предъявить некий таинственный «кюар код», введённый, как назло, мэром столицы именно с этого дня и который они за суетой и неотложными делами упустили, как последние пентюхи. Понадобилась лёгкая суета, «полторы сотни целковых» и манипуляции с информационными системами «медицина». В итоге самолёт всё же улетел без них, а их уже вместе с заветными «кюар кодом» черед полтора часа посадили на следующий, и в полдень парящего июля они прибыли в самое пекло на самый жаркий юг.
– Ух ты… – выдохнул Павел Крахоборов, сдирая с широченных плеч московскую куртку и опасливо поглядывая на бездонное голубое небо с огромным солнцем посередине.
– Да уж… – согласился Гога Ноз, трусливо обходя огромную, как у слона, тень Павла Крахоборова.
Пока Павел Крахоборов озирался, пока арендовал в прокате машину, в которой не было даже кондиционера, пока пил безалкогольное пиво и исходил тяжким потом душевных потерь, шмыгнул в парикмахерскую и вымелся оттуда налегке, без грузинских, то бишь без армянских кудрей и усов, гладко выбритый, в модном «полубоксе» и в чёрных очках «матрикс», закурил сигарету марки «Данхил» и молвил, усаживаясь, как хипстер:
– Поехали, ара джан! Чего стоим?..
За что едва не вылете на горячий, как сковорода, асфальт.
– Топай пешком! – закричал ему в ухо Павел Крахоборов своим замечательным штробасом, которым был способен заглушить шум набегающего поезда. – Я ещё Альберт Симович скажу, что ты куришь, скотина!
– Не надо… Альберту Симовичу! Не надо, ара джан! – испугался Гога Ноз и выкинул дорогущие сигареты в окно, а ещё ему сильно-сильно захотелось почесать себе то ухо, в которое накричал Павел Крахоборов, но он не посмел это сделать в машине.
И они поехали по московским меркам совсем недалеко, по центральной улице города с название «Чекистская» и через три четверти часа стояли в излучине реки Кубани перед массивными железными воротами, за которыми в тени разросшихся клёнов виднелся длинный красный дом, похожий на монастырь.
Пиво выходило мелким бисерным потом. Трудно было дышать и двигаться, а главное – ворочать мозгами. И Павел Крахоборов простонал, дыша, как диплодок, под весом своего огромного тела:
– Давай…
Гога Ноз, который совсем оглох на левой ухо, трусливо позвонил и отдёрнул ручку. Вышел мужик с хитрой мордой целовальника, почти такого же роста, как Павел Крахоборов, с покатыми плечами борца и бейджиком на чёрном переднике: «Ст. менеджер по уборке территории. М. Герасим».
– Чего надо?.. – спросил сквозь решётку.
– Директора! – тупо протянул документ Павел Крахоборов, находясь в предобморочном состоянии.
М. Герасим прочитал основное: «частный сыщик» и сказал бесконечно усталым голосом:
– Документ неправильный… – и даже развернулся, чтобы якобы уйти восвояси.
На спине у него появилась надпись: «Я несчастный Герасим… утопил Муму… Что делать?.. Как жить?..»
– Уважаемый! – крикнул Павел Крахоборов, который всё ещё очень плохо соображал. – Как-х-х… неправильный?.. – и в недоумении посмотрел на свой документ, который получил от государства.
– Самый настоящий правильный! – прячась за Павла Крахоборова, поддакнул полуоглохший Гога Ноз и недоумённо почесал бритый затылок, скромно полагая, что он своё дело сделал.
– Мы государственное учреждение, а не частный извоз! – сурово молвил М. Герасим. – Идите отсюдова, а то полицию вызову!
И скрылся в дежурке, хлопнув дверью.
– Стой! – не растерялся Павел Крахоборов и мокрыми руками полез в свой необъятный бумажник размером с горнорудную лопату.
М. Герасим высунул хитрую морду.
– У меня другой документ есть! – Павел Крахоборов помахал оранжевой «пятеркой».
– Это меняет дело! – оживился М. Герасим, хапнул своё, словно корова языком слизнула, и спросил. – А мальчик с тобой?.. – и показал кривым пальцем на тугоухого Гогу Ноза. – А то нам чужого не надо…
– Мальчик?.. – тупо переспросил Павел Крахоборов, тяжело работая легкими, как мехами. – Какой мальчик?.. А-а-а… Мальчик?.. Мальчик со мной, – подтвердил он, глядя в умоляющие армянские глаза Гоги Ноза.
И они вошли на территорию детского дома и прошествовали через в парадный вход «на третий этаж, справа», как живописал М. Герасим, и постучали в дверь с надписью «Директор Краснодарского детского дома».
В кабинете сидела прекраснейшая из блондинок, с чрезвычайно правильными, даже очень правильными и благородными чертами лица, которые невозможно было испортить даже старомодной причёской на бигуди. А как известно, такие блондинки долго не стареют и очень и очень сексуально привлекательны в любые годы. И Павел Крахоборов, как барбос, живо сделал стойку и даже пустил слюни, но вспомнил, что формы обманчивы, что это ловушка для простаков, и всё такое прочее, каверзное, что за ними может скрываться масса неприятностей, и что дома его ждёт не дождётся жена Акулина Ильинична, отключил воображение и снова стал весёлым и насмешливым, тем самым зелёным Халком, каким его знали и любили все злодеи Москвы и окрестностей.
– Я частный детектив… – показал он ей удостоверение, – а этой мой помощник.
– Здрасте-е-е… ара джан, – робко кивнул Гога Ноз, стесняясь даже присесть и устраиваясь в позиции робости лирического балета.
– Маргарита Христиановна Гоголь, – представилась женщина чрезвычайно поставленным голосом, как императорский актёр первой гильдии, который долго репетировал перед зеркалом, но успех имел сдержанный.
И Павел Крахоборов тотчас вспомнил, о том, что Мирон Прибавкин говорил ему о фирме со странным названием «Барс и Марго». Вот, значит, откуда «Марго», сообразил он. Должно быть, они все здесь влюблены в своею директрису и души в ней не чают. И Самсон Воропаев – тоже.
– Мы разыскиваем Самсона Воропаева, – сказал Павел Крахоборов, нарочно играя своим прекрасным штробасом, усаживаясь в скоромное кресло детского дома.
В кабинете директора было прохладно от кондиционеров, на подоконниках росли счастливые цветы, и Павел Крахоборов стал приходить в себя.
– Воропаева?.. – огорошила его Маргарита Христиановна. – Самсона?.. Позвольте…
Мирон Прибавкин почувствовал себя неуютно, и холодная рубашка прилипла к телу.
Маргарита Христиановна сделала лицо человека, который интенсивно роется в памяти, и поправила свои очаровательные, правда, чуть-чуть старомодные волосы. При этом её глаза цвета меди, сдержанно сверкнули, мол, ещё один ляп, и я вас отсюда вышвырну, как щенков!
– У нас такого отродясь не было, – сказала она уверенно, и её глаза стали ещё строже, словно она взяла Павла Крахоборова и Гогу Ноза на заметку самого Бога.
Ветхое кресло детского дома едва не развалилось под Павлом Крахоборовым.
– Этого не может быть… – сказал он, нарочно потупив взгляд, чтобы казаться скромным и покладистым, а также чрезвычайно умерив штробас, и вспомнил, что Мирон Прибавкин был весьма категоричен: «Достань мне его, хоть из-под земли достань, но достань!»
– Ничем помочь не могу, – развела руками великолепная Маргарита Христиановна, слегка покачав шикарными, спортивными плечами.
И Павлу Крахоборову хватила ума сообразить, что она по какой-то причине водит их за нос, а это значит, что всё рухнуло и можно возвращаться в Москву ни с чем?
– А этого человека знаете?.. – спросил он и показал фотографию Самсона Воропаева с самой последней безнадёжностью, на которую был способен.
– Этого?.. – добродушно хмыкнула Маргарита Христиановна и повела бровью, – знаю… – и криво усмехнулась.
Слава богу, едва не перекрестился Павел Крахоборов и наконец-то выдохнул воздух из легких. Пары безалкогольного пива весело защекотали в носу. Сразу стало легче дышать, а главное – соображать.
– Только это… Сидор Пьянзин, – чрезвычайно удивила их Маргарита Христиановна.
– К-а-а-к?.. – неожиданно для себя брезгливо спросил Павел Крахоборов, словно ступив в навозную лужу.
– Да… – со вздохом подтвердила Маргарита Христиановна. – Наш известный выпускник. Между прочим, прекрасный математик и подающий надежды программист, – и сухо добавила, – талантище!!! – она показала в небесный свод, который было ограничен потолком. – Но… увы, загубивший его на корню!
Лицо её неожиданно посуровело, словно она там, где-то вдали, у них с Гогой Нозом за спиной, увидела сына-алкоголика и не хотела иметь с ним никакого дела.
– А-а-а?.. – открыл было рот Павел Крахоборов, но ничего не понял.
А Гога Ноз сказал невпопад:
– Бывает… Вот у нас…
Но его никто не стал слушать.
– У него ещё кличка была… м-м-м… – неожиданно для себя произнесла Маргарита Христиановна, хотя, казалось, уже готова была расстаться с ними, но вспомнила прошлое, и оно оказалось сильнее настоящего.
– Барс… – ненавязчиво подсказал Павел Крахоборов, словно они вместе приобщились к этому прекрасному прошлому.
– Точно! – на мгновение оживилась Маргарита Христиановна и чрезвычайно похорошела. – Откуда вы знаете?..
И она, единственно, не сказала, что Сидор Пьянзин в детском доме имел кличку Барс за мягкость в подходе, но жестокость в отношениях.
 – Да, собственно… мы и разыскиваем его по этому поводу. – Павел Крахоборов, как умел, постарался расположить к себе Маргариту Христиановну.
– Ну что ж… – поднялась Маргарита Христиановна. – Не смею больше вас задерживать!
Павел Крахоборов тоже поднялся, разочарованно закрыл мобильник и сказал:
– Жалко…
Он окончательно понял, что Маргарита Христиановна, оказывается, не договаривает что-то важное, что может открыть полную картину исчезновения Самсона Воропаева, то бишь, оказывается, кого-то Сидора Пьянзина непонятного назначения.
– Сидор Пьянзин покинул наше учреждение десять лет назад, – вдруг сказала она хорошо поставленным, сухим голосом человека, который занимает пост директора федерального учреждения. – С тех пор здесь не появлялся.
– Даже так?.. – подыграл ей Павел Крахоборов, пряча свой великолепный штробас за ненадобностью в карман.
– Увы… – вздохнула она, почему-то вдруг надеясь на сочувствие Павла Крахоборова. – Человек прожил в нашем детском доме всё своё детство с пелёнок и юность, но был всегда на углах и пропал с концами, – в голосе Маргариты Христиановны неожиданно промелькнули даже не нотки сожаления, а вселенской плохо скрываемой горести.
– Я вас понимаю… – солидарно кивнул Павел Крахоборов, хотя ему было глубоко наплевать, что там выкинул Сидор Пьянзин десять лет назад, главное, было найти его сейчас.
– Отыщите, передавайте привет, – вдруг закруглили разговор Маргарита Христиановна и наконец задушевно улыбнулась.
Лицо её ожило и стало солнечным. Должно быть, за это её и любили, сообразил Павел Крахоборов, но слюни уже не пустил, ибо понял, что женщина она строгая и умная, по пустякам не разменивается.
– Всенепременно, – кивнул он и тоже улыбнулся, как умел, как прежде, то бишь в глубокой юности, улыбался зелёный и наивный Халк, полагая, что переломил мир под себя.
И они разошлись.
– Чего делать-то будем?.. – с горечью в голосе спросил Гога Ноз, подпрыгивая, как школяр, и делая два шага там, где Павел Крахоборов делал один.
– Не знаю… – выдохнул Павел Крахоборов, которому неожиданно всё обрыдло: жара, солнце и зыбкость существования.
Вот так суетишься всю жизнь, подумал он, а потом «бац!». Но что именно «бац», он так и не понял. Вдруг его осенило.
– Погоди-и-и…
М. Герасим услужливо отворил им ворота.
– А ты его знаешь?.. – Павел Крахоборов показал фото.
М. Герасим посмотрел одним хитрым глазом:
– Так-х-х-х… хе-хе-хе… – чудаковато изобразил он что-то среднее между «да» и «нет».
– Стой здесь! – приказал Павел Крахоборов. – И никуда не уходи! Я вернусь!
С возникновением цели к его большому, тренированному телу вернулись вдруг сила и ловкость.
– Как скажете… – покорно согласился М. Герасим, сложил руки на переднике и встал в греческую позу ожидания под горячими лучами южного солнца.
Павел Крахоборов и Гога Ноз прыгнули в машину без кондиционера и понеслись, нарушая ПДД, по улице «Чекистов» в центр города до ближайшего универсама, где купили полуторалитровую бутылку жёлтого «бурбона», маринованных огурчиков, чёрного хлеба и толстую палку «московской» колбасы исключительно из тех соображений, что она одна единственная чистится даже без всякого ножика. Как стрела, они понеслись назад и застали М. Герасима во всё той же позе тягостного ожидания.
– Ну наконец-то… – пошевелился М. Герасим, – а то я едва не затёк.
И они пошли в дежурку. Павел Крахоборов нашёл две кружки не первой свежести и разлил «бурбон». Выпили. М. Герасим брезгливо крякнул, выпучив глаза:
– Чё это такое?.. – опасливо посмотрел на кружку, держа её на расстоянии вытянутой руки.
Видно было, что он привык исключительно к русской водке, а не в американскому виски.
М. Герасим недоверчиво взял бутылку и подслеповато прочитал по складам: «Бур-р…бо-н-н…»
– Ишь ты… совсем, как у Сидора Пьянзина, – хмыкнул он с лёгким презрением.
– Так ты его знаешь?! – Павел Крахоборов сделал вид, что удивился, хотя, на самом деле, именно на этот эффект и рассчитывал.
– Конечно, знаю! – с уважением к самому себе поведал М. Герасим. – Стал бы я с тобой здесь пить сивуху! А малец, между прочим, дюже умным был, всё хватал на лету, – многозначительно подыграл он себе глазами, – говорят… – поправился он и налил себе ещё на палец, с удовольствием вдыхая запах между ванилью и корицей. – Чудная вещь, однако, я скажу тебе, хотя и американская дрянь! – произнёс он, тыкая кривым пальцем в кружку.
Павел Крахоборов нарочито помедлил с нарезанием колбасы и открыванием огурчиков.
– Что говорят-то?.. – напомнил он с хитринкой в нанайских глазках.
– Говорят… что наша Христиановна-то… – тяжко помял лягушачьими губами М. Герасим, принюхиваясь и выбирая между кружкой с «бурбоном» и «московской» колбасой, – возлагала на него дю-ю-же большие надежды, а он… как только получил свои кровные, положенные государство двести тысяч, – осуждающе продолжил М. Герасим (так обычно говорят о тридцати сребрениках), – так сразу же, прыг и ускакал в свою Москву!
– Не может быть?.. – делано удивился Павел Крахоборов. – Чего он там не видал?..
– Это ты не видал… – нравоучительно возвёл кривой палей М. Герасим в потолок, – потому как ты к ней привык, а у Сидора гениальный план был! О, как!
М. Герасим сделался крайне многозначительным, словно был причастен к этому гениальному плану.
– План?! – с нескрываемым московским снобизмом удивился Павел Крахоборов, словно перепробовал их великое множество и видал их всех в гробу в белых тапочках.
– Я тебе по секрету скажу, – нравоучительно продолжил М. Герасим, – Сидор подавал дюже большие способности, сам мэ-э-р выделил ему мэсто в универсэтэте! О, как!
– Ну?.. – разочарованно подтолкнул его Павел Крахоборов и сделал вид, что не поверил.
– А он начхал и свалил! Ха-ха-ха!.. – криво усмехнулся М. Герасим, опрокидываясь на спинку стула. – И правильно, между прочим, сделал, потому как сейчас очень и о-о-очень уважаемый человек. О, как! – М. Герасим поднял кружку кривым пальцем.
И они снова выпили.
– Крепка, зараза! – пожаловался М. Герасим. – До костей пробирает! Я же говорю, – продолжил он, хрустя корнишоном, – хитрый малый, наш Сидор Пьянзин. Он теперь такую штуку… – показал на бутылку, – тоже гонит. – Только он сейчас не Сидор Пьянзин…
– А кто?.. – нарочно до невозможности упростился Павел Крахоборов, чтобы только потрафить М. Герасиму, и даже перестал дышать.
М. Герасим с таинственным видом поманил его кривым пальцем:
– А Георгий Андреевич Р-е-е-пьев!
Так восклицают о непонятом гении, который, не почив ещё в Бозе, но зато чрезвычайно сильно всех удивил.
– Ка-а-к?.. – опять же нарочно, словно в восхищении, отшатнулся Павел Крахоборов, с трудом запоминая услышанное.
– Георгий Андреевич Репьев! – как по заученному, процитировал М. Герасим. – Большим человеком стал! – и театрально понюхал пустую кружку.
– Где?.. – услужливо засуетился Павел Крахоборов над целью своего манёвра с «бурбоном» и «московской» колбаской.
– Здесь… недалеко… – пожевал лягушачьими губами М. Герасим. – Это она не знает или знать не хочет. – М. Герасим посмотрел в окно на здание детского дома, где среди других окон в тени разросшихся клёнов пряталось окно кабинета Маргариты Христиановны Гоголь. – А мы знаем! – склонил он голову набок, печально, как бормотолог, глядя в пустую кружку.
– Да где же?! – Павел Крахоборов в нетерпении налил по самый край.
М. Герасим выпил, крякнул вполне трезво и, наклонившись, доверительно произнес:
– Здесь… недалеко… в соседней области… «Хрония» называется!

***
Гигант медленно, как в кино, взмахнул боковым. Кулак медленно, как в кино, проплыл по воздуху, и Павел Крахоборов зачарованно, как в кино, следил за ним, но увернуться не успел. Сказались «бурбон» и дикая жара. Он тоже поплыл, инстинктивно ожидая второго, не менее сокрушительного тычка куда-нибудь в висок, чтобы только пасть и уснуть навеки. Но его не случилось, потому что ловкий, как ртуть, Гога Ноз, даром, что «быстрые кулаки», поднырнул под правую гиганта и провёл серию коротких, разящих ударов в печень: «ту-ту-ту-ту», туда, где рёбра закреплены всего лишь на позвоночнике и ломаются, как былинки.
«Фух-х-х…»
Гигант, исполняя второй удар, вдруг издал печальное: «Фух» и осёл колосом в придорожную пыль, грустно прикрыв наглые кошачьи глазки.
А из дежурки бежали ещё двое, но не такие большие. И первого, с палкой в руках, Павел Крахоборов, хотя и полуобмороке, с огромным удовольствием уделал прямым в голову, да так, что тот отвал к стене и притворился пьяным, а второго Гога Ноз с не менее большим удовольствием помутузил, как Шарик грелку, и отправил к товарищу отдыхать.
– Всё! Хватит! – пробурчал гигант, поднимаясь с трудом, как Колос Родосский. – Хватит, я сказал! – крикнул он, держась за печень. – Это свои! – он улыбнулся, морщась и делая свои наглые кошачьи глазки чрезвычайно весёлыми. – Я узнал тебя, Халк!
– Не понял?.. – отозвался Павел Крахоборов, пряча кулаки и вглядываясь в гиганта, особенно в его жуткий шрам слева, вдоль виска, полагая, что такие шрамы остаются от смертельно опасного удара кистенетом.
– Это же я! Филя… – добродушно представился гигант.
– Филя?.. И плачу, и рыдаю! Мама! Ты?! – удивился Павел Крахоборов, с трудом признавая в располневшем богатыре Филимона Зайцева, с которым они в начале века бодались в спаррингах в сборной страны, но так и не выяснили, кто сильнее.
Тогда Филимон Зайцев был худым, злым и чрезвычайно опасным, с чрезвычайно быстрым хуком правой, который часто докучал Павла Крахоборова.
– А то! – радостно заржал Филимон Зайцев, выказывая большие прокуренные зубы и морщась, однако, помассировал правый бок с таким укором, что Гога Ноз предпочёл отступить на три шага, убирая куда подальше свои шустрые кулачки.
Фасонистый летний костюм Филимона Зайцева был изрядно помят и выпачкан в южной пыли, а сорвавшийся с ноги лофер из жёлтой крокодиловой кожи лежал поодаль.
Филимон Зайцев дружески обнялся с Павлом Крахоборовым, а потом проковылял до лофера, обулся, и они, как самые лучшие друзья в прекраснейшем расположении духа, подались через дорогу в трактир.
Гога Ноз, семеня следом, тащил носовой платок Павла Крахоборова.
Вечерело. Огромной жёлтое солнце пылало над горизонтом, горы чёрной тенью лежали с юга, и там где-то, в неизвестности, плыло весёлое и радостное будущее.
– Что тебя привело в наши Палестины? – спросил Филимон Зайцев, заказывая холодной водки и шашлыков с горской травою.
– Ты не поверишь… – решил играть в открытую Павел Крахоборов. – Твой хозяин нас очень и очень интересует. Дело в том, что он пропал, а в Москве днём с огнём его ищет безутешная вдова.
Он нарочно употребил слово «вдова», чтобы повод выглядел непредвзятым, чтобы показать весь трагизм обстоятельств и ни в коем случае никакой не политики, иначе можно было нарваться на глубокое недоверие даже со стороны Филимона Зайцева, ибо политика была делом грязным и непонятным.
– Всего-то?.. – наморщил лоб Филимон Зайцев, разливая водку в рюмки, похожие на маленькие пиалы.
Рюмки сразу запотели, на их боках появились слёзы.
– Нет здесь твоего Георгия Андреевича Репьева, – сказал Филимон Зайцев, опрокинув в себя водку.
– А где он? – сделал удивлённое лицо Павел Крахоборов и подумал, что Филимон Зайцев решил его обмануть, но ошибся.
– Где, не знаю, – с искренне вздохнул Филимон Зайцев. – Я его только один раз видел года три назад. Здесь командует его компаньон Арбазаков Дей Саныч. Но его тоже нет. И не будет ещё две недели. Он на Мальдивах загорает.
– Что же делать? Как Репьева найти? – вопросительно постучал по смартфону Павел Крахоборов.
– Что делать, не знаю. Здесь даже я, начальник внешней охраны, не в силах помочь. Не всё так просто, друг мой. Фирма эта… – Филимон Зайцев кивнул на высокий забор через дорогу, переходя на таинственный шёпот, – засекречена так, словно это американская база «Кингс Бей».
Что такое американская база «Кингс Бей», Павел Крахоборов понятия не имел, но сообразил, что «Хрония» Сидора Пьянзина, то бишь Георгия Андреевича Репьева, охраняется не хуже.
– А что здесь делается? – прикинулся наивным Халком Павел Крахоборов, рассчитывая на наивность друга юности и на их дружеские потасовки, переходящие в клинч.
– Официально, – подыграл ему Филимон Зайцев, – мы гоним самогон, то бишь виски, но очень высокого качества. Все юга завалены этим добром. А ещё варим лавандовое мыло и всё такое сопутствующее. Но всё это… скажу по секрету, для отвода глаз… – наклонился к Павлу Крахоборову Филимон Зайцев. – Есть ещё что-то, чего даже я не прочухиваю! Чего не вывозится и не привозится. Даже я не понимаю!
– Не может быть! – удивился Павел Крахоборов, помня, что он всю сознательную жизнь зарабатывал деньги кулаками, но здесь было что-то другое, вне его компетенции, может быть, даже космического порядка, от которого кружилась голова.
– Есть ещё один объект, – с подозрением оглянулся по сторонам Филимон Зайцев, – бывший масложиркомбинат, с внутренней охраной, которая нам абсолютно не подчиняется. Кстати, она вооружена огнестрелом. Там своё начальство. Это тайна за семью печатями, – многозначительно перечислил Филимон Зайцев, и в голосе его прозвучала плохо скрытая обида на имперскую службу и начальство.
Павел Крахоборов сделал вид, что крайне удивился, хотя чего-то такого он ожидал.
– В своё время Георгий Андреевич Репьев построил здесь свою дизель-генераторную электростанцию. Но для чего она, я тоже не знаю. Я бы тебя провёл на экскурсию, но вокруг дюже много любопытных глаз, тотчас донесут, – безотрадно к своей нынешней ситуации поморщился Филимон Зайцев совсем так, как когда-то морщился от ловких ударов Павла Крахоборова.
– Ладно… – великодушно поблагодарил Павел Крахоборов. – Спасибо и на этом. Я поброжу вокруг, посмотрю, что да как?
– Я не против, – почесал ещё раз свою печень Филимон Зайцев и с бычьим укором взглянул на Гогу Ноза, который за соседним столиком, сидя по всем правилам, то есть лицом ко входу, спиной к стене, пил минеральную воду без газа. – Только охране на глаза не попадайтесь.
И они поехали и недалеко нашли гостиницу, чтобы выспаться и на трезвую пораскинуть мозгами.
А утром Павел Крахоборов сказал удивлённому Гоге Нозу:
– Едем в быттехнику…
Они купили квадрокоптёр с управлением от смартфона и вернулись, но уже не ко входу, а в холмы, которые окружали империю «Хрония».
С одного из них они увидели широкую долину с рекой по середине. И Павел Крахоборов, рассматривая её в бинокль комментировал:
– Вот в том белом здание они наверняка варят «виски», потому что вокруг склады, тара, и дорога там широкая. Ближе к реке – это-о-о… мыловарня. А нас интересует то, что за тем высоким, колючим забором, выкрашенный под цвет гор масложиркомбинат. Ох, и хитрый Сидор Пьянзин, то бишь Самсон Воропаев, то бишь Георгий Андреевич Репьев, хорошую себе кормушку создал, вопрос только, что они там делают?
С этими словами он запустил дрон с камерой и облетел пару раз территорию «Хронии», пока из-за высокого забора и колючей проволоки масложиркомбината в сторону дрона не потянулись пулеметные очереди с трассерами.
Тогда Павел Крахоборов бросил дрон на произвол судьбы, и они скатились с холма, прыгнули в машину и понеслись куда глаза глядят, лишь бы подальше от охраны империи Георгия Андреевича Репьева, побыстрее в Москву, чтобы за оставшиеся полтора суток найти Жоржа Поленова и утрясти все дела.

***
В Москве их ждали плохие новости: за прошедшие сутки о Жорже Поленове не были ни слуха, ни духа. Впору было открывать дело об убийстве, да официальная жена Марцеллина Кафтанова упёрлась, давя на суеверные чувства, мол, писать заявления не буду: «Ещё не прошло и трёх дней! Ищите! Он жив!» И глядела на них тёплыми коровьими глазами.
Мирон Прибавкин гордо вздёрнул фамильный нос и призадумался. Впервые он заподозрил, что невестка не так уж проста, как кажется. «Это не девушка с окраины! – сообразил он наконец-то, – а гораздо хуже!» Его удивило ещё и то, что на лице её не было и следа мины безутешной вдовы. Могла бы и постараться, с досадой подумал он, изобразить фифу, однако великодушно отнёс всё на счёт вечного женского коварства; и за суетой и нервической мишурой забывал элементарно просчитывать другие варианты, которые вывели бы его на истину. Убили, братца! – было написано на его кислой физиономии. Убили, и баста! Он только не понимал, почему этого не хочет признать Марцеллина Кафтанова, хотя в её взгляде как будто читалось: «С минуты на минуту ждём дурных новостей! Ждём, и всё тут!!!» И Мирону Прибавкину приходилось её терпеть и быть корректным до отвращения к самому себе.
Расстраиваться была ещё одна причина. Накануне, ночью, вместо праздника любви-с, Галина Сорокопудская учинила ему первый классический скандальчик за то, что он тянет волынку; и куда делся её милый, детский лепет, который его возбуждал безмерно. «Ах, я зря надеялась на тебя! Чтобы когда я вернусь, всё было исполнено!» – оскалилась она, поворачиваясь к нему широченной спортивной спиной. И он посмотрел на эту неприступную ледяную стену и с привычным ханжеством на душе провалился в тревожный сон, помня о скалке, как о вечном символе семейной жизни. В ту ночь он сделал первую уступку «типа скидка номер один своей возлюбленной Королевы».
А утром Галина Сорокопудская, как ни в чём ни бывало, чмокнула его в лобик и ускакала на сборы в Нижний, к огромному удивлению не проявив ни капли сожаления по поводу ночной истерики и к счастью, не изъяв в свою пользу ключи от квартиры, и Мирон Прибавкин сделал в гроссбухе «семейные отношения» вторую жирную галочку: «расчётлива и двулична», и в отместку и в страшном лицемерии прокурорского притащил банду и потчевал её изысками из огромного, как подвал, холодильника, справедливо полагая, что всё это уже ни к чему, ибо жизнь дала очередную, но самую последнюю трещину, после которой следует небытие и уход в бессмертие. Холодного печёного поросёнка, которого Галина Сорокопудская специально заказала для него в ресторане «Абхазия», чтобы он не умер с голода, («Моему дорогому Пусику», – сказала она, выпятив губы на прощанье), умяли в одно мгновение, как и тотчас же – весь алкоголь месячного запаса, и Гога Ноз уже три раза бегал в гастроном за «наркозом», как вещал своим знаменитым штробасом слабо пьянеющий Павел Крахоборов, выдавай ему деньги из своего необъятного бумажника размером с горнорудную лопату.
Наблюдая за вакханалией на кухне, в гостиной и кабинете, Мирон Прибавкин философично думал, что за оставшиеся сутки, кровь из носа, надо найти проходимца Жоржика, а потом вплотную заняться крайне непоследовательной Тамарой Каблуковой, потому как за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.
Между тем, слегка пьяненький Сеня Бабакару, дюже умилённый гостеприимством Мирона Прибавкина, а также копчёным поросёнком, бродил по квартире с огромным бокалом пахучего виски в одной руке и огромным бутербродом с чёрной паюсной икрой – в другой и, разглядывая копии импрессионистов, восхищался с умным видом: вот она подлинная жизнь, не чета моей, нынешней! И сожаление о никудышном существовании ломало его через колено, и он, страдая, мечтал, что раскрутится с унылым, бандитским образом жизни и займётся настоящим делом, то бишь начнёт творить, сделается живописцем в берете, с мольбертом и палитрой, и денежки потекут рекой. Ещё у меня будет замшевая куртка от-кутюр, а не какая-то жалкая прет-а-порте, витал в облаках Сеня Бабакару, и я буду вытирать о неё руки, испачканные краской. Вот оно капитальное, непреходящее, хлебал он виски и с презрением глядел на напарника, Гогу Ноза, который, не утруждая себя познаниями и наплевав на любую живопись, кроме Николы Пиросмани, напивался, задрав ноги на фортепиано, чрезвычайно вкусной водкой марки «Онегин», здраво полагая, что по праву может валять дурака после жутчайших стрессов в Краснодарском крае, когда за ними гнались со стрельбой два часа по трассе А-289, пока одна из машин охраны «Хронии» не улетела, как ракета, в ущелье меж гор, а вторая не врезалась в столб, превратившись всмятку. В общем, им чудом повезло, иначе бы они кончили жизнь в жутких мучениях в каком-нибудь мрачном и таинственном подвале масложиркомбината, и знакомство с Самсоном Воропаевым не помогло бы.
Мирон Прибавкин предположил, что с Самсоном Воропаевым дело нечистое, и как в воду глядел. Оказалось, годовой доход Самсона Воропаева оценивается ни меньше и не больше, как двадцать один миллион зелёной валюты, а сколько в совокупности, никто не знал. Попахивало миллиардами.
Павел Крахоборов сбросил видео на ноутбук, и Мирон Прибавкин в непотребной горячности прокомментировал, тыча пальцем в экран.
– Вот он! Вот он! Только не платит налоги, скотина! – страшно гневился он, теряя самообладание и помня, что жить ему при дворце на Поварской осталось от силы пару дней, а потом – сдохну, как собака, под забором, думал он, глядя на другую, явно красивую и пышную жизнь Самсона Воропаева, похожего на Леонардо Ди Каприо.
Что будет потом, он плохо представлял себе: возвращаться было некуда и не к кому. Зинка, жена-изменщица, предательница и тварь подколодная, разочаровала его во всех подряд отношениях, осталась только одна Галина Сорокопудская, да и то, екибастуз какой-то там, глядела, как последняя зараза. Что у неё в голове, одному богу известно. Жизнь явно катилась под откос. Буду жить, как бомж, в машине, думал он с отвращением к самому себе, и скупая мужская жалость охватывала его, как липкий туман в октябре.
Павел Крахоборов, демонстративно нацепил на лицо выражение удачи. Он был совершенно спокоен и уже забыл об эпических приключениях под Краснодаром. Что-то ему подсказывало, что всё, абсолютно всё закончится удачно, и он с насмешкой глядел на среднего братца (дурачка, что ли?), который мрачнее тучи следил за бандитской братией, чтобы не гадила мимо унитазов.
– Ты думаешь, не платит?.. – удивился он, наивно полагая, что они получили от поездки всё, чего хотели. – Так это статья?.. – поразился он, догадываясь, что Самсон Воропаев вовсе не добропорядочный гражданин общества, а проходимец.
– Если ты чего-то не понимаешь… – веско сказал Мирон Прибавкин, – то дело в деньгах! – И побледнел от возмущения. – Мать моя женщина! Это же сто семьдесят первая статья! Тридцать лет строгача!
– Так ему и надо, ара джан… – деловито поддакнул Гога Ноз, попивая водочку, и пошевелил пальцами, носки на которых светились дырками.
Павел Крахоборов, однако же, надеялся на более крупное преступление, сравнимое разве что по значимости с преступлением века, а не какой-то, хоть и большой, но всё же бывший масложиркомбинат. Плохо, конечно, думал он, что так и не нашли самого Самсона Воропаева. Но куда он денется, лошара, если теперь каждому известно его настоящее имя: Георгий Андреевич Репьев! Ха-ха!
– Стал бы он маскироваться! – высказал суждение Мирон Прибавкин таким профессиональным тоном, что все безоговорочно в него поверили и закивали в тон, мол, да, мы сочувствуем; и даже пьяненький Гога Ноз, которому было наплевать на все масложиркомбинаты вместе взятые, лишь бы вот так беспечно наливаться прекраснейшим напиток под названием водка марки «Онегин», оторвался от своей созерцательности и поцокал языком:
– Вай! Вай! – забыв, что выдаёт в себе грузина с головой. – Хозяин… давай его штурмом возьмём?
Павел Крахоборов с презрением сощурил свои и без того узкие нанайские глазки.
– И плачу, и рыдаю! Какой я тебе хозяин? – сжал он огромные кулаки, не удосужившись даже обсудить наиглупейшую идею штурма, которая не лезла ни в какие ворота.
– Ара джан… – отступая, потупился Гога Ноз, – я привык подчиняться умным людям… – польстил он Павлу Крахоборову.
 И Павел Крахоборов хотел его тут же отвадить от этой дурацкой привычки самым известным способом, чтобы другим неповадно было, прежде всего, Сене Бабакару, уже замахнулся было тугим, как праща, плечом, но тут Гога Ноз, даром что косил под благородного армянина, благодушно молвил келейное.
– Надо потрясти этого?.. Как его? – озадаченно почесал затылок, – головастого… – брякну он в пространство с чисто грузинским акцентом, выпучив при этом свои восточные карие глаза, как истый сын гор.
И все замолкли, удивлённые его мудрости, и подумали каждый о своём.
Сеня Бабакару – о новой жизнь художником в куртке от-кутюр и с кучей бабок в кармане.
Павел Крахоборов – о непреходящей глупостности Гоги Ноза, которому надо набить глаз для баланса отношений.
А Гога Ноз, в свою очередь, – просто о вкусной и чрезвычайно полезной водке, которая действовала на него расслабляющее и за которой надо было ещё раз сбегать в гастроном.
И только один Мирон Прибавкин, даром, что прокурорский, высказался в яблочко:
– Погодите… а ведь у него напарник был?.. – и с благодарностью посмотрел на пьяненького Гогу Ноза, как на младенца, извергающего истины. – Точно! Ты же сам рассказывал! – ухватил он старшего братца, Павла Крахоборова, за пуговицу на пиджаке и выдрал её с мясом в отместку за большой рост и микроскопические мозги.
– Кого?.. – догадываясь о своём умственном дальтонизме, переспросил Павел Крахоборов, и хотел уже было высказаться в том смысле, что яйца курицу не учат и что старший брат начхать хотел на среднего братца, как вдруг просветлел лицом и заявил, заикаясь: – А-а-а… ведь точно!.. – И вспомнил жиденького, узкоплечего головастика, Евсея Слюнтяева. – Он же проговорился! А мы, дураки!.. – покаялся он, ударив себя в грудь огромным, словно кувалда, кулаком, – не поняли. Что-то у него с Самсоном Воропаевым случилось! И плачу, и рыдаю!
И Мирон Прибавкин счёл нужным скомандовать заплетающимся языком:
– По коням! Екибастуз обломанный!
И вся компания, спотыкаясь и пошатываясь, как зомби, вымелась из дома на Поварской и расселась в любимой Мироном Прибавкиным «люське», моментально наполнив её алкогольными парами всех мастей и примесей. «Люська» с непривычки сделала: «чих», «пых», но завелась с третьего раза; а через час с небольшим они уже трясли Евсея Слюнтяева за шнурки на ботинках и вопрошали пьяными голосами:
– Где-е-е?.. Где-е-е… он?!
Охрана по привычке разбежалась кто куда.
– Не знаю! – отвечал им со слезой в голосе Евсей Слюнтяев, прячась промеж ножек стульев и пуская на всякий случай сопли умиления.
– А это что?! – тыкали в экран. – Что?! Гадёныш!
– Ничего! – вдруг проявил необычный гонор Евсей Слюнтяев. – Ничего необычного!
Он вдруг сообразил, что он им нужнее живой, чем мёртвый, что его убивать не будут, а всего лишь слегка потузят.
– Как это?! – пребольно схватили его всеми руками.
– «Ферма»! – брезгливо и таким тоном, словно делает одолжение, завопил Евсей Слюнтяев, тыкаясь в ножки стульев. – Обычная «ферма»!!!
– Какая, на фиг, «ферма»?! – удивился Павел Крахоборов, убирая руки с кадыка Евсея Слюнтяева. – Там никаких кур не было, – испугался он, что чего-то не доглядел, не понял и не сообразил, в общем, опростоволосился до невозможности.
Евсей Слюнтяев посмотрел на них, как на распоследних остолопов, мол, с кем приходится иметь дело, и вдруг принял преважный вид.
– Он хайповщик! – заявил он, стряхивая их ослабевшие руки, как осенние листья. – Его система настроена на тридцать седьмой год, так что можно майнить, не оглядываясь!
– Че-е-его?.. – тупо спросил Павел Крахоборов, у которого одна половина мозга моментально вспухла от всяческих этих непонятных слов, а другая выпала в осадок и мучилась отупением.
Странные ассоциации возникли у него в голове от слов «тридцать седьмой год», однако он так ничего и не вспомнил, кроме единственного: «Это было давно и неправда».
Но Евсей Слюнтяев не счёл нужным объяснять, что такое «хайповщик» и при чём здесь тридцать седьмой год? А сказал:
– Ну майнер… если вам ближе это слово!
– Че-е-его?.. – Павел Крахоборов вообще офонарел, как пикабушник.
– Он мне ещё «палтус» должен! – возмущенно произнёс Евсей Слюнтяев, и, почувствовав, что всех огорошил до мозга костей, выполз из-под стульев, согнал из кресла Гогу Ноза и важно уселся, закинув ногу на ногу.
Из разбитого носа у него выползла кровавая сопля и легла на белоснежную рубашку «версачи», с декором за полторы тысячи долларов.
– Какой «палтус»?.. – с раздражением переспросил Мирон Прибавкин. – А-а-а! – вспомнил он, что под понятием «палтус» кроется жаргонное выражение «пятьдесят тысяч долларов». – За что?! – уцепился он бульдожьей хваткой прокурора, полагая, что это и есть начало преступления, то бишь сто девяносто девятая, благородная, сокрытие налогов. – За что?!
– А я ему, между прочим! – ехидно произнёс Евсей Слюнтяев, гладя на них бешеными глазами загнанного в угол щенка, – за неделю восстановил коды доступа, которые он снёс по пьяни!
– Ну и?.. – тупо спросил Мирон Прибавкин в смысле: тебе же и карты в руки, – так где он?!
– Да какая разницы! – брезгливо вспылил Евсей Слюнтяев. – Главное, что он и дальше может майнить биткойны! – И посмотрел на них с осуждением, мол, чего с дураков взять-то, хоть и с кулаками?
Но они опять ничего не поняли. Из-за несуразности ситуации Мирон Прибавкин принялся изучать свой неладный утячий нос, Сеня Бабакару забыл закрыть губастый рот, а Гога Ноз же в свою очередь тяжко и безутешно вздохнул, обиженный, что его выгнали из уютного кресла директора фирмы. И это было единственным звуком в наступившей тишине абсурда.
– А где… где… сам Самсон Воропаев?.. – вопросил наконец своим великолепным штробасом Павел Крахоборов, хотя и так было ясно: явно где-то далеко, за один раз не дотянешься.
– Не знаю… – озлобленно пожал цыплячьими плечами Евсей Слюнтяев и в свою очередь сделал глупое лицо человека, которого надули на очень большие деньги и отдавать не собирались.
– А что такое «майнить биткойны»? – спросил тогда Павел Крахоборов, который предпочитал держался подальше от опасных, как жаба, терминов, из-за которых туманился разум и двоилось в глазах.
– Ха… позволил себе пренебрежительное Евсей Слюнтяев, тыкнул пальцем в экран, там, где был изображён масложиркомбинат, – вот здесь он их и качает…
– Чего качает?.. – тупо посмотрел Павел Крахоборов, полагая, что нет ничего удачливее в жизни, чем огромные и надёжные кулаки: никаких тебе загадок и тайн – попал противнику в челюсть, значит, попал, и точка!
– Как что?! – посмотрел на них, как на полных идиотов, Евсей Слюнтяев. – Деньги!!! – и сморщился в презрении, хотя слава Гротендика ему явно не грозила ни при каких обстоятельствах.
– А-а-а!!! – закричал в страшном отчаянии Павел Крахоборов, словно ему прострелили коленку. И в голове у него всё сложилось один к одному: и высокий забор фирмы «Хрония», и отдельная территория с отдельной охраной, и даже его друг юности, Филимон Зайцев, который тоже ничегошеньки не понимал, хотя был в шаге от тайны фирмы «Хрония». – Деньги!!! Вот в чем дело!!! И плачу, и рыдаю! Деньги – всему голова!!! Конечно же, деньги!!! Что ещё???
Как именно качают – это уже не имело никакого значения. Главное, сам факт: де-е-е-нь-ги! Глубочайшее отчаяние охватило его. Он понял, что так и не доучился за этими дубовыми кулаками, будь они трижды прокляты! И впервые пожалел, что вымахал таким здоровым, а не головастиком типа Евсея Слюнтяева, ибо наступило их время, время мозговитых и заумных кибертонов. Всё шло к этому! – в отчаянии вспомнил он свою безалаберную юность, – я безнадёжно отстал! – охнул он. – Впору снова было идти в бурсу и садись за парту…
– А что вы хотите?.. – осмелел Евсей Слюнтяев, гордо изымая бутылку виски и бесконечно одиноко, словно на голой авансцене, в лучах софитов, изысканно наливая себе на два пальца. – Сейчас… стоимость одного биткойна… – он демонстративно сделал глоток (Гога Ноз громкого икнул) и посмотрел на них прозрачными, как у сангвиника, глазами, – пятьдесят тысяч американских долларов! И будет только расти! Вот так-то, господа бандиты! Качать стоит, даже если ты при смерти! – открыл он карты.
И это была непререкаемый аргумент торжества капитала во всей его красе всемирной славы!
Братья помолчали, ошарашено глядя на него, а бандиты просто ничего не поняли и ждали, когда же им начнут платить хоть за что-нибудь, ну хоть копеечку. Но платить было не за что, ибо биткойны были исключительно виртуальными деньгами, и Сеня Бабакару с Гогой Нозом страшно расстроились, ибо начали догадываться о своей никчёмности во вновь открывшихся исторических реалиях.
Братьям же стало ясно, что исключительно вёрткий Самсон Воропаев, похожий на Леонардо Ди Каприо, ловко обвёл их вокруг пальца и пропал с концами. Где он? Ау-у-у! Что он? Ау-у-у! Искать бессмысленно, ибо с такими деньгами можно безбедно прожить даже на Луне.
А хитрый и предприимчивый Сеня Бабакару вовремя сообразил, что раз биткойн такой дорогой, то, значит, его тоже можно украсть, как любую, пусть даже и виртуальную вещь. Надо расспросить головастика, как? – открылась ему истина; и он почувствовал, что попал на золотую жилу, которую ещё никто никогда не разрабатывал.

***
– Надо выпить! – нервно заявил Мирон Прибавкин, когда они, виляя задом с бодуна, мчались по Ильинке, и так резко ударил по тормозам на пяточке перед радостно мигающими огнями бара «Los Banderos», что все дружно клюнули, аки журавель в колодец.
Мучимые жаждой, они вывалили из машины и вломились скопом, едва списавшись в дверной проём заведения.
К их удивлению, в закутке, за углом стойки в тягостном унынии напивался небритый и помятый, как старый, больной лис, сам мэтр кино и экрана – Эраст Проказов, с неоригинальной кличкой Кузя. И хотя бар был полупустым, Эраст Проказов сделал вид, что не заметил вошедших и даже отворотил морду сколько мог, едва не свернув шею. Однако Павел Крахоборов протопал, как першерон, своими большими, как снегоступы, ножищами и по-свойски хлопнул Эраста Проказова по сдобному плечу огромной ладонью:
– Ба! Да здесь все свои люди! И плачу, и рыдаю!
По телевизору за спиной бармена известный певец в седых кудрях доверительно сообщал, что цвет настроение у него голубой.
– Положим, я не ваш… – брезгливо отстранился мэтр Эраст Проказов, покосившись, как на неисправимого грешника в третьем поколении, и пододвинул стакан с виски поближе, чтобы, не дай бог, Павел Крахоборов не вылакал бы.
– Налейте профессору за мой счёт! – в назидание велел Павел Крахоборов, падая на хрупкий стульчик рядом и призывая тем самым толстенького и кругленького мэтра Эраста Проказова быть проще и не воротить физиономию почём зря.
– Ну что, папаша… – в унисон грубо спросил Сеня Бабакару, усаживаясь с другого боку, – деньги кончились?..
В его словах прозвучала скрытая угроза. Он нарочно отстал от компании и узнал от Евсея Слюнтяева, как озолотиться на экзотических биткойнах, и был воодушевлён сверх меры, ибо истина была примитивной до безобразия: всего-то надо было слямзить из нужного мобильника нужные коды с приложениями биткойнов и перевести их на свой кошелёк. Дело-то! Это даже не преступление, а просто функция, которую никто не заметит! – рассуждал Сеня Бабакару. Фразу, которую ему продиктовал Евсей Слюнтяев, он аккуратно записал как руководство к действиям и возбуждённо крутил её в голове и так и сяк, приноравливаясь к вновь открывшимся реалиям современности. Проще простого! – воодушевлённо думал он, радостно потирая руки. Завтра же займусь, мечтал он, а в зал к Альберту Симовичу больше ходить не буду, открою свой, шикарный, с девочками и баром.
– Упсб! – ужасно расхрабрился Эраст Проказов и даже хотел показать Сене Бабакару дулю с маком, но вовремя вспомнил, что имеет дело с туповатым боксёром, у которого вместо мозгов на первом и втором, и даже на третьем месте – одни кулаки.
– Что такое «упсб»?! – пьяно мотая головой, в свою очередь спросил Мирон Прибавкин, которому досталось место на периферии, рядом с Павлом Крахоборовым, и он, чтобы заглянуть через его широкое боксёрское плечо, вынужден был тянуть шею, как аист, проглотивший лягушку.
– Упаси Боже! – патетически всплеснул пухлыми ручками Эраст Проказов. – Упаси боже иметь такую компанию! – добавил он со значением собственной исключительности и хотел всем показать, как Эйнштейн, язык, но из скромности сдержался, помня, что жить ему осталось ровно до утра и что пора уже думать о вечном душевном покое.
– Чем же тебе наша компания не угодила? – снова спросил Мирон Прибавкин, чётко помня, что на допросах надо вести себя жёстко и бескомпромиссно, и на вопросительный взгляд бармена заказал себе самого дешёвого крымского коньяка, как средство для быстрого опьянения.
– А вы до сих пор не можете найти моего друга, Жоржа Поленова! –выпалил претензию Эраст Проказов, и слёзы отчаяния брызнули ему в его «макаллан».
Он до умопомрачения ясно представив, как его казнят на закате, словно Христа. На фоне Чёрного моря, с жалостью к самому себе подумал он, чтобы все видели, как умирают великие продюсеры и режиссёры. Обида на весь мир едва не убила его на самом деле: он стал искать по карманам, чем бы застрелиться, но, к счастью, ничего подходящего не нашёл – даже у бармена на стойке, и ещё больше испугался. Накануне ему позвонили и от имени Вольфа Грека предупредили, что по его душу уже нанят арабский киллер с палительными запалами.
– Не всё так просто, мой друг! – заверил его Мирон Прибавкин, чувствуя, что зверски пьянеет, а язык заплетается. – Не всё так просто… хотя мы на верном пути!
И хотел рассказать в утешение, что Самсон Воропаев не платит налоги, что он вовсе не Самсон Воропаев, а Сидор Пьянзин, то бишь Георгий Андреевич Репьев, тайно качает биткойны, то бишь, кроме всего прочего, вынимает из пространства, аки булгаковский Коровьев, чистые доллары, и в ус не дует; но вовремя прикусил язык, вспомнив, что это огромная, безмерная, чуть ли не государственная тайна: если все начнут качать, то биткойнов на всех не хватит, дело обесценится и пойдёт прахом. Он даже поперхнулся от умной мысли и глупо заухмылялся, помня, откуда Галина Сорокопудская берёт деньги.
Эраст Проказов посмотрел на него с удивлением и воскликнул на всякий случай:
– Что же мне теперь делать?.. Я не жилец! – усовестил он их. – И всё из-за вас, лепрозорных! Дебилы!!!
Казалось, он снова готов был пустить скупую мужскую слезу, чтобы разжалобить жесткокожих идиотов от прокуратуры и бандитов.
– Что ты… родной… – сочувственно шмыгнул Сеня Бабакару, – что ты… Мы тебя не бросим! – хихикнул он в ухо Эрасту Проказову, как в пещеру Аладдина.
Он решил, что в одиночку найдёт Самсона Воропаева и очистит его виртуальный кошелёк, и дело с концом.
– А если надо, ара джан, даже защитим! – искренне высказался Гога Ноз, выказывая белые и острые кавказские клыки.
– Ты за себя отвечай… – с презрением шепнул ему на ухо Сеня Бабакару, давая понять, что каждый сам за себе. И хотел веско добавить в адрес Эраста Проказова, что, мол, пора бы продлить сделку и смазать дельце некой суммой в эквиваленте добра, но не понимал, как бы половчее это сделать, чтобы Эраст Проказов не отвертелся, а, наоборот, проникся важностью обстоятельств. Но Эраст Проказов уже расчувствовался и с барского плеча велел налить всем по порции «макаллан». Взглянув на бутылку, из которой наливал бармен, Сеня Бабакару потерял дар речи: порция на два пальца стоила никак не меньше трёх сотен долларов. Да у него денег куры не клюют, сообразил он, и второй раз за день ликующе потёр руки, словно уже засунул их в карман Эраста Проказова. Вот пруха! – обрадовался он.
Однако Эраст Проказов так тоскливо посмотрел на него сквозь свои тортилловые очки, что у Сени Бабакару дрогнула душа и мороз пробежал по спине. Он понял всю глубину отчаяния Эраста Проказова, но не отступился из чисто профессиональных взглядов на жизнь.
– Когда?.. – взволнованно спросил Сеня Бабакару, обдумывая разные комбинации: от того, чтобы незаметно разжалобить продюсера ещё больше и он сам всё отдаст, до чистой воды гоп-стопа, но не пришёл к окончательному выводу.
– Скоро… – угрюмо заверил его Эраст Проказов и опрокинул в себя дорогущий «макаллан», не почувствовав его вкуса.
– А сколько осталось?.. – не отступил Сеня Бабакару, поглядывая на обречённого продюсера с пониклыми плечами.
– До полудня… – тяжко вздохнул Эраст Проказов и дал знак бармену.
– Да… – посочувствовал Сеня Бабакару, – у меня тоже однажды так было…
Он подумал, что вытащить кошелёк у пьяного Эраста Проказова даже легче, чем скачать коды. Ищи потом ветра в поле. Ничего не докажешь.
И Эраст Проказов великодушно сказал:
– Налей ещё всем!
– Чего будешь делать? – спросил Сеня Бабакару, распробовав дорогой «виски» и сообразив, что ещё вполне может отличить его даже после огромного количества разной дряни, которую они сегодня вылакали.
– Повешусь… – откровенно сказал Эраст Проказов. – Прям сейчас пойду и повешусь в отхожем месте… – И представил себя с мерзко высунутым языком.
Классно! – в свою очередь обрадовался Сеня Бабакару, воображая, как изымет портмоне у висящего на шнурке продюсера. Однако сказал обратное:
– Брось… – сказал он проникновенно, полагая, что до поры до времени надо маскироваться. – Может, сбежишь куда? – спросил он на всякий случай, чтобы обеспечить себе душевное алиби.
– Молодой человек… – веско заметил Эраст Проказов, наводя на него свои очки, как прожекторы, и знаком благодарности попросил бармена налить им обоим по два двойных, – а вы не хотите сняться у меня в роли второго плана? – огорошил он изящным переходом мыслей.
– Как это?.. – растерялся Сеня Бабакару и моментально сделался синефилом, хотя тащился за пивом исключительно от «прапорщика Задова».
От волнения алкоголь попал у него не в то горло, и Сеня Бабакару закашлялся, как кикимора на болоте.
Телевизор за спиной бармена вещал на полной серьезности:
– В Москве запретили снимать презерватив без согласия партнёра!
Опять началась реклама о шуруповёртах, и Мирону Прибавкину, уже казалось, что надо родиться, побриться и купить этот самый шуруповёрт, чтобы умереть в счастье и радости.
– Роль второго плана, очень востребована! – воодушевленно стал уговаривать Эраст Проказов, на мгновение забывший о существовании страшного и жуткого Грека Вольфа. – Оплачивается всего лишь в два раза дешевле, чем главному герою, – поспешно добавил он, испугавшись, что Сеня Бабакару откажется, как и Жорж Поленов.
За горло опять схватила болезнь всех продюсеров и режиссёров: никто не желал сниматься по доброй воле, все отнекивались, все презирали никудышную профессию актёра. Будь что будет… – думал он, теряясь в неведении, воображая всемирную катастрофу синема.
– А сколько?.. – не поверил Сеня Бабакару, размазывая слёзы радости по лицу.
Он уже пожалел, что решил ограбить мэтра Эраста Проказова. Пригодятся ещё, великодушно подумал он, пусть живёт папаша.
Эраст Проказов начертил на столе цифру. Инстинкт режиссёра он ещё не потерял: роль тупого громилы прекрасно оттенит изысканность и утонченность Жоржа Поленова, думал он.
– Что в месяц?.. – нарочно брезгливо спросил Сеня Бабакару, хотя даже в месяц такая сумма была более-менее серьёзной.
– В день… за смену… – недоуменно посмотрел на него Эраст Проказов и тяжело, как гиппопотам, замолчал, ожидая, что и Сеня Бабакару откажется.
В другое бы время он обязательно бы сострил, мол, как получится, или что-нибудь в этом же роде, но сейчас ему было не до шуток. Шутки застревали в горле, как рыбные кости.
– В день?! – воскликнул пораженный Сеня Бабакару и посмотрел в потолок, словно обращаясь за справедливостью к Богу.
И понял, что хамить, грабить, а тем более убивать наивного Эраста Проказова крайне глупо, с него надо пылинки сдувать и держать, как артефакт, под стеклом. Вот я дурак! – опешил Сеня Бабакару и покрылся холодной испариной, потому что чуть не убил старикашку тяжёлым, как булыжник, кулаком.
– Что в день?.. – навострил уши Гога Ноз, боясь ослышаться.
– Не твоё дело! – как девушку, загородил мэтра кино и экрана Сеня Бабакару. – Я согласен… – зашептал он в ухо мэтру. – Когда приступать?..
– Да хоть завтра, – великодушно хмыкнул Эраст Проказов, – если выживу… – вспомнил он жуткого Грека Вольфа, и подумал, падая духом ниже земли, что жизнь кончилась неожиданно и бездарно. «Я ещё не готов!» – хотел воскликнуть он, но не воскликнул, боясь сглазить.
– Да я за вас теперь!.. – рванул на груди рубаху Сеня Бабакару, по барной стойке, как живые, запрыгали пуговицы.
И лицо у Сеня Бабакару стало искренним и чистым, как у ангела Гавриила.
– Вот это правильно, – похвалил его Эраст Проказов, искоса оценивая его трицепсы и бычью шею, мало надеясь, что они, конечно, защитят его от бомбы арабского киллера, но всё-таки…
А вдруг?.. – подумал он, вдруг… если что… – уповая, что Сеня Бабакару не сообразит своими куриными мозгами, на что его подписывают.
– А аванс будет?.. – тихо, чтобы не услышал настырный Гога Ноз, спросил Сеня Бабакару.
– На… – Эраст Проказов с барского плеча втихаря сунул ему «рулончик» «бакинских».
Ради своей жизни он готов был потратить весь бюджет кинокомедии, на главную роль в котором полагал Жоржа Поленова.
– Батя-я… – расчувствовался Сеня Бабакару и полез обниматься.
Всё это Мирон Прибавкин, конечно же, не видел и не слышал, ему вдруг показалось, что где-то рядом какой-то отец ругает какую-то дочь и грубо повторяет: «Акт осеменения! Акт осеменения!» Самое интересное, что ни Пашка Крахоборов, ни кто другой никак не реагировали. Странно, подумал Мирон Прибавкин, и с раздражением слёз со стула, чтобы направиться на голос, что звучал с противоположной стороны стойки, где была дверь. Толкнул её, готовый на всякий случай к неожиданностям. Однако за ней, кроме этого отца и его понурившейся дочери, сидели всего лишь какие-то странные люди, похожие на манекены в чёрном, а на столе лежали медицинские инструменты и главное – огромный-преогромный шприц. И отец снова безапелляционно сказал, не обращая внимания на Мирона Прибавкина: «Акт осеменения!» Мать моя женщина! Мирон Прибавкин, как честный гражданин с неиспорченной психикой, готов был уже вмешаться, чтобы предупредить преступление, но кто-то его тыкнул в плечо. Мирон оглянулся. Оказывается, толкнул его Пашка, который, оказывается, пошёл следом, а телевизор за спиной бармена вещал голосом с закидонами:
– Акт осмеяния! Это акт осмеяния, господа!
И Мирон Прибавкин понял, что видел глупый, но короткий сон. Потом на экран ворвалась какая-то рыжая-прерыжая девица и заорала, что есть мочи, словно её поджаривали на сковородке:
– Экстренное сообщение! Экстренное сообщение! С вами Эльвира Гагаркина! Маэстро жив!!! Маэстро с нами!!!
Мирон Прибавкин ничего не понял, он ещё жил чувствами от того, что увидел во сне, однако мгновенно протрезвел.
Показывали вечерние новости. Девица с рыжими волосами колдуньи верещала, как на дыбе:
– Маэстро обнаружен! Он никуда не делся! Он прятался от нашего безбашенного общества, устав от настырного внимания дикой толпы!
И они тотчас увидели картинку с километровой очередью и, конечно же, крайне обольстительные длинные-предлинные женские ножки со всех ракурсом.
– Я буду мстить обществу за погубленную карьеру! – заявил вдруг с экрана Жорж Поленов, ещё не бинарное существо, но и не барбер , одетый в голубой изысканный халатик явно женского покроя, губки были подкрашены, а узкие нанайские глазки – подведены чёрным-пречёрным, как у спирита, и Мирон Прибавкин с трудом узнал в нём младшего братца.
– Кому именно? – провокационно вопросила и даже подмигнула тележурналистка Эльвира Гагаркина, яростно встряхнув рыжей-прерыжей копной волос.
– Мэтру Эрасту Проказову!!! – выпалил, брызгая слюной в камеру, Жорж Поленов.
И Эраст Проказов, который как раз тихо-мирно, сидя за стойкой бара, пил свой дорогущий виски, упал без чувств на заплёванный пол. Когда на него, за неимением лучшего, плеснули пивом, он очнулся, растолкал всех и глядя в экран телевизора, закричал благим матом громче всех иерихонских труб вместе взятых: «Жора-а-а! Я заплачу миллион за смену! Вернись, я всё прощу!»
И гордый Жорж Поленов ответил в унисон, словно услышал мэтр кино и экрана Эраст Проказов:
– Пусть он мне хоть миллион заплатит, всё равно откажусь!
Глядя на толпу поклонниц, Павел Крахоборов впервые пожалел, что занялся частным сыском, а не подался в актёры: ни тебе ни бзика, ни креза. Игра бы сейчас Ленина или бандитов, подумал он, и горя не знал бы.
– Я знаю, где это, ара джан! – восторженно закричал Гога Ноз, который, оказывается, тоже спал и тоже видел сон, который, однако, были не так значителен, как у Мирона Прибавкина, и потому его не стоит приводить в этом тексте.
– По коням, екибастуз! Мать моя женщина! – скомандовал Мирон Прибавкин, подумав, что Гога Ноз всё-таки умный парень, не чета братцу-тугодуму, Павлу Крахоборову.
И вся компания точно так же дружно, как и прежде, пополнившись ко всему прочему маэстром Эрастом Проказовым, не забыв про чаевые для бармена, вывалилась из бара, и в лихорадочной поспешности погрузилась теперь уже в бывалую и уже порочную «люську» Мирона Прибавкина. И они понеслись в Лаврушинский переулок, что недалеко от Третьяковской галереи.
Надо ли говорить, что перед ними вырастали и мгновенно пропадали за спиной огромные, высоченные здания, мосты и реки – и с той, и другой стороны, и город жил своей обыденной, привычной жизнью дремлющего сталкера, которому вставать с рассветом, чтобы брести неизвестно куда и неизвестно зачем, но явно за хабаром.
«Будьте извращенцами! – кричала огненная реклама, – и вам воздастся!»
Адрес, названный Гогой Нозом, оказался ещё как верным, потому что не доезжая Воскресенской церкви, они увидели толпу исключительно женского пола, которая завивалась, аки змея в подворотнях.
– Так, кто последний?! – спросил Мирон Прибавкин, выскакивая из «люськи» и старательно сохраняя трезвую походку.
– А тебе зачем?.. – спросил кто-то ехидным женским голосом.
– Как-а-к?.. А разве здесь не биткойны дают? – насмешливо, как показалось ему, спросил Мирон Прибавкин, стараясь встать так, чтобы были видны его прокурорские погоны.
– Здесь маникюр делают, дяденька! – со смехом ответил всё то же голос.
И он увидел его обладательницу с хитрой лисьей мордочкой. Вокруг все засмеялись, и посыпались язвительные шутки насчёт мундира и пуговиц Мирона Прибавкина до тех пор, пока на горизонте событий не возникла троица бандитов во главе с братцем Павлом Крахоборовым, и с воинственно семенящим позади мэтром кино и экрана Эрастом Проказовым собственной персоной.
– Ну всё! Накрылся наш Жоржик медным тазиком, – уныло резюмировал лисья мордочка. – Сейчас начнётся рэкет!
– Где Жорж Поленов? – спросил своим великолепным штробасом оперного певца весьма пьяный, но всё же твёрдо стоящий на ногах Павел Крахоборов, и показал пятитысячную купюру.
– Та-а-м! – кто-то в баскетбольном прыжке вырвал у него «пятёрку», и хвост очереди мгновенно распался.
Они побежали рысью вдоль бесконечной змееноподобной очереди до самой «Ногтевой студии, салона бровей, ресниц и неземной красоты», как значилось на распутной, беспрестанно моргающей и переливающейся всеми цветами радуги брехламы. И на крыльце этой самой студии их остановили:
– Стой! Кто идёт?! – выставил палку секьюрити.
– Да я тебя!.. – воинственно начал своим великолепным штробасом Павел Крахоборов.
Но Мирон Прибавкин перебил его:
– Работает прокуратура! Прошу освободить место преступления!
И с удостоверением вишневого цвета в руках проследовал мимо онемевшей охраны и моментально притихших телерепортёров, потому как дело пахнуло керосином и не только при виде прокурорского, а при виде огромного и чрезвычайно массивного, как слон, Павла Крахоборова в сопровождении меньшего калибром, но звероподобного Сени Бабакару, и уж совсем нестрашного грузина Гоги Ноза, который маскировался под армянина. За всеми ними ловко, поводя плечиками, протискивался мэтр кино и экрана Эраст Проказов, который и должен был разрешить интригу дня.
– Я с ними… я с ними… – безуспешно вопрошал он, но ему никто не верил, и обрывали фалды.
Жорж Поленов, сидя в изящном высоком стуле, подпиливал ноготки чрезвычайно юной особе, которая манерами, одеждой, а главное, божественно гладким лицом, напоминала крайне мелко стриженную Екатерину Волкову лимонадных времён, с жгуче-чёрными бровями и глубокими, как омут, синими-пресиними глазами. Эраста Проказова страшно поразила та сексапильная ухватка, с которой Жорж Поленов поддерживал изящный пальчик Екатерины Волковой – без следа страданий прежде всего как актёра на безупречно отстранённым, как у Джеймса Бонда, лице. Должно быть, Жорж Поленов играл новую, непонятную роль, общения с большими массами женщин. И Эраст Проказов понял, что Жорж Поленов величайший из талантов, каких он видел на свете – так он был естественен и располагал к себе, как будто самый что ни наесть великий Казанова всех времён и народов. И женщины, судя по длине очереди и душевному трепету, падали в его ладони, как лепестки роз. У Эраста Проказова тотчас родился целый фабула – начало распрекраснейшего фильма, о котором он мог только мечтать: некий прохиндей, страшной похожий на Жоржа Поленова, злоупотребляя своим сексуальным превосходством над бедными-пребедными женщинами, пользовал ими, чтобы возвыситься в этом порочном мире, ну и так далее с подобным же безнравственным сюжетом, что титулуется как безбожный подлец! А фильм называется, «Прощай, самец!» И Эраст Проказов рефлекторно посуровел и даже сжал от негодования свои и без того тонкие губы иезуита, но тотчас пал от слабых, но множественных женских тычков в спину и пополз промеж разных женских ножек в сторону Жоржа Поленова. А юные женщины невольно расступались, с изумлением глядя на знаменитого мэтра кино и экрана. Эраст Проказов полз и выкрикивал, как мантру: «Жо-о-рж… вернись! Жо-о-рж… я был неправ! Жо-о-рж… прости меня, подлеца!»
Между тем, Мирон Прибавкин и Павел Крахоборов тщетно пытались уговорить своего младшенького отправиться домой в лоно семьи, и уже три раза безуспешно упомянули имя Марцеллины Кафтановой, чтобы наконец заняться тем, к чему он больше всего был расположен – его великолепнейшим, неподражаемым актёрством на фоне всемирного ужаса пандемии, с кармическими намёками на пир во время чумы, где он будет гарцевать на белом коне фортуны!
– И ты возвысишься! – елейно внушал ему в левой ухо Мирон Прибавкин.
– Пойми… – бубнил штробасом в правое ухо Павел Крахоборов да так, что жалобно звенели люстры, – тебя ждёт не дождётся сам Эраст Проказов! Он готов на всё!
– Не упоминайте мне этого гадского имени! – вспылил наконец Жорж Поленов, едва не порезав пальчик юной особе, похожей на диву Екатерину Волкову, и пошёл красными пятнами тонкой, психопатической натуры, готовый вспыхнуть яростным пламенем негодования.
– Кстати, а где он? – вопросил Павел Крахоборов как бы в отчаянии у Мирона Прибавкина.
На самом деле, ему было смешно глядеть на бабский передник младшего братца, и он готов был тут же удавить его в том же самом кресле.
– Понятия не имею! – возмущенно реагировал Мирон Прибавкин. – В самый нужный момент его, как всегда, нет! Где он? Ищите! – приказал он Сене Бабакару и Гоге Нозу. – Ищите!
– Ищем! – закричали они с искаженными лицами рабов, проникнувшись проблемой до самой печёнок, и забегали, как бельгийские овчарки.
– Я здесь!!! – Эраст Проказов, предприняв отчаянную попытку выпутаться из прекрасной ловушки, задрал подол Эльвиры Гагаркиной.
– Ой! – кричала она, однако не бросая микрофон, а орудуя им, аки дубинкой, сбила с Эраста Проказова его старинные очки в роговой оправе. – Нахал! Подонок! Полицию сюда! Полицию!
Но тотчас была приподнята сильными руками Павла Крахоборова, и пред миром без капли смущения предстал во всей своей красе сам мэтр кино и экрана Эраст Проказов в старомодных роговых, но в таких всеми узнаваемыми очках и в прическе а-ля Филипп Киркоров.
И все окончательно расступились, а Эраст Проказов прильнул к башмакам Жоржа Поленова, пропахших пергидролью, и молвил:
– Прости меня, гада! Прости идиота, Жоржик!!!
– А-а-а!.. – несказуемо обрадовался Жорж Поленов, брезгливо подбирая под себя ноги. – Приполз, скряга!
– Приполз, Жоржик, приполз, к твоим стопам припадаю! – двигаясь, как краб, заплакал Эраст Проказов.
Жорж Поленов залез с ногами на стул и, глядя на жирную спину Эраст Проказов, стал театрально фыркать, как домашний кот, увидевший мышь. Все вокруг зааплодировали, особенно юная особа похожая на бритую примадонну Екатерину Волкову, и рыжая-прерыжая тележурналистка Эльвира Гагаркина – тоже.
– Не спи! – ударила она локтём неповоротливого оператора. – Снимай! Снимай!
– Проси, чего хочешь! И сколько хочешь! – воодушевлённо закричал из-под стула Эраст Проказов, подкидывая Жоржа Поленова, как скаковая лошадь.
– Хочу миллио-о-он… за смену!.. – явно работая на толпу, гордо молвил Жорж Поленов, и его глазки некроманта вспыхнули недобрым светом чернокнижника. – Нет!.. Два!!! – На большее у него не хватило наглости.
В реальной жизни, вне сцены, он был страшно прозаическим человеком, не в состоянии связать и двух слов, стесняющийся собственных ногтей, но перед камерой, да ещё и на подмостках, крайне возбуждался и начинал резонерствовать. Но даже в этом эйфорическом состоянии абсолютной победы над своим извечным врагом, знал, что нельзя перегибать палку, что Эраст Проказов наобещает сейчас в три короба, воздушные замки и хрустальные чертоги, а потом – сдуется, как шарик, доказывай потом, что ты не верблюд.
– Будет тебе два… – слезливо пообещал из-под стула Эраст Проказов, подбрасывая Жоржа Поленова, как необъезженный жеребец, – и премия еженедельная! – заглянул он ему в глазки. – Только поедем со мной на съёмки, Жоржик! А?.. – подбросил он снова, представляя, как возрадуется страшный и ужасный Грек Вольф.
– А договор?.. – играя голосом, как дубинкой, не отступил Жорж Поленов, зная, что Эраста Проказова надо добить, пока он тёпленький.
– Конечно же! – не вылез из-под стула Эраст Проказов, а извлек жестом фокусника злополучный договор и протянул, как подать, Жоржу Поленову.
– Позвольте!.. А как же… производственные отношения с нашей суперзвездой экрана?.. – встрепенулся чрезвычайно странный господин с гладким лицом лощёного алкоголика, с мелированными волосами и серёжкой в правом ухе; от господина за версту несло гомофилией и парфюмерией. – Я понесу прямые и косвенные убытки! И моральный вред?! – вспомнил он казус белли.
– А вы кто такой?.. – спросил, не глядя на него, как бык, Эраст Проказов, ибо был сосредоточен исключительно на предмете своей страсти – Жорже Поленове, а уже за ним маячил жуткого типа Грек Вольф со своими страшными рабами в чёрных костюмах и арабским киллером с минами иностранных волшебных конструкций.
– Я владелец этого салона! – гордо молвил странный господин с серёжкой в правом ухе.
– На… – Эраст Проказов жестом фокусника извлёк из кармана рулон «бакинских» и, не глядя, сунул ему с таким пренебрежением, словно это была народная туалетная бумага с пошлыми розовыми цветочками.
– Но мы не можем!.. – возмутился владелец салона, похожий на лощёного алкоголика, поспешно пряча, однако, деньги в карман, – у нас же обязательства перед нашими клиентами!
– Да! – радостно закричали те из женщин, которым тайком удалось проникнуть в салон и которые стали свидетельницами позора Эраста Проказова. – Мы тоже хотим подточить коготки!
Тогда Мирон Прибавкин с прокурорской усмешкой сказал:
– Нет проблем, милые дамы!
И каждой дал денег в виде компенсации, а потом выскочил на крыльцо и швырнул над толпой пачку тысячерублёвок, а потом ещё одну и ещё. И толпа застонала от восторга и закричала благим матом, как все упоённые женщины мира, и кинулись ловить купюры, и началась давка, переходящая в потасовку.
– Бежим! – взволнованно шепнул Павел Крахоборов своим неподражаемым штробасом, да так, что всё вокруг завибрировало и задрожало, как самое хрустальное и самое ненадёжное в этом мире, хрустальные подвески лопнули, а зеркала пошли патиной времени и благородными трещинами.
А владелец салона услужливой поспешностью добавил, изящно, выставив ножку и ручку в золотых браслетах с ядовитыми рубинами:
– Господа, пожалуйте через тайный ход!