Жил-был человечек, обыкновенный и скучный. С маленькой серенькой буковки и высоким о себе мнением. Ходил-бродил себе по жизни по своим маленьким человечковым делам, творил маленькие человечковые глупости и был примечателен разве только тем, что был ничем не примечателен. В общем и целом – нормальный такой человечек, каких много.
И была у человечка одна закавыка, что не давала спокойно спать по ночам, и зваться бы закавыке Ответственностью, кабы было бы всё так просто, а было всё не просто, было всё так: как приходила нужда решать повернуть налево или направо, так человечек немедля начинал чувствовать себя путником у разбитого указательного камня на распутье. Свобода выбора, она хороша только в сказках да на выборных бюллетенях, а в жизни от них одна головная боль, выпадение волос и нездоровая расслабленность в членах.
И сколь просто нам обозвать такого человечка тряпкой и мнительным малодушником, столь же честнее – и больнее! – примерить сию закавыку на себя, опосля чего горестно вздохнуть – и согласиться, что таки да, закавыка есть. И сколь противна она была сама по себе, столь же тягостно было ейное, так сказать, послевкусие, когда задним числом мы изводим себя бесплодным терзанием: а может, надо было всё-таки направо, а не налево? А уж человечку-то и подавно – как уже было сказано, собою он был невелик, а когда ты невелик, то любая пылинка становится неподъёмным свинцовым дирижаблем – чего уж там про закавыку-то.
И вот встаёт как-то человечек ранним мартовским утром, глянь – а он весь как есть – Проволочный! Каждая мельчайшая неуверенность, каждая крохотная нерешительность стала тонюсенькой, но жёсткой и негнущейся латунной завитушечкой, блескучей что твоя токарная стружка! На месте давешнего сомнения поступить так или иначе – колючая и конкретная однозначность «ТАК И НЕ ИНАЧЕ», на месте былого колебания сделать или не сделать – недвусмысленная колюще-режущая неоспоримость – «НЕ ДЕЛАТЬ И БАСТА». Что за чудеса чудесные? Али недуг какой неведомый? Али, напротив, благодать божественная?
Набоявшись, слегка отойдя и даже слегонца натешившись, человечек сел и рассудил трезво: а и неплохо оное, совсем-совсем неплохо. Надо, скажем, сказать кому правду, а тот ведь и обидеться на такое может, да и родственник как-никак – а таперича всё получается легко и непринуждённо, и более того – постфактум под проволочным сердечком елеем разливается приятственное, так сказать, послевкусие факта правильности содеянного, а уж кейфа от пропавшей как нет нерешительности и вовсе не описать словами. Право слово, откуда тут взяться-то прежней кривой «неправильности» – коли из всех альтернатив осталась одна-единственная – она-то, вестимо, и будет правильной, эвона!
В общем и целом, простите уж за каламбур, нежданно-негаданная прОволочность лишила нашего человечка всяческой житейской проволОчности, и он запорхал по своей дороженьке аки бабочка в летний денёк. И на каждую закавыку теперь была своя, загодя напружиненная откавыка, и каждая el problema отныне становилась не сложнее вопросца: надеть нынче к сюртуку оранжевый галстук не то бланжевый. Красота!
Одначе было бы всё так распрекрасно, не зваться бы сей побасенке притчей. Проходя однова по своим делам мимо шкафа, Проволочный человечек – ничтоже сумняшеся он заименовал себя именно так – некстати о что-то там споткнулся и задел своим проволочным плечом дверцу, отчего тамошний Платяной Шкилет, обыкновенно коротавший своё небытие на «плечиках» в лёгком полудрёмном забытии, сонно встрепенулся и выпнул прямо под нос человечку домашнее ростовое венецианское зеркало. И закричал ужасным покриком человечек наш, узрев самое себя в первый за многое-многое время раз, а особливо после той знаменательной метаморфозы: из-под амальгамы хлопал расширившимися как колодцы глазами жуткого вида ёжистый клубок спутанных железных волокон, более всего напоминающий одномоментно застывшее полведра глицерина, выплеснутое на мороз и топнутое ногой. Каждая посверкивающая прядь, зияющая взамен прошлых разбродов и шатаний и опрокинувшая было кузовок изобилия восхитительного облегчения, хищно щетинилась неопровержимостью гильотины – попробуй-ка поспорить со мной, человек! Каждая проволочка, неистово дрожа и мрея, торчала словно маленькая земная ось, фундаментальная и незыблемая. И всё сие скопище навострённых игл являло собой до того кошмарное и НЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ нечто, что человечек, с трудом узнающий в этом зеркальном сгустке себя, никак не мог отвязаться от своего нескончаемого крика – и кричал, кричал, кричал, заходясь до икоты и глупо вытянув впереди себя свои витые проволочные руки, левая из которых была теперь сугубо для того, чтобы ВСЕГДА брать чужое, а правая – дабы КАЖДЫЙ РАЗ на чью-нибудь просьбу в сердцах хлопать дверью.
Кричал человечек долго. А потом замолчал – как отрезало. И из расширившихся как колодцы глаз, прикрытых проволочными веками, побежали живые человеческие слёзы. Сначала тихонько, потом всё сильнее и сильнее, и, наконец, хлынули в три горных ручья. И вдрызг заржавели проволочки, даром что из нержавейки, и заскрипела вся спутанная в узел конструкция, и посыпалась перхотью какая-то странная рыжая труха, похожая на протёртые в пальцах кленовые листья. И, не смогя выстоять супротив горечи обрушившегося на них океана тоски, проволочки – одна за одной, одна за одной – попадали рядышком с осколками большого венецианского зеркала.
И человечка – не стало.
Но перед самым тем где-то глубоко-глубоко под распроволочившимся сердечком на краткий как смерть бабочки миг ослепительно вспыхнуло счастливое:
МОЯ МИЛАЯ ЗАКАВЫКА… ЗДРАВСТВУЙ… МНЕ ТЕБЯ ТАК НЕ ХВАТАЛО.