О-ля-ля-а-а! Умереть не вста-а-ать! Что за чудесное место? И сколько времени суток на твоих «золотых»?
Место? Место явно из какой-нибудь забытой сказки полусумасшедшего писателя – а то и вовсе то самое воспетое фантастами межъярусное подпространство! А время? Здесь нет времени, чува-а-ак! Но если хочешь – можешь считать, что очутился на той самой Ярмарке Музыки и Искусств близ маленького городка по имени Ву-у-удсто-о-ок! Сильно не ошибёшься!
– Как скажешь, мэн, как скажешь! – обалдело киваю я худющему девяностолетнему хиппи, дымящему чудовищных размеров самокруткой. Вудсток, значит? Я бы, правда, сказал, что это нечто среднее между Грушинским фестивалем и нудистским пляжем, причём с африканско-индонезийским уклоном – но завсегдатаю, разумеется, виднее. Да и кто я такой, чтобы спорить со старшими, особенно в таком месте, как это?
Раскланявшись с беззаботным и беззубым «дитём цветов», отхожу с Тропы и суетливо освобождаюсь от одежды. Мандраж холодит гусиную кожу, и скомканная рубашка выскальзывает из дрогнувших рук. Не увидев, наступаю разоблачившейся ступнёй – и непроизвольно издаю невнятный звук, когда мою изнеженную, привыкшую к затворничеству городскую подошву нещадно шершавит мягкая ткань любимой тенниски подобно какой-то солдатской мешковине. Сдёргиваю с «конского хвоста» дешёвенький понитейлер и разбрасываю хаер по плечам. Покосившись по сторонам, поправляю большую золочёную серьгу в левом ухе. Всё, «Вудсток», я готов. Привет! Peace, people!
Видимо, переполненный эмоциями, выкрикиваю это вслух, ибо со всех сторон – и даже из-за кустов, только что служивших мне раздевалкой – несётся нестройный приветственный ор, истекающий прямо-таки осязаемой доброжелательностью и даже какой-то настойчивой любовью. PEACE!!!
Упихав снятое в сумку, забрасываю багаж в распахнутую дверь доставившего нас сюда Автобуса – и немного опасливо ступаю на Тропу. Истоптанная тысячами пяток, она мягко обволакивает ступни песком и чуток покалывает жаром – денёк выдался до чрезвычайности знойным. Ногам горячо ровно настолько, чтобы не стоять на месте, и я, поняв этот недвусмысленный намёк «Вудстока», иду вперёд. Успевший столпиться сзади народ вновь разноголосо зашумливает и течёт следом.
А ведь и впрямь Вудсток! И дело не в повальной наготе, что уже через пару десятков шагов совершенно перестаёт восприниматься как нечто… эдакое. Дело в здешней атмосфере – и во мне. Первое пронизывает каждую молекулу тутошнего бытия и буквально до краёв напоено безмятежностью и дружелюбием. Второй же, словно подключённый к аппарату искусственного дыхания неизлечимо больной, уже было потерявший всякую надежду и внезапно разбуженный рано утром и вытолкнутый на весенний луг безо всяких катетеров – дыши! – хамает широко открытым ртом этот щедро разлитый нектар – и не может напиться. «Хам! Хам! Хам!» – хлопаю я по-рыбьему ртом, и проходящие мимо парни незлобиво смеются надо мной и кидаются головками одуванчиков. Смеюсь ответно и иду по обочине Тропы, чтобы не задерживать общее движение. Чёрт побери, а ведь это только начало! Что ждёт меня дальше?
Вон пара детишек – вероятно, брат и сестра – затеяли какую-то чудную игру прямо на куске невесть откуда взявшегося железнодорожного полотна без начала и конца. До меня доносится колокольчатое:
– Теперь я буду самоубийцей! Теперь моя очередь ложиться на рельсы!
Тьфу, дурачьё… тоже нашли себе игру. На миг всё как будто темнеет, как от задевшей солнышко тучки. Стараясь не смотреть на возящихся глупышей, ускоряю шаг, но всё же краем глаза замечаю, как голопопый пацанёнок старательно привязывает загорелую как жареный пескарик сестрёнку к паре ржавых металлических швеллеров. Тьфу, тьфу, тьфу! Куда родители смотрят?
Кусая губы, возвращаюсь на Тропу. В спину летят по-детски непосредственные и обстоятельные обсуждения моей огромной серьги. Сорванцов интересует, откуда этот длинноволосый бородач взял столько золота. Мальчишечий басок что-то убедительно бубнит про пиратов, девчоночий фальцет заливается заразительным хохотком. Да ну вас…
С левого уха серебряной печалью рассыпается гитара. О, это наша тема! Я радостно взбрыкиваю плечом – и ещё не докончив жеста, ощущаю непривычную лёгкость, после чего подключается витающая в облаках голова и нехотя соизволяет понять, что свой инструмент я оставил в Автобусе. Ну… такое изумительное место… какая-то мелкая пакость обязательно должна была случиться. Так что пусть уж лучше такая. Собственно… чего такого-то.
Подхожу к чужому костерку, это непременному всепогодному атрибуту любого «лагерька» подобных Ярмарок. Подойти, присесть, послушать и даже исполнить что-то своё здесь считается в порядке вещей и даже хорошим тоном – музыка на фестивале Всеобщей Любви суть одна из свободно конвертируемых валют. У костерка в окружении трёх больших палаток сидит стайка девчушек, одна из которых как раз начинает проигрыш новой песни. Послушаем? Почему бы и нет!
– Утекай! Ла-ла-ла-лай, ла-ла-ла-ла-ла-лай! Ла-ла-лай, ла-ла-ла-ла-ла-лай! Утекай! Ла-ла-ла-лай…
Невысокая девушка с каштановыми волосами вдумчиво и даже почти серьёзно поёт знаменитый шлягер «Мумий Тролля» – точнее, кусок её припева – как заведённая повторяя его название и неизменно подхватываемое прибившимися слушателями «лалалаканье». Странным образом такая «обработка» не надоедает и даже кажется почти осмысленной, только вот почти пойманный смысл после очередного «лалалая» вновь и вновь растворяется в девичьем тенорке. Невольно улыбаюсь неправильному, но кажущемуся таким уместным «Утекаю» – и вдруг ловлю на себе взгляд девушки-певицы. Хм-м-м… насчёт африканско-индонезийского колорита я немного поторопился…
– Утека-а-ай! – подмигивает она мне и мимолётно показывает кончик остренького язычка. – Ла-ла-ла-лай, ла-ла-ла-ла-ла-лай!
В груди становится легко, пусто и светло. Я, едва сдерживая шаг, подхожу к положенной у костерка большой потрёпанной шляпе и, с преувеличенной важностью одобрительно хмыкнув, шутливо кидаю монетку. По замельтешившим среди слушателей улыбкам становится ясно, что хохма со специально положенным для такого дела головным убором удалась на все сто.
«Утекай» чуть заметно спотыкается, «ла-ла-ла» куда-то теряет одну из своих «ла», чуткие подружки непонимающе переглядываются меж собой. Девушка отдаёт гитару, встаёт, чуть морщась потягивается…
… и подходит ко мне.
Она обнажена как и все «вудстокцы», лишь тонкая талия охвачена изящным сыромятным ремешком с ниспадающими по бёдрам низками крупных малахитовых бусин, да окольцованы многочисленными «фенечками» смуглые точёные руки, да стянуты витой разноцветной перевязью блестящие, едва достающие до плеч волосы цвета некрепкого кофе. Еле успеваю заметить ярко-алый браслетик на левой лодыжке, как девушка увлекает меня за собой в сторону от Тропы. Ну как увлекает… просто куда-то направляется, одним небрежным движением ладони сделав мне знак, который по-прежнему витающая в облаках голова расшифровывает как «ты ведь не против увидеть нечто необыкновенное, не так ли?»
Ещё бы я был против! Иду след в след мелькающей фигурке, грациозно огибающей гигантские папоротники и хватающие за ноги корневища – и вываливаюсь на берег Райского Лукоморья. Сказать, что от увиденного у меня перехватывает дыхание – ничего не сказать.
Заводь некрупна – противоположный берег виднеется метрах в пятидесяти – очертаниями напоминает загнутый вправо бумеранг и оттого как бы затекающая за выпирающий низкий мысок, утыканный редким камышом. Берег плавно уходит под воду, которая удивительно неподвижна и абсолютно непрозрачна, что нечаянно наводит на мысль о холодных подземных ключах. Но самое поразительное заключается не в этом: подняв голову, я вижу, что высоченные вековые платаны, точно пригнутые чьей-то рукой, образуют натуральный исполинский шатёр с изумрудным дырчатым куполом из гибких сильных ветвей, сплетённых в кажущемся беспорядке, – ни дать ни взять настоящая древесная пещера! От этого воздух над заводью и сама вода кажутся исполненными какого-то тёмно-зелёного величественного молчания – не тишины, а именно молчания, потому как и вода, и воздух, и стены «шатра» именно что молчат – хотя вполне могли бы говорить. Просто им недосуг – да и не с кем. На ум приходит застывшая смола янтарь, куда, бывает, попадает незадачливая букашка – и сравнение, устыдившись самому себе, немедля улетучивается – царящее вокруг нас умиротворение отнюдь не застывшее – оно живое, дышащее, пульсирующее, только невидимое и принявшее нас в свои объятия сердце бьётся в том ритме, который был бы нами уловлен, лишь живи мы сотни или тысячи лет.
Девушка входит в воду, я – за ней. Заводь не устаёт удивлять – вода совсем не холодна и даже, пожалуй, тепла. «Немудрено! – пыжится мой материалистический ум, пытаясь обрести почву под своими несуществующими ногами. – Шатёр ведь! Парниковый эффект!»
Моментально становится ясна водная непрозрачность. Оказывается, заводь – это своеобразный коллектор какого-то древнего предприятия, некогда сливавшего сюда свои бурлившие отходы – я замечаю пару торчащих из берега огрызков наглухо забитых водостоков, а, проплыв ещё немного, натыкаюсь на плавающий в воде Г-образный пластиковый патрубок. Дна не видно вовсе не потому, что глубоко – догадываюсь я – просто «наполнитель» заводи – это густой и тягучий ил, глина, давным-давно потерявшие свою вредоносность нечистоты – и немного воды. Такой природно-рукотворный коктейль. Ну и пусть его.
Девушка плывёт к загибающемуся вправо берегу, я – за ней. В этом поразительном месте не хочется шуметь не только мне и – уверен! – девушке, но и самой воде – кажется, она расступается без малейших плесков сама, едва я начинаю разводить свои ладони в ленивом брассе. Мы достигаем примерного центра заводи – и неторопливо обнимаемся.
За поворотом ничего интересного не оказывается – всё та же заводь, только зеркально отражённая слева направо. Как есть бумеранг со сглаженными углами. Исходящая смарагдовым свечением водяная запятая.
Будь в «шатре» кто-то помимо нас, он был бы разочарован. Мы… мы ничего не делаем… ну… насколько можно ничего не делать в воде, когда не достаёшь до дна. Но мы просто обнимаем друг друга каждый одной рукой – и молча смотрим вверх и по сторонам. Туда, где смыкаются кроны громадных платанов и откуда искристо протекает на нас жидкий солнечный свет. Ни ветерка, ни звука. Наше с девушкой, водой и деревьями безмолвие не нарушают даже мошки, коих, кажется, здесь и нет. Отчаявшийся достучаться до меня ум снова начинает что-то там про свои биомы, но потом машет несуществующей рукой и с оскорблённым видом затыкается.
Мы выходим на береговую косу, смотрим друг на друга и улыбаемся. Сохнем. Потом, держась за руки, возвращаемся к «лагерьку». Девушка подсаживается к подружкам, принимает гитару и уверенно ставит до мажор. Скопившиеся слушатели обрадованно шебуршатся и готовятся подпевать. Я ухожу по Тропе. Мне хорошо и спокойно.
Я иду мимо женщины, склонившейся над тем, что мне не видно. Женщина дёргается как от тока, и, поглощённый своими непонятными переживаниями, я поначалу не придаю этому значения. Потом спохватываюсь и чуть не бегом подскакиваю к страдалице.
– Она не дышит! – беззвучно кричит на меня женщина безумными глазами волчицы, кидаясь то ко мне, то к чему-то лежащему на земле и по-прежнему мне невидимому – то ли потеряла голос, то ли виноват горловой спазм. Ещё миг – и она сорвётся в истерику, и тогда уж точно пиши пропало. Да что стряслось-то?
В ногах у женщины в неудобной позе застыла девчонка лет двенадцати. Глаза её закрыты, одна рука расслаблена наотлёт, другая почему-то закрывает нижнюю часть лица. Решительно отстраняю ломающую руки женщину и щупаю пульс.
Пульс есть.
– Пульс есть! – говорю я женщине.
– Пульс есть! – судорожно кивает та и натужно сипит: – Но она НЕ ДЫШИТ!
– Хм-м-м… – сбивая панику в зародыше, изображаю я дипломированного врача и опять склоняюсь над девчонкой. И правда не дышит. А ну-ка…
– ЭЙ! – рявкаю я так, что подскакивают обступившие нас жадноглазые бездельники.
Девчонка… открывает глаза.
Мутные, толком ничего не разбирающие – но открывает.
Ойкает женщина… назовём её мамой.
Девчоночка кое-как фокусируется на мне, и я расплываюсь в улыбке, сделавшей бы честь иному африканско-индонезийскому крокодилу. А потом начинаю… плясать. Голому такое раз плюнуть: ничего не мешает, ничего не тянет, ничего не стесняет. Эхма!
Пляшу я недолго, но старательно. Шлёпая себя по ляжкам и прищёлкивая языком, минут десять я выгибаюсь в странной дикарской хореографии и воплю какую-то частушечную ерунду. Мама хлопает глазами, кое-кто из публики даже начинает отбивать в такт… придурки. Девчонка растерянно и несмело возвращает мне улыбку. Я отдуваюсь и бухаюсь рядом с «пациенткой».
– Вот так мы ЭТО и делаем! – возвещаю я девчонке полнейшую бессмыслицу, с многозначительнейшим видом акцентируя «ЭТО» и свойски пихая пигалицу в плечо. Одновременно с этим я незаметно подмаргиваю мамаше, мол, всё-в-порядке. Та ловит на лету мою конспиративность и, ещё не убрав с лица ошарашенно-обрадованного выражения, сигнализирует в ответ, мол, вижу-не-слепая-большое-вам-спасибо-дальше-мы-сами.
Сами так сами, моё дело маленькое. Отряхиваюсь и вальяжно удаляюсь.
– Вот так, мам, мы ЭТО и делаем! – восторженно вопит за моей спиной «спасёнка», довольная как слонёнок тем, что с ней только что поделились какой-то большущей тайной – загадочным ЭТО! – и невозможно гордая тем, что теперь – ОТО ВСЕХ-ВСЕХ ОКРУЖАЮЩИХ! – у неё с неизвестным волосатым и бородатым дядей есть на двоих маленький Большой Секрет!
Ну и здОрово. Однако пора домой.
Вереница негромко переговаривающихся «вудстокцев» тянется к остановке. Игравшие на рельсах детишки таки доигрались – застряли в неработающей стрелке по-настоящему. Какой-то татуированный мужик – то ли отец, то ли дядя, а может, брат – вызволяет истошно верещащего пацана и отвешивает ему смачного подзатыльника. Девчонка из-под «остряков» выбирается самостоятельно и стремительно улепётывает от наказания.
В Автобусе я снова вижу «мою» девушку – уже полностью одетую в цивильную и сильно портящую её «джинсу». Подсаживаюсь, но разговор не клеится. Вжикаю ногтем по гитарному чехлу:
– А спой что-нибудь, если не трудно, а? Пожалуйста! Что-нибудь… своё, а?
Находчивый как Буратино, картинно бью себя по лбу, снимаю с нахмурившейся девушки знакомую шляпу и размашисто кидаю туда сторублёвку.
– Ого! – хмыкает девушка, расчехляя инструмент. Я, старый знакомый до мозга костей, кладу голову ей на колени и, чувствуя во рту кислятину своего панибратства, развязно объясняю это тем, что в Автобусе шумно и так мне будет лучше слышно. Девушка неопределённо кивает и берёт первый аккорд.
Под умеренно громыхающий потолок нашего шарабана на крылышках звенящего тенорка взмывают нехитрые и оттого легко запоминающиеся строчки:
– Утекай! Ла-ла-ла-лай, ла-ла-ла-ла-ла-лай! Ла-ла-лай, ла-ла-ла-ла-ла-лай! Утекай! Ла-ла-ла-лай, ла-ла-ла-ла-ла-лай! Ла-ла-лай, ла-ла-ла-ла-ла-лай! Утекай…
Девушка, с которой мы делили нашу изумрудную «пещеру» и с которой так и не нашли минутки познакомиться – да кому нужны на Вудстоке эти глупые имена, я тебя умоляю, чува-а-ак! – ритмично и даже почти весело поёт знаменитый шлягер «Мумий Тролля», поёт неправильно и по-своему оригинально, поёт без куплетов и припевов, поёт практически одно и то же название самого шлягера – «Утекай… утекай… утекай» – на разный лад.
Я неловко поднимаюсь и пересохшим горлом выдавливаю: «Понял, не дурак… спасибо за песню!» И на первой же остановке выхожу из Автобуса прочь.
=========
В произведении использован фрагмент песни «Утекай» группы «Мумий Тролль».